Листы из Разноцветной книги (джен)

В садах Имладриса бродила Осень. Осень-чародейка, что навевает природе сны. Ходит она по аллеям и напевает тихую-тихую песню: спи, спи, засыпай... и медленнее кружатся над кустами поздних роз яркие бабочки, и тише становится гудение пчёл, и осыпаются лепестки, и шуршат опадающие листья.

И только Юность не подвластна чарам Осенней волшебницы. Нет, не вечная юность эльфов: пусть их лица всегда свежи, пусть их плечи не сгибаются под тяжестью прожитых лет, но тяжесть эту — хоть и незримую — ясно и остро ощущают их души. Эльронд Полуэльф стоял на ступенях лестницы, ведущей на Восточную веранду, и песнь Осени отдавалась в его сердце печальным эхом.

Много лет прошло с тех пор, как он пришёл сюда, в этот прекрасный край, окинул взглядом вершины гор и услышал музыку водопада; многое, многое изменилось с того времени, как он основал здесь крепость, как разбил этот сад; сколько голосов отдавалось в этих стенах, сколько песен, бесед и... и слёз...

Время эльфов уходит, приходит время людей. В жилах Эльронда и его детей течёт их кровь тоже. И сейчас к нему подходит, почти неслышно ступая по усыпанной осенней листвой веранде, дочь человеческая.

Гильраэн Прекрасной звали её когда-то; она и теперь ещё прекрасна, да и не стара вовсе, пусть и считает себя таковой. Но юность её сердца ушла, отлетела вместе с душой её убитого орками супруга. Эх, Араторн! Когда-то и его голос звучал под сводами дворца в Имладрисе. Эльронд уж и не ведёт счёта всем, кого он любил и кого потерял. Такова, верно, его судьба в Средиземье. И даже в сиянии беспечального Амана — боль разлуки и горечь утрат не оставят его, ведь ни близнец его Эльрос, избравший удел смертных людей, королей нуменорских, ни потомки их не последуют за Эльрондом туда. Они навсегда уходят.

Какое горькое это слово — навсегда.

Но Эльронд не привык поддаваться печали. Он обернулся и с улыбкой поприветствовал Гильраэн. Она стала ему как сестра — сестра в тоске по ушедшим, в одиночестве и в привязанности к мальчику, чья юность сейчас была подлинной, живой, искрящейся и полной.

Они стояли рядом и смотрели, как он бежит по аллее, и его догоняет лохматый охотничий пёс. Пёс лаял, а мальчик смеялся. Золотые листья кружились вокруг них, и пёс ловил их, клацая зубами, а потом погнался за белой бабочкой, но та упорхнула далеко-далеко и скрылась среди кустов алых роз — высоких, в рост взрослого эльфа. Пёс рванулся было туда, но мальчик удержал его за ошейник.

— Стой, стой, вредное ты животное!

И они затеяли весёлую возню. Пёс прыгал, опирался грязными лапами о кафтан и штаны мальчика — впрочем, одежды его и так были основательно заляпаны. Что ж, в каком же ещё виде возвращаются обычно охотники из леса?

Наконец друзья заметили Гильраэн и Эльронда.

— Здравствуй, Эстель.

Эстель учтиво поприветствовал мать и наставника, урезонил своего лохматого товарища — тот крутился у его сапог, пождавши хвост и заглядывая всем в глаза. Вид у пса был при этом одновременно виноватый и плутоватый.

— Вы рано вернулись, — сказал Эльронд, чувствуя, что Гильраэн сдерживается, чтобы не сказать: "Вот и хорошо — никакой радости мне от того, что мой мальчик уезжает с твоими сыновьями на охоту... и нет, слышать не хочу, как ты говоришь: радуйся, что нынче охотятся они на лесную дичь, а не на двуногую — орков, как принято у них... В лесах водятся волки, медведи и кабаны, которые ничуть не лучше!"

— Да, господин Эльронд, и всё по вине вот этого несносного господина, — Эстель наклонился и потрепал пса по ушам, — он не иначе как в сговоре с дичью. Предупреждает птицу оглушительным лаем, кидается, топочет... словом, больше мы его с собой не берём.

Эльронд невольно улыбнулся: очень уж умильный вид был у бестолкового пса, и строгий хозяин Имладриса отлично понимал, почему Эстель не может сердиться на собаку за испорченную охоту.

А вот Элладан и Элрохир, которые степенно шествовали следом — те сердились не на шутку. Обменявшись приветствиями с отцом и Гильраэн, братья прошествовали мимо, бросая на присмиревшего пса презрительные взгляды.

— Эстель, чтоб мы больше не видели это чудовище! — воскликнули они хором.

— Хорошо, — кротко отвечал Эстель, а "чудовище" присело на задние лапы и принялось отчаянно обметать хвостом дорожку — листья так и полетели в разные стороны.

Гильраэн невольно рассмеялась, и на её негромкий серебристый смешок Эстель откликнулся радостным смехом: не так уж часто он слышал, как смеётся его мать. А он любил и её улыбку, и её смех, и редкое веселье — ведь сам он был полон сил и радости, и жаждал поделиться ими... ах, если бы он мог! Эстель почти не помнил отца — единственную свою утрату — а сострадание к чужому горю, которое он чувствовал глубоко и остро, всё же не могло притупить в нём юного, упрямого стремления к счастью. Эстель всюду видел его, это счастье: и в смешной дурашливой собаке, и в алых кронах клёнов в старом саду, и в сероватых облаках в голубом небе, и в блеске летящих по воздуху паутинок. Он был силён и ловок, и его руки легко и умело натягивали тетиву эльфийского лука, он играл кинжалом и мечом; его память хранила сокровища множества песен и стихов, преданий и законов. Он был весь соткан из серебристого счастья, и вся жизнь у него была впереди.

Эльронд смотрел на мать и сына с доброй и чуточку грустной улыбкой. Как быстро летит время людей! Четырнадцать раз — всего-то! — прошествовала по Имладрису чародейка Осень с тех пор, как впервые здешний порог переступили Гильраэн и её маленький сын. Ему тогда было два года, и ступени Восточной веранды были для него чересчур велики... А теперь уж ему скоро будет шестнадцать. Эльф в эти годы ещё совсем дитя. А человек — человек уж почти взрослый.

Эстель выпрямился — какой же он стал высокий! Выше матери. И раздался в плечах. Не мальчик — юноша. Видит ли это Гильраэн? Эльронд неслышно вздохнул; сколько же столетий потребуется ему, чтобы привыкнуть к краткости человеческого века? Но он чувствовал — на самом деле у него впереди нет и полусотни лет. Время эльфов уходит, и близится время людей. Совсем, совсем скоро.

Перепрыгивая через две ступеньки, Эстель поднялся на веранду. Гильраэн ласково коснулась губами его лба, а он поцеловал её в щеку — осторожно, вытягивая шею, чтобы не коснуться платья матери краем своих заляпанных одежд. Гильраэн улыбнулась и коснулась его щеки.

— Ты стал колючий, сын мой, — сказала она.

— Правда? — обрадовался Эстель, тронув полоску чёрного пушка над верхней губой. Только вот пальцы у него были грязные — если не он сам, так его пёс влез где-то в какую-то сажу.

Гильраэн покачала головой, вновь усмехнувшись.

— Ступай, сынок, умойся и вымой хорошенько руки!

Эстель удивлённо вскинул на неё свои ясные серые глаза.

— Ступай, Эстель, — добавил Эльронд с серьёзным видом, — не то, чего доброго, нарисуешь себе не только усы, но и окладистую бороду, как у Кирдана Корабела.

Кирдан из Серебристых Гаваней был одним из немногих эльфов, что носили бороду. У большинства эльфийских мужей растительность на лице не появлялась.

— Араторн тоже отпустил бороду... к тому времени, как приехал в Эриадор, по крайней мере, — негромко произнесла Гильраэн, когда Эстель скрылся из виду вместе со своим несносным псом.

Губы Гильраэн тронула слабая улыбка: она вспомнила те далёкие времена и единственную свою любовь. Она сама тогда была совсем молода, и родители серьёзно, озабоченно совещались, не слишком ли рано вступит их дочь в брак. Но она была влюблена, и читала не менее пылкую влюблённость в глазах своего жениха. Он был величественным, и благородным, и смелым — настоящий вождь дунэдайн. А она, опустив глаза, слушала его признания и гадала, смущаясь, не помешает ли им его борода целоваться? Теперь Гильраэн готова была заплакать от жалости к той беспечной девочке, какой она была, и к тому умудрённому годами воину, каким был её муж. Кого ей было жаль сильнее? Разве что сына. Впереди у него путь ещё более трудный.

— Араторн гордился бы Эстелем, — сказал Эльронд, пряча руки в широких рукавах, — и узнавал бы в нём себя. Он очень похож на отца... особенно в минуты веселья.

Гильраэн покачала головой. Она помнила мужа совсем иным; даже в минуты отдыха он не знал той летящей беспечности, которая искрилась сейчас во всём существе их сына. Вот в то время, когда Эстель с серьёзным, задумчивым видом склонялся над книгами... когда он с выражением жесткой сосредоточенности на лице брал в руки меч — в такие мгновенья он и впрямь напоминал ей Араторна.

— Ты заменил Эстелю отца, премудрый Эльронд, — вздохнула Гильраэн, — и едва ли найдутся на всех языках, эльфийских и человеческих, слова, чтоб выразить мою тебе благодарность.

— Это я должен быть благодарен — и тебе, и Эстелю, и самой судьбе. Как ни скоро бежит время людей, но я счастлив, что знал и учил его, ибо — ты знаешь — перед ним великое будущее. И... твой сын, Гильраэн, славный мальчик.

Гильраэн опустила ресницы — как бы не заплакать... она знала, что Эльронд любил Эстеля не меньше, чем Элладана и Элрохира, своих родных сыновей, и эта любовь была и счастьем, и мукой; великое будущее — это ведь означает: "великие дела, великие испытания". Она сама поняла это, услышав, как прозвучали слова пророчества над его колыбелью. Но время людей бежит быстро, бурно и быстро, быстрее, чем летят вниз воды серебристого водопада в Имладрисе. "Ты дала надежду дунэдайн, Гильраэн... и у этой надежды уж под носом пробиваются усы..."

Время великих дел и великих испытаний близилось неумолимо. А пока по садам Имладриса бродила чародейка Осень, и облетали золотые и багряные листья, и отцветали поздние розы, роняя лепестки на песчаные дорожки.

В светлом Лориэне царит вечное благоденствие. Нет в Средиземье места более дивного и прекрасного; здесь нет увядания и тлена, и любая печаль смягчается и тает под сенью золотых мэллорнов. Под властью Галадриэли, Владычицы Золотолесья, живёт и цветёт чудесный край, и медовое течение тихих и ясных дней напоминает о Благословенной земле за синим Морем, за границами земного Времени.

О Благословенных землях, о Валимаре многозвонном поют менестрели в залах дворца Владык Лориэна, что высится среди исполинских деревьев в городе Карас-Галадоне. Галадриэль и Келеборн не королева и не король здесь; они лишь хранители чудесных лесов; и всё же так повелось, что зовут их Владыками, а их дочь Келебриан и внучку Арвен — принцессами. Келебриан с детьми нередко гостит в Лориэне.

Однажды, давным-давно, тихо-тихо спускался на Карас-Галадон вечер; шуршали золотой листвой мэллорны; а где-то за их пышными кронами загорались в тёмном небе звёзды. Снизу, из больших залов, доносилось стройное пение.

A Elbereth Gilthoniel

silivren penna míriel

o menel aglar elenath!

Арвен сонно улыбнулась, заворачиваясь в лёгкое узорчатое одеяло. Дни и годы её эльфийского детства текли, как светлые воды широкой и спокойной реки; окружённая любовью и заботой, она лишь понаслышке знала печаль, но той печали было много: печаль была в глазах и в голосе отца, когда говорил он о тех, кого он любил — и кто покинул его; печалью и тоской дышали воспоминания Келеборна о зелёных лесах затонувшего Белерианда, его исчезнувшей родины, утонувшей в водах морских и в реках крови; и редкая, но острая, страстная горечь мелькала в словах Галадриэли, когда она вспоминала об Амане — и о том, что нет ей пути туда более⁽¹⁾. Но Арвен жила среди них, любимая и любящая, и её улыбка была им отрадой, и ей не приходилось ещё ни с кем и ни с чем прощаться навеки. И не верилось, что когда-нибудь придётся... так будет всегда: золотые дни эльфов текут и текут, из года в год, из века в век, сплетаясь в роскошный узор, и не может... не может быть иначе.

Na-chaered palan-díriel

o galadhremmin ennorath,

Fanuilos, le linnathon

nef aear, sí nef aearon! ⁽²⁾

Арвен повторила про себя строфы любимой всеми эльфами песни. Светлоликая Элберет, красавица Варда...

Галадриэль, только недавно сидевшая на краешке постели внучки, своими глазами видела Королеву Звёзд и с ней говорила... так, как сейчас с Арвен... то есть, конечно, не совсем так, но... Кто знает, быть может, однажды скажут и об Арвен: "она собственными глазами видела лучезарную красу Галадриэли, Владычицы Золотолесья, и беседовала с нею..."

Кто знает... переплетаются нити жизни в странные, причудливые, дивные узоры на гобеленах Вайрэ⁽³⁾. Там, за Морем, первейшая из рукодельниц мира вала Вайрэ сплетает узор, и помогает ей в этом искусная Мириэль⁽⁴⁾, единственная её помощница. Взглянуть бы на них хоть одним глазком! Галадриэль помнила хранившиеся в доме её деда Финвэ творения Мириэль — чистые краски, совершенство рисунка, продуманного до мелочей и естественного до самого крошечного стежка. Вся прелесть мира заключалась в работах искусных рук первой жены короля Финвэ. Иногда Арвен снились покои, увешанные гобеленами неземной красоты, но она никогда не могла вспомнить и повторить рисунки, которые видела в царстве грёз. Оставался лишь отблеск — память о сладком восторге.

Нить жизни... интересно, для кого из живущих какая нить припасена? Арвен уверена, что нить Галадриэли — золотая, сияющая ярким чистым светом, тонкая и прочная; а у Келеборна нить такая же, только серебряная. Нить Келебриан переливается серебристым блеском с разноцветными сплохами; а у отца ниточка тёмная, почти без блеска, но прочная и мягкая, как лучшая шерсть. А какая нить для неё самой, для Арвен? Такого оттенка, как вечернее небо: из сиренево-розового в тёмно-голубой!

Арвен повернулась набок, подложив руку под щёчку, и улыбнулась своим "мудрым" рассуждениям; ещё дитя, она по-детски радовалась миру и его красотам, что открывались её восхищённому взору день ото дня. Только... только где-то в глубине, за звёздной далью чудной красоты, таилась неизменная печаль... такова Арда Хастайна⁽⁵⁾.

Но пока горькая гуща таилась на дне чаши с искрящимся напитком жизни — и Арвен едва-едва поднесла эту чашу к губам. Она вновь смежила веки, и перед её внутренним взором пронеслись многоцветные, сияющие дивными шелками гобелены, золотые чаши и... и события прошедшего дня...

...Вот светлое утро. Поют за окном птицы... маленькие птички совсем не боятся эльфов, они садятся на подоконник, влетают в комнату... в ярких лучах утреннего солнца их оперение блестит, точно золотое. В солнечных бликах на стенах пляшут тени веток.

Арвен сидит на высокой резной табуретке, болтает босыми ножками, а Келебриан, склоняясь над нею, заплетает на голове дочери замысловатые косички и напевает вполголоса. Волосы у Арвен тяжёлые, чёрные, с синеватым отливом — как вороново крыло; а у самой Келебриан лёгкие, чуть вьющиеся светлые локоны. Мягкие, лёгкие кудри — а попробуй заплети их! Не так-то просто... Арвен пробовала, но самой Келебриан не очень-то по душе было сидеть на одном месте, когда вокруг столько дел и забот требовали её присутствия; вся в движении, будто в вечном танце... она и сейчас порхает вокруг дочери, словно бабочка вокруг цветка. Арвен поневоле приходится быть терпеливой: она уже заплела длинную косу любимой кукле, перевязала ей новым способом пояс, и осторожно оглядывалась в поисках какого-нибудь ещё занятия, когда в комнату вошла Галадриэль. В следующий миг Владычица Лориэна уже сидела на пышной подушке, брошенной на пол, и подставила златокудрую голову под руки Арвен... Келебриан рассмеялась, на миг прервав своё нежное пение, но вот уже три голоса их слились, славя новый день.

Тёплое утро полнилось их смехом, песнями и разговорами... о чём они говорили? Позднее, когда пройдёт много лет с той счастливой поры, они едва ли смогут вспомнить каждое слово. Одно будет памятно сердцу: им было легко, и весело, и радостно вместе. Золотое счастье! Золотые дни...

...На широком столе, щедро присыпанном мукой — у Арвен, ещё не привыкшей, дрогнула рука — высилось мягкое, приятно-тёплое белое тесто. В жарко натопленном помещении носился тёплый и сладкий аромат; высунув от усердия кончик языка, Арвен скатывала из теста длинные "пряди" — вот, ровно шесть — и заплетала их в причудливые косы... с каждой косичкой получалось всё быстрей и ловчей, и уже не тихая и нежная, а бойкая и звонкая песня лилась из уст...

...А потом был долгий, приятно-медлительный, полный событий день. Арвен бегала с братьями по лестницам Карас-Галадона, смеялась, играла с ними в прятки в цветущем саду — там было столько укромных мест! Потом Арвен пробралась в мастерские Галадриэль, где её девушки сидели за ткацкими станками; текла беседа, звучали шутки и смех, а под ловкими руками мастериц переплетались нити, и чуть поблёскивали на солнце новые ткани — лёгкие и прочные, что согреют в холод и освежат в жару, и впитают в себя все краски мира, чтобы скрыть тебя от чужих глаз⁽⁶⁾; не было на них красивых узоров, не вплетались в полотно золотые и серебряные нити, а всё же лориэнские ткани были прекрасны, как прекрасны все творения эльфийских мастеров и мастериц. "А можно мне тоже?.." — спросила Арвен, и уселась за станок — и не заметила, как спустился на Лориэн светлый вечер.

...В покоях Владык, вдали от шумного и весёлого двора, беседовали между собою Галадриэль и Келеборн, Келебриан и прибывший из Имладриса Эльронд. Арвен, притихшая после дня ученья и беготни, сидела на маленькой скамеечке у его ног, и отец рассеянно гладил её распушившиеся волосы. Она улыбалась, глядя, как Эльронд, увлечённый беседой, всё отламывает и отламывает завитки от испечённого ею хлеба. Когда Келебриан сказала ему, что это их Арвен постаралась, отец ласково улыбнулся ей. Потом взрослые вспоминали о том, что отличает эльфийских властителей от властителей людских. Эльфы не мыслили жизни своей без радости творенья и труда — и самые высокородные короли и королевы не боялись измазать руки землею или выбелить мукой, исколоть пальцы иглой или работать в кузнице до тех пор, пока чёрный налёт не въестся под кожу вместе с мастерством... Иное дело — люди: давно уж среди них повелось, что для знатных и родовитых достойно лишь воевать да отдавать приказы; а что до искусств и ремёсел — мало кто из нынешних королей снизойдёт до таких занятий. "Так и со скуки умереть можно!" — воскликнула Арвен, представив себе, как чья-то злая воля отняла у ней и мягкое тесто, и ткацкий стан, и скребницу, которой она чистила свою маленькую лошадку, и гребень, которым расчёсывала ей гриву... ну уж нет! "Впрочем, и среди людей не всё потеряно, — сказала Галадриэль, — редкие гости они нынче в Лориэне, и всё же то и дело забредают сюда, и многое я слышала от них — не только печальное, но и радостное, вселяющее надежду..."

Долго длилась беседа; дети уже засыпали; Эльронд отнёс Арвен в покои, приготовленные для принцессы, а Галадриэль сидела у её кровати и напевала колыбельную песню, которую пела когда-то над нею Эарвен, и звучал в той нежной песенке шёпот морских волн, хранивших дивные тайны⁽⁷⁾.

И вот Арвен лежала, завернувшись в лёгкое одеяло, и в полусне прислушивалась к шёпоту листвы мэллорнов и отзвукам гимна Элберет. И как никогда прежде остро чувствовала она, как сплетаются сверкающие нити, тонкие и прочные, и создают — день и ночь, день и ночь, каждый миг, — причудливый узор; она чувствовала, как нити её сердца сплетаются с нитями тех, кого она любит — и кто любит её; и тянется в прошлое, в безграничную даль веков, переплетение — и путаница — бескрайнего полотна жизни; и теряются нити в будущем — далёком и близком, как сияние звёзд над головой, в бархатно-синем небе.

А в сиянии Амана ткала свои гобелены первейшая мастерица мира Вайрэ, и держала она в руках тонкую сиренево-серебристую нить. Юная Арвен сладко спала в Лориэне и ещё не ведала, как далеко протянется её ниточка — и в какой вплетётся многоцветный узор.

1) Галадриэль ушла в Средиземье из Амана вместе со своими родственниками и соплеменниками, и вели их взбунтовавшиеся против Валар Феанор и его сыновья. И хотя Галадриэль и её родные братья не участвовали в их совершённых ими злодеяниях и братоубийстве, но так как они пошли вместе с Феанором, то и на них пала тень Проклятия. После Войны Гнева и выдворения за пределы мира главного врага Мелькора оставшимся в живых бунтовщикам Валар позволили вернуться в Благословенные земли, но не в страну Валинор, а на остров Тол-Эрессеа. Но Галадриэль, не считая себя виновной, не пожелала уходить из Средиземья на таких условиях. Но на земле, где царили смерть и увядание, ей было тяжело. Благодаря одному из трёх эльфийских колец власти — кольцу Воды Нэнья — ей удалось создать в Лориэне уникальную атмосферу вечной юности и красоты. После уничтожения главного Кольца, принадлежавшего Саурону, Нэнья тоже потеряло силу. Но так как Галадриэль участвовала в войне против Саурона и отвергла искушение, когда ей было предложено вражеское Кольцо, Валар позволили ей вернуться в Аман.

Вернуться к тексту

2)

Дословный перевод на русский язык:

О звезд королева, серебряного света возжигательница,

Словно серебряный свет скользишь, подобная драгоценному камню,

С небес звезд слава!

На далекое издали смотрящая

От древесно-спутанных срединных земель,

Бело-вечно-снежная, тебе петь я буду

С этой стороны моря ныне, с этой стороны океана.

Вернуться к тексту

3) Вайрэ — одна из айнур, вала, супруга Намо (Мандоса), властителя чертогов, где живут души погибших эльфов. Вайрэ — ткачиха, и на её гобеленах отображается вся история Арды.

Вернуться к тексту

4) Мириэль — первая жена Финвэ, короля нолдор, мать Феанора. Мириэль была великой рукодельницей, ткачихой и вышивальщицей, и красоту её творений нельзя было описать словами. Но, увы, после рождения сына она была так измучена душой и телом, что ей пришлось уйти в чертоги Мандоса, где она и осталась. Мириэль отказалась вернуться в мир живых после восстановления в Мандосе, как это делали другие эльфы, чьи тела были убиты или истощены. Поэтому несчастному в своём одиночестве Финвэ было разрешено жениться вновь, и он избрал давно влюблённую в него деву из племени ваниар — красавицу Индис. У них родилось двое сыновей: Финголфин и Финарфин (отец Галадриэли), дочери Финдис и Иримэ. Но Феанор возненавидел и мачеху, и её детей, и разлад в доме Финвэ послужил началом великому разладу среди нолдор и другим мрачным и печальным событиям. Между тем после того, как предатель Мелькор убил Финвэ и тот встретился с Мириэль в чертогах Мандоса, Мириэль изменила своё решение и попросила позволения вернуться в мир живых. Её душе было позволено возвратиться в нетленное тело; но жить Мириэль стала не в Валиноре, среди своих соплеменников, а во дворце Вайрэ. Так и жили вместе две величайшие рукодельницы — вала и эльфийка.

Вернуться к тексту

5) Арда Хастайна — Арда Искажённая. Эру Илуватар создал мир с помощью музыки, и все Валар помогали ему в этом, вплетая свои темы в общее звучание; но жадный и завистливый Мелькор внёс в эту музыку диссонанс — отсюда пошли все беды и несчастья. После окончательной победы над Мелькором и гибели Арды Искажённой будет создана Арда Алахаста, Арда Неискажённая, где не будет зла.

Вернуться к тексту

6) Та самая ткань, из которой были сшиты плащи, подаренные Галадриэлью представителям Братства Кольца.

Вернуться к тексту

7) Эарвен — дочь Ольвэ, короля эльфов тэлери, супруга Финарфина, мать Галадриэли. Её имя значит "Морская дева" — ведь тэлери жили на берегу моря и славились тем, что строили корабли. Во время бунта нолдор и Исхода их из Валинора Феанор с сыновьями убил Ольвэ и многих его подданных, чтобы захватить их корабли.

Вернуться к тексту

У всякой мало-мальски значимой вещи или вещицы есть своя история. Это каждый знает в Средиземье: и премудрые эльфы и волшебники, и самый юный хоббит, подбирающий подарки и сувениры для друзей и родных.

Остановитесь на мгновение в тишине, прислушайтесь... прислушайтесь. У эльфов необычайно острый слух, но не только эльфы — при желании и человек может услышать, как поют и вздыхают камни и материи, золото и серебро, земля и травы.

Взгляните, прислушайтесь.

Вот старинный город Минас-Тирит. Нынче вернулось городу прежнее имя, славное и мирное имя — Минас-Анор, город восходящего солнца. Нет больше крепости, осаждённой полчищами врагов, ибо больше нет Саурона, нет Ангмарского короля-чародея. А остатков их побеждённого и развеянного войска не стоит страшиться, когда на престол Гондора и Арнора взошёл — будто из легенды, словно со страниц старинной книги появился, — великий Государь Элессар.

Отхлынуло назад разбитое вражеское войско, канул в прошлое Саурон. И будет восстановлено разрушенное; умелые руки мастеров залечат раны города; но и стены домов, и стены крепости, и камни, которыми вымощены улицы — никто и ничто не забудет былого. И каждый, кто умеет слышать и слушать, каждый сможет узнать о годах скорби и страха, о том, как наползала из Мордора ядовитая хмарь, как крылатые чёрные твари нагоняли ужас, отбрасывая тень на эти самые стены. Каждый сможет услышать и другое — как звучали здесь слова любви и прощания; и как эхом отдавались шаги жителей, уходивших прочь: кто — на стены, кто — из города, в края, ещё не охваченные войной, чтоб спастись и спасти — завтрашнюю зарю, отблеск которой лежал на детских лицах. И долго, долго — всегда — будут повествовать старые стены Белого города о последней надежде, отчаянной надежде, что однажды — чудо чудесное! — сбылась.

Над Белым городом реет знамя, коего не видели уже много лет — знамя Гондора, королевское знамя. По чёрному полю — золотые и мифриловые нити, серебро и жемчуг: Белое Древо, Корона и Звёзды; но не только из прочной эльфийской ткани, не только из драгоценных нитей и жемчужинок создано королевское знамя — искусные руки эльфийской девы вплетали в ткань нежную любовь и пламенную веру, страстную надежду и великое терпение — умение ждать.

Пришла пора заговорить и королевской короне. Белоснежный крылатый венец много веков ждал своего часа в величественном полумраке Дома Королей на улице Тишины⁽¹⁾. И вот однажды там раздались быстрые, энергичные шаги — как ни старался наместник Фарамир ступать тише, из почтения к покоившимся в усыпальнице королям, у него это не слишком хорошо получалось. В каждом движении Фарамира, в каждом шаге сказывалась острая радость — радость человека, недавно оправившегося от изнурительной болезни, избавленного от смертной тени. Ведь он уже успел попрощаться с жизнью и приготовился с достоинством встретить лютую смерть, но страдание отступило, тень растаяла, и вновь впереди были годы и годы, рассветы и закаты, заботы и надежды. Фарамир вынес из Дома Королей Крылатый венец, и за спиной у него самого будто вырастали крылья, и он летел, едва касаясь земли. На глазах оживали легенды, свершалось небывалое — разве не предвещало это счастья?

И каждый камень на мощёной улице, по которому ступал Фарамир, запоминал его стремительный шаг.

И настал час, когда высокие стены Белого Города засияли в ярких лучах утреннего солнца; и ярким светом сверкала на солнце белоснежная Корона Гондора, когда Митрандир, посланец из Земель Благословенных, водрузил её на голову долгожданного Короля Элессара. И запомнил весь город, как торжественны и светлы были лица и Митрандира, и Короля, и каким серьёзным и смущённым казался маленький полурослик, о котором рассказывали в толпе небылицы — одну занимательней другой.

В нарядной толпе стояла, вытягивая шею, целительница Иорет, и торопилась сообщить сестре, лишь недавно прибывшей в город, всякую подробность.

— Этот полурослик, не гляди, что такой маленький, а великий герой! Он сокрушил того Врага, чье имя и называть-то не хочется... А что же до Короля, то Король...

Король вернулся с победой из таинственного похода, казавшегося безнадёжным; на месте ворот в крепостной стене зиял ещё пролом, ещё чернели следы пожара, не затянулись ещё раны горестей и утрат. Война! И белоснежная Корона недаром напоминала боевой шлем. Когда-то давным-давно искусные мастера создали её по образу и подобию нуменорского шлема, какой носили воины в бою; но был этот шлем украшен драгоценными камнями, и у висков сияли белые крылья, напоминавшие о крыльях чайки — морской птицы, вестницы надежды. Так уж повелось с давних пор, что королевство возглавляет самый храбрый и искусный военачальник, ибо всё, что любили здесь, то и дело приходилось защищать от нападений.⁽²⁾

— А Король, подобно властителям древности, не только воин, но и исцелитель, — продолжала свой рассказ неутомимая Иорет, — и ведь как раз накануне я про это вспомнила! Видишь, стоит наместник наш Фарамир, и рядом с ним роханская королевна? Да-да, они обручены, это мне доподлинно известно; да я о другом сейчас, сестра! Нынче поглядишь на их цветущие лица, и не подумаешь, что были они на самом краю. А мы уж ничего не могли сделать. И я говорю: был бы у нас государь, как в старину, ведь говорят, в руках государя — целительная сила... А Митрандир улыбнулся так хитро — знал же ведь, знал уже! — и сказал, мол, верно я говорю. И Король пришёл, только в таком скромном сером плаще, как все эти северные странники, и его сперва-то и не заметили, а вот я сразу поняла...

А Король вошёл в Белый город, и Крылатый венец сиял на его челе. И хотя корона была тяжела, а острый взгляд мудрого Короля предвидел впереди немало трудов и забот — за его спиной тоже будто вырастали крылья. Всё будет, всё! И отстроенный заново город, и восстановленные мосты через Андуин, и мир на границах, и цветенье садов, и долгие годы жизни. И однажды он, устав от тягот земного пути, передаст наследнику Крылатый венец — вместе с судьбою цветущего королевства.

1) С тех пор, как пал в поединке с Ангмарским королём последний король Гондора Эарнур, никто не решался претендовать на королевский престол. Прямых наследников не было, Эарнур погиб бездетным, не было и тех, чьи претензии на власть все сочли бы законными. Опасаясь новой междоусобной войны, которая погубила бы Гондор, гондорская аристократия удовлетворилась тем, что в Белом Городе правили наместники. Между тем на Севере скрывались представители ещё одной ветви королевской династии, последним из которых был Арагорн. Во время Войны Кольца он явился в Минас-Тирит как раз вовремя, исполнив все древние пророчества, и был признан новым королём.

Вернуться к тексту

2) Отсылка к знаменитым словам Фарамира: "Я люблю меч не за то, что он острый, и стрелу — не за ее полет, а воина не за силу. Я люблю их за то, что они защищают родину: ее красоту, древность и мудрость"

Вернуться к тексту

Тёмные густые кроны деревьев, почти не пропускавшие солнечный свет, смыкались над головой. Густой подлесок был полон тайной, неведомой жизнью; мелкие кустарники и могучие стволы деревьев оплетал, удушая, плющ. Высоко в ветвях прыгали и стрекотали чёрные белки. Одна из них спрыгнула вниз и вдруг уселась прямо на тропу, распушив роскошный хвост. Белка сидела, прижав лапки к груди, и с любопытством глядела на путников, шагавших по узкому коридору лесной дороги. Блеснув глазками-бусинками, белка взметнулась по стволу одного из деревьев — вверх! — потом с ветки — вниз! — и прыгнула прямо на плечо одному из путников. Человек этот усмехнулся; ибо это был человек; если бы белка что-нибудь в этом понимала, она могла бы разглядеть форму его ушей; она так же поняла бы, что остальные трое путников — эльфы, остроухие и светловолосые; но белку эти различия не интересовали.

Главное, что человек, не выказав особого удивления, сунул руку в карман и достал оттуда горсть орехов; белка охотно приняла подношение.

— Что-то я не слыхал, чтобы звери в Лихолесье были ручными, — сказал он эльфам.

Смех эльфа разбил мрачную и душную тишину леса, и остальные невольно улыбнулись тоже — очень уж заразительно смеялся их товарищ. Недаром он носил имя Гэлирин⁽¹⁾

— Это Леголас, сын нашего короля, отличился, — объяснил Гэлирин, — он подобрал бельчонка, выпавшего из гнезда, и нянчился с ним. Возни было!

— А какой это был уродец! Страшней неоперившегося птенца, — добавил другой эльф; звали его Глиор — ибо цвет его волос и глаз был медового оттенка⁽²⁾.

— А нынче и не скажешь. Бельчонок вырос, и Леголас его отпустил в лес, — продолжил рассказ третий эльф; черты его лица так напоминали черты Глиора, что нетрудно было понять, что эти двое приходятся друг другу родными братьями. Но если светлое лицо Глиора дышало медовым спокойствием, то брат его недаром получил странное имя Таурандир — его мечтательный взор всё устремлялся куда-то в неведомую манящую даль ⁽³⁾.

— Но если какая-нибудь белка здесь прыгнет вам на голову и начнёт обшаривать ваши карманы, можно не сомневаться, что это тот самый воспитанник Леголаса! — добавил с тем же весёлым смехом Гэлирин.

— Вот как. Значит, ты королевский воспитанник, а? — и человек осторожно погладил белку по чёрному меху; зверёк, соскучившийся по ласке, едва ли не замурлыкал от удовольствия. А суровое лицо человека осветила добрая улыбка — и эльфы, видевшие до сих пор своего спутника мрачным и замкнутым, были приятно удивлены этой переменой. До сих пор они шли в молчании, и это молчание начало уже тяготить эльфов; несмотря — а может, и благодаря мрачной тени, нависшей над Лихолесьем, — лесные жители обладали нравом общительным, светлым и лёгким. Но нынче они ясно чувствовали, что человек не нуждается в разговорах и желает остаться наедине со своими мыслями. Он был не прочь остаться и наедине с Мрачным лесом — провожатых ему навязал Трандуил, гордый король лесного королевства.

Эльфы видели и слышали их разговор. Трандуил восседал на высоком троне, величавый и высокомерный; но удивительное дело — стоявший перед ним человек ничуть не умалился. Несмотря на потрёпанную одежду и ещё более потрёпанный и усталый вид, следопыт из рода дунэдайн выглядел... выглядел равным Трандуилу! Очень уж спокойно, прямо и смело глядел он на короля Лихолесья; вежливо, но твёрдо отклонял его гостеприимство — предложение задержаться в весёлом лесном дворце. Человека ждали неотложные дела; и защита не была нужна ему тоже — однажды он прошёл через Лихолесье, пройдёт и ещё раз; к тому же бывал он в местах куда более опасных и мрачных.

— Не подвергая сомнению твою доблесть и привычку к опасностям, — сказал Трандуил, — я всё же с тобою не соглашусь и пошлю своих воинов сопровождать тебя до границ Лихолесья. Далее ты можешь рисковать собою как угодно, но в пределах моего королевства гость не подвергнется никакой опасности.

Следопыту оставалось лишь поблагодарить короля эльфов и согласиться. Что поделаешь! На его месте он рассуждал бы так же.

И вот они шли в молчании по сумрачному лесу, где ветви смыкались над головою, а с узкой тропинки не следовало сходить, как не следует делать шага в сторону на топком болоте. Нечастыми гостями здесь были эльфы из других племён, ещё реже появлялись здесь люди — жители ближайших земель не имели с эльфами иных дел, кроме торговых, и сделки совершались в основном на расстоянии. Но всех гостей — любого народа, занятия и звания, — Лихолесье приводило в трепет; притихшие и неспокойные, гости предпочитали покинуть эти места поскорее. Бесконечный сумрак, высокие деревья с могучими стволами и густыми кронами, вечное предчувствие опасности, прячущейся за кустарниками, слои паутины, виднеющиеся тут и там — это пугало всякого, кроме, конечно, тех, кто прожил здесь сотни лет. Все гости и пришельцы в глазах жителей лесного королевства были... другими; Лихолесье не подходило им, а они — Лихолесью; их речи и взоры, и яркость одежд, и неуменье сочетать праздничную весёлость с извечной готовностью к бою — всё было чуждым.

А этот человек казался своим — или не совсем чужим — в Мрачном лесу. Сам гость хранил вид мрачный и строгий; что-то жесткое и непреклонное было в чертах его лица, в походке — лёгкой и быстрой, в движениях и даже в звучании голоса.

Эльфы, пожалуй, не поверили бы, что он способен так открыто улыбаться и не сердиться на нахальную лесную попрошайку — если бы не видели этого своими глазами.

— Ты, должно быть, много исходил дорог, многое видел, Следопыт? — спросил Таурандир, не скрывая волнения, и добавил: — меня самого зовут дальние дороги...

Таурандир улыбнулся почти детской улыбкой — очень уж велика была в нём жажда чудес; человек оглянулся и остановил на светлом лице эльфа внимательный, испытующий взор.

— Тебя зовут иные дороги, не те, какими ходил я до сей поры; кто знает, если нам улыбнётся счастье — быть может, твои дороги приведут тебя на юг, в благодатный край, где светит ласковое солнце!

* * *

Мрачный лес кончался; вот и Чёрный ручей. Арагорн и Таурандир переправились на лодке на другой берег, и эльф, не без сожаления простившись с человеком, отправился назад. Арагорн остановился на берегу и помахал рукой своим недавним спутникам.

Они стояли рядом — два брата и их друг; головы Глиора и Таурандира золотились в сумраке; улыбка Гэлирина сияла, как солнечный луч. О, светлые дети мрачного мира! Тень пророческой печали — то ли дар, унаследованный от предков, то ли простая догадка, что Великий Мрак не пощадит никого — промелькнула над Арагорном и исчезла в тёмной дали неведомого.

Средиземье задыхалось в смрадных туманах из Мордора. Злое лихо лезло со всех щелей. Враг всё прибирал к рукам — оставалось лишь радоваться, что не подвластен ещё неприятелю скромный костерок на привале. Но как ни странно, сейчас, на границе Лихолесья, в душном безветренном лесу, Арагорну дышалось легче. Здесь он передал эльфийскому королю пойманного пленника — как было уговорено — и сам почувствовал себя как узник, отпущенный на свободу. Само собою, Арагорн сознавал, что берёт на себя тяжкий труд — но всё же и представить себе не мог, как измотает его эта омерзительная тварь!

Арагорн мысленно передразнил Горлума — «омерссительный, мерсский» — и помотал головой, отгоняя воспоминание. Тьфу!

За время пути от границ Мордора к Лихолесью Арагорн грешным делом успел не раз пожалеть, что ввязался в эту затею. Дорога казалась такой же бесконечной, как липкий туман и злобное бормотание скользкой твари. Гэндальф утверждал, что по происхождению Горлум был сродни хоббитам, но теперь в это трудно было поверить. Хоббиты! Чистенькие, добродушные, благоразумные и исполненные достоинства хоббиты! Как же Арагорну хотелось хоть издали взглянуть на благообразный зелёный Шир или шагнуть на узкие улочки Бри! Услыхать человеческий голос — пусть даже многоголосый шум, смех и досужую болтовню в зале старого трактира, где сходятся вести со всех концов Средиземья... Вдохнуть свежего воздуха — зелёный лес и пшеничное поле, уютный дымок, вьющийся над крышей! Под крышей готовят обед, пекут и жарят, смеются и песни поют. Вечерами теплым светом светятся круглые окна, а лёгкий ветерок далеко относит ароматы резеды и флоксов, взлелеянных хозяевами и хозяйками.

...Да, ради всего этого стоило брести бесконечной дорогой, подгоняя впереди себя вонючую злобную тварь. И пусть почтенные жители мирных деревень недоверчиво и презрительно косятся на подозрительного бродягу… Что поделать — им и не нужно знать правды.

Есть ведь другие места, где правду знают — сияют во мраке, как звёзды в ночи, золотой Лориэн и светлый Имладрис… Имладрис, Последний Домашний Приют! Извилистые коридоры дворца Эльронда вспоминались Арагорну залитые лунным светом. Резные украшения балконов отбрасывали причудливые тени, серебристые блики плясали на разноцветной мозаике пола. Лилось издали тихое звучание флейт, полное ласковой грусти, — и рядом звучал голос Арвен, нежнее любой флейты.

— Ты наследник Исилдура, но ты — не Исилдур. Ты не должен расплачиваться за его деяния, — так говорила Арвен, и её фигура казалась почти прозрачной в бледном сиянии лунных лучей. И её воздушное платье тоже было будто бы соткано из лунного света…

— Но если я… если мне суждено однажды поднять меч Элендила и добиться крылатого венца — не следует ли мне и искупить вину? Заодно уж. Наследник Исилдура наследует ему во всём.

Арвен вздохнула, опуская голову и признавая справедливость его слов. Призрачные лунные лучи заливали коридоры дворца, наполняя его странной печалью. Мрак подбирался совсем близко, совсем близко… этого нельзя было допустить.

Они с Арвен вышли в сад, и там лунный свет перестал нагонять грусть; светлые лучи скользили по кустарникам и колоннам беседки, блестели в водах ручья — таинственное, волшебное эхо древних дней… Лёгкие волны весело журчали под сводами изящного мостика, где остановились Арагорн и Арвен. Её светлые глаза сияли, когда она смотрела на него, и ради любви, лучившейся в этом взоре, можно было вынести всё, всё…

Арвен, её ласковый голос, улыбка и взгляд — всё это казалось чудесным сном на той мрачной дороге; чудесным, слишком чудесным, чтобы быть правдой. Это было как вражеское наваждение — будто бы есть вокруг только бесконечное болото, туман от озёр с тёмной стоячей водой, омерзительный пленник, всем видом своим напоминавший о несчастье, когда-то сразившем род королей Гондора. Исилдуру повезло погибнуть прежде, чем…

Нет, Исилдур — могучий и храбрый воин — был бы иначе сломлен Вражьей силой. Девять чёрных теней, грозных, навевающих жуть, распространяющих мрак — и он, верно, стал бы таким же. В своём падении он был бы величествен. Слабое утешение.

А Горлум трясся от ненависти, сверкал злющими глазищами. От него веяло замогильной жутью. Кольцо давно убило его, оставив гниющую безумную оболочку. Хотя Гэндальф наверняка с этим не согласится и, разумеется, будет прав. Но то Гэндальф…

А Арагорн был всё-таки всего лишь смертным человеком и не находил в себе столь всеобъемлющей доброты, способной предположить в Горлуме проблеск жизни — это создание было мёртвым, и несло от него мертвечиной, как от дохлого стервятника. Интересно, когда удастся забыть эту вонь?

Но всё же, сожалея, ропща и сердясь на себя, Горлума, Саурона и всех его приспешников — Арагорн шёл вперёд и понимал, что не зря, ох как не зря взвалил на себя эту охоту за бывшим владельцем-рабом Кольца. Злоба, что называется, лезла у Горлума из ушей, окружала его, как облако зловония — нет, Арагорн не удивился бы никакому лиходейству, совершенному этим существом. Взглянув на Горлума вблизи, он понял, что ничуть не были преувеличены все леденящие душу рассказы лесных эльфов и людей из Дейла о кровопийце, что безлунными ночами несколько раз забирался в жилые дома и бывал застигнут над колыбелью — тянул к младенцу скрюченные пальцы и скалил зубы, бормоча о вкусном ужине. Горлум обладал изрядной силой и ловкостью, какие нельзя и заподозрить в столь хилом существе — иначе его уже убили бы в Дейле. Жаль... В Средиземье и так полным-полно опасных тварей; и эту следовало держать под замком, подальше от всего живого. Не то однажды… зачем его выпустили из Мордора? Если бы Враг не желал этого — Горлум сгинул бы в чёрных застенках, и писка б его никто не услыхал. И всё же зачем-то его выпустили из Мордора…

Но уж из Лихолесья-то Горлума не выпустят. Нынче по закоулкам дворца не шастает Бильбо Бэггинс с Кольцом на пальце, а король Трандуил, надо полагать, сделал кое-какие выводы из той давней истории. Тюрьма Лихолесья — надёжное место.

Так что Арагорн покидал Мрачный лес с лёгким сердцем — насколько это было возможно. Наследник Исилдура сделал, что мог, чтобы исправить страшную ошибку, совершённую сыном Элендила, ошибку, из-за которой злополучное Кольцо однажды оказалось в водах Андуина, пока потоки времени и веленье рока не принесли его прямо в руки к человечку Смеагорлу, от которого ныне осталась лишь склизкая тень — Горлум. Мрачная история, и до завершения её было далеко.

Пусть и хотелось поверить, что всё окончилось — легко дышалось даже в безветренном и тёмном лесу, и на том берегу Чёрного ручья светлели лица трёх эльфов — светлых детей мрачного мира. Но тень из Мордора, подобно древним крылатым чудовищам, стремительно неслась — всё ближе и ближе, и не стоило надеяться, что тень эта кого-то пощадит. И темна была даль неведомого будущего.

* * *

Немало времени пройдёт, прежде чем тою же дорогой проскачет верхом принц Леголас. Его путь будет лежать в Имладрис — к Эльронду Мудрому, Митрандиру и другим мудрецам, которым следовало знать, что странному пленнику их Горлуму удалось бежать; и удалось это не без помощи, видимо, орочьей орды, совершившей набег на Лихолесье.

В тот мрачный час орочья стрела, прилетевшая нежданно, прервёт весёлый смех Гэлирина; он так и упадёт в траву с улыбкой на устах, не успевшей погаснуть, и никогда больше его голос не прозвучит в Средиземье. А когда орков опрокинут и перебьют, простынет и след Горлума; и король Трандуил пошлёт сына с тревожными вестями в Имладрис.

Немало времени пройдёт, и многое переменится в мире, прежде чем Леголас вернётся в Лихолесье. Развеется тень, и рухнут стены Дол-Гулдура, но прежде в бою с войсками Саурона падут многие жители лесов, люди Дейла и гномы Эребора; и многих друзей не досчитается Леголас — в числе их будет и Глиор. Он погибнет накануне победы.

Печален будет взор Таурандира — и не останется в нём прежней полудетской жажды чудес. Леголас заберёт его с собою — многие из лесных эльфов пойдут за принцем в Гондор, в Итилиэн, туда, где правят король Элессар и королева Арвен.

Когда Леголас будет вновь — уже навсегда — покидать родной лес, вновь ставший Зеленолесьем, с высокого дерева ему на плечо спрыгнет чёрная белка и заглянет в лицо любопытными глазками-бусинками. Весёлый смех его многочисленных спутников разгонит последние тени Великого Мрака.

1) В переводе с синдарина "gelir" значит "весёлый".

Вернуться к тексту

2) На синдарине "gli" значит "мёд".

Вернуться к тексту

3) В переводе с синдарина имя "Таурандир" значит "Лесной странник"

Вернуться к тексту

Раннее утро. Зелёный лес. И медленно, величаво-неторопливо, будто король, возглавляющий торжественное шествие, из лесной темноты на поляну выплыл белый олень с ветвистыми золотыми рогами.

— Боромир! Смотри! — Фарамир едва слышным шёпотом позвал брата.

Боромир оглянулся.

* * *

Это началось давным-давно, когда Боромир и Фарамир ещё были детьми. Тогда, в далёкие юные годы, однажды утром Фарамир сидел на подоконнике и листал новую книгу — подарок дяди Имрахиля, наместника Дол-Амрота. Имрахиль был братом покойной матери Фарамира и Боромира; он очень любил племянников и никогда не делал между ними разницы, но Фарамир шестым чувством угадывал, что он и дядя — родственные души...

И вот Фарамир сидел на подоконнике, и страницы большой и красивой книги, лежавшей у него на коленях, приятно шелестели. В книге вообще всё приятно — и мягкий кожаный переплёт, и яркие иллюстрации, и причудливые буквицы в начале каждой главы, и шелест страниц, и даже тяжесть. Ведь книга большая, тяжёлая — а значит в ней много-много всего! Интересных рассказов, красивых описаний, героев и героинь, которых можно полюбить или возненавидеть всем сердцем. Новая книга похожа на дорогу, которая расстилается под ногами и манит в неведомую даль...

Фарамир перевернул страницу. И с большой иллюстрации поглядел на него величавый белоснежный олень с золотыми рогами.

В книге говорилось, что олень этот был не простой, а волшебный, или, если быть точным, он был... словом, особенным. Он пришёл в Средиземье одним из первых, вместе с другими духами майар⁽¹⁾ — прямо из сияющего Амана. Это был дух-хранитель лесов, друг и слуга прекрасной валы Йаванны⁽²⁾. Мало кто из смертных видел его; и многие навлекли на себя большие беды, когда пытались уничтожить это благородное существо — ибо однажды какой-то глупец в помрачении ума поклялся добыть этого оленя, повесить над очагом золотые рога и бросить на пол белоснежную шкуру. С тех пор это желание одолевало то одного, то другого дерзкого негодяя. Фарамир, читая об этом, содрогался; ему становилось больно и страшно, точно это с него самого собирались снять шкуру... Но стрелы людей или орков никогда не долетали до златорогого красавца, зато горе-охотников непременно постигало тяжкое наказание. Нет, олень не затаптывал их золочёными копытами, не уводил в дикую чащу и не заманивал в болота... он просто исчезал. Но охотники, выбравшись из леса, непременно находили свою судьбу; все говорили, что их проклял майа, но Фарамир перечитывал леденящие душу истории и думал, что не майа заставлял тех людей рисковать и воровать, драться из-за награбленных сокровищ, разбойничать и заключать дурацкие пари... их губили собственная алчность и злое упрямство. И это было по-своему страшнее, чем все колдовские наваждения.

Шли годы; миновало детство, а юность у сыновей Градоправителя была суровой, опалённой бесконечными войнами. Годы неслись быстро-быстро, как вода в Андуине по весне, в половодье: стремнина, водовороты, тёмная ледяная глубина. Сжималось вокруг Минас-Тирита кольцо тьмы; разъярились на границах соседние королевства харадрим; совсем распоясались орки; и новые волны мрака набегали из Мордора. Фарамиру снилось, как эти тёмные воды заливают оживлённый город... так было с Нуменором. Что же будет с Минас-Тиритом, с королевством Гондор?

В лесах Итилиэна, в разведке и в боях за Осгилиат уже не до мечтаний; Фарамир был хорошим командиром, и он думал о своих подчинённых и об их целях — но совсем не этому хотел бы он посвящать свои помыслы изо дня в день. И в редкие мгновения передышки он вспоминал —стихи и песни, старинные легенды и были, и ещё — Белого оленя с золотыми рогами. Эти воспоминания приносили ему утешение и радовали сердце.

И вот настал день редкого отдыха; вдвоём с Боромиром он объезжал леса Итилиэна.

* * *

Раннее утро. Зелёный лес. И медленно, величаво-неторопливо, будто король, возглавляющий торжественное шествие, из лесной темноты на поляну выплыл белый олень с ветвистыми золотыми рогами.

— Боромир! Смотри! — Фарамир едва слышным шёпотом позвал брата.

Боромир оглянулся.

И натянул лук.

Фарамир ахнул и остановил брата.

— Ты что! Что творишь?! — возмущённо воскликнули они оба, сердито глядя друг на друга.

Златорогий олень величаво повернул голову и скрылся в чаще, будто растаял в прозрачном воздухе.

— Боромир, ты разве не видел, что олень — белый? С золотыми рогами?

— А ещё с чем? Может, с крыльями? — огрызнулся Боромир. — Нет, ничего я такого не увидел! Свет на него солнечный падал, вот и казалось, что рога золотые. А ты… как всегда!.. — и он махнул рукой.

Фарамир вздохнул. Он знал этот тон, знал это выражение на лице у старшего брата. Боромир и впрямь был старшим, ответственным за всё. Ему предстояло стать Градоправителем после смерти отца. И за своего чудно́го брата, мечтателя и книжника, способного, по его мнению, путать грёзы с реальностью, Боромир тоже чувствовал себя в ответе. Он любил Фарамира, беспокоился о нём и опекал; иной раз они злились друг на друга из-за этого: Фарамир обижался на эту опеку — не маленький! — а Боромир возмущался: сколько можно жить в сказках да мечтах! И как не надоест?

И хотя в опасные приключения из них двоих чаще всего встревал Боромир, а Фарамиру иной раз приходилось спешно бросаться ему на помощь, так всё и шло: старший брат слыл более надёжным и крепким, чем младший.

И когда их обоих посетил пророческий сон, Боромир настоял на том, чтобы именно ему доверили отправиться в опасное путешествие, на поиски эльфийской крепости Имладрис, где правит Эльронд Мудрый. Боромир был уверен, что он лучше и быстрее одолеет трудную дорогу; к тому же эльфы — лукавый народ, а Фарамир доверчив и мягок, и любит всякие волшебные легенды — как бы не обвели они его вокруг пальца! Уж Боромир-то не поддастся на эльфийские уловки! Не так прост! Фарамир чувствовал недоброе; не обиду уже — он привык; это было иное... бродила рядом какая-то тень беды. Если Фарамир видел порою слишком много — духа лесов там, где был лишь обычный зверь в солнечном свете, — то не видел ли Боромир порою слишком мало?.. Как бы там ни было, но Боромир настоял на своём, как всегда.

Фарамир часто сожалел, что позволил брату уйти — как оказалось, на верную смерть.

1) Майар — могущественные духи-волшебники, сподвижники Валар. Они принимали облик разных существ: так, майа Мелиан приняла облик эльфа, вышла замуж за эльфийского короля Тингола и родила дочь Лютиэн; пёс Хуан, помогавший Лютиэн в её приключениях, так же принадлежал к майар. Почему бы не быть и духу, принявшему облик белого оленя с золотыми рогами?

Вернуться к тексту

2) Йаванна — вала, покровительница природы, растений и животных. Галадриэль была её ученицей.

Вернуться к тексту

Сквозь осеннюю листву просвечивали ещё яркие лучи вечернего солнца, и всё в комнате казалось золотым — даже на чёрные волосы Арвен, склонившей голову над вышиванием, ложился золотистый отблеск. Тоненькая иголка ярко поблёскивала в её руках, пронзала натянутую на пяльцы ткань, раз за разом, и вот на светлом полотне расцветала рамка золотолесских узоров — золотые листья, переплетённые с эланорами и нимфредилями. Такими узорами были украшены многие вещи, сделанные в Лориэне. Арвен, которая провела под сенью Золотого леса много лет, знала этот рисунок до мельчайших подробностей, и он был дорог ей, как дорого становится всё, что окружает нас на протяжении всей жизни — от весёлой и беспечной поры детства до цветущей юности; в дни печали и тоски — и в дни счастья, горько-сладкого счастья... именно такое счастье и выпало ей. Ничего не поделаешь.

Иголка в руках вышивальщицы пронзала ткань, и Арвен казалось, что вместе с тканью она пронзает и собственное сердце; и сквозь её живое, бьющееся сердце протягиваются золотые нити, расцветают эланоры и нимфредили, тянут свои тонкие прозрачные корешки. А сердце всё живёт, бьётся, разгоняет по жилам горячую кровь, и сквозь всё существо Арвен прорастает Лориэн: тени и свет; отблески солнца в золотых кронах; медовый аромат цветов; прямые и петляющие тропы; верёвочные переправы; высокие стены и лестницы Карас-Галадона; предания и песни галадрим; зоркие глаза лучников, охраняющих границы; надёжно укрытая, столькими трудами сбережённая обитель света... Галадриэль, Галадриэль, Владычица Золотолесья! Её любили эльфы и боялись почти все остальные жители Средиземья. Но мало кто любил и знал её так, как Арвен. Арвен почитала её, восхищалась... и жалела, горячо жалела — всем сердцем.

А ещё Арвен была ей благодарна. Бесконечно благодарна — была она у Галадриэль в бесконечном долгу! Кто ещё мог бы так мудро и кротко принять её выбор, её любовь к смертному человеку — и принять этого человека, как своего? Арвен знала, что рвёт ей сердце, пронзает незримым, но от того не менее острым клинком — "я выбираю не вас; я выбираю его, жизнь и смерть с ним; я остаюсь здесь..."

Арвен была не менее благодарна и Келеборну, Владыке Золотолесья, о котором забывали и люди, и эльфы, помня лишь о сияющей красоте и величии его супруги. Много лет прошло с тех пор, как Арвен пришла к нему на его любимое место — балкон на высокой башенке лориэнского дворца, — и, плача, целовала его добрые руки — руки, некогда подбрасывавшие её, маленькую, к потолку... а теперь она плакала и благодарила его — молча, без слов, — за всё: за то, что любил её, за то, что прощал; за то, что скрыл в своём сердце жестокую мужскую ревность и благословил союз Арвен и Арагорна. О, Владыка Лориэна был зол и опечален, он понял наконец своего короля Элу Тингола! "Как смеешь ты, смертный, поднять глаза на мою, на мою девочку, дочь моей дочери? Будь ты даже эльфийским принцем, прибывшим из Амана, я бы и то ревновал и злился на тебя! Но ты, король без королевства, человек, чья жизнь — мгновение, как ты смеешь... если ты станешь причиной её горя, я тебя... я тебя... убью!" Всё это бушевало и клокотало в сердце Келеборна. Но он лишь милостиво кивнул и произнёс вслух только добрые и грустные слова.

— Ты забираешь у нас самое дорогое и драгоценное сокровище, Арагорн, сын Араторна... — только так и выразил он свою печаль.

И потому потом, вечером, когда над Лориэном загорались звёзды, Арвен пришла к нему и была не в силах произнести ни слова. Келеборн обнял её и поцеловал в лоб.

— Ну, не плачь, моя маленькая Арвен... ты не маленькая, говоришь? В самом деле... невеста. Что ж... я ещё не забыл те времена, когда влюбился в Галадриэль... её отцу и вовсе ничего не было известно, пришлось смириться с тем зятем, которого он нашёл в Средиземье. И... все тоже считали, что я её не достоин, не заслуживаю. Да так оно и есть...

Арвен отчаянно помотала головой:

— Неправда, несусветная чепуха! Так говорят лишь те, кто не знает тебя.

— Да нет же, Арвен. Это правда. Никто из нас не заслуживает. И твой человек не заслуживает твоей любви и жертвы. Вы, женщины, всегда отдаёте больше даров, чем мы можем вернуть.

— Ты клевещешь и на себя, и на моего жениха, и на... а как же мой отец?..

Келеборн печально улыбнулся.

— О, в своё время я ревновал к Эльронду не меньше. Теперь он мой родич и лучший друг. И... твой отец. Это важно.

Он вздохнул, протянул руку и заправил выбившуюся из причёски Арвен прядь. Она прильнула щекой к его ладони, как котёнок.

— Ты простишь меня?

— Прощу, хоть прощать и нечего: любовь в прощении не нуждается...

А потом Арвен спустилась с башни и долго ещё бродила по саду вместе с Арагорном, и — несмотря ни на что — они были счастливы. Впереди была скорая и долгая разлука, и неизвестность, и клубившаяся в Дол-Гулдуре и Мордоре тьма, и угрозы, а они — были счастливы. В жилах Арвен тоже текла кровь эдайн, кровь человеческая: а люди умеют быть счастливыми и в тяжкие времена, ибо нет у них выбора... нет.

...Много лет прошло с той поры, много встреч и разлук пережили Арагорн и Арвен; она знала, что путь их к заветному счастью лёгким не будет, и не жаловалась. Но сердце то и дело ледяной иголкой пронзала печаль, тревога, откровенный страх — и сквозь её существо протягивалась раскалённая чёрная нить. Особенно ночами, когда Арвен лежала без сна, и даже светлая тишина Имладриса не могла успокоить и отвлечь; в памяти вставала душная тьма над Дол-Гулдуром, видневшаяся за золотыми кронами, и из тьмы выбирались призраки — гигантские пауки, чудовищные выкормыши Саурона, орочьи орды, ощерившиеся отравленными стрелами... и всё это грозило и угрожало ему — человеку, смертному человеку, скитавшемуся по дорогам Средиземья.

Тогда Арвен поднималась с постели, одевалась вновь и бродила по саду. А над нею в тёмном небе сияли звёзды. "А Элберет Гилтониэль..." — прогони своим сиянием тьму... Наступал день, и в мастерской Арвен стучал и стучал ткацкий станок, мелькали нити, поскрипывали пяльцы; шуршали под её руками тяжёлые тома в библиотеке; её светлая и лёгкая фигура мелькала по всему дворцу, пока далеко за полночь она не падала, усталая, на постель, чтобы уснуть так глубоко, чтобы лишь бледные тени сновидений проносились над её головой.

Но порою видения несли и радость, и покой, и сладкое волнение — покалывание на кончиках пальцев, так и горевших, чтоб взяться за работу. Душа просила перенести на бумагу и ткань всё то, что сияло и манило на грани яви и сна. Так она поняла, каким будет золотой Лориэн на новом полотне; полотно это предназначалось в дар Галадриэли и Келеборну. Золотолесский узор, родной и дорогой сердцу, рамкой окружал картину; в центре сиял Карас-Галадон; золотые кроны цветущих мэллорнов сияли и светились; между ними в кажущемся беспорядке виднелись тропы и силуэты эльфов... "Лориэн, Золотой лес, ты всегда в моём сердце, а часть моей души — всегда с тобою, под сенью твоей. Неувядающая краса Золотолесья навсегда вошла в мою плоть и кровь. И пусть я покидаю вас, пусть уйду так далеко, что нельзя и представить, я люблю вас, люблю... и унесу тебя с собою, Золотой Лориэн, и передам своим потомкам любовь к тебе — к красоте беспечальной, лучезарной, к медовому покою и чистому, ясному свету... Я для того оставляю от вас, чтобы отдать своим детям всё самое ценное, что у меня есть — мою эльфийскую кровь, и память, и любовь к этому прекрасному миру. Я для того оставляю вас... не только для этого, конечно; любовь проросла в моём сердце неувядающим цветком, распустилась, пустила корни... это началось здесь, под сенью Лориэна. И я этого не забыла, и любовь направляет меня..."

И вот тонкая иголка поблёскивала в руках Арвен, и вечернее солнце освещало осенние кроны за окном; первая, золотая пора осени делала Имладрис немножко похожим на Золотолесье.

Стояла нежная весна; над Золотолесьем плыл сладкий медовый аромат. Галадриэль любила этот запах, как и всё, что было связано с её любимой вечно цветущей землей. Но иногда...

Иногда — вот как сейчас — её сердцем овладевала печаль. Никто не мог вполне отдаваться грусти и тоске в Лориэне... кроме самой Владычицы.

Галадриэль сидела у окна; на широком подоконнике перед нею стояла открытая перламутровая шкатулка; блики вечернего света и тени от золотых ветвей плясали над нею. В ладони Галадриэль лежала маленькая перламутровая звёздочка — подвеска в форме морской звезды. Когда-то это было ожерелье: нанизанные на нитку жемчужинки и три морских звёздочки. Эарвен подарила их своей единственной дочери на её десятый день рождения. Это было одно из немногих украшений, которые Галадриэль — тогда её чаще называли Нэрвен или Артанис⁽¹⁾ — забрала с собою в Средиземье из Амана. Она унесла лишь то, что было на ней; не до того было... не до того.

Нить порвалась во время того страшного, позорного боя в Альквалондэ⁽²⁾. Ольвэ, брат матери, родной дядя Нэрвен — тогда она была именно Нэрвен, или ещё кто-то кипящий отчаянием и ненавистью, — лежал неподвижный... мёртвый. Лёгкий меч выпал из его ослабевшей руки... Нэрвен закрыла дяде глаза и подняла его оружие.

...Она очнулась позже, на руках у брата Финрода. Она лежала, откинув голову ему на грудь, и он всё спрашивал, куда её ранили — а она была цела, кровь на ней была чужая... своя, родная кровь, кровь родичей.

Жемчужинки-бусинки скатывались с порванной нитки, падали, как капельки крови... кровь красная, а они белые... нет, они были похожи на слёзы. Слёзы, которые Эарвен сдержала, расставаясь с мужем и детьми. Она была уверена — им не следовало покидать Аман, идти на верную смерть — будь они даже в согласии друг с другом, будь они способны действовать сообща, им не удалось бы сломить мощь Мелькора. Эарвен оставалась... до последней минуты она надеялась, что они не смогут уйти от неё. А они ушли!

И сейчас, стоило закрыть глаза, Галадриэль видела её бледно-голубой скорбный силуэт, белое лицо, глубокие глаза, синие, бездонные, как море.

Больше она никогда не видела матери. И никогда не увидит — ведь ей, Галадриэли, одной из про́клятых нолдор, заказан путь в Благословенный край. И в своей глубокой, как море, гордости она не пожелала удовлетвориться жизнью на острове Эрессеа⁽³⁾. Она не начинала резни! Она не приносила кощунственной клятвы! Она... она осталась последняя из них всех в Средиземье. И теперь уж близится... близится новая эпоха.

Галадриэль знала, что тот, в чьих руках вскоре сосредоточатся нити судьбы Средиземья, бродит сейчас в её саду вместе с Арвен. Её Арвен. Что ж... в нём есть свет. И он её любит.

А Галадриэль, повернувшаяся спиной к полному отчаянной надежды взгляду матери, пожалуй, заслужила... чтобы Арвен сделала свой горький выбор.

Галадриэль вздохнула — полной грудью вдохнула медовый аромат. Сладкий, сладкий, густой... но вспоминался другой запах — тоже родной, теперь полузабытый — солёный, свежий запах моря. Слабый ветерок слегка шелестит в кронах мэллорнов... а вспоминался иной шум — плеск волн, песнь Моря... Море вспоминалось ласковым и светлым — тёплые воды, белые барашки волн, бархатный золотой песок под ногами... морские звёзды, медузы, ракушки... беспечное, беспечальное детство, когда всё было впереди — и казалось, что впереди лишь свет и смех, и торжественные песни, и новое, неведанное, невиданно-прекрасное!

Совсем не то... совсем не то, что было с ними!

...Тогда, после Альквалондэ, ей казалось — дороги назад нет. Только вперёд. Сквозь проклятие, навстречу боли и горю — пусть! Хуже уже не будет. Ха! Знали бы они!

Галадриэль была рада, что отец вернулся к матери. Но она не могла... мёртвое лицо Ольвэ, остекленевший взгляд, обращённый к небу — и Галадриэль уходила с его убийцами. Нет, не с ними, не с Феанором. С Финголфином... это он должен был стать королём нолдор в Средиземье.

Теперь, с высоты прошедших тысячелетий, Галадриэль всё понимала... все их ошибки и заблуждения знала наперечёт. А ничего уже не исправишь...

Она покачала головой, отгоняя призраки печальных воспоминаний. Перламутровая морская звезда переливалась в её ладони. Зачем вспоминать печальное? Будто иного у неё в памяти и не осталось?

Нет, много, много было счастья! О, сияющий Аман в свете Древ! Как же они были тогда счастливы...

Галадриэль хорошо помнила светлые лица родителей, их улыбки, когда они сидели тихим вечером у её постели. Отец рассказывал чудесные истории... и мать пела песни, пронизанные любовью к Морю.

Эарвен любила Море — недаром и имя её значило: "Морская дева". Как им было весело на морском побережье, в гостях у дяди Ольвэ! Галадриэль вспоминала, как они вдвоём с матерью ходили к Морю. Солёные брызги летели в лицо, а Море пело и шумело, кричали над головами чайки. Эарвен смеялась и веселилась, как девчонка. Вместе с дочерью она бежала по песку от морских волн, убегала с визгом и хохотом — словно сама прожила на белом свете не больше десятка лет. Её платье промокло... и Галадриэль была мокрой до нитки. Они плясали на берегу диковинные танцы. А потом, дома, грелись у очага, укутавшись в тёплые одеяла, пили горячий чай и слушали истории про Море, про необыкновенных обитателей подводных глубин, про озорного Оссэ и мудрого Ульмо... и про белые корабли с широкими и гордыми парусами...

Потом они приходили к Морю все вместе, на уединённый пляж за скалами. И плавали в весёлых солёных волнах. Галадриэль — тогда она была Артанис — училась плавать; она ничуть не боялась, и это ученье далось ей легко. Сильная и бесстрашная, в Море она чувствовала себя как рыба — своя, родная, своя! Дочь Эарвен, Морской девы... Братья плавали к дальним островкам, ныряли за жемчугом и кораллами. Артанис такое не дозволялось. Однажды она заплыла слишком далеко... знала, что далеко, но ей было так хорошо, так привольно! И ничего не могло случиться... но стоило ей об этом подумать, как кто-то схватил её за ногу и с неимоверной, страшной силой дёрнул вниз! Как же она — впервые в жизни! — перепугалась... В следующий миг её вытащили на поверхность, и она увидела яркие глаза и огненно-золотую — почти рыжую — мокрую гриву. Это Альканаро решил поучить сестрёнку уму-разуму. От матери попало обоим...

Были дни, когда семейство Финарфина чинно и благовоспитанно выходило на светлую набережную приморского города. Отец и мать шли под руку, мирно беседуя; Финдарато и Альканаро почтительно шли следом, и Артанис крутилась вокруг них, не без веселья оглядываясь на Ангарато⁽⁴⁾, который не сводил глаз с красавицы Эльдало́тэ. Эльфийский цветок, она казалась такой нежной, слишком нежной для их железнорукого братца. Но эта дева-цветок отправилась вслед за ним в Средиземье, сквозь льды и тяготы — и перенесла всё.

Тогда они не ведали, что ждёт их впереди. Вокруг был свет, песнь Моря и сияние Блаженства. Артанис ступала по белоснежным плитам площадей, любовалась морской гладью и гордыми белыми кораблями; она цеплялась за тёплую, ласковую руку матери, и на шее у неё прыгало ожерелье с тремя морскими звёздочками. И впереди сияло нечто великое, великолепное и прекрасное...

...Пройдёт много лет, и жемчужинки посыплются с разорванной нити на те самые белые плиты — в крови... Подвески с морскими звёздочками держались крепко, и она поймала их, не давая упасть.

Галадриэль вновь вздохнула, возвращаясь в сегодняшний день — она вновь была здесь, у окна, во дворце Карас-Галадона, столицы Лориэна. Золотые ветви мэллорнов цвели и благоухали вокруг. Отблеск сияния и благоденствия Амана... только отблеск. Здесь она была могущественной властительницей; эльфы любили её и преклонялись перед её мудростью. Но остальным народам Средиземья она внушала страх — а это было совсем не то, о чём она мечтала когда-то, в те далёкие светлые дни, когда её ещё звали Артанис, когда она вместе с матерью плясала у моря и училась песням тэлери...

Она пела колыбельные Эарвен над своей светловолосой малюткой. Келебриан была похожа на своего отца и ещё — на бабушку. Такая же светлая, нежная... Галадриэль слабо улыбнулась, вспомнив, как отчаянно скучала тогда по матери. Когда-то Эарвен, готовя свадебное торжество для Ангарато и Эльдалотэ, мечтала вслух, как будет наряжать к венцу свою единственную дочь, а дочь передёргивала плечиками, смеялась — и кивала: да, да... Но этого не случилось... не Эарвен, а сама Эльдалотэ произносила имя Варды, когда Галадриэль выходила замуж за Келеборна⁽⁵⁾. Не Эарвен, а Эльдалотэ давала ей накануне советы и желала счастья. А потом не было рядом и невестки — ни когда Галадриэль впервые ощутила, как под сердцем шевельнулась дочь; ни той серебристой ночью, когда первая боль вырвала её из страны сновидений... ой, мама! Как же больно! Мама!

...А когда первые лучи бледного рассвета осветили комнату, ей на грудь положили маленькую, маленькую девочку. Сквозь пелену усталости и боли Галадриэль слышала голос Келеборна, взволнованно говорившего, что у их дочери на голове светлый пушок — точно серебряный венец в утренних лучах⁽⁶⁾. Потом потекли мирные дни, полные тихого счастья, а Галадриэль смотрела на свою светлую, светлую дочь и понимала — Эарвен никогда не оставляла её. Она была с ней всегда, чтобы однажды расцвести новым цветком; чтобы её красота и очарование раскрылись во внучке. Да, Келебриан была очень похожа на свою бабушку Эарвен, и сходство сказывалось в ней даже тогда, когда она ещё лежала в колыбели. А потом — улыбка, то нежная, то озорная, грациозная лёгкость движений, и звучание голоса, и танцующая походка — всегда в движении, в вечном танце, словно каждый день — большой, весёлый праздник...

И в ней — быть может, сильнее, чем во всех прочих, — жила память о песне Моря, мечта о морских просторах и ласковых волнах. Она не покинула бы их, если бы не то несчастье, но... но белый корабль унёс Келебриан из Серебристых гаваней в Валинор. У неё на шее блестело ожерелье — среди переливчатых самоцветов бело-розовым светилась маленькая морская звёздочка. Галадриэль когда-то подарила дочери одну из этих перламутровых звёзд — на память об Эарвен, как дар от неё — далёкой, оставленной. Галадриэль передала дочери всё, что в своё время Эарвен рассказывала своим детям — о детских годах на берегу Моря, о белом городе Альквалондэ, кораблях и парусах, шепоте волн и рёве бурь, когда разбушуется Оссэ. О юности Морской девы, о её любви к принцу нолдор Финарфину — самому мягкому и рассудительному из всех сыновей Финвэ. О том, как счастливо они жили в Тирионе, пока... пока не...

Они с Келебриан, и Келебриан с Эльрондом и детьми — они тоже были счастливы в Средиземье, пока не... такова Арда Хастайна.

Галадриэль сжала руку — в ладони скрылась последняя морская звёздочка. Вторую она подарила Арвен. Для неё и для близнецов Галадриэль вновь повторяла рассказы об Эарвен и Финарфине, её собственных матери и отце, о братьях, о Море и сиянии Амана. Они слушали зачарованно, как слушают сказку, и понимали всё, совсем всё — больше даже, чем хотела она поведать им.

Галадриэль сморгнула непрошеные слёзы, закрыла шкатулку и выглянула в окно. Ей почти чудился свежий, солёный морской ветер вместо сладкого и тёплого дыхания тихого весеннего дня.

* * *

Пройдут годы, и тот, кто в один медовый весенний день бродил по саду рука об руку с Арвен, вернётся в Золотолесье вновь. Он приведёт с собою товарищей, и один из них принесёт Великое Зло и Великое Искушение — Кольцо Врага. Последнее испытание, которое Галадриэль доведётся пройти в Средиземье; тогда она не думала об этом так, она и не ждала уж ничего для себя. Перламутровая морская звёздочка стала самой великой драгоценностью в её шкатулке — даже более важной, чем кольцо Нэнья, не то что запятнанное Тьмою вражеское Кольцо. Но Галадриэль не ждала за это награды.

Быть может, именно поэтому Олорин принёс ей весть из Благословенных земель — дозволение вернуться в Валинор.

И однажды из Серебристых Гаваней выйдет белоснежный корабль — и растает в прозрачной голубизне.

А потом Галадриэль — Нэрвен, Артанис, Алатариэль — вновь ступит на Благословенную землю, и светлыми улицами Тириона пройдёт к притихшему было дворцу. И там, как тысячелетия назад, будет стоять Эарвен и с надеждой смотреть вдаль.

1) У эльфов много имён, совсем как у католиков; при рождении героине, которую мы знаем как Галадриэль, дали другие имена. Мать назвала её Нэрвен, что значит "мужественная", а отец дал ей имя Артанис — "Благородная дева". Затем она получила прозвище (эпессэ) Алатариэль, то есть "сияющая" — её окружало сияние дивных золотистых волос. Потом Келеборн перевёл имя возлюбленной на синдарин и получилась знакомая нам Галадриэль.

Вернуться к тексту

2) Когда взбунтовавшиеся нолдор пытались покинуть Аман, Феанор, первым пришедший в приморский город Альквалондэ, потребовал у правившего там короля Ольвэ дать им корабли. Но Ольвэ считал поход нолдор большой ошибкой и к тому же не мог расстаться с драгоценными кораблями, и отказал Феанору. Тогда Феанор и его сыновья решили отнять корабли силой. Они убили Ольвэ и устроили резню, в которой победили, так как были вооружены лучше тэлери. Когда дома Финарфина и Финголфина пришли в Альквалондэ, они застали резню в самом разгаре; Галадриэль сражалась против Феанорингов на стороне родичей матери.

Вернуться к тексту

3) После Войны Гнева, когда Валар спустились в Средиземье и выгнали Мелькора за пределы Арды, в Великую Тьму, бывшим бунтарям было даровано право вернуться за Море, но поселиться не в Валиноре, где они жили прежде, а на острове Тол-Эрессеа, и многие согласились. Но Галадриэль не пожелала жить на этом острове, будто виноватая. В Средиземье она могла стать королевой.

Вернуться к тексту

4) Здесь братья Галадриэль — Финрод, Аэгнор и Ангрод — названы именами на квэнья.

Вернуться к тексту

5) Во время свадебной церемонии родственники жениха и невесты обращались к Эру и к Валар; имя Варды произносила мать невесты. Я предположила, что в отсутствие матери это могла сделать другая старшая родственница.

Вернуться к тексту

6) Имя "Келебриан" означает "увенчанная серебром".

Вернуться к тексту

У Галадриэль больше не было забот.

Кольцо Нэнья сияло на её пальце, как прекрасное, но безобидное украшение — и память о былом. "Выбор мой и горек, и сладок..." — звучали в памяти слова Арвен. На самом деле это можно было сказать о каждом из них.

Сладко вновь ступать по золотистому песку берегов Амана и слышать песнь Великого Моря. Горько вспоминать о прошлом, о тех местах, где довелось нести тяжкое бремя, бремя дум и забот, где счастье так тесно переплеталось с горем, как переплетаются листья мэллорнов с цветками эланоров и нимфредилей на знаменитых золотолесских узорах.

Золотистый гобелен — взгляд Арвен на Золотолесье, полный любви и нежности прощания, — украшал покои дворца в Тирионе, где жили теперь Галадриэль и Келеборн. Они были слишком мудры, чтобы полагать, что смогут не думать об этом, не вспоминать. Они знали уже — бездумность невозможна. В их сердцах жила память о многом... о многом. Галадриэль помнила Валинор в Дни Блаженства, в сиянии Древ; и они вдвоём с Келеборном помнили и роскошь Менегрота, и пещеры Нарготронда, и цветущий Линдон, и крепость Имладрис, и — наконец — свой любимый, любимый Лориэн — Лориэн Средиземья... здесь, в величавом спокойствии Благословенных земель, они ясно помнили и никогда не переставали любить покинутое Средиземье. Они делили эту память со многими другими... многими...

И всё же — у Галадриэль больше не было забот.

Тяжкое бремя легло ей на плечи ещё тогда, давно, когда безрассудство Феанора и его сыновей увлекло их... их всех. Бремя легло, но тогда она ещё не чувствовала его тяжести, как в горячке боя воин не чувствует боли только что нанесённых ран. Тяжесть ложилась на плечи незаметно, с каждым шагом становясь всё сильней. Тогда, до чёрного дня Затемнения Валинора и гибели Древ — тогда она жаждала подставить свои сильные, крепкие плечи под тяжёлую, почётную ношу! В ней бродили молодые силы; любая тяжесть казалась по плечу.

И ведь это было ей по плечу. Она всё выдержала. Она прошла искушение властью, тьмой и светом, поклонением и хулой, радостью и горем — равно острыми. И теперь ступала по золотому песку вдоль синего Моря, и Келеборн, её самый преданный друг и сторонник, соправитель и любимый супруг — шёл рядом с нею. Было время, когда кольцо Нэнья стало для Галадриэль её почётным бременем — она несла его, а Келеборн молча подставлял ей плечо. Многие не понимали, почему она полюбила его — не самого знаменитого потомка синдар, никогда не видевшего света Амана и не вкушавшего мудрости Валар. Увы! Великая мудрость и искусство Феанора некогда обернулись жестоким безрассудством, заразившем — по-своему — даже её саму. В сердце Келеборна не было ни тьмы, ни безрассудства. "Единственным безрассудным поступком, который ты совершил, мой милый — было связаться со мною, одной из не знающих удержу нолдор..." — шутила иногда Галадриэль.

Теперь Келеборн шёл рядом с нею и — она чувствовала — ни о чём в особенности не думал. Он жил — вдыхал солёный запах моря, смешанный с медовым благоуханием духов Галадриэли; и в его сердце сливались светлая печаль о Средиземье и о тех, кто остался там; восхищение красотою Амана и любовь к тем, кто был нынче рядом. Келеборн протянул Галадриэли руку, и их пальцы переплелись. Он приглашал её плыть вместе с ним по течению светлых и тихих дней, плыть, наслаждаясь покоем Благословенных земель.

Ведь у них больше не было забот.

Галадриэль больше не нужно было поддерживать вечную юность земли — по природе своей бренной и тленной. Ей не нужно было больше вслушиваться и вглядываться во Тьму, ежечасно разрушая козни Врага. Не было больше нужды в болезненной сосредоточенности и собранности мыслей; когда пали чёрные стены Дол-Гулдура, вместе с ними пала осада, которую так долго, так долго держала в сердце своём Галадриэль.

И теперь можно быть бездумной, и беспечной, и беззаботной. Но беспечность — беспечность коварна. Давным-давно, беспечные и беззаботные, жили они под сенью мудрости Валар, и беспечность породила излишнюю доверчивость к слухам и наветам, а затем — затем безрассудство обрушило им на плечи тяжкую, тяжкую ношу, и многие согнулись под этим бременем — не вынесли его. Галадриэль помнила их всех — блистательный Феанор и его сыновья, благородный Финголфин ⁽¹⁾, нежная Эленвэ, возлюбленная Тургона⁽²⁾, и многие, многие... им несть числа. Она сама вынесла, вынесла, выстояла! Но нынешняя беспечность, заслуженная веками трудов, обернулась бременем. Плечи, привыкшие к тяжкой ноше, болели и ныли без неё. Так болит тело после долгого перехода и изнурительного труда.

Но у Галадриэль не было иного выхода, кроме как привыкнуть к свободе от забот. Она улыбнулась Келеборну; он обнял её за плечи, и они продолжили свой путь.

К плеску морских волн и весёлым крикам чаек прибавились доносившиеся издали голоса. Обрывки песен, детский смех и более спокойные возгласы взрослых. Вскоре впереди показались светлые фигуры эльфов, тоже вышедших на прогулку к Морю.

Келеборн и Галадриэль узнали в них Финрода и Амариэ, его жену, и их потомков; они тоже заметили их. Финрод помахал им рукой, и один из младших мальчиков отделился от толпы и побежал к Келеборну и Галадриэли. Родичей, вернувшихся из Средиземья, любили в семействе Финрода, да и в семьях других родственников тоже. Море унесло печаль, заблуждения и горести прежних дней остались в прошлом; раны, ноющие иногда на погоду, уже не причиняли прежней острой боли.

Галадриэль и Келеборн переглянулись, понимая друг друга без слов.

Нет, у них не было больше прежних, тяжёлых и скорбных забот. О них осталась лишь память. А нынешний день обещал лишь приятные и радостные хлопоты, и светлые думы.

1) В Средиземье Феанор и все его потомки — семеро сыновей и внук — так или иначе погибли, были убиты. Брат Феанора Финголфин был убит в поединке с Морготом.

Вернуться к тексту

2) Тургон — сын Финголфина, кузен Галадриэль. Во время перехода через льды Хелькараксэ — единственный путь из Амана в Средиземье, оставленный Феанором Финголфину и его родичам и сторонникам, — Эленвэ погибла.

Вернуться к тексту