И жизнь, и слёзы, и любовь (джен)

«Ты спрашиваешь, как мои дела, милейший дружочек? — белокурая женщина, склонившаяся над листом бумаги с пером в руке, ненадолго задумалась, — скажу тебе то же, что и ранее: если бы в раю надобно было быть с мужем моим, я предпочла бы ад!»

Привычной болью прострелило грудь. Их семейный врач не находил никакой болезни, прописывал лавандовые капли «от нервов», однако Анна Петровна Керн, в девичестве Полторацкая, точно знала, когда всё началось. Память услужливо вернула её в тот момент, когда жизнь вся перевернулась.

Зимний Петербург 1817 года был прекрасен как никогда! Блистательный Невский проспект, укрытый снеговой шубкой, радовал глаз. Солнце, нечастый гость в столице, в этот день сияло и, казалось, по-весеннему грело. «Хороший знак, — одобрительно шептались именитые гости, с улыбками глядя на новоиспечённых супругов — генерала Ермолая Керна пятидесяти двух лет, кавалера орденов и героя войны, и юную грациозную красавицу, девицу Анну, семнадцати лет от роду. — Всевышний благословляет сей союз».

Бледная вовсе не от сладостного волнения невеста, почти девочка ещё, не поднимала глаз: боялась упасть в обморок. Хотя так, быть может, было бы лучше. Возможно, очнувшись, она поймёт, что всё это был страшный сон и она снова дома, в Орловской губернии, в окружении любимых книг, вещей и мамушек-нянюшек, неимоверно баловавших свою любимицу. Увы, её отец решил устроить судьбу единственного дитя своего с выгодой для себя: союз двух благородных семейств сулил немалые перспективы. И Анне оставалось лишь, держа в руках свечу белую, венчальную, несмело произнести в церкви на Сенной площади слова брачного обета.

Анна поморщилась: не счастье предвещали мороз и солнце, а последний радостный день в её жизни. Со дня свадьбы не раз и не два плакала она: муж её, Ермолай Фёдорович, был человеком жёстким, привыкшим к беспрекословному подчинению, выстроивший у себя в доме порядки, как в казарме. За прошедшие два года жизни совместной так и не стал родным. Чужой, холодный властитель. Недаром уже в первый год появилась в дневнике у Анны запись: «Его невозможно любить — мне даже не дано утешения уважать его; скажу прямо — я его почти ненавижу».

По долгу службы за прошедшие годы пришлось переезжать — Рига, Псков, Елисаветград, Старый Быхов... Везде новый дом, новые стены. И тоска, ничем не глушимая, раздирающая душу. Даже девочка, Катерина, ставшая неизбежным продолжением брачных уз и живым о них напоминанием, не скрашивала серых горестных будней. Анна Петровна покосилась на письмо своё неоконченное к подруге юности — о таком уж точно не напишешь! Можно пожаловаться на мужа, на отсутствие светской жизни, но дражайшая Мари не поймёт, если узнает, что единственным желанием Анны было скорейшее наступление подходящего возраста дочери: отправить в Смольный институт на полный пансион, чтобы не видеть ежедневно живого напоминания о браке-клетке!

Вздохнув, она принялась писать дальше: «Знаешь, Мари, как сообщала тебе ранее, приехала я на сезон в Петербург, остановилась у тётушки своей, Елизаветы Олениной, коей впервые была представлена. Милейшая особа: не только приняла меня в доме своём, но и вывела в свет! Ах, Мари! Если бы ты только видела этот салон! Эти вечера! Я почувствовала, что живу, глаза мои были широко распахнуто, а с груди будто рухнули невидимые обручи, пресекающие дыхание! Меня представили и братьям Брюлловым, и господину Кипренскому — он обещался нарисовать мой портрет, кажется, я произвела на него впечатление. Веришь ли, я видела Жуковского и Крылова — да-да, моя милая, того самого, чьими баснями мы зачитывались с тобой в наши детские годы».

Эйфория вновь заставила Анну отложить перо. Блеск прошедшего приёма ошеломлял — слишком долго она засиделась в отдалённых провинциях.

«Но, моя дорогая, ты же понимаешь, что на таких сборищах не обойдётся без неприятного сюрприза. Подсел ко мне столичный повеса, поэт, господин Пушкин. Кажется, весьма мил, но уж слишком настойчиво и льстиво отпускал комплименты моей внешности. Навязчив и не терпит отказа. Впрочем, я не без удовольствия разрешила ему писать мне — всё развлечение от скуки!В общем, дорогая Мари, надеюсь, что в ближайшее время, коли будешь ты проездом в столице, увидимся с тобою, мой дружочек! Жду нашей встречи! Засим заканчиваю я письмецо своё, верная тебе Анна».

* * *

«Милая Мари, не знаю, помнишь ли ты ещё старую свою подругу, Анну Петровну, урождённую Полторацкую, а ныне Маркову-Виноградову? Может быть, ты и вовсе не прочтёшь слов моих, но...

Мне нужно хотя бы написать тебе — всё, что было счастливого в моей жизни, ушло. Я осталась одна. Помнишь ли, как жаловалась на первого своего супруга, генерала Керна? Так вот, опустошение в моём сердце сейчас не идёт ни в какое сравнение.

Своё выстраданное счастье я потеряла: супруг мой любезный, Александр, скончался в страшных болях от желудочной хвори в январе сего года. И с того дня жизнь моя погрузилась во мрак. Живу только прошлым. Вспоминаю нашу первую встречу: могла ли я подумать, что этот юный мальчишка, только-только перешагнувший порог восемнадцатилетия, навсегда заберёт моё сердце. Знала ли я, что можно так любить? До встречи с ним — нет. У меня было много сердечных привязанностей, но ни с одним я не была Анной. Я была красотой, музой, кем угодно. И только Сашенька, тихий, спокойный, к счастью, никогда не писавший стихов и не говоривший громких слов, увидел во мне ту самую девчонку, притаившуюся в глубине души. И вытащил её на свет.

Ради него оставила я свет и нелюбимого мужа, через что и порицание получила — помнишь ли, как называли меня «отверженной генеральшей»? Но, веришь ли, я ни о чём не жалею: все эти светские манерности и условности кажутся мне теперь такими пошлыми! Лицемерие сквозило и во мне, и в окружении. Я рада, что скинула такое ярмо со своей шеи. Единственное — жаль, что вместе с великосветским обществом потеряла я дочь свою, Екатерину Ермолаевну, с которой так и не успела наладить наши взаимоотношения, и тебя, милый дружочек. Вас двоих, коль могла, вернула бы! А всё остальное — нет. И совершенно не жалею я ни о косых взглядах, ни о полуголодной жизни в тени... За эту любовь, за счастие это отдала бы всё вновь и вновь, веришь ли?

Надеюсь, что были в моей жизни поступки, дарующие мне жизнь вечную — чувствую я, близок конец мой. Чахотка бьёт и мучит. Всё чаще приступы дурноты накатывают вслед за кашлем. Впрочем, я не боюсь конца: живу надеждой вновь увидеть дорогого Сашеньку! Если будет на то Божья милость...

Прощай же, мой дружочек, есть у меня ощущение, что не удастся нам свидеться боле. Надеюсь, ты простила и хоть иногда будешь вспоминать добрым словом свою подруженьку юности младой».

Мария Александровна Анненская сморгнула слёзы и бережно убрала письмо, найденное в вещах её покойной подруги детства и переправленное к ней, между страницами своего дневника.

— Покойся с миром, милая Анна, — прошептала, — в твоей судьбе было всё: и жизнь, и слёзы, и любовь...