Зов Крови (гет)

Тела уже начали разлагаться. Они лежали,

Мухи во множестве кружили над ямой.

Клайв Баркер, «Книга Крови VI. Они заплатили кровью»

(перевод В. Шитикова)

Гермиона стояла и смотрела.

В жизни все приходит и уходит, это же магия. А в промежутке — случайные радости, которых у нее больше не будет. Она оглянулась на своих друзей — на Гарри, Рона, Джинни — давая им возможность отступить.

Волшебница снова закрыла глаза, и ее сознание уже рисовало картину будущего: как пламя взялось за свое, как ее кожа вздувалась пузырями, одежда дымилась, тлела и расползалась. Огню проклятия потребовалось бы немало времени, чтобы справиться с телом, но в итоге он обратил бы гриффиндорку в пепел. Она не строила из себя героиню, мученицу, но добровольно приносила в жертву ради великой победы. Гермиона была готова умереть.

Когда же огонь довершит свое дело, от нее останется совсем мало, и уже ничего не будет напоминать человека. Ее просто не станет.

Пожиратели уже совсем близко, девушка чувствовала это, и сердце забилось сильнее в страхе, что она может не успеть. Но пламя, змейками разбежавшееся по конечностям, успокаивало, а боль — умиротворяла.

Ее веки затрепетали и поднялись: глаза девушки неотрывно следили за последователями Вольдеморта. Лучи их заклинаний, проходящие сквозь ее тело, больше не волновали Гермиону. Никакое Круцио не могло пересилить пламя проклятия, которое неизбежно, миллиметр за миллиметром, охватывало ее тело. Но слишком медленно, слишком.

Она ведь все просчитала, у нее не было право на ошибку! И все же Гермиона оступилась — волшебница поняла это, когда боль от очередного непростительного несокрушимой лавиной обрушилась на ее сознание.

И пересилила проклятие, не дав тому свершиться.

Упав на колени, заходясь в диком крике, где-то остатками разума гриффиндорка понимала: план — их план, ее план — провалился.

Она не смогла вызвать Адово Пламя, мыслями о котором жила последние несколько недель. И оно не поглотило Пожирателей Смерти, как и не приняло ее, не сделало из нее своих врат. Огонь отступил назад, обратно в кровь, что была смешана с зельем. Так что теперь будет? Что?

Хотя собственная жизнь девушку не волновала — она уже попрощалась с ней — то, ради чего все было затеяно, сжалось узлом в ее груди.

Продолжая корчиться от боли на земле, Гермиона заплакала. И казалось, она сама не знает, что причиняет ей больше страданий — непростительное заклинание или безудержные рыдания. Сойти с ума, свихнуться, так же, как и чета Лонгботтомов, умереть здесь, не справившись с напором Круцио, или не умереть — теперь все рассчитывалось как предательство.

Она предала Гарри. Предала своих друзей. Предала свою сторону.

— Ты! Девчонку на привязь! Остальные…

Кто и что «остальные», девушка уже не слышала — просто потеряла сознание.

* * *

Она видела сны: яркие, красочные — почти что осязаемые. Но самым странным в этих снах было то, что Гермиона знала — когда-нибудь она проснется. Но вереница сновидений не кончалась, увлекая ее сначала в один нереальный мир, потом в другой, третий и дальше. Девушка тенью бродила по диковинному сонному царству, потеряв ориентиры, забывшись.

В одном из снов гриффиндорка увидела мужчину. Тот стоял на другом конце очередной иллюзии, сотканной ее сознанием (или не ее?). Мужчина говорил ей что-то, но она не слышала — он был далеко. И этот шум, эта дикая, безумная музыка, эти голоса…

Гермиона нерешительно сделала шаг навстречу. Человек не шелохнулся. Еще шаг. Она шла, не глядя по сторонам, но знала: там происходит нечто ужасное. По мере приближения гул в голове девушки усиливался, а ноги, казалось, наливались свинцом. Так продолжалось до тех пор, пока на пределе всех чувств волшебница не услышала вопль мужчины.

Нет, это был ее собственный крик — она снова явилась в мир.

* * *

Пробуждение не было приятным. Она очнулась, и в следующую же секунду своей новой жизни девушка пожалела об этом.

Вновь голоса, почти как в сновидениях: бессмысленные наборы слов, оборвавшийся смех. И снова, также внезапно, как и в прошлый раз, перекрывая гомон, кто-то закричал. Голос мужской, но высокий и пронзительный, кастрированный страхом. Этот голос не был ее собственным и не доносился из призрачного мира снов.

Усилием воли Гермиона заставила себя окончательно вернуться в реальность.

Но это было возвращение — из одной тюрьмы в другую. Протесты сознания не помогли: сновидения поблекли, оставив после себя дурное послевкусие. Девушка открыла глаза. Свет в камере был режущим, давящим. И за стеной слышались крики.

Мгновенье она лежала на ледяном каменном полу, даже теперь надеясь вернуться в сновидения. Однако боль по всему телу с каждым мигом становилась сильнее, реальнее, ощутимее, а пронзительная истерия, разрывающая виски гриффиндорки, не стихала.

Еще миг спустя пришло осознание холода, и ее предплечья покрылись гусиной кожей.

Гермиона медленно моргнула. Она лежала на боку, словно брошенная кукла. Взгляд девушки зацепился за ее руки — те были по локоть в крови, а закатанные выше манжеты некогда светло-голубой рубашки — порванными грязными, черными, в запекшей и свежей крови. Вся одежда представляла собой мерзкое, отвратительное тряпье.

Тут мужской голос сорвался. Несколько хрипов — и крики полностью стихли. Стало слышно, как где-то капает вода. Пленница зажмурилась, когда ощутила изменение в воздухе. Оно было слабым, и поначалу Гермиона его не заметила. Теперь же она услышала шум дыхания или какое-то грубое подобие вдохов и выдохов.

Девушка беззвучно шевельнула губами, пытаясь выговорить хоть слово. Мурашки переползли на спину, ее трясло. В камере кто-то был. Совсем рядом с ней кто-то был.

Собрав все свое мужество и самообладание, гриффиндорка попыталась откинуться на спину. Тело — один сплошной синяк, открытая и кровоточащая рана.

Запас страха казался неистощимым: неясно, как долго она испытывала страх в сновидениях. Сейчас же Гермиона мерзла и обливалась потом одновременно. Вернувшись из снов, она была на грани потери рассудка, хотя это представлялось невозможным.

Точно! Она уже сошла с ума.

Шум повторился, и девушка рывком перевалилась на спину, отчего едва не потеряла сознание. Свет с потолка, словно раскаленным лезвием, ударил ей по глазам. Хотелось свернуться калачиком, зажмуриться и молиться о приходе смерти. Но она не станет этого делать — чуть повернув голову в сторону выхода из камеры, девушка уперлась взглядом в высокую фигуру в бесформенной черной мантии. В невыносимом, зачарованном свете камеры человек казался неким пятном, тенью, поглощающим этот самый свет. Волшебница глубоко вдохнула, отчего легкие буквально не лопнули от боли, и закашлялась глухим кровавым кашлем.

Тень двинулась. Она сгустилась у ног Гермионы; она внезапно бросилась девушке в лицо, источая запах… приятного мужского парфюма.

Пленница лежала без движения, даже моргнуть или сделать вдох для нее было невозможным, тень была для нее неодолимой преградой.

— Кто ты? — едва слышно прошептали сухие, потрескавшиеся губы гриффиндорки.

Человек не ответил.

Фигура поднялась так стремительно, что у девушки закружилась голова, если такое было возможно.

— Я тебя знаю? — продолжали двигаться ее губы.

Это было защитной реакцией. Девушка была на грани.

— Сладких снов, грязнокровка, — ровно ответил мужчина в мантии. В его голосе не было презрения или сарказма, он ничего не выражал. И не показался ей знакомым, даже смутно. Или все-таки она где-то слышала его раньше?

Свет будто выключили.

* * *

Она видела сны: яркие, красочные — почти что осязаемые.

И снова в ее царстве грез появился тот человек. Гермиона направилась в его сторону без промедления. Вокруг жгли костры, в огне которых полыхали люди, свершались казни, — от повешения до четвертования — но девушку уже не впечатляли картинки ее странных и неприятных, хотя это слабо сказано, видений. Гул в голове усиливался, а мужчина, как и раньше, не двигался и не замолкал. На миг ей показалось, что он зовет ее. Что все его бормотание — зов, призыв.

* * *

В этот раз возвращение было менее неприятным.

Под спиной не ощущался напольный камень ее камеры — пленница лежала на неком подобии койки, матраца, потому что было даже… мягко. Тело не саднило, голова не была настолько тяжелой, как в прошлый момент пробуждения. Девушка чувствовала себя спокойнее, но это было наносное — специфическая настойка, проходимая на третьем курсе. Ее послевкусие отчетливо угадывалось на языке.

Глаза открылись на удивление легко. Те же стены, тот же зачарованный, неприятный, угнетающий и давящий свет. И такие же безвольно лежащие перед самым лицом грязные руки, отчего ее кожа, где не была испачкана кровью, казалась напросто мертвецкой.

Решетка, служившая дверью сбоку, тихо скрипнула и отворилась, подчиняясь невербальному заклинанию. Гермиона приготовилась увидеть такую же тень, как и в прошлый раз, но капюшон был снят, а мантия распахнута. Насыщенный синий сюртук мужчины был ярким бельмом в камере, волшебница зажмурилась.

— Грязнокровка.

Голос тот же.

Не хотелось ничего отвечать, не было желания подавать знаков, что она слышит его. Все было так нереально, словно ее кошмары не кончились, а наоборот — перетекли в реальность.

— Может, Круцио тебя оживит?

Эта безэмоциональность пугала, подавляла, сводила с ума.

Она начала дрожать, хотя сейчас не ощущала холода камеры. Открыв глаза, девушка подняла взгляд на человека в синем сюртуке.

— Или, может, Империо? Внушить тебе подвигаться.

Было страшно, очень страшно.

— Ты боишься меня, — беспристрастно продолжал волшебник, словно прочитав ее мысли. Но этого и не требовалось — он буквально держал ее за душу.

Он не спрашивал, он констатировал факт. Гермиона сглотнула. Она раньше видела этого человека, теперь девушка была в этом уверена. И голос его был ей знаком. Но откуда? Гриффиндорка не помнила. Мужчина, нет, молодой человек, поскольку ему не дашь больше двадцати пяти лет, приятной наружности. Темные, почти черные волосы, пронзительные голубо-синие глаза, оттеняемые таким же насыщенным цветом его одежды, бледная мраморная кожа.

Но человек был холоден. В его взгляде читались неприязнь, презрение, беспощадность.

Гермионе захотелось закричать, забиться в агонии, умереть в своих кошмарах — все, что угодно. Она узнала его. Видела в думоотводе, в воспоминаниях других волшебников, но никогда лично.

И, словно подтверждая ее запоздалую догадку, Вольдеморт равнодушно спросил:

— Хочешь узнать, где их могилы?