Ежевичные безумцы (джен)

Первая неделя

— Что произошло в ночь на двадцать седьмое декабря прошлого года?

— Пошел ты...

Скрип-скрип-скрип.

— О, простите, целитель Уоллес. Ну же, вам вовсе не обязательно это записывать. Произошел... несчастный случай, как мне кажется. Я не помню. Было темно. Это было так давно.

Последовал глухой скрипящий звук. Я осознал, что он исходил от меня — я давил пальцами в подлокотники кресла, пот на ладонях заставлял их скользить по кожаной обивке. Интересно, смог бы я проскользнуть сквозь обивку, через деревянный остов и что там еще вставляют в дорогие, антикварные кресла? Я бы подошел к этому систематически. Начал бы с подлокотников, затем перешел на зловещий письменный стол, комнатное растение, гобелен. Эти чертовы, беспрестанно тикающие часы. Я бы наблюдал, как кровь приливает к его лицу, с тяжелыми челюстями и кожей цвета сыворотки, в то время, как я превращаю в пыль его претенциозную мебель своими кулаками. Потом бы я за все это заплатил. Сколько за этот стул, Уоллес, мой мальчик? Триста галлеонов? Сколько за ваше достоинство? Я покупаю все. Сдачи не надо, вонючий чертов лизоблюд.

Я расслабил пальцы, один за другим.

— Ничего страшного. Можете мне рассказать то, что помните?

(Свист ветра в лесу с иссиня-черными деревьями. Послевкусие оранжевой истерики).

— Там было дерево. Одно дерево, прямо за окном моей спальни.

— Понятно, господин Малфой. Дерево было безобразным?

(Оно выглядело как смерть, покрытая корой).

— Что, простите?

— Я хочу сказать, дерево вызывало какие-то отрицательные эмоции или ассоциации? Вы часто думали об этом дереве?

Целитель Уоллес был стареющим мужчиной, обожающим многозначительность. Держу пари, он использовал само слово "многозначительность" ежедневно. Он был знаком с моим отцом и, по всей видимости, полагал, что это давало ему право снисходительно качать головой всякий раз, когда я отвечал на его идиотские вопросы. Я мирился с этим, потому что у меня не было выбора — меня упрячут сюда навсегда, если я не пройду обследование, но что-то в глазах этого козла не давало мне покоя. Они были слишком сверкающие. Холодно-отражающие, практически удваивающие. Как зеркало, отображающее другое зеркало. Это как смотреть через окно, и стекло чистое и прозрачное, и все видно абсолютно четко, но невозможно избавиться от постоянного осознания наличия холодного стекла.

— Гойлу тоже нравятся деревья?

— Что?

— Ваш друг, господин Гойл, тоже любил деревья?

(Я просто хочу взять свою жизнь и упаковать ее, и носить с собой в коробке. Вот что сказал Гойл. Гойл в коробке. Гойл в коробке.)

— Какое, к черту, отношение это имеет к чему бы то ни было?

— Хорошо, — целитель Уоллес застрочил в своем модном планшете. Я был почти уверен в том, что это была проверка. Урод намеренно провоцировал меня скрипом пера по пергаменту. Что ж, ему будет приятно узнать, что я больше не был подвержен опасным взрывам. "Психические срывы — это так не модно", — голос, удивительно похожий на голос Панси, пробулькал у меня в голове. Я прикусил язык и мысленно досчитал до десяти. Я постарался не думать о деревьях.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Четвертая неделя

— Малфой.

Входит Грейнджер, сцена вторая.

Она выплюнула мое имя, словно самое жуткое проклятие. Я обвел ее пренебрежительным взглядом сверху донизу, задерживаясь на некоторых областях ее фигуры, чтобы придать видимость лёгкого заинтересованного отвращения. Такой взгляд бросают на дорожную проститутку.

— Грейнджер, — усмехнулся я.

— Какого черта ты здесь делаешь?

— Я не обязан тебе отвечать.

Она нахмурилась, но, видимо, смирилась с тем, что приемная ей не принадлежит и что у меня были такие же права, указанные в нашей далеко не идеальной конституции, как и у нее. Грейнджер неодобрительно хмыкнула и с раздражением направилась к наиболее отдаленному от меня стулу. Она уселась на свое место как алкоголик, или как заключенный — с безвольными губами и болтающимися конечностями; сама ее поза кричала о том, что она здесь временно.

Извините, вам нужен был этот стул? Мне ужасно жаль, но я вынуждена на нем сидеть, и я искренне надеюсь, что вы простите меня за то, что я дышу.

До меня доходили слухи о ее муже, и я должен признать, что рассчитывал встретить ее здесь и позлорадствовать по поводу комы Уизли. И я действительно чувствовал себя отлично, первые десять секунд нашей встречи. Ходячее бедствие под названием Грейнджер скукожилось, все ее подпорки и брусья, и эти маленькие раздражающие части, которые когда-то держали ее стержень самоуверенно прямым, теперь разболтались и стали выпадать из пазов. Я почти слышал грохот металла, раздающийся внутри нее при каждом движении. Все в ней кричало: "сгорело дотла!" Сгорело дотла! Сгорело дотла!

И вдруг, как будто почувствовав мое презрение со своего места в противоположном углу приемной, она медленно подняла до этого опущенную голову и посмотрела мне прямо в глаза.

(Сожжено, сожжено, сожжено, сожжено, сожжено.)

Что-то в ее глазах — сильное потрясение или то, как она смотрела, словно только что пропустила последний отблеск солнца в мире — заставило меня отвернуться.

Мы игнорировали друг друга на протяжении всего последующего часа, пока ее не вызвали к целителю. Ее присутствие отдавалось в моем сознании постоянным гулом.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Шестая неделя

— Что произошло в ночь на двадцать седьмое декабря прошлого года?

Я уже понял, что для всех было лучше, когда я просто отвечал на вопросы.

— Кто-то пострадал. В лесу, я полагаю. Там был лес с гигантскими деревьями.

— Как выглядят эти деревья?

— Откуда мне знать?

— Тогда давайте начнем с чего-нибудь попроще, — целитель Уоллес одарил меня отцовской улыбкой.

Я испытал страстное желание почувствовать, как его передние зубы разрывают мне кожу на тыльной стороне ладони. Мне хотелось продеть пальцы сквозь глазницы его черепа, чтобы нащупать мозг. Как вам это нравится, Уоллес, мой мальчик? Не очень-то приятно, когда кто-то ковыряется в вашем чертовом мозгу, не правда ли?

— Может быть, скажете, сколько деревьев там было?

(Слишком много. Слишком много.)

— Много, наверное.

Скрип-скрип-скрип.

— Хорошо, хорошо. Десятки? Сотни? Или возможно тыся-

— Они заслоняли свет. Вот как много их было, — огрызнулся я. Я чувствовал напряжение, как будто все мои сухожилия натянулись вокруг костей без моего разрешения. — И они пахли...

— Да?

— Неважно. Это глупо.

— Господин Малфой, каждая деталь важна, если вы хотите, чтобы я вам помог. Пожалуйста, позвольте мне помочь вам. Вы хотите, чтобы я вам помог?

Я опустил голову так низко, что мне показалось: вот-вот и я сломаю шею. Потом, медленно, я кивнул. Я возненавидел себя за это.

— Итак, как же эти деревья пахли?

Мой язык прилип к нёбу.

— Как... пожар. Серой. Как сожженная внешняя стенка старого железного котла. Вы слышали о... бомбах?

Скрип-скрип-скрип.

— Да, слышал. Вы имеете в виду взрывные устройства магглов? Существует много разновидностей. Вы можете что-нибудь о них сказать?

Я пристально посмотрел на него, пытаясь определить, не насмехается ли он надо мной. Я хотел, чтобы он дрогнул под моим взглядом, но он сидел совершенно спокойно.

— Я не знаю, зачем я заговорил об этом. Это ужасное сравнение.

— Расскажите мне о бомбах, господин Малфой.

Я тяжело вздохнул. Я не собирался признаваться ему в том, что хотя я и не по доброй воле участвовал в его милых примитивных поп-психологических опросах, некоторое удовольствие все же они мне доставляли.

— Ну, вы знаете, самые большие из них? Атомные бомбы? Сначала взрыв, который сам по себе довольно ужасен, но кроме него есть еще и радиация. Я не очень хорошо понимаю, что это за штука — радиация. Это какой-то вид неограниченной остаточной энергии, которая поджаривает ваши клетки, и они растут и соединяются с пугающей быстротой до тех пора пока...

— Пока?

— Пока ваша оболочка не лопнет, — выдавил я шепотом. Затем откашлялся. — В любом случае, как я уже говорил, это ни к чему не относится. Просто мне показалось, что где-то неподалеку произошел взрыв. Всегда так жарко и сухо и... чешется.

Я потер кожу на руках. Они всегда чесались во время сеансов.

— Мы хорошо продвигаемся, господин Малфой. Очень хорошо продвигаемся.

— Да, как скажете. Я могу идти?

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Десятая неделя

— В конце концов сошла с катушек, а? — спросил ее я. Не мог удержаться. Приемная была слишком белой, и выбор у меня был небольшой: либо выброситься из окна, либо пообщаться с Грейнджер.

— Нет, — сказала она в нос. Такая вся из себя чопорная маленькая сучка.

— Тогда что ты здесь делаешь?

Разумеется, я знал совершенно точно, что она тут делала. Говорили, что с Уизли все было в порядке после войны, даже лучше, чем у кого-либо другого из их веселой компании. Они с Грейнджер поженились, а потом, без предупреждения, он вдруг свалился в конвульсиях во время болтовни с каким-то бедным, ни о чем не подозревающим министерским служащим. Я слышал, что он выбил себе зуб, когда упал лицом вниз на свой письменный стол. Не то чтобы я следил за их судьбами, просто невозможно не быть в курсе того, что с ними происходит — ну, из-за того, кто они и все такое прочее. Вначале Поттер ее сопровождал, но потом перестал. Грейнджер продолжала приходить регулярно, как часы. Иногда она приносила книгу. Иногда цветы.

— Ты знаешь, что я здесь делаю, тупая тварь, — прошептала она с неистовством, ссутулив плечи.

Ее реакция была гораздо более ощутимой, чем я рассчитывал. Я хотел всего лишь немного безобидного спарринга, но она вся вдруг неоправданно оскорбилась и встала в стойку, тем самым все мне испортив. Я должен был признать, однако, что я был слегка впечатлен. Нет, «впечатлен», наверное, не очень подходящее слово. Может... почувствовал облегчение? Что-то в том, как подавленно она выглядела — одетая, как намокший фейерверк, дрожащая и протертая насквозь — заставило меня задуматься о Великих Делах, и как все о них, в конце концов, забывают.

Бармен, подайте мне то, что вы дали Проволоке-под-напряжением-Грейнджер. Смешайте мне коктейль из нескольких порочных иллюзий.

(Рыба в аквариуме, как говорил Гойл. Мы все — просто рыбы в аквариуме).

Тем не менее, я не представлял, что ей сказать. Без соответствующих ролей Чистокровного и Грязнокровки мы были просто двумя людьми в скучной до зубовного скрежета приемной Святого Мунго. Я чуть было не спросил ее: "Ну, и как там кома у Уизли?" Но я очень устал и просто хотел, чтобы этот день закончился. Сиденье было идеально подогнано к форме моего тела. Я подумал, что смог бы уснуть здесь навсегда. Я бы не возражал.

— А ты сумасшедший, Малфой?

Я с удивлением отрыл один глаз. Она смотрела на мои руки, и я тоже взглянул на них и увидел, что неосознанно их тру. Я прекратил.

Я не знаю, зачем я сказал то, что сказал ей через секунду. Я не старался быть остроумным. Я не хотел ее рассмешить:

— Существует пятьдесят процентов вероятности того, что я могу или не могу быть признанным клинически безумным в любой отдельно взятый момент времени. До тех пор, пока ты не засунешь меня в коробку вместе с кошкой — тогда я одновременно буду сумасшедшим и не сумасшедшим.

Ее губы дрогнули:

— Теория кота Шредингера работает не так, но я и не ожидала, что ты знаешь что-нибудь о квантовой механике.

Мое лицо внезапно стало горячим, как будто я был слишком близок к пламени, и это меня взбесило.

— Отвали, Грейнджер.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Одиннадцатая неделя

— Что произошло в ночь на двадцать седьмое декабря прошлого года?

— Я не сумасшедший.

— Нет, конечно, нет.

— Не говорите это так, как будто...

— Как будто что, господин Малфой?

— Будто что? Будто что? Вы прекрасно знаете, как будто что, вы, снисходительный напыщенный осёл.

— Мой дорогой мальчик...

— Не смейте так меня называть!

— ...не сумасшедший. Вы просто...

— Скажите это!

— Простите, я боюсь я не понима...

— Скажите это, к чертям собачьим! Скажите, что я не сумасшедший! Не из чувства снисходительности, а так, как будто вы по-настоящему в это верите!

— Вы не сумасшедший.

— Скажите это! Скажите, иначе я никогда больше не приду в это дебильное место! Скажите, или я сожгу ваш чертов офис дотла!

— Вы не сумасшедший.

— Я не сумасшедший, ведь правда?

— Вы не сумасшедший.

— Не сумасшедший.

— Вы не сумасшедший.

— Пожалуйста...

— Вы не сумасшедший.

— Этого недостаточно.

— Мне очень жаль, господин Малфой. Это все, что я могу Вам сказать.

— Я... Да, да, хорошо. Простите, я не должен был... Простите.

— Вы хотите закончить сегодняшний сеанс немного пораньше?

— Нет. Нет, я в порядке. Что вы спросили?

— Что произошло в ночь на двадцать седьмого декабря прошлого года?

— Я не знаю. Там были деревья. Был пожар. Я не знаю.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Тринадцатая неделя

Мама была против того, чтобы я уехал из поместья. Она бы смогла убедить отца выделить мне отдельное крыло, думая, что это соблазнит меня остаться. Я не особенно порывался съехать, но казалось, что все окна восточного крыла выходили на лес, окаймляющий нашу собственность. Мне не нравилось смотреть на деревья. Мама сказала, что мы могли бы затемнить все окна, но я знал, что это бы не сильно помогло.

Я был убежден в том, что мама и Дули приходили в мою квартиру всякий раз, когда меня там не было, для того чтобы заполнить шкафы. Я постоянно находил разные маленькие вещицы из своего детства, которые пытались вживить в мою нынешнюю жизнь. Сначала я нашел фотографию нас троих — я не помнил, чтобы я взял ее с собой при переезде. Затем пуховое одеяло, которым я пользовался лет до пяти. Пару старых шлепанцев, которые давно были мне малы. Крошечную метлу с крючком на рукоятке. Кофейную кружку с отколотыми краями, в которой я хранил перья. Все это было не в мамином стиле, поэтому я предположил, что это были происки Дули. Но я не возражал. Мне было бы проще, если бы мама и Дули думали, что я позволяю им обо мне заботиться.

Я это к тому, что моя квартира состояла лишь из четырех голых стен, окружающих пустоту бездействия, несколько воспоминаний и односпальную кровать. В квартире был камин, подключенный к каминной сети, и иногда, когда я чувствовал особенную ненависть к себе, я разжигал его и думал о том, что восемь таких каминов могли бы с легкостью уместиться в любом камине поместья. Это было хорошее упражнение — своего рода очистительное — но я нечасто к нему прибегал. В моей квартире не было особо чем заняться, поэтому, несмотря на свою ненависть к дряблым щекам Уоллеса, я обычно приходил к нему раньше назначенного времени.

Но дело в том, что и в приемной не было особо чем заняться.

Я откинулся на своем стуле, прислонив шею к его жесткой спинке. Комната была слишком белой. Эта белизна слепила мне глаза, и я не мог удержаться от того, чтобы не жмуриться от вспышек и блеска, иссушающих мою сетчатку. Грейнджер тоже была здесь, решительно уткнув нос в Ежедневный Пророк. Она старалась не смотреть на меня, это было заметно. Я закрыл глаза и снова их открыл, закрыл и открыл, пытаясь изобличить Грейнджер в подглядывании.

Я как-то слышал один стишок: что-то, что-то — закрыл глаза, и мир рухнул замертво. Что-то, что-то — поднял веки, и все возродилось вновь.

(Мне кажется, что я выдумал тебя).

Это был забавный стишок, и не в смысле смешной, а в том смысле, что я понятия не имел, о чем там была речь, но, тем не менее, он полностью соответствовал ситуации. Неровный свет проходил через оконное стекло — как зияющая трещина в атмосфере, как затертая дыра в другое измерение — и он достигал моих глаз под таким углом, что всякий раз, когда я моргал, создавалось впечатление, что я смотрел вскользь на мерцающую дымку костра. Мир растворялся и возрождался заново в костре приемной.

Я думал о свете, и о жАре, и о свечении. О том, как что-то может быть таким горячим, что начинает испускать радиоактивное свечение, как при последствии атомной бомбы. О сухом поднимающемся отчаянии и ощущении того, что твои внутренности медленно превращаются в пыль. Слишком натянутая кожа и ноющие кости, и жар, жар, жар. Запах горящих листьев (или это были волосы?)

Что-то, что-то — закрыл глаза, и мир рухнул замертво. Что-то, что-то — родился заново. Как это прошло?

(Мне кажется, что я выдумал тебя).

Свет преломился, как осколок чистой злобы, и вдруг белая комната исчезла, и отовсюду проступили тени. Тени были листьями, и стулья были деревьями, и моя кожа затвердевала в кору, и было невозможно согнуть суставы. Дым выходил из моих пор.

(Гойл в коробке. Гойл в коробке. Гойл в горящей оранжевой коробке).

— Ты пахнешь ежевикой.

Лес исчез. Я тряхнул головой.

То, как Грейнджер это сказала — как будто я каким-то образом глубоко оскорбил ее своим запахом — привлекло мое внимание. И вообще, мне никогда прежде не говорили, что я чем-то пахну, тем более ежевикой.

— И ты хочешь что-то с этим сделать? — парировал я. Ответ явно не входил в число моих лучших, но я всю ночь занимался перестановкой своей немногочисленной мебели и чувствовал сейчас так, будто мои глаза присыпаны песком, поэтому решил не заморачиваться.

Она нахмурилась. В центре ее лба появилась небольшая морщинка, которая растягивалась и сворачивалась при движении. И у меня возникла забавная мысль. Я подумал: вот как это начинается. Маленькие складочки, сродни тем, присущим сухой бумаге, там и тут пересекают твое лицо. Вначале ты не обращаешь на них внимания. И они, воспользовавшись твоим попустительством, притворяются, будто они здесь не навсегда, не на постоянное место жительства, а просто приехали в городок проветриться на денек, и решили примоститься на твоем просторном лице. Ты ведь все равно не пользуешься всей этой кожей, разве не так? И в твоих глазах есть достаточно блеска, и твои щеки такие гладкие, поэтому они приглашают своих гофрированных кузин и их плиссированных приятелей, и ты и глазом моргнуть не успеешь, как твое лицо становится помятым, сморщенным и в складку, и ты забываешь, как улыбаться. Затем это распространяется дальше, пока не пожирает тебя полностью, и ты превращаешься в одну сплошную морщину. Одну огромную, грустную морщину на ткани времени и пространства.

— ...сто странно, вот и все, — ее голос был одной из самых узнаваемых ее черт.

— А?

— Я сказала, что это странно — то, что ты пахнешь ежевикой.

Я могу пахнуть так, как хочу, ты, глупая баба. Я бы сказал это вслух, если бы она дала мне достаточно времени. Вместо этого я открыл рот и закрыл его, затем подвигал губами, как если бы я не помнил, как сложить их в саркастическую улыбку. У Грейнджер были маленькие руки.

— А, да.

Она странно посмотрела на меня, но прежде, чем она смогла сказать хоть слово, медиведьма вызвала ее, и она вышла, вся в метании мантии и угловатых локтей, и едва ощутимой томительной горечи свежей газетной печати и послевоенной тоски.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Пятнадцатая неделя

— Вы любите поэзию, господин Малфой?

— Я не плачу вам двести галлеонов в час для того, чтобы сидеть здесь и выслушивать, тупые вопросы.

— Конечно же нет, мне кажется, я точно помню, что на чеке подпись вашего отца, а не ваша.

— Молодец, Уоллес. Главное, что мы оба это признаем.

— Ну, так что?

— Что «что»?

— Господин Малфой, мы можем снова вернуться к обсуждению двадцать седьмого декабря, или вы можете ответить на мой вопрос.

— не пойму, что такое в тебе что тебя закрывает

и раскрывает; только что-то во мне понимает

голос глаз твоих глубже всех роз вокруг)

ни у кого, у дождя даже, нет таких крохотных рук. *

— Это было восхитительно, просто восхитительно, господин Малфой. Это, позвольте подумать... Дикенсон?

— Вообще-то, Каммингз.

— Конечно, прошу прощения. Каммингз, да, такой талантливый парень. Действительно, жаль.

— Что жаль?

— Что он мертв.

— А...

— А это вы слышали, господин Малфой?

Когда душа, ожесточась, порвет

Самоуправно оболочку тела,

Минос ее в седьмую бездну шлет-

— Нет, никогда не слышал.

— Возможно, следующие строфы освежат вашу память:

Ей не дается точного предела;

Упав в лесу, как малое зерно,

Она растет, где ей судьба велела.

Зерно в побег и в ствол превращено;

И гарпии, кормясь его листами,

Боль создают и боли той окно.

Пойдем и мы за нашими телами,

Но их мы не наденем в Судный день:

Не наше то, что сбросили мы сами.

Мы их притащим в сумрачную сень,

И плоть повиснет на кусте колючем,

Где спит ее безжалостная тень. **

— Я не... Я не... Я никогда...

— Это тринадцатая песнь Ада Данте, господин Малфой. Рощи Самоубийц.

(Я просто хочу взять свою жизнь, упаковать ее и носить с собой в коробке. Вот что сказал Гойл.)

— Это не... Какое это имеет отношение к чему бы то ни было? Это не то, что произошло.

— Что произошло в ночь на двадцать седьмое декабря прошлого года?

— Замолчите! Замолчите! Заткнитесь!

— Господин Малфой, что произошло с вашим другом, Грегори Гойлом, в ночь на двадцать седьмое декабря прошлого года?

— Он не, он бы никогда не сделал... этого. Гойл нормальный. Он в порядке. Он чертов идиот, но он в поряд...

— В то время, когда это было написано, Христианская Маггловская Церковь классифицировала самоубийство как преступление, как минимум равное убийству. Вы слышали о Десяти Заповедях, господин Малфой? Конечно же, слышали.

— Гойл бы никогда... Вы лжете...

(Рыба в чертовом аквариуме. Инстинкт, обернутый бессильной плотью. Дым и подкрашенная вода. Где эти порочные иллюзии, которые я заказал, бармен?)

— Какая из Десяти Заповедей самая главная? Я лично всегда считал, что это "Не убий". Видите ли, многие теологи полагают, что самоубийство — это еще больший грех, чем убийство, поскольку представляет собой отрицание жизни, как Божьего дара.

— Мне нужна... вода. Я хочу пить. Я очень сильно хочу пить. Замолчите. Пожалуйста. Заткнитесь.

— Данте наказывает акт самоубийства, превращая нарушителя в дерево, таким образом, лишая его вечной жизни и обрекая его душу на бесконечное страдание, обратив самоубийц в живых мертвецов, добычу для гарпий.

(Я слышал о бомбах, о радиации, о лопающихся клетках.)

— Гойл пострадал, но ничего подобного не случилось. Вы не понимаете. Такой род... экзистенциального отчаяния не в стиле Гойла. Он простой парень. Все эти гарпии и вечные муки не для него.

— Что произошло в ночь на двадцать седьмое декабря прошлого года?

— Я не... Я не могу... А вы знаете, Уоллес? Почему бы вам самому мне не сказать?

— Я боюсь, я не могу этого сделать, господин Малфой. Исцеленная память — это не удаленная память. Вы заставили себя забыть, и поэтому заболели. Моя задача помочь вам найти способ вспомнить.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Восемнадцатая неделя

— Хочешь узнать секрет?

У нее был талант говорить вещи тоном, жутко неподходящим контексту. К примеру, сейчас она сказала это вскользь, как будто это было у нее в обычае — изрыгать самые сокровенные душевные тайны на невинных, ни о чем не подозревающих незнакомцев вроде меня. Хотя, я полагаю, мы не были незнакомцами, но дело не в этом.

— Почему ты со мной разговариваешь? — огрызнулся я.

— Потому что здесь больше не с кем поговорить, и меня уже тошнит от этой книги, — она приподняла обложку. Это был самый безвкусный оттенок желтого, который мне довелось лицезреть когда-либо, но я сегодня придерживался принципа "не суди по обложке".

Кого я хотел обмануть? Я судил направо и налево.

— Ну?

— Что «ну»?

— Хочешь услышать секрет, — медленно сказала она, словно говоря с ребенком. — Старайся не тормозить, Малфой.

— Нет, не особенно, но все равно спасибо.

Она опять нахмурилась, демонстрируя уже знакомую мне морщинку.

— Ты же знаешь, что я все равно скажу тебе. Это неминуемо.

(Кровь и пена. Вот что мы такое. Так мне говорил Снэйп)

— Только смерть неминуема, — торжественно изрёк я, пытаясь подражать Снэйпу. Это было ужасно. Не только потому, что тот был мертв, но и потому, что мне никогда не удавалось никого изобразить.

Она рассмеялась. И в этот раз я тоже не пытался ее рассмешить, но звук ее смеха не был неприятным. И я тоже засмеялся, хотя и не так громко и открыто, как она, потому что она смотрела на меня так выжидательно, что я почувствовал себя чуть ли не обязанным присоединиться к ней. Я просто хмыкнул. Я хотел, чтобы фраза прозвучала, как некое грандиозное, нигилистическое заявление, а также надеялся заткнуть Грейнджер, но даже я понял, насколько глупо она прозвучала на самом деле.

(Мы все умираем в конце. В конце мы просто грязь. Вся наша цивилизация — это слой осадка. Как тебе такой секрет?)

Она перестала смеяться и взглянула на меня. Она была тощей, но я полагаю, мы все такими были. Это был симптом нашего поколения. Война в том виде, как мы ее знали, была атавизмом, и оставила после себя кучу нервных, полуспящих, двадцатилетних убогих недокормышей в палатах для душевнобольных.

— Ты забавный, Малфой, но не в том смысле, в каком ты думаешь.

(Хочешь поспорить, Грейнджер?)

— Спасибо, наверное.

Она отвернулась и снова уткнулась в свою банальную книжку. Я попытался разглядеть название, но она сидела слишком далеко от меня, и я решил, что мне не так уж и важно. Я стал постукивать ногой. Ведьма в приемной бросила на меня ободряющий взгляд, и я застучал сильнее.

«Что у тебя за секрет, Грейнджер?» — хотел я спросить, но опасался выглядеть слишком заинтересованным — в конце концов, мы не были друзьями. Мы были просто двумя людьми, которые по воле случая одновременно находились в одном и том же месте в одно и то же время в четыре часа дня каждую субботу. И в любом случае, атмосфера была неподходящей для раскрытия секретов. Прежде всего, было слишком светло, и в воздухе пахло антисептиком, и холодными, отражающими поверхностями, и было слишком бело. Пахло белым.

Секреты должны раскрываться под нерушимым покровом темноты, возможно, где-нибудь в канаве. Или под матрасом. Или в том месте, ну, в основании вашего позвоночника. Или между стенами, где пыль от штукатурки забивает вам горло. Или высоко в башне, со стариком, который вот-вот должен умереть, но ты не хочешь по-настоящему, чтобы он умер — пожалуйста, не умирай, — но он должен умереть в любом случае, потому что Он так сказал. Или в лесу со стонущими деревьями, истекающими черной кровью из сломанных ветвей, с жаром и запахом горящих волос, и твоя челюсть так плотно сжата, что ты думаешь, это раздробит твой череп, и его осколки врежутся в твой мозг так глубоко, что ты сможешь попробовать его на вкус, и твое сердце где-то далеко, галопом убегает от тебя, и твой друг в пламени дергающейся жизни, как пожелтевшая страница из старой книги (что ты делаешь, Гойл?) и как эта палочка... какого хрена эта палочка делает в моей руке...

— ...нджер, Гермиона, — голос медиведьмы был приятно тихим; он звучал как голос привлекательной женщины, доносящийся из другой комнаты, хотя медиведьма стояла прямо передо мной и была совершенно непривлекательной. Но она мне нравилась. Она кивнула мне, когда увидела.

Грейнджер встала.

— Увидимся позже, Малфой, — сказала она и прошла мимо меня, сомкнув свои маленькие руки за спиной.

(Я увезу тебя, куда захочешь, Грейнджер.)

— Гм, — ответил я. Я никогда не видел ее после того, как ее вызывали, потому что меня вызывали сразу после этого.

Это было так:

сначала Грейнджер, Гермиона.

Затем Джонс, Мэллори.

Затем Джекман, Уэйн.

Затем Малфой, Драко.

(Как эта палочка оказалась в моей — в моей -)

Джонс был мужчиной среднего возраста, сидящий на какой-то соковой диете, судя по пластиковому контейнеру с зеленой бурдой, которую он постоянно с собой носил и по тому томящемуся взгляду, которым он одарил мой бутерброд на прошлой неделе. Джекман был нескладным парнишкой на несколько лет старше меня, который имел вид страстного анархиста, переживающего плохие времена: типа проволоки под напряжением, завернутой в мокрое одеяло. Я не знаю, с чего я это решил. Возможно потому, что кончики его ушей были всегда красными или потому, что он всегда держал кулаки сжатыми на коленях.

(Эта палочка — палочка — палочка -)

Мы все были двинутыми, я полагаю, поэтому я не имел права осуждать. Но я знал, что все равно буду их всех осуждать, что бы ни случилось.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Двадцатая неделя

— Что произошло в ночь на двадцать седьмое декабря прошлого года, — спросил я прежде, чем Уоллес успел открыть рот.

— Почему... да. Хорошо. Почему бы вам не сказать мне, что случилось?

— Гойл пострадал, не так ли?

— Да, так.

— Он... С ним все будет в порядке?

— Господин Малфой, ваш друг Грегори Гойл мертв вот уже больше года.

Я прочистил горло и откинулся на спинку кресла.

— Да, конечно, Гойл погиб. Он мертв. Я это имел в виду.

— Вам нужно время, чтобы переварить информацию?

— Нет-нет, со мной все в порядке. А... Крабб тоже мертв, верно?

Скрип-скрип-скрип.

— Винсент Крабб погиб во время войны, за долгое время до смерти господина Гойла. Примите мои соболезнования. Я так понимаю, вы были близкими друзьями.

— Нет, я... я хочу сказать, да, мы были друзьями. Я думаю, они оба меня ненавидели. Но неважно. Я просто хотел удостовериться в том, что я ничего не путаю, — я пробежался языком по краю передних зубов. Уоллес взглянул на меня поверх очков.

— Вы помните, как он умер, господин Малфой? Господин Гойл, я имею в виду.

(Ты видишь все это оранжевое? Солнце счастливо до исступления, потому что день заканчивается. Я тоже устал, Драко.)

— Был... закат. В поместье. Я... никогда не видел бензин, но в тот день я узнал, какой у него вкус.

— Как он умер, Драко?

(Я наследник упадка белого золота, Драко.)

— Он просто... умер, — забавно, как два маленьких слога — у-мер — могли потребовать у меня так много энергии, чтобы протолкнуть их сквозь зубы. Они застряли на распухшем в горле коме. Я взглянул на свои руки и увидел, что они дрожат. Я чувствовал жар, и сухость, и высоту, как замызганный воздушный змей, висящий в раскаленном мареве. Накаленный добела. Один шаг — и я падаю в пропасть. Одно движение — и выступ крошится. Как бы мне хотелось, чтобы он раскрошился. Это было бы квинтэссенцией этого паршивого дня, этой паршивой недели, этого паршивого года. Пот стекает между моими лопатками, и я слышу серебряный звон в голове.

Я думаю: вот оно.

Я ждал, что холодные брызги забвения накроют мое видение.

— Все в порядке, господин Малфой. Вам нужна минута?

(Нам никогда не выбраться, Драко. И даже если бы нам удалось — даже если бы нам удалось — )

— Нет, нет, только... воды. Пожалуйста. Можно немного воды?

Я представил карман пустого цвета. Мерцающие гирлянды «спасайся-бегством» оранжевого и горячечный зеленый, и голубой сверхновых звезд, извилисто лижущих друг друга в забытом углу времени и пространства. Это был я. Я был клокочущим мятежом существования. Я был изломом затухающего пламени. Я был впадиной, поглощенной вселенной, заточенной в клетку плоти и названный в честь созвездия, которое было слишком далеко, чтобы иметь со мной что-то общее. Драко Малфой, черная дыра.

Как бы я вам понравился в роли черной дыры, Уоллес? Я засосал бы всю вашу уродливую мебель, и вашу накладку, и ваш чертов планшет в свое притяжение. И тогда где бы вы оказались? Где вы будете без вашего скрипящего планшета, Уоллес?

(Мы просто уснем. Мы все уснем у огня, Драко. И мы. Все. Умрем.)

— Передохните минутку, дорогой мальчик, — Уоллес наколдовал стакан воды в моей руке. Я взвесил его, получая удовольствие от капель конденсата, скатывающихся на мои пальцы. — Мы это преодолеем.

(Подвесь меня, чтобы я просох, Драко.)

Я чувствовал спокойную отчужденность. Вода смягчала горло. Я представлял себе, как она течет ниже, ниже, через поры и вытекает в лужицу подо мной. Я представил, как моя кожа становится прозрачной и плавится. А Уоллес в это время все нес и нес вздор о том, какой это был замечательный прорыв в лечении, и как я был на пути к своему скорому полнейшему выздоровлению. Странно. Я ожидал от этого момента большего, но полагаю, до меня еще не полностью дошло. Вода вернула меня к действительности. Я сделал еще глоток и почувствовал, как скорость биения сердца замедляется.

— С вами все в порядке, господин Малфой?

(Свяжись со мной по каминной связи, когда получишь это, Драко.)

— Да. Да. Со мной все нормально. Прошу прощение за все это. Просто... Здесь невероятно жарко. Какой ваш следующий вопрос?

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Двадцать вторая неделя

— Рассказать анекдот?

По всей видимости, Грейнджер думает, что поскольку мы видимся регулярно раз в неделю на протяжении последних пяти месяцев, то превратились в близких приятелей или что-то в этом роде. И все же это значительно лучше, чем когда она нервно дергалась в моем присутствии, словно убежденная в том, что я постоянно в тайне планирую ее убийство. Я раньше никогда этого не замечал, но с недавних пор понял, что, несмотря на свою начитанность, Грейнджер очень инфантильна во многих аспектах жизни. Она может либо любить человека, либо презирать его. Очень редко она остается нейтральной, вместо этого всегда принимая чью-нибудь сторону даже в самых незначительных, самых безнадежных вопросах. Это открытие меня поразило, потому что редко кто смотрит на мир ее глазами, и я не знал, как отнестись к тому, что она причислила меня к группе тех, кого она не ненавидела.

На мое удивление, ее предложение на этот раз не вызвало у меня слишком большой диссонанс. Она решительно повернулась, и я понял, что она ждала всю неделю, чтобы рассказать мне. Это было довольно мило.

— Нет

— Так вот, парень заходит в бар и видит, что в роли бармена выступает лошадь, с фартуком и все такое; она стоит за стойкой и протирает стакан.

— Пожалуйста, заткнись, — я не знал, уместно ли было шутить в такое время. Вообще-то я был убежден, что из всех людей именно Гермиона Грейнджер будет защищать святость политики, не позволяющей шутить в приемной Святого Мунго.

— В общем, парень уставился на лошадь, стоит в полном шоке, не может сказать ни слова. Лошадь смотрит на него так же пристально и, в конце концов, нарушает молчание, спрашивая: "Эй, приятель, в чем дело? Не в состоянии поверить в то, что лошадь может быть барменом?" И ты знаешь, что ответил мужик?

Грейнджер была из того типа людей, которые не могли произнести ни слова без соответствующего жеста. Я попытался не смотреть на ее руки, и вместо этого посмотрел на свои. Было чувство, как будто они замотаны в старые бинты.

— Он сказал: "Мои дети мертвы, а жена только что меня бросила. Мне плевать, к какому виду ты относишься, просто помоги мне надраться как следует".

— Господи, Малфой, — засмеялась она. Джекман, Уэйн, сидящий за пять стульев справа от меня, фыркнул. Грейнджер приподняла бровь, взглянув на него, прежде чем повернуться ко мне. — Так или иначе, это не то, что он сказал. Парень ответил: "Нет, я просто не могу поверить в то, что хорек продал заведение".

Она сидела за два стула от меня и хихикала. Она была одета в голубое, волосы собраны во взлохмаченный пучок на затылке, и это делало ее голову непропорционально большой. Голубой ей шел. Ее рука покоилась на сиденье, и у меня промелькнула странная мысль: впервые я был так близко от нее с тех пор, как кончилась война.

— Я не заразный, ты знаешь, — выпалил я, глядя на свои руки. — Мое полоумие, оно не заразно.

Я мгновенно пожалел о том, что сказал. Я не хотел, чтобы она думала, будто я ей открываюсь. Я не хотел, чтобы она сидела рядом со мной. Я не хотел слышать ее глупые, дурацкие шутки.

— Да, я знаю. Но мое может быть, — я взглянул на нее слишком быстро, и все завертелось в черно-синем круге у меня перед глазами. Все, кроме Грейнджер. Она была единственным цельным объектом во всем этом чертовом месте, выглядящая такой собранной и безмятежной со своими изящными дурацкими руками, и своим голубым платьем, и этими кошмарными волосами. Как она это делала? Непозволительно быть такой спокойной.

(Кто поставил эти стулья между нами, Грейнджер?)

— ...ы знаешь, потому что ты хорек.

— Прошу прощения?

(Не одолжишь ли мне кислорода?)

— А, я объясняла шутку. Я сказала, что она мне напомнила тот эпизод, когда Хмури превратил тебя в хорь-

— Да ну, правда? Когда это произошло?

Она проигнорировала мой сарказм и вместо этого улыбнулась мне.

— Так почему ты пахнешь ежевикой?

— Это Дули, — пробормотал я.

— Что, прости?

— Дули. Мой домашний эльф. Она пришла ко мне в квартиру и заколдовала воду из-под крана, чтобы та пахла ежевикой. Она решила таким способом проявить свою заботу обо мне.

— Что ж, я думаю, это очень мило, — просто сказала она.

— Да ну?

— Ты должен больше ценить то, что делает Дули, чтобы тебя порадовать. Маленькие незначительные вещи вроде этой.

— Незначительные вещи вроде этой? Эта фразочка сродни тем, которые печатают в дешевых брошюрах-наставлениях из серии "помоги себе сам". О, я придумал: ты должна написать такую брошюру сама, а потом строки из нее будут высечены на твоем надгробном камне. Гермиона Грейнджер — женщина, живущая ради незначительных вещей.

— Прошу тебя, помолчи. Но это правда. Я бы не дожила... — она оборвала себя на полуслове со странным выражением лица. Интересно, думала ли она в этот момент о своем муже-овоще, который, по всей видимости, находился в этом же здании в его собственной вариации приемной. На секунду она опять погрузилась в депрессию, в эту вялость суставов, которую я раньше с удовольствием в ней наблюдал (во всяком случае, мне казалось, что с удовольствием...). Я открыл было рот, чтобы извиниться, или хотя бы сменить тему, но она заговорила до того, как я успел это сделать.

— Это то, что мне сказал мой целитель. Незначительные вещи вроде запаха кофе по утрам. Или когда смотришь на какое-нибудь облако смешной формы, напоминающее нос дяди Эллиса. Или найти кнат на полу под своим стулом.

— Прости меня, если я скажу, что твое последнее замечание совершенно бессмысленно — что я буду делать с кнатом?

— Ах, да, я и забыла, что ты богат до неприличия, — сказала она беззлобно.

Я рассмеялся:

— Не часто же люди забывают об этом, когда речь идет обо мне.

— Ты всегда можешь начать коллекционировать кнаты. Знаешь, стертые старые кнаты, которые вышли из употребления.

Дверь во внутренний офис открылась, и вышла одетая в белое медиведьма, шебурша чистым планшетом. Она выглядела настолько организованно, что я бы не удивился, если бы выяснилось, что она появилась такой прямо из утробы матери — с накрахмаленной мантией и прочее.

— Грейнджер, Гермиона.

— Однажды ты найдешь свой особенный кнат, Малфой. И ты поймешь это, как только его увидишь.

— Как скажешь, Грейнджер, — сказал я, глядя вниз на свою грудь, чтобы скрыть подергивание губ.

— Ты знаешь, мне нравится ежевика.

Я поднял глаза. Ее открытая улыбка была как жимолость и степной ветерок, глицерин и слишком быстрый полет, и залитый солнцем тротуар; словно замирающее тайком сердце и сахарные перья, и опиум, и белоснежные, белоснежные зубы. Я почувствовал, что у меня горят уши и скривил губы в презрительную ухмылку, в отместку.

Позже, у себя дома, мне снились деревья. Деревья на темной равнине, охваченные яростным огнем. А потом дым развеялся и появился я, стоящий в поле, окруженный смешными облаками, запахом кофе и ежевики. И посреди всего этого была Грейнджер.

Грейнджер в голубом — глаза широко раскрыты, и волосы безнадежно взлохмачены — протягивала мне свою прелестную маленькую ручку с одним единственным сверкающим кнатом.

Двадцать пятая неделя

— Мне кажется... Мне кажется, что я знаю, как умер Гойл.

— Знаете?

— Я постоянно думаю об этом, и иногда мне кажется, что была ночь, иногда — полдень, но я точно помню деревья. Деревья и... и дым. И запах.

— Запах чего, господин Малфой?

— Горящей... горящей... горящей плоти

— Продолжайте, — я встретил его взгляд сквозь темное пространство. Он сидел, спокойный, как всегда, и делал пометки в своем планшете. Мне захотелось взять его за плечи и хорошенько потрясти, до тех пор, пока он не поймет. До тебя не доходит, Уоллес? Пожалуйста, скажи, что это так. Пожалуйста, скажи мне, что все это не просто в моем воображении.

— Его дом сгорел. А он застрял внутри. Он погиб так же, как и Крабб.

— Это не совсем то, что произошло, господин Малфой. Родовое поместье Гойлов до сих пор цело. Я так понимаю, его мать живет там со своей сестрой.

— Так они отстроили его заново, подумаешь, проблема. Мы же волшебники, вы не забыли?

— Вы знаете, что произошло, Драко. Я уверен, что знаете. Я думаю, вы понимаете. Пожалуйста, не блокируйте это воспоминание. Оно ключевое для вашего выздоровления.

На улице шел дождь. Его шум проникал сквозь мою плоть и зарывался в позвоночнике. Мы были где-то под землей, или под водой, где-то в нереальном мире.

Отец часто говорил, что я был чувствительным ребенком. Он преподносил это, как худшее из грехов. Мама держала меня за руку, гладила по голове и говорила: "В моей семье всегда у всех были крепкие нервы. В твоих жилах течет кровь Блэков. Не бойся. Скажи мне, о чем ты думаешь. Я уже давно не знаю, о чем ты думаешь".

— Гойл... Гойл поджег себя.

— Вы уже почти добрались до истины, Драко. Все хорошо. Мы не обязаны продолжать сегодня.

Я вскочил и стоял, раскачиваясь с пятки на носок.

— Почему вы не можете просто... Почему вы просто не скажете мне?

— Я не могу. Вы прекрасно знаете, что я очень хочу помочь вам, всеми силами, но я не могу подсказывать, Драко. Вы сами должны это вспомнить. Память — хитрая штука. Она компенсирует то, что потеряно, заполняя пробелы всем, что попадется под руку. Вы сами должны пройти этот путь.

Его голос доходил до меня сквозь мрак. Голова кружилась.

Незначительные вещи, сказала Грейнджер. Вроде того, как когда плоть Гойла покрылась пузырями и лопалась, словно вязкий остаток какого-то зелья в старом котле. Или то, как он в отчаянии зажмурил глаза, будто это заставило бы пламя отступить. Или то, как там раздавались звуки треска и шипения, словно кусок мяса поджаривался на вертеле. Или то, как он кричал. Или то, как я не мог подобраться к нему поближе, чтобы его спасти.

Я взглянул на свои руки. Кожа на них была сморщенная и абсолютно безволосая, в виде сросшихся неестественных завитков расплавленной и восстановленной заново плоти.

Я бросился обратно в кресло.

— Я должен приходить сюда еще?

— Я боюсь, что так, Драко, мне очень жаль. Мы еще не закончили.

— У Гойла была склонность к драматическим жестам. Он бы мог покончить с собой обычным способом, но нет! — он должен был выбрать самый театральный из всех.

Как-то неправильно прозвучала эта фраза. Гойл был немудреным парнем. Совсем не мелодраматичным. Это не было в его стиле. Но я должен был дать себе хоть какое-то объяснение.

Мои ноги онемели, горло пересохло. Я представил себе, как пальцы на ногах удлиняются и, прорывая швы моих ботинок, закапываются в землю. Я представил себе, как мои губы смыкаются вместе навечно, лицо покрывается корой, и я поддаюсь оцепенению Рощи Самоубийц.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Двадцать восьмая неделя

Есть один промежуток времени, который мне очень нравится. Он короткий и быстротечный, и если смотреть слишком пристально, то можно вообще его упустить.

Это та доля секунды между мыслью и словом, тишина, предшествующая сокращению мышцы. Это крохотная капсула застывшего времени, когда ваше сознание благостно не заполнено ничем. Это как взять стакан для воды и прийти в восторг от сверкающей чистой струи, льющейся из-под крана, или почесать основание шеи, или глазеть в окно на разные, ничего не значащие движущиеся предметы, или строить неопределенные, ни за что не осуществимые планы рвануть из города. Это как столетия, втиснутые в секунду сердцебиения, когда жизнь решает, что ты заслужил передышку.

Это мое время. Когда голоса затихают, и Гойл жив и придуривается где-то, и я не испытываю постоянной жажды, и нет ничего, кроме меня, приемной и догорающих лучей солнца. И ни одного дерева, куда ни кинешь взгляд.

— Ты знаешь, что по-настоящему смешно? Рон считал, что я слишком цинична.

Это была попытка Грейнджер завязать со мной разговор. В последние несколько недель я был не очень-то общительным. Правда, она все равно продолжала мне сниться.

— У него был взрывной характер, но я клянусь, Рон был одним из самых по-детски счастливых людей, которых мне довелось видеть. Знаешь, что он мне как-то сказал? Он сказал, что мы, приверженцы логики, страдаем от иллюзии, считая, будто во вселенной нет ничего, кроме бездумного вращения атомов и молекул, что нет второго дна ни у какой поверхности. И заблуждение думать, что после смерти нет ничего, кроме бесконечной пустоты.

— Уизли такого не говорил.

— Ладно, сдаюсь. Рон не облек свою мысль именно в эти слова. Я просто передала смысл.

Я сжал челюсти:

— Если ты к чему-то ведешь, то пора бы дойти до сути.

— Послушай, я не говорю, что после смерти мы все окажемся в прекрасном поле, одетые в тоги. Или что там будет бесконечный и безграничный шведский стол с закусками — Рон представлял рай именно так. Если бы Бог знал, что к чему, как выразился Рон.

— В чем суть, Грейнджер.

— Суть в том, что даже если ты видел смерть, это не означает, что ты не сможешь исцелиться. Как-нибудь, когда-нибудь придет умиротворение. Возможно, это не случится сейчас. Или даже через два года. Но оно придет.

— Ты никого не обманываешь, когда ведешь себя так, словно ты сильнее всего дерьма, которое на тебя вылила жизнь.

— Дело не в том, чтобы быть самым сильным. Дело не в том, чтобы остаться в здравом уме или... целостным в конце. Необязательно бодриться. А в том, чтобы находить маленькие, незначительные вещи, которые помогут тебе продержаться день. Каждый день. Я думаю, что главное — это выживание. Любым способом.

Моя голова проделала судорожное возвращение в реальность.

— Прошу прощения?

— Я... я знаю о Гойле. Мне очень жаль.

Да, мой друг покончил с собой. Да, он пошел в лес, облил себя маггловским топливом и поджег. Подумаешь.

— Да ну? Просто замечательно, Грейнджер. По-настоящему тонко и глубоко, — мой взгляд был прикован к ее рукам, так что я с трудом перевел его выше. Но я не был готов встретиться с ней глазами, поэтому я опять их закрыл. Сквозь сомкнутые веки я чувствовал на себе ее пристальный взгляд.

— Я просто хотела быть любезной. Вовсе необязательно вести себя, как последняя скотина.

— Хватит уже, Грейнджер. Я знаю, что ты каким-то образом убедила себя в том, что являешься спасителем всего человечества, но я совершенно не хочу все это выслушивать.

— Мне все равно, что ты думаешь, Малфой. Совершенно очевидно, что ты ничего не понял.

— То обстоятельство, что твой муж в коме, не означает, что ты посвящена во все страдания мира.

Я резко открыл глаза, как только осознал, что я такое сказал. Господи ты боже мой. Да, я сволочь и скотина, но даже я понял, что перешел черту.

Она улыбалась. Ее улыбка была как фальстарт. Это была абсолютно спокойная улыбка, но что-то в ней заставило меня пожелать о том, чтобы засунуть свои слова обратно в глотку. Ходячее бедствие под названием Грейнджер скукожилось, но не полностью.

— Спасибо тебе за это, Малфой, — негромко произнесла она. Грейнджер была абсолютно спокойна, и ничего, кроме сильно натянутых сухожилий на ее белой шее не выдавало того напряжения, в котором она пребывала в тот момент. — Огромное спасибо за то, что напомнил мне, какая ты мразь, и что ты заслуживаешь всего, случившегося с тобой.

— Прости, Грейнджер. Прости меня за то, что я сказал, — я сглотнул комок песка величиной с кулак, стукающийся о стенки моей трахеи. — Как... как там Уизли?

— Рон никогда не очнется.

Ее слова врезались в меня, пробив тараном мою реальность. Я внимательно всматривался в ее лицо в поисках... хоть чего-нибудь, но оно абсолютно ничего не выражало. Она произнесла свою реплику идеально. Единственным объяснением этому было то, что она десятки раз репетировала ее произношение перед зеркалом. Безжалостно повторяя фразу снова и снова, до тех пор, пока та не превратилась в монолит. И теперь она сидела напротив меня, неподвижно и непреклонно. Мои легкие наполнились жестокостью происходящего. Я ждал, что земля расколется под тяжестью ее провозглашения, и наши шаткие стулья наклонятся и упадут в бездну, но ничего не произошло.

(Подвесь меня, чтобы я просох, Драко.)

— Расслабься, Малфой. Все в порядке. Я в порядке. Ты тоже прости меня. Ты не мразь. А совсем даже наоборот.

— Неважно.

— Неважно? Я готова была поклясться, что ты начал задыхаться.

— Замолчи, — это прозвучало хриплым шепотом. Я прочистил горло.

— Мы все потеряли кого-то на войне, и чем дольше мы живем, тем больше мы будем терять. Твоя проблема в том, Малфой, что ты видел смерть, и теперь ты думаешь, что все поделено на две категории: либо смех, либо отчаяние. А на самом деле все в мире включает в себя одновременно и то, и другое. Маленькие незначительные вещи, Малфой. Держись за маленькие незначительные вещи. Храни их поближе к сердцу, и все будет в порядке.

(Грейнджер, что доводит тебя до слез?)

Ее губы были такими же изящными, как и руки. Полуоткрытые, они тихонько вдыхали и выдыхали. Интересно, каково это быть словом, произносимым этими губами?

— ...что мой целитель мне сказал. Искать маленькие незначительные вещи.

— Вроде смешных кнатов?

— Вроде смешных кнатов.

Это было несправедливо. Ее муж никогда не очнется, а она сидит здесь, совершенно спокойно глядя в лицо факту того, что все мы смертны.

(Я воевал на войне, но война победила).

— Грейнджер, Гермиона.

Она собрала свои вещи и встала. Неужели я думал недавно, что она выглядела сожженной? Потому что я жестоко ошибался. То, что в ней больше всего меня раздражало когда-то — стальной стержень, и достоинство, и надменная, самоуверенная убежденность — все это никуда не делось. Возможно, кое-что она подрастеряла. Показные, рассчитанные на вызывание эффекта части, которые были не так уж и важны. Это несправедливо. Как создатель решает, кто останется верным себе, а кто — нет?

(Ты и я, детка, мы как энтропия. Мы — самопроизвольное сгорание в герметичной камере. Мы — звезды, умирающие в экстазе. Мы — вечные двигатели, порождающие ржавчину в наших прокладках, и я думаю, что ты ослепительно прекрасна).

Грейнджер ушла. Ни разу не оглянувшись и не съязвив на прощанье.

Она была пуленепробиваемым фарфором, а я? Я был ее взрывной волной. Шрапнелью. Шлейфом пыли вокруг ее неподвижных ног.

Я чуть было не сказал "прощай", но вспомнил, что увижу ее через неделю. И сегодня ночью, во сне.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

* Перевод Семонифф Н.

** Перевод М.Лозинского