Ежевичные безумцы (джен)

Пятьдесят первая неделя

Я проснулся этим утром от лучей солнечного света, с любопытством пробивавшихся сквозь щели моих склеившихся ото сна век и заставивших их раскрыться, словно при помощи небесного долота. Где-то Бог ликовал при мысли о том, что лишил отдыха еще одного несчастного страдальца.

Я поплелся в ванную, где мельком поймал в зеркале свое отражение. Я не мог прийти в себя от страха целых две минуты, убежденный в том, что отклонения в моем мозгу каким-то образом просочились наружу в виде блестящих розоватых лужиц, разлившихся по всему моему лицу. Неужели это возможно? Неужели что-то, полностью выдуманное мною, могло выбраться наружу и обрести форму в реальном мире?

Просто восхитительно. Благодарю тебя, Господи.

Я поднял руку к лицу и дотронулся до кожи, всей в пятнах и синяках, думая, смогу ли я в таком виде появиться в приёмной, когда обратил внимание на то, что мои движения отображались в зеркале с опозданием в долю секунды.

Я вспомнил, как однажды прочел в какой-то глупой книжице о том, что зеркало — это портал в другое измерение. О том, что время не линейно, и каждый раз, когда кто-то принимает решение, оно ответвляется в бесконечные вариации возможностей. Каждое, даже самое незначительное из принятых нами решений ведет к рождению нового мира. И единственный способ попасть в эти миры — это пройти сквозь зеркало.

Добрый вечер, сэр. Можно взять ваше пальто? Добро пожаловать в Великую Сизифову Трагедию Жизни.

Благодарю тебя, Господь.

Я подумал о том, что останусь сегодня дома. Через неделю будет ровно год с тех пор, как я начал лечение. Должны же они меня понять и позволить пропустить разок? Я бы мог отправить им сообщение.

Извините, Уоллес, старина, но я не смог сегодня прийти. Мое сумасшествие просочилось на лицо, а другое измерение просачивается в мое. Может, перенесем, а?

Я смотрел в зеркало и ждал. Мне показалось, что это важный момент, один из тех особенно значимых моментов, когда происходят внезапные озарения. Может быть, именно сегодня это тот день, когда я, наконец, все вспомню. Я ждал, что случится что-то поразительное — возможно, спонтанное химическое разложение, или мое отражение заговорит со мной, или еще что-нибудь. Но ничего необычного не произошло. Я еще раз моргнул и наши движения — мои и моего отражения — синхронизировались. И моя кожа стала выглядеть абсолютно нормально.

Я подумал, что это бессонница так на меня повлияла. Когда вы страдаете бессонницей, все, что вы видите, кажется вам, словно вышедшим из мерцающего марева. Все вокруг туманное и ускользающее. Воздух не торопится доходить до вашего мозга, и вам нужно напрягаться значительно сильнее, чтобы додумать любую мысль. Вы начинаете обдумывать какую-нибудь вполне понятную идею, пропуская ее по каналам вашего мозга, и вдруг траектория ее движения резко куда-то сворачивает и — вуаля — нет ни мысли, ни траектории — ничего, и вы стоите и хватаете ртом воздух, и вас чудовищно мучает жажда, и все смотрят на вас с недоумением, мысленно вопрошая — какого дьявола с тобой произошло, приятель?

Ничего не может прийти из ничего. Шекспир, и Парменид, и Дарвин — все они это говорили. Я почувствовал, что моя кожа стала натянутой и старой, как ткань, образующая шрам. Но при этом выглядела она нормально. В зеркале мой гость из другого измерения потыкал в щеки пальцами и широко мне улыбнулся. Я сочинил про него историю. Его звали Мако Дралфой. У него были любящие родители. У него было все, чего бы он ни пожелал, включая собаку. Он учился на космонавта.

Конец.

На маггловском уроке мы проходили о том, что человеческий мозг состоит из ста миллиардов нервных клеток под названием нейроны. Каждый из этих нейронов может находиться в контакте с десятью тысячами других нейронов. Эти связи называются синапсисами. Каждый из этих синапсисов может быть включен или отключен в каждый, отдельно взятый момент времени. В результате этой комбинаторики, число возможных состояний мозга легко превосходило общее количество элементарных частиц во вселенной. Fimbria, fornix, indiumgriseum, locusceoruleus, medullaoblongata, corpuscallosum, substantiainominata. Я не выучил все эти названия на маггловском уроке — я прочитал о них самостоятельно. Где-то во все это пульсирующее серое вещество вживлен механизм электрохимических импульсов, которому поэты (все вместе и каждый в отдельности) навесили ярлык «любовь».

Мои родители меня любили. Меня, Драко, а не Мако. Просто они выбрали странный способ проявления своей любви.

После того, как умер Гойл, мама плакала и говорила мне, что она меня любит. Что ей очень, очень жаль. Что это не было моей виной, и как она может помочь?

Положив теплую ладонь мне на ключицу, отец направил всю силу своего пронизывающего серебряного взгляда на меня и сказал: «Мы вымирающая порода, сынок». Как будто смерть Гойла была для него еще одной пометкой в списке жертв. Временами я думал, что, несмотря на его злость на магглов и грязнокровок за то, что они крадут причитающееся нам по праву рождения, он был рад принадлежать к вымирающей породе. Это давало ему цель и направление в жизни. Без всей этой угрозы вымирания, давящей со всех сторон, он был просто еще одним Чистокровным колечком дыма.

Вымирающая порода.

Это наводило на мысли о грибах, или мхе, или о других вещах, растущих в темноте и пахнущих землей, аммиаком и гниением. Мы были как лишайник, цепляющийся за треснутую кору деревьев, окружающих поместье, слизистый и отчаявшийся.

Мать с отцом очень старались меня поддержать. Они настояли на том, чтобы я пошел к целителю-психотерапевту.

Пришло время налаживать жизнь, идти дальше, говорили они.

Пожалуйста, Драко, постарайся жить дальше.

Мамина прохладная рука на моем горячечном лбу. В тот момент я вряд ли осознавал, кто она такая. Я не узнавал обоих родителей.

Они были инопланетянами.

Самозванцами.

Я посмотрел на Мако, и Мако посмотрел на меня, и одновременно мы созерцали каждый своего двойника.

Его родителями были Марцисса и Мюциус Дралфой. Они жили в большом доме, окруженном высокими, неприступными деревьями. У них не было ни темных мыслей, ни позора, ни злобы. Они вели жизнь абрикосового компота и клубничного торта. Деревья охраняли их. Если бы война, или атомная катастрофа, или торнадо застали их в этой безмятежной, окруженной деревьями идиллии, они бы смелИ с себя пыль, собрались и сказали: пора идти дальше. Жить дальше. Жить дальше.

Именно так Сизиф и оставался в здравом уме.

Благодарю тебя, Господь.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Пятьдесят четвертая неделя

— На секунду я подумала, что ты — это Гарри.

Я огляделся, попытавшись выяснить, с каким очкариком она говорила, прежде чем понял, что она смотрела прямо на меня. Я сделал вопросительный жест по направлению к очкам, сидящим на моем носу.

— Ты серьезно? Я просто возмущен.

Я протянул ей кофе и уселся на свободное место за три стула от нее. Я проигнорировал то, как Джонс закатил глаза.

— Ладно, ты не так уж и похож на него. Просто у меня рефлекс Павлова на очки, я полагаю. Так почему?

— В смысле?

— Так почему ты надел очки? Не тормози, — сказала она с издевкой. Сегодня ее волосы были заплетены в толстую косу, откинутую за спину. Как я понимаю, это была попытка как-то их присмирить, но из-за кудряшек, стремящихся высвободиться из своего заключения, ее голова выглядела, как пушистый шар. Смотрелось неплохо.

— Плохо вижу, — проворчал я, пряча половину лица за кружкой.

— Да ну, хватит трепаться. Я абсолютно точно знаю, что у тебя идеальное зрение.

— Неужели?

— Я заметила, как ты читал, заглядывая мне через плечо, сидя за шесть стульев от меня. Как бы иначе ты мог так тщательно продумывать свои оскорбительные замечания по поводу выбранных мною книг, если бы не был близко знаком с их содержанием? — Она пересела на соседний со мной стул. Это повторялось каждую неделю, и я недоумевал, почему мы просто не садились рядом сразу. Наверное, мы оба принадлежали к тому типу людей, которым необходимы оправдания каждому своему поступку. Джонс ткнул Мэллори локтем в бок, и они оба хитро мне подмигнули.

— Да, гм..., — нахмурилась она, глядя мне в лицо с напускной сосредоточенностью, — с близкого расстояния ты совершенно не похож на Гарри.

— Не будь дурой — ты бы могла нас отличить на расстоянии трех километров.

— Ты прав. Гарри симпатичный.

— Если под «симпатичный» ты подразумеваешь невероятно бесформенного уродливого индюка, то да, наверное, ты права.

— Фу. Не надо грубить. В любом случае, как ты можешь видеть в них хоть что-то? Линзы толщиной чуть ли не в двенадцать сантиметров.

— Мне не нужно ничего видеть. Представление происходит у меня в голове.

— Сними их.

— Что? Нет...

Она коварно нырнула мне под руку и ловко потянулась за очками; холодный металл дотронулся до виска, и через секунду очки были у нее в руках.

— Что в этом такого? Ничего страш...

— Отвали, понятно? — зарычал я, выхватил очки из ее ослабевших пальцев прежде, чем она их уронила, и водрузил их обратно на лицо. В горле было так сухо и пусто, что я был уверен, оно вот-вот взорвется.

— Что... прости, я не хотела...

Я хотел сказать: ну что, теперь ты довольна? Но вместо этого произнес:

— Ладно. Проехали.

Прошлой ночью я опять не мог заснуть, и поэтому стал задумываться о том, чтобы избавиться от всех маленьких кусочков детства, которые Дули натаскала в мою квартиру. Я взял все фотографии, и дурацкое старое одеяло, и шлепанцы, и крошечную метлу, и кружку с отбитыми краями, все еще хранящую мои перья, и мысленно прокричал: «черт бы вас всех побрал!». Я сложил все это в небольшую кучу, затем сдернул наволочку с одной из своих шелковых подушек и упаковал в нее весь хлам. Луна на бархатном покрывале неба была похожа на белую бумагу, и я решил, что ночь была подходящей для того, чтобы прогуляться, поэтому я вышел на улицу, неся свое детство в наволочке. Я забросил ее в чей-то огород.

А потом я пошел и надрался до такого состояния, что стал болтать о Грейнджер с абсолютно незнакомыми людьми, и какой-то мужик спросил, почему я до сих пор ее не трахнул, и это до такой степени меня разозлило, что я ему двинул. А он ударил меня в ответ. Причина и следствие.

Это я к тому, что я почти не спал, моя бессонница вернулась и расползлась по всему моему существу, покрывая его своей искусственной бледной кожей, и когда я посмотрел в зеркало этим утром, мое лицо было снова испоганено. Я не мог определить, было ли это на самом деле или только в моем воображении. Отсюда и принятое в последний момент решение надеть еще и очки, в дополнении к наложенным, как обычно, чарам обаяния.

— Я не понимаю... Почему ты злишься?

— Я не злюсь, понятно? Я просто... поскользнулся в дУше.

Взгляд, которым она меня наградила, просто сочился недоверием.

Я как-то слышал один стишок. Что-то, что-то — закрыл глаза и мир рухнул замертво. Что-то, что-то, поднял веки и все зародилось вновь.

(Мне кажется, что я выдумал тебя).

И тут она улыбнулась мне заговорщической улыбкой, словно она знала все о моем страшном секрете. И, возможно, так оно и было. И, возможно, я и не возражал.

— Лжец, — сказала она тихо.

Ба-бах, простучало мое сердце.

— Докажи.

— Это не очень-то мило с твоей стороны, — ее голос был хриплым — я никогда его таким не слышал — маленькие розовые губы сложились в надутую гримаску.

— Что не очень-то мило?

— Если это была какая-то подлая слизеринская попытка заставить меня представить себе, как ты выглядишь в душе, что ж, она удалась, — ее ногти были покрашены лаком ярко-синего цвета. Они все обломались по краям, и я решил, что она снова их грызет, как когда-то в школе.

Ба-бах.

— Ну и... хорошо, — мне захотелось дать себе в морду.

Ее пальцы были белыми, и я чувствовал их тепло на запястье. Когда она успела приблизиться?

— Драко, тебе вовсе необязательно их скрывать, ты знаешь. Свои шрамы. Во всяком случае, от меня. Я... У нас у всех они есть.

— Какие... Какие шрамы?

(Мне кажется, что я выдумал тебя).

— Ну... те, что у тебя на лице. Они всегда были..., — ее губы скривились, и мне захотелось взять ее за руку и поклясться, что я буду поддерживать ее и помогать ей во всем, до конца своих дней. Она не поднимала глаза, глядя на руки, а я знал, что избегать зрительный контакт было не в ее стиле. Интересно, когда это я начал узнавать ее привычки, в какой момент она перестала быть для меня чужой. Она закусила губу и выдавила улыбку, в конце концов встретив мой взгляд. Что-то в этом ее незначительном жесте приковало меня к стулу.

— Знаешь что, неважно, я не хотела быть назойливой.

Напряжение момента отступило, и мы опять очутились в приемной. Напряжение — странная вещь. Мы совершенно не чувствуем давление воздуха — семи с половиной килограммов на квадратный сантиметр — во всяком случае до тех пор, пока оно есть. И совсем ничего не осталось, чтобы что не давло бы швам разойтись.

(Дорогая моя, позволь мне быть брызгами на твоем теле).

— Знаешь, а ты больше не пахнешь ежевикой.

— Дули стала очень надоедливой. Я запретил ей приходить.

Я выбросил ежевичное успокоительное в огород, вместе с обломками своего прошлого. Мне становилось хуже. Прости меня, Уоллес.

Мне все труднее и труднее удавалось напоминать себе о том, что Грейнджер была не чудом, и я не был святым, и ничего и никогда бы у нас не получилось. Ее коматозный муж лежал в виде овоща где-то в стенах этого же здания. У меня не было ног, чтобы стоять ими на земле. Мы были двумя сумасшедшими детьми, нашедшими друг друга в момент ожидания того, что мир перестроится заново в соответствии с законами притяжения. Два недоделанных, незаконченных производных химии и инстинктов, очутившиеся в ловушке квантовой запутанности. Мне захотелось обвинить ее в чем-то, но губы так и не сложились в соответствующее предложение. Я не мог обвинять ее. В конце концов, тут не было ее вины. Для нее я был всего-навсего удобным амортизатором.

(Любимая, ты можешь стать моим ураганом).

— Жаль. Мне нравится ежевика.

Ее пальцы соскользнули с моего запястья. Странная это штука — давление. Ты его замечаешь только тогда, когда оно исчезает. Ее глаза были, как камни. Покрытые влажной глиной мерцающие камни.

Холодные, коричневые, испещренные золотистыми тенями. Как будто смотришь на солнце сквозь залитое водой стекло.

— Так иди и купи себе немного ежевики. Нечего обнюхивать меня — ведешь себя, как душевнобольная.

Моя мантия — это всё, что отделяло Грейнджер от атомного взрыва в моей грудной клетке, и я надеялся, что она не заметила, как бушует раскаленным железом костер моего сердцебиения.

Она шутливо толкнула меня, и я улыбнулся.

Не задерживайтесь, проходите мимо, не на что здесь глазеть.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Пятьдесят шестая неделя

— Что произошло в ночь на двадцать седьмое декабря прошлого года?

Уоллес, ты, испорченный грязный капиталист. Ты, подлизывающийся близорукий евнух. Я тебя ненавижу.

Все, что мне нужно — это немного катарсиса.

Почему же ты такой жадный?

Я тебя ненавижу.

— Я не сумасшедший.

— Нет, конечно же, нет.

Он взглянул на меня, и я взглянул на него. У нас была такая игра. Мое отрицание сопровождалось его неохотным согласием. Это помогало мне успокоиться. Обычно, во всяком случае. Но сейчас это не сработало. Я ощущал себя опустошенным и выцветшим, дерганым и злым, и мне хотелось почувствовать, как хрящ его носа сомнется от удара моего кулака.

Должно быть, все дело в бессоннице.

Или в кофеине.

— Не... не говорите это таким тоном.

— Каким тоном, господин Малфой?

— Как будто... Неважно.

— Что произошло в ночь на двадцать седьмое декабря прошлого года?

Возможно, мне не следовало избавляться от успокоительного.

Возможно, Уоллес мне его давал не для того, чтобы ему было легче со мной справиться, а для того, чтобы мне было легче справиться с самим собой.

— Знаете, что произошло? — спросил я, заставляя себя дышать помедленнее. Я чувствовал, как истина — или ее видимость — слепо и безрассудно стучит в моем мозгу, растягивая его стенки своими ищущими пальцами.

— Мой лучший друг погиб в тот день. Вот что произошло. Он просто взял и растворился с поверхности земли. Одно вело к другому, наверное. Никогда не бывает что-то одно, верно? Всегда сочетание. Миллиард решений и в два раза больше последствий. Как маленькие ручейки, соединяясь друг с другом и становясь все больше и больше, в конце концов впадают в океан. Возможно, поэтому люди и сходят с ума.

Причина и следствие.

Небо за окнами было чужим и ровным, солнце имитировало дневной свет. Словно глядишь на мир изнутри большого, пыльного купола.

— Почему люди сходят с ума?

— Потому что все, что по-настоящему важно — временно. Потому что мы все живем, как придется — без репетиции, без предупреждения. Потому что мир бесчисленных причин и следствий — это мир, в котором ничего не осуждается. Потому что по большому счету ничто ничего не значит. И я знаю, что это не должно причинять мне боль, поэтому не понимаю, почему... почему у меня имеется особое восприятие этого.

— Особое восприятие чего?

— Вы знаете, что боль — это механизм уведомления мозга о том, что в вашем теле что-то повреждено? Так вот, я думаю, вся эта система у меня серьезно нарушена. Возможно, это у меня в спинном мозге. Или в костном мозге. Что бы это ни было, я слишком остро все чувствую. Я... я сосуд для боли, облаченный в человеческую форму. И это несправедливо, потому что и так кругом достаточно боли, но нервы у других людей отвердели. Они просто не... Они всего этого не видят. Мы прошли через две войны, черт возьми, а тут... Как будто я окружен... деревьями. Теми, из Рощи Самоубийств. Мертвенными, безжизненными и бесстрастными.

Я представил карман пустого цвета. Мерцающие гирлянды спасайся-бегством оранжевого и горячечный зеленый, и голубой сверхновых звезд, извилисто лижущих друг друга в забытом углу времени и пространства. Это был я. Драко Малфой, черная дыра.

— Понятно. Что произошло двадцать седьмого декабря прошлого года?

— Люди, думающие, что у всего есть причина — глупцы. Жалкие, несчастные глупцы.

— Господин Малфой, вы помните, что произошло?

— Я попытался их исправить.

— Исправить что?

— Свои рецепторы боли.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Шестидесятая неделя

Во время битвы за Хогвартс пол прогнулся у меня под ногами, затем мои колени застряли, меня занесло вниз, и я чуть было не погиб.

Существует много вещей, которые мы принимаем, как должное только потому, что они постоянно вокруг нас. К примеру, давление. И воздух. И любовь, и свет, и надежда и весь этот вздор.

И пол тоже.

Вы нечасто задумываетесь о том, насколько вы уверены в прочности пола под вашими ногами, до тех пор, пока он не начнет обрушиваться.

Вообще-то, это было как сцена из романа. Молочно-белый туман. Все выглядит, словно акварельное изображение яростного серого и злобного зеленого в плену коварно наступающих сумерек. Звуки битвы скорее ощущались, чем слышались. Четко присутствовало осознание того, что кто-то где-то в замке в этот конкретный момент испускал свой последний вздох. Мир вокруг меня был словно смазан, так быстро он вертелся.

Пол яростно хрустнул подо мной, словно в назидание.

Вот, видишь? Это и есть притяжение земли.

Мы называем это Теорией гравитации, но в тот момент это совершенно не выглядело теоретически.

Я, помнится, думал о том, что мне просто хотелось залечь там навсегда, до тех пор, пока сердцебиение, яростно пульсирующее в ушах, не начнет успокаиваться, в то время, как все помрут бессмысленной смертью в карамельных вспышках смертельного шествия, коим являлась осада Хогвартса — ведь все равно все считали меня трусом, а так бы я хотя бы спас свою шкуру. Меня успокаивал факт того, что я пал так низко, что ниже падать было уже невозможно.

Так что я лежал там, так тесно прижавшись щекой к полу, что мог почувствовать его вкус, когда Крабб схватил сзади меня за мантию и вытащил. Я оттолкнул его. А потом пролетело заклинание, осветившее коридор тошнотворной зеленой вспышкой света, пылающей и яркой, как полдень, и ее блеск отразился в его глазах, и то, что я в них увидел, заставило меня задрожать.

Он сказал: «соберись, чертов кусок дерьма»

Гойл стоял за ним и был похож на гигантского испуганного младенца. Его лицо, покрытое потом, было черным от копоти. Именно в этот момент я понял, что ненавижу Волан-де-Морта, но было уже слишком поздно.

А потом, меньше, чем через пять минут, Крабб был мертв. Но все уже знают эту историю.

Все говорят: продолжай жить дальше.

Это была мантра года.

Вы участвовали в войне?

Постарайтесь жить дальше.

Ваша семья потеряла все, что было ей дорого?

Постарайтесь жить дальше.

Все ваши друзья погибли?

Постарайтесь жить дальше.

И я бы тоже продолжил жить дальше, если бы мой мозг не взял за правило сблевывать прошлое каждый раз, когда я засыпал.

Гойл ведь тоже погиб, верно?

Верно.

Конечно.

О чем я только думал?

Крабб мертв, Гойл тоже мертв.

А я...

Я так и остался лежать на провалившемся полу, как и хотел.

(Я наследник упадка белого золота).

Когда оба твоих друга погибли в огне, очень трудно определить, кто есть кто.

(Я чертов трус).

Постарайтесь жить дальше.

Я проснулся этим утром и обнаружил, что вместо лица у меня большая трещина с размытыми краями. Я слегка коснулся ее подушечками пальцев.

Да нет, мое лицо на месте.

Но кожа была очень сухой. Как при очень серьёзном солнечном ожоге. Пальцы нащупали саднящую, только-только зажившую кожу. Я бы глянул в зеркало, но опасался, что Мако Дралфой начнет действовать мне на нервы видом своих глупых бледных глаз и кривой ухмылкой тонких губ.

И у меня возникла забавная мысль. Я подумал: вот как это начинается. Маленькие складочки, сродни тем, присущим сухой бумаге, там и тут пересекают твое лицо. Вначале ты не обращаешь на них внимание. И они, воспользовавшись твоим попустительством, притворяются, будто они здесь не навсегда, не на постоянное место жительства, а просто приехали в городок проветриться на денек, и решили примоститься на твоем просторном лице. Ты ведь все равно не пользуешься всей этой кожей, разве не так? И в твоих глазах есть достаточно блеска и твои щеки такие гладкие, поэтому они приглашают своих гофрированных кузин и их плиссированных приятелей, и ты и глазом моргнуть не успеешь, как твое лицо становится помятым, сморщенным и в складку, и ты забываешь, как улыбаться. Затем это распространяется дальше, пока не пожирает тебя полностью, и ты превращаешься в одну сплошную морщину.

(Как смерть, обросшая корой.)

Одна огромная, грустная морщина на ткани времени и пространства.

Вот что я такое.

(Нам никогда не выбраться. И даже если бы нам удалось — даже если бы нам удалось — )

Жалкий маленький, покрытый шрамами придурок, который больше не в состоянии отличить реальность от вымысла.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Шестьдесят вторая неделя

— В общем, жена одного парня попала в ужасную автокатастрофу.

— Что, прости?

— Это шутка, которую рассказал Джордж. Джордж Уизли. Слушай.

— У меня есть выбор? — мои губы сами собой сложились в улыбку прежде, чем я успел сдержаться. Да, мне нравились ее шутки — ну и что с того?

— Так вот, произошла ужасная автокатастрофа — ты знаешь, что такое автомобиль, не так ли?

— Да, разумеется, продолжай.

— И водитель пострадал и должен отправиться в больницу: больница — это то же самое, что и Святой Мунго, только для магг...

— Я знаю, что такое грёбаная больница.

— Ладно, извини. Я должна была убедиться. Так вот, приходит он в больницу и начинает разговаривать с врачом. Врач — это целите...

Она оборвала себя, поймав мой возмущенный взгляд.

— Хорошо, хорошо, я уже поняла — ты, знаешь, что означает слово врач. Так вот, он начинает разговаривать с врачом.

— И-и...

— И врач ему говорит: «Я очень сожалею, господин Джонс, но у нас есть только плохие новости. Ваша жена выжила, но находится в коме, и невозможно предположить, когда она очнется. Но даже если она придет в сознание, она останется полностью парализованной до конца своих дней. Ваша страховая компания отказалась покрыть расходы, а мы сможем ее здесь держать еще максимум пару дней. Ей потребуются дорогостоящая техника и постоянный уход. Вам придется либо нанять седелку с проживанием, либо уволиться с работы, чтобы ухаживать за женой самостоятельно. Вероятно, вы вынуждены будете продать дом, чтобы покрыть расходы. Кроме этого, мне нечего вам сказать». Муж пребывает в состоянии прострации. Единственное, что он может выдавить: «А вы уверены во всем этом?» На что врач отвечает... врач отвечает...

В этот момент Грейнджер с трудом сдерживала смех. Я не знал, что ее так рассмешило, но ее вид — кусающей губы в героической попытке не расхохотаться прежде, чем дойти до кульминации —заставил и мои губы сложиться в улыбку. Ее смех был похож на звон колокольчиков, или на звук бьющегося стекла, и я упивался им, как будто бы я был заживо погребенным, а она — моим coup de grace.*

— Ну же, Грейнджер, продолжай.

— Врач хлопнул его по спине и сказал: «Расслабься, приятель, я пошутил. Она мертва».

Медиведьма одарила нас строгим взглядом, когда смех Грейнджер разнесся по приемной.

— Не уверен, не вредят ли твоему душевному здоровью шутки такого рода, — осклабился я. Она пожала плечами.

— Здоровье, шморовье. Учись расслабляться, древний старикашка.

У нее были неправильные реакции на все, и, возможно, это было не так уж и плохо. Во всяком случае, она не была пассивным, запрограммированным существом. Она была живой. И настоящей. Я начал волноваться. Потому что вот она, основательно сожженная Грейнджер, со своим нездоровым чувством юмора, жуткими волосами и бессвязными эстетически-философскими теориями, и я знал без тени сомнения, что она — самое настоящее из всего, с чем мне доводилось сталкиваться за долгое, долгое время.

И что это говорило обо мне?

Скрестите пальцы, ребята, и придержите лошадей. Только здесь и сейчас у вас есть последняя возможность почувствовать себя людьми.

— Послушай, Драко, может быть, ты хотел бы...

— А? — я поднял глаза слишком быстро — так быстро, что мой мозг не успел осознать движение.

— Я не знаю, это глупо. Но, возможно, когда-нибудь, если ты будешь не слишком занят, мы могли бы...

— Грейнджер, Гермиона, — умела же медиведьма своим голосом, словно большим отрезвляющим лезвием, вонзаться в действительность.

Я смотрел на Грейнджер. Она смотрела на меня. Ее щеки порозовели. Она улыбнулась мне вымученной улыбкой.

Бармен, подайте мне то, что вы дали Проволоке-под-напряжением-Грейнджер. Смешайте мне коктейль из нескольких порочных иллюзий.

— Ладно, извини. Увидимся позже.

— Ага.

(Ты и я, детка, мы как энтропия).

Грейнджер, Гермиона,

(Самопроизвольное сгорание в герметичной камере).

Затем Джонс, Мэллори.

(Звезды, умирающие в экстазе).

И затем Джекман, Уэйн.

(Вечные двигатели, порождающие ржавчину в наших прокладках).

И затем Драко, Малфой.

(Дорогая, ты прекрасна).**

Пузо Джонса изрядно уменьшилось, и он покончил со своей соковой диетой. Но ему еще не разрешалось есть твёрдую пищу, так что он употреблял банановое пюре, белковые коктейли и другие полуразжеванные продукты питания. Если ты приучаешь свой желудок только к жидкости, то как только начнёшь употреблять что-то более существенное, он вывернется наизнанку.Джекман утратил ореол анархиста. Я слышал, что он был на пути к выздоровлению. Он теперь больше напоминал мокрое одеяло, чем проволоку под напряжением. Он исцелился.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Шестьдесят пятая неделя

Подождите!

Нет, нет.

Остановитесь!

Вот что я хотел сказать, но слова каким-то образом так и не достигли моих губ. Они застряли где-то на извилистой тропинке между лобной долей мозга и трепещущим языком. Возможно, буквы запутались в зрительном нерве и качались там, прямо за глазными яблоками. Во всяком случае, именно так это ощущалось. Меня мучила убийственная головная боль. Я с тоской думал о прохладных белых простынях и своей комнате, окрашенной багровыми тенями.

Миссис Крабб странно на меня смотрела, и я вздрогнул, только сейчас заметив, что протягиваю руку вперёд, и что мои губы были сложены в кривую гримасу. Я огляделся вокруг, мысленно инвентаризируя свою вселенную: кто я, где я нахожусь, и что здесь происходит. Я вспомнил. Я засунул руку обратно в карман. Я сжал челюсти и попытался сосредоточиться на давлении зубов, вместо яростно стучащей в моих висках крови.

Подождите!

Остановитесь!

Верните его назад!

Никто не заслуживает быть погребённым под трёхметровым слоем земли.

Я — искусственное удобрение, извлечённое из смердящего болота твоей души.

Ради всего святого!

Я думал о том, что если бы шёл дождь, это больше подходило бы

ситуации. В моём воображении погода была совершенно иной — серой и мокрой, с отчётливой стальной торжественностью и воздухом, влажным от якобы непролитых слёз. В моём воображении дождь обрушился на нас с низкого неба, и я стоял бы там, рядом с его надгробием — одинокой чёрной фигурой во всём этом мглистом мраке, с волосами, прилипшими к лицу от дождя — и может быть, я бы встал на колени, а может, просто опустил бы голову. Грозди угрюмых, тёмных туч нависли на небольшой высоте от земли. Приглушённый рокот приближающейся грозы. Сладковатый запах земли проникал мне в горло.

Вместо этого радостно светило солнце, как ни в чём ни бывало. Воздух был до омерзения свежим. Никто не плакал. Никто не склонял голову. Но земля всё же была влажной — я никак не мог понять, почему. Как будто она старалась уравновесить упорно не желавшее отступать радостное оживление неба. Стояло холодное, холодное январское утро, и всё было неправильно.

Я слышал, как мои родители обсуждали тот факт, что миссис и мистер Крабб не хотели, чтобы мы с Гойлом там присутствовали. Естественно, они не могли отказать моему отцу. Небольшое одолжение, как я полагаю. Или нет.

Так что я стоял там, чавкая мокрой грязью под своими до смешного начищенными туфлями и пытался понять, что же это мы хоронили. Я слышал, что от него ничего не осталось, кроме зубов, но это было враньём. Я знал. Я был там. И знаю, что были ещё кости. Кусочки оставшихся могло-бы-быть. Сухие хлопья наверное-никогда-не-случится.

Моё тело чесалось, облачённое в строгую мантию. Можно было бы предположить, что с моим образом жизни, я должен бы уже привыкнуть к шелковому удушающему бремени парчи, но нет. Солнце над моей головой было как вспышка маслянистого золота. Интересно, можно было бы аппарировать в космос? Через межзвездные пространства. Теоретически, это было возможно. Любопытно, что бы Крабб думал по этому поводу. Он был на удивление вдумчивым парнем, если вам довелось бы его узнать, но относился к тому типу людей, которые заостряли внимание на незначительных технических деталях.

Например: ну зачем кому-то такое понадобится?

Или: ты не сможешь дышать в космосе, Драко.

Или же: да, возможно, но ты бы расщепил себя в процессе.

Внезапно я представил себе Крабба, беззубого и ошарашенного, проплывающего в пустом пространстве. Он попытался аппарировать к солнцу, но расщепил себя по линии дёсен, и поэтому оставил зубы нам, чтобы мы их похоронили.

Я не смог удержаться. Рассмеялся. Это прозвучало так, словно с чего-то содрали кожу, законсервировали и украдкой просунули через щель в двери. Миссис Крабб бросила на меня крайне неодобрительный взгляд, как будто больше всего на свете она бы хотела выпустить мне кишки быстрым, но болезненным заклинанием, высасывающем внутренности. Я почувствовал, как рука отца сжала моё плечо. Гойл толкнул меня локтём в ребро. Желчь разъедала мне горло, и мне страстно захотелось сплюнуть прямо на свои когда-то начищенные, а теперь покрытые грязью туфли.

— Заткнись, Малфой, — прошептал Гойл мне в ухо. В надетой на нём мантии он был похож на марионетку. Как и все мы. Словно автоматы, запрограммированные на то, чтобы пропускать солёную воду через свои зрительные щели всякий раз, когда случалось какое-то несчастье, а по истечению времени, выделенного на проявление горя, продолжать жить дальше.

"Психические срывы — это так не модно", — голос, удивительно похожий на голос Панси, пробулькал у меня в голове. Панси на похоронах не было. Она сказала, что Крабб умер по моей вине. Она назвала меня эгоцентричным дерьмом, козлом, ублюдком, самым бездарным существом из живущих. Она произнесла это с той ритмичной интонацией, которой пользовалась всякий раз, будучи в гневе у-блю-док. Она сказала, что больше никогда не хочет меня видеть. Я прикусил язык и мысленно досчитал до десяти. Каждое число отмечало ещё одну потерянную впустую секунду жизни, которую мне никогда не вернуть.

Продолжать жить. Продолжать жить. Продолжать жить.

Я думал о свете, и о жАре, и о свечении. О том, как что-то может быть таким горячим, что начинает испускать радиоактивное свечение, как при последствии атомной бомбы. О сухом поднимающемся отчаянии и ощущении того, что твои внутренности медленно превращаются в пыль. Слишком натянутая кожа и ноющие кости, и жар, жар, жар.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Шестьдесят шестая неделя

Когда я был рядом с Грейнджер, я реже думал о деревьях.

Деревья вокруг поместья были статичными, неподвижными и мертвыми, мертвыми, мертвыми, как толпы самоубийц, лишённых движения, и тем самым обречённых на полусуществование.

Так много всего вокруг меня было растоптано, лишено жизни. Так много. Ледяное кислотное дыхание первой войны прокатилось через всю магическую Англию и оставило ее разрушенной, травмированной, с дрожащими коленями. Вторая война довела дело до конца.

Со всей трепотнёй о восстановлении, обновлении, реконструкции, медалями, наградами и почестями, разбрасываемыми, как конфетти, создаётся впечатление, что ее и не было.

Грейнджер была другой. Она не была какой-то особенной и экстраординарной. Не было в ней и ничего величественного. Она была просто... другой. Я ее не понимал, но я знал, что раньше ошибался на ее счёт.

Лучше всего она выглядела при ярком, ярком свете дня. Глядя на нее, создавалось впечатление, что солнце было создано лишь с одной единственной целью: пропускать свои лучи сквозь густоту ее спутанных волос. В солнечном свете она была как медь и пламя, и мягко-розовые кончики пальцев. Словно ржавчина, покрывающая соединённый металлический разъём. Словно старый кнат.

— Ты когда-нибудь задумываешься о том... О том, как сложилась бы твоя жизнь, если бы ничего этого не произошло? — она держала кружку кофе двумя руками, как ребёнок.

— Просто удивительно, что ты можешь одновременно читать и говорить.

— Я ничего не читаю, видишь?

— Гм.

— Драко.

— А?

— Драко.

— Что?

— Ответь на мой вопрос. Как ты думаешь, если бы мы не играли те роли, которые выпали нам во время войны... Ты когда-нибудь думаешь о том, какими бы мы были? Иногда мне кажется, что я смелая и добрая только потому, что вынуждена была расти в тех обстоятельствах, которые мы унаследовали.

(Распадись на куски вместе со мной, Грейнджер).

— Глупость какая.

Она сверкнула глазами. Я вздохнул и полностью переключил внимание на нее:

— Ты не просто продукт своего поколения. Ты — это ты. Ты Гермиона Грейнджер.

(Грейнджер, что доводит тебя до слез?)

— А что, если ты ошибаешься? Что, если единственная причина, по которой мы стали тем, кем стали, это странная цепь случайных обстоятельств...

— Послушай, почему ты здесь находишься?

— Это... довольно сложный вопрос.

— О, прекрати. Я хочу сказать, почему ты здесь, в приёмной?

— Ну... Наверное... Знаешь, я всегда опиралась на логику так, как ты на деньги. И я не могла смириться с тем, что не всё в жизни имеет смысл.

Я сощурил глаза и попытался взглянуть на нее так, словно я — это прожектор, а она — сбежавший узник. Я не был по-настоящему уверен в том, что делаю.

— Нет, нет, — сказал я, качая головой, — что ты на самом деле здесь делаешь?

Она сглотнула. Мне показались, что у нее глаза на мокром месте, но это была просто игра света.

— Потому что... Потому что я потеряла мужа.

— Ты здесь потому, что война тебя покорёжила. Как и всех нас. Ты здесь потому, что хочешь залатать дыру, оставленную ей. Потому, что знаешь: у тебя есть что-то, достойное спасения, верно?

— Иногда я думаю о том, что если бы Гарри не был моим другом, я бы оставила Магическую Англию. Отказалась бы от палочки. Сбежала бы.

— Чушь. Полнейшая чушь. Ты знаешь так же хорошо, как и я, что все мы поступили бы так. Да-да, включая Святого Поттера. Я бы сейчас попивал чайку где-нибудь далеко отсюда, если бы моя семья не была замешана. Плевать я хотел на наследие. Это говорит лишь о том, что мы люди, простые смертные. Разве не ты тут недавно разглагольствовала о красоте и похожей чепухе?

— Да, наверное

— Скажем так. На Маггловском уроке я узнал, что все наши молекулы пришли со звёзд. Что все более тяжелые элементы во вселенной сформировались в утробе сверхновой звезды. Каким-то образом во всём этом хаосе появилась органическая материя — и вот, пожалуйте, мы здесь, ведём войны, сидим на соковых диетах и ходим к психотерапевту. То обстоятельство, что всё это произошло в результате совпадения, не делает явление менее значимым. Или менее настоящим.

Я не знал, верил ли я сам хотя бы слову из того, что наговорил. Мне было важно, чтобы она в это поверила. Потому что она была Проволокой-под-напряжением-Грейнджер, и я знал совершенно точно, что если бы мир ее отключил, я бы...

Я бы...

— Это было очень красиво, — произнеслаона, закатив глаза.

Мне захотелось встряхнуть ее. Или поцеловать. Одно из двух.

(Будь моей возлюбленной, Грейнджер)

Я чувствовал, что вот-вот на меня снизойдёт озарение, но не был уверен, хотелось ли мне его ощутить. Озарения могут быть чертовски пугающими. Поэтому я притормозил и позволил волне возбуждения растаять и скатиться по плечам.

В солнечном свете она сверкала всеми оттенками меда и молока. Она была кисло-сладкой вишней, и тронутым росой миражом, и головокружением таким сильным, что я чувствовал его по всему телу каждой веной, артерией и капилляром. Она была пульсирующей нейронной звездой, и я мечтал находиться на ее орбите.

Господи, я должен буду потратить остаток своих дней, пытаясь забыть эту девушку.

— Не позволяй... Не позволяй, чтобы у тебя ее отняли. Где-то там под всеми этими волосами и среди остатков звёздного навоза есть нечто, заслуживающее спасения.

— Ты говоришь о моей... моей душе? Ха-ха, очень смешно, — она стала нетерпеливо постукивать ногой по полу, и я подумал, не торопится ли она куда-то, — ты знаешь, я не могу тебя понять. Ты самый дерзкий, циничный и наивный маленький мальчик, которого я встречала. Эти черты не сочетаются.

(Моя прелестная леди-река)**.

— Как скажешь.

Наступила ее очередь щурить глаза. Она скрестила руки на груди и наградила меня этим взглядом. Теперь была моя очередь быть в роли преступника.

— А что по поводу твоей?

— Прошу прощения?

— Я чуть было не попалась, Драко. Что по поводу твоей души? Как, по-твоему — она заслуживает спасения?

— Насколько я помню, мы говорили о тебе. Нечего менять тему разговора.

— Ладно, если ты признаешь, что всё, о чём здесь говорилось, применимо и к тебе тоже, — ответила она, медленно кивая. — Ты знаешь, я не всерьёз тогда говорила, что твоя душа соответствует вкусу крем-брюле, но теперь я вижу, что это абсолютно тебе подходит. Ты просто жесткая оболочка с нежной кремовой начинкой, разве не так? Ну же, пожалуйста, не отворачивайся. Дай мне посмотреть в твои прелестные глаза младенца.

— Этот разговор очень быстро скатился в сентиментальщину. Немедленно прекрати.

— О, прости, пожалуйста, тебе неловко? — она хихикнула. — Если я скажу, что когда я была маленькой, то думала, что овуляция — это юридический термин, тебе полегчает?

Я фыркнул.

— Ты идиотка.

— А у тебя действительно красивые глаза, ты знаешь.

Я хотел сказать: Грейнджер, я оставлю тебе свои глаза после смерти. Можешь выковырять их из моего черепа и поместить в стеклянную коробку.

(Думала ли ты когда-нибудь, что все это — для тебя, Грейнджер?)

Она наградила меня улыбкой, которая была воплощением теплоты, и я знал, что, несмотря на восковую бледность, ссутулившиеся плечи и чувство обреченности, которое можно было осязать вокруг нее, она была символом того, что именно мы проиграли войну.

Я — Драко Малфой, послед звезды. Я протертое рубище наследия своих предков, поврежденный мозг, результат случайности, наследник семьи по отцовской линии, чьи предки были ближайшими родственниками предков моей матери. Она — Гермиона Грейнджер, побочный продукт мертвых, неполноценных звезд. Может быть, мы идеально подходим друг другу, несмотря ни на что. Может быть, мне стоит пригласить ее на свидание.

— Как долго ты еще будешь сюда приходить? — спросила она.

(До конца своих дней. Не вызволишь ли меня отсюда?)

— Я не знаю. Уоллес говорит, что я на полпути к выздоровлению. Думаю, не очень долго. Ты это к чему?

Ее подбородок задрожал, но она справилась с собой и рассмеялась. Я пришел в недоумение.

— Сегодня мой последний день. Я бы очень хотела... Но я не могу. Я не могу больше сюда приходить. Это неправильно.

(Разреши мне построить для тебя замки, Грейнджер)

— О, — сказал я.

— Грейнджер, Гермиона, — медиведьма была напоминанием. Чертовым напоминанием.

И затем будет Джонс, Мэллори.

Затем Джекман, Уэйн.

Затем Малфой, Драко.

Как ты себя чувствуешь, Драко? Все еще видишь деревья вокруг себя? Нюхаешь цвета и слышишь свет? Пробуешь на вкус последнее дыхание и сжимаешь пальцами предсмертный крик, Драко? Ты по-прежнему застрял в прошлом, Драко? Почему ты не можешь продолжать жить? Ты все еще видишь Гойла во сне? И думаешь о параллельных измерениях и инопланетных самозванцах?

Что произошло двадцать седьмого декабря, Драко?

Ты по-прежнему пытаешься себя убить?

— ...сё у тебя не так трагично, как ты это себе рисуешь, Малфой, — глубокомысленно воскликнула Грейнджер, поднимаясь со своего места и расправляя складки юбки. — С тобой все будет хорошо.

— Да ну?

(Давай убежим.)

Она нахмурилась, и опять ее подбородок задрожал. У нее были грациозные линии щек, и мне захотелось провести тыльной стороной ладони по их заостряющемуся книзу овалу. Она попыталась было дотронуться до моей руки, но в последний момент одернула пальцы.

— Драко... Пожалуйста. Пожалуйста, Драко. Не усложняй это для меня еще больше. Я не могу... Я с удовольствием познакомилась с тобой поближе. И я очень сожалею, но я больше никогда не смогу с тобой видеться.

(Мы могли бы сесть в поезд, который все время едет на восток. Вслед за тенью рассвета и паутинками бабьего лета.

— Ты... Ты исцелилась, да? — тупо сказал я. Я хотел немедленно уйти. Я хотел, чтобы осознание этого фактаутонуло в тишине неиспользуемых долей моего мозга.

— Что?

Медиведьма недовольно цыкнула, проявляя нетерпение.

— Ты поправилась, и поэтому не можешь больше меня видеть. Ведь так? Ты продолжаешь жить.

Я наблюдал за ее лицом, когда до нее дошел мой вопрос. К моему удивлению, она почти что разозлилась.

— Нет. Нет. Причина вовсе не в...

— Неужели ты не понимаешь, Малфой? В жизни есть симметрия. Мы все живем в соответствии с некоей симметричной структурой. Да уж, ты просто чертова лгунья, — я вскочил на ноги и наклонился близко к ней, прежде, чем осознал, что я делаю. У себя в голове я кричал, но в действительности мой голос звучал горьким, злым шепотом. Медиведьма сделала шаг вперед, но Грейнджер жестом остановила ее.

— Ты такая чёртова лицемерка. Легко трепаться о красоте, и симметрии, и равновесии, когда ты не умственный инвалид. Скажи мне, ты кончаешь от того, что проповедуешь со своего чистого пьедеста...

— Замолчи, Малфой. Заткнись. Ты думаешь, что я в полном порядке? Драко, мир не состоит из дихотомии или-или. То, что кто-то выглядит счастливым, не означает, что он не чувствует боли.

Она тоже шептала, быстро, в ритме стаккато. И я подумал, что может быть, она боится разбудить своего мужа. Я чуть было не расхохотался. Но я чувствовал не веселье, а что-то холодное, острое и болезненно неизвестное. Наверное, мое лицо это отразило. Она скривила верхнюю губу в усмешку, которая, однако, не достигла ее глаз.

— А если кто-то испытывает боль, это не означает, что он никогда больше не сможет быть счастливым.

Ее слова лишили меня воздуха. Я сел. Я услышал чей-то голос — он был удивительно похож на мой:

— Я думал, что ты... Я думал, что ты такая же, как и я. Что ты сломлена. Но это не так. Ты в полном порядке. Ты соберешься с силами и будешь продолжать жить — так же, как и все они.

(Я вижу в тебе небо, Грейнджер.)

Она склонила голову набок и приложила палец к виску. Вся масса ее волос откинулась на плечи, и я уловил слабый запах лимона.

— Знаешь, как... — она заколебалась, и я подумал, что она промолчит. Но ведь она была из тех, кто все говорит прямо, без обиняков, — знаешь, как говорят, что можно полюбить другого человека только тогда, когда полюбишь себя. Причина... Причина отчасти в этом. Я так же искалечена, как и ты, Драко. Нам было бы ужасно вместе. Ужасно, — гримаса на ее лице, очевидно, служила доказательством сказанного. Освещение снова проделало с ее волосами эту странную штуку — они сияли.

В солнечном свете она была...

Она была...

Она была ангелом.

— Кто сказал хоть слово о любви?

Она покачала головой:

— У каждого есть свой клочок мира, который он хранит. Тебе просто нужно найти свой.

Я почувствовал, как что-то касается моей руки и осознал, что это она возвращала мне кружку туриста. Она была полупустой, Или наполовину полной. Неважно.

— Спасибо за то, что угощал меня кофе. Прости. Я хотела сказать тебе раньше, но... Просто об этом никогда не заходила речь.

(Я слышу в тебе море, Грейнджер).

Моим клочком мира была квартира, в которой не было ничего, кроме пустоты бездействия, окружённых четырьмя голыми стенами. Этого было недостаточно. Я почувствовал, как страх сдавил мне грудь.

— Мисс Грейнджер, проходите, пожалуйста. Целитель Смит ждёт.

— Тебе не нужно моё разрешение на то, чтобы поправиться.

Она улыбнулась мне своей улыбкой, похожей на залитую солнцем жимолость. Своей улыбкой-coup de grace. Своей крепкой, как гвозди, глухой как, гранит, железобетонной улыбкой. Все говорили, что она сильная. Отлитая из стали. Они ошибались. Грейнджер была сделана из стекла. Она была из тех людей, кто мог сам сломать разбившего их. Мне захотелось схватить ее, прижать к себе и посмотреть, оставляет ли моё дыхание след на ее коже.

— До встречи на той стороне.

Сцена третья: те же, без Грейнджер.

— Хорошо, — ответил я, тупо кивнув.

Хорошо.

Хорошо.

Хорошо.

Это было последним словом, сказанным мною Гермионе Грейнджер. Свету, благодаря которому я мог хоть как-то дышать в выделенном мне куске мира. Моему прелестному, потерянному кнату.

Здесь, в приемной, мое отчаяние было всего лишь дополнительным симптомом, а я был всего лишь еще одним сумасшедшим, мечтавшим о том, чтобы покончить с собой.

Мои легкие увеличились в объеме с осознанием моей личной трагедии. С признанием правды. Что это за слово такое — правда? Правда вовсе не делает тебя свободным — все это была полнейшая туфта, изреченная кем-то, кому на самом деле никогда не довелось ее узнать. Правда оставляет тебя с открытыми ранами и делает так же больно, как вколоченные в ступни десятисантиметровые гвозди, как вода, заливающая ноздри, как сигарета, затушенная о твои внутренности, как расплавленный асфальт, текущий по сопротивляющимся венам.

Правда наносит раны, несовместимые с жизнью, а после войны, хотя в этом никто и не признается, большинство из нас хотели только жить.

Всеми силами избегая боли.

Ведь мы — всего лишь люди.

Я — Мако Дралфой, затерянный квазар. Я идеалист со звёздными глазами, запертый на тонущем корабле. Я слабый желудком коллекционер разбитых сердец. И зачем Грейнджер такой нужен?

В своей голове я слышал шорох тысячи деревьев.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Шестьдесят восьмая неделя

— Я устал, Уоллес. Я устал от... всего этого. Чего мы пытаемся достичь?

— Мы пытаемся исцелить вас, господин Малфой.

— Я не могу. Я не...

— Вы того стоите.

— Да ну?

— Господин Малфой, вы прочитали письмо? Вы вообще на него смотрели?

— Нет. Я не хочу. И вы не можете меня заставить.

— Теперь вы можете его прочитать. Я даю разрешение.

— Я не притронусь к нему. Первое, что я сделаю, когда приду домой — это швырну его в камин.

Уоллес взглянул на меня, скривив отвисшие губы. Небо за окном было одним большим никотиновым пятном.

— Другими словами, вы собираетесь его сжечь?

— Пошел ты.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Неделя ?

Есть один промежуток времени, который мне очень нравится. Он короткий и быстротечный, и если смотреть слишком пристально, то можно вообще его упустить.

Это та доля секунды между мыслью и словом, тишина, предшествующая сокращению мышцы. Это крохотная капсула застывшего времени, когда ваше сознание благостно не заполнено ничем. Это как взять стакан для воды и прийти в восторг от сверкающей чистой струи, льющейся из-под крана, или почесать основание шеи, или глазеть в окно на разные, ничего не значащие движущиеся предметы, или строить неопределенные, ни за что не осуществимые планы рвануть из города. Это как столетия, втиснутые в секунду сердцебиения, когда жизнь решает, что ты заслужил передышку.

На моей кровати лежал конверт Уоллеса. Я слегка надорвал его, и он лежал там, почти закрытый, инертный и неподвижный, словно чья-то бледная, ампутированная, выброшенная кисть.

Я слышал о бомбах, о радиации, о лопающихся клетках.

Я слышал о цианиде, об угарном газе. Я слышал о бутане, пестицидах и оланзапине. Хлористом калии. Сероводороде. Щелоке.

Можно налить от ста до двухсот миллилитров хлороформа на тряпку, прижать ее к носу и рту и замотать колдолентой, чтобы она не упала, когда ты потеряешь сознание.

Можно растолочь тридцать граммов аспирина и влить их себе в желудок, растворив в антигистамине с водкой. Антигистамин для того, чтобы не дать аспирину забрызгать пол ванной радужным каскадом рвоты. Водка... Мда. Водка — для куража.

Я слышал о пентобарбитале. Я слышал об электрошоке. Я слышал о передозировке.

Можно сброситься с крыши министерства.

Можно, чтобы тебя раздавил Хогвартс Экспресс, и твои кости застряли бы между шпалами.

Можно раздобыть горсть снотворных таблеток и... приступить к делу.

Я слышал о веществах, называемых химикалиями. Магглы их изобрели. Есть безвредные, есть ядовитые. Все в мире состоит из того или другого сочетания химикалий. Иногда, если смешать несколько из них, может получиться что-то захватывающее. Особенно эти три: нитрат калия, уголь и серу. Вместе они создадут апатично-серую, меловую пудру. Довольно безобидную фигню. Но прикоснитесь к ней огнем — и она взорвется. Магглы нашли применение этой мгновенной реакции. Если удастся заставить все это увеличившееся давление двигаться в одном направлении, вы получите оружие. Маглы выяснили, что можно использовать это свойство расширения газа для того, чтобы метать снаряды из металлических труб с огромной скоростью. Снаряды движутся настолько быстро, что превращают в ничто плоть, сухожилия, мясо и кости. Я слышал об огнестрельном оружии и порохе.

Я думаю, так люди сходят с ума. Моя голова была переполнена. Она была полна всем тем, что люди в нее засунули, и все это совершенно не сочеталось друг с другом. Неестественные, бесполезные, жуткие. Я перестал функционировать, мой мозг превратился в благодатную почву для разнообразных неврозов. Я был безумен, и должен был найти выход всему этому зарождающемуся безумию, туманящему голову.

Кто связал нас вместе, меня и мое тело? Почему я должен умереть вместе с ним? Почему я должен подчиняться своим несбалансированным химикалиям? Почему у меня нет права проткнуть себя, чтобы найти, где прочерчена граница между нами?

Сегодня вы мыслите и шатаетесь с места на место, а завтра вы холодный корм для растений. Как просто создать привидение.

Посмотрите, что случилось с Краббом.

Посмотрите, что случилось с Гойлом.

Продолжай жить, говорили все. Продолжай жить. Я пытался. Я по-настоящему пытался. Я не протестовал и старался плыть по течению, клянусь вам.

Что произошло двадцать седьмого декабря?

В поместье была зима. Все немного сходят с ума зимой. Когда так холодно, кажется, что все замедляется, становится нереальным, и ты сам застрял в состоянии, похожем на отдающуюся эхом камеру, в то время как атмосфера вокруг тебя сгущается как парадигма затхлости. Нет ничего, что сравнится с нескончаемым снегопадом.

Зимой деревья молчали.

Прошлой ночью мне снились мать с отцом, Крабб и Гойл, Уоллас и Мэллори Джонс с Уэйном Джекманом — все с проросшими листьями вместо волос. Мако Дралфой тоже там был. Мако Дралфой был хорошим мальчиком. Он никогда не грешил.

Зимой все не те, за кого себя выдают. Меня пытались завлечь в ловушку. Пытались заставить меня примкнуть к их тошнотворному фарсу. Превратить кожу в кору, кровь в прозрачный, бесчувственный сок. Все страстно мечтали впасть в анабиоз. Для того чтобы продолжать жить, продолжать жить, продолжать жить. Зимой все сверкает, как отполированная поверхность зеркала, и я был Мако Дралфоем, а Мако Дралфой был мной. Мако хорошо прятал мои грехи. Он продолжал жить дальше, вместе со всеми.

Поэтому я его поджег.

Драко, Драко, ты не убийца.

Дамблдор так сказал. Гойл тоже так сказал. Он пытался меня остановить. Он всегда был эмоциональным ублюдком.

Иногда мне снилось, что Гойл все еще жив. Иногда мне снилось, что Гойл смотрел на меня так, будто я украл что-то, очень для него ценное. Иногда я был на его месте. Я больше не знал, кто кого убивает. Это были самые лучшие сны, но я ненавидел их также сильно, как и желал. Они были похожи на полет — когда улетаешь с поля для Квиддича, и с каждой секундой люди, и обручи, и трибуны становятся все меньше и меньше и все более и более одинокими, но ты понимаешь, что на самом деле это ты становишься все меньше и меньше, и все более и более одиноким, сбегая от всего, что ты когда-либо знал, со скоростью миллион километров в час.

Мако горел, горел, горел, его волосы — соломенное месиво, охваченное огнем. Его губы багровели, с тела сходила кожа, вся неестественно-зернистая, как старая, забытая трагедия. Но потом он повернулся, и я увидел, что это был вовсе не Мако Дралфой. Это был Гойл. Всего лишь несколько человек в мире знали о том, что Гойл был блондином. Да и они об этом забыли. А я не забыл.

Драко, Драко, ты не убийца.

Нет справедливости, нет правды, нет прощения. Нет пути назад. Есть только тени, твоя и моя.

В те ночи, когда мне не снился Гойл, мне снилась Грейнджер. Иногда в темноте я лежал и думал о ней, о том, сколько километров ночи было между нами, и была ли такая же молочная лужица звездного света разлита на ее стенах, как и на моих. Если бы я мог проснуться в другом месте, в другое время, мог бы я проснуться другим человеком?

Грейнджер больше не появлялась в приемной. Она рассказала мне о красоте, выживании и о том, чтобы стараться находить маленькие радости, помогающие существовать, а потом ушла. Она вылечилась. Она продолжала дальше жить.

Но ничего страшного в этом не было. Я тоже скоро перестану туда ходить. Мне становится лучше. Согласно утверждениям Уоллеса, мне всегда становится лучше. И каждый раз кризис уже миновал.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Неделя ?

— Странно.

— Что странно, господин Малфой?

— Когда я думаю о том дне, когда я перестану сюда приходить. Я так долго сюда ходил. Мне кажется, я буду скучать по этому месту. Но не по вам, Уоллес. По вам я скучать не буду.

— А, верно. Что ж, а вот я буду скучать по вам. Ваш случай — самый уникальный из всех, которые мне доводилось видеть, а кроме того, вы пугающе проницательный молодой человек.

— Это почти... нереально.

— Драко, вы помните?

— Мне кажется, что да...

В моей голове не было голоса, говорящего, что первым шагом к вечной жизни была смерть. Нет, никаких голосов. Возможно, если бы они там были, в этом было бы больше смысла, но мне некого было винить, кроме себя. Себя и свои солипсистские причуды. Себя и свою душу из крем-брюле. Я был симптомом этого времени. Я был ярким представителем поколения, которое война заставила плыть по течению.

Единственное, чего я хочу от жизни — это немного треволнений, немного самопроизвольного зажигания.

— Когда душа, ожесточась, порвет самоуправно оболочку тела, Минос ее в седьмую бездну шлет.

— А, я вижу вы в конце концов вспомнили своего Данте.

— Да, я никогда и не забывал. Сумасшедшие парни вроде меня обожают поэзию. Мания величия и все такое.

— Вы помните продолжение?

— Минос ее в седьмую бездну шлет. Ей не дается точного предела; Упав в лесу, как малое зерно, она растет, где ей судьба велела. Зерно в побег и в ствол превращено; и гарпии, кормясь его листами, боль создают и боли той окно.

— Драко... Вы в порядке? Вам нужна минута?

— Я... нормально. Раз я уже дошел до этого... Я говорил, что все это кажется мне немного странным.

— В смысле?

— Не знаю. Я хочу сказать, как вообще можно с уверенностью отличить реальное от нереального? У нас нет прямого доступа к реальности. Мир вокруг нас пропущен через наше личное индивидуальное восприятие. Мы все просто рыбы в аквариуме. А после войны было еще труднее отличить настоящее от кажущегося.

— Это то, что привело вас к депрессии?

— Черт. Конечно. Это, и факт того, что все мои взгляды и убеждения перевернулись с ног на голову. Мне было восемнадцать. Чего вы ожидали? Но то, что по-настоящему меня доконало, так это то, как быстро все закончилось. Они убивали, и мучили, и погибали сами, а затем, в мгновение ока, вставили шарниры обратно в пазы и полностью залатали себя снаружи. Они перестроились и продолжали жить дальше. Будто они были сделаны из дерева. В точности как деревья в Дантовом Лесу. Как души самоубийц, осужденных на жизнь без движения.

Души.

Fimbria, fornix, indiumgriseum, locusceoruleus, medullaoblongata, corpuscallosum, substantiainominata.

Где-то во всем этом пульсирующем сером веществе находится моя душа.

Очень просто отнестись к ее существованию, как к должному.Очень просто продолжать жить дальше, когда ваши рецепторы боли не настроены на самую высокую частоту.

Действительность вживляет серии нервных комбинаций в ваш мозг и заставляет вас определенным образом реагировать. Действительность — это реакция на раздражители, вот что это такое.

— Когда я был помладше, у меня случались панические атаки всякий раз, когда я находился близко к деревьям. Для того чтобы я не подходил к роще в поместье мама постаралась убедить меня в том, что деревья на самом деле — это замаскированные вурдалаки. Это сработало. В Хогвартсе мне стало по-настоящему плохо, когда я должен был отбывать наказание в Запретном Лесу с Поттером — родители забрали меня домой на неделю, чтобы успокоить.

Уоллес наградил меня псевдо-сочувствующей улыбкой.

Эх, Уоллес. Как бы мне хотелось препарировать тебя, клетка за клеткой, чтобы я мог свободно и с любовью ненавидеть каждую твою часть в отдельности.

— Может быть, я был слишком измучен. Или слишком на что-то надеялся. Может быть, это было странное сочетание того и другого, и поэтому я не смог этого вынести. Я думал, это была уловка. Меня пытались заманить в измерение зомби. Я боялся превратиться в одного из них. Я просто... Я думал, я поступаю правильно.

— Поступал правильно, делая что?

— Была зима. Стоял холод. Я думал, это будет символично... Знаете, оставить сильное впечатление. Я написал записку. Это было глупо. Я зачаровал ее так, чтобы Гойл получил ее в определенное время, знаете, после... После того, как я это сделаю. Он получил ее слишком рано. Он видел, как я облил себя бензином. Он столкнул меня в реку.

Последнее, что я помню — это то, как моя щека соскользнула с покрытых грязью коричневых илистых камней. А последнее, что я видел, был Гойл. Объятый пламенем.

Я почувствовал головокружение. Комната застыла вокруг меня, стулья и столы удерживали свой вес из сострадания.

Я взглянул на свои руки. Кожа на них была сморщенная и абсолютно безволосая, в виде сросшихся неестественных завитков расплавленной и восстановленной заново плоти.

Ожоги третьей степени оставляют такие шрамы, которые даже магии не под силу полностью залечить. Но такая внешность подходит тому, кто вышел из печи сверхновой звезды.

(Как, ты думаешь, я достал маггловский бензин?)

— Я не хотел умереть, Уоллес. Я просто думал, что это был единственный выход.

— Поздравляю, господин Малфой. Вы поправились.

— Спасибо, — усмехнулся я. — Нет, серьёзно, я чувствую себя так, словно моя чёртова мечта сбылась.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Неделя ?

Письмо начиналось так: "Мама,".

Но слово "мама" было поспешно зачёркнуто двумя гневными чёрными линиями.

И было заменено на "Гойл".

Гойл,

Возможно, ты это даже не прочтёшь. Но если всё-таки прочтёшь, имей в виду, что я пьян. Прости. Половина из этого дерьма не имеет ни грамма смысла.

Знаешь это дерево, за окном? Я клянусь, оно приближается всё ближе и ближе. Оно выкорчёвывает себя всякий раз, когда я не смотрю, и прокрадывается к поместью. По-моему, оно теперь на целых пять метров ближе, чем раньше. Может быть, у меня психический срыв, я не знаю. Оно странно пахнет. Как сожжённые волосы. Я ощущаю запах его листвы, слышу шорох огромных ветвей, чувствую, свист подержанного ветра в лесу с иссиня-черными деревьями.

Я не знаю, что это значит. Это моя вторая бутылка огневиски. Пожелай мне удачи. Дули пытается взломать мою дверь, но я наложил на нее сильные охранные чары.

Помнишь, как мы думали, что после окончания Хогвартса мы будем работать в министерстве? Отец бы подобрал нам тепленькие места. Гринграсс тоже собиралась там работать. Мы бы настругали с ней красивых младенцев, чёрт их дери.

Но я больше в этом не уверен. Я думаю, что я не прочь это сделать, но затем только одна мысль о том, что мне надо опять принимать решение, вызывает у меня тошноту.

Вариантов много, но я нахожу, что каждый из них ещё более мерзкий, чем последнее принятое мной решение. Я вижу, какпотенциальные последствия моих решений ответвляются и нарастают надо мной, словно ветки того чёртова дерева, и от этого мне хочется покончить с собой.

Ты читал Данте? Конечно же, нет. Так вот, в одном месте он говорит о самоубийстве, о том, как те, кто сам лишил себя жизни, навечно обращены в деревья.

Что-то не так, Гойл. Что-то не так с моей семьёй. Они... в порядке. Вот в чём дело. Несмотря на всё то, что произошло, они в полном порядке. Они ведут себя так, словно в мире всё замечательно. Как будто звёзды не погасли, и солнце не сошло с орбиты. Они продолжают жить, как ни в чём не бывало. И это сводит меня с... Мы все — рыбы в чёртовом аквариуме. Инстинкт, обернутый бессильной плотью. Всё это, как одна большая шутка, и никто ее не понимает, хотя она о нас.

Иногда мне кажется, что я всё это выдумал.

Но это не так.

Всё это враньё, Гойл. Тебя просто пытаются успокоить.

Все застыли в гротескном подобии жизни. Словно мертвые деревья. Или сожженные нервы.

Гойл, я пишу это письмо, чтобы тебя предупредить.

Я просто хочу пробить кулаком кору до самой сердцевины и вытащить его все еще бьющееся сердце и проглотить его. Я просто хочу взять свою жизнь и упаковать ее и носить с собой в коробке.

Видишь ли, мы все умираем в конце. В конце мы просто грязь. Вся наша цивилизация — это слой осадка. Но только не я. Я наследник упадка белого золота. Я не хочу быть частью всего этого.

Я ненавижу это место, Гойл. Я ненавижу то, что я чистокровный.

Освободи мои кисти от наручников. Выпусти меня.

Я воевал на войне, но война победила.

Я не хочу умирать, Гойл. Я просто хочу все это сжечь.

Свяжись со мной по каминной связи, когда получишь это. Или нет. Меня не будет дома.

Твой друг,

Драко Малфой

_________________________________________________________________________________________

*Смертельный удар, нанесённый из жалости (ор.фр.)

** Строчки из песни Big Jet Plane Ангус и Джулии Стоун

Вот и все. Автор говорит, что будет еще и эпилог. Если будет — я его обязательно переведу. Но лично мне кажется, что произведение закончено.

Мне это произведение напомнило два фильма с Райаном Гослингом (который похож на Драко больше, чем кто бы то ни было): Останься и Соединенные штаты Лиланда. Так что рекомендую, именно как своего рода визуализацию