Ежевичные безумцы (джен)

Тридцать первая неделя

— Что произошло в ночь на двадцать седьмое декабря прошлого года?

— Мы опять вернулись к этому вопросу?

— И будем возвращаться регулярно до тех пор, пока вы нанего не ответите, господин Малфой.

Уоллес, ты, картофельная голова. Неблагодарная свинья. Уоллес, ты, злобныйпрыщ. Кто дал тебе право задавать все эти вопросы?

— Я полагал, что я уже вспомнил, — пробормотал я, всасывая соль со своей нижней губы и глядя в сторону.

— Вы вспомнили недостаточно.

Это был странный день. Я проснулся весь мокрый в четыре утра — на три часа раньше, чем обычно. К девяти я выпил восемь чашек кофе, и во мне было так много кофеина, что было ощущение, что мои глаза высохнут и вывалятся из глазниц. Я узнал о кофеине на Маггловском уроке. Это такая крошечная ворсинка, которая держит твою нервную систему мертвой хваткой и не отпускает, пока не выветрится. Тезис моейвыпускнойисследовательской работы заключался в том, что магический народ был невосприимчив к вырабатывающему привыкание кофеину. Я был одновременно контрольной и измененной группами, отсюда моя кофеиновая зависимость.

В кабинете Уоллеса пахло плесенью и миражами. Господи, мне до смерти надоело говорить о Гойле.

Что я должен был сделать, чтобы меня ненадолго оставили в покое?

Гойл совершил самоубийство самым бесповоротным способом: самосожжением, ради всего святого. И, тем не менее, он все еще здесь, его огромная башка все еще висит надо мной, как обгоревший остаток старого сна, его неблагословенный пепел все еще цепляется к моим зубам.

Я думал о Грейнджер и о том, как она, похоже, смогла стряхнуть пепел ее старых снов с грацией, которая и мне бы не помешала. Я думал о тонких голубых лямках на ее костлявых белых плечах. Я думал о том, что она была вовсе не симпатичная. Я думал о том, что скажу ей позже в приемной, если случайно столкнусь с ней, выйдя отсюда. Черт бы ее побрал, это Грейнджер!

Вид Уоллеса — доброго, старого, надежного, похожего на гриб Уоллеса с глазами, излучающими синтетическую симпатию — вернул меня к действительности. Я думаю, что мое лечение окупалось. Я больше не хотел вышибить ему все зубы. Возможно только парочку.

— Вы когда-нибудь были в Поместье, Уоллес?

Его глаза зажглись. Несомненно, эта якобы случайная смена темы его заинтриговала, и он рассчитывал распутать новый отросток моего мозга, погрязший в скользких тисках его химерического недуга.

Скрип-скрип-скрип, забегало его перо.

— Несколько раз, — сказал Уоллес, кивая своим записям.

— Случалось вам быть там зимой?

— Нет... Нет, не думаю. Есть что-то особенное в поместье зимой?

Я откинулся на спинку кресла и насладился прохладным шуршанием кожи. Помолчал несколько секунд, обдумывая ответ.

— У поместья есть свой особый вид темноты, вы знали об этом, Уоллес?

— Нет, не знал.

— Я не говорю о темноте отчаяния и обреченности или чего-то мелодраматического и метафизического в таком роде. Я имею в виду, что поместье очень старинное, и в нем есть куча разнообразных подземелий — кандалы, и стальные решетки, и всякие цеха — но сам интерьер, в принципе, довольно просторный. То, о чем я говорю — это качество света, особенно в разгар зимы. Вы следите за моей мыслью?

— Да. Продолжайте, пожалуйста, Драко.

— В середине декабря становится холодно. По-настоящему холодно. Так холодно, что отопительная система, встроенная в наши стены, не может справиться. Холод как будто... забивается в уши и пролезает под кожу. Сковывает кости. И все как будто деревенеет и перерождается в этом мглистом, неровном свете. Знаете, таком свете, которым окрашено небо на заре...

(Все застыли в гротескном подобии жизни. Словно мертвые деревья. Или сожженные нервы).

— Да, пожалуй. Зимняя заря металлического цвета. Это строфа из Сильвии Пл...

— Свет такой густой, что это практически тень. Все выглядит иначе. Чисто. Почти зловеще. Все окружено бесшумным эхо, даже ваши мысли. И холод, и темнота, и... просто все. Это подавляет. Возникает такое чувство, словно снег доходит до глазниц, обертывает череп, и это никогда не закончится. Можно назвать это клаустрофобической лихорадкой. Мама никогда не понимала, что я пытался ей сказать. Отцу было все равно. Гойл ненавидел приезжать в поместье зимой.

Я нес какую-то чушь. Но это было нормально. В конце концов, я платил ему за то, чтобы выплеснуть из себя всю эту чушь.

(Я ненавижу это место, Драко. Освободи мои кисти. Выпусти меня).

— Грегори приехал к вам в поместье двадцать седьмого декабря?

— Не называйте его так.

— Как?

— Не называйте его Грегори. Я был его лучшим другом, но называл его Гойл.

— Прошу прощения, господин Малфой. Как вы хотите, чтобы я его называл?

— Я не имею ни малейшего понятия, понятно? Просто не называйте его Грегори.

— Хорошо, не буду.

— Ладно. Проехали. Вообще странно, потому что зимой небо более голубое, чем всегда, знаете? Такой вау голубой цвет. Такой нагло-дерзкий голубой цвет. Как будто бросает тебе вызов: отыскать, что в этом мире не так. Как будто ничего страшного никогда не произойдет. Как будто ничего страшного никогда не случилось и все страдания, которые ты когда-либо испытывал — просто дурные сны. И единственное, что помогает тебе вспомнить, что боль в мире все-таки существует — это морозный вкус воздуха. Странно, потому что единственное, что помогло мне пережить эти зимы, был именно холод, который я так ненавижу. Зимой в поместье все сумасшедшие. Гойл говорил...

(Гойл говорил, что все это вранье. Гойл говорил, что они пытаются меня успокоить. Гойл говорил: «Драко, взгляни на этот каменный желоб. Драко, взгляни на черный пруд. Драко, взгляни на эти умирающие деревья». Гойл сказал: «я хочу пробить кулаком кору до самой сердцевины и вытащить его все еще бьющееся сердце и проглотить его». Гойл сказал: «нет, Драко, я не хочу умирать, я просто хочу все это сжечь».)

— Что сказал Гойл? Я могу называть его Гойлом?

— Да, да, неважно. Гойл пойдет. Он сказал... Он сказал, что, глядя на все это, ему хочется выброситься из окна.

Я засмеялся, вспомнив, как Гойл морщил свой бесформенный нос, глядя на облака, воспринимая их, как личное оскорбление.

— Гойл терпеть не мог все это. И я тоже. Наверное, поэтому я это и сделал.

Я нес какую-то чушь. Я притормозил, остановился и сошел с дистанции. Иногда мне хотелось упасть так низко, что о побеге и речи не могло быть.

(Как, ты думаешь, я достал маггловский бензин?)

— Вы это сделали?

— Простите?

— Вы сказали: «поэтому я это и сделал».

Я тряхнул головой, пытаясь избавиться от кофеинового гула в ушах. Мне показалось, что я слышал, как мой мозг болтается в своей упаковке. Хлюпает в своем собственном кислом соку.

— Нет, я... Я так сказал? Я имел в виду Гойла, естественно. Поэтому он покончил с собой. Мы ведь о Гойле говорили, разве не так?

— Да, дорогой мальчик, это так.

— Извините. Просто хотел прояснить что-то для себя. Я полагаю, это было что-то вроде затяжной версии клаустрофобической лихорадки. Тоска. Депрессия. Смятение. Одиночество. Возможно, он винил себя за смерть Крабба. Возможно, ему было невыносимо смотреть на то, как все остальные стали налаживать свою жизнь, приспосабливаться к новым условиям, ведь он не мог. Или это только часть причин. Я не буду притворяться, будто знаю все, что творилось в его тупой черепушке. Возможно, он просто хотел знать, каково это — чувствовать огонь, или как долго он мог терпеть жар, прежде чем закричать.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Тридцать третья неделя.

Всего лишь несколько человек в мире знали о том, что Гойл был блондином, и прежде, чем он начал брить голову, он накладывал на волосы кучу разного дерьма — всякого рода продукцию для укладки волос. И розоватый пробел в его волосах был удивительно прямым — самым прямым из всего, что я когда-либо видел. Я думаю, Гойл был еще светлее меня. Крабб и я страшно над ним издевались из-за его прически, и как-то он приехал в поместье без волос — вместо них был шишковатый, рябой пень головы. Мне стало его жаль. Я чувствовал себя ужасно. Естественно, я не извинился. Крабб — да, но он всегда был сентиментальным дураком.

Мне снился Гойл. Лучше он, чем Грейнджер.

Наверное.

Я знал, что это был сон. Я начал выздоравливать. Я знал, что это был сон, потому что я смотрел, как Гойл горел, и вместо того, чтобы попытаться ему помочь, я упал на колени и заплакал. Его губы багровели, с тела сходила кожа, вся неестественно-зернистая, как старая, забытая трагедия. Если бы это было наяву, я бы убежал. В конце концов, в этом я силен. Все запороть и сбежать. И вдруг, я не знаю как, но Гойл оказался слишком близко от меня, настолько близко, что я чувствовал, будто испаряюсь, так близко, что мы разделили дыхание друг друга и я забыл, где заканчивался огонь и начинался Гойл, и где я к ним присоединился. И это было восхитительно.

А потом кто-то меня затряс, пытаясь разбудить, и я моргал, скрывая слезы. Это была Грейнджер. И в этот раз я не был уверен, сон это или нет. Странно.

— Малфой. Малфой. С тобой все в порядке?

(Я вижу в тебе небо, Грейнджер)

Я закрыл глаза. Я никогда не мог вынести ее взгляда. Я чувствовал себя неловко: вялым и опустошенным, и в то же время полным обрывочных видений. Образ сломанных зубов, окруженных языками пламени, застыл за чувствительной красной завесой моих век. Поэтому я открыл глаза и сфокусировался на тексте Ежедневного Пророка, безвольно свисающего с моих ослабевших пальцев. Мне хотелось проползти через печатные строчки, как через дырку в заборе.

— Отвали, — умудрился проворчать я, стряхнув ее руку с себя и выпрямившись. Мне очень захотелось пересесть, потому что она сидела на соседнем от меня стуле, но я не хотел показать, что ее присутствие хоть как-то на меня повлияло, поэтому я остался сидеть, где сидел. Мне бы очень пригодился огневиски, чистый. Бутылка. Большой старый вонючий чан. Я мог бы в нем искупаться и остаться там навсегда. Алкоголь ведь воспламеняющийся, верно?

Мое лицо, должно быть, испещрили хаотичные морщины, потому что Грейнджер смотрела на меня так, будто я был какой-то урод из паноптикума. Я спросил ее, что она читает, чтобы сменить тему. Я не сообразил тогда, ведь я мог просто проигнорировать ее, и она, возможно, отстала бы.

— Анна Каренина, — ответила она охотно, по-видимому, довольная мной. Я чувствовал, что должен возместить показанный интерес, и выдал самую злобную презрительную усмешку, на какую был способен, глядя на толстую книгу. Это не принесло мне никакого облегчения.

— О чем это? — спросил я назло себе. Черт, черт, черт.

Не говори мне, я не хочу знать, мне наплевать, почему бы тебе не вернуться к своему понурому состоянию?

(Я слышу в тебе море, Грейнджер).

— Ну, ты знаешь, семейные интриги, такие обычные вещи, как лицемерие, ревность, вера, супружеская верность, брак, общество, и все такое.

— Звучит занудно. Как раз в твоем стиле.

— А, я забыла. Там еще полно плотского влечения.

Я сглотнул:

— Гм.

(Прошлой ночью ты пахла как пар, и свобода, и солнечный свет, и я ощущал твой вкус на своих губах.)

-...мужняя женщина по имени Анна Каренина влюбляется в офицера по имени Вронский. Я не думаю, что тебе понравится, я и сама читаю ее только потому, что, по видимому, это один из лучших романов девятнадцатого века, и я не могу быть ГермионойГрейнджер и не иметь его в своем багаже.

— Естественно.

— Что тебе снилось?

Она спросила меня так внезапно, что я был вынужден честно ответить.

— Гойл, — сказал я. Слово повисло в воздухе между нами,словно отвратительные, отвратительные объедки чего-то, предназначенного для выброса, но забытого, и потому гниющего. Интересно, помнила ли она, как Гойл выглядел.

— А-а...

— Да. Он... — Я прочистил горло, пытаясь заставить воздух обойти ощетинившийся ком, застрявший там, — Он покончил с собой.

— Я знаю, — ее тон был извиняющимся, и у меня не было сил злиться на нее.

— Он поджег себя, — я мог поклясться, что другие сумасшедшие ребятки подслушивали. Вот вам, приятели. Соберитесь в кружок, расслабьтесь, согрейтесь. Психического дисбаланса здесь на всех хватит.

— О, — ее взгляд прошелся по коже на моих руках, и волосы на них встали дыбом. Я заметил выражение ее лица, которое я видел раньше у других людей. Болезненное любопытство с налетом отвращения. Когда я был ребенком, мама часто говорила мне, что если я не прекращу хмуриться, то мое лицо навсегда останется искаженным, и я буду выглядеть, как леший. Возможно, что-то в этом роде и произошло. Возможно, я как-то деформировался, но я так часто и пристально на себя смотрел, что не мог бы увидеть разницы. Я удержался от желания продолжать яростно чесать свои руки.

Она нахмурилась и посмотрела вниз, опять уткнувшись в книгу. С таким же успехом она могла бы сидеть на другом конце здания. Или в другой части города. Или даже быть заточена в сундук и сброшена на дно океана — она была бы не более недосягаема. Что ж, это то, чего я добивался.

Я снова начал клевать носом. Свет словно поглощал меня. С некоторых пор это не было редкостью. Уоллес говорил, что это показатель моего выздоровления, и что в видимом будущем настанет день, когда мне не надо будет сюда приходить. В любом случае, чувство потери восприятия не было неприятным. Интересно, долго ли я смогу так продержаться. Долго ли я смогу оставаться в полудреме. Насколько глубока бездна, и могла ли она, бездна, начать смотреть на тебя сама, если ты будешь вглядываться в нее слишком долго.Возможно ли умереть только от того, что потерял желание жить?

Проклятье, мне надо отлить.

— ...не уверена, могу ли я сказать что-то по этому поводу, — я поднял глаза. Грейнджер все еще пристально смотрела на страницы своей книги, как будто та хранила самые грязные секреты вселенной. Она нервно сжала руки, и это привлекло мое внимание, так как я знал, что она редко смущалась.

— А? — выдал я свой заслуживающий премии ответ

— Я сказала, что не уверена, могу ли я сказать что-то о Гойле. О... его смерти. Есть ли у меня право говорить что-то.

Она приподняла плечи и резко выдохнула, как будто это я раздражал ее, а не наоборот.

— Так и не гово...

— Но я уже решила, что ты должен это услышать. Видишь ли, Малфой... Я знаю, тебе сейчас очень плохо. Я знаю, что люди тебе постоянно говорят, что они знают, что ты чувствуешь. И что тебя тошнит это слышать, и иногда тебе хочется засунуть пальцы в уши так глубоко, что можно дотронуться до мозга, лишь бы не слышать больше ни одной бессмысленной банальности.

Она опять смотрела на мои руки. Затем она подняла глаза выше, выше, скользя взглядом по плечам, шее. Когда ее глаза достигли моих, я подумал, что их цвет — в точности как у заляпанных грязью камней, опоясывающих ручей, пробегающий за поместьем.

— Ты абсолютно двинутая, Грейнджер.

— Нет, я недвинутая. Потому что я-то точно знаю, что ты чувствуешь. Но, видишь ли, я должна тебе сказать, Малфой, что во всем есть красота. Ты просто обязан это услышать, иначе ты умрешь. Да, это важно. Красота есть во всем, даже в смерти.

(Позволь мне рассказать тебе историю, Драко.Позволь мне рассказать тебе историю о том, как я умер, а мои друзья пытались собрать меня заново при помощи веревки и слюны.)

Внезапно я разозлился, и гнев был таким сильным и пульсирующим, что я испугался, и это разозлило меня еще больше.

— Ты права. У тебя нет никакого чертова права проповедоватьмне свою идиотскую философию радужной безоблачной жизни...

— Анна познакомилась с Вронским на вокзале, в тот момент,когда кто-то попал под поезд.

Я насмешливо фыркнул.

— Это твое гребаное доказательство? Ты собираешься цитировать мне величайшее произведение девятнадцатого века?

— Я еще не закончила, — парировала она, челюсть напряжена так, как я помнил еще с войны. В этот момент она была прекрасна, и я прикусил язык. Она воспользовалась моим временным молчанием и продолжила:

— Они познакомились на вокзале в момент чьей-то смерти. В конце романаАнна бросается под поезд.

— Ты говоришь, что я должен броситься под Хогвартс Экспресс? — я крепко сжал губы, чтобы не позволить вырваться булькающему смеху, бешено закипающему у меня внутри. Но у меня было желание отпустить его — рассмеяться ей в лицо.

— Неужели ты не понимаешь, Малфой? В жизни есть симметрия. Мы все живем в соответствии с некоей симметричной структурой. Человеческая жизнь составлена, как музыкальное произведение, и мы, неосознанно, ищем утешение красотой даже в минуты величайшего страдания. Особенно в минуты величайшего страдания. Анна могла бы умереть любым другим способом. Но ее прельстил вокзал — то место, где зародилась любовь. Лишь она видела вокзал именно в этом свете — место, где родилась ее любовь. Это... это равновесие. Маленькие незначительные вещи нас уравновешивают. Ты все еще не нашел свой особый кнат?

Да, нашел, но он покрыт грязью и глубоко закопан на дне реки, и я не знаю, как его подобрать. Течение слишком сильное, и вода слишком холодная, и мои руки слишком...

Слишком...

— Звучит как куча философского дерьма, особенно если учитывать, что именно ты об этом говоришь.

(Я двинутый, как они и утверждали).

— Все, что я говорю — это то, что в жизни есть красота. Красота в самых абсурдных вещах. Красота в самых уродливых вещах. Половина жизни выглядит так, словно в ней нет ни малейшего смысла, а другую половину мы так страдаем, что нам не до этого. Но красота есть всегда. И этого достаточно для того, чтобы выжить, если ты не дурак. В этом можно найти утешение.

Она выглядела так непреклонно, что я почти ей поверил. Мерлин! Как люди вроде нее все еще существуют? Все это было как некая шутка только для посвященных, над которой хотелось бы посмеяться, но она до меня просто не доходила.

— Гойл в жизни не прочитал ни единой книги. Как все то, что ты наговорила, по-твоему, должно ему помочь?

(Я двинутый, как они и говорили. Поцелуй меня, Грейнджер. Сладко чмокни меня прямо в широко открытый рот).

— Это не должно помочь ему. Гойл мертв. Это должно помочь тебе.

Ее улыбка было легкой и мягкой, и слегка неловкой, и будь я проклят, но что что-то большое и злое внутри меня в этот момент отступило.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Тридцать седьмая неделя.

— Вы верите в существование души, Драко?

— Души?

— Да. Как сущности человека. Согласно многим религиозным и философским убеждениям, она бессмертна.

— У нас есть для этого магия — для того, чтобы сделать человека бессмертным. Я не вижу, как душа вписывается в общую картину в связи с этим обстоятельством.

— Справедливое замечание. Но в принципе, дело не в бессмертии. Я хотел спросить вот о чем: вы верите в разделение тела и ума? Верите ли вы в то, что нами движет живительный принцип... души, назовем ее так?

— Какая разница, во что я верю? Истина существует в независимости от моих представлений о ней.

Уоллесу понравился мой ответ:

— Какой научный подход вы избрали.

— Наука. Логика. Здравый смысл. Все равно.

— Что-то подсказывает мне, что вы больше склонны верить в то, что мы все — это просто мешки с химическими реакциями, брошенные на милость ферментов.

— Ферментов?

— О, простите. Это такой маггловсий термин. Я почему-то предположил, что он вам знаком. В любом случае, это не так важно.

Желание перевернуть его жирной задницей вверх и не мене жирной башкой вниз усиливалось с каждой секундой.

— Я в это не верю

— В то, что мы не лучше животных?

— Я не хочу в это верить. Хотя сейчас, если подумать, может, и верю. Грейн... Один человек сказал мне, что во всем есть красота.

— И вы поверили ей?

— С чего вы взяли, что это «она»?

— Просто предположил.

— Я не знаю. Было бы неплохо. И в этом случае у нас с ней было бы еще что-то общее, кроме того, что мы оба чокнутые.

— Она вам нравится?

— Отвяжитесь.

Я чувствовал, как заинтригованный взгляд Уоллеса вот-вот просверлит дырку в моем лбу. К счастью, он сдался и не продолжал забрасывать меня такого рода вопросами.

— Вы когда-нибудь задумывались о древних людях? Очень, очень давно, до возникновения магии, до открытия огня. Древние люди лежали в темноте и с глубочайшим изумлением вслушивались в мерное биение сердца в груди. Вот лежит такой древний человек и чувствует, как его пульс учащается с каждым его дыханием, и это его удивляет, и ему нравится удивляться. С прогрессом человечества мы раскрыли тайны человеческого тела. Так мало осталось неизведанного. Раньше считалось, что именно душа ответственна за умение смотреть, слушать, страшиться, думать, восторгаться, любить.

Я промолчал.

— Грустно, не правда ли? Сегодня мы относимся к душе, как к серому веществу мозга. Магглы, во всяком случае. Но и мы тоже. Поскольку нам дарована магия, нас очень трудно удивить. Душу окутали техническими терминами. Мы заливаем ее сущность в бутылку, выливаем в Думоотвод, моделируем из нее заклинания. Она, по существу, — всего лишь один из ингредиентов какого-нибудь зелья.

Я рассмеялся. Это был самый фальшивый звук, когда-либо исходивший из моего горла.

— Послушайте, Уоллес. Вам когда-нибудь доводилось принимать участие в дуэли?

— Конечно. Я, знаете ли, тоже учился в Хогвартсе.

— Не так. Не в уютном маленьком замке, в кругу друзей. Вы когда-нибудь дрались на дуэли за свою жизнь?

— Нет, никогда. Я всего лишь мирный целитель, господин Малфой, и я искренне надеюсь, что никогда и не придется.

— Вам довелось когда-нибудь убить человека?

(Испарение, электрический стул, казнь).

Глаза Уоллеса превратились в сталь. Я опешил. Они не сочетались с его дряблым лицом.

— Нет, я никогда никого не убивал.

(Драко, Драко, ты не убийца).

— Вот как это происходит, Уоллес. С палочкой, так сильно прижатой к вашему горлу, что вы чувствуете ее нутром и можете только выдавать бессвязные звуки. И единственное, что крутится у вас в мозгу в этот момент — это не мысль о вашей душе, не живительный принцип, не возможность существования загробной жизни. Единственная — единственная мысль в вашей голове в этот момент такова: пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы я не обоссался.

(Драко, Драко, ты не убийца).

Я не заметил, как очутился на ногах, направив на Уоллеса палец. Затем я сжал кулаки.

— Очень просто говорить о душе, если вы никогда не сталкивались с реальной опасностью ее скорой потери. Чертовски просто проповедовать с трибуны елейным голосом, но до тех пор, пока вы не сможете мне сказать — причем, будучи абсолютно, непоколебимо в этом убежденным, — что процент выживания в обозримом будущем для всех упадет до нуля, что все, кого вы когда-нибудь любили, непременноумрут, и вы будете свидетелем их смерти, до тех пор, пока вы не скажете, что вы предпочтете самосожжениедаже секунде дополнительногопребывания на этом богом забытом клочке бесплодной земли, не смейте спрашивать меня о том, верю ли я в существование души.

Я тяжело дышал — тяжелее, чем имел на это право в тот момент. Я задыхался, но даже весь кислород мира не смог бы угомонить мое разбушевавшееся сердце.

(В зимнюю спячку. На многолюдное кладбище. Мы спускаемся — осторожно, не ушибись)

Уоллес спокойно улыбнулся мне. Я ненавидел его больше всего именно таким. Он ни черта не знал — не мог знать. И тем не менее сидел здесь, по уши наполненный самоудовлетворением, будто в его распоряжении была роскошь управления будущим. И так оно и было. Потому что у него было будущее — зеленое и широкое. А вот я был клинически мертв.

Я сказал мертв? Я имел в виду безумен.

— Очень хорошо, господин Малфой. На сегодня все.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Сорок третья неделя

Я видел, что она умирала от желания задать вопрос.

Ага, вот и он.

— Зачем тебе две чашки кофе? — она попыталась, чтобы это прозвучало легко и равнодушно, но не смогла скрыть надежды в тоне своего голоса.

— Обе мои.

Я чуть было не рассмеялся, увидев, как уголки ее губ разочарованно опустились.

— Только не плачь. Можешь взять одну, если пообещаешь заткнуться до конца своей жизни.

У нее была очень бледная кожа. Истощение было просто написано на лбу. Окно освещало ее волосы сзади, красные нити соединялись с ярко-коричневыми, жизнеутверждающими. Она просто затаилась на периферии моего взгляда — невероятная, раздражающая — и я мог бы поклясться, что божества выглядят именно так, если бы не был совершенно уверен в том, что она грязнокровка.

Но это не был так ужасно — то, что она грязнокровка.

Я протянул ей кофе. Она взяла кружку обеими руками — пластиковую зеленую кружку для туриста, миллион лет назад подаренную мне Панси. Двумя крохотными, крохотными ручками.

— Ты веришь в существование души? — спросил я прежде, чем смог удержаться.

— Что? Какой странный вопрос, — задумчиво сказала она, отложив Анну Как-ее-там на соседний стул и улыбнувшись.

— Так веришь?

— Гм. Я думаю, это один из тех вопросов, ответ на которых не так уж важен, если ты понимаешь, о чем я.

— В смысле?

— Ну, во что бы я там ни верила, никакой разницы это не делает, разве не так? Все, что я знаю, это то, что я существую, и мыслю, и чувствую — и этого для меня достаточно.

— Забавно, — сказал я без сарказма.

— Что, прости?

— Просто... именно это я и сказал своему целителю. Или что-то, очень похожее.

В такие минуты я забывал о том, что в приемной находились другие люди. Было приятно. Как будто в моем полном распоряжении находилась маленькая стерильная вселенная, в которой былитолько Грейнджер и я, и наши мертвецы, висящие вокруг нас, словно жуткие надувные шары из плоти.

— Я думаю, если бы душа существовала, у тебя она бы была прекрасной, ДракоМалфой.

Я подавился кофе и почувствовал, что кончики моих ушей покраснели. Она продолжала говорить, как ни в чем не бывало:

— Я думаю, что души — как бобы Берти Боттс. Есть очень вкусные и есть... ну, есть такие, со вкусом потных ног. Но всегда найдется кто-то, кому это понравится. Даже самые отвратительные. Всегда найдется какой-нибудь странный индивидуум, покупающий целую упаковку ради нескольких штучек со вкусом акне. Если сравнивать душу с бобами Берти Боттс, то твоя была бы крем-брюле.

— А твоя — грязью, — парировал я.

Это было ложью. Ее душа была бы молочным шоколадом, или ириской, или пирогом с патокой. Или нет, возможно, это было бы что-нибудь с горько-сладким вкусом, как вино. Меняохватило страстное желание прижаться открытым ртом к основанию ее шеи, чтобы собрать влагу, скопившуюся там, и попробовать ее на вкус. Я обнажил зубы в елейной улыбке, когда она зло взглянула на меня. Но я должен был узнать:

— Почему крем-брюле?

— Потому что ты такой же белокурый, как чертова кукла Барби, и это было самым близким сравнением, которое я могла придумать слету. Но есть и другие причины, помимо схожести цветовой гаммы, знаешь ли. Ты весь такой жесткий снаружи, но изнутри ты просто большая куча сливочной кашицы. Между прочим, Берти Боттс со вкусом крем-брюле был самым любимым у Рона.

-О, — я отвел глаза, увидев, как ее подбородок задрожал.

Я подумал, что она вот-вот расплачется, как любая другая девчонка сделала бы на ее месте в похожей ситуации, поэтому я сделал то, чему научила меня мама, а именно вынул носовой платок. Он был не первой свежести, с пятнами чая по краям. Я взял его двумя пальцами и бросил ей на колени.

— Это что — чертов носовой платок? — Она подняла его на свет. Ее запястье была хрупкой костью, обтянутой упругой кожей. По непонятной причине ее голос звучал раздраженно. Я весь подобрался.

— Да, обычно мы им пользуемся, чтобы вытирать нос...

— Неужели есть такие люди, которые до сих пор носят с собой носовой платок?— недоверчиво спросила она. Я не мог определить, было ли это сказано искренне или с сарказмом, — Для чего он только нужен?

— Показатель наличия хороших манер, Грейнджер, но я и не ожидал, что...

— Да, но ведь у нас есть магия, разве нет?

Я ощетинился.

— На мою палочку наложили следящее заклятие. Я могу использовать только самые основные заклинания.

— О, — теперь была ее очередь пристыжено пробормотать. Злобное удовлетворение, которое я хотел почувствовать от того, что мне удалось ее пристыдить, так и не наступило. Черт побери!

— Я ношу его для тех случаев, если рядом со мной окажутся всхлипывающие, эмоционально неуравновешенные женщины.

Это вызвало у нее бледную улыбку. Я все еще чувствовал себя паршиво. Я не хотел испытывать к ней жалости. Я не хотел, чтобы хоть какая-то часть ее выглядела ранимой. Во всяком случае, не при мне.

— Послушай... Грейнджер. Как... Как там дела у твоего мужа? — Я не смог заставить себя произнести его имя. Это было бы неверно до мозга костей.

— Он в порядке, насколько возможно, учитывая обстоятельства.

— Что ж, по крайней мере... По крайней мере, у него было время, прежде чем... Когда, ну, ты знаешь, вы были вместе. По крайней мере, у него была ты. Ненадолго, — губы меня не слушались. Слова неуклюже падали сквозь мои зубы, отвратительные, бессмысленные, бессильные, покрытые плесенью из-за долгого пребывания внутри меня. Все, что у меня было — это старые слова и нескладные чувства, и я страстно желал, чтобы мой язык мог соорудить что-то новое из всего этого. Мне захотелось дать себе пинка, но она всё же улыбнулась.

— Спасибо тебе, Малфой. Спасибо за то, что ты сказал, — и тут она стала таки плакать.

— Уф, — засмеялась она сквозь слезы, — как ты можешь терпеть всхлипывающих, эмоционально неуравновешенных женщин?

— Будь осторожна, Грейнджер. Это прозвучало так, как будто ты завидуешь моему пенису, — я повторил фразу, слышанную как-то в баре. — Ты когда-нибудь хотела, чтобы у тебя был пенис? — Я перегибал палку. Я никогда не знал, где надо провести черту при общении с ней. Это всегда было моей отговоркой. Я был беспомощным рядом с ней.

(Ты аннигилируешь меня)

Она чопорно выпрямилась на своем стуле и сделала глоток кофе.

— Нет, не думаю. Но мне бы хотелось иметь яйцеклад, чтобы заражать своих врагов личинками*, — она подмигнула мне в самой возмутительной манере, и я почувствовал, как что-то сжалось у меня в районе грудной клетки, словно мое тело ударило током. Я презрительно усмехнулся ей в лицо, потому что это было лучше, чем широко улыбнуться во весь рот, как чертов придурок.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Сорок восьмая неделя

— Я где-то читал, что было две большие маггловсие войны — они их называют Первая мировая война и Вторая Мировая война. Очень практично. Они это умеют — все сводить к числам.

Мое состояние опять ухудшилось. Я не знал почему. Возможно, это был один из тех случаев, когда после сильного временного ухудшения наступает серьезное улучшение. Я терял контроль над реальностью. Всю прошлую ночь я провел, переставляя мебель. Я наорал на Дули и велел ей убраться и никогда не возвращаться. Мама написала мне записку, поскольку ей не разрешалось со мной видеться, но я ее даже не раскрыл. Записка лежала на моей кровати — квадратик бледно лилового цвета, излучающий жеманство, завуалированное под материнскую любовь.

Прошлой ночью мне снилось, что он лежал ничком: каменный актер, мраморно-белый, как Давид Микеланджело, вроде бы изображающий отвагу, но с лицом, парализованным от страха. Он посмотрел на меня широко открытыми, пустыми глазами.

— Очень точно подмечено, господин Малфой. Продолжайте, пожалуйста. Что еще вы знаете об этих войнах?

(Я слышал о бомбах, о радиации, о лопающихся клетках.)

— Насколько я понял, Англия играла важную роль в обеих войнах. Во время второй — ну, то есть, Второй мировой войны, когда англичане отступали из Франции, они сожгли все, что могло бы пригодиться наступающей армии врага. Застрелили лошадей, вылили весь бензин из грузовиков.

— Как вы отмечали, очень практично. Довольно циничный способ вести войну, хотя, с другой стороны, какой способ ведения войны не циничен?

Моя кожа горела, горела, горела. Мне было просто необходимо выпить. Огни появлялись и исчезали. Куда они исчезали? Наверное, в параллельное измерение. Интересно, существовала ли другая копия менягде-то глубоко в чреве вселенной. Другая копия Гойла. И Грейнджер. Хотелось бы мне попасть туда, если так, протиснув свое тело сквозь межпространственный портал. И предупредить их о том, что все это нереально. Чтобы они смогли успеть убраться оттуда, пока не поздно.

— Насдолжны были сжечь после того, как война закончилась. Взгляните на нас: мы — зомби. Мы... мы мешки... мешки с медицинскими отходами.

— Вы опять виделись с матерью, господин Малфой? Я же говорил, что это принесет вам вред. Она один из триггеров вашего состояния. Разве мы не договорились о том, что вы воздержитесь от ее посещений до тех пор, пока не поправитесь?

Иногда мне снилось, что Гойл все еще жив. Иногда мне снилось, что Гойл смотрел на меня так, будто я украл что-то, очень для него ценное. Иногда я был на его месте. Я больше не знал, кто кого убивает. Это были самые лучшие сны, но я ненавидел их также сильно, как и желал. Они были похожи на полет — когда улетаешь с поля для Квиддича, и с каждой секундой люди, и обручи, и трибуны становятся все меньше и меньше и все более и более одинокими, но ты понимаешь, что на самом деле это ты становишься все меньше и меньше, и все более и более одиноким, сбегая от всего, что ты когда-либо знал, со скоростью миллион километров в час.

— Что произошло двадцать седьмого декабря прошлого года, Уоллес? Что случилось со мной? — мой голос был не громче надтреснутого шепота, зависшего в сантиметре над землей, словно предсмертный хрип.

(Единственное, чего я хочу от жизни — это немного треволнений, немного самопроизвольного зажигания. Может, поможешь мне с этим?)

Я вытащил пузырек из кармана. Я потряс его перед лицом Уоллеса, взболтав мутную черную жидкость.

— Не старайтесь мне солгать. Я проснулся и увидел, как Дули пыталась влить мне это в рот. Как выяснилось, она не заколдовывала воду из-под крана, чтобы та пахла ежевикой.

Я вытащил пробку, и приятный запах ежевики немедленно распространился по комнате.

— Это... э-э. Это легкое — очень легкое успокоительное. Это мера предосторожности, мой дорогой мальчик. Единственный побочный эффект — слабый, но долго держащийся запах ежевики. Скажите, как вам удалось заставить вашего домашнего эльфа признаться ва...

— Не смейте со мной играть! — я говорил так, как мой отец.

Уоллес сморщил свои мясистые губы. Вздохнул. Вынул конверт, спрятанный между страниц его записей.

— Посмотрите на меня, Драко.

Посмотри на меня, Драко. Драко. Драко. Ты не убийца. Ты нарушитель спокойствия, но ты не убийца.

— Да, сэр, — нехарактерная настойчивость в его тоне разбудила заискивающего, хнычущего маленького мальчика, все еще живущего во мне.

— Это должно быть использовано только в крайнем случае. Самом крайнем. Вам понятно?

Это был просто конверт. Я ничего не понял. Но все равно кивнул.

— Не открывайте его, пока не получите моего специального разрешения. Это — Драко, посмотрите на меня — это очень важно. Не открывайте его.

Я стиснул челюсти и мрачно кивнул — так, как отец меня учил. Он говорил, что можно многое сказать о мужчине по тому, как он пожимает руку и кивает головой. Это все была чушь и пустая болтовня, псевдо-мужской вздор, который он скармливал мне, чтобы почувствовать себя лучшим отцом. Похоже, что Уоллес был удовлетворен моим важным видом, потому что он протянул мне конверт.Я взвесил его в руке. Странно. Я всегда думал, что этот момент будет более...значимым. Я ждал уловки, взмаха гильотины, но ничего не произошло. Я продолжал стоять с конвертом, лежащим на открытой ладони, немного потрясенный и чувствуя, что меня вот-вот стошнит.

— Утро вечера мудренее, господин Малфой. Память вернется. Не бойтесь добраться до сути. И помните: исцеленная память — это не удаленная память._________________________________________________________________________________________________________________________________________

* Строчка из «Характеристики Полов» Ф. Бергмана