Слышишь, маска? Это маска (джен)

Майрон как во сне, и всё ему смутно, расплывчато, душно. Откуда-то издалека, из чужой жизни, приказывает Мелькор. Майрон делает то, что ему сказано. Нет, не Майрон. Так, скорлупка. Закопченная и окаменелая.

В глазах Майрона — гнетущее чувство пустоты. Он не понимает, что и зачем. Он не понимает, как и почему. Откуда все? Он ведь хотел... хотел… он ведь чего-то хотел, да?

Внутри что-то стонет, царапается и умирает. Майрон привыкает к агонии. Привыкает к темноте. Привыкает он и к пустоте.

Ничего нет. Майрона тоже нет.

Потом голос Мелькора — приказ — и Майрон снова идет убивать когда-то спетое и когда-то желанное. Он уже практически не задумывается, когда в его руках снова оказывается душная горькая пыль. Мир расплывается и меркнет.

Лес из черного дерева. И Утумно, и выхрустывают обожжённые косточки под ногами, и разбиваются звонкие капли с подтаявшей сосульки. Где-то высоко, за толщей черных скал – пустое небо. И что-то на миг есть, но потом вспышка огня — и снова ничего. Мелькор всё же недоволен, и Майрон вновь бредет в небытие и выполняет гулкие колокольные приказы.

Его нет. Он уснул, он спрятался, как все живое, и ждет лучшей поры.

Его нет.

Его...

— Разрешите, Повелитель, — говорит кто-то. Оказывается, он сам. – Разрешите кое-что попробовать.

У ног Майрона теплыми дышащими кучами меха лежат волки. Он практически видит, как они становятся пылью и прахом. Под взглядом Мелькора Майрон садится рядом с волками и касается рукой широкого лба одного из них.

Волк долго и равнодушно смотрит ему в глаза.

— У меня есть отличная идея, — говорит Майрон чужим, белым и высоким голосом. Нет, нет, нет, он еще спит, его нет, оставьте! Волк дышит ему в руку. Майрон продолжает, — позвольте мне поработать над ними, мессир. Уверяю, вы не будете разочарованы.

Он не кланяется, но Мелькор разрешает.

И Майрон-искусник начинает свою благословенную и проклятую работу. Он спасет волков, сделает им клыки, страшные железные клыки. Слышите все, он сделает их сильнее, быстрее, сделает их опаснее! Все, чтобы они стали полезными, злыми, своими в Утумно и чтобы им, волкам, волколакам, варгам было позволено жить.

Багрянец, жизнь на смерть, пепел и пламя! Майрон работает, и на нем отпечаток безумия. Он одержим. Больше, больше силы, огня! Из ничего — злость, из ничего — кровь, из ничего — жестокость, из ничего — чудовище! Всё то, чего не было и что было, во тьму и пламя!

Потом Майрон не сумеет вспомнить тот миг, когда он начал видеть в своем творении, в своем искажении красоту. Он даже не будет над этим задумываться.

Он лишь с восхищением глядит на волколаков — он видит их четко и ясно — и не замечает, как все расступаются перед ним и его жутью. Он горд.

Волколаков выпускают к другим монстрам, а Майрон стоит наверху и глядит, как его создания — самые ужасные среди всех — раздирают врагам глотки. Все глядят, все внимают триумфу того, кто отныне будет лучшим слугой Темного Валы. Здесь, в Утумно, вот оно — его предназначение.

Майрон — да Майрон ли — смотрит, как варги треплют и рвут живую плоть. Вокруг алое, черное, и всё пламя, всё пепел, а он улыбается, и улыбка его страшнее клыков волколаков. И откуда-то многоголосый шепот: "Жестокий... жестокий... Горту..."

Это даже приятно.

— Отлично, Майрон, — говорит Мелькор, и его голос звучит совсем рядом, практически в голове, и заглушает весь мир: и чужие шепотки, и ветер, и капли талой воды об пол, и далекий треск огня.

Внизу волколаки сжирают чье-то сердце.

Майа оборачивается и всё с той же улыбкой отвечает:

— Простите, мессир, но не Майрон, — злые глаза сверкают весельем, — Я Гортхаур. Жестокий, — и отвешивает вычурный поклон.