Смерти нет (тоже фанфик) (джен)

Затасканный эпиграф:

"Он не заслужил света. Он заслужил покой".

Михаил Булгаков

Он появляется, как обычно, ночью. Приходит, садится на кровать рядом со мной. Молчит. Я слышу его дыхание — хрипловатое, сиплое, как у астматика. Наверное, я никогда не пойму, почему он так дышит. Почему. Он. Вообще. Дышит.

Я сильнее сжимаю веки, стараюсь не шевелиться — может быть, он поверит все-таки, что я сплю, и уйдет. И мне не придется снова…

Но он не верит. Он слишком хорошо меня изучил. К тому же — кого я пытаюсь обмануть своим глупым притворством? Его? Да он же всех насквозь видит. От собственной трусости становится тошно.

— Здравствуй! — говорит он тихо. И ждет ответа. Он будет ждать, пока не дождется, я знаю. Я тоже хорошо его изучила (еще бы!). Если я промолчу, ночь никогда не закончится — и будет длиться, длиться, хватать липкими пальцами за горло, вглядываться в самую сердцевину души ледяными глазами, пробираться холодной змейкой между позвонками… Он может слишком многое. Даже теперь. Притворяться дальше не имеет смысла. Себе дороже.

— Здравствуй! — выдыхаю я — и не узнаю собственного голоса.

— Нам нужно поговорить.

Господи, да сколько можно… В который раз он приходит? В сотый? В тысячный? Когда он пришел впервые и заявил, что "нам нужно поговорить", я подумала, что свихнулась. Я билась в истерике, кричала что-то, кажется, звала на помощь — хорошо, что в доме никого не было. А он даже не пытался меня успокоить, все твердил, как заведенный: "Поговорить… Нужно поговорить…"

— О чем? Разве еще осталось о чем? Ты не скажешь мне ничего нового, я тебе — тем более. Все сказано. Зачем снова?

— Я не могу… так. Больше не могу.

Он сидит на краю моей кровати, в комнате темно, я почти не вижу его лица. Только мне и не нужно видеть — я помню наизусть каждую черточку, каждую морщинку… Я легко могу представить себе все варианты его скупой мимики. И сейчас мне видится очень ярко — губы сжаты, брови приподняты, будто бы он сам удивляется собственным словам, потерянный взгляд куда-то в сторону, за предел: "Больше не могу".

— Ты сильный, — говорю я, потому что не знаю, что еще сказать. — Ты все можешь. И это тоже.

— Неужели? — Он как-то презрительно хмыкает и передергивает плечами. — Тогда, может быть, разделишь со мной это удовольствие?

Я чувствую — его охватывает злость, как огонь охватывает жертву аутодафе. Мне не страшно. Не страшно. Можно подумать, я не видела, как он злится. Но сейчас он на самом деле доведен до крайней точки. Чего? Усталости, боли, раздражения?

— Что еще случилось?

— Ничего не случилось! — рычит он. — А то ты не знаешь! Случилось вот это самое "ничего". И продолжает случаться. И кроме этого "ничего" — больше ничего.

— Ты опять? Мы же договорились не поднимать эту тему.

— "Не поднимать эту тему!" — передразнивает он мои интонации, от чего мне становится диковато и кто-то внутри меня заливается идиотским, неуместным смехом. — Ни о чем мы не договорились! Это ты договорилась сама с собой, вот только меня спросить забыла. Совесть свою успокоить хочешь, да? Просто вышвырнуть меня, как надоевшую игрушку, — и забыть? Не смей отводить глаза!

Я вовсе и не думаю отводить глаза, с чего это он взял? Просто в темноте мне не видно его лица, какая разница, куда смотреть.

Он внезапно замолкает, весь как-то съеживается, напрягается.

Произносит слабо, почти шепотом:

— Ты хоть когда-нибудь любила меня? Хотя бы мгновение, полмгновения — любила?

Мне вдруг до дрожи, до ломоты в суставах становится жаль его. Но мне нечего ему ответить. Я не стану лгать.

Мы долго молчим в темной комнате, и я думаю, что так нельзя, так совершенно нельзя. Но как — можно? Молчание изводит даже больше разговора, надо что-то сказать, и я говорю, нажимая на первое слово:

— Они тебя любят.

— Они? — медленно произносит он, и я понимаю, что пропала. Вот этого говорить не стоило. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. — Они? Любят? Ты хоть представляешь себе, что это такое — их любовь? Они рассказывают про меня гнусные сплетни, обсуждают мои дрянные манеры, мои грязные волосы, мою ничтожную жизнь, черт тебя подери! Они заставляют меня в своем поганом воображении проделывать такие штуки, от которых у меня кровь стынет в жилах.

— Они дети, они просто играют.

— Я не погремушка! Видела бы ты, на какие мерзости способна их фантазия! Дети, как же…

— Я видела. Читала кое-что.

— Понравилось? — В его тоне столько ехидной желчи, что я содрогаюсь всем телом. Кажется, сейчас эта желчь разольется и затопит все — мою комнату, мой город, мой континент…

— Нет, — серьезно отвечаю я. Он не потерпел бы даже намека на улыбку, он никогда не простил бы… Он и так уже не простит. — Однако все же они любят тебя. Как умеют.

Он резко встает и принимается ходить по комнате — от стенки к стенке восемь шагов, обратно столько же, мечется, как дикий зверь в клетке.

— Скажи, а любовь всегда мучительна? Когда-то я любил сам, это было больно, ты помнишь, как это было больно. Теперь любят меня — и это не просто больно. Это несовместимо с жизнью. Убей меня. Я тебя умоляю — убей.

Я оторопело таращусь на него. Что он такое говорит? Или ему память отшибло, как часто болтают те самые сплетники? Или рассудком повредился?

— Убить? Как? Я ведь УЖЕ убила тебя!

— Убей по-настоящему!

— Это и было по-настоящему! Настоящее некуда! Тебе напомнить подробности? Я могу, у меня все записано!

— Не надо! — Он выпрастывает руку вперед, как будто защищаясь. — Не надо, пожалуйста… Может быть, ты права. Только выходит, что это несовместимо и со смертью тоже.

Я слышу, как за окном шуршат первые автомобили. Значит, почти утро. Слава богу! Утром он уйдет. Надо потерпеть еще немного. Совсем немного. Мне невыносимо находиться рядом с ним. Я все сделала правильно! Все делают так! Невозможно, чтобы выжил каждый! И у него не было шансов, совсем никаких, ни одного. Я должна была… В чем я виновата перед ним? В чем?!

Внезапно я понимаю. И это понимание совсем выбивает из колеи.

Им всем очень хочется, чтобы он жил. Они пытаются его воскресить. Насильно. Любой ценой. И он каждый раз… Боже мой… каждый раз переживает все это… заново… Мучительное вытаскивание из небытия, пытки, растравленная душевная боль, чудовищные и нелепые связи, жалкий и неубедительный катарсис — они же так его любят… Это все — от любви. И потом каждый раз смерть. Все равно — смерть. Слабенькие чужеродные миры лопаются мыльными пузырями, они не пригодны для жизни, ему там нечем дышать.

Я резко включаю настольную лампу. Он стоит возле окна, безучастный, поникший. Его лицо — в кровавых ссадинах и синяках, тело тоже изуродовано, я знаю, я словно внезапно обрела способность видеть сквозь одежду, сквозь… вообще все. Словно предметы стали прозрачными. Все это происходит с ним НА САМОМ ДЕЛЕ.

Он еле стоит, пошатываясь, держится за ручку на оконной раме.

Обнять его, сползти к ногам, вымаливая прощение, исправить, все исправить…

Я знаю, что никогда этого не сделаю.

Должно быть, он что-то замечает в моих глазах. Какой-то отсвет, полунамек, полушанс. Потому что как-то по-детски подается вперед и спрашивает:

— А ты можешь… сказать им, что я живой? Уж кому-кому, а тебе-то они поверят! Придумай что-нибудь, наплети с три короба. Ты же умеешь. Они наконец будут счастливы, они оставят меня в покое…

— Но ты — не живой! — ору я, голос срывается на хрип. — Ты — мертвый, мертвый! Я не Господь Бог, чтобы воскрешать! Я не могу, не могу, не могу!!! Если бы это было в моей власти — разве я бы… да я бы давно уже… Убирайся! — Я уже не могу остановиться, рыдаю в полный голос. — Убирайся, чтоб я тебя не видела больше! Прости меня, прости, или не прощай, черт с тобой, только убирайся. Злобный уродец, как же я тебя ненавижу! Что они в тебе нашли? Почему — ты? Почему — именно ты?!

Он подходит и неловко гладит меня по голове. Это так на него не похоже, что я сразу замолкаю — и мне хочется перестать быть. Прямо сейчас. Немедленно.

Небо за окном постепенно сереет. Он гасит лампу. Предрассветные сумерки вползают в комнату — и я отчетливо вижу, как он поворачивается и застывает на несколько секунд в дверном проеме. У меня мелькает мысль — что будет, если он останется? Не вампир же он, в самом деле, чтобы бегать от солнечных лучей. Может, хотя бы здесь…

Нет, вспоминаю. Здесь тоже нечем дышать. Здесь — тоже. Ничего не изменить. Ничего не исправить.

— Северус, — шепчу я ему вслед так тихо, чтобы он не услышал, — я не хотела. Боже, боже, я не хотела.

— До свиданья, Джоан, — ровным голосом сообщает он. Он еще вернется. Ему больше некуда возвращаться.