Ржавчина (гет)

Странное это чувство — когда привык жить с человеком, а потом вдруг оказываешься один. В пустой квартире. Один-одинёшенек. И понимаешь, что это, в общем-то, теперь надолго. Образуется какая-то пустота вокруг. И потихоньку начинает… не душить, конечно, но… так… поддушивать. Потому что оставаться одному такому, как я — это не очень здорово. Слишком уж много всяких нехороших воспоминаний. Кто бы ни был рядом, но он отвлекает. Какими-то даже самыми обычными звуками, которые издаёт, когда ходит туда-сюда, что-то делает. Отвлекает одним своим присутствием. А так теперь ляжешь, уставишься в потолок, и в тебя как будто со всех сторон начинает заползать… всякое. Голоса. И они говорят, говорят там между собой, и с тобой тоже, и ты сам говоришь, отвечаешь, только как будто не своим голосом, и всё это крутится, крутится без конца, и дел, чтобы отвлечься от этого, практически, и нет. И, главное, ведь есть к кому пойти. Есть же. Есть та, которая быстро отвлечёт и все мысли выбьет из головы быстрее, чем охотник «Пушек» отбивает летящий бладжер. Но стоит только вспомнить, что это всё из-за неё, что это она всему главная причина, так сразу пропадает всякое желание.

Хотя враньё это всё! Главная причина — я. Вот, что страшно. Того, что произошло. И от этого осознания хуже всего.

Мою жену забрали от меня. Увезли. И неважно даже, какие у нас с ней были отношения. Я бы сам затруднился точно определить, какими они были, особенно в последнее время. Не плохие — нет. Но и хорошими их тоже, наверное, нельзя назвать. Так — ни рыба, ни мясо, не пойми что. И никаких особенных шансов, что это изменится. Хоть в какую-то сторону. И вот теперь она в тюрьме, и мне не вернуть её оттуда. Не потому, что не от меня зависит. Просто не могу, не могу и всё. И какая-то часть глубоко внутри меня говорит, что и не хочу тоже. Мучаюсь от всего этого, особенно, как представлю, каково ей там. Но сижу, и ничего не делаю. Не нашёл даже сил, чтобы настоять на свидании. Хотя мог бы, я ж аврор. Договорился бы с кем надо, меня бы пустили.

Как всё это вышло? Постепенно. Не в том смысле, конечно, что забирали её постепенно, но, как это говорят, обстоятельства. Сама жизнь. Она и привела к тому, чем всё закончилось. А начиналось, не то чтобы уж очень давно, мне, так, и вообще кажется, что это было вчера. Начиналось всё с нашей свадьбы. И ещё с того, наверное, что Гарри уехал сразу после собственной. Будь он здесь, всё сложилось бы по-другому. Лучше, скорее всего. А без него мы остались оба какие-то потерянные. И всё пошло вразнос. Мы поскакали как две лошади в одной упряжке, но в разные стороны.

Не то чтобы у нас совсем не было хороших моментов. Были, конечно. Особенно поначалу. В первые недели, месяцы даже, пока ей ещё не наскучили мои попытки её развеселить. Пока я ещё не исчерпал все собственные идеи по поводу того, как можно развлечься в те, чересчур непродолжительные часы, которые мы проводили вместе. Потом ей стало надоедать. Я оказался для неё слишком прост, слишком... незатейлив... так, кажется, говорят.

Ну да, я — простой парень. Не так-то уж легко такое про себя признавать, но жизнь... она... на многое заставляет открыть глаза. И я признаю. Простой. Мне не слишком много надо. И не слишком много вещей меня интересует. Ха, как будто она этого раньше не знала, скажете вы! До того, как решилась связать со мной жизнь. Но я так не скажу. Потому что не хочу обвинять её. Точнее, ТОЛЬКО её. Потому что она пыталась. Она пыталась изменить меня, сделать... не то чтобы лучше (плохим она меня никогда не считала), но более сложным, что ли. Расширить мой кругозор, по выражению профессора Макгонагалл.

И это тоже было... хорошо. Потому что не сказать, чтобы я особенно тяготился её попытками. Всеми этими походами в театры, музеи... где мы ещё там были... Выставки какие-то. Не важно. Мне, правда, всё это было до лампочки, но нравилось с ней ходить. Не из-за мест, а из-за неё самой. Потому что я больше смотрел на неё, это было похоже на те времена, когда она нас с Гарри по малолетству всё пыталась просвещать. Было, правда, приятно. Можно сказать, я наслаждался, когда на неё смотрел. Она вся как будто преображалась, когда начинала мне втолковывать всякие разные сложные вещи. Ей это явно нравилось, и я ещё тогда подумал, что, может быть, ей стоило пойти в учителя. И, пока я смотрел на неё, я всё больше и больше хотел... быть с нею. Во всех смыслах. Порой едва удерживался, чтобы просто не схватить её в охапку прямо где-нибудь на людях, прижать к себе. Не делал этого, потому что знал, что это плохо кончится.

И вот это моё настроение как раз бы использовать, когда мы возвращались домой, потому что я порою, буквально, на крыльях летел, пускай уставший, но только бы поскорее остаться с ней наедине. И всё бы тогда было просто прекрасно для нас обоих. Но — куда там! Вместо этого она начинала мучить меня вопросами. Понимаете, она принималась расспрашивать меня, о том, что мы сегодня видели, что я понял, что мне понравилось... Как будто я из-за этого туда ходил! Как будто не из-за неё, не с ней, а исключительно ради «расширения собственного кругозора»! Она же думала, глядя на мою довольную рожу, что это так. А я никогда не решался ей признаться. И, естественно, хорошее настроение, как рукой снимало. Начинались придирки, мои огрызания в ответ, а кончалось всё глухим молчанием. «Рон, ты опять всё испортил». А ведь могло бы стать нашим лучшим временем, проведённым вместе.

Потому что в другое время времени на меня у неё практически не было. Она работала, работала, работала, а когда не работала, сама расширяла свой кругозор. Обложившись огромными стопками министерских документов. Изучала право.

Что там изучать, спросила бы лучше меня, как на практике работают все эти дурацкие бумажки, уж кому-кому как не мне виднее, я с этим чуть не каждый день сталкиваюсь. Но она же... как это называется... идеалистка, она всегда верила, что всё можно поменять к лучшему, нужно только чуть сильнее постараться. Вот она и старалась.

В выходные, если она не сидела дома за документами, и не таскала меня по разным культурным местам, мы проводили, в основном, молча. Это не было какое-то там напряженное молчание, никто ни на кого не злился. Просто. Вдруг с какого-то момента все темы для разговоров куда-то растворились. Оставались обсуждения новостей, но много ли новостей накапливается за неделю? И ещё воспоминания, само собой. Порой мне казалось, что только они нас и связывают. Ну, и Гарри ещё, конечно.

Гарри она писала огромные письма. Каждую неделю писала, хотя он ей отвечал далеко не так часто. Я как-то пару раз взглянул на его ответы... Ну, что сказать, он пытался. Пытался показать, что ему правда интересна такая подробная переписка. Но его ответы всегда были едва ли не вполовину короче того, что писала она. Я-то сам от себя всегда приписывал несколько строчек к её простыням, и всё.

А зачем?! Ну вот зачем, скажите, катать такое человеку, который уехал на «медовый месяц» на острова? Как у него там вообще хватало времени, чтобы хоть что-то отвечать?! Учитывая темперамент моей сестрёнки.

А ведь как я уговаривал Гермиону, чтобы мы поехали тоже. Не с ними, конечно, ещё не хватало! Сами. Пускай не на острова, может быть, в Египет, говорят, там прекрасные гостиницы. И теплое море. Да мало ли ещё прекрасных мест? Хоть в Болгарию! Но разве её можно было уговорить? Нет, куда там!

«Гарри может себе позволить, а мы — нет!»

Почему, почему, почему?! Пускай, Гарри — это Гарри, но мы-то тогда кто?! Мы разве не заслужили? По её мнению — нет, мы не могли себе этого позволить. Гарри, видите ли, нуждается в отдыхе! А мы? «Гарри уже никому ничего не должен доказывать». А мы, что, должны?! Почему?! «Гарри позволяют средства». Ну, ладно, о’кей...

И потом, потом тоже. Когда Гарри отправился в Америку, понесла его нелёгкая туда. На стажировку, или как там это ещё называется! Тоже письма, сплошные письма. Вот с ним она всегда находила, о чём говорить! Хоть он сам не больно-то от меня в этом смысле отличался. В каких-то вещах Гарри был даже ещё проще, чем я. Но у них двоих всегда было больше общего, чем у нас с ней. Он пришёл из маггловского мира, как и она. Наверное, поэтому.

И всё равно наш с ней брак нельзя было назвать несчастливым. Даже неудачным, наверное, нельзя было назвать. И похуже видали. Ничего такого ужасного. А появись у нас дети, всё совсем повернулось бы хорошо, я уверен. Но вместо этого появилась Панси!

Она, в общем-то, никуда и не исчезала... хотя... Нет, исчезала она. Сразу после битвы куда-то пропала. Появилась где-то через полгода только, я тогда же узнал, что её родители куда-то из страны увозили. Боялись, что тут станет небезопасно для таких, как она. Может, и не напрасно они боялись. Я же хорошо помню свои собственные чувства в тот момент, когда она в большом зале закричала: «Хватайте Гарри!» Или как-то так. Мне захотелось её ударить. Не просто, двинуть как следует. В лицо, в её курносый нос, в её наглые губы, которые посмели такое произнести. Чтобы потекла кровь! И ведь понимал, что девушек бить нельзя. Но тогда жуть как захотелось.

Тогда... в смысле, в школе вообще, в те времена, до окончательной битвы, было всё по-другому. Тогда мне бы в голову не пришло смотреть на кого-то из слизеринцев иначе, чем на урода и гадёныша. Но после этой самой битвы всё как будто изменилось. Или, может быть, дело даже не в битве. Дело в том, что школа закончилась, а вместе с нею закончилось и это деление на «дома». Нет, конечно, старые обиды никуда не исчезли, а теперь к ним прибавились ещё и новые, но отчего-то вдруг стало понятно, что дело не в факультете совсем. Вовсе не в нём. В том, что каждый сам для себя всё решает. Пускай все мои друзья по-прежнему оставались гриффы, но на Панси я в тот момент смотрел просто как на девушку. Постороннюю девушку, которую как будто увидел в первый раз в жизни. Даже нет, не девушку, скорее, молодую женщину. Не было больше всех этих «мопсов» и тому подобной чепухи. Мне с ней больше нечего было делить!

Какой «тот момент»? Тот самый, когда я зашёл за женой в департамент, где она работала, и обнаружил там новую сотрудницу. И ею оказалась Панси Паркинсон. По прежнему Паркинсон, не замужем. Не то что...

Ах, да, я же забыл упомянуть об одной малости. О сущей такой ерунде. Моя жена... она... она оставила свою фамилию. Да, вот так просто взяла и осталась Гермионой Грейнджер при живом-то муже. Знаете, когда она мне сообщила, что не собирается менять фамилию, я... честное слово, мне захотелось просто бросить всё и сбежать. Но я стерпел. Как терпел многое от неё. Стерпел ещё и потому, что прекрасно знал причину. Конечно, первое, что пришло бы в голову в подобном случае такому парню, как я — начать кричать, что она не уважает нашу семью. Что она нас всех опозорит, всех Уизли. Что она брезгует нашей замечательной фамилией. Но именно потому, что мне очень хотелось начать это кричать, я и не стал этого делать. Потому что чушь это была бы полная! Возможно, я даже заставил бы её начать извиняться, да почти наверняка заставил бы. Но от своей мысли она всё равно не отказалась бы, а её мотивы мне и так были известны.

Она не хотела становиться чистокровной! Даже по фамилии. Она хотела продолжать всем демонстрировать, что она магглорождённая, что она всего добивается сама, она хотела снова и снова бросать это в лицо другим, всем, кто её знал. Дело было не в нашей семье, конечно. Она поступила бы так с любой семьей, с любой фамилией. За одним исключением, пожалуй, но тут уж я могу только догадываться.

Так я начинал о Панси. Я помню, что испытал мимолётное чувство, похожее даже на радость, когда узнал её. Просто как от знакомого лица, которое видишь спустя некоторое время отсутствия. Знаете, даже старые враги со временем становятся какими-то... родными, что ли. Да и какие мы с ней, в общем-то, были враги?! Так...

На ней была приталенная мантия, которая удивительно здорово подчёркивала её фигуру. Приятные такие изгибы, какие-то почти упругие даже на вид. Удивительное дело, вот на Гермионе мантии всегда висели как... на вешалке, хотя они с Панси почти одного роста. Никуда не денешься, но это так. В платьях, в маггловской одежде она смотрелась прекрасно. Как та самая её любимая выдра... даже нет! Как ящерка — вся такая гибкая, подвижная, изящная. А вот с мантиями она не дружила. На Панси же мантии сидели так, словно она с рождения тренировалась их носить. Меня как-то раз уколола мыслишка, что, может быть, есть что-то во всех этих разговорах о чистоте крови. Хотя бы просто в такой ерунде, как ношение мантий. Да нет, конечно, не в этом дело. Панси просто когда-то в нужный момент научили их правильно подбирать.

Вот и сейчас она была в строгом чёрном наряде, но ей это чертовски шло. К её волосам, цвета воронова крыла, к её прическе со странным названием... каре, кажется, к её большим темно-зеленым глазам с густо накрашенными ресницами, ярко-алым губам. Я ей чуть улыбнулся, просто машинально, ну, увидел знакомую, и что? А она сразу вскинула подбородок и окинула меня этаким надменным взглядом, мол, «ты кто такой вообще»? Но, конечно, она меня узнала, выпендривалась просто, в своей обычной манере.

Я ждал, пока жена соберётся, а она всё посматривала на нас со стороны, и, знаете, ядовито так едва-едва улыбалась. Особенно после того, как Гермиона принялась, по своему обыкновению, за свои привычные наставления. Честно сказать, я тогда даже не разозлился, устал просто уже до чёртиков от этих постоянных нотаций и только бросал в сторону Панси уставшие взгляды: «Хрен с тобой, смейся, смейся».

Н-да, просто беда была с этими нотациями! Мало я их в школе, что ли, от Гермионы наслушался? Там-то хоть какой-то прок от них был. А тут — взрослому уже практически мужику, аврору, и вечно наставления эти проклятые! Захочется мне их послушать, я к матери схожу. Ладно...

Мне тогда в первый раз в жизни стало стыдно из-за всего этого. И, главное, перед кем?! Перед какой-то там Панси! Я как будто первый раз со стороны увидел, как это выглядит. Потому, наверное, что она не постеснялась мне в открытую показать свою насмешку. Другие-то побаивались, видимо. Особенно Гермиону. Её сам начальник департамента побаивался, как говорили. И немудрено. С её-то характером. Да, к тому же, после войны про нас троих такие истории понасочиняли — сам не знаешь, смеяться или плакать! Поневоле люди с опаской относились.

И я вдруг вспылил. Ляпнул что-то...

Нет. Это в другой раз было. Через день, кажется. В первый-то раз я стерпел. А вот через день... Мы, по-моему, на обеде тогда сидели, в кафе. И Панси, как нарочно, снова оказалась недалеко от нас. Впрочем, почему «как»? Ладно, не буду забегать вперёд.

Я чего-то ляпнул. Громко, чуть не на весь зал. Что-то вроде «да, достало уже» или в этом духе, может, даже ещё хуже. И на лице Гермионы такое удивление нарисовалось. Не гнев, не обида, но именно удивление. Как будто какая-то тварь бессловесная вдруг решила подать голос. Это мне тогда так показалось. Ерунда, конечно! Она ни к кому так не относилась, а уж ко мне, тем более, но тогда я так подумал. А через минуту пришлось, само собой, извиняться. Мало того, пришлось бежать её догонять. На глазах у всех. Ну, потому что Гермиона — это Гермиона. Она меня сожрала просто прямо там на месте, вместо обеда. Она даже не кричала, хотя кричать она умеет ого-го как, она прошипела, именно прошипела мне одну-единственную фразу. И этого мне хватило, чтобы начать извиняться. И Панси, конечно, смотрела и наслаждалась.

И эти «случайные» появления рядом стали происходить с завидной регулярностью. То там, то сям. Работаем-то в одном здании. И всё больше я к жене, чем она ко мне. В Аврорат просто так по своему желанию не больно-то захочешь заходить. Даже когда там твой муж служит. Вот и получалось, что Панси частенько становилась свидетельницей наших с Гермионой взаимоотношений. И она всё не прекращала улыбаться. Никак ей не наскучивало. Прямо высверливала меня этой своей улыбочкой. Обычно-то глазами высверливают, а она умудрялась так. Даже когда не смотрела на нас.

Я первый с ней заговорил. Потому что, по-видимому, случай хороший представился. Не то чтобы я мечтал с ней заговорить, я... Да я сам не знаю, чего именно я хотел. Доказать ей что-то? Что у нас всё в порядке, ну, с семейной жизнью? Ну да, докажешь такой, конечно! Тем более что и не уверен я уже был тогда, что всё у нас в порядке. Попросить её перестать ядовито улыбаться? Ага! Чтобы услышать в свой адрес какую-нибудь пакость в её духе. Всю жизнь мечтал! Не знаю, короче, заговорил, и всё!

Я зашёл, а Гермионы нет. Зато она на месте. Моя новоиспечённая головная боль. Панси. Я спросил её... кажется... чего это она вдруг решила устроиться именно в этот департамент. Она могла бы, конечно, если бы захотела, воспринять это как претензию, но она не захотела. Даже соизволила ответить, мол, ей было всё равно, куда устраиваться.

— А чем занимаешься?

— Делопроизводством, — протянула она нехотя.

Вот как странно иногда бывает, попала на работу, и вдруг неожиданно проснулся талант к делопроизводству. И ведь не нравилось ей это совсем, а получалось прекрасно. Всё это сортировать, вести документы, организовывать, следить за чужим графиком. Они обе с Гермионой поначалу в департаменте числились на птичьих правах. Так — стажёры. А потом сразу попёрли в гору стремительным темпом. Причем Панси даже ещё быстрее, учитывая, что она на полгода позже пришла.

Ну, Гермиона-то понятно, у неё всегда голова работала за четверых. Она за месяц во всём так разобралась, что могла любого сотрудника заменить. И инициативу, конечно, тоже начала проявлять вовсю, в своём стиле, куда же без неё. Собственные проекты принялась составлять, о том, как, значит, жизнь магических созданий улучшить, да прав им побольше добавить. Я, само собой, не преминул несколько шуточек на эту тему отпустить. Ох, лучше бы я этого не делал! Ладно бы ещё она начала ругаться в ответ, спорить, упрекать. Нет, она начала мне истории рассказывать. К ним же в департамент регулярно обращались за помощью, и вот она начала мне пересказывать всякую жуть. Как, кто и где плохо живёт, как кого притесняют. Наслушался я, в общем, надолго хватило, больше не шутил.

Так вот, Панси умудрилась, если и не переплюнуть Гермиону, то, во всяком случае, оказалась работником не хуже моей жены, просто в своём роде. Она, конечно, никаких инициатив не выдвигала, но документооборот организовывала в идеальном порядке. Так они и работали. Не бок о бок, но недалеко друг от друга.

В следующий раз я зашёл уже специально. В смысле, вроде как, к Гермионе, но зная прекрасно, что её сейчас нет на месте. И наш диалог был уже более продолжительным и содержательным. Она расспросила о своих знакомых, кто где, я рассказал, что знал, даже отпустил какую-то шутку, она улыбнулась в ответ, в свою очередь, высказала что-то такое беззлобное о моей жене, я поинтересовался, куда она уезжала, и заодно ненароком узнал, где она живёт. Оказалось — снимает квартиру в Лондоне. Я пообещал, что ещё загляну. В этом не было ничего такого, совсем ничего, обычный разговор с бывшей однокурсницей. Но почему же тогда мне казалось, что лучше бы его вести вдали от ушей Гермионы?

Только потом я сообразил, что вокруг ведь полно злых языков, которые начнут болтать то, что не надо. Более того, Панси вообще могла затеять всё специально, чтобы просто нам обоим напакостить. И я даже начал боятся, что в один из дней услышу упреки от жены по поводу того, что я на работе любезничаю с девицами, да ещё не с кем-нибудь, а с Панси Паркинсон. Но ничего такого не услышал. И тогда я зашёл ещё раз.

И в этот раз я уже не просто стоял, опершись на её стол, я сидел. И мы болтали. И это оказалось очень и очень приятно — с ней болтать. Не помню даже о чём. Просто так, какая-то совершенно пустая болтовня о том, о сём. Что никак невозможно было бы с Гермионой. С ней возможен был разговор только на тему. Никакого беззаботного щебетания, никаких сплетен, глупых шуточек над коллегами, никакого обмена лёгкими уколами. Мы пару раз вспомнили учёбу, и даже воспоминания эти были не чета тем мучительным, что обычно проскальзывали у нас в разговорах с женой, а такие, от которых тянуло ржать. Я уже давненько, со времени отъезда Гарри, наверное, так легко себя ни с кем не чувствовал.

Когда пришла пора уходить, я понял, что у меня вот сейчас есть стопроцентный шанс пригласить её куда-нибудь. Более того, после такого разговора, это, вроде бы даже, как бы, и подразумевалось. Она ведь знала, что я женат. И два раза в разговоре упомянула, в какое кафе иногда заходит после работы. И как я должен был поступить, по-вашему?

Нет, нет, ответ неправильный! Ни хрена я в тот момент ещё не думал, куда поворачивает ситуация. Со стороны — это одно, это я понимал, но внутри себя — нет! Мне было тяжело, бесконечные дежурства, семейная жизнь ни шатко, ни валко, Гарри уехал, а я даже с сослуживцами в бар не мог сходить. Потому что пить мне нельзя было, Гермиона бы учуяла, устроила бы мне весёлую жизнь.

Я как-то раз попробовал. И выпил-то всего ничего. Ну, посидели мы немного с коллегами, поговорили спокойно, посмеялись. И, главное, такое приятное расслабление после работы, такое замечательное настроение было в тот вечер, думал, вот приду домой, первым делом жену расцелую, распрекрасную мою Гермиону! Ага! Расцеловал…

После получасовой перепалки она придумала, как навсегда закрыть эту тему. Пригрозила, что расскажет родителям. Знала же, что я терпеть не могу, когда мать с отцом встревают в наши отношения. А тут они бы обязательно встряли, к доктору не ходи. Мать бы отца ещё контролировать меня заставила в Министерстве. Мало мне было забот!

Вот так вот. Поэтому я решил, что это тоже неплохой способ. В смысле, посидеть с Панси в кафе. А что — с ней, как оказалось, очень легко бездумно проводить время. И вообще, с красивой девушкой рядом находиться само по себе приятно, особенно, когда ты понимаешь, что и ей нравится твоё общество. Но ничего такого. Совсем нет. Совсем!

Вряд ли надо объяснять, что стоит всего лишь раз уступить самому себе, и ты уже остановиться не сможешь. Конечно, не было ровным счётом ничего ужасного в том, что мы с Панси проболтали в кафе два с половиной часа. Ужасно было другое — то, что я не рассказал об этом своей жене! А самое смешное, что я собирался рассказать. Пока шёл домой, совесть замучила. Ну, она ведь должна спросить, почему я так поздно вернулся? Тут-то я ей и признаюсь. Пускай поругается, пускай даже поревнует немного, может, хоть это слегка встряхнёт наши отношения. Но она не спросила! Вот в чём штука. Она настолько закопалась в свои бумажки, что даже не заметила, когда я пришёл. Понимаете?! Нет, конечно, у меня график тот ещё, иногда приходится и задерживаться на работе, но ей, похоже, вообще было всё равно! Ну, и с какой стати тогда мне было ей о чём-то рассказывать?!

Наверное, я наговариваю на неё сейчас. Не было ей всё равно, не такие у нас были отношения. Конечно, она просто не обратила внимания. А почему? А потому что доверяла мне. Но, вы знаете, всё равно это было обидно. Да, обидно, и всё тут, кто бы что ни говорил!

Так что ничего я не стал рассказывать. И в следующий раз мы с Панси пошли уже в другое кафе. Подальше от Министерства. А потом ещё. И ещё. А потом я пошёл её провожать.

Глупо это, конечно, звучит — «провожать». Как будто магу нужны провожатые. Вот в том-то и дело, что магу не нужны, а девушке нужны. И когда я вдруг оказался у её подъезда, я понял, что подошёл момент уже и напроситься в гости. Ну, просто потому, что мне хотелось посмотреть, как она живет. Действительно! Но она аккуратненько так меня за плечи развернула и подтолкнула в спину.

— Иди-ка домой, Уизли. Зайдёшь в другой раз, когда будешь чувствовать себя посвободней.

Я сперва не понял, что она имела в виду, потом дошло. Действительно, смысл заходить на полчаса? Кофе попить? Я в кафе попил.

Ну, мне ничего не стоило организовать себе день «посвободней». Сказать Гермионе, что я на дополнительном дежурстве, как раз тогда, когда у меня выходной. Вот интересно, когда я это организовывал, я думал уже тогда, зачем именно я собираюсь домой к знакомой девушке? Вряд ли. Вряд ли я думал. Да, она мне, конечно, нравилась, и я о ней даже фантазировал, но это были фантазии из серии «обычных», тех, что приходят в голову постоянно, каждый день. Со мной рядом в Аврорате работала девушка, которая мне нравилась не меньше, и ни от той, ни от другой я бы не отказался… не будь у меня жены. Но вот как-то действительно всерьёз думать, что ты с кем-то окажешься в постели, когда ты и так практически каждую ночь ложишься с кем-то в постель — это надо, чтобы совсем уж дело было плохо. В смысле, дома. Но в этот раз я уже не просто умалчивал, я врал, а значит, чувствовал за собой вину. Подозревал за собой очевидное намерение.

Знаете, а ведь действительно, не приходило мне в голову изменять. Не было такой тяги совершенно. До встречи с Панси-то уж сто процентов. И ведь не сказать, что у нас в постели с Гермионой было всё в ажуре. Как бы не наоборот! Не то чтоб совсем грустно, но невесело. По крайней мере, мне — точно.

И начиналось-то всё кое-как, но это бы ещё ладно, у многих так начинается, но и дальше стало не сильно лучше.

Свадьба наша закончилась поздно, народу собралась уйма, мы оба были вымотанные и уставшие. Вообще, такое ощущение, что жених с невестой — всегда самые несчастные люди на свадьбе. По крайней мере, мне так кажется. Говорят, что для девушки это очень важно. Не знаю, Гермионе, по-моему, всё это торжество было почти так же не нужно, как и мне. Я бы с удовольствием собрался в тесном кругу друзей, вот это было бы и правда весело, а когда такая толпа малоизвестного народу, и каждый норовит подёргать тебя за рукав и сообщить, как он счастлив, поневоле захочется побыстрее сбежать.

И потом, не понимаю я всех этих восхищённых возгласов: «Ах, как это красиво!» Что красиво? Свадебное платье? Да ничего хорошего. Сколько видел невест — оно их только портит. Уж не знаю, в чём тут дело, в белом цвете или ещё в чём, я в подобном не разбираюсь. Но невесты всегда смотрятся с какими-то жуткими красными лицами среди всей этой белизны. Будь моя воля, я бы нарядил Гермиону в каштан и позолоту! И распустил бы ей волосы. Вот это было бы зрелище! А так я больше пялился на её макияж, она в жизни-то не красилась почти что. Сейчас, правда, когда на работу ходит, понемногу начала. А до этого я её накрашенной только раз на четвёртом курсе и видел. И, в общем, накрашенная супер она выглядела! Даже белое платье не могло испортить.

Ну, это ладно. Важно ведь, что потом было. Когда она начала это платье снимать. Что-то такое говорила себе под нос, как бы мне, а на самом деле себя успокаивала, свои нервы. Я даже не подошёл ей помочь, когда она отстёгивала все эти застёжки. Потому что с места не мог сдвинуться, стоял и смотрел.

— А ты чего не раздеваешься?

Ну да, конечно, «чего»! Первый раз в жизни вижу, как любимая девушка стаскивает с себя одежду и «чего». Естественно, я взгляда не мог оторвать от неё, пошевелиться не мог, стоял с открытым ртом. Она только плечами пожала, и дальше продолжает с себя все эти праздничные шмотки снимать. И, знаете, аккуратненько так с сосредоточенным выражением их сворачивает и на стул рядом с кроватью укладывает. Ну, чтобы не помялись, значит.

Я-то тогда был прилично навеселе, и воспринимал всё как сквозь приятный туман. Слегка розоватый такой. И вот я наблюдал за всем за этим, и меня невольно пробило на смешок. Никак не мог удержаться. Уж очень комично это смотрелось. А она, естественно, сразу обернулась ко мне с таким недоумённым, знаете, выражением лица...

— И что же смешного ты видишь, Рональд Уизли, интересно знать?!

— Ну, ты вся такая...

— Какая?!

— Собранная. Как будто к экзамену готовишься.

— Хм, — она повела бровью, — что ж, возможно ты и прав. Только ты не задумывался, что именно я у тебя буду его принимать? Надеюсь, ты приготовился?

И вот тут я протрезвел. Буквально разом. Видимо, у меня в тот момент было такое лицо, что она как-то... смешалась... кажется, так говорят... и постаралась улыбнуться.

— Эй, я пошутила, вообще-то.

Но, вы знаете, вот ни хрена это была не шутка! Что я, первый раз с ней разговаривал, что ли? Не то чтобы она и вправду прям так об этом думала. Ну, как об экзамене. Но воспринимала — точно! И хуже всего, что неизвестно — с кого она собиралась спрашивать строже — с меня или с себя. А я ведь уговаривал её хоть чуть-чуть выпить. Но ни в какую же! А ведь это могло помочь. Наверное. Мне-то вот, правда, не слишком помогло.

Потому что действительно сразу стало ни в одном глазу. И в голове так чисто-чисто. Как в стеклянном стакане с тонкими стенками.

«Ты попал, Рональд Уизли», — вот что я тогда подумал.

Но, как говорится, надежда умирает последней. Тем более что самого-то главного я ещё пока и не увидел. Ждал, верил, что, как увижу, так оно как-то всё само собой и получится.

Она всё с себя стащила так боком-боком ко мне и одеяло в сторону, я едва успел её поймать. «Погоди, — говорю, — дай я хоть посмотрю на тебя». Она пожала плечами буквально едва-едва и замерла. Покраснела как рак, конечно, но мне тогда не на лицо её хотелось смотреть, отнюдь! И это был единственный раз, ЕДИНСТВЕННЫЙ, мать его, раз, когда она мне позволила на себя пялиться!!

Они же не понимают, как для нас это важно. Видеть свою девушку голой стоя! Потому что в постели — это не то. В постель ложатся понятно для чего, там это как бы и в порядке вещей. А голыми мы же не ходим! Вот и получается, что ты как бы видишь что-то запретное, что-то только для тебя. И потом, в постели же ничего нормально не увидишь. Разглядишь — да, но не увидишь, всё только по частям, а вот так, чтобы вместе, вся фигура целиком… А это же очень важно! Впрочем, кому я это рассказываю?

Ну, я и увидел. Н-да, тут, конечно, случилась у меня одна неприятная проблемка. Потому что мне раньше думалось, что я уже знаю, что я увижу. По одной простой причине. Хоркрукс мне показал. Да, да, когда соблазнял меня его не уничтожать. Он же мне под нос подсунул картинку Гарри с Гермионой, как будто они там… Обжимаются, короче, голые. И я почему-то наивно думал, что она такая и будет. Ага, куда там! До меня только гораздо позже дошло, что он никак не мог мне показать её настоящую, что он из моей же головы взял её изображение, а у меня в голове там было, как бы это сказать, что-то такое из журналов. Тех самых, которые принято прятать от родителей. Ну, вы можете себе представить! А реальность оказалась… несколько другой.

Ну, про грудь я даже говорить не хочу. Нет, она у неё присутствовала, конечно, и, в принципе, если бы это была первая увиденная мною в жизни женская грудь, я бы, наверное, пришёл в восторг. В чём-то она, без сомнения, была даже привлекательна, мила, и всё такое. Только я-то ожидал не чего-то маленького, остренького и торчащего, а что-то округлое, полное и мягкое на один даже взгляд. Ну, ладно…

И потом, глядя в журналы, я привык, что у женщин там должны быть волосы! У взрослых, развившихся женщин. У Гермионы там всё было чисто и гладко, так что я даже вспомнил собственную сестру, когда мать её купала по малолетству. Она, что, думала, что мне это должно понравиться? Опять что ли в книжке какой-то вычитала?

Знаете, она мне вся целиком с этой её худобой напомнила какую-то… не знаю даже как сказать… недоразвившуюся, что ли. Ну не видел я в ней женщину, не видел и всё тут, хоть побей меня!

Нет, вы не подумайте, это не какое-то там привиредство или что-то такое. Парень ведь может два часа недостатки девушки описывать, но это ему не помешает её хотеть. Ну вот ни капельки! Конечно, бывают совсем страшилы, но не про них речь. Да, я увидел то, что увидел, и мне это совсем не пришлось по душе, но, вы думаете, такая ерунда что-то меняет? Ничего подобного! Сам удивляешься, как в голове вдруг начинает что-то перестраиваться на другой лад. Потому что возбуждаешься, и потому что понимаешь, что надо! И вот уже то, что тебе только что не нравилось, вдруг становится сносным, как только внутри поднимается эта горячая волна от одной только мысли, что вот она — девушка — голая, совсем-совсем голая прямо перед тобой, и ты можешь с ней делать именно то, что тебе сейчас так хочется. Если бы дело было только в её фигуре, то хрень это была бы, а не проблема.

Гораздо сложнее оказалось другое. Наше с ней длительное знакомство. Наша с ней дружба. И не просто там «мальчик с девочкой дружил», а самая настоящая дружба, на все сто процентов, и даже больше. Кто-то внутри как будто бы твердил: «Эй, это же Гермиона, мать твою!» Это же Гермиона, она не может вот просто так по твоему желанию стоять перед тобой голая. Она не может готовиться залезть в постель, чтобы ты там её отъымел. Потому что это — Гермиона Грейнджер, а ты — Рональд Уизли. Так что этого не может быть, потому что не может быть никогда! Выходило так, что я видел её как бы из двух половинок: от шеи и выше это была моя подруга, которая никогда в жизни никаких таких вещей делать не могла, а ниже — тело какой-то девушки, которое мне не очень нравилось, но которое я вполне даже был не прочь сейчас схватить обеими руками, чтобы затащить в постель. Боюсь, я не смогу даже приблизительно описать это ощущение. Бред какой-то! Почему столько ерунды сидит внутри нашей головы?! И главное, одновременно!

Я думаю, что если бы она меня к себе подпускала постепенно, всё стало бы намного проще. Но, куда там! До свадьбы — никаких обнажений. Понятно, что она просто стеснялась жутко, и, судя по её телу, имела основания. Но всё равно, лучше бы мы до свадьбы как-то это начали. Ладно, после так после, я готов был терпеть, и я терпел, но самое главное-то не это вообще.

Не сказал бы, что у нас в ту ночь совсем ничего не получилось. Что-то получилось. Но удовольствия нам обоим не доставило. Я бы назвал это просто — возня! Н-да… Потом-то мы потихоньку приспособились. Вошло всё в какую-то колею. Только, знаете что? Это не секс! Да. По крайней мере, с любимой девушкой. Мы просто снимали напряжение, и всё. Конечно, это было приятно. Но…

Мерлин и Моргана, она же ничего мне не позволяла!!! Ничего, что бы выходило за рамки «нормального», по её мнению. А «нормальным» она считала только вот — легли, обнялись, поцеловались, потерлись друг о друга, она вниз, я вверх… ну, вы поняли! Блин!..

«Это мне не нравится!.. Так мне неудобно, так мне больно!.. Не дави, не лезь, не хватай!.. Ты с ума сошёл?! Какая гадость! Это негигиенично! Ещё чего не хватало! Нет, и не проси!»

Тьфу!..

А главное, как будто я и вправду какой-то там извращенец. Я же не хотел ничего уж прям особенного.

Так и жили. Я ведь любил её. Правда. До слёз. Смотришь, порой, и действительно плакать хочется. От счастья. Потому и мыслей не было, чтобы что-то поменять. Ну, вот такая она у меня! Ну, что поделаешь?! Какая досталась, такая досталась.

Поэтому и к Панси в гости шёл — так… с туманом в голове. Без всяких таких планов.

Она мне дверь открыла на расстоянии — палочкой, видимо, специально, чтобы я смог издалека на неё полюбоваться. На ней была какая-то… пижама, что ли. На самом деле, это не пижама была, конечно, просто что-то такое шёлковое, лёгкое, обтекающее, ярко-красного цвета с чёрными разводами. Рубашка и штаны, и ткань при движении вроде бы и свободно колыхалась, но время от времени как бы облегала фигуру. Уф! Супер, короче!

И я тогда подумал: «Ого-го! Что-то будет». И вот что, ЧТО, блин, тут ещё может быть, кроме как известно что?! Но я просто взял и в сторонку эту мысль отодвинул.

Мы посидели, поболтали немного, выпили. Сегодня-то я мог позволить, до моего возвращения домой выветрилось бы. А потом в разговоре всё чаще стали возникать паузы. И Панси смотрела на меня, как это говорят, красноречиво. С распахнутыми такими глазами, и чуть-чуть недоумённо кривила губы. Она находилась справа от меня на диване, буквально руку протянуть, маленькая, соблазнительная, и от неё пахло просто сногсшибательно. У меня голова начала кружиться от её присутствия.

— Так, похоже, другого выхода нет, — её губы саркастически растянулись, — кое-кто тут чересчур тупой.

И потом она просто взяла и залезла на меня. Вот прямо села верхом на ноги и ладошки на плечи. Я аж там чуть не подавился. «Ты чего?» — спрашиваю. И она сразу так: «Хорош время терять без толку». Я стал отпираться. Пытался, точнее, потому что сбрасывать с себя мне её не хотелось. Не мог себя заставить. Знал, что надо, но всё откладывал, ограничивался словами, оправдывался про себя, что нельзя девушку обидеть, грубо же получится. И она такая: «А зачем ты сюда пришёл?» И пижаму эту свою красную с плеч вот так раз — одним движением — и вниз.

Ну, надо ли говорить, что зрелище там было не чета гермиониным фигзнаеткакназвать. У жёнушки моей с этим делом, правда, было не очень. Нет, я знаю, что кое-кому именно такие и нравятся, но я-то точно не из их числа. Я люблю, когда можно упасть туда и задохнуться. Не в буквальном, конечно, смысле, но вы же меня поняли. Надо, чтобы сразу видно было, что это женщина перед тобой, а не девочка-переросток. И у Панси с этим всё было в полном порядке. Так что я задохнулся ещё до того даже, как успел дотронуться до этих немаленьких таких... ох, как же назвать-то, чтоб вежливо вышло... поняли вы, в общем! Большие такие стоячие груди с темными крупными сосками. И явно уже в боевой готовности.

Конечно, она знала, что бьёт наповал. Попробуй поспорь с таким аргументом, тем более что я до этого не особо-то и сопротивлялся. Да и вообще, правильно она сказала, чего я тогда пришёл, не о погоде же беседовать. Но на меня стыд вдруг накатил. Что же это я — перед первой же симпатичной девушкой, которая передо мной сиськами помахала, готов жене изменить? Гермионе? Моей Гермионе? Я что — и вправду тряпка какая-то безвольная? Я ж гриффиндорец, как-никак! А тут получается, веду себя чуть ли не как Петтигрю.

Нет, ну, не как Петтигрю, конечно, это я уж перегнул, но измена жене — это ж всё равно предательство, как ни крути. Тем паче, если твоя жена — Гермиона Грейнджер. Многие вообще бы у виска покрутили — не просто изменщик, но и идиот в придачу. Они, правда, с ней не жили, ну, да что это меняет, в конце концов!

В общем, попытался я. Вернуть Панси пижамку на плечи, объяснить, что не буду я Гермионе изменять. Я-то думал, она меня сразу пошлёт. Ну, в этом её духе, процедит что-нибудь презрительное о выходцах с нашего факультета, и потом выгонит вон поскорее. Было бы обидно, не спорю, потом бы ещё долго себя дураком считал. Всегда же так бывает — сделаешь правильный поступок себе в ущерб — потом ходишь жалеешь, а себя утешаешь тем, что ты весь такой волевой и правильный, что другие так не могут. Слабаки. Ну да, надо же чем-то себя утешать.

Но Панси ничего такого не сделала. Она так спокойно пронаблюдала, как я пижамку ей обратно на плечи накидываю, не пытаясь мне помешать, потом наклонилась к самому уху и прошептала:

— Она же ни о чём не узнает!

А, вы же понимаете, когда к тебе такая соблазнительная девушка наклоняется и в ухо шепчет, то все твои внутренние возражения начинают быстро терять силу.

— Даже если не узнает — не могу я её предавать. А если узнает — тем более, я тогда навсегда её потеряю. Не только как жену, как друга тоже.

— Ой, тоже мне потеря! — Панси иронично приподняла бровь. — А какой толк тебе теперь уже от её хорошего отношения?

— При чём тут «толк»?

— Что ты, лично ТЫ получаешь от этого брака?

— Я... Панси, отношения... они... не для того совсем. Не для толка. Для тебя дружба — вообще, пустой звук.

— Уизли, она жена тебе, ты забыл? Ты зачем женился?

— Ну... я люблю её. И она... меня.

— Ой, Уизли, влюблённые так не мямлят. Или тебе показать, как это должно выглядеть? — она сгребла в кулачок мантию у меня на груди.

— Неважно. Какая разница, как я говорю. Ты просто не понимаешь.

— Я просто не понимаю, — повторила она с совершенно неподражаемой интонацией, — ню-ню! — и принялась тихонечко, со скромной такой улыбочкой снова сбрасывать вниз пижамную рубашку.

И, как ни странно, я понял, что она имела в виду. Все эти её наблюдения за нами... Конечно, ей было смешно сейчас. Конечно, она считала, что у нас с Гермионой всё плохо. Или уж, по крайней мере, не очень хорошо. И у неё были основания так думать. И мне тогда пришёл в голову вопрос: «А что дальше?» Что будет дальше в наших с Гермионой отношениях? Куда всё это придёт, чем кончится? И я не смог ответить. Точнее...

Я слышал чью-то фразу (от Гермионы, конечно): безвыходным положением мы называем то, выход из которого нам не нравится. Вот со мной было то же самое в тот момент. В действительности, ответ на мой вопрос был, но он мне не нравился, и я решил, что его нету. И не стал отвечать. Вместо этого...

Вместо этого я подумал, что мне нужен отдых. Просто маленький отпуск, окно, отдушина, чтобы слегка отойти от рутины. А потом, с новыми силами...

Ну, всё равно ведь это несерьезно! С Панси? Нет, конечно, нет! Просто расслабиться, устроить себе выходной. Это же почти и не измена, по сути.

— Ну, хорошо, а тебе-то самой это зачем? Ты-то чего хочешь?

— Я хочу тебя.

«Она хочет меня». Вот так просто. Разве такое могло быть? Впрочем, могло. Сразу вспомнился шестой курс, Лаванда… Но, то — Лаванда, а, то — Панси. Разные вещи, согласитесь. С другой стороны, я же сам не так давно ещё рассуждал о том, что всё изменилось. И когда я увидел её в первый раз после долгого перерыва, первое, на что я обратил внимание — её макияж и её фигура. И никаких ассоциаций со Слизерином. Кто знает, может, и у неё так же? И я сейчас уже не какой-то там очередной Уизли, без денег и положения, а уважаемый маг, ещё и аврор, к тому же. Вот она и посмотрела на меня другими глазами. Да и не такой уж я и ужасный внешне, высокий рост, всё на месте, почему бы ей меня не захотеть? То-то она всегда следила за мной глазами, когда я появлялся в их департаменте. И, в конце концов, не она ли сама запрыгнула мне на колени, не она ли сама сейчас сидит и светит передо мной своими… аргументами?!

И ещё, знаете что? Мне ещё никто никогда не говорил, что меня хочет. Даже Лаванда. Про Гермиону тут даже упоминать нет смысла. Она бы такое сказала, наверное, только под пытками, всё стесняшки, стесняшки. Когда-то это меня возбуждало, сейчас… Хотелось чего-то поострее. И уже давно, как выясняется, судя по реакции собственного организма.

Да, удержаться от конкретного стояка в такой ситуации сложновато. И Панси, конечно, не могла его не заметить.

— Ита-ак?

И она провела ладошкой прямо по моему члену. Ласково так, но я чуть на месте не подпрыгнул. Руки сами собой дёрнулись, как будто я собирался её оттолкнуть. Шок — вот что это было! Потому что, ну, вы знаете, меня ещё никто не касался там. Тем более, девушка. Гермиона? О, она, как только могла, обходила эту зону. Максимум — могла за задницу ухватить, и то во время особо тесных объятий. Но чтобы руками туда залезть — да ни в жизнь! Не то чтобы я этого от неё ждал — нет! Но и мешать ей, в отличие от неё, вроде как, в этом деле не собирался. Ну, если бы она вдруг решилась. Но её, похоже, от одной только такой мысли в дрожь бросало. Так что для меня самого как бы было в порядке вещей, что я-то сам хочу к девушке туда залезть, а она ко мне — нет! Поэтому и подпрыгнул.

А Панси, такое ощущение, как будто мои мысли читала на этот счёт, потому что ухмыльнулась как-то уж очень догадливо. И… всё пошло-поехало. Ну, вы понимаете.

Когда она стянула штанишки, и я увидел её круглые бёдра и чёрный прямоугольник идеально ровно побритых волос между ног, из-под которого снизу соблазнительно так выглядывали кончики её губ, я понял, что вот о чём-то подобном я и мечтал всю сознательную жизнь! Мерлин всемогущий, вот это действительно была ЖЕНЩИНА! И вела она себя не хуже, чем выглядела. У неё глаза горели! Горели, понимаете?! Как угли во тьме. Она даже слегка скалилась, когда примерялась для очередного своего поцелуя. Я до этого понятия не имел, что такое — встречное желание! Лаванда сама на меня набрасывалась, но не я, да и не дошло у меня с ней ни до чего серьёзного, а Гермиона… она… даже если и хотела, то… пришлось бы давилкой для винограда из неё это наружу выдавливать. А тут…

Это был ураган, настоящий ураган — наши с Панси «взаимоотношения» на том упругом диване. Совершенно же другое состояние, когда тебе отвечают, тем более, когда ТАК отвечают. И я в ответ просто впивался неё. Руками, губами. Мерлин, да у неё косточки трещали, когда я её тискал! И кожу тоже… Втягивал губами, высасывал… Наставили мы друг другу синяков, хе-хе! У неё кожа была точь-в-точь, как у Гермионы, точь-в-точь, как я люблю. Бархатная, плотная, чуть-чуть смуглее, чем обычно, с мраморным таким оттенком. Мерлин, Мерлин, как я мечтал, как я мечтал вот так же покувыркаться с Гермионой!! Чтобы уж трах, так трах, на всю катушку! Но не давали же, никогда, никогда не давали!

И дальше, конечно, пошло не хуже. Дорвался я и до того, что мне не позволяли, а теперь наоборот, ещё и за волосы, и — туда! Давай, Рональд, поработай. Ага! Улыбаетесь? Я тоже сейчас сижу и улыбаюсь. Потому что в памяти вот прямо перед глазами это незабываемое зрелище, так бы и уткнулся снова. Потому что и в ответ мне было показано, как она умеет работать. И тут уж я не подскакивал и не пытался схватить её и оттолкнуть. Я просто сидел и, как это говорится, постигал. И ведь это было только начало!

А её голос? Эти чудесные звуки, сначала глубокие, мурлыкающие, потом всё громче и громче и под конец уже вопли во всё горло, а главное, без всякого стеснения — хочется ей орать, она орёт. Чего уж проще?

Бесконечно могу об этом вспоминать…

Но… не стоит, наверное. Тем более, сейчас. Сейчас есть смысл рассказать суть, а не вдаваться в подробности. Кому они вообще интересны?

А суть в том, что такие горячие ночки не забываются. Ты попадаешь в зависимость от этого, начинаешь… грезить, иначе не скажешь. Не можешь дождаться следующего раза. Я испугался поначалу. Знаете, вот это противостояние школьное глубоко сидит. Я думал, что Панси всё это специально организовала, что врала она, будто хочет, и всё такое. Заманила… в сети. Второй раз шёл на встречу, постоянно ожидая, что сейчас, вот-вот она откинет голову и начнёт ржать надо мной. А под конец ещё и угрожать будет, что расскажет всё жене. Но… ничего такого. Всё было как в первый раз. Нет, всё было даже лучше, потому что мы с самого начала не стали терять времени понапрасну. Так и дальше, раз за разом. Ну вот подумать только, скажи мне кто, что я с Панси Паркинсон буду вот так до умопомрачения… Разве бы поверил? Да нет, конечно. Как-то у нас удивительно хорошо всё вместе получалось. Мы как будто чувствовали друг друга, хотя, может, мне просто казалось так, а дело в её умении. Неважно, главное, что всё было просто замечательно. Что же касается Гермионы…

Самое трудное оказалось даже не врать. Это ещё куда ни шло. Один раз начнёшь, потом привыкнешь, пойдёт, как по маслу. И не голос совести. И даже не вечный страх, что попадёшься. Самое трудное оказалось в постели. Потому что после того, что мы вытворяли с Панси, это вот… убожество, называемое супружеским сексом, становилось, ну, просто пыткой настоящей! И ведь Гермиона вовсе не была какой-то там бесчувственной, ей это тоже было нужно, а я же парень, я не могу на головную боль сослаться. Так что пришлось как-то выкручиваться. Иногда, конечно, ссылался на усталость, но чаще всего приходилось отрабатывать. Казалось бы, секс есть секс, какая разница, но то, что у нас было с Панси, я сравнивал с квиддичем, такая же круговерть на инстинктах, а с Гермионой это были… шахматы! Да, да, потому что больше думать приходилось, в голове держать свои движения, контролировать своё тело. Чтобы ненароком не показать, как, порой, тошно. Ни взглядом, ни вздохом себя не выдать. И при всём при этом я ни на одну секундочку не переставал любить свою жену!

Вот, понимаете, это только кажется, что, ну, подумаешь, какая-то любовница, потрахался в своё удовольствие, и никому от этого плохо не стало. А в действительности, это всё сразу начинает рушить. Складывается где-то внутри такой слоёный пирог из всяких разных упрёков к самому себе, стыда, страха и раздражения, и лежит, оттягивает тебе все твои внутренности, как будто бобы недоваренные. Не знаю, может, у кого-то и по-другому, а у меня было вот так.

Нет смысла рассказывать все этапы. Как я увязал всё больше и больше. Потому что ведь постепенно это не только изменяет твою жизнь, это становится привычкой! Ты уже считаешь, что это нормально — так жить. У тебя уже всё в голове перестроилось, график нарисован, когда, как и к кому. Когда и где что нужно сделать, что сказать, какое объяснение вытащить на свет из пачки приготовленных, с кем и куда пойти, кому и что пообещать. Это вновь превращается в рутину, вот в чём ужас! И этот новый виток рутины много хуже прежнего, потому что впереди нет ни одного хорошего выхода.

Скажете — есть. Развод. Ну да, конечно. Только при условии, что вы не любите свою жену. Можете с лёгкостью её отпустить. А у меня-то было не так, совсем не так. Только один пример. Я всё ждал, когда она начнёт подозревать. Ну, это же так просто, буквально у тебя под носом, вот она сидит, с наглой физиономией, лыбится тебе чуть ли не в лицо! Неужели ты не видишь этих взглядов, которыми твой муж обменивается с ней, когда приходит к тебе на работу? Неужели тебя продолжают убеждать те объяснения, которые он тебе даёт, когда оправдывает свою очередную ночную или вечернюю отлучку? Ау, Гермиона! Неужели ты НАСТОЛЬКО занята?! Настолько, что не можешь даже разглядеть, как ваша совместная жизнь катится в пропасть, как тебя обманывают, обманывают самым элементарным образом. Сколько можно доверять?! Сколько можно считать мужа ответственным работником и образцовым мужем?! Эй, эй, очнись?!

Неужели я такой умный? Неужели я могу так умело обманывать? Я же никогда не был притворщиком. Или просто дело в том, что это ЕЙ почти всё равно? Что её всё устраивает, и она просто не находит причин смотреть по сторонам?

И вот когда думаешь всё это, становится досадно. Назло хочется сделать! Ещё хуже! Что-нибудь совсем уж наглое, чтобы выбить, наконец, её из колеи, увидеть её изумлённое лицо. Чтобы вдруг почувствовала, что теряет то, что, вроде как, навечно её, что всегда при ней. И одновременно с этим боишься, дико боишься, потому что потерять её — это потерять большую часть прожитой жизни. Самое лучшее, что у тебя когда-то было. И готов уже наплевать на то, что в постели всё через одно место, и что говорить, вроде как, не о чём и на работу её и… В общем, на всё наплевать. Лишь бы она осталась с тобой.

А то ведь вдруг ещё прибьётся к кому-то! Не верится в это как-то, но если чисто логически рассуждать — почему нет? И тогда… Совсем станет худо. Жалость к себе задушит и, одновременно, гнев, что такой дурак был, и злость на неё, на него, на весь мир!

Нет! Не мог я её отпустить! Всё верил, что обойдётся как-то, рассосётся. Как-то само собой. Что может быть глупее. Но от себя не уйдёшь, какой ты есть, так и поступаешь.

И через какое-то время Панси тоже начала задавать… вопросы. Сначала всё как-то издалека, я даже сперва и не понял, о чём она, она и так частенько над Гермионой потешалась, но потом уж стала впрямую говорить. Мол, сколько можно эту волынку тянуть? Тебе самому-то, типа, не надоело? Вот, я поначалу думал, что у неё замысел какой-то, потом увидел, что нет, а теперь-то понял, что замысел у неё и вправду был, только далекоидущий. Ну никак я не мог попервоначалу поверить, что такая как Панси всерьёз что-то захочет со мной замутить! Оказалось — именно этого она и хотела, именно на это и рассчитывала. И вот тут я во второй раз в жизни подумал, что попал.

Отдавать долг одной женщине — это само по себе тяжело. Они же всегда любят сделать так, чтобы им были обязаны. А когда ещё и вторая начинает требовать — это туши свет, колдуй нокс! Та самая, к которой ты приходил отдохнуть, расслабиться, отойти, наконец, от этого висящего над тобой долга, вдруг оборачивается таким же кредитором, предъявляет тебе счёт. За всё хорошее. И деваться некуда, потому что заставляют выбирать тогда, когда ты не хочешь этого выбора, когда любой вариант — плохой. В шахматах это называется — цугцванг! Я не хотел разводиться со своей женой, потому что она представлялась мне самым дорогим, что у меня есть, но и с Панси расстаться тоже не мог. Не мог отказаться от того, что она мне давала. Я был рядом с ней… счастлив! Громкое слово, но ничего другого не приходит на ум. Она была как будто специально создана, чтобы с ней проводить свободное время. Она была королевой отдыха! Если уж с кем и развлекаться, то только с ней. По крайней мере, лично для меня всё обстояло так.

К тому же, это было попросту опасно. Ну... расставаться с Панси. Учитывая её характер. Она бы просто так этого не оставила бы. Ей-то самой ничего не грозило, она-то была не замужем. Один-единственный скандал на работе, и я бы потерял и ту, и другую.

И у неё ведь не было какого-то там особого корыстного мотива. Захапать себе выгодного мужа. Я, конечно, после войны оказался вдруг знаменитостью, но известность уходит, а денег-то у меня как не было, так и не появилось, и поинтереснее меня были варианты. Значит я ей нужен был, так сказать, вкупе. Целиком. Конечно, я теперь считался неплохой партией, но будь ей со мной некомфортно, она бы меня быстро отшила. Понимаете? То есть это была не прихоть, не затея какая-то, то есть она решила взяться за меня всерьёз! А когда женщина решает взяться за тебя всерьёз, не получится шуточками или подарками отделаться. Конечно, мне стало страшно. И тоскливо. Я тянул время, но долго так продолжаться не могло, потому что такие, как Панси долго ждать не любят. Они начинают считать, что их динамят, а ничто не может больше их бесить, чем это! Фактически, я очень быстро потерял место для отдыха, а вместо этого получил ещё одну головную боль, да посерьёзней первой!

Конечно, я старался как-то объяснить Панси, что я не могу уйти от жены. Но мои объяснения её не убеждали ни капли. Нам было с ней хорошо, но мы были слишком разные. Не так, как с Гермионой, по-другому, но тоже разные. Не мог я ей растолковать, что нас связывало с Гермионой. А Гарри? Как бы я смог объяснить, что я не могу допустить, чтобы он обо мне плохо подумал, брось я нашу общую подругу? Я и так перед ними обоими был виноват. А родные, друзья? Что бы подумали они? Панси этого всего не понимала, для неё всё было намного проще, а всякие такие «высокие» чувства являлись обычной дурью. Она видела ситуацию предельно ясно: мы с ней друг другу даём то, что обоим надо, а Гермиона — это моя собственная глупость, ошибка, которую я сделал по неопытности. И которую всего лишь следовало исправить. Не говоря уж о том, что Панси просто терпеть не могла мою жену. Она поначалу пыталась ещё как-то сдерживаться, чтобы меня не отпугивать и чтобы я не особо возмущался, потому что мне не нравилось, когда она начинала говорить плохие вещи о Гермионе. Но потом, чем дальше, тем больше стала её поддевать, и хуже всего, что она всегда попадала в точку, всегда находила верные определения для её недостатков, так что даже спорить с ней было сложно. Ну, ещё бы, какой у неё был опыт в этом деле!

Я не знаю, сколько бы ещё это всё тянулось, и чем бы кончилось, если бы не обстоятельства. Как-то раз я пришёл к Панси домой, в тот день, когда мы договаривались о встрече, и не застал её дома. Это было странно, потому что она всегда к моему приходу готовилась… Вот тоже момент. Панси всегда старалась выглядеть передо мной идеально. Она хотела, чтобы я её оценил, она хотела нравиться. Гермионе никогда даже в голову такое не приходило. Она считала, что раз я на ней женился, значит ничего больше делать не надо, как будто всё раз и навсегда решено. А заикнись я ей об этом, она бы меня обвинила в том, что моя любовь к ней, видите ли, зависит от того, как она выглядит. И разве, мол, это любовь, если она требует условий?! А на самом деле, ей просто не хотелось тратить время на прихорашивания, потому что она считала подобные вещи неважной ерундой.

Ну вот, я опять отвлёкся. Короче говоря, Панси явилась позже. И вид у неё был такой, что я в первый момент даже испугался. Я её никогда до этого не видел настолько… это даже была не злость, это была ярость! Она ворвалась в квартиру, раскидала туфли, сумочку, и даже уже пока стаскивала мантию, начала орать. Орала как ненормальная. Я сперва не мог понять, о чём она, понял только, что что-то на работе, но ничего конкретного. Она такими словами крыла своё руководство, которые я от последнего вшивого егеря не слышал. Честное слово, не мог даже вообразить, что девушки могут так ругаться. Когда я попытался её успокоить, она набросилась на меня. Тут уже всплыло имя моей жены. Даже нет, не имя. Иначе чем «твоя мымра» она Гермиону в этот раз не называла. Зато я, наконец, понял, в чём дело.

Гермиону назначили заместителем начальника департамента. На то самое место, которое Панси считала уже почти своим. И виноваты в этом, конечно, оказались «ублюдки гриффиндорцы». Она решила, что её обошли исключительно потому, что «эта мымра» была из победившего лагеря. Хотелось ей сказать, что, вместо того, чтобы обвинять, должна благодарна быть, что таких как она, поддерживавших Волдеморта, вообще терпят в Министерстве, но мне моя голова пока ещё дорога.

И, раз уж зашла речь о Гермионе, разговор немедленно перекинулся на отношения.

— Так ты собираешься что-то со всем этим делать или нет?! — заорала она. — Вообще хоть что-то собираешься делать или так и будешь сидеть жопой между двух стульев?!

Ответить мне было нечего. Всё, о чём я думал — попытаться как-то успокоить приступ её гнева, потому что в таком состоянии разговаривать бессмысленно. Но шансов у меня почти не было. Она вот так встала напротив меня — маленькая, растрёпанная, как карга, с раздутыми ноздрями, глаза едва ли не искры мечут, руки в бока — «отвечай»!

Я думал, что сейчас последует ультиматум. Боялся этого, но понимал, что всё, больше она уже ждать не будет, сейчас потребует, чтобы я что-то решал. И я просто стоял напротив и ждал. Ждал почти обречённо, потому что сказать, кроме того, что я ей уже и так не раз говорил, мне и вправду было нечего. Я себя в тот момент чувствовал, как будто мне лет шесть, и я перед собственной матерью стою и жду наказания за какую-то свою шалость.

А она отдышалась так тяжело, опустила руки и сказала:

— Я так и думала! Тряпка! Подстилка дешёвая. Не тому яйца достались в вашей парочке.

В этот момент мне снова захотелось её ударить, как тогда в большом зале. И это бы только подтвердило её слова, настолько жалко бы выглядело. Но она продолжила, уже гораздо спокойней, с чуть приподнятой бровью так многообещающе.

— Ладно. Я сама всё сделаю. Глупо было и надеться на такого тюфяка. Ты же полностью от неё зависишь. Ну, ничего… — она подошла вплотную и взяла меня за отвороты, глядя прямо в глаза, — я тебе вправлю мозги.

— О чём ты?

— Не хотела этого делать. Думала, по-хорошему выйдет. Но, после сегодняшнего… Я забыла, что с вами нельзя по-хорошему.

— Панси?

Она медленно отпустила меня.

— Ну, чего застыл? Тащи выпивку. Мне же надо хоть как-то отойти от всего этого.

Знали бы вы, с каким облегчением я понёсся выполнять её указание! Ещё бы, я-то уж ожидал, что настал момент, когда придётся всю жизнь менять, а тут, даже обычного скандала почти не было. А слова её я, конечно, всерьёз не воспринял. Обычный бабский трёп. Отойдёт и остынет, привыкнет, примет всё, как есть.

Я даже неожиданно получил подтверждение моим мыслям. Когда через пару дней заглянул в департамент к Гермионе. Не просто так заглянул, там было небольшое празднество по поводу её нового назначения — ничего особенно, обычные поздравления, никакого застолья. И с удивлением увидел, как моя жена оживлённо о чём-то беседует с… правильно! С моей любовницей. До этого-то они на работе не то чтоб крысились друг на друга, скорее, пытались обходить, ограничиваясь обычными рабочими контактами, всё-таки у них много было общих дел, совсем уж не разговаривать по любому бы не получилось. А тут — милая такая беседа, словно они шесть лет подряд не пытались выцарапать друг другу глаза. И это после той истерики, которую Панси устроила, когда её прокатили с назначением.

Я насторожился. Мало ли о чём могли быть эти разговоры. С другой стороны, признайся Панси, тут уж не слова, а столы бы летали по кабинетам. Я даже представить себе не могу, как бы Гермиона отреагировала, если бы узнала… И не хочу пытаться. Так что я осторожненько подошёл к ним и оказалось, что они даже не о работе беседуют, а о чём-то совершенно постороннем. О каких-то газетных новостях. Ну, ладно. Я подумал, что стоит засунуть удивление поглубже и сделать вид, что я жутко рад жёнушкиному повышению по службе. Хотя мне-то, по идее, чему было радоваться? Я же знал, чем обернётся это её повышение. У неё останется ещё меньше свободного времени. Любой муж на моём месте должен был, скорее, занервничать. Но, при этом, притвориться, что он дико рад.

Мне притворяться было не нужно. Потому что чем меньше у Гермионы оставалось на меня свободного времени, тем меньше мне пришлось бы ей врать и тем реже изображать желание в постели. Но вместо этого я почему-то всё равно огорчился. Несмотря на то, что мне доставляло это сплошные неудобства, я всё равно хотел, чтобы она уделяла мне больше времени. И, вот, разве можно после этого пытаться понять, что тебе действительно нужно? Как в такой ситуации выбирать? Невозможно!

Да, так я вёл речь о том, что они мило беседовали. Гермиона с Панси. Любопытство меня разбирало, но у жены я спросить ничего не мог, она бы резонно захотела узнать, почему я именно Панси выделил среди других? Неужели я специально следил за их взаимоотношениями на работе? И если следил, то почему? Так что я мог спросить только у самой Панси, а это получилось у меня далеко не сразу.

Она ответила мне, что это была просто вспышка, когда она вопила в прошлый раз. Обычная несдержанность. Что она сорвала на мне злость. И что, раз другого выхода всё равно нет, значит надо подстраиваться под обстоятельства. Раз уж Гермиона выбилась в начальники, надо налаживать с ней хорошие отношения. А если и на работе проявлять своё недовольство, то тогда уж и в будущем точно не видать повышения, как своих ушей.

Ну что, вполне в духе Слизерина. Знакомо. Эти будут зубами скрипеть, а всё равно давить из себя улыбочку. И в тот момент я подумал, что мне просто сказочно повезло с любовницей. Кто ещё лучше всего подходит для того, чтобы врать и притворяться?! Раньше как-то не задумывался. И правда, ну вот будь на месте Панси какая-нибудь… я не знаю… Сьюзен Боунс. Не то чтобы мне нравилась Сьюзен Боунс! Просто, для примера. Разве смогла бы она сохранять такое ледяное спокойствие и идеальную улыбку, находясь каждый день рядом со своей соперницей? Скажете: а как же я? Ну, у меня-то к Гермионе чувства. У Панси, конечно, тоже к ней чувства, но прямо противоположные. В общем, в первый раз в жизни, наверное, я восхитился чему-то типично слизеринскому. И не потому даже, что мне лично это помогало, а потому что понял, что и их особенные качества могут быть полезны.

С другой стороны, польза сомнительная, конечно. Польза для того, чтобы делать всякие разные вещи под прикрытием. Но необязательно же нехорошие вещи! Пускай мы с Панси поступали плохо, но кому-то же такое самообладание могло бы и помочь!

Впрочем, что-то я куда-то отклонился.

Если говорить по делу, то с этих пор моя жизнь снова вкатилась в прежнюю колею. Как ни странно, но Панси всё больше успокаивалась. Она всё реже мне намекала на то, чтобы я уже, наконец, решился расстаться с женой и всё чаще мы, вместо того, чтобы сидеть на квартире, где-то шлялись. Просто на природе или просиживали в барах. С ней мне везде было легко. Она не читала лекций и не устраивала экзаменов. Даже когда она болтала без умолку, это была совершенно не напрягавшая меня болтовня. Мы словно вернулись на шаг назад в наших отношениях, только на новом уровне. Я думал, что она просто смирилась. Поняла, что всё равно не добьётся от меня того, чего хочет, и проводила время со мной просто для собственного удовольствия. Меня такое положение устраивало абсолютно. До одного весьма знаменательного дня.

Мне тяжело об этом рассказывать. Вот об этом — правда, тяжело. Учитывая, как всё потом обернулось. Меня всего прямо выворачивает, когда я думаю, как бы всё сейчас могло быть, если бы… Если бы я не был таким грёбаным сукиным сыном!

Это случилось в один из тех вечеров, который мы с Гермионой проводили вместе. Она была как-то непривычно задумчива и постоянно поправляла то рукава, то воротник, хотя всё у неё было в порядке. Она волновалась, это я определил с первого взгляда и в первый момент испугался. Ну, потому что это привычное ощущение того, кто изменяет своему супругу. Постоянное ожидание страха разоблачения, который может нахлынуть буквально в любую секунду от самых, казалось бы, невинных причин. Другой человек по соседству даже внимания не обратит на то, что изменщик заметит и тут же станет внимательно и украдкой оценивать. Так было и со мной в первые секунды, как она пришла с работы, но очень быстро я понял, что дело совсем не в этом. Я понял, что она хочет поговорить со мной. По взглядам, которые она на меня бросала. И решил ей помочь.

— Выпьешь чаю?

— Да, Рон, с удовольствием.

Мы пошли на кухню. На кухне и состоялся наш разговор.

Я давно не видел Гермиону взволнованной. На нервах — видел, и частенько, у неё работа была такая. Приходилось из раза в раз доказывать, что права, а у нас в Министерстве сидит столько твердолобых, что доказать им что-то подчас труднее, чем Хагрида научить танцевать. А вот именно что взволнованной — давно не видел.

А с чего ей было волноваться? У неё в жизни всё было стабильно, не то что у некоторых, не будем показывать пальцами. Работа, дом, дом, работа. Мне вообще казалось, что она нашла для себя какую-то удобную позицию, на которой держалась, как будто шар в ямку закатывается и там лежит. Как оказалось, я ошибался. Странно, что за всё время нашей совместной жизни мне как-то ни разу не пришло в голову поговорить с ней, как это называется, по душам. Постоянно казалось, что этого и не нужно, что всё ещё достаточно нормально для того, чтобы такие разговоры вести, хотя какая уж там, к акромантулу, нормальность!

— Рон, мне кажется, в последнее время у нас с тобой как-то не складывается.

«Правда?!»

— Ты о чём? — спросил я насколько мог осторожно.

— Ну, — она пожала плечами, — раньше мы как-то больше… общались, ходили куда-то.

Её глаза смотрели в стол. Она чувствовала себя виноватой, похоже. Или мне показалось? Что я должен был бы сделать в таком случае, по всем правилам, если бы был примерным мужем? Броситься в атаку, конечно.

— А когда нам ходить, когда разговаривать, если ты вечно занята?

— Вообще-то, — она попробовала поднять глаза, — я сколько раз пыталась. Но тебе же ничего не интересно!

— А тебе не интересно то, что мне интересно.

— Ох, Рон, твои интересы, это…

— Что? Ну что?!

— Ладно, я не ругаться, вообще-то, собиралась. Я… — она замялась, видно что, не зная, как продолжить, хотя на неё это было совершенно не похоже.

Я пил чай и не смотрел на неё.

— Я тут подумала… с этим новым назначением… у меня ещё меньше остаётся времени. Мы почти не видимся. У тебя тоже эти сверхурочные дежурства постоянные. Я понимаю, что ты пытаешься как-то компенсировать… В том смысле, что раз уж я всегда на работе, и ты… не хочешь тут в одиночестве просиживать. Я понимаю, Рон! Не надо думать, будто я ничего не вижу. Тебе всё это не по душе, и давно не по душе. Ты ведь не на моей должности женился, и, наверное, не этого от меня ждал.

Как вы думаете, что я чувствовал в этот момент? Нет, вы даже представить не можете! Если, конечно, сами не оказывались на моём месте.

— Гермиона, да всё нормально! Нет, ну честно, тебе не надо…

— Подожди! Зачем скрывать очевидное? Всё идёт не так, как должно было. Как мы оба хотели, мечтали. Возможно, пришла уже пора что-то изменить.

Я похолодел. Внутри прямо волна ледяная прокатилась. Я вдруг понял, что если она сейчас заговорит о разводе, я готов буквально на колени перед ней свалиться и умолять этого не делать. Почувствовал себя способным и с Панси расстаться, и новую жизнь начать. Наверное, это был, как это говорят, порыв. Потому что накатило так сильно и резко, что я едва удержался, чтобы стерпеть и дослушать, чтобы не вцепиться в её руки и начать ей втолковывать с близи, прямо в лицо, те фразы, которые готовы были сорваться с языка.

— Я думаю, что возможно… наверное… чтобы двигаться дальше, пришла пора нам с тобой, — и на два тона ниже, — завести ребёнка?

Я только набрал в грудь воздуха и так и остался сидеть на одном месте с этим воздухом внутри. Выдохнул, только когда слегка опомнился чуть позже, а она всё это время смотрела на меня с… выжидательным испугом — так, наверное, можно было назвать выражение её лица. Я как будто на себе ощутил, чего ей стоило произнести эту фразу, и… как только ощутил, сразу же бросился к ней, и правда опустился на колени, она сидела, я обнял её за талию, вместе со спинкой этого дурацкого стула, прижал, начал целовать куда-то в макушку, лохматя её прическу…

Я вообще не понимал, почему я так реагирую. Что такого уж она предложила? Мы об этом не заговаривали, конечно, но моя мать у меня регулярно спрашивала. Когда, мол? То есть чем-то совсем неожиданным для меня это не могло стать. Тогда почему? Возможно, потому, что это была Гермиона. И мне трудно, почти невозможно объяснить, что скрывается за этим словом. Я и не буду.

— А как же твоя новая должность?

— Никуда не денется моя должность, есть поважнее вещи… Рон… ты меня раздавишь!

Я, наконец, отпустил её и стал рассматривать её лицо. Именно рассматривать, как будто в первый раз в жизни видел. Она всё никак не могла перестать смущаться, хотя, вроде бы, уже увидела мою реакцию на своё предложение.

— То есть, ты не против?

— Против?! Ты с ума сошла? Это же всё изменит!

— Что изменит?

Я понял, что проговорился. На радостях так бывает. Я тут же бросился объяснять ей, что она была права, и наша жизнь в последнее время действительно напоминала что-то странное, и что вот её-то и пора изменить. Она поверила.

На самом деле, я, конечно, имел в виду другое. Я вдруг почувствовал… нет, даже ясно увидел шанс избавиться от этого раскоряченного положения, в которое попал и в котором пребывал уже слишком давно. Которое, вроде бы, меня и устраивало со всех сторон, но, в то же время, жутко напрягало где-то глубоко внутри. Я понял, что поэтому-то я так и обрадовался.

Теперь появлялась возможность превратить наш с Гермионой брак в настоящую семью, всё бы вокруг изменилось, всё наше отношение к окружающему. И Гермиона меня, конечно, удивила. Она вдруг показала, что ей небезразлично происходящее промеж нас, что она, оказывается, всё это время тоже переживала, тоже замечала, что у нас не ладно, что ей это тоже было не по душе. Честное слово, нам бы стоило почаще говорить с ней обо всём таком, может быть, тогда бы и Панси не возникло на горизонте.

А для Панси теперь у меня появлялся просто железный аргумент. Если Гермиона забеременеет, то я смело могу сказать ей, что нам пора расстаться. Ну какая женщина не поймёт такую ситуацию?! Я даже подумал, что мне стоит соврать. Соврать, что Гермиона УЖЕ беременна, что она именно об этом мне сообщила. Но потом решил так не делать. Потому что Панси всегда была… не то чтоб очень умной, но хитрой точно. Она бы сообразила, что у такой, как Гермиона СЛУЧАЙНО ничего подобного произойти не могло. Всякий, кто близко знал мою жену, так решил бы. У Гермионы всё всегда было распланировано, и допустить небрежность в таком важном деле, способном изменить всю жизнь, она не могла. А заподозри Панси меня во вранье, всё могло бы кончиться очень плохо. Так что я решил по-другому.

Я просто принялся с воодушевлением прикладывать усилия к тому, чтобы Гермиона и вправду забеременела. Ко мне даже поначалу вернулось ушедшее желание к своей жене. К сожалению, она снова всё испортила. Ей, конечно, хотелось сделать всё «правильно», а, по её мнению, правильно — означало «по книжкам». Ну, вы понимаете. Нужные даты, нужные позы… Хорошо, что ради такой цели я снова готов был терпеть.

Так что некоторое время я прожил в немного подвешенном состоянии. Я как бы уже знал, что изменения пришли, но они ещё не наступили. И с Панси я, естественно, всё никак не мог переговорить. Во-первых, самого события ещё не случилось, во-вторых… боялся просто до ужаса. Аргумент, конечно, был железный, но стихийной женской реакции ещё никто не отменял.

И я… продолжал с ней встречаться. Пусть реже. Но продолжал. Оправдывал это тем, что она не должна раньше времени забеспокоится. Иначе первой затеет разговор о наших взаимоотношениях, когда у меня ещё не будет так лелеемого мной аргумента. «Лелеемого» — ха, я всё-таки кое-чего нахватался из всех этих походов по театрам и музеям!

Сейчас только и остаётся, что сидеть и вспоминать об этом. Сколько ни ругал ту жизнь, а нынешняя-то в сто крат хуже. Всё разрушилось в один миг!

Утром. Они пришли утром. Постучали в дверь. Мы едва только встали, наверное, не было ещё семи часов. Гермиона, по обыкновению, клевала на кухне какую-то кашу. Я их всегда терпеть не мог. С детства. Всё, что она оставляла, я немедленно выкидывал вон, мне даже запах этот не нравился. Но почему я говорю о каше в такой момент? А разве так уж легко заставить себя говорить о том, о чём не хочешь вспоминать больше всего на свете?

Они постучали, и я пошёл открывать дверь. Хорошо, что я. Вообще, хорошо, что я тогда был дома, а не на дежурстве, иначе бы её забрали как есть — прямо в халате на голое тело. Они, видимо, были в курсе, что я — аврор, потому что сообразили сразу представиться. И дали возможность Гермионе собраться хотя бы по минимуму.

Я что-то кричал. Я помню, что я что-то кричал. И кидался на них. Не всерьёз, конечно, потому что понимал, что у них действительно есть полномочия, и что они действительно не шутят. Гермиона успокаивала меня, твердила, что это какое-то недоразумение, что очень скоро всё выяснится, и перед нами ещё будут извиняться. В глубине души я тоже на это надеялся. Я в тот момент решил, что произошла какая-то глупая ошибка с какими-то очередными нелепыми бумажками, что они просто перестраховываются. Мне не приходило в голову, что из-за простой перестраховки они не пришли бы арестовывать Гермиону Грейнджер, у них должна была быть весомая причина и стопроцентные доказательства, потому что завтра же эта новость была бы на первой полосе. Если б хотя бы Гарри был здесь, если бы только он был здесь! Вполне возможно, они вообще бы не посмели, закрыли бы глаза, предпочли бы не заметить. Но Гарри не было, и мою жену отвезли на второй уровень Министерства. В мой департамент.

Есть такая комиссия… Те, кто в курсе, поймут. Она контролирует не то, чем маги занимаются вне стен Министерства, как все прочие подразделения нашего департамента, она занимается самим Министерством. Её назначает непосредственно Визенгамот из своих же. Как правило, всё маги при капиталах, чтобы их труднее было подкупить. По хорошему, контролировать собственных сотрудников должно своё же руководство. Но это только на словах. На самом деле, всем плевать на это, надеются на наш департамент, считают, что это наша работа — нарушителей ловить, а они как бы и не при делах. Особенно удобно, когда самому начальнику хочется что-то положить себе в карман. Вот эта комиссия такими и занимается.

Понимаете теперь, почему я подумал, что это всё чей-то глупый ляп? Разве можно себе представить Гермиону, проворачивающую махинации у себя на работе? Нет, ума бы у неё хватило, конечно, чтобы обмануть любой контроль, но дело же не в уме. Даже если бы я самолично увидел, как она делает что-то незаконное, я бы скорее поверил, что мои глаза меня обманывают. В крайнем случае, она могла пойти на нарушение для помощи другим, если бы посчитала правила слишком несправедливыми. Но для себя?! Это немыслимо!

Если бы я что-то знал заранее, я бы постарался хоть как-то это остановить. Как-то объяснить, что им надо копать в другом направлении, я бы даже помог, если надо. Но они ни с кем не делятся, это самостоятельное подразделение, а уж с мужьями подозреваемых — тем паче, аврор он там или не аврор. И когда это колесо закрутилось, его уже не остановить.

И обороты этого колеса всё ускорялись и ускорялись.

В первую очередь я узнал, что оказывается, на наш сейф приходили какие-то деньги. А, если точнее, мой сейф, потому что, когда мы поженились, как-то удобней было именно мне зарегистрировать на себя сейф в банке для нашей семьи, ну, потому что я — Уизли, и всё такое. Чистые мелочи, но они и определили, что сейф будет оформлен на меня. И денег там, конечно же, никаких не было. Там валялось всё это время всего несколько вещей, вроде бы и дорогих для нас или чем-то важных, но, скорее, их можно было бы назвать хламом, с которым трудно расстаться, но который дома хранить не с руки. Навроде клыка василиска, бывшей палочки Беллатрисы Лестрейндж и других таких же реликвий, оставшихся со старых времён. А копить деньги мы так и не научились. Если и оставались какие-то свободные средства, я их чаще всего отдавал матери. В последнее время, правда, больше тратил их на Панси, но это, пожалуй, и всё. Поэтому я и знать не знал ничего об этих деньгах, потому что в сейф-то последний раз заглядывал, наверное, больше года назад.

Ну вот. Гермиону обвинили в том, что она присваивала себе часть средств, выделяемых департаментом на обустройство переселяемых общин магических существ. Она этим, вроде бы, занималась. Знаете, довольно часто возникает такая необходимость, особенно, когда магглы неожиданно разворачивают свою деятельность не там, где надо. Иногда удаётся их свернуть ещё до того, как они успеют начать копать, бурить, рубить или что они там обычно делают, где ни попадя! Но иногда это невозможно, тогда приходится помогать с переездом тем, кому не повезло. Ну и можно ли вообразить себе более нелепое обвинение?! Чтобы Гермиона стала красть у тех, кого она всю жизнь с пеной у рта защищала?! Бред же натуральный! Любой, кто её знал, это бы подтвердил. Но, как я уже сказал раньше, просто так они бы не пришли. У них были серьёзные доказательства. Документы.

Любой документ, проходящий через департамент, визируется несколько раз. Окончательно — палочкой начальника, на промежуточных этапах — палочками тех, кто этот документ вёл. По идее, начальник как бы должен отвечать за предыдущие визы. Но на практике, конечно, это невозможно, учитывая какой объём документооборота в таком департаменте, как тот, в котором работала Гермиона. Поэтому спрашивают обычно с исполнителей, если что-то случается.

Комиссия просто делала рутинную проверку. Выборочную. Они ежемесячно что-то такое проверяют в одном из отделений каждого департамента. За исключением Отдела Тайн, разумеется, туда вообще никто в здравом уме не суётся. И обнаружили, что средства идут налево. Аккуратно так, по несколько процентов за раз. Стали сверять, копать глубже, поднимать прошлые документы. И обнаружили настоящий такой ручеёк из денег, который тёк… прямо в мою банковскую ячейку. Представляете?!

Нет, я-то обо всём об этом узнал гораздо позже, когда с меня уже практически сняли обвинения. Какие обвинения, спросите? Ну, известно какие. Невозможно же отправить средства к кому-то в банк без его разрешения! За этим строго следят, почти так же, как и за тем, чтобы средства не пропадали. И тому есть причина. Гоблины банка Гринготтс Министерству не подчиняются. Только собственным правилам. Для них сохранность ячеек священна, стало быть, даже если казённые или ворованные у кого-то средства попали в их банк, вернуть их обратно невозможно, кроме как по желанию хозяина ячейки. У гоблинов ничего назад не конфискуешь! Так что если кто-то даёт согласие на помещение в его ячейку украденных ценностей, он по закону отвечает вместе с вором.

Вот меня почти сразу и привлекли. Почему? Потому что документы были заверены моей палочкой! А иначе как бы деньги попадали в мой сейф? Там такая круговерть завертелась, долго рассказывать. Мне, конечно, мои коллеги из Аврората пытались помочь, министр даже этим делом заинтересовался, приходил ко мне в комнату задержания на втором уровне, расспрашивал. Но когда у обвинителей такие карты на руках, против этого не попрёшь. В любом случае, замять не получалось это дело никак. Только, разве что, Гарри мог нас спасти, но его-то как раз и не было!

Но я-то надеялся, что всё вот-вот выяснится, что это ошибка какая-то, потому что в честности расследования я был уверен. Не те там были люди, чтобы фабриковать, да и не посмели бы, слишком уж дело громкое, а обвиняемые заметные. На суде бы всплыло, они сами в Азкабан на пожизненное сели бы, к доктору не ходи. А раз расследование честное, то чего нам с Гермионой было бояться? Ну, продержат нас неделю. Две, максимум. Потом отпустят, будем всё вспоминать, как очередное приключение. Меня больше родители в тот момент беспокоили. Они-то понятно нервничали больше всех остальных. Мать, наверное, все кабинеты оббегала. Но к задержанным никого же не допускают. Ни друзей, ни родных. Даже письма нельзя писать. Так что я просто валялся на кушетке между допросами.

Не так много их и было. Допросов. Ну, потому что толк какой? Я же во всех этих документах ни бельмеса не понимал, что я мог сказать? Твердил только «нет», да «не знаю». И ждал, когда это всё уже, наконец, кончится, и я снова увижу Гермиону. Неприятно было, конечно, что подозревают, да ещё обвинения такие дурацкие, но не особо. А вот, Гермиона-то должна была намного сильнее меня мучиться. Она-то столько сил прикладывала, дневала и ночевала на работе, а тут такое!

Но, когда мне предъявили обвинение, я впервые всерьёз забеспокоился. Время шло, но что-то никак ничего не прояснялось. Наоборот. Я, естественно, стал отпираться, и вот тогда-то они передо мной открыли все карты. Хотя, может, и не все, но даже и того, что мне рассказали, хватило. Узнал я обо всех этих кражах потихоньку из средств, которые Гермиона вела, и о пополнении собственного сейфа без моего ведома, а главное, всё это с визами. Моей жены и моими. Везде, везде её и моя палочка! Ну как-так?! Они думали, что припёрли меня к стене. Действительно, всё, вроде бы, было одно к одному. Не отпереться. Кто имел все возможности для кражи? Гермиона. Кто соучастник? Её муж. Муж и жена — идеальный сговор. И даже если кто-то вдруг пользовался без спроса моей или её палочкой, то не так же часто! Да и вообще, какой идиот будет отправлять деньги туда, откуда он их никогда не достанет?! В любом случае, сговор с владельцем сейфа необходим!

У меня, конечно, поначалу волосы дыбом на голове встали, когда они всё это предъявили. Само собой, я не поверил, что это моя жена. Мне было ясно, что это подстава. Что кто-то в департаменте ворует, а сваливает всё на Гермиону. Мне только непонятно было, почему мне это понятно, а им — нет? Почему они столько времени разбирались и не разобрались. Конечно, палочки — это аргумент, особенно моя. Но…

И я решил им помочь разобраться. Чтоб уж они убедились. Чтобы поняли, какие они идиоты. Честно говоря, я тогда разозлился немного. А зря. Лучше бы я успокоился и подумал. Но я не подумал. Я потребовал допроса под веритасерумом.

Я как-то раз уже пил эту гадость. Когда устраивался на службу в Аврорат. Надо было ответить на несколько заранее согласованных вопросов. Тогда было обидно, но я стерпел, уж больно хотелось аврором стать. Сейчас обиды не было, было раздражение. Пускай, пускай задают свои каверзные вопросы, сейчас они убедятся, что обвинили честного человека, сейчас они всё поймут, ещё стыдно станет, а я их обязательно перед Гермионой заставлю извиняться, обязательно!

Н-да, если бы я тогда подумал! Вот ведь дубина, дубина натуральная!

— Как вас зовут?

— Рон.

— Полное имя.

— Рональд Биллиус Уизли.

— Вы женаты?

— Да.

— Как зовут вашу жену?

— Гермиона Джин Грейнджер.

— Она магглорождённая?

— Да.

— Вы знаете, где она работает?

— В Министерстве магии.

— Подробнее.

— В Департаменте регулирования магических популяций и контроля над ними.

Для чего все эти дежурные вопросы? Они, что, хотят убедиться, что зелье работает? Оно когда-нибудь отказывало? Хм, а это интересный вопрос. Была бы рядом Гермиона, можно было бы у неё спросить. Но Гермиона в камере Азкабана. Из-за меня. И из-за того, в том числе, что я полез с этой идиотской инициативой с допросом.

— Вам знакома эта палочка?

— Да, это моя палочка.

— А эта?

— Это палочка моей жены.

Бук и сердечная жила дракона. Десять и три четверти дюйма. Двенадцать с половиной галлеонов. По специальному заказу. Гермиона могла с её помощью создать дворец. Или его разрушить.

— Взгляните на эти документы. Они вам знакомы?

— Да.

— Откуда же?

— Вы мне их недавно показывали.

— А до этого вы видели их?

— Нет.

— И вы не использовали свою палочку, чтобы их заверить?

— Нет, не использовал.

— Возможно, вы видели, как ваша жена использует вашу палочку для этого?

— Нет. Моя жена последний раз использовала мою палочку… несколько месяцев назад. Точнее не могу вспомнить.

— Для какой цели?

— Убирала пыль со скамейки в парке.

— Вам принадлежит ячейка в банке Гринготтс под номером 348?

— Да.

— Какое количество средств в данный момент там хранится?

— Не знаю. Вы сказали мне, что туда переводили какие-то деньги. Так что я не знаю, сколько сейчас там.

Н-да, дорого бы дал, чтобы посмотреть на их рожи после этих слов, и не быть при этом одурманен зельем!

— Хорошо, сколько там находилось на тот момент, когда вы знали?

— Пятьдесят три галлеона.

— Когда это было?

— Около года назад.

— И вы с тех пор не переводили туда никаких средств?

— Нет.

— А ваша жена?

— Насколько я знаю, нет.

— Но она могла бы?

— Если бы захотела.

— Но ведь для этого нужна ваша палочка.

— Я дал бы ей.

— Но вы не давали?

— Нет, для этой цели не давал.

— А кому-либо ещё?

— Нет, никому.

— Ваша жена когда-нибудь говорила вам, что переводит средства со счетов Министерства?

— Нет, ничего такого.

— Ваша жена имела право изымать что-либо из вашей ячейки?

— Да, имела. Я оговорил это сразу после регистрации сейфа.

— Ваша палочка когда-нибудь в ближайшие месяцы пропадала у вас надолго?

— На сколько?

— М-м, на несколько часов.

— Не помню ничего такого. Нет.

— Как вы считаете, ваша жена могла похищать средства департамента?

— Считаю — нет.

— Кто, по-вашему, мог это сделать?

— Не знаю. Нет мыслей. Начальник департамента?

— Последний вопрос. Вы готовы вернуть средства из вашего сейфа Министерству, если будет подтверждено, что они были похищены?

— Да хоть сейчас готов!

Казалось бы, ну всё же ясно! Нас надо отпускать. При одном условии, которое я не учёл.

От меня отвязались на третий день после этого допроса «с пристрастием». Я отправился домой, потому что на работе мне сказали, что надо подождать решения Визенгамота, или, по крайней мере, завершения расследования. Ну, о’кей, можно и подождать! Я подумал, было, сунуться к Панси, но, хорошо, сообразил, что это будет совсем уж тупым поступком. Отправился домой, в «Нору», успокоил своих, сказал, что всё скоро наладится, осталось подождать чуть-чуть, едва не проговорился о том, что мы с Гермионой решили завести ребёнка. В общем, я просто ждал, думая, что осталось немного. Конечно, меня интересовал вопрос, кому пришло в голову отправить деньги в мой сейф. Но я всё ещё считал, что это чья-то ошибка. Или какое-то другое хитрое мошенничество, которое комиссия просто не смогла пока разгадать. Всякие же бывают хитрецы. Наверняка есть и те, которые и гоблинов смогут обвести вокруг пальца.

А потом, спустя неделю — это. Как гром среди ясного неба. Открываю с утра «Пророк», а там, на первой полосе…

«Известная всем героиня войны, знаменитая Гермиона Грейнджер осуждена по приговору верховного суда!»

У меня и сердце, и челюсть упали куда-то вниз. Я уставился в эту газету, и такое ощущение было, что я разучился читать. Водил глазами по строчкам, но ничего не понимал. Захлестнуло меня. Как же?! Как же так?! Как же это может быть?! Это какая-то… какое-то…

«…расследование независимой следственной комиссии… крупные хищения… показания свидетелей подтверждают… многочисленные документы, доказывающие… совокупность улик… обвиняемая не смогла убедить суд… стало шоком для многих… большой удар для всех её знавших… в том числе, супруг, не менее знаменитый Рональд Уизли из всем известной семьи… отягчающие обстоятельства… тем не менее, приговор суда был максимально мягким… десять лет заключения в Азкабане…»

Десять лет! ДЕСЯТЬ! ЛЕТ!..

..!

Они даже не сказали мне. Они даже не сообщили мне о дате суда! С того момента, как её забрали из нашей квартиры, я больше не видел её, я больше ни разу с ней не говорил, и мне даже не позволили присутствовать на суде!

Мне сказали, что всё было сделано для нашей же пользы. Сказали, что так было лучше. Что всё держали в тайне до конца, чтобы не поднимать шумиху и скандал. Что многие пытались нам помочь. Что приговор и правда был минимальный при таком преступлении. На работе потом сказали. Ну да, они действительно думали, что так было лучше. Лучше… Лучше бы они просто дали мне поговорить со своей женой! Просто. Дали. Поговорить. С женой! И ничего бы этого не случилось!

Почему она не согласилась на допрос под веритасерумом? Почему она этого не сделала?! Почему?! Она же не могла не понимать, что это станет доказательством её невиновности. Ведь на суде её просто припёрли к стенке уликами. Кто имел доступ к обеим нашим палочкам? Она. Мы муж и жена, в конце концов. Кто вёл документы? Она. Все свидетели подтвердили, что именно она с ними работала. Наконец, кто получал прямую выгоду и возможность воспользоваться уведёнными средствами? Она. А я сперва числился соучастником, но доказал, что понятия ни о чём не имел. Но я же был уверен, что она поступит так же! Что могло быть проще этого?

У меня не было объяснений. Неужели она действительно сделала что-то такое, что боялась раскрыть под воздействием зелья? В это невозможно было поверить! Тем более, всё равно это не объясняло появление денег в моём сейфе.

Я хотел бежать, нестись, мчаться. Доказывать всем, что она не при чём… Нет! Сперва я хотел к ней. К ней, в Азкабан. Встретиться и закричать: «Почему?! Почему?!» Почему?…

Но я никуда не побежал. Потому что понял — почему. Понял, ведь я аврором работаю, а это направляет мысли в правильную сторону. Иногда.

Поставьте себя на её место. Она знала, что не крала денег. Но она должна была размышлять на эту тему. Напряжённо думать, пытаться найти ответ. И, учитывая её ум, должна была быстро придти к единственному выводу, потому что у неё могла быть только одна реалистичная версия, после того, как ей предъявили обвинение и показали улики. Кто ещё мог сделать это? Кто, если не она? Кто имел доступ к обеим палочкам и сейфу? Я! Её муж. Только я мог это сделать, больше никто. У меня не было доступа к документам, и я в них не разбирался, но у меня мог быть сообщник в департаменте. Сообщник, который меня надоумил, который всё мне объяснил, который и составил план. Поэтому она не стала требовать допроса с веритасерумом. Потому что, когда бы её спросили о том, кого она считает виновным, ей пришлось бы рассказать о своих сомнениях в отношении меня. Она не знала, и не могла знать, что я сам потребовал для себя такого допроса, и мучимая подозрениями, не посчитала возможным меня выдавать! Вот как всё было!

На что она надеялась? Возможно, на то, что на суде сможет что-то доказать. Она же отлично знала право, думала, это ей поможет. А ведь я говорил ей, что вся её теория кната потёртого не стоит, что в жизни всё иначе. Хотя она и сама уже должна была бы это понять, работая в таком-то департаменте. Тогда, наверное, она надеялась на меня. Да. Раз она думала, что я причастен, значит должен был бы признаться, чтобы её спасти. Думала, что у меня хватит на это совести.

Но ведь это же был не я! Как я мог признаться в том, что не совершал?

Я понимаю, вы сейчас сидите и думаете: сколько он может болтать не по делу? Сколько можно прикидываться дураком? Вот вы, вы-то уже давно всё поняли, всё разгадали, а он делает вид, что не понял. Я не делаю вид. Даже не собирался. Просто легко строить выводы, когда сидишь в кресле (или где вы там сейчас сидите), и тебе всё по порядку рассказывают. А когда к тебе информация приходит по кусочкам, а многое становится известно уже тогда, когда поздно что-либо менять, всё намного труднее.

Так что я даже не понял, а ещё только начал подозревать уже тогда, когда Гермиона оказалась в тюремной камере. Потому что сразу после этого пропала, как это говорят, многозначность. Как только до меня дошло, из-за чего она отказалась воспользоваться железным способом избежать тюрьмы, так сразу же добавились и иные рассуждения. У моей жены не было других вариантов для подозрений, кроме меня, только по одной причине. Ей не хватало информации. Она была наивно уверена, что нашими с ней палочками одновременно могут воспользоваться только два человека. Она же не знала, что есть ещё и третий. И никто не знал. А я?.. Я-то знал, но сначала не понимал даже, в чём нас обвиняют, а потом просто был уверен, что мои ответы под веритасерумом снимут все вопросы, я и подумать не мог всерьёз, что дело кончится обвинительным приговором, я думал, что Гермиону вообще выпустят до суда. А потом-то я сообразил. Правда, было уже слишком поздно что-либо делать.

Нет, ну как, поздно. Не поздно. И сейчас не поздно. Но невозможно. Потому что, если это сделать, если пойти и всё рассказать, тогда… Тогда всплывёт и всё остальное. Мои измены, то, что я, фактически, больше полугода жил с двумя женщинами одновременно. И в этот раз получится ещё хуже, чем, если бы Гермиона просто узнала обо всём сама. Потому что теперь узнают все. Родители, друзья. Всё попадёт в газеты. Это будет… задница, короче, полная! И ещё. Гермионе правда дали по минимуму, учитывая её прошлые заслуги, да и сочувствующих было полно в Министерстве. С Панси будет иначе. Ей вкатают столько, что из Азкабана ей уже вряд ли выйти, тем более что она ещё и других подставляла.

Вы думаете, с чего это я так спокойно об этом рассуждаю. Неужели мне самому не хотелось отомстить, восстановить справедливость? Просто это я сейчас спокоен. А когда тогда до меня дошло — нет, я не был спокоен. Совсем даже наоборот. Я не побежал её выдавать, нет, но я побежал к ней. Мне даже не было интересно, почему она это сделала, я и так всё понимал. Она же обещала решить ситуацию, она и решила. Устранила соперницу наиболее мерзким способом, чисто по слизерински и даже сделала так, чтобы мне максимально сложно было её выдать. Я не понимал только, неужели она после такого рассчитывала, что я останусь с ней? Не знаю. Возможно, такие люди просто вообще не способны понять, что другим могут быть противны подобные штуки, что они отвращают от человека навсегда. Возможно, я и простой парень, возможно даже слабак, раз не решился до сих пор пойти и сказать правду, но не могу же я жить с ней после того, что она сделала!

А она и правда считала, что теперь-то уж заполучила меня в полное своё распоряжение. Вот эта её уверенность меня и остановила. Удержала от того, чтобы дать ей чем-нибудь по голове. Чем-нибудь тяжелым. Она просто не воспринимала мои слова, когда я орал на неё. Не воспринимала совершенно. Я понял, что могу сейчас задушить её, но это будет всё равно, что задушить кошку, которая тебя расцарапала. Она была вот такой! Такой, и всё тут, с этим ничего нельзя было поделать. Её такой вырастили. Она сказала мне, что точно так же может родить для меня ребёнка, и чтобы я не парился по этому поводу. Вы представляете?! Это был финал нашего разговора, я не хочу ни вспоминать, ни пересказывать всего, что было сказано раньше. Я вышел на улицу, и помню, как хватал воздух крупными глотками, мне казалось, что я задыхаюсь. Я не знал, что мне теперь делать, куда идти, никто на всём белом свете не мог мне помочь, никто! Всё, что мне хотелось — вернуть Гермиону, но даже моё признание не возвращало бы её мне, оно, наоборот, разделяло бы нас навсегда! Она никогда не простила бы… Она…

У неё всегда были такие жёсткие правила. Во всём. Она ко всем их применяла, и к себе тоже, всегда приходилось тянуться, прыгать выше головы, чтобы соответствовать. Это таким как Гарри легко даётся подобное, а я все годы рядом с ней чувствовал себя на пределе. Я держался, я добивался её и я добился. И, добившись, вдруг натворил такого, что вовек не разгрести! Понятно почему. Расслабился, отпустил эту пружину, и она ударила прямо по мне. По ней, по нам всем. А может, виной всему накопившаяся усталость. Рутина. Когда мы рисковали жизнью, было проще находиться на пределе. Это как будто закаляло, давало смысл вечному напряжению. А обычная жизнь как ржавчина, медленно и незаметно подточила всё то, что позволяло не срываться раньше. И, в конце концов, всё рассыпалось в прах.

Ну да ладно. Есть кое-что поважнее.

Завтра приезжает Гарри. Наши новости до Америки доходят поздно, а я ему ни о чём не писал. Наверное, это сделал кто-то другой. Конечно, как только он узнал, что Гермиона в тюрьме, он тут же сорвался сюда. Что мне ему сказать? Не знаю. Я не думал над этим. Хотя мне бы стоило сейчас сидеть и искать оправдания. Но я не хочу. Противно. Страшно от ожидания, но всё равно противно. Не хочется ничего делать. Возможно, всё как-то и обойдётся, возможно, он и не узнает ничего… такого. Хотя я думаю, что он поднимет тут всех на уши. Думаю, что он не успокоится, пока не вытащит её оттуда. Мне так кажется.

Гарри… Я до сих пор не верю, что он сказал правду тогда, на берегу замерзшего озера. И никогда не верил. Наверное… наверное, потому, что не могу поверить, как можно столько времени знать Гермиону и не влюбиться в неё. Мне кажется, это невозможно. В его привычки вечно входило любить жертвовать собой, он вполне мог так же поступить в отношении нас. А я эту жертву принял. Хотя у меня есть оправдание. Я же не мог знать точно. Похоже, наступает время, которое, наконец, разрешит все сомнения раз и навсегда.