Hello, Dolly (гет)

* * *

2008 год, декабрь, Северное море, Азкабан

— Заключенная Наутис Лагус пятьсот восемьдесят семь, к вам посетитель!

Она вздрогнула. Слишком давно не слышала она человеческого голоса. Несколько лет. Сколько, интересно? Семь? Восемь? Нет, дольше. Наверняка, все десять. Нет, десять — это слишком: просто время здесь ползет слишком медленно. Ну, конечно, так оно и есть. Когда каждый день видишь одни и те же стены, покрытые влажной плесенью, подмерзающей зимой и вонючими потеками расползающейся летом, а единственными часами становится узкая полоска солнечного света, что в долгие летние дни с опаской просачивается в узкую щель под потолком и медленно ползёт по стене, пока не исчезнет в пыльном мареве противоположного угла камеры, часы, минуты, секунды, не говоря о неделях, месяцах, годах становятся абстрактным понятием. Ах, да, еще можно ориентироваться по приёму пищи. Их кормили четыре раза в сутки... а, может, даже пять... или три... Знать бы ещё, сколько длятся эти самые сутки: из её камеры небо было совсем не видно; по звёздам ничего не определишь. Только желудок, за долгие месяцы и годы привыкший работать в определенном режиме, подсказывал ей, что вот-вот раздастся противно ввинчивающееся в мозг шарканье аврорских сапог по камням длинных-предлинных коридоров. Эти... новые служители магического закона, будто сговорившись, едва волочили ноги, тащась с котлом, полным мерзкой бурды, из одного конца коридора в другой. Почему у неё никак не получалось спокойно реагировать на этот бередящий нервы скрежет? Сколько раз она его слышала? И не сосчитать! И каждый раз зажмуривала глаза, сжимала зубы и затыкала уши, с трудом сдерживая себя от взвизга. Правда, крики, вой, вопли, плач и даже вежливые жалобы заключенных в первые годы её отсидки тюремщики без предупреждения ликвидировали — подходили к решетке и накладывали невербальное Силенцио, после чего удалялись без единого слова.

Аврорам было строго-настрого запрещено разговаривать с заключенными, хотя в глазах служителей закона явственно читалось желание высказать каждому осужденному, в том числе и ей, «проклятой жабе», всё, что накипело на душе. Тут и легилиментом быть не требовалось, хватало беглого взгляда на хмурые лица церберов Шеклболта, чтобы понять: они до сих пор всё помнят и ничего прощать не собираются. И немудрено. Большинство из тех авроров, что нынче охраняли Азкабан, были теми самыми «маггловскими выродками», дела которых она когда-то рассматривала с таким рвением и тщательностью, чьих родных, близких, друзей безо всякой жалости, следуя лишь краткой и недвусмысленной инструкции, составленной ею самой и утвержденной министром Пием Толстоватым, приговаривала в лучшем случае к изъятию палочек и выдворению к магглам, в худшем — к Азкабану. Тех, кто пытался сопротивляться или подделать родословную, ждала ужасная участь — поцелуй дементора. И ни разу ей не приходило в голову, что может настать день, когда она поменяется местом с любым из них. Нет, такого, конечно, быть не могло, разве что в случае победы Поттера, а под силу ли глупому неотёсанному подростку, не желающему признавать никакого порядка, справиться с таким магом, как Тёмный Лорд?.. Нет, разумеется, и никто в здравом уме не поставил бы на этого щенка и кната.

А вот, поди же...

Увы, свершилось.

И теперь она — никто. Всего лишь жалкая заключенная под номером пятьсот восемьдесят семь, а те, кто давным-давно сидел перед ней, рыдая и умоляя о пощаде — на воле, занимают видные посты в министерстве, влюбляются, женятся, заводят детей, ссорятся, мирятся, отдыхают на курортах, обустраивают быт. До неё никому нет никакого дела. Никто даже не вспомнит о том, что она когда-то жила на белом свете, много и тяжко работала, старалась приносить пользу, которую понимала исключительно как наведение порядка и следование букве закона. Если б хоть одна живая душа могла представить, от чего, верней, от кого она отказалась во имя наилучшего устройства магического мира... Интересно, пожалел бы тогда её хоть кто-нибудь? Нет, скорей всего, наоборот — окончательно облили бы презрением, выкупали в нём, да ещё злорадствуя и улюлюкая. За такое не жалеют. За такое презирают и ненавидят.

«Не лги сама себе! Тебе было наплевать на магический мир с Астрономической башни. Тем более, на его наилучшее устройство. Ты просто жаждала выбраться из грязи в князи, вот и всё. Они всё испортили бы... Не для того ты горбатилась днями и ночами, чтобы потерять с таким трудом заполученную должность. И для чего? Для утирания сопливых носов? К тому же на кону была твоя безупречная репутация. Потеряв всё, ты бы отчаялась, обозлилась и сделала Их жизнь невыносимой. А Они этого не заслужили, потому что Они — это Они. Да и как бы ты объяснила почтенным волшебникам и волшебницам из Министерства, откуда Они взялись?.. То-то...»

Всего один человек знал эту тайну, истерзавшую всю её душу, подобно когтям оборотня — её отец. Их отец не знал ничего. Верней, не захотел узнать. Что ж, сейчас уже ничего и не узнает, потому что мёртв. И её родитель тоже умер. И один из Них. Об этой самой страшной для неё смерти она узнала лишь на процессе над Пожирателями и их приспешниками, в числе которых сама значилась под номером один. Теперь и её конец недалёк. Азкабан — не курорт. Даже без дементоров. А сил бороться за жизнь у неё не осталось. Она уже немолода, больна и... по-прежнему уродлива. И одинока. Как всегда. Только сейчас это уже не имело никакого значения.

С ума сойти... Неужели ей когда-то казалось, что одиночество для неё — самый лучший, верней, единственно возможный выход, что положение её незыблемо, и сама она неприкосновенна. Почему людям в восемнадцать, в двадцать пять, а потом и в тридцать... да что там, даже в сорок кажется, что вот на этом возрасте они уж точно застрянут до бесконечности. Что не постареют, не станут больными, беспомощными и... мудрыми. Глупо. Даже такая упёртая педантка, как она, помудрела в этих стенах. Хватило мужества признаться, по крайней мере, себе, что всё... Больше ничего не будет. Что конец близок, что стать нужной хоть кому-то ей уже не успеть. Её тело после смерти сбросят в море и имя забудут. Его у неё уже нет, но хоть руно-номер присвоили.

Смешок вышел горестно-хриплым, совсем не девчоночьим, как раньше.

Нет, конечно, у неё оставался брат, давным-давно благополучно обосновавшийся в маггловском мире вместе с бросившей её матерью-магглой. Матери, наверняка, уже нет в живых, а брат?.. Где он теперь? Нет, ей совсем неинтересно, ведь он всего-навсего жалкий сквиб. Даже имя его почти стерлось из памяти. Лишь совсем недавно она попробовала вспомнить его и произнести вслух, перекатывая на языке почти позабытое звучание звонкой «р».

— Кр-р-р-ристиан...

Вспомнила сразу же. Значит, не забыла, просто не желала вспоминать о нём. Еще бы... Он был первым в списке её больных мозолей.

Потом был отец — никчемный бесхребетный слизняк, ни разу в жизни не пытавшийся подняться со дна под названием «Коммунальное хозяйство Министерства магии», до самой пенсии державшийся за жалкую должность уборщика сильней, чем за собственную волшебную палочку. Еще и гордился тем, что его, якобы, уважали. Старый дурак! Разве за такое уважают? Она сама не раз слышала, как пренебрежительно отзывались о нём и сотрудники отдела, где он работал, и однокурсники-слизеринцы, среди которых она застряла на семь лет по непонятной, а, может, наоборот, тонко просчитанной прихоти шляпы. Разве что в лицо не смеялись. Отец же лишь добродушно улыбался на все выпады обидчиков и, как ни в чём не бывало, продолжал драить полы, как делал всю свою никудышную жизнь.

Кхе-кхе... Он-то улыбался, а она, будучи еще совсем девчонкой, лишь сжимала зубы от ярости. И запоминала. Всех.

Многим удалось отомстить. Позже. Так, как они того заслуживали. Правда, слизеринцам в открытую пакостить — себе дороже. Что ж, если голова уродлива, это не значит, что она пуста — соображает, что можно легко обойти то, через что опасно перепрыгивать.

Ах, да... еще был Он. Главный мужчина её жизни, если не считать Их, конечно. Его очередь пришла, когда ей было семнадцать. Кто знает, если б не убийственная, почти нестерпимая... нет, не любовь — болезненная зависимость от Него, — сложилась бы иначе её жизнь? Скорей всего, нет. Все равно никто на ней не женился бы, а так... Ещё не хватало ко всем «прелестям» жизни остаться старой девой. Не осталась... Всего лишь два раза в жизни — два! — она была с мужчиной. Что ж, хотя бы столько. Главное с Ним, с тем, кого хотела она. И неважно, что Он её не хотел, совсем неважно... Её никто никогда не хотел. Зато даже самое малюсенькое воспоминание о каждой из двух близостей с Ним осталось идеально ясным... таким четким, выпуклым, не замутненным ничем лишним, будто извлекалось каждый раз из какого-то стерильного углубления в её памяти. Маленького такого уголочка, где можно было бережно хранить все тщательно припрятанные ощущения: запах тела, гладкость его юной кожи, её вкус — солоноватый, терпкий... А еще шелк кудрявых чёрных волос, форму ногтей, напряжение мускулов ягодиц под пальцами, шероховатость маленькой неровной родинки на правом плече, рваное дыхание, дрожь длинных густых ресниц в моменты пика. И прикосновения его губ... Они были идеальны, эти Его чертовы губы — неутомимые, потрясающие, то и дело растягивавшиеся в оскал, чем-то напоминавший собачий.

А ещё от Него в первый раз пахло амортенцией, с которой она жутко переборщила для верности. Это обнаружилось уже в мотеле, в постели, когда Он, не давая ей передохнуть хотя бы минуту после очередного раза, принимался за дело снова и снова. Серые глаза из-за расширившихся зрачков казались черными, и в глубине их плескалась ярость. А она ликовала про себя от того, что Он с ней... на ней... в ней... и, изо всех сил стараясь не кривиться от боли, молила всех известных ей богов о том, чтобы не заснуть вместе с ним, когда гиппогрифья доза любовного зелья, отключившего Его мозг и вскипятившего кровь, прогорит, наконец, в горниле одержимости. Ведь тогда не удастся подлить очередную порцию, и всё будет кончено. Он не просто возненавидит её, а убьёт. А ей было так мало Его... слишком мало. Хотелось насытиться Им на долгие годы, может быть, на всю жизнь.

Как же её угораздило заснуть? Наверное, от того, что Он, вконец вымотавшись, скатился, наконец, с её тела, притянул к себе и по-хозяйски сграбастал в охапку, а она лежала тихо-тихо, боясь пошевелиться. Во сне Он был особенно хорош собой. Она долго любовалась Им, ну и пригрелась, дурёха, да ещё и... поверила, что всё правильно, что так и должно быть. Очень не хотелось будить Его.

Идиотка!

Вышло еще хуже. Он... когда продрал глаза, огляделся и сообразил, что вместо того, чтобы быть сейчас с лучшим другом и радоваться вместе с ним появлению на свет своего будущего крестника, родившегося рано утром, весь день и почти половину ночи прокувыркался с самой, мягко говоря, неприятной особой Хогвартса в постели какого-то занюханного придорожного маггловского мотеля в жуткой комнатёнке с потрепанными ярко-розовыми обойчиками, разразился отборной бранью. А потом Его при виде неё... Нет, лучше не вспоминать. Это больно. Слишком больно.

А чего она хотела в тот момент? Думать, что вырвало Его из-за сливочного пива, пять бутылок которого Он вылакал накануне утром в «Кабаньей голове», или передозированной Амортенции?

Глупо. Она же заметила, с каким отвращением, словно она была покрытым струпьями инферналом, Он взглянул на неё. Как же Его передернуло!.. Будто током ударило. А каким ужасом наполнились серые глаза, когда Он увидел, что оба они голые, а простыня — вся в крови, перемешанной с семенем! Не иначе, эта утренняя сцена всю жизнь была его боггартом.

Это её воспоминание стало самым плохим.

Верней, одним из самых плохих. Были и хуже.

Он даже в уборную не соизволил свалить, так всё и вытряхнул рядом с кроватью, словно намеревался таким манером продемонстрировать своё отношение ко всему случившемуся и к ней, в первую очередь.

И что ей было делать?

Умереть? Забыть всё? Возненавидеть себя? Его?

Как бы ни так!

Не дождутся! Никто не дождётся! Ни он, ни любой другой! Она не какая-нибудь чувствительная психически неуравновешенная дура, справится. Ей не впервой. Знала же, что так будет, стало быть, нечего лбом биться и истерики закатывать. У неё тряслись руки, когда она собирала Его одежду, чтобы швырнуть Ему в лицо. Не успела: Он опередил её — бешено скалясь, подскочил, в чём мать родила, вырвал свои тряпки из её рук, кое-как напялил штаны, высокие ботинки, накинул куртку и, не говоря ни слова, хлопнул дверью. Ушел, и всё. Даже не обернулся, словно ему было невыносимо посмотреть на неё в последний раз.

А ей после всего еще и пришлось убирать при помощи Экскуро всё, чем этого психа вывернуло на облезлый грязно-розовый половичок около кровати.

Вряд ли Он после случившегося подумал о ней хоть раз. Ведь о чём-то неприятном, вызывающем омерзение лучше всего позабыть навсегда. Она вот всегда забывала всё, что не хотелось помнить. Он, скорей всего, тоже.

Она сама не знала, что было бы лучше: чтобы Он вспоминал её, содрогаясь при этом от отвращения, или чтобы забыл. Наверное, второе, но, кто знает, как устроена голова у мужчин? Особенно у чересчур нервных и впечатлительных, таких, как Он.

А вот она помнила всё. И радовалась даже такой малости. Ей было наплевать, что урвать десять часов его объятий удалось лишь обманом. Молодость брала своё. В двадцать два года всякой женщине хочется любви; она — не исключение, и никуда от этого не деться. Что ж, всё случилось, как случилось, нужно было продолжать жить дальше. Единственное, что её не то насторожило, не то испугало после всего случившегося — невесть откуда взявшаяся одержимость розовым. Она сама не могла понять, с чего вдруг её так переклинило, просто чувствовала, что больше не сможет обходиться без яркости и аляповатости этого цвета. Он продолжал травить её всю оставшуюся жизнь, действовал на неё, как наркотик, вводя в состояние умиротворения. И ничего поделать с этим не получалось, хоть убей.

И до той приснопамятной встречи с Ним здесь же, в Азкабане, она всё ещё не ненавидела Его. Почему? Она и сама не знала, наверное, надеялась на что-то? Вот только на что?

С ума сойти: сейчас на Его месте — она сама, а Его нет! Мёртв!

Слава Мерлину, у неё много времени, чтобы хорошенько подумать над всем, что произошло в её жизни. Верней, о том, что она сама сделала с этой самой жизнью. И с Их жизнью тоже.

* * *

— Эй, карга вонючая! Оглохла что ли? Мне сколько раз тебе повторять? К тебе посетитель! Из психологической службы аврората.

Она вздрогнула и медленно подняла голову, убирая тыльной стороной ладони порядком отросшие седые пряди с лица, мельком отметив, что ногти у неё отросли словно когти мантикоры и слоились, кожа на руках загрубела и обвисла, а пальцы стали худые-худые, как палочки.

Злобный каркающий голос аврора захлебнулся, словно его обладатель подавился слюной.

Она удивленно прищурилась и начала высматривать в темноте тюремного коридора этого самого представителя аврората, не удостоив дежурного аврора даже взглядом.

«Неужели они сняли сигнальные чары? И что от меня нужно этому прихвостню Шеклболта? Все, что они хотели услышать, услышали тогда, на суде... Больше не скажу ни слова».

Она с трудом слезла с узкой тюремной койки, прикрученной к стене, по привычке закусив от боли губу: суставы ныли немилосердно, а обезболивающих зелий в таких случаях не полагалось. Так не хотелось выбираться из-под облезлого одеяла, когда с трудом согрелась, но желание поговорить впервые за много лет хоть с кем-то победило. Любые разговоры в Азкабане тотчас фиксировались при помощи звукоулавливающих чар. Наверное, они действовали наподобие Удлинителей ушей, что продавались в магазинчике Уизли. Сама она никогда там не была, но уже после её хогвартской эпопеи Драко Малфой, не раз вместе с матерью наведывавшийся в Министерство к Скримджеру с прошениями об освобождении отца, порассказал ей об ассортименте «Всевозможных волшебных вредилок» много чего... занятного. И про эти самые удлинители, и про её фигурку на моноцикле, катающуюся по канату, и про многоразового висельника — тоже, кстати, в виде её персоны. Что там делал Малфой-младший, ей было неинтересно. Только на суде, когда разбирали дело Драко, выяснилось, что он приобрёл в уизлевской лавочке Порошок мгновенной тьмы. Она вспомнила, что применил его юный Пожиратель как раз в тот день, когда был убит Дамблдор.

Дамблдор! Одно это имя вызывало у неё зубовный скрежет. Сколько сил она потратила на то, чтобы убрать старика из Хогвартса за то, что по его вине еще на первом курсе чуть не погиб её мальчик, но проклятый хитрый лис, заигравшийся в доброго мудрого дедушку, всегда оказывался на шаг впереди неё. Всегда! С ума сойти, а ведь если б не Альбус, ей бы несдобровать в Запретном лесу у кентавров. Тем не менее, она не чувствовала к нему признательности, ни капельки. Да, было страшно, очень страшно, и этот дикий табун снился ей в кошмарных снах не одну неделю, но злоба на директора за разгуливавшего по школе василиска, пригретого в Хогвартсе ручного оборотня и прочие безобразия не ослабла даже после его смерти. Тем более что, умерев, он успел заварить такую кашу, за которую даже поцелуя дементора мало.

Как ни старалась она уберечь сыновей от этой напасти, ничего не вышло. Чертова Сивилла! Это она предсказала гибель её ребенку! После инспектирования урока этой чокнутой вещуньи, она, ведомая шестым чувством, снова поднялась в кабинет Прорицаний и попыталась уточнить, что же за ужасная опасность имелась в виду. А полоумная стрекоза взяла да и выложила ей всё! От и до. Всю жизнь как на блюдечке преподнесла. И про дикарей этих в полулошадином обличье предупредила, и про то, что Корнелиуса скинут. Но это было неважно. Мелочи, не стоившие выеденного яйца. А вот когда предсказание коснулось детей, показалось, что мир рухнул!..

Едва Сивилла заикнулась о том, что её старший сын умрет совсем юным в страшном сражении, первой реакцией было жгучее желание прикончить эту дрянь; руки прямо-таки чесались, но, увы, оказались коротки. Она думала, что в её власти хотя бы выкинуть прочь из Хогвартса сумасшедшую провидицу, но даже это не удалось: опять проклятый Дамблдор постарался. Хорошо, хоть успела взять с этой пьянчужки Непреложный обет, а не то язык у дурищи точно развязался бы уже на следующий день. И если на первом курсе её ребенку кое-как удалось избежать гибели, на шестом всё случилось так, как и предсказала Сивилла. А ведь она лично поручила Снейпу увезти своих мальчиков в дом приёмных родителей и наказала предупредить их строго-настрого, чтобы сидели тихо, как мышата — не высовывались и никуда не лезли. Как они оказались в Хогвартсе? Уму непостижимо!

— Шевелись! — прикрикнул аврор, раздраженный вновь затянувшимся молчанием заключенной.

— Какая еще психологическая служба завелась в аврорате? — хрипло спросила она, стараясь рассмотреть за широченной спиной аврора того самого психолога. — Или Министерству теперь денег девать некуда? Неплохо сейфы чистокровных семейств почистили, да?

— Умолкни, старая карга! — рявкнул аврор.

— Успокойся, Юджин, — тихо произнес из темноты коридора мужской голос. — И спасибо. Теперь говорить с ней буду я.

Каждую клеточку её немощного тела охватил жар. Этот голос!.. Она могла бы поклясться чем угодно, что слышала его. Давно, очень давно... Еще в прошлой жизни.

Жар схлынул, и всё тело внезапно охватила нервическая дрожь. Она тяжелыми шаркающими шагами медленно подошла к решетке...

...и обмерла.

Около её камеры стоял Он. Нет, не Он, конечно. У Него были черные волосы и серые глаза, а молодого мужчину, внимательно разглядывавшего её, она лично наградила мышино-каштановыми волосами и карими глазами. Как и его старшего брата. А в остальном — одно лицо. В последний раз она видела человека, стоявшего по ту сторону решётки, совсем ребенком. И голосок тогда у него был детский, еще даже и не ломался.

Сейчас перед ней стоял взрослый мужчина — красивый, как его отец. Уверенный в себе. Наверняка очень умный. И сильный волшебник. А как же иначе? С таким-то наследием! Только ростом невысок. Ну, конечно, она-то ведь коротышка.

Сердце в груди сделало кульбит и затрепыхалось часто-часто.

Мерлин! Ей ведь нужно будет говорить с ним! Кто знает, может быть, придётся рассказывать о себе всё! Абсолютно всё!

Нет, она не может! Не будет!

Только не ему!

— Итак, Юджин, жду вас здесь через час, — этот голос лишал сил, вводил в транс, убивал и воскрешал одновременно, — а с вами, мадам, мы продолжим.

Она отчаянно помотала головой. И отвернулась. Слёзы сами собой покатились из глаз, и остановить их не было никакой возможности.

— А вы изменились. Очень. Кожа да кости остались... — тихо пробормотал он, очевидно, самому себе.

— Я не буду ни о чем говорить с вами, мистер Криви, — прохрипела она, едва дыша.

— Я не называл своё имя, — удивленно произнёс он. — Неужели вы узнали меня?

Она утерла слёзы и, старательно заправив за уши грязные седые длинные пряди, повернулась к нему.

— Мне достаточно было взглянуть на тебя, чтобы догадаться, кто ты. Иди обратно. Я ничего тебе не скажу, Деннис, ничего. Можешь вычеркнуть меня из своего рабочего списка.

— Я здесь выполняю свою работу, мадам, и не вам решать, что я должен делать и чего не должен. И прекратите строить из себя начальницу. Не в том вы положении. И потом, психологическая служба создана для блага заключенных. Это распоряжение начальника аврората Гарри Джеймса Поттера.

Она тяжело вздохнула и вдруг сладенько улыбнулась. Совсем как в прежние недобрые времена. Только голос звучал не по-девичьи — хрипло и глухо. И придыхания не было: одышка прошла, как только она более-менее похудела здесь на казенных харчах.

— Ну, конечно! Кто же ещё мог стать начальником аврората? Только он — всенародный герой.

— Итак, — Криви достал пергамент и Прыткопишущее перо, — давайте начнем. Вы — заключенная Наутис Лагус пятьсот восемьдесят семь, известная как Долорес Джейн Амбридж, рожденная двадцать шестого августа тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года в Лондоне?..

— Я же сказала, что не буду ничего говорить, — слащавость из её голоса испарилась, как по волшебству.

Он наклонил голову, всматриваясь в исхудавшее лицо собеседницы.

«Мерлин, я, постарев, стала, наверное, еще более страшной и неприятной, чем была когда-то», — у неё не было сил смотреть ему в глаза.

— Почему?

— Дело в тебе. Я не стану разговаривать с тобой, Деннис Криви.

— Вот как?! — он, кажется, разозлился. — Чем я вас не устраиваю? Тем, что грязнокровка? Так знайте, мадам, мы проштудировали вашу настоящую родословную и...

— Ты? Ты — грязнокровка? Вот уж насмешил, так насмешил... — она хрипло рассмеялась.

Сейчас, спустя тринадцать лет, её смех, в самом деле, напомнил Деннису кваканье. Он ожидал каких угодно слов, но не этих, и был поражён её реакцией.

Она вдруг перестала смеяться и зажала рот рукой. Из глаз хлынули слезы.

Деннис стоял потрясённый и не знал, что сказать. Эти слёзы совсем выбили его из колеи. Они казались ему чем-то неправильным, совсем уж запредельным. Такая женщина, как Долорес Амбридж, не может плакать. По определению.

Но она плакала. Навзрыд. А еще говорила какие-то странные слова про его происхождение.

И её глаза... Они выглядели необычно. Не так, как в школе, во времена её инспекторства и директорства. Нет, они по-прежнему казались большими, даже слишком большими для дамы весьма солидного возраста, но сейчас, когда она очень сильно похудела, уже не напоминали жабьи: их выпуклость пропала, наоборот, они сильно ввалились; кожистые мешки под ними никуда не исчезли и набрякли еще сильнее.

— Успокойтесь, мадам Амбридж, — он полез в карман мантии, но вспомнил, что уже убегал из дома, когда Орла собиралась положить ему парочку носовых платков. — Что такое с вами? У вас есть какие-то жалобы или пожелания?

Она шмыгнула носом, совсем как молодая девчонка, и вздохнула.

— Какие у меня могут быть жалобы, мистер Криви? Вы же понимаете, что это бесполезное занятие — жаловаться заключенной вроде меня на начальника аврората. Вам, конечно, я скажу, что мне всё время холодно, что хотелось бы хотя бы раз в месяц получать новую интересную книгу для чтения, лучше маггловскую...

— Мерлин, что я слышу, мисс Амбридж! — удивленно воскликнул Деннис. — Вы согласны читать маггловские книги? Это нонсенс! Надеюсь, стены Азкабана после этих ваших слов не обрушатся.

— Почему бы и не почитать? Это лучше, чем сходить с ума в одиночестве. К тому же, если, как вы говорили, в аврорате проштудировали мою родословную, то должны быть в курсе, что моя мать — маггла. И что до пятнадцати лет я жила с нею, с отцом и с братом в маггловской части Лондона. Я немало перечитала маггловской литературы. Особенно юридической. Волшебница я из-за матери не слишком сильная, приходилось многое брать знаниями, иначе не видать бы мне моей должности в Департаменте Магического правопорядка, как своих ушей. Правда, были заклинания, которыми мне удалось овладеть в совершенстве.

— Вот как? — он обрадовался, вообразив, что заключенная по старости начала страдать провалами в памяти и позабыла про свой отказ. — А какие?

— Заклинание Патронуса, например. Ну и Инкарцеро всегда выходило мощным и держалось долго.

— Хорошо, а тогда?.. — начал было Деннис, но Амбридж хрипло перебила его:

— Всё, мистер Криви, на этом закончим. Я уже сказала, что с вами я разговаривать не буду. Я вообще не понимаю, для чего аврорату понадобилась моя исповедь.

Он разозлился на себя: усыпить бдительность старухи никак не получалось.

— Вы понимаете, что в каждом из дел бывших Пожирателей и в вашем, в том числе, наверняка полно тёмных пятен. Сразу же после войны суд не всегда мог объективно оценить тот или иной поступок любого из вас. Гарри Поттер успел убедиться в этом, когда посмотрел воспоминания покойного Снейпа. Каждым из последователей Волдеморта двигали какие-то свои соображения. Неплохо бы сейчас, когда всё утряслось, все успокоились, боль потерь притупилась, посмотреть на то, что было сделано многими из вас, заработавших пожизненные сроки, с другого боку. Сейчас важно восстановить правду.

Долорес горько усмехнулась и, зябко поёжившись, отошла чуть подальше, чтобы ещё раз взглянуть на него как следует.

— Притупилась? Моя боль никогда не притупится, никогда...

Он наклонил голову, не понимая, почему она ощупывает его таким жадным взглядом.

— Простите, мадам, но мне, в самом деле, невдомек, как можно убиваться, потеряв такую должность... — жестко отпарировал он. — Глава комиссии по учёту маггловских выродков! Это ж надо! Что вам сделали эти самые?.. — он чуть не поперхнулся от возмущения. Все воспоминания о тех страшных событиях, когда он потерял брата, вернулись с утроенной силой. — Вы хоть понимали, что творили? Из-за таких сумасшедших, как вы... и из-за вас, кстати, тоже, погиб мой брат!..

Она наклонила голову, и Деннис увидел, что она поседела полностью. Правда, волосы здорово отросли за десять лет и доставали почти до талии, которой раньше не было и в помине. Дурацкие кудряшки, на которые она раньше водружала свой жуткий бантик, исчезли, и исхудавшее лицо обрамляли по бокам неопрятные седые космы. Лицо у неё вдруг обиженно сморщилось, и из глаз снова заструились слёзы.

— Не говори мне о нём, умоляю...

— А что так? Разве такие грязнокровки, как мы с Колином, не заслуживали истребления, согласно замыслам Волдеморта, да и вашим — тоже?

Она вскинула голову. Тусклые и безжизненные до этой секунды глаза Амбридж вдруг засверкали в полумраке камеры. Деннис отшатнулся.

— Я уже сказала тебе, что никакой ты не грязнокровка. И твой брат — тоже. Вы — полукровки. Но какие... Знал бы ты, кто ваш отец!

Она вздрогнула и испуганно прикрыла рот рукой, сообразив, что наговорила лишнего.

— Наш отец — обычный маггл. Молочник. Его зовут Бредфорд Криви, и он...

Деннис осёкся, вспомнив слова Колина, подслушанные им ненароком во время разговора Макгонагалл с Дамблдором о том, что не бывало такого еще на их памяти, чтобы в семьях магглов рождались два ребенка-волшебника. И Колин прибавил после, что Дамблдор ничего ей не ответил, лишь тихонько усмехнулся в бороду.

«А что если?.. Если покойный директор знал гораздо больше о нашем происхождении? Знал, но почему-то ничего не говорил».

Предположение было настолько невероятным, что у Денниса закружилась голова.

Зато его «подопечная» вдруг сникла.

— Прощайте, мистер Криви. Не приходите больше... — последнюю фразу она выговорила с трудом, точно слова из неё тянули ржавыми крюками. — Разговор окончен.

И поплелась в угол, где находилась её постель.

«Ей, похоже, в самом деле, тут жутко холодно. А ведь она — совсем старуха, — отчего-то подумал он, пряча перо и пергамент в карман мантии. — Нет уж, теперь я точно не сдамся. Она мне выложит всё. И в первую очередь то, что касается моего... нашего с Колином отца».

— Вы можете отнекиваться сколько угодно, мисс Амбридж, но я вернусь снова. А вы подумайте, как следует над тем, о чём мы с вами будем говорить. Всё взвесьте, прикиньте. Вы же не хотите, чтобы вас поили Веритасерумом. Это очень неприятно, знаете ли. Хотя признаюсь, у меня неплохо получалось сопротивляться действию этого зелья. Тогда, естественно, я вам этого не сказал, зато появилась возможность похвастаться сейчас.

— Идите, мистер Криви. Всего доброго.

Долорес подождала, пока шаги Криви не затихнут на другом конце коридора, и вздохнула.

— Сопротивлялся он... Глупыш... Разве им с Колином я подлила бы его? Ой, вот вроде двадцать пять лет стукнуло, а всё как ребёнок, — буркнула она тихо, почти шепотом, и слабо улыбнулась. — А жаль, что не подливала... — она помрачнела. — Хоть узнала бы наверняка, успели они оба поработать подопытными кроликами у этих дамблдоровских выкормышей Уизли или нет.

Вскоре желудок её заурчал, и через некоторое время в коридоре раздалось привычное шарканье сапог аврора, тащившего её ужин.

«Он вернется, факт. Что ж, мой сын... теперь уже единственный сын — давно не ребенок. И заслуживает от меня хотя бы такой малости — знать всю правду, а уж там... Пусть будет, что будет».