Vale et me ama! (джен)

Мое путешествие в прошлое прервал Филоктет. Запыхавшись, он бежал по аллее и махал морщинистыми руками:

— Господин Валерий, приехали… Приехали! Я попросил Феликса встретить их.

Отложив пергамент, я с интересом посмотрел на старого раба. Феликс, наш привратник, слушался хитрого грека во всем. Но почему «приехали», а не «приехал»? Что, если Теренцией приехал с Фотидой? У меня сердце даже немного закололо от приятного предчувствия. Всё же в виде Фотиды, в ее пристальном взгляде и в ее мелких хищных зубках, есть что-то возбуждающее.

— ПриехалИ? Или приехал? Да объясни толком, Филоктет!

— Приехали, господин, именно приехали. Господин Варр и его дядя, господин Филипп Сервий!

Вот это было уже интересно. Филипп Луций Сервий, дядя Теренция, занимал должность претора, то есть имел право творить городское правосудие в отсутствие консула. В Риме он был цензором, осуществляя финансовый контроль, но зато в Таренте он сразу получил преторский пост. Я часто взвешивал все «за» и «против» такого решения: конечно, претор на порядок выше цензора, но ведь и Тарент не Рим… Хотя, с другой стороны, а мог бы ли он занять в Риме такой же пост? Человеком он, по слухам, был честным: не потянул за собой Теренция в Тарент, а оставил его спокойно жить в Капуе. Да и когда Теренция погнали из Рима, не стал подключать связи в его защиту, что говорит только в его пользу.

Гости, между тем, заходили в калитку. Феликс, как и положено привратнику, указывал им путь к дому. У нас при входе стоит маленький фонтан с тремя весело гудящими гусями из мрамора. (Какой римлянин не любит этих птиц?) Напротив стояли небольшие статуи Кесаря Августа, которым восхищался мой дед, и Кесаря Траяна, которым восхищался я. Дедушка поставил первую, а я вторую. Раскинувшаяся ива закрывала от зноя фонтан и статую, обсыпая их иногда пожелтевшей от жары листвой. От ветра, впрочем, иногда опадали и зеленые листья, создавая подобие прудов под ивами в садах Лукулла. Далее шла аллея с подстриженными лаврами и сиренью… Я жалел, что сейчас не апрель и не май, и гости не могли видеть ее белые пахучие цветы. Интересно всё же, зачем пожаловал ко мне дядя Теренция?

Я подбежал к гостям, когда Феликс ввел их в открытый дворик: мраморную площадку с небольшим фонтаном и кадками маргариток. На каменной стене из гранитной фигуры рога сочилась вода в прикрепленную к ней же мраморную чашу. Повыше красовалась мозаика: омовение ног Дианы… Боги, как же она похожа на Эмилию! Феликс, зачерпнув в ковш воду, как раз поливал ее на руки Сервия.

— Гай Валерий Павел Фабий рад приветствовать в своем доме дорогих гостей, — наклонил я голову. — Все, чем богат, готов поделиться с ними! — Боги, кажется, я в самом деле затосковал по общению.

— Салют и тебе, почтенный Валерий Павел Фабий, — ответил охотно Филипп Сервий. — Твоя доброта и гостеприимство могут служить образцом для любого гражданина и настоящего патриция! — при этих словах он вытер руки о протянутую ему Феликсом салфетку.

Все-таки Валерий, а не Гай Валерий… Что же, не велика беда — привык. Теренций, в отличие от дяди, не приветствовал меня, а молча обнял, как и положено старому другу. А ты истощал, друг Теренций… Каштановые волосы растрепаны аккуратными кудрями на манер покойного Кесаря Траяна; голубые глаза смотрят навыкат, словно выпучены от рождения; на лбу небольшая гряда морщин. Горбатый нос всегда придавал ему властность. Одет Теренций, как и я — в длинную белую тогу, только с красной каймой. «Неужто тощаешь от ночных утех с изящной Фотидой?» — ехидно подумал я.

— Рад, рад тебя видеть, — пробормотал я.

— А уж как я рад, дружище, — звонко ответил Теренций. Его голос всегда звучал жестко и звонко, словно у трибуна на собрании. Хотя, нет: для трибуна Теренций плохо владеет собой, заводится, а это явно лишнее.

— Где желают гости принять трапезу: дома или у моря? — спросил я, как и положено по этикету.

Теренций и дядя переглянулись. Я очень давно не видел Филиппа Сервия. Ему было явно под пятьдесят — «акмэ жизни», как принято говорить. Невысокий, коренастый, с пегими волосами (точнее, черными вперемешку с седыми), он казался мне жестким и беспощадным воином. Длинный толстый нос выступал вперед, придавая ему профиль «настоящего солдата», а серые глаза смотрели холодно и властно. На левой щеке было много шрамов и язва — видимо, в нее превратилась до конца не зажившая рана, полученная в сражении. Эта язва чуть кровоточила — Сервий, как я заметил, время от времени почесывал ее.

— Лучше у моря, — сказал Сервий. — В такой чудесный вечер как-то не хочется сидеть дома. Даже если это ваш дом, почтенный Валерий Фабий.

— Да, вы правы, — ответил я спокойно. — На море ожидается чудесный вечер, и было бы преступлением не отведать в него отменных яств.

— С благодарностью принимаем ваше сердечное предложение, почтенный Валерий Фабий, — кивнул мне Сервий.

Теренций как раз бросил салфетку Феликсу. Признаюсь, меня немного покоробило от его жеста. Я никогда не позволял себе так грубо швырять что-то привратнику. С рабами куда лучше договариваться, чем унижать их, равно как и в полях «раб с хижиной» всегда лучше «раба без хижины». А вот Теренций, думаю, не дает им спуску, унижая по пустякам. И зря: сколько историй гуляет о том, как доведенные до отчаянья рабы сожгли виллу очередного незадачливого хозяина…

— Могу ли я посмотреть на мозаичные панно вашего дома? — прищурился Филипп Сервий, глядя на меня.

Морщины на его лбу собрались в гармошку. Сейчас этим своим прищуром он мне чем-то напомнил деда. Я-то отлично понял, что дело не в мозаике; он просто хотел дать нам с Теренцием побыть наедине.

— Охотно. Филоктет! — позвал я старика. — Покажи господину Сервию панно Нептуна…

На нашей вилле есть целая мозаичная комната, посвященная фрескам Нептуна. На первой Бог моря изображен проезжающим в колеснице; на другом панно Салация, его супруга, делает торжественный выезд на дельфине в сопровождении веселых морских коньков; на третьем морские нимфы-наяды приветствуют Салацию, грациозно танцуя в парадных венках. Ну, а сам вход оформлен смальтой, изображающей седой океан. Не ласковое море, «Пеласгос», а седой и бурный океан, «Океанос», с пенящимися гребешками громадных волн. Так что почтенному Филиппу Севру, пожалуй, будет на что посмотреть.

— Рад, рад тебя видеть! — бросил я Теренцию. — Сколько зим, сколько лет!

— Да целых пять… Нет, семь… Как ты, буян, вернулся с военной службы! Все обещал заехать, да так и не заехал… — укоризненно помотал он головой. — А ведь Капуя — не Дакия и не Малая Азия, между прочим…

— Да и Рим — не Акра и не Земфирий, — парировал я.

— Тебе виднее! Ты ведь знаток тех мест! — рассмеялся Теренций.

— Что верно, то верно. Но друг мог бы и с семейством наведаться ко мне посидеть! — шутливо сказал я.

— И не проси… — замотал головой Теренций. — Земля, дом, служба… Земля опять, семья… То тебе хорошо — холостому! — махнул он рукой, — А Фотида моя все желает гульнуть на твоей свадьбе! — сейчас его выпуклые глаза приобрели лукавый вид. Словно говорили: «Мол, знаю, знаю, чем тебя поддеть!»

С Теренцием Варром мы знакомы, как говорится, тысячу лет. Еще в детстве мы сидели на скамье в одном классе у известного грамматика — Луция Кверра Капульки, высокого, мучнисто-бледного, с горящими глазами. Учил он нас крепко, но за провинности беспощадно поднимал с места и заставлял стоять до конца урока. До сих пор не могу забыть, как мы с Теренцием зверски разрисовали какой-то найденный папирус по астрономии различными шутками и островами и в конце концов решили превратить Эклиптику в распутнейшую нимфу. Почему именно Эклиптика стала нимфой, я уже не помню, но ради этих игр с папирусом мы геройски выдержали стояние на двух уроках.

— Видишь ли, женитьба предполагает любовь, а мое сердце пока пусто, — вздохнул я, глядя на центральный фонтан. Мы вышли из атриума и не спеша направились в сад.

— Все сожалеешь о Клодии? Ну и зажигал же ты с ней! — засмеялся Теренций. — Наведайся к ней, — шепнул он мне, — она рада будет, уверен, — потер он руки.

— Она теперь, говорят, почтенная матрона, — хмыкнул я.

Забавно, что мы не виделись столько лет, а болтаем, словно расстались вчера. Впрочем, может, Гораций и прав: с настоящим другом ты можешь не видеться годами, но всегда быть ему близким?

— Тебе будет рада, — фыркнул Теренций. — Смотри, а то кончится тем, что выдам свою дочку за почтенного Валерия Фабия! — засмеялся он.

— Ладно, ладно, — буркнул я, не желая продолжать скользкую тему. — Как сын и наследник?

С Теренцием говорить о женщинах я желаю меньше всего на свете, и тому есть причины. Ведь он, поганец, добился в свое время успеха у моей сестры Туллии. Не знаю уж, чем он ее привлек, но в его присутствии она всегда многозначительно опускала веки и вытягивала вперед ноги. Теренций, пользуясь ее благосклонностью, покачивал и кресло, на котором она восседала. А однажды я и вовсе подловил их страстно занимавшимися любовью: нагая Туллия с наслаждением стояла на четвереньках, оседланная моим другом, как лошадка. Впрочем, в юности это вполне естественно, хотя я почему-то изумился их тяге друг к другу. И всё же, хоть это вполне естественно, мне было немного не по себе от того, как властно мой друг натягивал мою сладко стонущую и выгибавшую спину сестру.

— А неважно… — мой друг неожиданно сник. — Моя боль. Соображает слабо, — понизил он голос.

— То есть? — удивился я. — Что значит слабо?

— То и значит, — оторвав грушевый лист, Тереций стал теребить его в руках. — Жена родила ублюдка, — вдруг в ярости сплюнул он. — Не тупой, а слабоумный!

— Погоди… — говорю. — Ты не пробовал отвезти его к колдунье…

— Я же тебе говорю: уб-лю-док, — по слогам выделил друг. — Соображать не способен! — На его красноватом лице отразилась гримаса ярости. — Ну, да что об этом говорить, — он резко махнул рукой, словно и впрямь рассекая воздух.

Я вздохнул. Всё же Варры и Сервии, как ни верти, были знатными, богатыми, но плебейскими родами. У них принято выражать свои чувства при других, в то время как у нас, патрициев, это строжайше запрещено. Хоть надрывайся от боли и горя, а будь улыбчив и спокоен и не смей повышать голос. Мы впитали этот завет не от матерей, а от прабабушек, да так, что страдаем сами, если случайно сорвались. Наверное, это последнее различие, оставшееся между нами, римлянами. Ладно, не буду продолжать разговор на больную тему — и так все понятно.

— Дядя твой возвращается… — посмотрел я в сторону атриума. — Вы с ним просто или…?

— …Или… — не стал скрывать Теренций, все еще кусая губу. — Или, дружище… — уточнил он.

Я кивнул в знак согласия. Значит, по делу. Любопытно, какое дело может быть ко мне у почтенного Филиппа Сервия.

* * *

Гомер сравнивал море с вином. Наша вода и правда темна. Она лишена малейшей белобрысости северного Понта Эвксинского — бескомпромиссный ультрамарин. На таком фоне еще эффектнее смотрятся белые колонны, венчающие прибрежные скалы. Издалека они — как следы пены после бритья. Вот и у меня на морском берегу стоят две небольшие мраморные колонны, строгие, дорические — словно остатки какого-то греческого города.

На берегу моря у меня стоит хорошая беседка для гостей. Фактически, это даже настоящий павильон. Дедушка не поскупился и построил ее в виде полукруга из белого мрамора с тремя опорными колоннами. А я украсил ее мозаикой Персея, сражавшего чудовищного Кракена ради прекрасной Андромеды. Вот и на моей мозаичной фреске он летит над пенами волн в крылатых сандалиях и с мечом. Андромеды на моей фреске нет, но она, думаю, ждет героя, подарив ему себя. Представляю, с каким наслаждением, он, как победитель, гладил ее белые колени и бедра, наслаждаясь ночью тайной благовоний и ее стонами.

— Подумать только: сам Кесарь Нерон сидел вот так же у моря с друзьями и играл на кифаре в вечер накануне поджога Рима! — вздохнул Теренций, давая начало нашему разговору.

Раб как раз разлил молодое вино, принесенное гостям, и разлил его в чаши. Рядом с ними лежал на блюде острый сыр с зеленью. У нас, римлян, не принято начинать разговор с дел. Сначала нужно проявить уважение к хозяину, поговорив на отвлеченные темы, поспорив об истории и мироздании, и только потом приступать не спеша к делам.

— Может, не стоит вспоминать о тех темных временах? — спросил я, протянув руку к чаше.

— О мертвых или хорошо, или ничего, — вздохнул Филипп Сервий, словно говоря о неизбежном.

Мы возлежали на трех ложах, подготовленных заботливой рукой Филоктета, прямо напротив бухточки, где на небольшой косе и стояли две колонны. Море иногда затапливало их, создавая иллюзию наводнения. Предвечерний прилив усиливался, и волны побежали на берег сильнее, хотя лазурь морской глади еще казалась почти полуденной.

— О мертвых — правду! — полушутливо ответил я. — Кстати, дорогие друзья: мой дедушка, почтенный Марк Публий Фабий, рассказывал мне эту историю, связанную с Нероном. Кесарь Сервий Султпиций Гальба не желал говорить о прошлых темных временах и просто сказал Сенату: «О мертвых или хорошо, или ничего». «О мертвых — правду!» — потребовали возмущенные сенаторы.

— А я слышал то же самое про Пресветлого Кесаря Августа и Сенат! — засмеялся Теренций. — Вот незадача!

Филипп Сервий пристально смотрел на морскую гладь, становящуюся все более густой.

 — Кто прав, сказать, мои молодые друзья, не берусь. Возможно, и те, и другие. Как учил великий Аристотель: истина всегда посередине, во всем нужна золотая середина. Поблагодарим радушного хозяина за гостеприимство! — поднял он бокал.

Вино в самом деле оказалось превосходным: сухим и немного терпким. Вдали раздался треск цикад. Я взглянул на синеву моря. Все знают, что «пенорожденная» Афродита вышла из моря, и я представил, как белое тугое тело Клодии выходит из него, игриво отбросив маленькой ножкой волны.

— Который рад приветствовать дорогих гостей! — поднял и я чашу в свой черед. — Несмотря на все ошибки, в отношении золотой середины Аристотель был прав.

— Первый раз вижу критика таланта Аристотеля, и это, невероятно, блестящий юрист Гай Валерий Фабий! — в улыбке Филиппа Сервия блеснул интерес. Теренций тоже улыбнулся: видимо, он был рад, что к нас с дядей сложился разговор.

— Для меня, читателя и почитателя Платона, его логические изъяны слишком велики, — ответил я также с приветливой улыбкой. Налетавший ветерок покачал ветку стоящей близко к морю акации.

— Ах, вот оно что, я встретил платоника… — Сервий потеребил перо фазана. — Я уважаю вас, дорогой Валерий, но не могу, вслед за Аристотелем, принять разделение на мир форм и идей. По мне, так это бессмыслица для разума.

— Отчего же бессмыслица? — пожал я плечами. Густая волна набежала на берег и, разбившись о серую песчаную косу, побежала вдаль. Ближе к вечеру соленая пенящаяся лазурь, как и положено, затапливала песок.

— Неужели вы, дорогой Валерий, допускаете, что помимо нас есть невидимый мир идей? — спросил Филипп. — Я, вслед за Аристотелем, нахожу это бессмыслицей для нашего разума.

Цикады затрещали дружнее, напоминая нам, что вечер вступает в свои права. В детстве я не верил, что насекомые могут так кричать: мне казалось, что это поют неведомые мне птицы.

— Разумеется, — сказал я, глядя на тонкие линии набегавших волн. — Волны бегут на берег. Силу Нептуна, движущего их, мы не видим. Мы определяем координаты звезд по эклиптике, но разве мы видим саму эклиптику? Мы видим сон, но разве мы видим бога Гипноса, дарящего его нам?

Филипп Сервий откинулся и добродушно рассмеялся.

— А ведь молва права! Молодой Фабий — блестящий ритор и правовед! Попробуй-ка поспорь! — подмигнул он Терренцию. — И все же возражу. Да, мы знаем о природе материи гораздо меньше, чем думаем, — откинул он палец. — Да, согласен, мы мало что знаем о божественной силе. И все же это не доказывает, что существует мир идей и форм, живущий отдельной от нас жизнью.

— Но души рождаются в теле и покидают его, уходя в Аид, — ответил я. — Волна находит на берег, а затем, повинуясь силе, строго по часам идет на прилив. Люди рождаются в почти одинаковых телах, но с разными душами. Волны идут по одному и тому же закону. Это ли не доказательство, что мир идей отделен от мира форм?

— Аристотель ответил на ваш вопрос, дорогой Валерий, — на губах Сервия появилась тонкая улыбка. — У каждой вещи есть своя частная цель, скрытая в ней самой. Высшей целью является Благо — «то, ради чего».

— В таком случае отчего же мы не видим души и, например, Благо моря? — парировал я, поставив осушенную до дна чашу. Сыра на блюде почти не стало, хотя несколько кусочков еще оставались для гостей.

— Действующая причина от нас скрыта, — развел руками Сервий. — Смертному ее увидеть не дано.

— Тогда не логичнее ли вслед за Платоном предположить, что идеи просто живут в ином мире, чем формы? — спокойно ответил я.

— Погодите… — добродушно рассмеялся Теренций, театрально выдвинув чашу вперед. — Пока вы достойно спорите о высокой мудрости, среди плебса** распространяются самые темные учения!

Дядя и племянник переглянулись. Похоже, они начинают приступать к главному, ради чего и пришли ко мне. Что же, послушаю внимательно — дело, видимо, принимает интересный оборот,

— Таков уж городской плебс, — ответил я. — Он готов верить не в разум, а в самые темные и глупые поверья. Крестьяне, возделывающие землю, гораздо умнее городских низов, падких на фокусы проходимцев.

— Готов согласиться с хозяином, — нахмурился Сервий. — Взять хотя бы темную секту последователей Иисуса из Назарета, распятого при Кесаре Тиберии. Вы, конечно, слыхали о ней, дорогой Валерий?

— Да, разумеется. В Малой Азии и на берегах Понта Эвксинского она распространяется активно. Великий Кесарь Траян был к ним милосерден, запрещая их выслеживать, чем они и пользуются, — ответил я.

— И не только в Малой Азии, увы, — подтвердил Сервий. — Не так давно в Таренте мы раскрыли их целое общество. Вожаки преданы строгому наказанию за непочтение Кесарю, а мелочь получила наказания кнутом, — ответил он.

— За непочтение к Кесарю следует предавать казни! — отрезал Теренций. На его лице мелькнула гримаса ярости, словно уже видел исполнение приговора.

— Согласен, но наши законы слишком мягки к мерзавцам, — горько ответил Филипп Сервий. Подбежавший раб наполнил снова чаши вином.

— Какие-нибудь заезжие африканцы, армяне или иудеи? — спросил я. — От них всегда куча проблем, этих диковатых людей, падких на колдовство.

— Ах, если бы… Нет, среди них были и римские граждане! Наш плебс становится падок на них, — хмыкнул дядя Теренция.

Я поднял брови. В душе я не мог поверить, что римлянин может быть падок на темные суеверия, да еще враждебные Кесарю и отеческим святыням. Ладно, сброд из Малой Азии или Понтиды, но римляне…

— Да, да, не удивляйтесь, — Сервий словно прочитал мои мысли. — Среди них есть и граждане Рима. Вот это уже становится тревожно. Кстати, что думаете вы об этой темной секте, Валерий?

— По мне, так дело проще простого, — сказал я. — Иудейские жрецы всегда люто враждовали друг с другом, просто жрали поедом своих врагов, и под конец одни стали искать у нас поддержки против других.

— А ведь это так! — согласился Сервий. Волна с размахом ударилась о песок и помчалась назад к камням.

— Иудеи зажили в нашей империи неплохо, но недовольные священники стали готовить заговор против своих противников — сами хотели получить кусок пирога.

Это только кажется, что право — абстрактная наука. На самом деле право есть логика согласования интересов. Без этого страна разделена на кланы и обречена на бесконечные войны. Вот отчего ни у эллинов, ни у даков, ни у иудеев нет государства — они бьются друг с другом насмерть и не могут выступать как целое. Их идеи не обрели законченную форму государства, что ведет к гибели.

— То есть, ты думаешь, что за всеми этими тайнами стоят обычные интересы иудейских жрецов? — Теренций с интересом посмотрел на меня, даже не прищурив чуть выпученные глаза.

 — Да, разумеется, — ответил я. — Для этого недовольные жрецы нашли некоего Иисуса из Назарета, провозгласили его «мессией» и «живым богом».

— А знаете, мои молодые друзья, что он обещал? — холодно усмехнулся Сервий. — Что он придет и будет судить все царства неким судом!

— Прямо-таки все? — ехидно рассмеялся Теренций. Шум прибоя усиливался, и морская гладь все сильнее покрывалась долгой рябью.

— Ну, правильно, — согласился я. — То есть кого судить-то? Иудейских жрецов, клан, получивший пирог, — ответил я спокойно. — А те жрецы, стоявшие у власти, его распяли в назидание другим. Шла какая-то своя разборка между иудеями, — покрутил я рукой.

— А знаете, во что они верят? — кашлянул Сервий. — Что их «Мессия» воскрес и явился как Бог!

Мы с Теренцием переглянулись и, как по команде, засмеялись. Теренций громко фыркнул, а я тихо улыбнулся.

— Думаю, их «мессия» просто не умер на кресте, а потерял сознание. Его в бессознательном состоянии, но живого, ученики положили в гроб. Отлежавшись три дня в гроте (возможно, его активно лечили), он, естественно, «воскрес» и явился своим ученикам.

— Отличная идея! — вдруг стукнул себя по лбу мой друг. — Валерий, ты гений!

— Вполне реалистичная версия, — согласился Сервий, задумчиво почесав язву на левой щеке. — Я думал немного иначе: что мятежные иудеи подменили его на двойника. Но все изменилось, когда появился на сцене некий Савл, который создал из этой истории целое таинственное учение о едином и всемогущем Боге.

— Ужасное с логической точки зрения, — вздохнул я, взглянув, как мускулистый Персей тянет меч. — Ведь если загробная жизнь — награда за поклонение их Богу, то зачем тогда воскресение из мертвых? Странно, что никто не додумался до этого простого, но сражающего насмерть вопроса.

Я разбирался в делах этой секты неплохо, потому что жил в Малой Азии. Впрочем, все это казалось мне варварской галиматьей, способной, однако, поразить воображение низких умов.

— Вот потому-то они и предпочитают проповедовать не умным людям, а всякому сброду в портах, — поморщился Сервий. — Чего именно хотел этот Савл, мне сказать трудно.

— А мне нет. Восстания недовольных против жрецов Иудеи, — хмыкнул я. — Дело проще простого!

— Наверное… Валерий снова прав… — заметил Филипп. — Савла то ли казнили, то ли он покончил с собой… Но как бы то ни было, Савл создал подпольную организацию, враждебную нашей империи. У нас их еще очень мало, а вот в городах Малой Азии они стали внушительной силой.

Сейчас Филипп Сервий сосредоточенно смотрел в одну точку — на колонны у моря. Я понимал, что он говорит это не просто так, а, видимо, подходя к чему-то важному. Что же, буду начеку: дядя Теренция не так прост, как хочет казаться.

— У них есть какие-то тайные общества и у нас? — спросил я.

Такие слухи до меня уже доходили, но сейчас представился великолепный случай узнать подробнее. Как все римляне, я ужасно любопытен и хочу узнать о мире побольше.

— Общины, живущие под землей, — поморщился Сервий. — В малоазиатских городах полным-полно катакомб, в которых они прячутся. Это общины, где всем заправляет местный жрец — епископ, как они его именуют, — при этих словах он зачем-то поднял вверх палец: видимо, чтобы показать значимость этого момента или свою осведомленность. — Все участники общины обязаны ходить в рубищах и отдавать все имущество на ее нужды.

— Мерзость какая: сидеть в катакомбах со всяким вонючим сбродом! — тонкие губы Теренция скривились в гримасе отвращения.

— Если только ты сам не сброд, — пробормотал я. — Там, говорят, есть и проститутки, и беглые гладиаторы, и воры… — Наконец-то подул весерний бриз, зашевелив ветви кипарисов. Совсем скоро они выпустят свой аромат…

— И вся эта мерзость верит, что их Бог воскрес? — скривился мой друг.

— Поверьте, друзья, там есть и весьма богатые люди, — вздохнул Сервий. — Их заботами подобные общины живут и даже процветают. И увы: проповедуют непочтение к Кесарю, нашим отеческим святыням и втайне готовят бунт!

— Давно пора напомнить им времена Суллы! — не выдержал Теренций. — Брать в заложники и казнить через одного.

— Думаю, лучше поступить иначе, — сказал я. — Может быть, их стоит поиспользовать в интересах нашей империи?

Теренций и дядя с интересом уставились на меня, словно желая вопросить: уж не сочувствую ли я втайне бунтовщикам.

— Я бы предложил им сделку: публичное почтение Кесарю в обмен на нашу защиту от иудейских жрецов, — сказал я. — Они ведь хотят отнять у них часть власти? Вот и прекрасно, пусть держат Иудею в ежовых рукавицах.

Наверное, я сейчас сам искренне изумлялся, почему нашим властям не пришла в голову такая простая мысль.

— Оригинально! — захохотал Теренций. — Нет, правда оригинально. И что будет потом?

— Они закончат свое бытие, — сладко вдохнул я терпкий вечерний воздух. — Сразу в секте наступит раскол: одни примут наше предложение. Другие, непримиримые, раскроются через пару лет: сколько можно бегать в катакомбах, когда твои бывшие друзья сидят в хороших домах и потягивают вино? Значит, расколются и радикалы. Ну, а оставшихся маргиналов можно будет и добить.

Дядя и племянник переглянулись. Затем Теренций покачал головой: мол, «умен, бестия». Сервий кивнул.

— Может быть, объективно вы и правы, дорогой Валерий, — уступил Сервий. — Но этот весьма разумный путь увы, закрыт после дела Софии.

Темнокожий раб Рамий, привезенный из Африки, принес нам мое вино. Я посмотрел на чернофигурный греческий сосуд, на котором красовалось изображение бой Ахилла с Мемноном. Эфиопский царь уже проиграл, упав на одно колено с воткнутым в плечо копьем. Ахилл, торжествуя, готовился отрубить ему голову, чтобы украсить ей погребальный холм своего друга Антилоха. «Ничего… Мы переживем и падение Трои, и ваши сосуды будут с нашим вином!» — заметил я про себя*.

— За гостей! — провозгласил я второй тост, который охотно поддержали дядя и племянник. — Всегда рад видеть вас в своем доме!

 — Что эа история? — поинтересовался я, когда Рамий удалился. Рабам не следует слушать наши разговоры, хотя они охотно любят это делать.

— Неужели вы не в курсе? — поднял брови Сервий. — Некая София, вдова из Медиолана, прибыла в Рим и остановилась у дамы по имени Фессамния. Три ее дочери, возрастом около десяти лет, Вера, Надежда и Любовь…

— Что, их так и звали? — совершенно искренне изумился я, глядя на цветущую клумбу желтых и белых роз.

— Да. Они вместе с матерью отказались поклониться богине Диане, и Кесарь Адриан велел их всех пытать и обезглавить. С тех пор путь к переговорам и соглашению закрыт! — Сервий резко провел в воздухе ладонью, словно перерубил невидимую черту.

— Наконец-то преподали урок этому сброду! — радостно воскликнул Терренций. Шум морских волн словно решил ударить посильнее, дабы усилить его слова.

— А по-моему, россказни, — ответил я, также отпив вина. — Кесарь Адриан, кроткий и чистый человек, велел пытать и казнить каких-то малолетних девчушек? Кесарь Адриан, написавший себе эпитафию: «Трепетная душа, нежная странница, Гость и друг в человеческом теле, Где ты сейчас скитаешься…»? Не выслал, не загнал в Ольвию, а казнил? Да и имена девиц чересчур уж подозрительные, — поставил я вино, — вот именно Вера, Надежда и Любовь! Прямо какая-то назидательная басня!

Теренций с дядей смотрели на меня во все глаза, словно не зная, что возразить. Филипп Сервий, похоже, о чем-то размышлял, а затем, чуть кашлянув, взял кусочек соленого сыра.

— На самом деле, уверен, случись такое, Кесарь Адриан бы улыбнулся, да подарил бы каждой девчушке сладостей и свиток великой поэмы Тита Лукреция Кара «О природе вещей» — пусть просвещают свой разум и уходят от суеверий и галиматьи. — Теренций, прослушав меня, вдруг закивал, словно сдался под натиском аргументов.

— Что же, не исключаю, что и басня, — вздохнул Сервий…

— И сочиняют подобные гнусности сами эти сектанты, дабы опорочить Кесаря и спаять своих людей ненавистью к нам, — отрезал я. Подобные пакости надо пресекать сразу.

— Не исключено. Но как бы то ни было, оборванцы в нее верят, дорогой Валерий. Путь к переговорам закрыт.

Я посмотрел на предвечернюю морскую синеву. Павсаний** прав: вечернее море наталкивает на размышления, так же как полуденное тянет на эрос. Сейчас я, честно, уже не хочу представлять белое тело Клодии, выходящее из морской синевы. Я был не совсем искренен в оценке Кесаря Адриана: правление его было, прямо скажем, не из лучших. Мы ушли из Парфии и Ассирии — впервые римляне оставили территорию, что само по себе заставляет мое сердце обливаться кровью. Как мог Рим отступить, как? Да и Армению мы повысили до статуса протектората вместо провинции — интересно, зачем? У нас в Италии зачем-то осушили Фурцинское озеро, на котором можно было устраивать чудные прогулки. (По преданию так завещал сто лет назад Кесарь Клавдий, но, во-первых, кто там достоверно видел это завещание, а, во-вторых, сколько не слишком умных рескриптов остались мирно спать в прошлом?)

Разумеется, не все, далеко не все в правление Кесаря Адриана было плохо. Улучшены дороги, созданы военные лагеря и новые полки в провинции из неграждан. Прекрасно, пусть воюют за Рим, как за нас. Сальвий Юлиан, старший друг моего патрона, многое сделал для кодификации права. Украшены Афины, чему я, как поклонник эллинской мысли, немало рад. Я никогда не доверяю ситуациям, когда все хорошо или когда все плохо. И всё же, всё же это не блестящее правление Кесаря Траяна. Ибо только расширение территории и триумфы, пусть и выстраданные, есть истинная суть великой империи.

— Однако, друзья, не слишком ли нас занимает суеверие невежественного плебса? — спросил я.

— Увы, дорогой Валерий, — вздохнул Сервий. — Я не посмел бы занять ваше внимание этими предрассудками, не окажись в секте ваш старинный с Теренцием друг Эмилия Александрина Квинктиллия!

Я почувствовал, что чаша ускользает из моих рук.

Примечания:

* Римляне считали себя прямыми потомками троянцев.

** «Плебс» в данном случае обозначает не плебеев (непатрицианский нобилитет), а темную невежественную толпу.

** Павсаний — древнегреческий писатель и географ II в.н.э., автор античного путеводителя «Описание Эллады».