Свой своему поневоле брат (джен)

Но озлобленное сердце никогда не заблудится,

Эту голову с шеи сшибить нелегко…

(с) Есенин

Бесстрастный и хладнокровный Русе Болтон тоже порой позволял себе съесть и выпить лишнего, особенно если того требовали интересы дела, и утро после с размахом справленных в замке Фреев свадеб застало его лежащим на сене в медленно едущей на Север крестьянской телеге. Очнувшись, Русе, как бывалый молодожен, своему неожиданному положению не удивился и только поблагодарил судьбу, что на него пьяного не надели волчью голову, как в первую его свадьбу.

— Сначала мы пили красное, — вспоминал вслух Русе, после чего его начинало тошнить. Русе свешивал голову с телеги, извергал часть плещущейся в желудке сивухи на дорогу, и ласковые женские руки, принадлежащие, вероятно, его молодой жене Толстой Уолде, возвращали его обратно.

— Это, милка, я на радостях, — бормотал Русе, избегая открывать глаза, потому что и сквозь закрытые веки окружающий мир казался ему слишком ярким. — Это ж как можно, с тестем-то не выпить, как можно не успокоить его, когда он сидит и только по брачному чертогу глазом зыркает. Сначала мы пили красное... — и Русе снова тошнило.

— А потом, кажется, еще красного принесли, — вспоминал через полчаса Русе, наконец без тошноты, преодолев начало своего рассказа.

— Что ж ты про красное все и про красное, будто вся свадьба красной была, — прозвучал в ответ молодой и резкий голос, и Русе, тут же придя в себя, открыл глаза.

— Милая моя, — произнес Русе, увидев рядом с собой вместо толстой жены тонкую рыжеволосую девушку с холодными голубыми глазами, и его взор заволокла пьяная слеза. — Солнышко лесное. Уж не чаял тебя увидеть. Слышал, слышал, как ты злыдня этого со стены во двор столкнула, а сама в крепостной ров кинулась. Кто говорил — потонула, кто говорил — ушла, но весь Север тобой гордился. Отомстила за отца, отчаянная моя, отважная моя.

— Не напоминай, — велела Русе его спутница, и на ее лице заходили желваки, а Русе заметил про себя, что смерть по-прежнему от него недалеко. — Что за ерунда была у Фреев: весь пол в крови, а убитых нет? Отвечай, да не ври: суд богов от тебя сейчас близко.

— Наклонись, наклонись-ка ко мне, солнышко, — прошептал Болтон. — Долго говорить, да не всякому это надо слышать. Как звать-то тебя теперь?

— Алейна, — ответила девушка, и старик с девушкой улеглись рядом на сене, со стороны похожие на деда и внучку, хотя Русе чувствовал левым боком острие ножа прямо напротив сердца.

— Не сладилась наша война, не вышла, — заговорил спорым шепотком Русе в ухо Алейны, которую он видел еще в колыбели и с детских ее лет называл «леди Санса». — Не дойти нам теперь до Королевской гавани, не успели мы, пока Баратеоны наследство делили, больно Тайвин силищи на дороге понагнал. Ров Кайлин мы удержим, это-то мы всегда удержим, вход на Север закроем, а расплатиться за лорда так не получится. И я смекаю: мы не за землями чужими пришли, не мужиков и латников чужих разить, а маленький, небольшой такой помянничек был у нас. Серсея, Тайвин, Илин Пейн, Грегор Клигейн — так и сестра твоя говорит, каждый вечер твердит, как молитву.

— Арья жива? — тихо вскрикнула Санса, и Русе почувствовал левым боком, как дрогнула ее рука.

— Тише, Алейна, тише, — пробормотал Русе в рыжие волосы. — Доедем до дома, там вспомним все имена. Там поговорим, там еще все соберемся, если боги будут милостивы. Как весной из-под снега трава, так появятся забытые, так возникнут похороненные. Позавчера вышла к Близнецам твоя сестра, с ней тот, кто тебя тогда по доброте упустил. В темнице он за это сидел, но вывел его мой человек, в одной клетке их в Дозор увезли, а там и сестру твою они дорогой встретили, довели до своих, до брата, до матери. Благослови теперь боги твоих родных, благослови их путь, дай им мудрости, дай им себя осилить, а там никто их не осилит.

— Слушай, слушай теперь, — зашептал Русе, чуя решительный момент. — Я писал этой змее столичной, этим идолопоклонникам, что все Старки у Фреев на свадьбе убиты, что я сам резню организовал. За предательство свое я Хранителем Севера пожалован, на меня теперь каждый плевать будет. Мертвых никто не станет искать, разойдутся наши солдаты по домам, затихнем мы до своего часа, людей своих сбережем, семью твою сбережем. Пусть я после смерти пути не найду, если я тебе сейчас вру, пусть оставят меня боги в холоде вне чертогов зимы! — пылко побожился Русе самой страшной северной клятвой и сам себе усмехнулся. — Видишь, тот, кто на такое предательство решился бы, тот и на божбу мою решился бы. Так что суди меня сама, либо верь, либо казни.

Теон Грейджой, истомленный голодом и диетическими экспериментами Рамси, беспокойно спал и во сне плямкал губами. По его блаженной и немного испуганной улыбке было видно, что в сновиденьях он этими губами ловит пончики.

— Тут и казнить теперь нечего, — оторопело сказал Русе Болтон, которого тоже можно было удивить.

— Обидно от вас, батюшка, такое слышать, — возразил Рамси. — Вы посмотрите на его фигуру. Каждая мышца как прорисованная, каждая косточка играет!

— И не казнить нельзя, — пробормотал Русе своим обычным говорком. — Как не казнить, когда по всей земле слухи идут, что он Винтерфелл разграбил, детей благодетеля своего злодейски погубил.

— Но он же не… — вступился за своего подопечного Рамси и получил от отца по губам.

— Ты примолкни, прикуси язычок-то, — посоветовал Русе. — А то молотишь не пойми чего. Тем вы оба с ним и живете, что у нас спокон веков нет суда на дураков. Ты давай расскажи, чего ты с ним тут делал, и начинай с самого дурацкого, ну вот как про фигурку его прорисованную, петушок ты мой.

— Взвешивал я его, — припомнил Рамси, проглотив обиду. — Чашечных весов у них нет, так я его как барана подвешивал, посмотреть, сколько жира из него ушло. А он один раз, помню, раздеваться начал, чтобы поменьше потянуть, — так его голого и вешал.

— Так, так, — пробормотал Русе, — скажем соседям, что на дыбу предателя поднимал.

— Еще выл он тут у меня на весь замок с голодухи, — продолжал Рамси, поморщившись от слов отца. — Умолял меня, чтобы мяса ему дал.

— Хорошо, хорошо, — покивал Русе. — Скажем, терзал ты его страшными пытками, кожу с живого сдирал, о смерти он тебя молил.

— Да вы что, батюшка, — испугался Рамси. — Мне ж из замка тогда не выйти, на меня все как на упыря смотреть будут, а то и прирежут на каком перекрестке. Недород, пожар, зима, боги гневаются — все на меня, на душегубца, свалят. Давайте лучше ему голову отрубим, чем такой позор.

— Не надо! — тут же проснулся Теон. — Я толстый, но я не виноват!

— А началось-то у вас с чего? — спросил Русе ухмыляясь. — Как тебе в дурью башку пришло-то, человека до такого состояния довести?

— Видите ли, мой добрый лорд, — обратился к Русе Теон, после таких великодушных слов старшего Болтона думая, что, может быть, он уже не толстый и ему все же увеличат рацион. — Я после штурма очнулся, а он в камине сардельки жарит. Я говорю, дай сардельку, а он сразу — хрен тебе!

— Вот! — перебил пленника Русе. — Вот чем мы всех врагов и перебежчиков в страх и трепет приведем: скажем, что Рамси тебе хрен отрезал и при тебе его пожарил и съел.

— Нет! — в ужасе крикнул Теон, убоявшись такой репутации хуже смертной казни, а Рамси возразить ничего не смог, потому что его стошнило.

После обеда, выпив доброго вина и уничтожив жирного каплуна, лорд Болтон сменил гнев на милость, от своей последней идеи ужасающего врагов слуха отказался и даже пообещал своему сыну приятное знакомство.

— Очаровательная девушка, обольстительная, — приговаривал Русе, вспоминая ледяные голубые глаза и приставленный к его ребрам кинжал. — Играет на арфе и на колокольчиках, пишет стихи, прекрасно поет.

Санса тем временем тоже дивилась результатам работы Рамси, а Теон в свою очередь дивился тому, как беды и скитания изменили милую и мягкую девушку, которую он знал с малолетства.

— Дешево отделался, перевертыш, — подвела безжалостный итог Санса, выслушав истории про огуречную диету, раздельное питание, куриную грудь с гречкой и полкило укропа на день. — Вылезти в окно можешь?

— Может, я лучше в дверь выйду? — спросил изможденный диетами Теон.

— Я спросила: можешь подтянуться и вылезти в окно? — повторила Санса, и в ее голосе зазвенела сталь.

Теон попытался подтянуться, суча по стене ногами, но руки его не слушались.

— Я все-таки толстый, — понуро признал Теон.

— Тощий ты, а не толстый, — сдержав удивление, ответила Санса. — Паек тебе увеличат.

И Теон, расплывшись в счастливой улыбке, пропустил мимо ушей ее следующие слова: «И в порядок мы тебя приведем».

Рамси удалось найти свою таинственную гостью, и некоторое время он в свою очередь развлекал ее историями о похудании Теона, пока не совершил роковую ошибку и не предложил Сансе свою помощь в составлении здорового меню, способствующего женскому изяществу.

— Это какая-то неправильная северная леди, батюшка, — пожаловался вечером отцу Рамси. — Она мне глаз подбила и лук у меня отобрала.

«Матерая уже, — с усмешкой заметил про себя Русе. — Жизнь-то девчонку помотала».

— А вы говорили: играет на арфе, поет, пишет стихи, — с легким укором продолжал Рамси.

— А ты, сыночек, просил ее сыграть тебе на арфе? — поинтересовался Русе, и Рамси отрицательно помотал головой. — Или, может, ты о поэзии с ней поговорил, стихи тебе почитать попросил? Али спеть тебе уговаривал?

— Так чего же ты жалуешься мне, будто я тебя обманул? — заключил Русе, когда Рамси помотал головой снова.

Глухой ночью Русе Болтон сидел у пустого саркофага Эддарда Старка, где так и не могли найти приют кости последнего Хранителя Севера, и в тишине склепа его обычное елейное бормотание казалось уже не юродивым, а страшным.

— Пусто, пусто, — причитал Русе, и в его пришепетывающем, путаном говорке среди одиночества могил говорило его скрытное сердце, — пуста твоя могила, командир. Люди скажут: Русе предал, люди скажут: Русе захотел сам Севером владеть, — а брань-то на вороте не виснет, а, командир? Пусть, пусть говорят, я потерплю. Я больше боюсь того, что потом наврут на меня, как глаза у них откроются, что славить-то будут, а мной-то самим погнушаются, выдумают вместо меня кого-то, кто и не жил. А никто не вспомнит, как ты меня два раза на войне спасал, сам со своими лучшими людьми ко мне прорывался, а никто не подумает, что в третий раз был мой черед, а я тебя не уберег.

Русе неожиданно не то взвизгнул, не то взвыл, и некоторое время помолчал, сдерживая рвущиеся у него слова.

— Горько мне, командир, тошно мне, — пожаловался Русе молчаливой статуе Эддарда над саркофагом. — Все ты мне снишься, то мертвый, то пленный, словно в укор мне, негодному, словно в укор. Дочки твои тоже снились, год целый снились, — я их как на днях увидал, так будто из потемок на свет вышел. Старшая твоя, командир, отомстила за тебя, выродка того, что тебя казнить велел, со стены сбросила, — Русе засмеялся довольным и жутким смехом. — Ей-то ты небось не снишься, а если бы не отомстила — поди, извел бы всю. А мне снишься, все снишься, командир, — ты подожди, потерпи на мне, я твое сердце сейчас порадую. Знаешь ведь, знаешь, что я бы зубами этих южных святотатцев рвал, если бы был от этого толк. Но я и тебе говорил, и сыну твоему теперь говорю: надо хитрее подходить, бесстрастно, с холодком. Мы их всех, всех заставим друг друга жрать, — выдохнул Русе, снова захлебываясь словами.

— В злое всегда верят, злым хорошо быть, каждый тебя поймет, — проговорил Русе уже медленнее, совладав с собой. — Вот, верят все, что младшие твои сыновья сгинули из-за этого полудурка островного — а ведь я припрятал их, припрятал, командир, как средний твой мне рассказал, кто его вниз-то толкнул, из окна в башне выкинул. Про кинжал не знаю, не дознался еще, кто жену твою чуть не изувечил, а сына чуть остатней жизни не лишил, трудное, ой, трудное тут дело, — а руку, которую сына твоего толкнула, руку ту Ланнистеру отрубили, позаботились нужные люди. Его, сукина сына, счастье, что Бран тогда живой остался, а то бы я его без обеих рук оставил, чтобы сам себе напиться дать не мог. Ну ничего, ничего, пусть помыкается калекой, пусть слабым себя почувствует, пусть та, которая его любит, от его культи отвернется. Смерть-то найдет его еще, командир, смерть свое слово сдержит, смерть придет из тех рук, из которых всего больнее.

Словно в ответ на бормотание Русе за его спиной выросла зловещая фигура в балахоне Безликих, но старый Болтон ничуть не испугался, заметив ее тень.

— Пришел, пришел, — проговорил Русе, поворачиваясь к Безликому, — не забыл старого хозяина. Слушай теперь, драгоценный мой, слушай, яхонтовый: говорят, есть в их проклятой столице какие-то Воробьи, есть у них старичок, которого Его Воробейшество кличут. Умилительный, говорят, старичок, все имение свое раздал, бедных кормит из своих ручек, в могилу уже смотрит, а нет у него ни власти, ни большого сана, ни силы за ним нет, одни оборванцы. Только он у нас совсем другим сделается: Верховным септоном станет, армию свою себе заведет. Верно я говорю?

Безликий молча кивнул, и Русе потер друг об друга свои вечно холодные руки.

— Я тебя неволить не буду, учить тебя, умного, не стану, — приговаривал Русе, прохаживаясь перед молчаливой фигурой. — Только две вещи прошу: пусть ту суку, из-за которой сын лорда Эддарда безногим сделался, из-за которой лорда моего казнили, предателем его ославили, честного из честных, — пусть ее голой по всему городу через толпу прогонят. Может, припомнит тогда, чертова кукла, как доченьки лорда моего от нее спасались, все царство пешком перешли. И пусть смерти ей тогда еще не будет, пусть потом у нее на глазах все ее дети на воздух взлетят вместе с их идолищами погаными, вместе со всей семьей ее бесовской, чтобы и корень их истребился. Пусть, пусть она посиротеет, как дети без лорда Эддарда сиротели, пусть для нее, для стервы, солнышко погаснет.

— Я за младшей девочкой присматривал, милорд, — ответил Безликий, на которого картины мести, нарисованные верным Русе Болтоном, нагнали порядочной жути. — Дал ей монетку нашу, если нужно — прикажите, я ее в Храме укрою.

— Знаю, знаю, золотой ты мой человек, — ответил Русе и расцеловал своего мстителя в обе щеки, благословляя его в дорогу. — Все у Арьи теперь хорошо, слава богам, а укрыть ее я сам укрою, распущу слух, что не Санса у нас тут живет и не к Сансе бастард мой, баранья голова, подкатывает, а к Арье. Вот и искать ее никто не будет, и я потом посмеюсь, как выйдет, будто я соседских дочерей, доченек командира моего, одну от другой не отличу. Люди глупые, дорогой ты мой, люди во что угодно поверят.

— Не поверят тебе, — сказала Санса, выслушав старого лорда в его почтовый день, а Русе взглянул на нее, тонкую и опасную, как шпага, с отцовской нежностью. — Что истребил ты у Близнецов и Трезубца свое же северное войско, в столице не поверят.

— Это ты говоришь — свое, это ты понимаешь — свое, а они подумают — ваше, — забормотал Русе. — Ты припомни, припомни, как на юге жила, там каждый лорд сам по себе, там турниры, пропади они пропадом, там соперничество, там Бракены да Блэквуды, там Рейны да Ланнистеры, там Дарклины были, смутьяны, там даже королевская династия внутри себя делилась, внутри себя воевала. Там земли урожайные, там климат мягкий, там земли мало, а у нас воля, простор, а ни западный берег от моря не прикроешь, ни восточный. Побьет у меня посевы морозом — я к Мандерли на его теплый залив, налетят на него с залива того пираты — он мне воронов шлет, я скачу, бегу. Он, конечно, жирный боров, Мандерли-то, у него вместо богорощи капище бесовское с идолами его, а, однако ж, свой своему поневоле брат — слышала ты на юге такую поговорку? Не слыхала, не слыхала, не поймут они, почему я людей Мандерли как своих беречь бы стал, почему мне Гловеры как родные, почему случись у Толхартов беда, я сломя голову на выручку, а они все, в свою очередь, ко мне. Поверят, поверят в столице в любую глупость, в любую гнусность поверят, так и будут думать, что людей у меня нет почти, пока мы их, тварей западных, за самую за глоточку не возьмем.

— Отведешь меня к братьям? — спрашивала Санса, поразмыслив над речью Болтона, и старый Русе с готовностью кивал.

— Послезавтра, милая моя, послезавтра, — обещал Русе. — Выйдем до света, странничками оденемся — свой-то встретит, свой всяко узнает, да не выдаст, а так мало ли кто по дорогам шатается, торгаши, менестрели, так их бабушку. А ты иди пока, порезвись, мальчуганы-то тебя заждались.

Подъевшийся Теон и заметно похудевший Рамси не то чтобы сильно заждались Сансу, но деваться им было некуда, потому что старый Русе одобрял ее методы муштровки младшего командного состава, а сэр Родрик Кассель, нашедшийся, как всегда, со сбритой для маскировки бородой, но внезапно с очередной женой, большими земельными угодьями и дружиной, оказывал своей молодой госпоже всяческую поддержку, когда Санса, приняв винтерфелльское хозяйство, находила за непутевыми временными хозяевами Винтерфелла все новые грехи, часть из коих она скрывала от Русе, который при известиях о таком разгильдяйстве и бесхозяйственности в замке его лорда злобно скрипел зубами и грозился по семейной традиции спустить-таки с дуралеев шкуру.

— И куда подевалась железная решетка на воротах? — спросила на этот раз Санса, но Теон, по чьему приказу решетку сняли и пытались переплавить на дополнительные латы для Железнорожденных, благоразумно молчал. — Дуйте оба в деревню, ведите оттуда кузнецов. Миккен один не справится.

Рамси и Теон послушно лезли по заметенной вчерашней метелью дороге, и Санса на минуту теряла дар речи от такого безыскусного саботажа.

— Вас из Дорна нам подбросили, да? — сердито говорила Санса. — Куда вы поздней осенью побежали, без лыж-то? Вы бы еще без шапок за Стену пошли. Сэр Родрик, дай-ка мне тоже лыжи, я за ними двоими присмотрю, чтоб по дороге не потерялись, а то как пойдут, так потом хоть с собаками ищи.

— Как речку перейдем, в кустарнике потеряемся, — тихо говорил Теон, видя, что Санса ушла к замку, и быстро прилаживал к ногам лыжи. — Может, и до бабки в крайнем доме добежим, выпивку купим. Колбасу-то взял?

— Взял, — также тихо отвечал Рамси и показывал из-за пазухи кончик кривой и толстой колбаски. — Свой своему поневоле брат.