Свой своему поневоле брат (джен)

Верьте мне! Я пришел к вам как друг.

Сердце радо в пурге расколоться…

(с) Есенин

Речь Русе Болтона, невзрачного старика с бесстрастным лицом, являла удивительный контраст с его мрачным образом и дурной репутацией. На словах старый Русе был мягок и ласков, порой бормоча, словно юродивый, но у тех, кто слышал его бесцветный голос, неизменно бегали мурашки по спине.

— Так, соседушка, так, — приговаривал Русе, слушая рассказ Кейтилин о вестях из Винтерфелла, неожиданно занятого Теоном и его отрядом Железнорожденных, и Кейтилин казалось, что его пришепетывание сулит захватчикам куда больше бед, чем яркий и открытый гнев Робба. — Раз Теон там остался, то все непросто, тут прикинуть надо.

— Железнорожденным только бы пограбить да бежать, править они не могут, даже оборонять крепости не мастера, — задумчиво продолжал Русе, поднимая на Кейтилин свои водянистые глаза. — Сидят они там теперь как в мышеловке, ты сыну-то передай: пусть не покидает нас, свет наш, пусть дураков-то тех оставлять в тылу не боится. А вот зачем сидят? Может, верен нам еще остался Теон, может, не было у него варианта в набег не идти, как родне-то он попался, вот он и сидит там теперь как верный пес на хозяйском добре, чтобы другие не добрались. Может, он нам сам ворота откроет, приди мы к нему. А что бают, будто убил он кого из наших, — так болтают много, ты дождись, пока сама тела увидишь.

Русе замолкал, противно похрустывая пальцами, а Кейтилин удивлялась тому, что из всех верных и честных, несмотря на их громкие уверения в том, что они не хотят верить в предательство Теона, ни один не додумался до той странной и невероятной верности, которую предположил в Теоне Русе.

— А может и другое статься, — снова начинал бормотать Русе, и голос его неуловимо менялся, вместо умиления набухая угрозой. — Может, хорошо вы его выучили, хотели отцу его не дурака, а будущего наследника отдать. Может, лорд Эддард, светлая ему память, хотел, чтобы на Железных островах хороший верховный лорд был, но попалась ему умная голова, да гнилое сердце.

Кейтилин под влиянием говорка Русе и самой начинало казаться, что такие намерения у ее покойного мужа были, а пока она копалась в своей памяти, тихая речь Русе окончательно ее зачаровывала.

— Может, потому он там сидит, что вообразил себя Харреном Черным, что сам захотел лордом Винтерфелла называться, — продолжал Русе, и губы его кривились в зловещей усмешке. — Может, он и в осаде сидеть учился, в библиотеке пропадал. Может, он ее у вас и пожег, чтобы следы свои замести, книги нужные стащить. Может, он еще думает, что минует его за это лютая казнь и жестокая смерть. Так я тогда так думаю, соседушка: есть у меня сыночек, пусть и незаконный, его бы к этому делу определить. Лордом быть я его не учил, лордом он был бы дурак дураком, а вот хитрость у него есть. Вот бы нам его послать, пусть поглядит на месте, что к чему.

— Это не из-за этого ли сыночка я про тебя кое-что слышала, сосед? — строго говорила Кейтилин, пытаясь вырваться из-под власти тихого голоса.

— Врут, врут все на старого Русе, — улыбался своей жуткой улыбочкой Болтон. — Знаю, что ты слышала: мельника убил, жену его у остывающего тела изнасиловал. А ты сама рассуди, у тебя же шестеро детей…

— Пятеро, — холодно возражала Кейтилин, не желая приписывать к своим детям Джона Сноу, а Русе снова этому удивлялся, сам полагая, что если бастарда признали и воспитывают в своем доме, то проще окончательно сделать вид, что так и надо, к дому он и принадлежит.

— А у меня один сын законный был, да обогреют боги его душу, — с уместной моменту слезой говорил Русе. — Дважды я был женат, и никто меня, старика, не обвинит, что женами я пренебрегал, что гибели своему роду желал. А всего один сын был, и дочерей ни одной. Вот сама и рассуди: мыслимое ли дело, чтобы с кем еще один раз — и сразу еще один сын?

— Был, был грех, — бормотал дальше Русе, чувствуя, что ему удалось ошарашить Кейтилин и заставить ее задуматься, и его тихий голос снова брал над ней власть. — Прикипела она к моему сердцу, четыре года на деревню таскался, как мальчишка. Там она меня, вдового, и пожалеет, там она меня, сиротливого, и согреет. Развязаться хотел, ведь и мне, дураку, позор, и ей позор. Замуж ее выдал, мельницу в приданое за ней дал, сам жениться во второй раз думал — ан не отпускает сердце, все так к ней, к замужней уже, и бегал. Тут ее муж нас и застал: либо мне бежать зайцем, чтобы он ее за наш грех одну бил, либо в ножи. Был, был грех.

Кейтилин смотрела на Русе Болтона, не веря своим глазам, а скорбный Русе все бормотал свое дальше.

— С той поры она на меня сердце и держит, — жаловался Русе, — с той поры чего только она про меня не болтала. Врут, врут все на бедного Русе.

— А что ты с пленников с живых кожу сдираешь, тоже врут? — спрашивала Кейтилин, уже готовая поверить в любое оправдание, но Болтон только зловеще ухмылялся в ответ.

— Это, госпожа моя, тебе знать ни к чему, — елейным голоском говорил Русе. — Это пусть враги верят и трепещут. А тебе Русе не враг, тебе Русе самый верный человек.

Русе Болтон не любил своего бастарда и даже после смерти законного сына не стал учить Рамси ни военному делу, ни тому, как должен править лорд, думая вместо того жениться в старости в третий раз. На войне Рамси Сноу могла бы спасти либо сугубая глупость врага, либо собственная подлость, потому что сам по себе он вполне был способен на любое идиотство, вроде залпа из двухсот стрел по одинокому всаднику. Но Рамси наблюдал за отцом, живя рядом с ним в замке, всегда в точности исполнял его поручения и не стеснялся задавать вопросы, хотя за глупые Русе осыпал его забористой бранью. Поэтому Рамси перенял у отца его житейскую хитрость, которая пригодилась ему в Винтерфелле, куда он проник под видом собственного беглого слуги, предварительно вымазавшись по приказу отца коровьим навозом. Несло от Рамси так, что никто из захватчиков не решился его осматривать и выяснять, слуга он или лорд, а Рамси использовал выигранное время с толком, несколькими удачными фразами втеревшись в доверие к Теону. Быстро, за несколько дней, исполнив поручения отца, Рамси связался с оставленными им в одном переходе солдатами Болтонов и распахнул перед ними ворота Винтерфелла.

Хитроумный Русе был ближе к истине в своей второй версии мотивов Теона, если не считать того, что быть толковым правителем Теон так и не научился. Теон не позаботился об укреплениях, не усилил свой отряд за счет наемников или разбойников, а только писал письма отцу и сестре, требуя подкрепления, да пьянствовал и обжирался в Большом зале Винтерфелла в компании своих солдат и собранных со всей окрестности шлюх. Теон сотоварищи неплохо опустошили погреба и кладовые Старков, но хоть какая-то совесть и здравый смысл у Теона оставались, и разграбления винтерфелльской казны он не допустил, чем, сам о том не догадываясь, настолько настроил против себя своих солдат, что Рамси, вступившему в замок, оказалось достаточным выдать каждому по небольшому кошельку с золотом, чтобы прекратить любое сопротивление.

— Мужики, там зарплату дают! — заорал кто-то над ухом у задремавшего за столом Теона, и вокруг незадачливого завоевателя никого не осталось.

— Театра не будет, — объявил Теону Рамси, входя в Большой зал и строгим взглядом и движением руки разгоняя оставшихся в зале шлюх. — Свечи закончились, — и на этих словах в голове у Теона погас свет.

Рамси, выросший в замке Болтона, в отсутствие настоящего дела стал книжником и эстетом, что, с одной стороны, избавило Теона от неэстетичной расправы, а с другой, ввергло его в иные беды.

— Что вы, батюшка, — вежливо говорил Рамси еще до начала войны, закрывая валирийскую книгу с обворожительными эскизами давно исчезнувших статуй. — Я не могу жениться на леди Хорнвуд. Она старая и жирная. Впрочем, если вы разрешите мне ею заняться... — и Рамси, встав, удалялся в стеллажи книг, оставляя потрясенного таким поведением отца.

— Вот ведь, дали боги за грехи дурака, — сердито бормотал себе под нос Русе Болтон, которому всегда нравились женщины в теле, свидетельством чему было и телосложение самого Рамси, фигурой пошедшего в мать. — Жирная ему Донелла, окороку ходячему. — Лорд Болтон перелистывал книгу, оставленную Рамси, рассматривал эскизы валирийских статуй и смачно плевал на пол. — Ни кожи, ни рожи, как южанки какие-то. Займется он женой. Кто ж тебе, хрену свинячьему, хорошую женщину-то доверит, голодом же заморишь.

Рамси, не зная о том, что отец уже переменил решение о его женитьбе, находил в стеллажах нужные книги, но почерпнутые оттуда знания применить к себе не решался, а жены ему не доставалось, и вот спустя почти два года ему подвернулся под руку пленный Теон.

Теон пришел в себя в тех самых хозяйских покоях, куда он с торжеством вошел, заняв Винтерфелл, и докуда он потом порой с трудом доползал после своих попоек. У камина сидел Рамси и жарил над пламенем шипящие сардельки.

— Дай сардельку, — нагло попросил Теон, заметив, что руки у него не связаны, хотя оружия уже и нет.

— Хрен тебе, — ответил Рамси. — Ты и так жирный.

— Я? — возмутился Теон, всегда считавший себя красавчиком, но последнее время, после нескончаемых пиров, с трудом влезающий в свою кирасу.

— Ты, — подтвердил Рамси. — Слушай сюда: есть два вида пищи, злаковая и мясная. Злаковая усваивается быстро и согревает наше сердце, но после того живот почти сразу требует еще...

— Молоко еще есть, — припомнил Теон. — Жрать охота, сыра бы да пива приказать.

— Молоко относится к мясу, — заявил Рамси и употребил валирийское словосочетание, перевода которому он не нашел. — «Белковые продукты» называется. Вот это пища полезная, она долгую сытость дает, и переваривает ее брюхо с усилием. Вот это тебе и надо.

— Надо, — согласился Теон. — Дай сардельку.

— Дам, — пообещал Рамси. — Но уговор: хлеба, картошки, каши, пирогов тебе отпускать не будут. Сахар тоже забудь. Мясо, молоко, сыр, овощи жри сколько хочешь.

— По рукам! — преждевременно обрадовался Теон, не чая встретить такого великодушного победителя.

— Пива тоже нельзя, — предупредил Рамси.

— Вино можно? — спросил Теон и, обнадеженный кивком Рамси, протянул своему победителю руку. — По рукам!

Рамси прибыл в Винтерфелл без своей личной гвардии, называемой бастардовыми ребятами и состоящей из людей образованных, но жестоких и бесчестных. «Это висельники, а не ребята, истинные висельники, сохрани тебя боги, — проговорил лорд Болтон, благословляя своего бастарда в дорогу. — Думал я, как до Западных земель дойдем, на деревни Ланнистеров их спустить, тризну по нашим павшим справить, да того боюсь, что и свои, и чужие меня за такое проклянут. По всему выходит, что спущу-ка я их на кого в Речных землях да потом перевешаю, скажу, Ланнистеров проделки. За такое на Ланнистеров не то что Речные земли, на них еще и Простор поднимется». Так что по милости отца Рамси, избегавший обедать с сиволапыми, был принужден обедать наедине с принцем Железных островов. Первые несколько дней пленник был любезен и весел, называл Рамси «лорд Болтон» и рассказывал курьезные истории про отличие между морскими женами и каменными, но вскоре Теона начало корчить и крючить.

— Дай пирог, — требовал Теон, содрогаясь всем телом словно в судорогах. — Дай пирог.

— Ты же слово давал, — укорял его Рамси, не переставая жевать вожделеемый Теоном пирог и припоминая нужные валирийские слова. — Это называется кетаминная, то есть тьфу, кетозисная ломка. Потом тело твое войдет в состояние кетозиса...

— Проклял ты меня, — причитал Теон, чувствуя головокружение и боль во всем теле и не понимая мудреных валирийских слов. — И еда твоя проклятая. Не еда, а одно слово — диеда.

— Ну, знаешь, — вспылил Рамси. — Я с тобой по-хорошему, но я ведь могу и по-плохому!

По-плохому Рамси действительно мог, и в тот же вечер Теона по его приказу заперли в комнате и стали кормить только кефиром и огурцами. Теон урчал голодным животом, портил воздух и начинал ломиться в дверь, требуя отвести его на двор облегчиться.

— Лорд Болтон! — кричал Теон, завидев во дворе Рамси и кидаясь к нему. — Все утро голодом морят, нет никаких моих сил!

— Ты часами пользоваться умеешь? — спрашивал Рамси, указывая на башенные часы, которые было видно из окна комнаты Теона, что сам Теон считал изощренной пыткой. — В 8:30 был завтрак. В 12:30 будут на обед огурцы с кефиром. В 16:30 снова огурцов с кефиром дадут. Зато в 21:00... — и Рамси делал многообещающую паузу.

— Что? — облизывался Теон, который уже был бы рад и куриной грудке.

— А в 21:00 — кефир с огурцами! — с дьявольским хохотом заявлял Рамси, и северные солдаты тащили воющего от отчаяния Теона в его комнату.

Неизвестно, сколько еще пленник Рамси питался бы огурцами и не дрогнули бы от этого сердца северных солдат, считавших про себя, что и с предателем нельзя так расправляться, если бы суровая северная природа не пришла Теону на помощь и в замке не кончились бы свежие огурцы. Рамси попробовал заменить свежие огурцы солеными, но его пленник прописался после этого на заднем дворе и чуть не пал от обезвоживания, а потом выпил полведра воды и отек так, что две недели похудания пошли насмарку.

Рамси некоторое время поразмыслил над ситуацией, полистал валирийские книги и узнал оттуда словосочетание, которое даже смог перевести на язык Вестероса — «раздельное питание». «На первый, рыбный, день нам понадобится полтора фунта рыбы, — сулил древний манускрипт. — Больше рыбы вы не съедите, аппетита не будет. Вы будете приятно удивлены отсутствием чувства голода и прекрасными результатами — чередуя рыбные дни со злаковыми, а куриные с овощными, вы будете терять по 10 фунтов в неделю!»

Теон, переведенный с огуречного рациона на рыбный, в первый же завтрак посрамил древних валирийцев, за один присест сожрав двухфунтовую печеную форель с кожей и костями и попросив добавки.

— Все, — строго сказал Рамси. — Теперь до завтра.

Следующие пару часов Теон маялся животом, а под вечер замок огласил его голодный вой.

— Слушай, прекрати! — потребовал Рамси, входя к своему пленнику и в душе проклиная винтерфелльскую акустику. — Посмотри на себя — ты уже штаны до пупка дотянуть можешь, а не ходишь с кошелем навывес. На человека становишься похож.

— Я не человеееек! — провыл несчастный Теон, который уже дважды пытался заснуть, чтобы не мучиться от голода, но снились ему только говяжья вырезка и свиные окорока. — Я хочу мяяяса! Мяяяса!

Рамси вздрогнул, зачурался и снова отправился в библиотеку за валирийской премудростью.

Но озлобленное сердце никогда не заблудится,

Эту голову с шеи сшибить нелегко…

(с) Есенин

Бесстрастный и хладнокровный Русе Болтон тоже порой позволял себе съесть и выпить лишнего, особенно если того требовали интересы дела, и утро после с размахом справленных в замке Фреев свадеб застало его лежащим на сене в медленно едущей на Север крестьянской телеге. Очнувшись, Русе, как бывалый молодожен, своему неожиданному положению не удивился и только поблагодарил судьбу, что на него пьяного не надели волчью голову, как в первую его свадьбу.

— Сначала мы пили красное, — вспоминал вслух Русе, после чего его начинало тошнить. Русе свешивал голову с телеги, извергал часть плещущейся в желудке сивухи на дорогу, и ласковые женские руки, принадлежащие, вероятно, его молодой жене Толстой Уолде, возвращали его обратно.

— Это, милка, я на радостях, — бормотал Русе, избегая открывать глаза, потому что и сквозь закрытые веки окружающий мир казался ему слишком ярким. — Это ж как можно, с тестем-то не выпить, как можно не успокоить его, когда он сидит и только по брачному чертогу глазом зыркает. Сначала мы пили красное... — и Русе снова тошнило.

— А потом, кажется, еще красного принесли, — вспоминал через полчаса Русе, наконец без тошноты, преодолев начало своего рассказа.

— Что ж ты про красное все и про красное, будто вся свадьба красной была, — прозвучал в ответ молодой и резкий голос, и Русе, тут же придя в себя, открыл глаза.

— Милая моя, — произнес Русе, увидев рядом с собой вместо толстой жены тонкую рыжеволосую девушку с холодными голубыми глазами, и его взор заволокла пьяная слеза. — Солнышко лесное. Уж не чаял тебя увидеть. Слышал, слышал, как ты злыдня этого со стены во двор столкнула, а сама в крепостной ров кинулась. Кто говорил — потонула, кто говорил — ушла, но весь Север тобой гордился. Отомстила за отца, отчаянная моя, отважная моя.

— Не напоминай, — велела Русе его спутница, и на ее лице заходили желваки, а Русе заметил про себя, что смерть по-прежнему от него недалеко. — Что за ерунда была у Фреев: весь пол в крови, а убитых нет? Отвечай, да не ври: суд богов от тебя сейчас близко.

— Наклонись, наклонись-ка ко мне, солнышко, — прошептал Болтон. — Долго говорить, да не всякому это надо слышать. Как звать-то тебя теперь?

— Алейна, — ответила девушка, и старик с девушкой улеглись рядом на сене, со стороны похожие на деда и внучку, хотя Русе чувствовал левым боком острие ножа прямо напротив сердца.

— Не сладилась наша война, не вышла, — заговорил спорым шепотком Русе в ухо Алейны, которую он видел еще в колыбели и с детских ее лет называл «леди Санса». — Не дойти нам теперь до Королевской гавани, не успели мы, пока Баратеоны наследство делили, больно Тайвин силищи на дороге понагнал. Ров Кайлин мы удержим, это-то мы всегда удержим, вход на Север закроем, а расплатиться за лорда так не получится. И я смекаю: мы не за землями чужими пришли, не мужиков и латников чужих разить, а маленький, небольшой такой помянничек был у нас. Серсея, Тайвин, Илин Пейн, Грегор Клигейн — так и сестра твоя говорит, каждый вечер твердит, как молитву.

— Арья жива? — тихо вскрикнула Санса, и Русе почувствовал левым боком, как дрогнула ее рука.

— Тише, Алейна, тише, — пробормотал Русе в рыжие волосы. — Доедем до дома, там вспомним все имена. Там поговорим, там еще все соберемся, если боги будут милостивы. Как весной из-под снега трава, так появятся забытые, так возникнут похороненные. Позавчера вышла к Близнецам твоя сестра, с ней тот, кто тебя тогда по доброте упустил. В темнице он за это сидел, но вывел его мой человек, в одной клетке их в Дозор увезли, а там и сестру твою они дорогой встретили, довели до своих, до брата, до матери. Благослови теперь боги твоих родных, благослови их путь, дай им мудрости, дай им себя осилить, а там никто их не осилит.

— Слушай, слушай теперь, — зашептал Русе, чуя решительный момент. — Я писал этой змее столичной, этим идолопоклонникам, что все Старки у Фреев на свадьбе убиты, что я сам резню организовал. За предательство свое я Хранителем Севера пожалован, на меня теперь каждый плевать будет. Мертвых никто не станет искать, разойдутся наши солдаты по домам, затихнем мы до своего часа, людей своих сбережем, семью твою сбережем. Пусть я после смерти пути не найду, если я тебе сейчас вру, пусть оставят меня боги в холоде вне чертогов зимы! — пылко побожился Русе самой страшной северной клятвой и сам себе усмехнулся. — Видишь, тот, кто на такое предательство решился бы, тот и на божбу мою решился бы. Так что суди меня сама, либо верь, либо казни.

Теон Грейджой, истомленный голодом и диетическими экспериментами Рамси, беспокойно спал и во сне плямкал губами. По его блаженной и немного испуганной улыбке было видно, что в сновиденьях он этими губами ловит пончики.

— Тут и казнить теперь нечего, — оторопело сказал Русе Болтон, которого тоже можно было удивить.

— Обидно от вас, батюшка, такое слышать, — возразил Рамси. — Вы посмотрите на его фигуру. Каждая мышца как прорисованная, каждая косточка играет!

— И не казнить нельзя, — пробормотал Русе своим обычным говорком. — Как не казнить, когда по всей земле слухи идут, что он Винтерфелл разграбил, детей благодетеля своего злодейски погубил.

— Но он же не… — вступился за своего подопечного Рамси и получил от отца по губам.

— Ты примолкни, прикуси язычок-то, — посоветовал Русе. — А то молотишь не пойми чего. Тем вы оба с ним и живете, что у нас спокон веков нет суда на дураков. Ты давай расскажи, чего ты с ним тут делал, и начинай с самого дурацкого, ну вот как про фигурку его прорисованную, петушок ты мой.

— Взвешивал я его, — припомнил Рамси, проглотив обиду. — Чашечных весов у них нет, так я его как барана подвешивал, посмотреть, сколько жира из него ушло. А он один раз, помню, раздеваться начал, чтобы поменьше потянуть, — так его голого и вешал.

— Так, так, — пробормотал Русе, — скажем соседям, что на дыбу предателя поднимал.

— Еще выл он тут у меня на весь замок с голодухи, — продолжал Рамси, поморщившись от слов отца. — Умолял меня, чтобы мяса ему дал.

— Хорошо, хорошо, — покивал Русе. — Скажем, терзал ты его страшными пытками, кожу с живого сдирал, о смерти он тебя молил.

— Да вы что, батюшка, — испугался Рамси. — Мне ж из замка тогда не выйти, на меня все как на упыря смотреть будут, а то и прирежут на каком перекрестке. Недород, пожар, зима, боги гневаются — все на меня, на душегубца, свалят. Давайте лучше ему голову отрубим, чем такой позор.

— Не надо! — тут же проснулся Теон. — Я толстый, но я не виноват!

— А началось-то у вас с чего? — спросил Русе ухмыляясь. — Как тебе в дурью башку пришло-то, человека до такого состояния довести?

— Видите ли, мой добрый лорд, — обратился к Русе Теон, после таких великодушных слов старшего Болтона думая, что, может быть, он уже не толстый и ему все же увеличат рацион. — Я после штурма очнулся, а он в камине сардельки жарит. Я говорю, дай сардельку, а он сразу — хрен тебе!

— Вот! — перебил пленника Русе. — Вот чем мы всех врагов и перебежчиков в страх и трепет приведем: скажем, что Рамси тебе хрен отрезал и при тебе его пожарил и съел.

— Нет! — в ужасе крикнул Теон, убоявшись такой репутации хуже смертной казни, а Рамси возразить ничего не смог, потому что его стошнило.

После обеда, выпив доброго вина и уничтожив жирного каплуна, лорд Болтон сменил гнев на милость, от своей последней идеи ужасающего врагов слуха отказался и даже пообещал своему сыну приятное знакомство.

— Очаровательная девушка, обольстительная, — приговаривал Русе, вспоминая ледяные голубые глаза и приставленный к его ребрам кинжал. — Играет на арфе и на колокольчиках, пишет стихи, прекрасно поет.

Санса тем временем тоже дивилась результатам работы Рамси, а Теон в свою очередь дивился тому, как беды и скитания изменили милую и мягкую девушку, которую он знал с малолетства.

— Дешево отделался, перевертыш, — подвела безжалостный итог Санса, выслушав истории про огуречную диету, раздельное питание, куриную грудь с гречкой и полкило укропа на день. — Вылезти в окно можешь?

— Может, я лучше в дверь выйду? — спросил изможденный диетами Теон.

— Я спросила: можешь подтянуться и вылезти в окно? — повторила Санса, и в ее голосе зазвенела сталь.

Теон попытался подтянуться, суча по стене ногами, но руки его не слушались.

— Я все-таки толстый, — понуро признал Теон.

— Тощий ты, а не толстый, — сдержав удивление, ответила Санса. — Паек тебе увеличат.

И Теон, расплывшись в счастливой улыбке, пропустил мимо ушей ее следующие слова: «И в порядок мы тебя приведем».

Рамси удалось найти свою таинственную гостью, и некоторое время он в свою очередь развлекал ее историями о похудании Теона, пока не совершил роковую ошибку и не предложил Сансе свою помощь в составлении здорового меню, способствующего женскому изяществу.

— Это какая-то неправильная северная леди, батюшка, — пожаловался вечером отцу Рамси. — Она мне глаз подбила и лук у меня отобрала.

«Матерая уже, — с усмешкой заметил про себя Русе. — Жизнь-то девчонку помотала».

— А вы говорили: играет на арфе, поет, пишет стихи, — с легким укором продолжал Рамси.

— А ты, сыночек, просил ее сыграть тебе на арфе? — поинтересовался Русе, и Рамси отрицательно помотал головой. — Или, может, ты о поэзии с ней поговорил, стихи тебе почитать попросил? Али спеть тебе уговаривал?

— Так чего же ты жалуешься мне, будто я тебя обманул? — заключил Русе, когда Рамси помотал головой снова.

Глухой ночью Русе Болтон сидел у пустого саркофага Эддарда Старка, где так и не могли найти приют кости последнего Хранителя Севера, и в тишине склепа его обычное елейное бормотание казалось уже не юродивым, а страшным.

— Пусто, пусто, — причитал Русе, и в его пришепетывающем, путаном говорке среди одиночества могил говорило его скрытное сердце, — пуста твоя могила, командир. Люди скажут: Русе предал, люди скажут: Русе захотел сам Севером владеть, — а брань-то на вороте не виснет, а, командир? Пусть, пусть говорят, я потерплю. Я больше боюсь того, что потом наврут на меня, как глаза у них откроются, что славить-то будут, а мной-то самим погнушаются, выдумают вместо меня кого-то, кто и не жил. А никто не вспомнит, как ты меня два раза на войне спасал, сам со своими лучшими людьми ко мне прорывался, а никто не подумает, что в третий раз был мой черед, а я тебя не уберег.

Русе неожиданно не то взвизгнул, не то взвыл, и некоторое время помолчал, сдерживая рвущиеся у него слова.

— Горько мне, командир, тошно мне, — пожаловался Русе молчаливой статуе Эддарда над саркофагом. — Все ты мне снишься, то мертвый, то пленный, словно в укор мне, негодному, словно в укор. Дочки твои тоже снились, год целый снились, — я их как на днях увидал, так будто из потемок на свет вышел. Старшая твоя, командир, отомстила за тебя, выродка того, что тебя казнить велел, со стены сбросила, — Русе засмеялся довольным и жутким смехом. — Ей-то ты небось не снишься, а если бы не отомстила — поди, извел бы всю. А мне снишься, все снишься, командир, — ты подожди, потерпи на мне, я твое сердце сейчас порадую. Знаешь ведь, знаешь, что я бы зубами этих южных святотатцев рвал, если бы был от этого толк. Но я и тебе говорил, и сыну твоему теперь говорю: надо хитрее подходить, бесстрастно, с холодком. Мы их всех, всех заставим друг друга жрать, — выдохнул Русе, снова захлебываясь словами.

— В злое всегда верят, злым хорошо быть, каждый тебя поймет, — проговорил Русе уже медленнее, совладав с собой. — Вот, верят все, что младшие твои сыновья сгинули из-за этого полудурка островного — а ведь я припрятал их, припрятал, командир, как средний твой мне рассказал, кто его вниз-то толкнул, из окна в башне выкинул. Про кинжал не знаю, не дознался еще, кто жену твою чуть не изувечил, а сына чуть остатней жизни не лишил, трудное, ой, трудное тут дело, — а руку, которую сына твоего толкнула, руку ту Ланнистеру отрубили, позаботились нужные люди. Его, сукина сына, счастье, что Бран тогда живой остался, а то бы я его без обеих рук оставил, чтобы сам себе напиться дать не мог. Ну ничего, ничего, пусть помыкается калекой, пусть слабым себя почувствует, пусть та, которая его любит, от его культи отвернется. Смерть-то найдет его еще, командир, смерть свое слово сдержит, смерть придет из тех рук, из которых всего больнее.

Словно в ответ на бормотание Русе за его спиной выросла зловещая фигура в балахоне Безликих, но старый Болтон ничуть не испугался, заметив ее тень.

— Пришел, пришел, — проговорил Русе, поворачиваясь к Безликому, — не забыл старого хозяина. Слушай теперь, драгоценный мой, слушай, яхонтовый: говорят, есть в их проклятой столице какие-то Воробьи, есть у них старичок, которого Его Воробейшество кличут. Умилительный, говорят, старичок, все имение свое раздал, бедных кормит из своих ручек, в могилу уже смотрит, а нет у него ни власти, ни большого сана, ни силы за ним нет, одни оборванцы. Только он у нас совсем другим сделается: Верховным септоном станет, армию свою себе заведет. Верно я говорю?

Безликий молча кивнул, и Русе потер друг об друга свои вечно холодные руки.

— Я тебя неволить не буду, учить тебя, умного, не стану, — приговаривал Русе, прохаживаясь перед молчаливой фигурой. — Только две вещи прошу: пусть ту суку, из-за которой сын лорда Эддарда безногим сделался, из-за которой лорда моего казнили, предателем его ославили, честного из честных, — пусть ее голой по всему городу через толпу прогонят. Может, припомнит тогда, чертова кукла, как доченьки лорда моего от нее спасались, все царство пешком перешли. И пусть смерти ей тогда еще не будет, пусть потом у нее на глазах все ее дети на воздух взлетят вместе с их идолищами погаными, вместе со всей семьей ее бесовской, чтобы и корень их истребился. Пусть, пусть она посиротеет, как дети без лорда Эддарда сиротели, пусть для нее, для стервы, солнышко погаснет.

— Я за младшей девочкой присматривал, милорд, — ответил Безликий, на которого картины мести, нарисованные верным Русе Болтоном, нагнали порядочной жути. — Дал ей монетку нашу, если нужно — прикажите, я ее в Храме укрою.

— Знаю, знаю, золотой ты мой человек, — ответил Русе и расцеловал своего мстителя в обе щеки, благословляя его в дорогу. — Все у Арьи теперь хорошо, слава богам, а укрыть ее я сам укрою, распущу слух, что не Санса у нас тут живет и не к Сансе бастард мой, баранья голова, подкатывает, а к Арье. Вот и искать ее никто не будет, и я потом посмеюсь, как выйдет, будто я соседских дочерей, доченек командира моего, одну от другой не отличу. Люди глупые, дорогой ты мой, люди во что угодно поверят.

— Не поверят тебе, — сказала Санса, выслушав старого лорда в его почтовый день, а Русе взглянул на нее, тонкую и опасную, как шпага, с отцовской нежностью. — Что истребил ты у Близнецов и Трезубца свое же северное войско, в столице не поверят.

— Это ты говоришь — свое, это ты понимаешь — свое, а они подумают — ваше, — забормотал Русе. — Ты припомни, припомни, как на юге жила, там каждый лорд сам по себе, там турниры, пропади они пропадом, там соперничество, там Бракены да Блэквуды, там Рейны да Ланнистеры, там Дарклины были, смутьяны, там даже королевская династия внутри себя делилась, внутри себя воевала. Там земли урожайные, там климат мягкий, там земли мало, а у нас воля, простор, а ни западный берег от моря не прикроешь, ни восточный. Побьет у меня посевы морозом — я к Мандерли на его теплый залив, налетят на него с залива того пираты — он мне воронов шлет, я скачу, бегу. Он, конечно, жирный боров, Мандерли-то, у него вместо богорощи капище бесовское с идолами его, а, однако ж, свой своему поневоле брат — слышала ты на юге такую поговорку? Не слыхала, не слыхала, не поймут они, почему я людей Мандерли как своих беречь бы стал, почему мне Гловеры как родные, почему случись у Толхартов беда, я сломя голову на выручку, а они все, в свою очередь, ко мне. Поверят, поверят в столице в любую глупость, в любую гнусность поверят, так и будут думать, что людей у меня нет почти, пока мы их, тварей западных, за самую за глоточку не возьмем.

— Отведешь меня к братьям? — спрашивала Санса, поразмыслив над речью Болтона, и старый Русе с готовностью кивал.

— Послезавтра, милая моя, послезавтра, — обещал Русе. — Выйдем до света, странничками оденемся — свой-то встретит, свой всяко узнает, да не выдаст, а так мало ли кто по дорогам шатается, торгаши, менестрели, так их бабушку. А ты иди пока, порезвись, мальчуганы-то тебя заждались.

Подъевшийся Теон и заметно похудевший Рамси не то чтобы сильно заждались Сансу, но деваться им было некуда, потому что старый Русе одобрял ее методы муштровки младшего командного состава, а сэр Родрик Кассель, нашедшийся, как всегда, со сбритой для маскировки бородой, но внезапно с очередной женой, большими земельными угодьями и дружиной, оказывал своей молодой госпоже всяческую поддержку, когда Санса, приняв винтерфелльское хозяйство, находила за непутевыми временными хозяевами Винтерфелла все новые грехи, часть из коих она скрывала от Русе, который при известиях о таком разгильдяйстве и бесхозяйственности в замке его лорда злобно скрипел зубами и грозился по семейной традиции спустить-таки с дуралеев шкуру.

— И куда подевалась железная решетка на воротах? — спросила на этот раз Санса, но Теон, по чьему приказу решетку сняли и пытались переплавить на дополнительные латы для Железнорожденных, благоразумно молчал. — Дуйте оба в деревню, ведите оттуда кузнецов. Миккен один не справится.

Рамси и Теон послушно лезли по заметенной вчерашней метелью дороге, и Санса на минуту теряла дар речи от такого безыскусного саботажа.

— Вас из Дорна нам подбросили, да? — сердито говорила Санса. — Куда вы поздней осенью побежали, без лыж-то? Вы бы еще без шапок за Стену пошли. Сэр Родрик, дай-ка мне тоже лыжи, я за ними двоими присмотрю, чтоб по дороге не потерялись, а то как пойдут, так потом хоть с собаками ищи.

— Как речку перейдем, в кустарнике потеряемся, — тихо говорил Теон, видя, что Санса ушла к замку, и быстро прилаживал к ногам лыжи. — Может, и до бабки в крайнем доме добежим, выпивку купим. Колбасу-то взял?

— Взял, — также тихо отвечал Рамси и показывал из-за пазухи кончик кривой и толстой колбаски. — Свой своему поневоле брат.