Год Кошки (джен)

Котояма Ичиро собрал войско к середине весны. Первой среди его честолюбивых устремлений была провинция Абэ, принадлежавшая Мацумото-даймё, сварливому старику, имевшему, по слухам, обширную сокровищницу и трех красавиц-дочерей. Две старшие вышли замуж, но младшая, юная Амайя, все еще жила с отцом, и в глубине души Котояма надеялся повидать ее.

Не только сокровища и красавица Амайя сделали провинцию Абэ первой целью кампании. Среди всех соседей именно замок Мацумото располагался ближе прочих к замку Котоямы — в двух с половиной днях пути — и заполучить провинцию, чье сердце находилось так близко к его собственному дому, было делом самым разумным.

Не желая прослыть человеком трусливым и бесчестным, Котояма объявил соседу войну прежде, чем вторгнуться на его землю, и тем самым дал ему возможность подготовиться к битве.

Старому Мацумото это, впрочем, не помогло. Котояма рассчитывал, что два с половиной дня растянутся в лучшем случае на пять — даже после уничтожения пограничной стражи старик успел бы разместить войска между замком и границей. Но время перехода увеличилось всего на день, да и то, похоже, потому, что на второе утро после выступления от земли поднялся туман и заставил войско плутать в редколесье прежде, чем стало возможно углядеть хоть какой-нибудь ориентир.

Потрясающая краткосрочность похода объяснялась тем, что на челе атаки Котояма поставил Шичининтай, и это также было делом весьма разумным. Легенды об их силе ходили одна другой удивительнее, а даже если бы они оказались ложны, потерять наемников было куда легче, чем самураев собственного войска.

Однако легенды не врали. Путаясь в дурацких именах, которые даже не стремился запомнить, Котояма знал, однако, что предводитель ужасного содружества — человек невиданной силы. Невысокий, он управлялся с огромным клинком, который, если воткнуть его в землю, превысил бы рост самого мальчишки. Ренкотсу, дьявольская тварь, дышал огнем, будто демон — Котояма так и не сумел рассмотреть, как ему это удавалось. За Ренкотсу повсюду таскался огненно-рыжий человек с железной рукой, лицо его наполовину закрывали металлические пластины. Целый арсенал оружия был в его доспехе, но больше всего поразили Котояму летающие диски с зазубренными краями. Их было всего четыре, но, казалось, число это бесконечно, потому как, единожды достигнув цели, диск тут же возвращался обратно.

Кёкотсу, гигант, и вовсе сражался голыми руками. Огромным кулаком он легко мог переломить человеку хребет, а шкура его, по-видимому, была так прочна, что копья, стрелы и мечи оставляли на ней лишь незначительные царапины.

Был еще коротышка Мукотсу, отравитель — вот уж с кем Котояма не пожелал бы столкнуться на поле боя. На второй день их пути, подозревая засаду, Котояма велел войску остановиться. Путь их лежал по руслу высохшей реки, окруженному с обеих сторон полуобвалившимися, поросшими колючим кустарником берегами — лучшего места для засады нельзя было представить. Котояма хотел искать обходной путь — что могли сделать даже легендарные Шичининтай на дне зловещего оврага! — но коротышка выступил вперед и сказал ему:

— Позволь, господин, Мукотсу, мастер ядов, со всем разберется.

При этом он неприятно смеялся, будто предстоящее дело веселило его. Котояма не стал спорить и махнул рукой, позволяя наемнику действовать по его усмотрению.

Тогда коротышка спустился в овраг — маленькая белая тень на темной, усыпанной валунами земле — и достал из корзины за спиной бамбуковый тубус.

Грязно-серый туман разлился в овраге, потек по высохшему руслу, затопил низину, коснулся поросших кустарником берегов. До боли в глазах всматривался Котояма в колючие заросли, и ему показалось даже, будто он увидал среди кустарника шевеление, — но, может, то глаза обманывали его?

Через некоторое время туман стал редеть, истончаться, разрываясь кусками, а вскоре исчез, будто не существовал вовсе. Коротышка снова неприятно засмеялся. Маленький и пузатый, с большими опухшими глазами, он казался Котояме похожим на жабу, и отвратительный низкий смех только прибавлял сходства.

— Что ты веселишься? — спросил его Котояма. — Ничего еще не кончено. Или, может, объяснишь, что ты сделал?

— Пусть господин пошлет людей проверить берег, — отвечал Мукотсу.

Котояма взглядом указал двоим воинам на заросли кустарника по правую руку от него. К его удивлению, самураи вернулись с известием, что среди зарослей и вправду прятались воины — большой отряд лучников — но нынче все они мертвы и трупы усеивают берег. Слыша это, Мукотсу снова засмеялся, от его смеха Котояма начинал уже уставать.

— А что же нам — мне и моему войску — можно пройти по руслу? — спросил он.

— Да, вполне. Яда уже нет в воздухе.

Все еще опасаясь — то ли засады, то ли отравленных испарений — Котояма дал знак войску спускаться в низину. Коротышка, однако, не соврал — ни люди, ни лошади не чувствовали смертоносных паров, и ни одна стрела не прилетела из колючих зарослей.

Имя шестого из Шичининтай, Джакотсу, Котояма запомнил почти сразу. Было яснее ясного, отчего мальчишка назвался так. Старуха Джакотсу, кладбищенский демон, чьи руки увиты змеями, охраняла могилу своего мужа. Юный же Джакотсу, мужчина с женским лицом, не охранял ничего, но меч его и вправду напоминал змею. Стоило мальчишке взмахнуть им, как широкий клинок раскладывался в десятки лезвий-полумесяцев, и смертоносная цепь их поражала всякого врага, пускай тот находился от Джакотсу в сотнях шагов.

Был еще один среди них, с лицом мрачным и диким, будто у демона. В его кожаные перчатки вставлены были лезвия, напоминавшие звериные когти. Глядя на этого человека, Котояма думал, что оружие как раз по нему — так походил свирепый наемник на дикого зверя.

В середине четвертого дня добрались, наконец, до замка Мацумото. Лучше всего было бы устроиться на привал и дать лошадям и людям отдохнуть до утра, но на подступах к замку их уже ждали. Видно, отчаявшись, старик Мацумото стянул все, которые нашел, войска к сердцу своих владений, и битва обещала быть решающей.

И недолгой.

Проклятые наемники были так ужасно, так невероятно талантливы, что оставили собственное войско Котоямы, в сущности, не у дел. Вооруженный мечом и тэссеном, Котояма подал веером лишь один знак — к атаке — и дальше ему оставалось только смотреть. И он смотрел, смотрел во все глаза, и странные смешанные чувства владели его сердцем. Восторг — оттого, что враг, как ни могуществен, вскоре должен был пасть. Страх — оттого, что впервые видел столь смертоносную разрушительную силу. Ревность — оттого, что лучшее оружие из когда-либо существовавших не могло принадлежать ему безраздельно. Всего год был его над ними власти, да и та неполна — не решит ли хитрая сука, пользуясь отцовским договором, отвратить от него Шичининтай?

Что мог он предложить в обмен на их службу, если даже легендарный Цвет Надежды проклятые наемники оценили в полтора года? Мысленно Котояма перебрал все свои сокровища, но, как ни напрягал память, выходило, что с Цветом Надежды тягаться не может ни одно.

Что ж, возможно, среди богатств старого Мацумото найдется нечто, способное прельстить этих жадных людей. С этой мыслью Котояма сложил тэссен и, высоко подняв над головой, указал им в сторону ворот.

Это был знак начала штурма.

Ворота уже пылали, и среди ринувшихся на приступ воинов он потерял из виду Шичининтай, лишь гигант Кёкотсу возвышался над всеми, будто гора над округой. Его огромные кулаки сокрушали пылающие створки, словно тараны, казалось, он вовсе не боялся огня. Лучники на стенах осыпали войско градом стрел, совершенно осмелев, потому как уже не могли попасть по своим. Котояма дал знак собственным лучникам целиться в досадное препятствие, и над воротами, словно черные птицы, с обеих сторон засвистели стрелы. Вот, наконец, ворота, расколовшись, влетели внутрь — и здесь войско его замедлило продвижение. Похоже, именно за воротами отчаявшийся Мацумото собрал цвет своей армии, и, стоя на холме, ждал Котояма, когда перевесит его чаша.

Сопротивление защитников замка было яростным, но недолгим. Котояме показалось, он видел огненные нити, свившиеся в сеть, — должно быть, сукин сын Ренкотсу не показал ему всего, что умел. Сеть эта, словно огромный пылающий шатер, накрыла самураев Мацумото, и даже Котояма содрогнулся от крика.

С мрачной решимостью ждал он, когда замковый двор будет очищен. Меньше всего хотелось ему позволить Шичининтай добраться до хозяина замка или, хуже того, до красавицы Амайи. Эта ночь должна была стать ночью его триумфа, и уступать его наемникам, которые, скорее всего, просто убьют Мацумото в числе прочих воинов, Котояма не собирался. Лишь увидев, что замковый двор пуст, а штурмовавший ворота отряд подошел почти к самому замку, Котояма сорвался с места, и, дав охране знак следовать за ним, направил коня к месту недавней схватки.

Теперь битва завязалась в покоях замка, и Котояма, спешившись, прорываясь с боем к своему врагу, далеко позади оставил собственную охрану.

— Мацумото! — кричал он, занося меч. — Мацумото, выходи ко мне и сразись со мной!

Но замок пустел, все больше трупов усеивали некогда вычищенные полы, а старого хозяина нигде не было. Неужели тот оказался трусом и сбежал, решив сохранить свою шкуру? Или таился, чтобы отомстить? Раздраженный, Котояма рывком распахнул очередные сёдзи и остановился, будто вкопанный.

Она была там. Он никогда раньше не видел Мацумото Амайю, но это, несомненно, была она. Растрепанная, белая, она казалась Котояме непередаваемо красивой, и сердце его дрогнуло на миг, и он опустил меч. Молодой самурай, бывший с девицей, крикнул ей:

— Уходи, госпожа, я сражусь с ним!

И Котояма приготовился было к поединку, но тут у него из-за спины выскочил Джакотсу.

— А, вот ты где, господин… Что тут у нас?.. — весело осведомился он и, не дожидаясь ответа, взмахнул мечом.

Молодой самурай, пожалуй, смог бы отразить цепь лезвий тэссеном, но меч, будто змея, обвился вокруг него и сжал в смертельном объятии. Разрубленный надвое, самурай рухнул на пол. Девице удалось спастись лишь потому, что еще прежде удара она откатилась в угол. Одним взмахом вернув лезвия в меч, Джакотсу выбросил их снова — на сей раз целя в девицу.

— Нет!

У Котоямы было лишь мгновение на выбор, и между мечом и тэссеном он выбрал тэссен, ударив Джакотсу под руку железным веером.

— Чертов ублюдок!

Веер не сумел отклонить удар, но перенаправил его, и несчастная Амайя осталась жива. Джакотсу обернулся. Распоротый рукав его медленно пропитывала кровь.

— Что ты делаешь, черт тебя дери, — прошипел он.

На лбу его серебряным венцом блестел пот, глаза сверкали, злое, разгоряченное лицо, словно клеймо, впечаталось в память Котоямы. Джакотсу нынче был не мальчишкой дурного рода, но свирепым воинственным божеством, сутью и сердцем беспокойного века. Но, завороженный на миг, Котояма быстро взял себя в руки.

— Что мне оставалось делать с кровожадным демоном вроде тебя. Ступай прочь, здесь нет тебе забавы. Она моя.

Фыркнув, будто облитая водой кошка, Джакотсу выскочил из комнаты. Амайя, казалось, побелела еще больше. Она судорожно искала что-то в складках пояса, но руки несчастной так дрожали, что она едва могла шевелить ими. Прежде, чем ей удалось осуществить свой замысел, Котояма понял, что она ищет. Он бросился к девице, и рухнул перед ней на колени, и удержал ее руки.

— Прошу тебя, госпожа, не надо. — Голос его надломился, и Котояма замолк, сам испугавшись своего порыва.

Две крупные слезы выкатились из ее глаз, скользнули по белым щекам. Оглушенная свалившимся на нее несчастьем, Амайя даже не пыталась вырваться, лишь смотрела на него полными слез глазами, и у Котоямы ныло сердце. Опустив ладонь к ее поясу, он без труда вытащил кайкэн и отбросил в сторону, словно ядовитую змею.

— Мне жаль, что ты видела столько горя, госпожа, но здесь больше никто не причинит тебе вреда: ни мои воины, ни этот демон. Никто не посмеет надругаться над тобой. Вставай, госпожа, идем со мной, и, хоть горе твое велико, будем надеяться, время исцелит твою рану.

Он осторожно поддержал ее под руки, помогая встать. Амайя была так бледна и несчастна, что, казалось, в ней вовсе не осталось сил, она не имела даже воли сопротивляться ему. Так, Котояма вывел девицу из покоя, где лежал последний ее защитник, и, столкнувшись в коридоре с одним из самураев, велел:

— Разыщите прислугу, и пусть женщины отведут молодую госпожу в ее спальню, и дадут снотворное, и пусть пригласят врача. Если кто-либо из воинов оскорбит ее, тут же будет казнен.

Когда Амайю увели, Котояма вернулся на замковый двор к своему коню и взобрался в седло. Нынче ему предстояло торжествовать победу, и он уже знал, каков будет пик его триумфа. Многие господа имели обыкновение забирать в замок отрубленные головы врагов и любоваться ими, Котояма же собирался соорудить в замковом дворе большой костер, который горел бы всю ночь, и на нем сжечь знамена побежденных.

Старика Мацумото принесли, когда костер почти был сложен. Вместе с дровами Котояма велел положить обломки ворот и спиленный ствол старой сосны — символа дома Мацумото — а на самую вершину возложить знамена.

Старик умирал. Смертельно бледный, с разрубленным плечом, он, должно быть, смотрел на Котояму, но взгляд его рассредоточивался, и оттого казалось, будто хозяин замка глядит сквозь врага.

— Котояма Ичиро. — Голос его звучал слабо, как шелест бумаги. — Мы никогда не были друзьями и не враждовали никогда… — В горле его послышался хриплый булькающий звук, и Котояма подумал, что старик ничего больше не скажет, но, сглотнув с усилием, Мацумото спросил: — Что такого было в моем владении, что заставило тебя явиться с оружием?

Однако в ответе уже не было нужды. Стоило старику договорить, как тусклый огонек осмысленности погас в его глазах, и умер он или потерял сознание — исход был один. Котояма отвернулся.

— Поджигайте, — велел он. — И пусть тело хозяина замка сгорит с его знаменами — это будет достойное погребение достойного человека. И дайте знать всем, кто служил старому Мацумото и сражался за него, — я буду в замке еще три дня и, если кто-нибудь из них захочет присягнуть мне или сразиться со мной, пускай явится. И пускай к утру соберут и принесут в большой зал все, какие найдутся, ценности и сокровища.

Костер горел всю ночь и, как ни был утомлен, Котояма не отошел от него, пока не стал свет. Он позволил себе недолгий отдых прежде, чем спуститься в большой зал, превратившийся в то утро в сокровищницу дома Мацумото. Были здесь плетеные сундуки, наполненные золотом, серебром и драгоценными камнями, отрезами крашеного шелка и мотками золотой нити. Были мечи и кинжалы невероятно искусной работы — внимание Котоямы привлек тэссен с изображением сосны на фоне лунного круга. Были свитки с заклинаниями, отгоняющими демонов и привлекающими удачу, старику они не помогли. Были кристаллы, которые, если поднести их к глазам, увеличивали или уменьшали видимые предметы. Были доспехи из позолоченных пластин и украшения тончайшей работы. Был расписанный фарфор из Поднебесной империи и зеркала самых разных размеров и отделки. И, хотя все это было, без сомнения, прекрасно и прельстило бы даже самое жадное сердце, Котояма все больше погружался в мрачную задумчивость, осматривая сокровища. Ни одно из них, ни все разом не могли тягаться с чудесным Цветом Надежды, ничем из лежащего у его ног нельзя было прельстить Шичининтай. Проклятый Йендо обладал богатством несказанным, не снившимся ни Мацумото, ни Котояме, ни кому-либо из их соседей.

Что еще было у покойного тестя, о чем Котояма не знал? Если Йендо так легко расстался с чудесным цветком, значит, имел нечто более ценное? Или рассчитывал получить руками Шичининтай? Нужно было выяснить это у Мадоки, в конце концов, ей тоже выгодно оставить наемников на их службе как можно дольше.

Не удовлетворившись осмотром сокровищ, Котояма самостоятельно обошел замок, но ничего ценного не нашел: видно, его люди и вправду постарались на совесть, собрав все, что могло представлять для господина интерес, в большом зале.

Ему казалось, первая победа принесет в его душу торжество и гордость, но нынче пребывал Котояма в тягостной задумчивости. Разбив Мацумото, он не получил сокровищ, которых не имел сам, и нынче понимал удивление старика.

Что такого было в моем владении, что заставило тебя явиться с оружием?

Видимо, ничего. Ничего, кроме…

Вспомнив о красавице Амайе, Котояма покинул зал и велел служанке провести его к юной госпоже. Он надеялся, Амайя уже не спит: солнце стояло высоко, и снотворное, как ни было сильно, вряд ли действовало так долго. Однако, когда он вошел в комнату, девица, очевидно, еще не проснулась. Котояма хотел было выйти, но, разбуженная его шагами, Амайя открыла глаза — и тут же вскинулась и подскочила, будто застигнутое врасплох животное.

— Не бойся меня, госпожа, — поспешно сказал Котояма, делая к ней осторожный шаг. — Я не хотел тебя будить и не причиню тебе вреда.

Его слова, впрочем, нисколько не успокоили ее и не ободрили.

— Зачем было оставлять мне жизнь? — Слезы снова побежали по ее щекам. — Отец мой мертв, я больше не нужна тебе. Умоляю, разреши мне умереть!

Котояма приблизился и присел рядом с девицей. Хотел взять ее руки в свои, но передумал.

— Послушай меня, госпожа, — тихо отвечал он, — сейчас ты раздавлена горем и твоей потерей и думаешь, что послужишь к чести семьи, перерезав себе горло. Я не могу остановить тебя и не стану держать в цепях, но, видят небеса, не хочу твоей смерти. Я ранил своего воина, чтобы спасти тебя, и не было бы мне большей радости, чем если бы ты отправилась со мной в мой дом. Всякий, живущий в моих владениях, даже моя жена, будут выказывать тебе почтение, приличествующее твоему роду, и никто не оскорбит тебя. — Он не удержался — прикоснулся едва заметно к мягким ее волосам, и Амайя не отшатнулась в страхе, но лицо ее, казалось, еще больше погрустнело. — Подумай над моими словами, госпожа, — сказал он, поднимаясь. — Я оставлю тебя и не стану препятствовать никому из слуг дать тебе оружие, но, если моя речь хоть на миг преклонила ко мне твое сердце, оставайся со мной.

С этими словами он покинул ее, не уверенный, что девица не покончит с собой, но зная, что поступил правильно.

Однако охватившее его горько-сладкое волнение так и не было утолено, и, если юная Амайя была хрупкий цветок, к которому Котояма боялся прикоснуться, то был еще один человек, волновавший его ум, и с этим человеком всяко можно было не церемониться.

… — Чего тебе надо? — грубовато осведомился Джакотсу, останавливая на Котояме мрачный взгляд.

Он переоделся — снова в женское кимоно — и прятал ладони в широких рукавах. И, хотя за спиной его не было меча, Котояма знал не понаслышке, как коварна может быть эта одежда.

— Покажи руки.

Наемник показал пустые ладони.

— Присядь… м… Джакотсу. — Котояма кивнул гостю на циновку, и тот уселся в позе лотоса. — Могу я обращаться к тебе по-другому?

Наемник широко улыбнулся.

— Ты можешь называть меня Джакотсу-сама, господин.

— Полагаю, это лишнее.

Что ж, хочет зваться именем кладбищенской старухи — пускай. Котояма протянул руку и осторожно вытащил из волос Джакотсу остроконечную шпильку. Черная лента, которую та держала, мягко скользнула ему в ладонь. Джакотсу наблюдал за его действиями с удивлением и любопытством. Ободренный этим молчаливым согласием, Котояма приподнял его подбородок и легонько поцеловал в губы. Отстранился, чтобы посмотреть ему в лицо, но дикая тварь, похоже, обо всем догадалась правильно. Понимающая усмешка скользнула по ярко окрашенным губам, и, решив, что, по меньшей мере, не противен ему, Котояма больше не смотрел в лицо Джакотсу. Он поцеловал его снова, глубже и крепче, зарывшись пальцами в волосы, и, казалось, проклятый демон отвечал его ласкам. Отбросив сомнения, Котояма вцепился ему в плечо и рванул вниз ворот кимоно, обнажая ключицу, прижался губами к основанию шеи и услышал мягкий смех над ухом.

От кожи его исходил странный горьковатый запах — словно бы дыма, но точно определить Котояма не мог. Запах не был приятен, но не отталкивал, и, взрыкнув от болезненного возбуждения, Котояма опрокинул Джакотсу на циновку.

Наемник не был его первым любовником — и до этого Котояме случалось делить ложе с юношами, едва ступившими на порог совершеннолетия. Но мальчики эти были молоды и неопытны, им только предстояло постичь и жизнь, и воинскую доблесть, и законы чести. Джакотсу же, мало что был старше его прежних любовников, не обладал их невинностью, не готов был внимать каждому слову Котоямы, и это его несовершенство злило — и распаляло — последнего. Котояма с силой подтянул к себе бедра мальчишки, крепко сжав их коленями, и принялся было развязывать пояс, как Джакотсу со змеиной ловкостью вывернулся из его объятий.

Он не отскочил, но замер напротив Котоямы, как кошка перед прыжком. Странная улыбка бродила по его губам.

— Не будь так нетерпелив, господин. Ты что же, думаешь, первый, кто этого хотел?

— Что такое? — резко спросил Котояма. — Мне казалось, ты любишь мужчин.

Джакотсу рассмеялся мягко и зловеще.

— Глядя на меня, можно так подумать, — отвечал он. Голос его сел и звучал хрипловато и вкрадчиво, будто и его распалили недавние ласки — и все же что-то выдавало в нем волнение иного рода. — Не буду врать, я и вправду люблю мужчин — когда они плачут в крови у моих ног и молят о пощаде. И ты, господин, ты также упадешь предо мной на колени и будешь просить о милости — и может, я даже отрублю тебе голову — кто знает. А может, и нет. — Последние слова он выдохнул почти Котояме в губы.

Этого Котояма уже не мог стерпеть. Коротко размахнувшись, он ударил было наемника по лицу, но Джакотсу легко перехватил его руку.

— Не смей меня бить. — Глаза его зло сверкнули. — Не смотри, что я без меча — ты даже коснуться меня не сможешь. И не трогай мои волосы, терпеть этого не могу.

Чертова дрянь!

— Пошел вон, — ледяным голосом велел Котояма.

— Да ладно тебе, господин, — улыбнулся Джакотсу, отпуская его руку. — Не ты ли сам меня позвал — и теперь прогоняешь?

С этими словами он склонился к Котояме и прижался к его губам в долгом жарком поцелуе.