Год Кошки (джен)

— … тогда хозяин горы решил, что жена неверна ему, и запер ее в самом глубоком из подземелий. Лишь старая служанка была с ней, и никому из обитателей горного владения не позволял господин видеть ее. Но и то было не самое ужасное из наказаний, придуманных злым демоном для его жены. Вскоре явился он в ее тюрьму со страшным подношением, и бросил перед ней голову ее друга. «Вот, — сказал он, — тебе от меня подарок. Теперь этот дурной человек не похитит тебя у меня». Долго плакала несчастная женщина, и, казалось, не истощится ее горе, но вот однажды землю сотряс оглушительный грохот. Сама гора содрогнулась до основ, и страшно и радостно сделалось бедной узнице. И, хотя в ее темнице не было окон и она не могла видеть, но знала, кто явился за ней. «Видно, демоны подземного царства хотят сожрать нас», — сказала служанка. «Нет, — отвечала госпожа. — То мои братья скачут».

Кимико облегченно выдохнула.

— Они спасли ее, да?

— Конечно, спасли, — отвечала Мадока. — Они разрушили темницу и забрали сестру и старую служанку, и так несчастная госпожа вернулась домой.

— А еще они убили ее мужа и поднесли сестре его голову! — яростно вскричала Кимико, грозя непонятно кому маленьким белым кулачком.

— Если ты так говоришь, значит, так и было, — согласилась Мадока.

В конце концов, откуда ей знать. У нее никогда не было братьев.

Кимико не успела ответить: за сдвинутыми сёдзи послышался голос старой Рен:

— Прибыл посыльный из дома твоего отца, госпожа. Он говорит, дело его срочно, и просит, если нет иных забот, требующих немедленного твоего внимания, принять его.

— Пусть подождет в приемном покое, — отвечала удивленная Мадока. — Скоро я приду к нему.

Рен ушла, Кимико удивленно уставилась на мать. Мадока и сама пребывала в растерянности. Йендо Арета, ее отец, так редко присылал к ней, что само его существование казалось призрачным. За двенадцать лет ее брака Мадока лишь первые два года сообщалась с ним. После, казалось, отец утратил к ней интерес и забыл о ее существовании. Это было, конечно, не так: не имея других детей, кроме Мадоки, Йендо Арета не мог забыть о ней, и, если теперь решил к ней обратиться, стало быть, дело и впрямь не терпит отлагательства.

— Подожди здесь, милая. — Мадока поднялась, оправив полы кимоно, и легонько коснулась волос дочери. Кимико разочарованно вздохнула, но прекословить не стала.

В приемном покое жарко пылал очаг. Старый самурай сидел у огня, задумчиво вертя в руках свиток, перевязанный алой лентой. Усевшись напротив него, Мадока коротко поклонилась, и Сугияма поклонился в ответ. Она помнила его с детства — сурового худого человека с лицом, изрезанным ветрами и железом страшнее, чем ее собственное. Он был немногословен, но юной Мадоке казалось тогда, что ни демон, ни смертный не сможет причинить ей вреда, пока этот человек защищает ее дом. Нынче он смотрел в огонь, задумчивый и мрачный, словно не мог подобрать слов, которые она поняла бы правильно.

— Я не знаю, как изложить мою весть мягко, госпожа, — сказал он. — Видимо, это невозможно, потому укрепи свое сердце, чтобы мои слова не разбили его. Твой отец, славной памяти господин Йендо Арета, погиб полмесяца назад.

Он замолчал, замерла и Мадока, замер воздух вокруг, замерли руки на коленях, застыла слюна в горле.

— Как это случилось?

Она не знала, хочет ли выслушать его рассказ. Знала только, что об этом принято спрашивать.

— Его лошадь оступилась и упала в овраг. Господин разбил голову о камень и погиб мгновенно.

Снова воцарилась тишина. Затем, словно решив, что дал ей достаточно времени примириться с утратой, Сугияма продолжил:

— Как тебе известно, госпожа, покойный господин никогда не доверял твоему супругу и хотел, чтобы в случае его безвременной кончины все наследство досталось тебе. Вот его последние распоряжения на этот счет. — Сугияма протянул ей свиток. Мадока развязала ленту и уставилась невидящим взглядом в ровные столбцы символов, выписанные твердой знакомой рукой. Мысли ее бродили далеко.

Отец и вправду никогда особенно не любил ее супруга, Котояму Ичиро. Двенадцать лет назад, отдавая за него юную и полную надежд Мадоку, он с пристальным вниманием присматривался к зятю и, хотя ни в чем не мог его обвинить, не проникся к новообретенному родичу ни уважением, ни любовью. Холодное согласие установилось между ними, но не родственные узы, хоть Котояма Ичиро был всем хорош. Богатый человек и славный воин, первый сын знатного господина, он был на десять лет старше Мадоки и весьма недурен собой. Суровость и стать были в нем, чем-то он напоминал Сугияму, и Мадока решила, что это будет хороший брак и в нем она окажется так же надежно защищена, как в отцовском доме. Она ошиблась.

Прошел лишь год ее замужества, принесший маленькую Кимико, как Мадока тяжело заболела. Словно огромный костер пылал у нее в голове и груди, и лихорадка не оставляла ее ни днем, ни ночью, затмевая разум и не оставляя в ее мире ничего, кроме огня. Приглашенная харайя сказала, что к госпоже пристал мононоке, родившийся из женской зависти ее красоте, и ни заклинания, ни очищающие обряды не могли изгнать демона. Тогда Мадока изрезала себе ножом лоб и щеки, и шрамы, изуродовавшие ее лицо, примирили с ней неведомую завистницу. Болезнь прошла, но не прошли несчастья Мадоки. Узнав, что Котояма Ичиро не сумел защитить его дочь от колдовства замковой прислуги и даже не собирался казнить или выслать подозреваемых в дурном замысле, отец пришел в ярость и хотел тут же забрать Мадоку домой. Тогда ей, беззаветно влюбленной в мужа, удалось сохранить свой брак, но согласие между отцом и супругом так и не восстановилось.

Утратив былую красоту, она утратила и любовь мужа: все реже он навещал ее, а когда Мадока разрешилась мертвым младенцем, и вовсе перестал приходить. Она знала, что супруг ее не имеет недостатка в женском внимании и любая в замке готова угодить ему. Вот уже десять лет господин не прикасался к ней, и жизнь ее была бы вовсе тосклива, если бы маленькая Кимико, яростная, как дикий зверек, не скрашивала ее дни.

Мадока бездумно водила глазами по бумаге, где говорилось, что в случае кончины Йендо Ареты к его дочери должны перейти его земли, имущество и обязательства, и его вассалы обязуются служить ей как служили ему.

— Я поняла. — Мадока опустила свиток.

— Каковы будут твои первые распоряжения?

— Пускай самураи остаются в своих домах и охраняют земли моего отца от всякого, кто посмеет посягнуть на них. Ты, храбрый Сугияма, достойнейший среди воинов, оставайся их главой и управляй замком от моего имени. Если есть среди моего наследства сокровища, которые нельзя распределить между вассалами отца за их верную службу, пускай эти вещи доставят мне. И пускай замковая прислуга, если тебе покажется, что они честные люди, остается на своих местах.

Казалось, она сообщила все, что следовало, но Сугияма, поклонившись, заговорил снова:

— Обязательства покойного господина также перешли к тебе, госпожа. Полгода назад господин призвал наемников Шичининтай, знаменитую Армию Семерых. Он хотел повести войска в провинцию Сачи, и нынче Сачи также принадлежит тебе. Господин обещал отдать Шичининтай Цвет Надежды, если они прослужат ему полтора года, но всего шесть раз сменилась луна с тех пор, как они пришли. Как ты велишь распорядиться их договором?

Мадока вздохнула.

— Я не веду войн, и наемники мне не нужны. Пускай как можно скорее доставят сюда Цвет Надежды, и пускай Шичининтай явятся ко мне. Мы рассчитаемся, и я отпущу их.

Не было причин не доверить расчет тому же Сугияме: Мадока не сомневалась, что старый самурай не обманет ее. Но слишком уж любопытно было подержать в руках легендарный Цвет Надежды, волшебный цветок цубаки, в чаше которого не оскудевает живая вода — трех капель ее достаточно, чтобы срастить самую страшную рану.

… Ей повезло, что Цвет Надежды явился к ней раньше Шичининтай, иначе встреча с наемниками вышла бы несколько неловкой. Шкатулку с легендарным цветком доставили отдельно от ключа, дабы у госпожи не оставалось подозрений, что ее никто не вскрывал. Но нынче в руках ее были и шкатулка, и ключ, и, чувствуя, как взволнованно бьется сердце, Мадока открыла ларчик и подняла крышку.

Он был там. Бледно-красный, никогда не увядающий цветок, наполненный прозрачной, мягко светящейся водой. Ни вода, ни лепестки не источали аромата, хотя, по преданию, Цвет Надежды должен был пахнуть для каждого по-своему и, видимо, чем-то приятным. Мадоке нестерпимо захотелось нанести воду на какой-нибудь порез, но ран у нее не было, и она решила попробовать смочить шрамы на лбу. Окунув кисточку в чашу камелии, она легонько смазала лоб и замерла, прислушиваясь к себе.

Ничего не произошло. Мадока не ощутила ни боли, ни жара, ни даже пощипывания. Что ж, возможно, глупо было наносить воду на уже зажившие раны, и так же глупо было смотреться в зеркало — за пару мгновений вода не исцеляла ничего. Но Мадока все же достала из рукава зеркальце и взглянула на лоб. Шрамы остались где были. Видно, ничто уже не могло вернуть ей былую красоту.

Со вздохом Мадока спрятала цветок в шкатулку и опустила крышку.

… Шичининтай явились к ней через день и были, стоило признать, даже занятнее цветка. Прямой пристальный взгляд сочли бы бесстыдным, и Мадока рассматривала гостей украдкой, дабы не смутить их. Особенно привлекли ее внимание юноша с женским лицом и в женской одежде — губы его были окрашены алым; огромный, вдвое выше взрослого мужчины, человек устрашающей наружности — чем-то он напоминал демонов-великанов, живущих в горах; и ярко-рыжий — раньше она видела лишь собак такой масти — воин, чье лицо наполовину закрывали металлические пластины, и правая рука, мало походившая на человеческую, также была из железа. Они были так необыкновенны, что Мадока впервые за десять лет не устыдилась собственного уродства. Она коротко поклонилась, приветствуя гостей, и Шичининтай поклонились в ответ.

— Стало быть, ты и есть Кото… Котояма Мадока? — Юноша с кошачьими глазами и длинной смоляно-черной косой был, похоже, вождем этого странного сообщества. Мадоке казалось, она некогда была с ним знакома — в прошлой, беззаботной своей жизни. Но это, конечно, было не так. Сколько ему лет — шестнадцать? семнадцать? — когда она выходила замуж, он, похоже, был совсем еще дитя.

— Я и есть, — согласилась она. — Вы, должно быть, устали в пути, потому не будем тянуть. Я знаю, что мой отец обещал вам Цвет Надежды за полтора года службы. Но я не веду войн и не нуждаюсь в ваших услугах, потому отдам вам его. Отдохните у меня пару дней — и ступайте прочь.

Она взяла с дзабутона шкатулку с волшебной камелией и подняла крышку. Взгляды Шичининтай как один уперлись в цветок, словно и они заворожены были мягким сиянием воды в его чаше. На несколько мгновений воцарилась тишина, а затем один из наемников произнес:

— Что ж, госпожа, твоя щедрость неожиданна, но приятна, и мы не будем больше тебя задерживать…

— Не так быстро, Ренкотсу. — Юноша с кошачьими глазами с трудом оторвал взгляд от цветка и взглянул в лицо Мадоке. — Я не люблю навязываться, госпожа, но не в моих правилах получать плату за невыполненную работу. Если ты вовсе не желаешь иметь с нами дел, мы уйдем, однако, если у тебя есть враги или области, что ты хотела бы привести под свою руку, ты вольна просить нас задержаться еще на год.

О зачем, зачем он говорил это ей! В смятении, поселившемся в душе с гибелью отца, Мадока не могла найти сил спорить с ним. Тысячи сомнений терзали ее сердце — теперь, когда она могла владеть областью Йендо — или не могла? — когда пал величайший из ее защитников — или оставил ей лучший щит? — она была растеряна, расстроена и тронута словами юноши.

— Хорошо, — медленно произнесла Мадока. — Оставайтесь у меня. Вы разместитесь в деревне у замка, в доме старой Рен. Там много места, и, полагаю, вы не будете стеснены. Если вам что-то понадобится, скажите Рен, и она передаст мне ваши просьбы. Если же мне что-то потребуется, я вас призову.

Она опустила крышку. Волшебный свет померк, Шичининтай как будто вздрогнули, оправляясь от наваждения, ей послышался легкий разочарованный вздох.

На следующий день большая повозка доставила в замок наследство ее отца. Так как золото и оружие Мадока велела распределить между его самураями, ее долю составили, в основном, наряды и драгоценности покойной матушки в огромных плетеных сундуках. Кимико, увидев такое великолепие, пришла в восторг, и до позднего вечера мать и дочь примеряли одежды и украшения. Большая часть нарядов была для Кимико слишком длинна и волочилась за ней по полу, в рукавах же маленькие ручки вовсе терялись. Это, однако, не сделало их игру менее веселой, и даже печаль, глодавшая сердце Мадоки, на время отступила перед этим нехитрым развлечением.

К вечеру, однако, когда утомившаяся дочь легла спать, а Мадока решила разобрать оставшиеся сундуки, смятение и тревога вернулись. В одном из сундуков она обнаружила подарок, который рада была бы не получать — так он пугал ее в детстве.

Это была отрубленная голова большой кошки. В черных, необыкновенно живых глазах ее застыло выражение ярости, отчаяния и страха. Пасть была оскалена, пожелтевшие от времени клыки грозно щерились в лицо неведомому врагу. Восемнадцать лет прошло с тех пор, как отец услышал о живущей в лесу чудовищной кошке, в которую, по словам суеверных крестьян, вселился демон. В то лето отец собрал большую охоту и сам возглавил ее. Были там и самураи, и хоши, и даже мико из ближайшего святилища. Демон появлялся по ночам, потому на закате охота отправилась в лес, а к утру отец вернулся с трофеем.

Страшной показалась маленькой Мадоке его добыча. Голову установили на деревянной тумбе в большом покое, и проходить мимо нее девочка боялась. Казалось, выражение предсмертной муки навеки застыло на ужасной морде. Дни перетекали в месяцы, месяцы в годы, но разложение не касалось головы чудища. Видно, кошка и вправду была демоном — говорили, у нее было то ли семь, то ли девять хвостов, но убедиться в этом Мадока не могла: что сделалось с телом твари, она так и не узнала. Теперь же отец решил, что жуткий трофей должен достаться дочери, а не стоять, как все эти годы, в большом покое.

Почему?

Она долго сидела на коленях, бездумно глядя на нежданный подарок, затем опустила крышку. Тревоги прошедших дней утомили ее, и больше всего хотелось Мадоке отрешиться от дурной действительности хотя бы во сне.

… Однако дурная действительность вовсе не стремилась оставить ее в покое. Старая Рен разбудила госпожу известием, что господин хочет немедленно видеть ее и пребывает в крайне скверном расположении духа. Позволяя служанке одеть себя и прибрать, встревоженная Мадока пыталась вспомнить, чем она могла разозлить супруга. По всему выходило, что мужу не в чем было ее обвинить: о смерти отца и его наследстве она рассказала сразу, и он не проявил любопытства к доставшимся ей вещам и даже счел разумными ее доводы о том, что служившие отцу самураи должны остаться в своей провинции, дабы охранять ее от корыстных устремлений соседей. О Шичининтай он также знал — почему же теперь недоволен ею!

Котояма Ичиро сидел на дзабутоне, необыкновенно прямо держа спину. Правильные черты его лица являли образец строгости, ни тени улыбки или радости встречи не было в них. Мадока поклонилась, войдя, и опустилась на циновку напротив него.

— Я ждал тебя непозволительно долго.

— Я едва проснулась, господин.

— Что ж, возможно, тебе стоит поменьше спать и побольше заботиться о происходящем в твоей земле, коли уж ты получила столь богатое наследство.

Что за печаль ему в ее наследстве!

— Я всего лишь глупая женщина, — осторожно отвечала Мадока, — и мысли моего господина скрыты от меня.

— Я хочу, чтобы ты призвала своих наемников и объяснила им, как стоит вести себя с людьми нашего сословия.

— Они чем-то обидели тебя, господин?

Он раздраженно взмахнул рукой.

— Я послал к ним сегодня утром, дабы сообщить, что с этого дня и пока снег не стает следующей весной, они должны повиноваться мне и идти с моим войском куда бы я ни велел. Надеюсь, ты не станешь оспаривать это решение, потому как тебе вряд ли нужны их услуги.

— Не нужны, — согласилась она. — Но разве мы ведем войны, господин?

— Теперь ведем, — коротко отвечал он, и Мадока подумала, что супруг, должно быть, долго вынашивал эти замыслы. Нынче, приняв на своей земле знаменитых Шичининтай, он, наконец, решил осуществить задуманное, расплатившись с наемниками сокровищем ее отца.

Какой изящный план и какое необыкновенное везение.

— Что они ответили твоему человеку, господин?

— Они сказали, что знать меня не знают и что договором их распоряжается Котояма Мадока, лишь ее они будут слушать.

Странное чувство вызвали эти слова. Мадока была смущена столь однозначным признанием ее власти и рада явному предпочтению, отданному ей в обход супруга. Но она скрыла и смущение, и радость и коротко поклонилась снова.

— Что мне сказать им, господин?

— Скажи, что отдаешь их под мое начало и с этого дня мои приказы должны исполняться так же неукоснительно, как приказы моего покойного тестя.

… Что ей оставалось делать? Но, ожидая Шичининтай в большом покое, куда господин созвал едва не половину замковых самураев, Мадока чувствовала, как неприятно ноет сердце. С необыкновенной ясностью понимала она, что слова, произнесенные при таком количестве свидетелей, станут концом ее власти. И от этого что-то тянуло и ныло внутри, как будто, единожды прельстившись могуществом, она не хотела уступать его никому, в том числе собственному мужу. Тем более собственному мужу!

Господин сидел рядом с ней, по неподвижному лицу его ничего нельзя было прочесть. Но вот раздвинулись широкие деревянные створки, и в зал ступили Шичининтай. Казалось, многолюдство и зловещая тишина, висевшая в покое, на миг смутили их — или то был обман зрения? Не оглядываясь, почти не замедлив шага, наемники прошли между рядов молчаливых воинов — шаги гиганта и железного чудовища заставляли трескаться пол — и остановились напротив господ. По толпе пробежал неодобрительный шепоток. Прежде, чем Мадока успела придумать, как незаметно дать наемникам понять, что им следует хотя бы поклониться, давешний Ренкотсу шепнул что-то на ухо юноше с косой, и тот, помедлив, преклонил колено. Товарищи последовали его примеру. Шепот утих.

Безмолвие, воцарившееся в зале, казалось всепоглощающим. Мадока слышала только, как отчаянно бьется сердце, не желая, не желая отдавать оружие в чужие руки.

— Что ж, — раздался рядом ровный голос господина, — я счастливый человек. Я много слышал о вас, Шичининтай, и, если слухи не врут, вы обещаете стать жемчужиной моего войска.

Мадока с трудом отвела взгляд от колен, чтобы увидеть, как восприняли Шичининтай его слова. Но наемники смотрели вовсе не на господина, а на нее — вопросительно и выжидающе, словно требовали объяснения происходящего, словно их отказ или согласие зависели от ее доброй воли. Наконец, так и не дождавшись, видно, ее слов, юноша с косой отвечал:

— Слухи не врут, господин. Но с нами расплачивается эта женщина, и ей решать, становиться ли нам, — он усмехнулся углом рта, — жемчужиной твоего войска.

Одетый в женское кимоно товарищ его бросил на Мадоку недовольный взгляд, и ей внезапно сделалось легче.

— Как ты верно заметил, я всего лишь женщина, — произнесла она. — Вам скучно будет со мной, а господин мой готовит большой поход. Идите с ним и служите ему на поле боя.

Шичининтай просияли, и Мадоке сделалось радостно — оттого, что она сумела найти применение отцовскому договору, и печально — оттого, что они, похоже, тяготились ее властью.

Но, очевидно, она что-то сказала не так, потому что, когда ушли наемники и самураи и опустел зал, супруг обратился к ней с крайним недовольством:

— Разве это ты должна была сказать им? Почему ты не передала Шичининтай точно мои слова? Почему не отдала их под мою власть, если сама всяко не сможешь ими распорядиться?

— Так ли важны слова, господин, — примирительно отвечала Мадока. — Они будут сражаться за тебя и приведут под твою руку какие захочешь области. Не таково ли было твое желание?

Он раздраженно отмахнулся, но не нашел что ответить. Уже сидя в своих покоях над корзиной с отрубленной головой, Мадока думала о том, почему не повторила Шичининтай слова господина. Желала ли она тем самым сохранить хотя бы призрачную власть над ними, не отдать ее всецело мужу, которому и так принадлежало все, что ее окружало? Желала ли она знать, что здесь, в чужом краю, есть то единственное, чем она вольна распорядиться на свое усмотрение? Желала ли она не потерять людей, столь любезно признавших ее власть, даже когда она сама готова была от нее отказаться?..

Кошачья голова не знала ответов на эти вопросы. Некоторое время Мадока и мертвая кошка неподвижно смотрели друг на друга, затем Мадока убрала голову обратно в корзину и хотела закрыть крышку, когда обнаружила, что, кроме неприятного подарка, на дне лежит что-то еще. То оказалась плоская деревянная подвеска в виде кошки с девятью хвостами. Через правое ухо и один из хвостов продета была тонкая медная проволока. Вертя в руках подвеску, Мадока заметила на обратной ее стороне вырезанную в дереве надпись: «Охрани меня от девяти смертей».

Вырезала ли эти слова рука отца? Или он никогда не прикасался к подвеске, решив оставить ее дочери в подарок? Сколько странных вещей завещал он ей — и не было никого, кто объяснил бы значение этого необычного наследства. И подвеска, и кошачья голова, и даже договор с Шичининтай — что такое было в области Сачи, чего отец вожделел больше, чем Цвета Надежды? — обретали в ее глазах смысл таинственный и непостижимый.

Чего искал он в свои последние месяцы, к чему стремился? Почему оставил завещание, без которого все его земли, сокровища и обязательства перешли бы по обычаю ее мужу? Даже Шичининтай, хоть были явно рады отправиться на войну, не стали бы этого делать без ее дозволения — почему? Сугияма сказал, отец звал их, чтобы покорить область Сачи — и вот Сачи покорена и Цвет Надежды почти у них в руках — почему же они отказываются от него? Или замысел отца состоял не только в том, чтобы заполучить вожделенную провинцию, но и в том, чтобы оставить наемников у себя не меньше, чем на полтора года? Но зачем?

Если у тебя есть враги или области, что ты хотела бы привести под свою руку…

Что он имел в виду, странно знакомый юноша с глазами кошки? А может, она забивает голову ерундой, и отец был просто гордым жадным человеком, не пожелавшим отдать наследство нелюбимому зятю? Мысли перепутались в ее бедной голове, лишь одно Мадока знала наверняка: она правильно сделала, не позволив супругу приказывать Шичининтай. Пусть развлекаются на его войнах, а если им кажется, что Котояма Ичиро был бы лучшим господином, чем она, — так скоро они узнают его ближе и передумают.

Так, улыбаясь мстительной радости, Мадока надела подвеску на шею и скрыла под воротом кимоно.

Котояма Ичиро собрал войско к середине весны. Первой среди его честолюбивых устремлений была провинция Абэ, принадлежавшая Мацумото-даймё, сварливому старику, имевшему, по слухам, обширную сокровищницу и трех красавиц-дочерей. Две старшие вышли замуж, но младшая, юная Амайя, все еще жила с отцом, и в глубине души Котояма надеялся повидать ее.

Не только сокровища и красавица Амайя сделали провинцию Абэ первой целью кампании. Среди всех соседей именно замок Мацумото располагался ближе прочих к замку Котоямы — в двух с половиной днях пути — и заполучить провинцию, чье сердце находилось так близко к его собственному дому, было делом самым разумным.

Не желая прослыть человеком трусливым и бесчестным, Котояма объявил соседу войну прежде, чем вторгнуться на его землю, и тем самым дал ему возможность подготовиться к битве.

Старому Мацумото это, впрочем, не помогло. Котояма рассчитывал, что два с половиной дня растянутся в лучшем случае на пять — даже после уничтожения пограничной стражи старик успел бы разместить войска между замком и границей. Но время перехода увеличилось всего на день, да и то, похоже, потому, что на второе утро после выступления от земли поднялся туман и заставил войско плутать в редколесье прежде, чем стало возможно углядеть хоть какой-нибудь ориентир.

Потрясающая краткосрочность похода объяснялась тем, что на челе атаки Котояма поставил Шичининтай, и это также было делом весьма разумным. Легенды об их силе ходили одна другой удивительнее, а даже если бы они оказались ложны, потерять наемников было куда легче, чем самураев собственного войска.

Однако легенды не врали. Путаясь в дурацких именах, которые даже не стремился запомнить, Котояма знал, однако, что предводитель ужасного содружества — человек невиданной силы. Невысокий, он управлялся с огромным клинком, который, если воткнуть его в землю, превысил бы рост самого мальчишки. Ренкотсу, дьявольская тварь, дышал огнем, будто демон — Котояма так и не сумел рассмотреть, как ему это удавалось. За Ренкотсу повсюду таскался огненно-рыжий человек с железной рукой, лицо его наполовину закрывали металлические пластины. Целый арсенал оружия был в его доспехе, но больше всего поразили Котояму летающие диски с зазубренными краями. Их было всего четыре, но, казалось, число это бесконечно, потому как, единожды достигнув цели, диск тут же возвращался обратно.

Кёкотсу, гигант, и вовсе сражался голыми руками. Огромным кулаком он легко мог переломить человеку хребет, а шкура его, по-видимому, была так прочна, что копья, стрелы и мечи оставляли на ней лишь незначительные царапины.

Был еще коротышка Мукотсу, отравитель — вот уж с кем Котояма не пожелал бы столкнуться на поле боя. На второй день их пути, подозревая засаду, Котояма велел войску остановиться. Путь их лежал по руслу высохшей реки, окруженному с обеих сторон полуобвалившимися, поросшими колючим кустарником берегами — лучшего места для засады нельзя было представить. Котояма хотел искать обходной путь — что могли сделать даже легендарные Шичининтай на дне зловещего оврага! — но коротышка выступил вперед и сказал ему:

— Позволь, господин, Мукотсу, мастер ядов, со всем разберется.

При этом он неприятно смеялся, будто предстоящее дело веселило его. Котояма не стал спорить и махнул рукой, позволяя наемнику действовать по его усмотрению.

Тогда коротышка спустился в овраг — маленькая белая тень на темной, усыпанной валунами земле — и достал из корзины за спиной бамбуковый тубус.

Грязно-серый туман разлился в овраге, потек по высохшему руслу, затопил низину, коснулся поросших кустарником берегов. До боли в глазах всматривался Котояма в колючие заросли, и ему показалось даже, будто он увидал среди кустарника шевеление, — но, может, то глаза обманывали его?

Через некоторое время туман стал редеть, истончаться, разрываясь кусками, а вскоре исчез, будто не существовал вовсе. Коротышка снова неприятно засмеялся. Маленький и пузатый, с большими опухшими глазами, он казался Котояме похожим на жабу, и отвратительный низкий смех только прибавлял сходства.

— Что ты веселишься? — спросил его Котояма. — Ничего еще не кончено. Или, может, объяснишь, что ты сделал?

— Пусть господин пошлет людей проверить берег, — отвечал Мукотсу.

Котояма взглядом указал двоим воинам на заросли кустарника по правую руку от него. К его удивлению, самураи вернулись с известием, что среди зарослей и вправду прятались воины — большой отряд лучников — но нынче все они мертвы и трупы усеивают берег. Слыша это, Мукотсу снова засмеялся, от его смеха Котояма начинал уже уставать.

— А что же нам — мне и моему войску — можно пройти по руслу? — спросил он.

— Да, вполне. Яда уже нет в воздухе.

Все еще опасаясь — то ли засады, то ли отравленных испарений — Котояма дал знак войску спускаться в низину. Коротышка, однако, не соврал — ни люди, ни лошади не чувствовали смертоносных паров, и ни одна стрела не прилетела из колючих зарослей.

Имя шестого из Шичининтай, Джакотсу, Котояма запомнил почти сразу. Было яснее ясного, отчего мальчишка назвался так. Старуха Джакотсу, кладбищенский демон, чьи руки увиты змеями, охраняла могилу своего мужа. Юный же Джакотсу, мужчина с женским лицом, не охранял ничего, но меч его и вправду напоминал змею. Стоило мальчишке взмахнуть им, как широкий клинок раскладывался в десятки лезвий-полумесяцев, и смертоносная цепь их поражала всякого врага, пускай тот находился от Джакотсу в сотнях шагов.

Был еще один среди них, с лицом мрачным и диким, будто у демона. В его кожаные перчатки вставлены были лезвия, напоминавшие звериные когти. Глядя на этого человека, Котояма думал, что оружие как раз по нему — так походил свирепый наемник на дикого зверя.

В середине четвертого дня добрались, наконец, до замка Мацумото. Лучше всего было бы устроиться на привал и дать лошадям и людям отдохнуть до утра, но на подступах к замку их уже ждали. Видно, отчаявшись, старик Мацумото стянул все, которые нашел, войска к сердцу своих владений, и битва обещала быть решающей.

И недолгой.

Проклятые наемники были так ужасно, так невероятно талантливы, что оставили собственное войско Котоямы, в сущности, не у дел. Вооруженный мечом и тэссеном, Котояма подал веером лишь один знак — к атаке — и дальше ему оставалось только смотреть. И он смотрел, смотрел во все глаза, и странные смешанные чувства владели его сердцем. Восторг — оттого, что враг, как ни могуществен, вскоре должен был пасть. Страх — оттого, что впервые видел столь смертоносную разрушительную силу. Ревность — оттого, что лучшее оружие из когда-либо существовавших не могло принадлежать ему безраздельно. Всего год был его над ними власти, да и та неполна — не решит ли хитрая сука, пользуясь отцовским договором, отвратить от него Шичининтай?

Что мог он предложить в обмен на их службу, если даже легендарный Цвет Надежды проклятые наемники оценили в полтора года? Мысленно Котояма перебрал все свои сокровища, но, как ни напрягал память, выходило, что с Цветом Надежды тягаться не может ни одно.

Что ж, возможно, среди богатств старого Мацумото найдется нечто, способное прельстить этих жадных людей. С этой мыслью Котояма сложил тэссен и, высоко подняв над головой, указал им в сторону ворот.

Это был знак начала штурма.

Ворота уже пылали, и среди ринувшихся на приступ воинов он потерял из виду Шичининтай, лишь гигант Кёкотсу возвышался над всеми, будто гора над округой. Его огромные кулаки сокрушали пылающие створки, словно тараны, казалось, он вовсе не боялся огня. Лучники на стенах осыпали войско градом стрел, совершенно осмелев, потому как уже не могли попасть по своим. Котояма дал знак собственным лучникам целиться в досадное препятствие, и над воротами, словно черные птицы, с обеих сторон засвистели стрелы. Вот, наконец, ворота, расколовшись, влетели внутрь — и здесь войско его замедлило продвижение. Похоже, именно за воротами отчаявшийся Мацумото собрал цвет своей армии, и, стоя на холме, ждал Котояма, когда перевесит его чаша.

Сопротивление защитников замка было яростным, но недолгим. Котояме показалось, он видел огненные нити, свившиеся в сеть, — должно быть, сукин сын Ренкотсу не показал ему всего, что умел. Сеть эта, словно огромный пылающий шатер, накрыла самураев Мацумото, и даже Котояма содрогнулся от крика.

С мрачной решимостью ждал он, когда замковый двор будет очищен. Меньше всего хотелось ему позволить Шичининтай добраться до хозяина замка или, хуже того, до красавицы Амайи. Эта ночь должна была стать ночью его триумфа, и уступать его наемникам, которые, скорее всего, просто убьют Мацумото в числе прочих воинов, Котояма не собирался. Лишь увидев, что замковый двор пуст, а штурмовавший ворота отряд подошел почти к самому замку, Котояма сорвался с места, и, дав охране знак следовать за ним, направил коня к месту недавней схватки.

Теперь битва завязалась в покоях замка, и Котояма, спешившись, прорываясь с боем к своему врагу, далеко позади оставил собственную охрану.

— Мацумото! — кричал он, занося меч. — Мацумото, выходи ко мне и сразись со мной!

Но замок пустел, все больше трупов усеивали некогда вычищенные полы, а старого хозяина нигде не было. Неужели тот оказался трусом и сбежал, решив сохранить свою шкуру? Или таился, чтобы отомстить? Раздраженный, Котояма рывком распахнул очередные сёдзи и остановился, будто вкопанный.

Она была там. Он никогда раньше не видел Мацумото Амайю, но это, несомненно, была она. Растрепанная, белая, она казалась Котояме непередаваемо красивой, и сердце его дрогнуло на миг, и он опустил меч. Молодой самурай, бывший с девицей, крикнул ей:

— Уходи, госпожа, я сражусь с ним!

И Котояма приготовился было к поединку, но тут у него из-за спины выскочил Джакотсу.

— А, вот ты где, господин… Что тут у нас?.. — весело осведомился он и, не дожидаясь ответа, взмахнул мечом.

Молодой самурай, пожалуй, смог бы отразить цепь лезвий тэссеном, но меч, будто змея, обвился вокруг него и сжал в смертельном объятии. Разрубленный надвое, самурай рухнул на пол. Девице удалось спастись лишь потому, что еще прежде удара она откатилась в угол. Одним взмахом вернув лезвия в меч, Джакотсу выбросил их снова — на сей раз целя в девицу.

— Нет!

У Котоямы было лишь мгновение на выбор, и между мечом и тэссеном он выбрал тэссен, ударив Джакотсу под руку железным веером.

— Чертов ублюдок!

Веер не сумел отклонить удар, но перенаправил его, и несчастная Амайя осталась жива. Джакотсу обернулся. Распоротый рукав его медленно пропитывала кровь.

— Что ты делаешь, черт тебя дери, — прошипел он.

На лбу его серебряным венцом блестел пот, глаза сверкали, злое, разгоряченное лицо, словно клеймо, впечаталось в память Котоямы. Джакотсу нынче был не мальчишкой дурного рода, но свирепым воинственным божеством, сутью и сердцем беспокойного века. Но, завороженный на миг, Котояма быстро взял себя в руки.

— Что мне оставалось делать с кровожадным демоном вроде тебя. Ступай прочь, здесь нет тебе забавы. Она моя.

Фыркнув, будто облитая водой кошка, Джакотсу выскочил из комнаты. Амайя, казалось, побелела еще больше. Она судорожно искала что-то в складках пояса, но руки несчастной так дрожали, что она едва могла шевелить ими. Прежде, чем ей удалось осуществить свой замысел, Котояма понял, что она ищет. Он бросился к девице, и рухнул перед ней на колени, и удержал ее руки.

— Прошу тебя, госпожа, не надо. — Голос его надломился, и Котояма замолк, сам испугавшись своего порыва.

Две крупные слезы выкатились из ее глаз, скользнули по белым щекам. Оглушенная свалившимся на нее несчастьем, Амайя даже не пыталась вырваться, лишь смотрела на него полными слез глазами, и у Котоямы ныло сердце. Опустив ладонь к ее поясу, он без труда вытащил кайкэн и отбросил в сторону, словно ядовитую змею.

— Мне жаль, что ты видела столько горя, госпожа, но здесь больше никто не причинит тебе вреда: ни мои воины, ни этот демон. Никто не посмеет надругаться над тобой. Вставай, госпожа, идем со мной, и, хоть горе твое велико, будем надеяться, время исцелит твою рану.

Он осторожно поддержал ее под руки, помогая встать. Амайя была так бледна и несчастна, что, казалось, в ней вовсе не осталось сил, она не имела даже воли сопротивляться ему. Так, Котояма вывел девицу из покоя, где лежал последний ее защитник, и, столкнувшись в коридоре с одним из самураев, велел:

— Разыщите прислугу, и пусть женщины отведут молодую госпожу в ее спальню, и дадут снотворное, и пусть пригласят врача. Если кто-либо из воинов оскорбит ее, тут же будет казнен.

Когда Амайю увели, Котояма вернулся на замковый двор к своему коню и взобрался в седло. Нынче ему предстояло торжествовать победу, и он уже знал, каков будет пик его триумфа. Многие господа имели обыкновение забирать в замок отрубленные головы врагов и любоваться ими, Котояма же собирался соорудить в замковом дворе большой костер, который горел бы всю ночь, и на нем сжечь знамена побежденных.

Старика Мацумото принесли, когда костер почти был сложен. Вместе с дровами Котояма велел положить обломки ворот и спиленный ствол старой сосны — символа дома Мацумото — а на самую вершину возложить знамена.

Старик умирал. Смертельно бледный, с разрубленным плечом, он, должно быть, смотрел на Котояму, но взгляд его рассредоточивался, и оттого казалось, будто хозяин замка глядит сквозь врага.

— Котояма Ичиро. — Голос его звучал слабо, как шелест бумаги. — Мы никогда не были друзьями и не враждовали никогда… — В горле его послышался хриплый булькающий звук, и Котояма подумал, что старик ничего больше не скажет, но, сглотнув с усилием, Мацумото спросил: — Что такого было в моем владении, что заставило тебя явиться с оружием?

Однако в ответе уже не было нужды. Стоило старику договорить, как тусклый огонек осмысленности погас в его глазах, и умер он или потерял сознание — исход был один. Котояма отвернулся.

— Поджигайте, — велел он. — И пусть тело хозяина замка сгорит с его знаменами — это будет достойное погребение достойного человека. И дайте знать всем, кто служил старому Мацумото и сражался за него, — я буду в замке еще три дня и, если кто-нибудь из них захочет присягнуть мне или сразиться со мной, пускай явится. И пускай к утру соберут и принесут в большой зал все, какие найдутся, ценности и сокровища.

Костер горел всю ночь и, как ни был утомлен, Котояма не отошел от него, пока не стал свет. Он позволил себе недолгий отдых прежде, чем спуститься в большой зал, превратившийся в то утро в сокровищницу дома Мацумото. Были здесь плетеные сундуки, наполненные золотом, серебром и драгоценными камнями, отрезами крашеного шелка и мотками золотой нити. Были мечи и кинжалы невероятно искусной работы — внимание Котоямы привлек тэссен с изображением сосны на фоне лунного круга. Были свитки с заклинаниями, отгоняющими демонов и привлекающими удачу, старику они не помогли. Были кристаллы, которые, если поднести их к глазам, увеличивали или уменьшали видимые предметы. Были доспехи из позолоченных пластин и украшения тончайшей работы. Был расписанный фарфор из Поднебесной империи и зеркала самых разных размеров и отделки. И, хотя все это было, без сомнения, прекрасно и прельстило бы даже самое жадное сердце, Котояма все больше погружался в мрачную задумчивость, осматривая сокровища. Ни одно из них, ни все разом не могли тягаться с чудесным Цветом Надежды, ничем из лежащего у его ног нельзя было прельстить Шичининтай. Проклятый Йендо обладал богатством несказанным, не снившимся ни Мацумото, ни Котояме, ни кому-либо из их соседей.

Что еще было у покойного тестя, о чем Котояма не знал? Если Йендо так легко расстался с чудесным цветком, значит, имел нечто более ценное? Или рассчитывал получить руками Шичининтай? Нужно было выяснить это у Мадоки, в конце концов, ей тоже выгодно оставить наемников на их службе как можно дольше.

Не удовлетворившись осмотром сокровищ, Котояма самостоятельно обошел замок, но ничего ценного не нашел: видно, его люди и вправду постарались на совесть, собрав все, что могло представлять для господина интерес, в большом зале.

Ему казалось, первая победа принесет в его душу торжество и гордость, но нынче пребывал Котояма в тягостной задумчивости. Разбив Мацумото, он не получил сокровищ, которых не имел сам, и нынче понимал удивление старика.

Что такого было в моем владении, что заставило тебя явиться с оружием?

Видимо, ничего. Ничего, кроме…

Вспомнив о красавице Амайе, Котояма покинул зал и велел служанке провести его к юной госпоже. Он надеялся, Амайя уже не спит: солнце стояло высоко, и снотворное, как ни было сильно, вряд ли действовало так долго. Однако, когда он вошел в комнату, девица, очевидно, еще не проснулась. Котояма хотел было выйти, но, разбуженная его шагами, Амайя открыла глаза — и тут же вскинулась и подскочила, будто застигнутое врасплох животное.

— Не бойся меня, госпожа, — поспешно сказал Котояма, делая к ней осторожный шаг. — Я не хотел тебя будить и не причиню тебе вреда.

Его слова, впрочем, нисколько не успокоили ее и не ободрили.

— Зачем было оставлять мне жизнь? — Слезы снова побежали по ее щекам. — Отец мой мертв, я больше не нужна тебе. Умоляю, разреши мне умереть!

Котояма приблизился и присел рядом с девицей. Хотел взять ее руки в свои, но передумал.

— Послушай меня, госпожа, — тихо отвечал он, — сейчас ты раздавлена горем и твоей потерей и думаешь, что послужишь к чести семьи, перерезав себе горло. Я не могу остановить тебя и не стану держать в цепях, но, видят небеса, не хочу твоей смерти. Я ранил своего воина, чтобы спасти тебя, и не было бы мне большей радости, чем если бы ты отправилась со мной в мой дом. Всякий, живущий в моих владениях, даже моя жена, будут выказывать тебе почтение, приличествующее твоему роду, и никто не оскорбит тебя. — Он не удержался — прикоснулся едва заметно к мягким ее волосам, и Амайя не отшатнулась в страхе, но лицо ее, казалось, еще больше погрустнело. — Подумай над моими словами, госпожа, — сказал он, поднимаясь. — Я оставлю тебя и не стану препятствовать никому из слуг дать тебе оружие, но, если моя речь хоть на миг преклонила ко мне твое сердце, оставайся со мной.

С этими словами он покинул ее, не уверенный, что девица не покончит с собой, но зная, что поступил правильно.

Однако охватившее его горько-сладкое волнение так и не было утолено, и, если юная Амайя была хрупкий цветок, к которому Котояма боялся прикоснуться, то был еще один человек, волновавший его ум, и с этим человеком всяко можно было не церемониться.

… — Чего тебе надо? — грубовато осведомился Джакотсу, останавливая на Котояме мрачный взгляд.

Он переоделся — снова в женское кимоно — и прятал ладони в широких рукавах. И, хотя за спиной его не было меча, Котояма знал не понаслышке, как коварна может быть эта одежда.

— Покажи руки.

Наемник показал пустые ладони.

— Присядь… м… Джакотсу. — Котояма кивнул гостю на циновку, и тот уселся в позе лотоса. — Могу я обращаться к тебе по-другому?

Наемник широко улыбнулся.

— Ты можешь называть меня Джакотсу-сама, господин.

— Полагаю, это лишнее.

Что ж, хочет зваться именем кладбищенской старухи — пускай. Котояма протянул руку и осторожно вытащил из волос Джакотсу остроконечную шпильку. Черная лента, которую та держала, мягко скользнула ему в ладонь. Джакотсу наблюдал за его действиями с удивлением и любопытством. Ободренный этим молчаливым согласием, Котояма приподнял его подбородок и легонько поцеловал в губы. Отстранился, чтобы посмотреть ему в лицо, но дикая тварь, похоже, обо всем догадалась правильно. Понимающая усмешка скользнула по ярко окрашенным губам, и, решив, что, по меньшей мере, не противен ему, Котояма больше не смотрел в лицо Джакотсу. Он поцеловал его снова, глубже и крепче, зарывшись пальцами в волосы, и, казалось, проклятый демон отвечал его ласкам. Отбросив сомнения, Котояма вцепился ему в плечо и рванул вниз ворот кимоно, обнажая ключицу, прижался губами к основанию шеи и услышал мягкий смех над ухом.

От кожи его исходил странный горьковатый запах — словно бы дыма, но точно определить Котояма не мог. Запах не был приятен, но не отталкивал, и, взрыкнув от болезненного возбуждения, Котояма опрокинул Джакотсу на циновку.

Наемник не был его первым любовником — и до этого Котояме случалось делить ложе с юношами, едва ступившими на порог совершеннолетия. Но мальчики эти были молоды и неопытны, им только предстояло постичь и жизнь, и воинскую доблесть, и законы чести. Джакотсу же, мало что был старше его прежних любовников, не обладал их невинностью, не готов был внимать каждому слову Котоямы, и это его несовершенство злило — и распаляло — последнего. Котояма с силой подтянул к себе бедра мальчишки, крепко сжав их коленями, и принялся было развязывать пояс, как Джакотсу со змеиной ловкостью вывернулся из его объятий.

Он не отскочил, но замер напротив Котоямы, как кошка перед прыжком. Странная улыбка бродила по его губам.

— Не будь так нетерпелив, господин. Ты что же, думаешь, первый, кто этого хотел?

— Что такое? — резко спросил Котояма. — Мне казалось, ты любишь мужчин.

Джакотсу рассмеялся мягко и зловеще.

— Глядя на меня, можно так подумать, — отвечал он. Голос его сел и звучал хрипловато и вкрадчиво, будто и его распалили недавние ласки — и все же что-то выдавало в нем волнение иного рода. — Не буду врать, я и вправду люблю мужчин — когда они плачут в крови у моих ног и молят о пощаде. И ты, господин, ты также упадешь предо мной на колени и будешь просить о милости — и может, я даже отрублю тебе голову — кто знает. А может, и нет. — Последние слова он выдохнул почти Котояме в губы.

Этого Котояма уже не мог стерпеть. Коротко размахнувшись, он ударил было наемника по лицу, но Джакотсу легко перехватил его руку.

— Не смей меня бить. — Глаза его зло сверкнули. — Не смотри, что я без меча — ты даже коснуться меня не сможешь. И не трогай мои волосы, терпеть этого не могу.

Чертова дрянь!

— Пошел вон, — ледяным голосом велел Котояма.

— Да ладно тебе, господин, — улыбнулся Джакотсу, отпуская его руку. — Не ты ли сам меня позвал — и теперь прогоняешь?

С этими словами он склонился к Котояме и прижался к его губам в долгом жарком поцелуе.

Войско вернулось через десять дней — необыкновенно малый срок для столь многообещающего похода. Очевидно, молва не солгала о разрушительной силе Шичининтай, но, как бы ни ужасны они были, все же оставались людьми из плоти и крови, а потому Мадока спросила старую Рен, когда та убирала ей волосы:

— Скажи мне, милая Рен, как чувствуют себя твои гости? Не ранены ли?

Дом старой Рен, где разместились Шичининтай, и вправду был велик для одной служанки. Некогда у Рен было пятеро сыновей. Те взрослели, к дому пристраивались все новые помещения в надежде на многочисленное потомство — но не было внуков у старой Рен. Все ее сыновья погибли в сражении с чудовищным мононоке, господствовавшим в местном лесу еще когда отец Котоямы Ичиро, Котояма Микайо, управлял замком. Единственный внук, который успел появиться на свет, умер в родах вместе с его матерью, и с тех пор старая Рен была одна. Год назад, впрочем, к ней приблудился мальчишка по имени Химетаро. Побитый и голодный, он, вероятно, бежал от войны из какой-то далекой провинции и всем, кто готов был слушать, рассказывал, что он сын феодала и знатный человек. Ему никто не верил, но, отличаясь кротким нравом и трудолюбием, Химетаро вскоре расположил к себе крестьян призамкового села.

— Вроде нет, госпожа, — отвечала служанка. — Только этому их Суикотсу в плечо попала стрела, но рана легкая, не стоит волноваться о ней.

Но Мадока волновалась. Не из-за раны — она знать не знала Суикотсу и не разобралась еще в странных именах Шичининтай — но из-за помощи, которую могла оказать и не оказывала. Цвет Надежды бесполезным сокровищем покоился в шкатулке, тогда как в нем нуждался человек, которого она отправила биться на бессмысленной войне ее мужа. В конце концов, так и не справившись с этим чувством, Мадока взяла шкатулку с волшебным цветком и кисточкой и велела Рен сопроводить ее до деревни.

Юноша, похожий на кошку, лежал на животе в траве на самом солнцепеке и играл… со своим сородичем, едва не подумала Мадока. Котенок-подросток, серый, с бурыми полосами по всей шкуре, пытался схватить кончик косы, которую наемник крутил в пальцах. Однако в этом состязании ловкости юноша неизменно побеждал. Когда Мадока приблизилась, наемник поднял на нее взгляд и, хотя лежал сейчас у ее ног, вовсе не выглядел смущенным.

— Это ты, госпожа? Вот уж кого не ждал увидеть.

Котенок, воспользовавшись тем, что он отвлекся, схватил в пасть кончик косы и вцепился когтями для верности. Мадока робко улыбнулась.

— Моя служанка сказала, твой Суикотсу ранен, и я решила, раз уж у меня есть Цвет Надежды, глупо ему лежать без дела. Ты ведь не будешь возражать, если твой товарищ им воспользуется?

— Не буду, — покладисто отвечал юноша, с удивительным снисхождением отнесшись к играм своего нового друга. Котенок увлеченно жевал кончик косы, разрывая ее когтями. — Они в пристройке, где сушатся травы. — Он махнул рукой на одну из бесчисленных пристроек.

— Спасибо. А…

— Я Банкотсу.

— Я запомню, — пообещала Мадока.

В доме старой Рен она была один или два раза. Просторное и высокое основное строение имело внутри единственную комнату — большой покой с очагом в середине. Сейчас он был почти пуст, Мадока увидела лишь Ренкотсу. Приколов ножом к стене длинный свиток, он чертил на нем нечто, похожее на копье, вершину которого венчал то ли веер, то ли чаша — по чертежу трудно было судить.

— Здравствуй, госпожа. — Ренкотсу кивнул ей, и Мадока отвечала коротким поклоном.

В указанной пристройке и вправду сушились травы — должно быть, с прошлого лета. Бесчисленные пучки свисали со стен и потолка. Еще двенадцать лет назад, когда юная Мадока только прибыла в замок Котоямы, Рен считала, что ее травы помогают от любой болезни и отгоняют злых духов — только демона, терзавшего Мадоку, отогнать не смогли. На циновке, скрестив ноги, сидел закутанный в белое коротышка и разминал в ступке травы из драгоценных запасов старой Рен. Лицо его не закрывала маска, и виден был широкий жабий рот. Из-за своего роста коротышка не доставал до развешенных повсюду пучков, потому травы ему подавал высокий широкоплечий человек мрачной наружности. Был здесь и юноша с женским лицом. Прислонившись к стене, жуя сухой стебель, он откровенно скучал. Когда Мадока вошла, все трое подняли головы.

— Ааа, госпожа, — с усмешкой протянул коротышка. — Вот ты и увидела меня без маски. Как я тебе нравлюсь?

Мадока коротко поклонилась троице. Странный вопрос озадачил ее, и она отвечала осторожно:

— Разве мне должно быть дело до твоего лица, если ты хорошо мне служишь.

Коротышка дребезжаще рассмеялся, и Мадока подумала, что он и вправду похож на жабу.

— Кто из вас Суикотсу?

— Это я, госпожа, — отвечал широкоплечий человек с мрачным лицом.

— Я слышала, ты ранен.

— Ерунда, царапина.

— Хорошо, если так. Я принесла Цвет Надежды, и, хоть не вышел ваш год, думаю, нет смысла хранить его в замке: вам он всяко нужнее, чем мне.

Мадока протянула ему шкатулку, и Суикотсу взял, поблагодарив. Она хотела уйти и не смотреть дальше, но любопытства победить не смогла. Когда Суикотсу, усевшись, спустил рукав и снял повязку, оказалось, что между ключицей и левым плечом его зияет уже не кровоточащая, но глубокая рана с рваными краями, как будто стрелу, не церемонясь, с силой выдернули из плоти. Взяв волшебную камелию, Суикотсу опрокинул ее над раной.

— Чтоб тебя!..

Мадоке следовало подумать, что, никогда не видя Цвета Надежды, Шичининтай понятия не имели, как использовать его дар. Лицо Суикотсу смертельно побледнело, на лбу выступила испарина, выражение нестерпимой муки исказило его черты и, вцепившись в плечо, он отбросил цветок, будто тот был отравлен. Мадока подхватила Цвет Надежды и кинулась к наемнику.

— О, прости, прости меня, я должна была знать, я должна была сказать вам, — залепетала она, опускаясь рядом с ним на колени.

— Что сказать? — прорычал Суикотсу, едва сосредоточив на ней мутный от боли взгляд.

— Живую воду не выливают в рану, да ее и не нужно много. Достаточно нанести на кисть и обработать края, позволь мне.

Судя по лицу Суикотсу, он был не в восторге от этой мысли, однако отнял руку и позволил Мадоке приблизиться. Легонько смочив кисть в чаше цветка, Мадока сняла лишнюю воду о лепесток и осторожно притронулась кисточкой к изорванной плоти. Суикотсу напрягся, ожидая новых мучений, но, похоже, ее прикосновение не причинило боли. Ободренная удачей, Мадока мягко обходила кистью края раны. Тяжелый терпкий запах разлился в воздухе — не трав и не крови, и Мадока поняла, что так, должно быть, пахнет живая вода, касаясь ран.

— Почему ничего не происходит? — хрипло спросил Суикотсу, стоило ей закончить.

— Создать труднее, чем разрушить, — улыбнулась Мадока. — Но уже к вечеру ты почувствуешь себя лучше. Надеюсь, я не добавила тебе боли.

— Нет, — отвечал он, помедлив. — У тебя легкая рука, госпожа.

— Дай сюда. — Юноша с женским лицом выхватил у нее цветок и кисточку. Рен не сообщала, что он был ранен, но, когда упал широкий рукав, Мадока увидела два уродливых глубоких пореза, тянущихся от локтя почти до подмышки. В отличие от Суикотсу, товарищ его не стал перевязывать раны. Щедро набрав воды на кисть, юноша провел ею вдоль пореза, кажется, пропустив мимо ушей слова Мадоки. Последствия не заставили себя ждать: он зашипел, как растревоженная змея, между бровей залегла складка, на висках выступил пот.

— Может… — Мадока дернулась было к нему, но юноша бросил на нее такой свирепый взгляд, что она почла за лучшее замолкнуть.

— Осторожней, госпожа, — засмеялся коротышка. — Джакотсу не любит, когда женщина лезет под руку.

Запах, разлившийся в воздухе, изменился. Теперь он был легким и свежим, пахло водой и цветами персикового дерева и еще чем-то горьковатым, будто бы дымом. Мадока подумала, что живая вода, должно быть, меняет запах, смешиваясь с новой кровью, но оба раза аромат ее был на удивление приятен. Мадока втягивала его жадно, словно хищник, почуявший добычу.

Старая Рен, похоже, рассказала, будто в пристройке творится нечто крайне любопытное, иначе Мадока не могла объяснить, почему Банкотсу и Ренкотсу, не проявившие особого интереса при встрече с ней, объявились на пороге.

Джакотсу протянул ей цветок и кисть, но она не взяла.

— Оставьте себе.

Она хотела уйти, но внезапно другая мысль пришла в голову. Если уж Банкотсу здесь, глупо будет не задать терзавший ее вопрос.

— Можно… можно мне спросить?

Шичининтай, казалось, были удивлены — то ли ее робостью, то ли вообще ее желанием разговаривать.

— Конечно.

— Среди всех, кто рядом со мной, вы последние знали моего отца. Незадолго до гибели он что-нибудь говорил обо мне?

Похоже, вопрос еще больше удивил их.

— С чего ему с нами говорить, — наконец, отвечал Джакотсу. — Мы же… — Он дернул плечом, не почтя нужным закончить.

— Я… я собиралась спросить, чего он хотел, — быстро сказала Мадока. — Что такого было в области Сачи, ради чего он не пожалел Цвета Надежды?

Но, похоже, и здесь ей не суждено было преуспеть. Шичининтай вновь казались озадачены вопросом.

— Ну… там было большое войско, — отвечал Суикотсу, усмехнувшись.

— Да, очень большое, — подхватил Джакотсу, словно вспомнив дела минувших дней. — Я даже удивился, никогда не видел таких армий.

— Но вы его одолели?

— Как видишь.

— А кроме войска? Зачем отец стремился в Сачи?

— Откуда нам знать, госпожа. — Судя по всему, ее глупые вопросы стали раздражать Банкотсу. — Мы пробыли там недолго и мало что видели, да и твой отец не стремился делиться с нами планами.

Мадока решила зайти с другой стороны.

— Хорошо, — отвечала она. — Если Сачи досталась ему, почему он не отпустил вас? Зачем вы нужны были ему еще на год?

Банкотсу пожал плечами.

— Он сказал, у него есть еще враги. Сказал, у него забрали какое-то сокровище и он хочет его вернуть.

— Что за сокровище?

Банкотсу взглянул на нее с удивлением.

— Я думал, ты знаешь. Я потому и спросил, есть ли у тебя враг или область, куда ты хотела бы отправить войска.

— Я знаю не больше вашего. — Ей внезапно сделалось грустно. — Отец не писал мне последние десять лет.

— Что ж, госпожа, если твой отец не доверял ни наемникам, ни женщине, возможно, он доверился кому-то из преданных воинов, — предположил Ренкотсу. — Почему тебе не написать главе его вассалов?

Похоже, написать Сугияме и вправду было единственное решение. Кому еще знать последнюю отцову волю, как не вернейшему среди его самураев.

— А если я узнаю, что это, — в горле сделалось вдруг жарко и сухо, — если я захочу это вернуть — вы пойдете со мной?

Она ждала, что наемники рассмеются, но Банкотсу ответил только:

— Разумеется.

— Тебе достаточно сказать слово, — кровожадно усмехнулся Суикотсу.

Мадоке сделалось радостно оттого, что они, похоже, расположены были слушать ее. Совсем осмелев, она спросила будто вскользь:

— А как показался вам мой супруг?..

— Все эти даймё одинаковы, — фыркнул Суикотсу.

— Похотливый ублюдок, — внезапно зло отозвался Джакотсу. — Ранил меня из-за девки.

— Из-за какой девки?

— Откуда мне знать! Я собирался ее прикончить, но он вынул свой чертов веер. «Здесь нет тебе забавы, она моя», — издевательски передразнил он.

И, хотя обозленный Джакотсу менее всего стремился ее обидеть, Мадоке сделалось горько.

Уже в замке, готовясь отойти ко сну с маленькой Кимико, она как бы невзначай спросила у Рен:

— Я слышала, господин повстречал в замке Мацумото одну женщину и вроде даже спас ее от смерти. Кто она такая?

Рен печально вздохнула:

— Не хотела говорить тебе, госпожа, ну да ты все равно узнала бы вскоре. То Мацумото Амайя, младшая дочь феодала. Господин привез ее в замок, и поселил в дальнем крыле, и отвел ей просторные покои, и приставил слуг и служанок. Если молва не врет, юная Амайя прекраснее бутона лотоса, неудивительно, что господин прельстился ею.

— Это потому, что ты старая и некрасивая! — радостно вскричала Кимико, дергая мать за волосы.

— А ну молчи, несносное дитя! — рассердилась Рен. — Твоя матушка редкой доброты и достоинства женщина, а ты смеешь говорить такие вещи.

— Да нет, милая Рен, она права, — вздохнула Мадока, обнимая дочь. Кимико показала старой служанке язык и блаженно растянулась у матери на коленях.

… Господин призвал ее на следующий день и выглядел задумчивым и мрачным. Обычно, отлучаясь из замка больше, чем на пять дней, он имел обыкновение отчитывать Мадоку за небрежное обращение с его владением, однако сейчас, казалось, мысли его пребывали далеко.

— Как ты знаешь, я был в замке Мацумото, — начал он. — Там нашлось много ценного, и сокровища его всякий рад был бы заполучить. Мне стоит полагать себя счастливым человеком.

Мадока ждала, что он скажет о новой наложнице, но господин продолжал:

— Я хочу взглянуть на твое наследство.

— Зачем?

Он вздохнул.

— Как ни богат был дом Мацумото, среди его сокровищ не нашлось ничего ценнее Цвета Надежды. Я хочу оставить Шичининтай у себя, но не знаю, чем могу удержать их. Это и в твоих интересах, потому, думаю, ты не станешь противиться. Если даже чудесный цветок они оценили в полтора года, что они смогут оценить в жизнь?..

— Полагаю, ничего, господин, — осторожно отвечала Мадока. — Это люди, привыкшие к свободе, вряд ли найдется сокровище, за которое они готовы будут ею заплатить.

— Все имеет цену, — расплывчато отвечал господин. — Покажи, что доставили тебе в начале весны — возможно, среди богатств покойного Йендо найдется величайшая драгоценность.

Мадока в этом очень сомневалась. Она провела его в свои покои и показала сундуки, доверху наполненные нарядами и украшениями. Показала отрубленную голову демона и подвеску в виде кошки — с каждым осмотренным предметом лицо господина мрачнело все больше, все глубже погружался он в угрюмую задумчивость.

— Не верю, что у твоего отца только и было, что наряды, украшения да бесполезные амулеты, — наконец, сказал он.

— У него было много золота и дорогого оружия, я велела распределить большую их часть между самураями.

— Это все не то. Золотом с ними любой расплатится, а оружие их смертоноснее лучшего из клинков.

На несколько мгновений повисло молчание, оба думали об одном.

— Это должно быть нечто необыкновенное, — произнес, наконец, господин. — Нечто, способное утолить даже самую ненасытную жажду. Нечто, с чем даже Цвет Надежды не сможет сравниться. Нынче ты владеешь областью Сачи — ради нее твой отец не пожалел чудесного цветка. Что в ней было?

— Я не знаю, господин, — отвечала Мадока. — Я спрашивала Шичининтай, но они также ничего не знают и не видели никакой сверхъестественной драгоценности, пока воевали там. Возможно, стоит смириться с тем, что ценнее живой воды не существует дара на земле, и не желать сверх меры.

— В таком случае, хотел бы я знать, — холодно отозвался он, — кто из нас желает сверх меры: я или эти наемники?

С этими словами господин покинул ее покои, оставив Мадоку теряться в догадках.

Это должно быть нечто необыкновенное. Нечто, способное утолить самую ненасытную жажду.

«Мне стало известно, что в свои последние месяцы мой покойный отец искал некое сокровище, которое будто бы отобрали у него враги. За этим он призвал Шичининтай и не пожалел Цвета Надежды, лишь бы раздобыть его. Скоропостижная кончина не позволила осуществиться его замыслу, и ни я, ни наемники не знаем, чего искал он в свои последние дни. Ты, доблестный Сугияма, всегда был достойнейшим из вассалов отца, вероятно, с тобой делился он своими замыслами, потому тебе наверняка известно, что за сокровище было у него отнято. Если бы я только знала это, я отдала бы Шичининтай под твое начало — и с ними ты сумел бы вернуть отцовское наследие, ибо люди эти так сильны и ужасны, что провинция Абэ пала перед ними за четыре дня».

Запечатав письмо и перевязав лентой, Мадока отдала его Рен с тем, чтобы та распорядилась доставить послание Сугияме. Это было большее, что могла она сделать для исполнения отцовской воли. Возможно, у Йендо Ареты не было сыновей, но это не значило, что единственное дитя не сможет послужить его делу.

Когда он впервые овладел Амайей, она плакала. Ни одного рыдания не вырвалось из ее груди, но по щекам непрестанно катились слезы. Тогда Котояма думал, что мира никогда не установится между ними, — и ошибся. Не имея в замке близкого друга, девица невольно тянулась к нему и вскоре перестала плакать в его объятиях. По ночам, прижимая к себе Амайю — она долго не могла заснуть и часто тяжело вздыхала — Котояма думал, что, возможно, зря затеял тот злосчастный поход. Он мог бы оставить Мадоку, жениться на Амайе, стать родичем старому Мацумото. Ничего не приобрел он в его владениях, чем не обладал сам, и все сокровища захваченного замка не стоили ее слез. Жадность словно превратила его в злобного мононоке, но нынче ослепление сходило, будто рваная пелена. Зачем ему сокровище превыше Цвета Надежды, он и так богатейший из князей на островах. А Шичининтай, коли уж так алчны, пусть уходят, как выйдет их год. Котояма готов был даже признать, что решение Мадоки отпустить наемников с неотработанной платой было в некотором роде мудро, но последовать ее примеру не спешил. Теперь, когда пал Мацумото, у него явно найдутся родичи или вассалы, стремящиеся отомстить убийце старика, хотя, видят небеса, Котояма не знал, чья рука нанесла тому смертельную рану.

И мстители нашлись. Очевидно, кто-то из недобитых вассалов Мацумото бежал к соседям, в провинцию Кумагаи, Медвежью долину, которой владел, по слухам, и впрямь похожий на медведя Кумагаи Изаму. Пересекши провинцию Абэ, самураи Медвежьей долины напали на пограничную стражу Котоямы и не просто перебили их, но отправили Котояме их головы — в рот каждому воину был вставлен отрезанный детородный орган. Это был явный призыв к войне, и Котояма не собирался спускать с рук подобное оскорбление. Алчность больше не терзала его: он провел много бессонных ночей, исследуя глубины собственного сердца, и примирился с тем, что не найдет сокровища ценнее Цвета Надежды. Но даже Цвет Надежды блек в его глазах рядом с Амайей. Чего еще мог он желать, обладая величайшим из богатств? О нет, Котояма не стремился к сокровищам Кумагаи — да и не слышал никогда, чтобы Медвежья долина славилась чем-то особенным. Он собирался прийти в нее огнем и железом, пожаром гнева, чтобы всякий, помня судьбу Долины, ужаснулся и не смел больше идти на него войной.

Так ушел он в начале лета с большим войском, и Шичининтай шли с ним, ужасное орудие возмездия, и, хоть Котояма обещал себе не думать более о сокровищах покойного Йендо, нет-нет, да и обращал мысли к наследству жены. Вдруг тесть и вправду обладал чем-то, что сможет удержать Шичининтай у него, Котоямы, на службе?

Они были словно серп в его руках, и жатва, которую собирал он этим серпом, ужасала и радовала его. Дьявольская тварь Ренкотсу вооружил свое железное чудище (теперь Котояма знал, что того зовут Гинкотсу, черт бы побрал эти глупые имена) четырьмя копьями, закрепленными у того на спине, и сам нес одно. Вернее, Котояма думал, что это были копья, потому как странное оружие больше прочих походило на пику. Заостренное снизу, кверху оно раскрывалось длинной неширокой чашей из дерева и металла, но в чем был смысл такого приспособления, Котояма узнал только при штурме замка.

Именно тогда Ренкотсу впервые бросил странное копье во внутренний двор — сразу, как пали ворота. Разумеется, то было вовсе не копье — этот огнедышащий демон вряд ли стал бы таскать с собой простое оружие. Уже в воздухе чаша раскрылась, словно бутон цветка, и завращалось смертоносное колесо, и были в нем не спицы, но пылающие лезвия на шестах из дерева и железа. Жуткая вертушка врезалась в толпу, как мотыга в землю, и, прорубившись сквозь первые ряды защитников замка, упала, утратив вложенную в бросок силу. На том, казалось, смертоносное могущество ее подошло к концу, но Ренкотсу, взмахнув обеими руками, каким-то неведомым колдовством сумел поднять пылающее кольцо и вернуть обратно. Должно быть, подумалось Котояме, он использовал те же металлические нити, из которых в прошлом их походе сплелась пылающая сеть.

— Гинкотсу, держи! Теперь давай сам.

Очевидно, метнуть разложенное кольцо человеку было трудно — Ренкотсу не смог бы даже взять его, чтобы пылающие лезвия не подожгли одежду. Зато железное чудище, не стесненное досадными помехами вроде живой плоти, легко подняло вертушку металлической рукой — и бросило снова. Котояма никак не мог понять, почему, даже искупавшись в песке, лезвия продолжают гореть, почему железо вообще может гореть так долго, ведь ничего в нем нет, что кормило бы огонь. Джакотсу, судя по всему, также был удивлен пылающими кольцами. Некоторое время он стоял, раскрыв рот, словно дитя, впервые увидавшее снег.

— Будь я проклят — огненное колесо!

— Так и будем любоваться или пойдем поможем? — насмешливо осведомился Банкотсу, и товарищ его, рассмеявшись, оторвал взгляд от пылающего кольца.

— А, точно, чего это я!.. — И бросился к воротам прежде, чем Котояма успел что-либо сказать.

Кумагаи Изаму стоял на крыше — Котояма узнал его по шлему в виде медвежьей головы и по общей дикости вида. Огромный, широкоплечий, и вправду напоминающий медведя, хозяин замка казался нерушимым, как скала — даром, что опорой ему служил наклонный черепичный скат.

— Котояма! — кричал он во все горло, и голос его, похожий на звериный рев, заглушал даже звуки битвы. — Котояма, чертов ублюдок, хватит прятаться, как девка, выходи!

Точно так же он сам когда-то выкликал на бой старого Мацумото.

— Я знаю, что ты там, выходи и сразись со мной! — надрывался Кумагаи.

Доставив ему оскорбительное послание, этот глупец хотел равной битвы?

— Пристрелите крикуна, — велел Котояма лучникам.

Но прежде, чем любой из них натянул тетиву, гигант Кёкотсу походя снял Кумагаи с крыши и свернул ему шею. И это, по мнению Котоямы, была самая подходящая смерть для глупца, возомнившего о себе невесть что.

Когда битва завязалась в замке, он не спешил присоединиться к ней. Спустившись в почти опустевший внутренний двор, Котояма обозревал место недавнего побоища. Тело Кумагаи лежало тут же, почти у крыльца, конь Котоямы переступил через него. Одна из дьявольских вертушек, видно, сорвавшись со стального повода, лежала на земле. Огонь на лезвиях, наконец, погас, лишь над двумя еще курился дым. Ренкотсу был тут же: больше не боясь прикоснуться к собственному оружию, он складывал потухшую вертушку снова в необычного вида копье. Котояма спешился и подошел к нему, желая увидать, как он это делает, но Ренкотсу отвлекся и поднял на него глаза.

— Ты чего-то хотел, господин?

— У тебя необычное оружие, — произнес Котояма. — Сколько ни бывал на войне, никогда не видал подобного.

— И не увидал бы, господин: эти пять я закончил к концу весны. Взгляни сам: они прочнее копий, и одно кольцо не тяжелее двух мечей. Сплав, из которого сделаны лезвия, легче железа. Сейчас они еще несовершенны, но, если бы у меня было больше времени, я мог бы найти для спиц огнестойкую и легкую породу.

В голосе его звучало неприкрытое самодовольство, и Котояма внутренне поморщился. Наемник оказался еще и тщеславен, а тщеславия в простолюдинах Котояма не переносил. Однако он не выказал неприязни и спросил Ренкотсу:

— Ты мог бы сделать такие же для меня?

— Да, наверное, мог бы, — помедлив, отозвался тот. — Я слышал, господин, на востоке твоей провинции есть потухший вулкан, а на его склонах — залежи превосходной серы. Ты мог бы дать мне лошадей и полтора десятка человек, чтобы добыть ее?

— Разве это нужно для твоих колец? — недоверчиво спросил Котояма.

— Скажем так, это будет платой за мои кольца.

— Какой еще платой? — холодно осведомился Котояма. — Полтора года вашей службы оплачены даром, за который иной готов был бы отдать душу. С вами рассчитывается моя жена, и она велела Шичининтай служить мне на поле боя.

— Я обещал сражаться за тебя, а не быть твоим оружейником. — Теперь и в голосе Ренкотсу послышался холодок.

Раздраженно фыркнув, Котояма вскочил в седло. Спорить с упрямым ублюдком нынче не было времени.

Он велел собрать знамена Кумагаи, но сжигать не стал. Не удовлетворившись падением замка, Котояма пошел по провинции, словно ужасная приливная волна. Много еще оставалось воинов, охранявших города Медвежьей долины, и перед каждым новым городом велел Котояма поднимать знамена побежденного врага, чтобы ввергнуть противника в недоумение и сломить его дух. В больших городах против него выступали самураи, но Котояма не ограничивался городами. Как стихия, не делающая различий между людьми, он приходил и в глухие села, где надеялись найти укрытие бежавшие от войны, и после встречи с его войском любой город и село безлюдели, и нигде Котояма не задерживался надолго. Страх, который хотел он поселить в жителях Медвежьей долины, должен был внушить им, что ни в большом городе, ни в отдаленном поселке нельзя укрыться от возмездия, и лишь судьба в его, Котоямы, лице, решит, кому жить и кому погибнуть.

Шичининтай, поначалу исполнявшие его приказы с кровожадным упоением, вскоре, похоже, утратили прежний пыл. Чем меньше сопротивления они встречали, тем, казалось, меньше радовались тому. В конце концов, опустошением встречавшихся им городов и сел стал заниматься исключительно Мукотсу, от ядов которого спастись было почти невозможно. Потом, следуя через опустевшие селения, Котояма видел ужасные плоды его трудов. Коротышка, очевидно, любил разнообразие, и оттого Котояме казалось, что смерти он навидался на всю оставшуюся жизнь. Самой легкой гибелью для жертв его гнева было просто вдохнуть отраву и пасть замертво. Но видел он и людей, наполовину растворенных ядовитым дымом — через словно бы растаявшую плоть просвечивали желтоватые кости; видел застывшие, будто изваяния, трупы — казалось, что-то внутри их тел превратилось в камень; видел людей, покрытых с ног до головы кровавой росой, будто каждая пора тела вместо пота стала источать кровь.

У города Сугавара навстречу войску вышел небольшой отряд самураев — и многосотенное местное ополчение. Видимо, поняв, что Котояма пришел не как завоеватель, но как бедствие — а именно бедствием хотел остаться он в памяти людей, чтобы никому больше в голову не пришло бросить ему вызов — все мужчины взяли оружие. Они были разбиты на широкой равнине близ города, и снова коротышка Мукотсу спустился в долину в одиночестве, а с ним — грязно-желтый туман, о свойствах которого Котояма мог лишь догадываться. И хотя туман был, очевидно, тяжелее воздуха и потому скатывался по склону оврага вглубь долины, Котояма отвел войско к наветренной стороне, дабы обезопасить от ядовитых паров.

Банкотсу сидел под одиноким каштаном, единственным деревом посреди поля, и играл с одноухой ободранной кошкой. Чудовищный клинок стоял рядом, прислоненный к стволу. В последнее время он слишком часто удалялся от дел, словно не стоивших его внимания, и эта праздность не нравилась Котояме. Однако он ничего не сказал и велел разбить на равнине шатер подальше от поля боя.

Джакотсу, такой же безучастный, как его командир, сидел на самом краю оврага, подперев рукой подбородок, задумчиво глядя на город внизу. Котояма приблизился к нему и остановился позади.

— Сколько ни прошли мы городов, — мягко укорил он, — тебе ни разу не хотелось помочь товарищу?

— Справится и без нас, — отмахнулся наемник. — И тебе, господин, лучше туда не ходить до вечера. Это Мукотсу ничего, а мы только вдохнуть и успеем.

Тут же, словно в опровержение его слов, на краю долины показалась небольшая толпа — очевидно, горожане решили покинуть свои дома и укрыться в лесу на северном склоне оврага.

— Справится и без нас? — ехидно вопросил Котояма, развернув голову Джакотсу по направлению к беженцам. — Я же ясно велел не оставлять в живых никого, кто встретится на моем пути.

— Далеко не уйдут. — Джакотсу досадливо стряхнул его руку.

И точно. Некоторое время толпа еще двигалась по направлению к северному склону, но затем движение ее словно замедлилось по неясной причине, а вскоре вовсе прекратилось. С высоты Котояме трудно было понять, что происходит, и, щурясь, он вглядывался в замерших нелепым разноцветным пятном людей.

— Они все мертвы, — скучным голосом объяснил Джакотсу.

— Надо же, — без особого восторга отозвался Котояма. — А что этот твой Мукотсу, ничуть не страдает от своей отравы?

— Ну, Мукотсу столько дышал этой дрянью, даже пил ее, что вовсе не замечает.

— Потому и выглядит как старая жаба?

— Видимо, так. — Джакотсу поднялся и потянулся, фыркнув: — Все плачется, что его лицо не нравится женщинам, но кого заботят глупые женщины и их вкусы.

Котояма вспомнил об Амайе и не нашелся что ответить.

… Уже в шатре, лаская Джакотсу, Котояма видел перед собой ее лицо и не хотел думать, но думал о ней. Глаза Джакотсу сверкали, как у гончей, учуявшей кровавый след, — глаза Амайи будто светились изнутри, и она прикрывала их, когда он целовал ее или когда овладевал ею. Джакотсу улыбался будто бы сам себе, ни тени теплоты не было в изгибе его губ — Амайя улыбалась редко и робко, но ему, ему, Котояме, и сердце его в такие мгновения замирало от восторга. Джакотсу отвечал на его поцелуи легко и бесстыдно, с развязным весельем — Амайя едва не сгорела от смущения, когда впервые осмелилась его поцеловать.

— Если будешь со мной думать о девке, я сломаю тебе руку.

Котояма вздрогнул и поморщился. Никогда не отличавшийся проницательностью Джакотсу на сей раз точно уловил ход его мыслей.

— Она не какая-то девка. — Котояма покачал головой. — Она прекраснее и чище всего, что существует на земле, и тебе с нею не сравниться.

— Ну, так и шел бы к ней! — вскинулся Джакотсу. — Зачем я тебе сдался!

Ответить Котояма не успел: над шатром послышался оглушительный раскат грома, а затем в долину хлынул ливень, короткий и мощный, вбивая в землю пыль и остатки яда, подмывая склоны оврага, очищая будто и поле битвы и его, Котоямы, сердце.

… — Призови ко мне начальника самураев. И найди ленивую кошару Банкотсу — пусть также явится, — велел он одному из охранников на закате.

Задерживаться дольше ночи в одном и том же месте не входило в его планы. Если в Медвежьей долине еще остались разведчики, передвижения большого войска не могли не привлечь к себе внимания, а потому Котояма решил не только двигаться быстро, но — насколько это возможно — быть везде, как моровое поветрие, приходящее даже туда, куда, казалось бы, не мог лежать его путь.

Когда оба призванных явились к нему, Котояма, отвечав на приветствие, обратился сначала к Банкотсу:

— Чем больше мы проходим земель, тем ленивее твои Шичининтай. Я слышал о вас как о людях неутомимых и яростных, нынче же вы будто утратили прежний пыл и выказываете небрежение к моим приказам.

Банкотсу выглядел до крайности удивленным.

— Клянусь всеми о́ни, господин, ты первый, кто упрекает Шичининтай в недостатке усердия!

— Но разве я неправ? — сумрачно вопросил Котояма. — Я велел, чтобы в городах и селах, куда приходит мое войско, в живых не оставалось никого.

— Никого и не остается. Или ты прикажешь поднимать мертвых и снова отправлять на тот свет?

— Среди вас лишь коротышка делает что велят, остальные прохлаждаются, так за что я вам плачу?

Банкотсу помрачнел.

— Нам платит твоя жена, а она велела служить тебе на поле боя и сражаться за тебя. С кем нам здесь сражаться — с женщинами и стариками? Это даже не насмешка. Но если уж ты хочешь впечатляющего зрелища, в следующий раз скажу Ренкотсу заняться этим.

— Разделимся, — прервал его Котояма и обратился к Сакамото Йошихиро, главе своих вассалов. — Тебе, Сакамото, доверяю я вести третью часть войска на восток — сам выберешь людей, с которыми хочешь отправиться, я же пойду на запад. К следующей полной луне встретимся у города Симада — за ним, как мне доложили, нет больших городов, и мы ничего более не найдем. Ты, Банкотсу, ступай с Сакамото и подчиняйся ему как мне. Я оставлю при себе отравителя и Джакотсу, остальных забирай — и если твои Шичининтай и впредь не будут проявлять должного усердия, я узнаю об этом. Ступай!

Когда Банкотсу вышел, Котояма обратился к начальнику самураев:

— Я выступлю наутро, а вы — к вечеру. И прежде, чем уйти, распорядись, чтобы трупы горожан повесили на деревьях — дабы всякий проезжающий здесь видел свидетельство моего гнева.

Помедлив, он добавил:

— И пускай вздернут кошку, что крутилась возле наемника.

Господин ушел в поход на все лето и увел с собой Шичининтай, но, оставшись следить за замком в одиночестве, Мадока вовсе не была обрадована.

В конце весны пришел ответ Сугиямы — и ничего не прояснил. «Единственным сокровищем, безвременно у него отнятым, — писал глава отцовских вассалов, — покойный господин называл тебя, госпожа. Если существует другое сокровище, похищенное у него врагами, мне о том неизвестно».

Очевидно, отец ее был до крайности скрытным человеком, не посвящавшим в свои замыслы даже самых преданных друзей. Эта скрытность и сыграла с ним злую шутку. Теперь, когда отец скончался, тайна его грозила скончаться вместе с ним. Замерев в растерянности, комкая в руках письмо, Мадока сказала в пустоту комнаты:

— Если ты хотел, чтобы я вернула твое сокровище, самое время дать мне знак. Шичининтай не будут со мной вечно — десять месяцев осталось моей власти.

Но знака не было, лишь кошачья голова смотрела на нее полными отчаяния глазами.

Как будто мало было неудачи с Сугиямой, вскоре выяснилось, что юная Амайя беременна. Мадока велела проследить, чтобы девушка ни в чем не нуждалась, однако сама видеть ее не хотела. Ей казалось, что, повстречавшись лицом к лицу с прекрасной Амайей, она острее почувствует собственное уродство.

В начале осени войско возвратилось в провинцию, однако и это не принесло Мадоке радости. С возвращением мужа пошли слухи, что на обратном пути он рассорился с Шичининтай, и Мадока ожидала, когда господин явится жаловаться на них. Добычи почти не везли — только знамена Кумагаи, которые господин думал торжественно сжечь на внутреннем дворе.

В глубине души Мадока надеялась, что прежде нее супруг захочет повидать Амайю, но ошиблась. Котояма Ичиро явился к ней на следующее утро после возвращения, и по неподвижному лицу его Мадока поняла, что он крайне сердит.

— Выйди, — коротко велел он Кимико и, когда та выскользнула из комнаты, обратился к Мадоке: — У прислуги длинные языки, и до тебя уже, наверное, дошли слухи о моей размолвке с Шичининтай.

— Дошли, господин. Но я не знаю, что послужило причиной ссоры, мне известно лишь, что на обратном пути вы…

— О, вскоре ты узнаешь. Твои наемники уже дали понять, что последнее слово за тобой, пускай оно будет последним и в нашем споре. Призови их — не всех, отравитель и Джакотсу были со мной, но остальные пятеро ушли с третью войска и творили что хотели. Пусть сами расскажут тебе, как все было — а ты решишь, справедливо ли мое требование. И да, — голос его сделался внезапно усталым, как будто только сейчас господин ощутил на плечах всю тяжесть совершенного похода, — оставь заискивать перед ними. Это жестокие грубые люди, сила — единственный язык, им понятный. Ни чести, ни подлинной верности. Твои попытки всем угодить делают только хуже, потому хотя бы раз в жизни прояви волю — и реши дело по справедливости.

Непонятно, какой справедливости добивался господин и как значительна была их размолвка, но обставил он все так, будто собирался вершить судилище. В большой зал снова собрали цвет воинства: были здесь и замковые самураи, и наместники из провинции — все, кто участвовал в походе и еще не успел вернуться в свои вотчины. Мадока призвала пятерых из Шичининтай — кого указал господин — и выглядели они ничуть не более приветливо.

Подойдя к возвышению, на котором сидели господа, наемники уже привычно преклонили колени, но Мадоке показалось, что этот жест предназначался скорее ей, нежели супругу.

— Что ж, все в сборе, — произнес господин суховато. — Тогда начнем, раз уж вы настояли, чтобы именно моя жена разрешила наш спор. Слушай внимательно, Мадока, и скажи сама, на чьей ты стороне. В середине лета я разделил свое войско и отправил треть его на восток, к городу Симада, сам же шел по западному пути. Отделенной армией должен был руководить Сакамото Йошихиро, но в самом начале дороги его лошадь понесла, и он упал и разбил голову и не приходил в сознание. Тогда два десятка воинов отделились от армии и вернулись с ним в провинцию, нынче он приходит в себя. Его заменил Сато Кеничи, доблестный воин и достойный человек, находившийся, однако, в неведении относительно моих приказов. Потому наемники возомнили, будто могут делать что хотят, оправдываясь моим повелением, — и, когда мы встретились в Симаде и выступили из города на восток, чтобы вернуться домой к началу осени, мое войско шло по выжженной пустыне, и нельзя было даже напоить лошадей, потому как все ручьи, что попадались, были засыпаны пеплом! Нам пришлось свернуть с пути и плутать в лесах, где хоть что-то уцелело, ибо пройти по следу, оставленному твоими Шичининтай, было невозможно.

— Какого черта! — не выдержал Банкотсу. — Ты обвинял нас в лености и сам велел не оставить ни единой живой души — мы и не оставили!

— Не оставить живой души и оставить выжженную пустыню — разные вещи! — возвысил голос господин.

— Огонь не делает различий, — отвечал Ренкотсу.

— Но ты-то человек, — возразил господин, — хотя, видят небеса, я начинаю в этом сомневаться. Впрочем, речь не о том. Мне бы казнить тебя за самоуправство, но тебе повезло — нынче я потребую лишь малости: твои копья, что раскладываются в огненное кольцо.

— Готов спорить, ты затеял это представление только чтобы получить их! — с досадой воскликнул Ренкотсу.

Господин словно не услышал его.

— Решать тебе, — обратился он к Мадоке. — Ты слышала, что произошло, и Шичининтай того не отрицают, а потому ты понимаешь, требование мое справедливо.

Мадока молчала. Меньше всего хотелось ей разрешать этот спор, теряя то хрупкое взаимопонимание, что установилось между ней и Шичининтай, или, еще страшнее, идя против воли мужа.

— Ну же, это простое решение, — раздраженно поторопил он.

Едва ворочая языком, Мадока произнесла:

— Ренкотсу, тебе следует подчиниться. Отдай господину что он просит, и впредь постарайтесь избегать самоуправства.

На миг злость исказила лицо Ренкотсу, и Мадока ждала вспышки гнева, но его тут же сменила холодная отрешенность, и она почувствовала с болью, как рвется между ними едва установившаяся дружба.

… Днем из деревни принесли пять странного вида предметов, похожих на помесь копья и узкой чаши — должно быть, именно о них говорил господин. Не в силах выносить стыда, Мадока ушла в свои покои и там бездумно водила гребнем по волосам. В замковом дворе тем временем готовились соорудить большой костер, чтобы сжечь знамена Кумагаи. Судя по тому, что костер готовили весь день, господин желал, дабы его триумф видели далеко за пределами замка. Ради приличия Мадоке следовало хотя бы взглянуть на него.

Когда они с Кимико вышли во двор, огромный костер уже пылал. Охваченные пламенем знамена Кумагаи были воткнуты по сторонам дровяного навала, как ветви дерева, а наверху, поднимая пламя к небесам — будто сложенный веер, будто чаши, полные огня — горели пять давешних копий. Жар костра чувствовался в полусотне шагов, и странно казалось Мадоке, что господин ее решил уничтожить знамена врага вместе с оружием союзника.

— Подожди здесь или иди в дом, если хочешь, — сказала она Кимико. — Только к огню не подходи.

Дочь послушно закивала. Она смотрела в пламя с таким восторгом, что ни о каком возвращении в замок не могло быть и речи. Мадока же покинула двор и спустилась в лежащую под холмом долину, к призамковому селу. Вина и стыд томили ее сердце, и она не знала, что скажет Шичининтай, когда увидит их. На миг захотелось повернуть обратно — в конце концов, они, вероятно, устали и уже спят — но стоило ей подумать об этом, как она увидела Ренкотсу.

Скрестив руки на груди, он неотрывно смотрел в огонь. Даже отсюда видны были горящие копья-чаши, светящиеся в ночном небе, будто хвост демонической птицы. Увидев Мадоку, Ренкотсу перевел на нее взгляд, но ничего не сказал.

— Я не знала, что он решит их сжечь, — осторожно произнесла она.

— Ну, ты велела только отдать копья, и я счел себя вправе не сообщать, как ими пользоваться, — прохладно отвечал он.

— Мне жаль. Я не должна была заставлять тебя.

— Да ладно. Что еще ты могла сказать.

— Мне следовало принять твою сторону.

— Оставь, госпожа. — Ренкотсу больше не смотрел на нее, но голос его немного смягчился. — Любому понятно было, что он на тебя давил. Тебе жить с ним много лет, а мы уйдем через полгода. На твоем месте я тоже уступил бы.

— Нет!

— Нет? — Он повернулся к ней, удивленный, как человек, при котором взялись отрицать очевиднейшую из истин.

— То есть да, но… Как вообще можно проверить его слова! Даже если он призовет свидетелей из войска, с которым вы выступили, те скажут что он велит!

— Твой супруг говорит правду, госпожа, — отвечал Ренкотсу. — Но какая разница, если идет война, на войне все средства хороши. Он сам велел не оставлять живых ни в городах, ни в селах, и меньше всего его волнует способ, которым это будет сделано. Он просто захотел мое оружие, вот и устроил это разбирательство.

— Я должна была заступиться за тебя!

— Ладно, неважно, — прервал он ее, — у меня остались чертежи. Послушай, госпожа. Дерево сгорит, но металлические части спиц должны уцелеть. Когда догорит костер, вели собрать их и принести мне.

— Хорошо, конечно, — быстро пообещала Мадока, радуясь, что может загладить вину и что он, похоже, не держит на нее зла.

Они постояли в молчании еще немного, а затем Ренкотсу произнес:

— Скажи, госпожа, ты никогда не хотела сделаться богатой вдовой?

Мадока изумленно вытаращилась на него. Но Ренкотсу смотрел в огонь, и выражения его лица нельзя было прочитать.

— Ты шутишь? — беспомощно спросила она.

— Конечно, шучу, — ровно отозвался он и, развернувшись, направился к дому.

И, хотя Мадока благодарна была за то, что он не выместил на ней обиду, казалось очевидным, что муж ее обрел в лице Ренкотсу смертельного врага.

Зима опустилась на землю мягким белым безмолвием. В конце осени господин повел войска в провинцию Араи — лишь небесам ведомо, чего он там искал — но начавшийся внезапный снегопад замел все дороги, и войску пришлось вернуться. Старая Рен говорила, такого снегопада не бывало со времен ее юности. Небо, заволоченное сероватыми облаками, все исторгало из своих недр холодную белую пыль, и не было между тучами даже зазора, чтобы пробиться солнцу.

Приближался срок Амайе родить, и казалось, вся женская прислуга в замке только о том и судачит. Ходил слух, что господин хочет признать дитя своим наследником, если родится мальчик, и вести эти не прибавляли Мадоке радости. Без солнца и света, позабытая и одинокая, окруженная со всех сторон шепотками, она не имела сил сидеть в замке. Как только господин вернулся в провинцию и позволил ей отойти от дел, Мадока вместе с Кимико принялась ходить к старой Рен. Она приходила днем и сидела в пристройке с сушеными травами, не желая стеснять Шичининтай своим присутствием — то ли робея перед ними, то ли стыдясь малодушия, которое выказала в их последнюю встречу. Но даже здесь, в прохладной полутемной пристройке, среди запаха трав, ей было лучше, чем в замке, где ничего не принадлежало ей, где не осталось места ничему, кроме одиночества. Кимико, в отличие от нее, казалось, вовсе не стеснялась обитателей дома. Сидеть с матерью ей было скучно, и она уходила в большую хижину, где жарко пылал очаг, и нравилось ли ее общество Шичининтай, Мадока не знала. Впрочем, никто ничего не говорил ей, и от Кимико она не услышала ни единой жалобы.

На ночь Мадока с дочерью возвращались в замок. Наверное, они могли бы ночевать у Рен, но Мадока боялась, что многодневное ее отсутствие выйдет за грань приличия и слуги донесут о том господину.

Казалось, ее одинокие бдения должны были продлиться до конца зимы, если бы однажды утром как раз по дороге в деревню не застигла их с Рен и Кимико ужасная вьюга. До дома добрались покрытые снегом с ног до головы, и Рен, стащив с себя и гостий промокшие накидки, не терпя возражений, подтянула Мадоку к жарко пылавшему очагу в большой хижине. Химетаро тут же сунул ей в руки пиалу с саке («Пей, госпожа, быстрее согреешься»), и Кимико, растянувшись на животе, подсунула голову едва не к самому огню.

— Гляжу, ты перестала сторониться нас, госпожа, — улыбнулся Банкотсу, и Мадока закашлялась, поперхнувшись.

— Я вас не… Я думала, вы видеть меня не захотите, — печально отвечала она.

— С чего бы?

— Я встала на сторону господина, когда он обвинил вас.

— Забудь, — коротко отвечал Ренкотсу.

— Но если тебе не терпится загладить вину, ты можешь спеть нам, — добавил Банкотсу.

— Спеть?

— Твоя дочь сказала, ты хорошо поешь.

— Просто чудно! — подтвердила Кимико, переворачиваясь на спину.

— Ну… хорошо, — робко улыбнулась Мадока. Опустив пиалу, она сложила руки на коленях и запела:

Небо на горы снежинки крошит,

Чтобы спокойнее засыпали…

Стоило ей начать, как Кимико подхватилась и уселась рядом, с торжествующим видом глядя на Шичининтай. «Я же говорила», — читалось в ее лице.

Аино кормит бродячих кошек

С криво изогнутыми зубами.

Кошки приходят к ее порогу,

Кошки ложатся к ее коленям…

Теперь не только Кимико, но все Шичининтай и Химетаро внимательно смотрели на нее. Одна только старая Рен ворочала дрова в очаге, но и та как будто задумалась, отвлекшись от своего занятия.

Рис давно убран, и луг покошен,

Тянется марево из-за леса.

Аино дела нет, что у кошек

Когти как кованое железо.

Где-то в деревне послышалось ржание лошади, а за ним — окрик, но никто даже бровью не повел.

Ветер за домом шумит ночами,

Плачется разными голосами.

Аино будто не замечает:

Зубы у кошек острее сабель.

Джакотсу вздохнул и прислонился спиной к стене. А голос все звучал и звучал в белом безмолвии, и, когда Мадока закончила петь, только безмолвие и осталось.

Наконец, Суикотсу произнес хрипло:

— Не соврала мелкая. — И тишина разбилась, рассыпалась, как соломенная стена.

… С тех пор она приходила к ним, и говорила с ними, и все больше спрашивала об отце, заставляя вспоминать самые незначительные подробности. Каков был Йендо Арета в свои последние месяцы; как жилось им в его провинции; как нынче выглядит замок, где она росла. Самое небрежное слово, самую ничтожную мелочь впитывала она с жадностью, и картины прежней беззаботной жизни вставали перед ней, даруя невыразимую сладость и неутолимую тоску. Когда они рассказывали об отце и доме, легко было представить, что Шичининтай — ее братья, явившиеся навестить сестру в далекой провинции. И что они могли забрать ее отсюда, и отвезти домой, и… Странные пугающие желания посещали Мадоку. Теперь, когда в руках ее было мощнейшее из оружий, хватило бы одного знака, одного слова, чтобы пустить его в ход. Но шли дни — а Мадока так и не подавала знака. Она пела им, и подносила саке, и ей в радость была малейшая услуга, которую она могла им оказать. Но чаще всего она просто сидела в большой хижине у пылающего очага, в безмолвном беспечном тепле, и тоска, глодавшая ее в замке, отступала. Она смотрела, как Рен чинит циновки, и как Мукотсу перетирает травы, и как Ренкотсу чертит нечто, напоминающее чудовищный веер, на разложенном на полу свитке. Она ничего не понимала в этих чертежах, просто следила за движениями его руки, будто глупая кошка, и ничего на свете не было нужнее этого.

Кимико, однако, не отличалась материным спокойствием. Ей повезло, что Шичининтай, запертые в доме снегопадом, скучали — а потому охотно играли с ней. Крепче прочих сдружилась она с Гинкотсу, чью металлическую руку и пластины на лице изучала с поистине детским бесстыдством. Но если Гинкотсу казался расположен к ней и не прогонял Кимико, даже когда та становилась совсем назойлива, Ренкотсу не отличался его благодушием. Однажды, когда Кимико с ослиным упорством пыталась стащить пластины, закрывавшие рот Гинкотсу — именно из-за них в голосе его слышался металлический отзвук — Ренкотсу грубо оттащил ее прочь, прикрикнув:

— Оставь его в покое, найди себе другую игрушку!

У Кимико хватило ума не показывать ему язык, и Мадока опустила глаза, мечтая о несбыточном счастье. Если отрешиться от мира снаружи, легко можно было представить, что она проводит зиму с братьями, а как сойдет снег — они отправятся домой, к отцу, и все будет как раньше, как полжизни назад, так давно, что и не вспомнить уже того времени. В мечтах Мадоки у нее была другая семья — семья, где нужна была ее любовь, где у Кимико, да и у самой Мадоки были братья и сестры, где не было одиночества и тревоги. Но ничего из этого ей уже не суждено было обрести. Даже от года Шичининтай оставалось не больше двух лун, и потому Мадока купалась в бездумном тепле, дышала им жадно, словно стремясь согреться впрок — на ожидавшую ее бесконечную зиму, на беспросветную ночь — и знала, что не сумеет.

В середине зимы Амайя родила сына. Мальчик был крепок и здоров и получил имя Рёта, и господин объявил его своим наследником. Никто не удивился тому: хоть некоторые служанки имели сыновей от господина, все знали, что превыше прочих он любит Амайю и с ее появлением в замке перестал обращать внимание на остальных женщин. К тому же, юная Амайя принадлежала к знатному роду, и с рождением сына поползли слухи, что господин намерен вскоре жениться на ней.

Отпустит ли он тогда ее, Мадоку? Даст ли ей вернуться домой?

Единственным, что скрашивало ее тоскливое существование, были зачастую неприлично долгие визиты в дом старой Рен. Шичининтай все больше склонялись к ней, как привыкают к человеку дикие животные, поначалу сторонясь его и грозя ему, а затем позволяя себя ласкать. Даже Джакотсу, казалось, полюбил ее, и однажды положил голову ей на колени, немало удивив не только товарищей, но и Мадоку, потому как среди Шичининтай он казался менее прочих расположенным к ней. Кимико не преминула возревновать:

— Это мое место! — возмущенно заявила она, безуспешно пытаясь спихнуть Джакотсу с материных колен.

— Переживешь.

— Кимико, пойдем разберем травы, — тут же пресекла их спор старая Рен, подхватив ее под руку.

Кимико бросила на Джакотсу недовольный взгляд, но подчинилась, уйдя за Рен в пристройку. Мадока мысленно поблагодарила служанку за чуткость. Она ласкала Джакотсу, легко пропуская его волосы между пальцев, и было это так естественно и просто, будто они и вправду росли вместе.

Это жестокие грубые люди, сила — единственный язык, им понятный.

Отчего тогда ей так хорошо? Отчего Джакотсу, словно кошка, лежит у нее на коленях? Отчего Гинкотсу играет с ее дочерью, проявляя бездну терпения? Отчего Шичининтай слушали ее, хотя не силу явила она, а слабость?

Ответ пришел в голову так неожиданно, что ладонь замерла в волосах Джакотсу.

Господин ошибся.

Эта простая догадка стала для Мадоки откровением, и странное ликование поднялось в ее душе. Господин был неправ. Впервые в жизни он был неправ, а она права, и эта мысль взволновала и обрадовала ее.

Снаружи кто-то сильно забарабанил по деревянной заслонке, закрывающей от ветра входной проем. Кёкотсу («кого еще о́ни принесли на ночь глядя») оттащил заслонку двумя пальцами, и на пороге возник средних лет человек, очевидно, из замковой прислуги. Лицо его слегка вытянулось, когда он увидел Мадоку, но посыльный ничего не сказал ей.

— Мне поручено передать, что господин хочет видеть Джакотсу, — сообщил он, — и велит ему сегодня вечером явиться в замок.

Джакотсу подхватился с колен Мадоки, лицо его исказила злость.

— Пошел он к черту! Я служу ему на поле боя, а не в постели, пусть идет к своей девке!

Посыльный поклонился Мадоке и вышел.

— Вот и все, мне конец, — мрачно произнесла она.

— Что такое?

— Теперь господину точно доложат, что я была с вами, даже Рен и Кимико вышли, как назло. Он, верно, подумает, что мы сговариваемся и я хочу натравить вас на него, или хуже того — утешаться пришла!

— А разве ты сюда не за этим ходишь? — поднял бровь Банкотсу.

— Не в том же смысле. — Она досадливо махнула рукой.

Воцарилось молчание.

— Госпожа, — осторожно произнес Ренкотсу, — наше предложение еще в силе. — Он сказал «наше», как будто успел поделиться своим кровожадным замыслом с товарищами, и, судя по тому, что Шичининтай не выказали удивления, они и вправду знали о нем. — Тебе достаточно сказать слово — и ты вернешься в дом твоего отца и будешь свободна…

Голос его медом вливался в уши, и Мадока на миг позволила себе преклонить к нему слух. Теперь, когда сердце ее было измучено тревогой и одиночеством, так легко было поддаться соблазну.

— Но ведь вам придется сражаться не только с господином, но со всеми его самураями, — наконец, сказала она.

— Ну, еще бы. — Кёкотсу, зловеще скалясь, потер громадный кулак.

— Ты не видела нас в битве, госпожа, — отвечал Банкотсу. — Ни одно войско не устоит перед нами.

— Даже если так, — покачала головой Мадока, — погибнет множество людей. Я не хочу стать причиной новой войны.

Банкотсу вздохнул досадливо и потер шею.

— Ааа, госпожа, ты слишком добра для этого мира.

— Ты хотел сказать — слаба, — улыбнулась она.

На лицо его набежала тень.

— Я хотел сказать что сказал.

Чем ближе подступала ночь, тем больше овладевало ею малодушное желание не возвращаться в замок. Можно было уснуть вместе с Кимико в пристройке, можно было поставить ширму и спать в большой комнате, можно было… Но Мадока подавила трусливые мысли, рассудив, что, если она не вернется на ночь, подозрения господина только окрепнут.

С тяжелым сердцем покидала она дом старой Рен, почти уверенная, что господин разгневан услышанным от посыльного — но, к ее удивлению, даже если это было так, он не подал виду. Не призвал ее и сам не пришел к ней — казалось, его вовсе не волнуют похождения супруги.

И очень скоро Мадока узнала, в чем дело.

Вскоре после родов Амайя тяжело заболела, и недуг ее точь-в-точь походил на тот, что много лет назад мучил едва родившую Мадоку. Супруг пригласил харайю и нескольких монахов, и те в один голос утверждали, что на груди молодой матери сидит демон, родившийся из зависти ее красоте и любви, которую господин выказывал к ней. Услышав это, господин пришел в такую ярость, что велел собрать всех женщин замка, дабы приглашенные для изгнания демона определили, чья зависть его призвала. Не минула эта участь даже Мадоку — впрочем, благодаря ее положению, она не была призвана в большой зал вместе с другими женщинами. Напротив, бесконечно раскланиваясь, харайя и два монаха пришли в ее покои и, отправив Кимико к Рен, Мадока вынуждена была принять незваных, да и, что греха таить, нежеланных гостей. Харайя обошла комнаты, бросая на стены соль и выкрикивая заклятия, монахи наклеили на створки сёдзи святые печати, но ничто не возымело действия. Особенно пристальное внимание гостей привлекла отрубленная кошачья голова, и Мадока боялась, как бы отцовский дар не сыграл с ней злую шутку. Впрочем, господин уже видел эту голову и знал, что злая сила истекла из нее много лет назад вместе с кровью. Как бы то ни было, на вопрос о зловещем подарке Мадока отвечала:

— Это голова демонической кошки, охотничий трофей отца. После его смерти голова досталась мне как свидетельство его триумфа и могущества рода Йендо.

Горькой насмешкой звучали ее слова — о каком могуществе могла идти речь, когда из всего рода только и остались, что она да Кимико. Ее объяснение, однако, удовлетворило гостей, а может, они просто не осмелились настоять на осмотре. Раскланиваясь, харайя и монахи оставили ее покои.

Только получив свободу, Мадока набросила накидку из лисьих шкур и покинула замок. Ее вовсе не занимало, кто окажется виновницей; чувства, одно другого горестней, тяготили сердце. Нынче господин делал для наложницы то, чего много лет назад не сделал для жены, чем и разгневал в итоге Йендо Арету. О, если бы тогда, юная и глупая, она не настояла на сохранении своего брака, возможно, ей удалось бы вернуться к отцу, и, может, тогда она была бы счастливее и больше на своем месте, чем здесь, где ничто не принадлежит ей и где сокровища ее сердца никому не нужны.

Возможно, потому и любила она приходить к старой Рен, что именно там, в большом нелепом доме, заключалось все, чем она действительно владела. Это был ее маленький мир, где ей было тепло и уютно, но с приходом весны и этот мир должен был оскудеть.

Из невеселых мыслей ее вывел радостный вопль Кимико. Когда Мадока, проваливаясь чуть не по колено в снег, добралась до дома, глазам ее предстал лежащий в снегу Суикотсу и Кимико, растянувшаяся поперек него. Оба хохотали так, что даже Мадока невольно растянула губы в глупейшей из улыбок.

Приблизившись, она опустилась в снег рядом с ними. Она нечасто видела Суикотсу веселым: кроме общей мрачности натуры, казалось, что-то еще тяготит его — но сейчас ему было весело, и Мадока улыбалась, глядя на него, и самая боль ее сердца, казалось, ослабла.

— Они выяснили, кто призвал демона? — будничным голосом поинтересовалась Кимико. — Это была ты?

— Что? Нет, конечно же, нет!

— Жаль, — вздохнула дочь. — Если бы ты могла призвать демона, он защищал бы тебя.

— Пока у твоей матушки есть мы, — усмехнулся Суикотсу, садясь в снегу. Кимико съехала животом на его колени, недовольно фыркнула и уселась рядом. — О каком демоне она говорит?

— Долго рассказывать, — нехотя отвечала Мадока. — Кто-то проклял наложницу господина.

— Это ту, которую невзлюбил Джакотсу?

— Да, ее.

Повисло молчание. Мадока вообще жалела, что Кимико начала этот разговор, растравив ее рану, но тут дочь яростно вскинула кулачок и воскликнула:

— Тебе тоже нужно научиться призывать демонов. Тогда ты будешь непобедима!

И столько страсти, столько глупой уверенности было в ее словах, что Мадока со вздохом прижала дочь к груди.

… Виновницей обоих проклятий оказалась Йоко, тридцатилетняя служанка из купален. Она была весьма хороша собой и имела от господина двоих детей: сына и дочь. Это, однако, не отвратило его гнева, и несколько дней замковая прислуга говорила, что господин лично отрубил ей голову — после этого демона удалось изгнать. Мадока мало тем интересовалась, проводя почти все дни в доме старой Рен.

Однако вьюги бушевали все реже, снег сходил изорванной пеленой, и, как только возможно стало пройти войску, господин тут же выступил в поход в провинцию Араи. Вернувшись в замок и приняв его дела, Мадока больше не имела с кем разделить свое одиночество. Потому все горести поверяла она кошачьей голове. Отцовский трофей, так пугавший ее в детстве, нынче уже не казался страшным. Мертвая кошка молча выслушивала излияния — а только того Мадоке и было нужно. Она полагала, ее беседы с отцовским подарком остаются незамеченными, но это, судя по всему было не так. Однажды она услышала, как Кимико говорит старой Рен: «Матушка опять разговаривает с головой».

Постепенно, высказывая чудовищной кошке свое горе, Мадока стала задумываться о другом. Как жило это существо до смерти? Было ли оно вправду обычной дикой кошкой, в которую вселился демон, или само родилось от демона? Где было ее логово, где котята? Погибли вместе с матерью или умудрились уцелеть? Кошачья голова не могла ответить на ее вопросы, лишь глядела на Мадоку полными ярости и отчаяния глазами.

— Если бы я была на той охоте, — произнесла Мадока, глядя в эти жуткие глаза, — я не дала бы тебя убить.

В начале весны господин вернулся из Араи с победой и торжественно сжег знамена противника в замковом дворе. Он готовил в замке большое празднество — весь цвет войска был приглашен на него, в том числе Шичининтай. С приходом весны вышел их год, и Мадока не знала, хочет ли их увидеть. Как она будет прощаться с ними, хватит ли ей вообще духу проститься?

К счастью, господин не велел ей появляться на празднике, и весь вечер Мадока провела в своих покоях, пытаясь примириться с собственной тоской.

Видит небо, она хотела удержать их.

Но не было у нее ничего драгоценнее Цвета Надежды, ничего, что сумело бы прельстить Шичининтай, ничего, что стоило бы их внимания. Какая насмешка судьбы, думала Мадока. Не так давно сама она говорила мужу: стоит смириться, что нет сокровища превыше Цвета Надежды и ничто не удержит наемников дольше срока — а теперь сама отчаянно хотела отыскать это сокровище. Впрочем, что бы это ни было, отец унес тайну на тот свет, и Мадоке оставалось следовать собственному совету — смириться. Но, когда она пыталась заглянуть в свое будущее, сгустившийся там мрак не оставлял в ней ни сил, ни воли.

В конце концов, измученная, Мадока решила покориться судьбе и не искать сверх того, что имела.

Той ночью спала она плохо и выспаться не смогла. Старая Рен разбудила ее вскоре после рассвета.

— Вставай, госпожа, вставай, — тревожно бормотала служанка. — Господин хочет видеть тебя.

Мадока с трудом разлепила глаза. Кимико завозилась у нее под боком, но не проснулась. На миг радостное предчувствие охватило Мадоку: господин хочет оставить ее! Шичининтай уйдут, а кроме них, ничего не было в ее наследстве, чем он хотел бы обладать. Он любит Амайю, он объявил ее сына своим наследником, он женится на ней, а ее, Мадоку, отправит в отцовский дом и больше не будет над ней господина! Все время, пока Рен одевала ее, приподнятое настроение не покидало Мадоку, но, когда она встретилась с господином у выхода во внутренний двор, он сказал вовсе не то, что она ожидала услышать.

— Я хочу оставить Шичининтай у себя на службе, — признался он. — Думаю, увидев тебя, твои наемники будут чуть более сговорчивы.

— Они больше не мои, — отвечала Мадока.

— Неужели?..

Стоило им выйти во двор, как тревожное зрелище открылось ее глазам. У стены по левую руку было сложено под навесом оружие — его должны были отдать гости прежде, чем войти в замок. Был там и чудовищный клинок Банкотсу — Мадока не раз видела его в доме старой Рен. Похоже, Шичининтай не стали исключением из правила, да и кто позволил бы простолюдинам войти в дом самурая с оружием. Но не это испугало ее. На стенах стояли лучники. Десятки лучников в полном боевом облачении, колчаны их были полны стрел. Оглянувшись, Мадока увидела, что воины заняли даже крышу замка за ее спиной.

— Зачем здесь солдаты? — осторожно спросила она.

— Так, для надежности, — махнул рукой господин. — Я, видишь ли, насмотрелся на Шичининтай в битвах, потому, если что-то пойдет не так, хочу обезопасить нас с тобой.

По приставной лестнице он взобрался на стену и велел подняться ей. Затем воины втащили лестницу следом. Наверху стена представляла собой неширокую площадку, огороженную с одной стороны деревянным забором по пояс человеку, а с другой, чтобы можно было взобраться, — лишь низким барьером едва по щиколотку. Мадока никогда не всходила на нее и сейчас, лишенная возможности спуститься, вынужденная наблюдать сверху, чувствовала нараставшие тревогу и страх. Замерли лучники на стенах, замер воздух вокруг, замерло солнце в небе. Все ждали.

Шичининтай появились вскоре. Они явно не подозревали о замыслах господина и, стоило им увидеть вооруженных лучников на стенах, замерли, едва отойдя от дверей. Банкотсу обвел замковую стену тяжелым взглядом, и Мадока отвернулась, не желая встретиться с ним глазами.

— Я хочу говорить с вами, Шичининтай, — громко произнес господин.

— Ты всегда тащишь на переговоры столько народу? — нелюбезно осведомился Банкотсу, явно не веривший его мирному намерению.

— Обычная предосторожность. Я видел, на что вы способны, и не хочу подвергать себя опасности, раз уж вышел срок вашей службы.

— Чего ты хочешь?

Господин усмехнулся.

— Вопрос скорее в том, чего вы хотите. Оставайтесь у меня, Шичининтай! Я думал целый год, чем мог бы привлечь вас, но, признаю, ничего путного не пришло мне в голову. Потому нынче я спрашиваю: чего вы желаете за вашу службу? Назовите любую цену, любое известное вам сокровище — и оно станет вашим! Владение мое столь велико, что в нем найдется все, чего только может желать человек!

— Ты чертов ублюдок, Котояма! — крикнул Суикотсу. — Лично я больше всего хочу твою голову!

Господин подал знак — и десятки стрел в мгновение ока нацелились на Шичининтай. Мадока вскрикнула от ужаса и пала к его ногам.

— Умоляю, не надо! Пусть уходят!

Он снова подал знак — и лучники ослабили тетивы, но стрел не убрали. Господин схватил ее за запястье, грубо вздернув на ноги.

— Ах, да. — Голос его звучал необыкновенно высоко и ясно. — Я и запамятовал. Что ж, кажется, я понял, что вам нужно.

Он толкнул Мадоку перед собой так, что мыски ее стоп уперлись в низкое ограждение.

— Госпожа и семеро наемников — какая дивная любовная история! Я бы растрогался, не будь это так отвратительно. Одного не пойму — почему именно она? Вы, стоит думать, не слишком разборчивы — эта женщина глупа как курица и бесплодна как песок. А впрочем, какое мне дело — забирайте!

И он толкнул Мадоку со стены.

За миг до того, как тело ее перевернулось головой вниз, она увидела лицо Банкотсу — и вдруг поняла, откуда его знает. Точно такое же выражение ярости, отчаяния и страха навеки застыло в глазах обезглавленной кошки.

Мадока очнулась от ноющей боли в боку, приходящей с каждым вдохом. В голове также билась тупая боль, и держать глаза открытыми было тяжело. Едва ворочая шеей, она огляделась сквозь полуопущенные веки. Под боком у нее лежала Кимико, обхватив рукой материн живот. На крышке плетеного сундука — там, где она вчера ее оставила — покоилась кошачья голова. Значит, Мадока находилась в своих покоях. Кто перенес ее сюда? Что произошло?

— Ки… Кимико. — В горле было сухо, как в опустевшем колодце. — Что случилось?

Только услышав ее голос, дочь подхватилась и взглянула ей в лицо с тревогой и робкой радостью. Губы ее дрожали.

— Рен говорит, отец сбросил тебя со стены. И еще говорит, что Шичининтай убили его и всех его самураев убили. Она велела мне не высовываться, велела сидеть у себя, но потом принесли тебя, я побежала за тобой, — путаясь в словах, объясняла она. — А, что я сижу! Скажу Рен, что ты очнулась!

С этими словами Кимико подхватилась и вылетела из комнаты быстрее, чем Мадока успела слово сказать.

Оставшись в одиночестве, она попыталась приподняться на локтях и обнаружила, что раздета до пояса. Под грудью кто-то наложил тугую повязку, мешающую дыханию. Дышать приходилось животом, и Мадока подумала, что при падении сломала ребра. Кроме перевязи, на ней оставили только подвеску в виде кошки. Стоило Мадоке взять ее, как один из девяти хвостов раскрошился в руке, и их осталось восемь.

Если она падала вниз головой, почему сильнее всего болят ребра? Зеркало было далеко, и, боясь пошевелиться, Мадока потрогала голову. Между левым виском и ухом волосы были сбриты длинной полосой, там она нащупала рану, но — странное дело! — та почти не болела, ни капли крови не выкатилось из нее, как будто она заживала уже много дней.

Мадока не успела подумать, что все это значит, когда сёдзи раздвинулись и между ними возник Джакотсу.

— А, сестрица! — воскликнул он. — Здорово, что ты очнулась. Смотри, что я принес!

Он вытянул руку, и предмет, до того заслоненный широким рукавом, предстал глазам Мадоки. Это была голова господина.

— Она будет стоять здесь и радовать тебя. О! Гляжу, ты знаешь в этом толк. — Он смотрел на отрубленную голову кошки.

На миг Мадоке показалось, что Джакотсу издевается над ней, но в лице его не было и намека на издевку. Судя по всему, он искренне полагал, что подарок развлечет ее.

— Джакотсу, я… я рада, что ты решил меня поддержать, но сюда скоро придет Кимико, а ей вряд ли хочется любоваться головой отца. Подай мне лучше зеркало — оно в сундуке. Это правда, что вы вырезали всю замковую стражу?

— Правда, — легко отозвался Джакотсу. — Празднуй, сестрица, сегодня первый день твоей свободы.

Он заглянул в сундук и, вытащив зеркало, подал ей. Мадока взглянула на рану между виском и ухом. Длинный грязно-бурый порез тянулся от левого глаза почти до затылка, но и вправду выглядел так, будто заживал. Сколько времени лежала она без сознания?

— Я долго была в обмороке?

— С утра, — пожал плечами Джакотсу.

Судя по мягкому свету, рассеиваемому рисовой бумагой, за окном едва миновал полдень. Но мысль о чудесном исцелении тут же вытеснила другая.

— А вы — ты и твои товарищи? Вы не ранены?

— Ах, нет. — Он рассмеялся. — Этот твой цветок полезная штука. Старуха и твою рану им лечила.

Стоило ему это сказать, как упомянутая Рен тут же выросла на пороге. К счастью, Кимико с ней не было — Мадока не взялась бы сказать, понравится ли ей подарок Джакотсу.

— А, вот и наш сегодняшний герой, — без особого восторга протянула служанка. — Кимико сообщила, что ты очнулась, госпожа, значит, можно наложить новую повязку. А ты выйди вон, — велела она Джакотсу.

— Аааа, старуха, меня утешает только, что ты умрешь раньше меня.

Он развернулся на пятке, взмахнул широкими рукавами и покинул комнату, забрав зловещий подарок.

— Хорошо бы это было так, — тихо произнесла Рен ему вслед.

Когда она меняла повязку — Мадоке нужно было задерживать дыхание по ее знаку — картина произошедшего прояснилась еще немного. Обнаружив, что госпожа жива, Рен велела женщинам перенести Мадоку в ее покои, а сама попросила у Шичининтай Цвет Надежды, чьей водой и срастила рану у нее на голове. Но, поскольку живая вода действовала лишь попадая в кровь, сломанные ребра и вывернутую лодыжку решили лечить обычным способом.

— Удивительно, — качала головой Рен, — что череп не разбился от удара. Мне сказали, ты падала головой вниз и должна была погибнуть в мгновение ока.

Мадока была слишком взволнована, чтобы задуматься о чуде собственного спасения. Столько мыслей теснилось в ее голове, столько дел нужно было сделать, столько вопросов разрешить! В конце концов, она решила начать с самого, как ей казалось, срочного.

— Рен, скажи, пусть Шичининтай явятся ко мне.

— Ты еще слаба, госпожа! Подожди хотя бы пару дней, пока не придешь в чувство.

— Мне нужно их увидеть! — упрямо воскликнула Мадока. — Если никто из них не ранен, пусть придут сюда.

И они пришли. Без оружия и доспехов, они сидели перед ней, как в те счастливые белые месяцы, которые она проводила в доме старой Рен. Кимико хотела остаться с матерью, но Рен вывела ее, позволив Мадоке говорить с Шичининтай без свидетелей. Но как ей было начать? Не грозило ли случившееся проложить между ними неодолимую пропасть? Не придет ли нынче конец их дружбе?

— Приятно видеть, что ты жива, госпожа, — наконец, произнес Ренкотсу, и его слова будто сломали преграду у нее внутри.

— Я тоже рада видеть вас в целости, — отвечала Мадока. — Ваш год вышел, я не имею права задержать вас, но прошу остаться еще ненадолго. Мне предстоят не самые легкие дни и не самые приятные встречи, и я не хотела бы остаться совсем без защиты.

— Я понимаю, — отозвался Банкотсу. — Я и не думал оставлять тебя одну разбираться со всем этим. Мы останемся на сколько будет нужно.

Мадока просияла.

— Вы можете расположиться в замке, — сказала она. — Я распоряжусь, чтобы вам давали все, в чем вы нуждаетесь. Ренкотсу, ты можешь взять сколько хочешь людей и лошадей и отправиться к вулкану. И каждый из вас может просить чего пожелает. У меня нет сокровищ ценнее Цвета Надежды, но я и не требую полутора лет службы.

Банкотсу улыбнулся углом рта.

— Если не возражаешь, госпожа, мы позже обсудим вознаграждение.

Мадока слабо улыбнулась в ответ. Она чувствовала небывалое облегчение от того, что они согласились остаться с ней и что дружба их, похоже, не была разбита.

Был еще один человек в замке, встречу с которым Мадока не хотела откладывать до лучших времен. Подкрепившись водой и двумя рисовыми лепешками, она велела позвать Амайю. Еще вчера ей казалось, что встреча с наложницей растравит раны ее души, нынче же Мадоке было все равно. В голове и сердце поселилась пустота, все, что раньше тревожило ее, сделалось незначительным и тусклым.

Амайя явилась с младенцем на руках, бледная и испуганная, но, как и говорила старая Рен, несказанно красивая. Едва приблизившись к Мадоке, она пала на колени и уткнулась лбом в пол. Сама Мадока, должно быть, выглядела крайне жалко. Она набросила на плечи кимоно, но, боясь подпоясать его из-за сломанных ребер, просто запахнула. Волосы ее были зачесаны на правую сторону, открывая выбритую полосу над ухом, где чернела уродливая рана. Изрезанное шрамами бледное лицо с темными кругами под глазами выдавало в ней человека крайне нездорового. Но ничто из этого больше не имело значения.

— Поднимись, дитя, посмотри на меня.

Амайя послушно уставилась ей в лицо.

— В этом замке никто больше не погибнет, и тебе и твоему сыну ничто не угрожает. Я призову родню и вассалов покойного господина и представлю им тебя и мальчика. Именно его господин хотел видеть своим наследником, и через пятнадцать лет так и будет, а пока пусть его родня заботится о тебе и о ребенке.

— А как же ты, госпожа? — еле слышно спросила Амайя.

— Как только я призову родичей господина, у меня больше не останется тут дела. Я вернусь в дом отца и буду, как в девичестве, Йендо Мадока.

Амайя снова простерлась перед ней.

— Благодарю тебя, госпожа, и, сколько бы дней ни прошло, вовек не забуду твоей доброты.

— Господин любил тебя и вряд ли желал, чтобы тебя предали смерти, — отвечала Мадока. И добавила со слабой улыбкой: — Ты и вправду очень красива.

… На четвертый день после гибели господина она смогла, наконец, подняться с постели. Лишенный охраны, замок казался поразительно пустым. Слуги смотрели на хозяйку настороженно, замолкая при ее появлении, лишь старая Рен повсюду сопровождала госпожу, поддерживая под руку, чтобы та не упала. В душе Мадоки не было скорби и не было радости. Она словно выздоравливала после долгой болезни, все вокруг казалось ей ново. В конце концов, Мадока решила не погружаться в бесплодное исследование собственного сердца, а заняться более насущным делом — сочинением легенды для родни мужа. И легенда была составлена. Полная лжи и, вероятно, недостойная благородного человека, она, тем не менее, обещала мир между родами Йендо и Котоямы, между вассалами господина и его убийцами, а мир, как казалось Мадоке, стоил того.

Посвятив Шичининтай в свой замысел, она велела им «делать вид, что так все и было, и не открывать рта». Когда у нее появилось что сказать родне мужа, Мадока разослала письма. Первое отправилось в область Йендо, Сугияме. Она просила его прислать небольшой отряд воинов, дабы сопроводить ее в отцовский дом. Никого из прежней прислуги, кроме Рен и Химетаро, Мадока не хотела брать с собой в Йендо. Второе письмо отправилось в провинцию Като, где была замужем Маэда Мива, старшая сестра Котоямы Ичиро. Был у покойного господина и брат, но, насколько знала Мадока, он погиб два года назад в одной из бесконечных войн, которые вел. Третье письмо отправилось Сакамото Йошихиро, главе самураев Котоямы — тому самому, что возглавил злосчастный поход по Медвежьей долине. Его Мадока просила собрать уцелевших вассалов господина и также явиться в замок, дабы узнать подлинную историю падения Котоямы Ичиро и получить распоряжения от его наследников.

Весна приближалась к середине, когда призванные Мадокой самураи явились в замок. Ребра давно перестали болеть, вывернутая лодыжка оставила легкую хромоту, рана на голове исчезла бесследно, выбритая полоса постепенно зарастала. Чтобы не вызвать лишнего любопытства, Мадока зачесала волосы налево и закрыла ее.

День был теплый, потому расположились в большом поле близ замка. С вечера слуги сооружали навесы от солнца, и теперь Мадока и Амайя с младенцем сидели под маленьким навесом, а под двумя большими стояли самураи родов Маэда и Котояма. Самураи Йендо, кратко посвященные в замысел госпожи, оставались в замке — разыгрывать представление еще и перед собственными вассалами Мадока не хотела. Маэда Мива прибыла с молодым мужчиной, которого представила как своего старшего сына. Шичининтай стояли по левую руку от Мадоки и, должно быть, без особого восторга взирали на благородное сборище. Перед встречей с самураями Мадока еще раз повторила наемникам легенду и упросила их не выказывать удивления, что бы ни произошло. Замковой прислуге также сделали внушение. Лишь на несчастную Амайю Мадока не осмелилась давить, предупредив, однако, что, если ее обман раскроется, начнется война, грозящая поглотить и саму Амайю, и ее сына.

— Госпожа и господин Маэда и вассалы обоих родов, — начала Мадока, откашлявшись, — не так уж радостен повод нашей встречи, но дело необходимо и отлагательства не терпит. Прежде, чем обсудить наследование, я хочу рассказать вам подлинную историю гибели Котоямы Ичиро и его воинов.

Амайя рядом с ней вздрогнула, Мадока не обернулась. Подала знак, и слуга принес и поставил перед ней корзину. Она подняла на вытянутых руках отрубленную голову кошки и провозгласила громко:

— Вот демон, ставший причиной их гибели.

Легкий шепоток пробежал по толпе.

— В конце зимы в лесу появилась чудовищная кошка, — продолжала Мадока. — Она похищала младенцев и пожирала людей, из-под лап ее вырывался огонь, а когти были прочнее самого закаленного клинка. Господин отправил небольшой отряд воинов уничтожить демона, но самураи не вернулись. Тогда господин отправил больше людей, но и второй отряд постигла та же участь. В конце концов, господин собрал всех воинов в замке и сам возглавил их, уверенный, что против целой армии кошке не выстоять, — но исход вам известен. Я держу в руках эту голову и стою нынче перед вами только благодаря наемникам Шичининтай. Хоть вышел их год, они откликнулись на мой призыв, и вернулись, и сумели одолеть демона.

Шепот в толпе усилился, и Мадока опустила кошачью голову обратно в корзину. Наконец, среди десятков голосов послышался ясный низкий голос Маэды Мивы:

— Если эти люди и вправду так отважны, как ты говоришь, нет награды, которой они были бы достойны за свою доблесть.

И, обернувшись к Шичининтай, она почтительно поклонилась им. Примеру ее последовал сын, за ним — самураи Маэды и вассалы Котоямы. На миг Мадоке стало нестерпимо стыдно за то, что своей ложью она заставила их кланяться убийцам родича и господина. Никто из Шичининтай, следовало отдать им должное, и бровью не повел. У Ренкотсу и вовсе был такой вид, словно все эти люди перед ним в неоплатном долгу.

— У меня нет сыновей, — продолжала Мадока, решив скорей покончить с постыдным делом, — и любой в замке подтвердит, что господин в последние свои месяцы выказывал желание жениться на его наложнице, Амайе из рода Мацумото. Своим наследником покойный господин провозгласил сына Амайи, Котояму Рёту. Потому я оставлю провинцию и вернусь в Йендо. Госпожа и господин Маэда, вы единственные взрослые родственники Котоямы Ичиро, вам решать, кто будет управлять замком до совершеннолетия мальчика.

— Для того мой супруг и послал со мной нашего старшего сына, — отвечала Маэда Мива. — Мы останемся в замке, пока такова его воля, и позаботимся о владениях моего брата.

И они остались. Вассалы покойного господина, собранные со всей провинции, обязались служить его сестре и племянникам до совершеннолетия Рёты, и Мадока, казалось, никого больше не занимала. Амайя была грустна, однако госпожа Маэда проявила редкую доброту и чуткость к несчастной девушке и даже пригласила ее посетить провинцию Като, чтобы изгнать из души связанное с замком Котоямы горе.

Мадока была лишней в этом доме, как была последние десять лет, и не стала задерживаться дольше нескольких дней, которые понадобились, чтобы собрать вещи и отдать последние распоряжения. Все, что принадлежало ей, уместилось в трех повозках — то было, в основном, наследство матушки. Саму Мадоку с Кимико несли в паланкине, но чаще паланкин пустовал. Не в силах надышаться сладким воздухом середины весны, Мадока с дочерью сидели в повозках между плетеных сундуков, и Шичининтай, бывало, сидели с ними. Джакотсу дремал, привалившись к бортику повозки, закатное солнце путалось в его волосах, стекало на плечи расплавленным золотом. И в этом золоте он казался Мадоке необыкновенно красивым.

Видно, почувствовав ее взгляд, Джакотсу приподнял веки и спросил хрипло:

— Чего ты так смотришь?

— Любуюсь тобой.

Он слабо усмехнулся и снова закрыл глаза.

… Через десять дней добрались до провинции Йендо, а еще через два — подошли к замку. Кимико, ни в какую не желая сидеть в паланкине, во все глаза смотрела по сторонам. Она никогда не была на родине матери, все здесь казалось ей ново. Мадока же едва узнавала родные места. Однако, когда процессия двигалась по призамковым землям, сердце ее сжалось, в горле встал ком. Она не была здесь полжизни, много-много лет, ей чудилось, она и забыла эти места. Но и высокая стена, опоясывающая холм, и деревни у его подножия, и замок на холме были ей знакомы. Знакомы — хоть память эта, похороненная под спудом лет, как будто еще не проснулась.

Сугияма встречал ее у ворот, и Кимико, цепляясь за материнский рукав, непривычно робела перед этим суровым человеком. Откуда ей было знать, что доверять ему она может более, чем самой себе.

Им нужно было обсудить множество вещей, но Мадока не торопилась. Теперь, когда она вернулась в дом своего отца, у них с Сугиямой были многие дни и месяцы на разговоры. Нынче же, в первый день возвращения, она хотела обойти замок и вспомнить его.

Вещи, которые Мадока привезла с собой, перенесли в кладовые и в покои ее матушки — именно здесь она собиралась теперь жить. Ее же детские комнаты достались Кимико, и долго сидела Мадока с дочерью, наполненная странным чувством завершившегося цикла, провернувшегося круга.

В этом сладком смятении она совсем забыла о Шичининтай — зато они прекрасно о ней помнили. Стоило Мадоке вернуться в покои матушки, как почти сразу же к ней вошел Банкотсу.

— Ты, судя по всему, довольна, сестрица, нам больше нет нужды тут оставаться. Завтра утром мы покинем замок.

Но прежде, чем он это сказал, неожиданная мысль пришла ей в голову.

— Один день! — взмолилась она. — Прошу, задержитесь еще на день. Я хочу попрощаться с вами — и поблагодарить вас.

И уже во второй раз за весну он уступил ей:

— На день можем задержаться.

… Ладья не тонула под весом гиганта Кёкотсу лишь благодаря высоким бортам. Кёкотсу же держал весла — в его руках они больше походили на уродливые веера. Они ввосьмером сидели в большой лодке, двигавшейся по течению реки, и солнце, играя на речной глади, слепило глаза тысячей бликов. Сердце Мадоки полно было робких мечтаний — как будто только сейчас возможно стало думать о будущем. Она так привыкла покоряться судьбе, что теперь, когда эта самая судьба зависела от ее воли, размышлять о ней было жутко и сладко одновременно.

— Как вы думаете, — подчинившись внезапному порыву, спросила она, — теперь, когда я вернулась в Йендо, чего хотел бы отец?

— Откуда нам знать. — Банкотсу передернул плечами. — Мы с ним не были особо близки, да и он давно мертв. Если ты теперь глава рода или что-то вроде того, может, стоит делать чего сама хочешь?

— Я хотела бы остаться здесь, — просто сказала Мадока. — Но что дальше? У меня нет ни братьев, ни сыновей, а Кимико через несколько лет выйдет замуж. Вряд ли отец хотел бы доверить Йендо чужим людям.

На миг ей показалось странно обсуждать будущее рода с наемниками. Но не из их ли рук получила она самую возможность думать об этом?

— Какие твои годы, еще выйдешь замуж, — успокоил ее Банкотсу.

— Да кому я нужна.

Признание сорвалось легко, будто цветок вишни, и мысль, которая раньше причиняла боль, нынче почти не тронула ее сердца.

— Полжизни я была лишней, и не скажу, что покойный мой супруг презирал меня ни за что. Нет во мне ни твердости, ни силы духа, самую честь готова я забыть. Даже красоты — и той больше нет.

— Что за чушь! — фыркнул Ренкотсу. — У тебя есть земля и войско, этого достаточно, чтобы считаться завидной невестой.

Мадока хотела заметить, что не все так просто, но тут Джакотсу, свесившись через борт, закричал:

— Кёкотсу, куда ты гребешь, черт возьми! Поворач…

Но было поздно. Лодка с треском врезалась в торчащую из воды скалу и, хоть двигалась не слишком быстро, оказалась пробита. Вода хлынула в разлом, лодка закачалась, черпая бортами, и перевернулась набок. Мадока соскользнула в реку, сердце сжалось от неожиданности и холода, но тут же снова забилось ровно. Рядом, ругаясь и отплевываясь, вынырнул Суикотсу. Джакотсу показался следом, цепляясь за злосчастную скалу. Он потерял канзаши, и теперь мокрые волосы облепили ему лицо — такое свирепое, что, чудилось, Кёкотсу лучше не всплывать, дабы не стать жертвой его гнева. Мадоке сделалось почему-то необычайно весело, И, хоть досадное происшествие вовсе к тому не располагало, она расхохоталась, кашляя, и едва снова не ушла под воду.

… Наутро Мадока поднялась рано, чтобы закончить свою работу. Семь хвостов срезала она с отцовской подвески — теперь у кошки на ее груди оставался только один хвост. Полночи Мадока вырезала на хвостах иероглифы большой иглой, и, когда солнце поднялось над дальними холмами, запястье ныло, будто сломанное.

С Шичининтай прощались в замковом дворе. Они забрали броню и оружие и выглядели теперь так, словно готовы отправиться в бой. Мадока поклонилась каждому и каждому вручила амулет — по форме кошачьи хвосты напоминали не то капли, не то половинки символа ин-ё.

— Что это такое? — В огромной ладони Кёкотсу маленький кошачий хвост вовсе потерялся.

— Это амулеты, призванные защитить владельца в смертельной опасности.

— И как же эта деревяшка поможет спастись от смерти? — недоверчиво хмыкнул Суикотсу.

Мадока не знала, что ответить, потому пожала плечами:

— Мне помогла.

— А что это за знаки на них? — Джакотсу разглядывал амулет на солнечном свету.

— Похоже, это наши имена, — отозвался Ренкотсу.

— Ооо, это мое имя так пишется? — Джакотсу принялся вертеть подарок под немыслимыми углами, словно пытался рассмотреть начертание иероглифов.

Мадока улыбнулась его любопытству.

— Даже если они никогда вам не пригодятся — и я молю небеса, чтобы не пригодились — это меньшее, что я могу вам дать. Возможно, взглянув на них, вы вспомните меня… нет! — воскликнула она. — Не вспоминайте! Лучше приходите, приходите ко мне! В любой день и час, в любое время года, в нужде и в радости — любыми — приходите ко мне! Нет ворот в моем доме, которые бы заперли перед вами. Что бы ни случилось, сколько бы ни миновало дней, я буду помнить о вас и ждать вас.

И Банкотсу, усмехаясь ее порыву, отвечал:

— Хорошо, заглянем как-нибудь.

И оттого ли, что вокруг бурно цвела весна, а солнце светило по-летнему ярко, Мадока ощутила себя необыкновенно счастливой.

— … тогда злой демон заточил жену в подземелье, и никто не мог войти к ней, даже окон не было в ее мрачном обиталище. Только старая служанка оставалась с несчастной госпожой. Но и того демону показалось мало: однажды он навестил жену со страшным подарком и бросил ей под ноги голову ее друга. «Вот, — сказал он, — как крепка твоя тюрьма. Больше этот подлый человек не похитит тебя у меня». Долго плакала бедная узница, и никого не было, кроме служанки, чтобы утешить ее. Но вот однажды послышался в ее темнице оглушительный грохот — такой страшный, что сама гора, казалось, содрогнулась от него. «Видно, то демоны преисподней пришли по наши души!» — вскричала служанка. «О нет, — отвечала госпожа, — то мои братья скачут». И правдива оказалась ее догадка. Братья госпожи были свирепые божества — из тех, что бьются на равных с людьми и демонами — и самые сильные мононоке бежали перед ними в страхе. Они разрушили гору до основ, и освободили сестру, и принесли ей голову демона, ее супруга, и так госпожа и старая служанка вернулись домой.

— А дальше? — спросил Арета.

— Дальше? — Мадока недоуменно моргнула.

— Ну, что было потом, когда они вернулись домой? С сестрой, с братьями, со служанкой — со всеми?

— Это же сказка, — голосом всеведущего мудреца произнес Норайо. — Тут не бывает «дальше».

— Ну, почему же… — возразила Мадока. — Госпожа осталась жить в доме своих предков, служанка была ей верна и вскоре стала заведовать едва не всем хозяйством замка, братья воевали на севере и наводили ужас на округу — ни одно войско не могло устоять перед ними.

— Госпожа снова вышла замуж? — спросил Арета и добавил поспешно: — Только за достойного человека.

— Нет, — помедлив, отвечала Мадока. — Нет, она не вышла замуж.

— Почему?

— Ну… она была некрасивая и никому не нравилась.

— Какая грустная сказка, — вздохнул Арета.

— О нет, — улыбнулась Мадока, обнимая сыновей. — Это счастливая сказка.