Мария (гет)

А расплата наступила осенью. Промозглым октябрьским вечером сразу после свадьбы.

«Сядь, — сказал он. — Я должен тебе что-то сказать».

Она думала — присядет на минуту, и даже не сняла тёплого осеннего пальто, накинутого прямо на пышное венчальное платье. Но когда закат превратился в глубокую ночь, она всё ещё продолжала сидеть при свете догоравшего камина, превращаясь в камень с каждым новым словом.

— Я создал философский камень, эликсир бессмертия и мощи духа. И, не желая испытывать его ни на ком другом — кому, в самом деле, нужны бессмертные гениальные морские свинки? — поставил опыт на себе…

Мария глядела на своего теперь уже мужа — и не узнавала. Ни голоса, ни движений, ни, главное — глаз. Этих наивных любопытных глаз вечного ребёнка, с восторгом всматривавшегося в жизнь. Место её жениха занял высокий надменный старик с властной повадкой и порывистыми движениями, выдающими сдержанную ярость ума, рвущегося наружу. Так она увидела того, с кого всё началось. Первого. Алхимика.

Позже из всех его лиц только к нему Мария и сохранила тёплое чувство. Возможно, потому, что он был человечнее прочих, а возможно — потому, что, как и она, был в чём-то жертвой произошедшего. Но в ту ночь он не просто испугал её, нет: он отравил её жизнь навсегда. Своими холодными словами, бесстрастным тоном и признанием — она, Мария, тоже часть эксперимента.

— Я не учёл одного: преображению должна предшествовать «алхимическая свадьба». Высшее существо — не отдельный человек, но пара, совершенная и дополненная. Я был высокомерен, я счёл, что мне ни к чему брак, что я выдержу. Но философский камень наполнил меня такой энергией, какую один человек вынести не в силах. И моя душа раскололась…

Ей казалось, будто тело её возлюбленного захвачено каким-то злым духом, чеканившим, не останавливаясь, одну чудовищную новость за другой. Что он умрёт. Что она умрёт тоже. Если… если, конечно, он и она не проведут какую-то «алхимическую свадьбу» и не станут едины. Он? Кто — «он»? Не за него она выходила замуж. Не ему давала клятву.

Ветер загудел высоко в стропилах — и внезапно Мария поняла, что на дворе — ночь и промозглая осень, вокруг на многие мили — ни души, и что бежать ей некуда и не к кому. Не к тётке же… Вспомнились завитые букли, морщинистое личико, настоящие слёзы и настоящая улыбка, но такое фальшивое «я буду так скучать по тебе деточка». Смешно!

И Мария рассмеялась: сухо и страшно, захлёбываясь, ловя ртом воздух, сотрясаясь всем телом, будто в пустую скорлупку её корсета угодил мотылёк и теперь бьётся, бьется о стенки шелестящими шлепками, вконец сминая пыльные крылья. Спазм перешёл в рыдания, но такие же сухие. И болели рёбра, и сводило живот, а толчки сотрясали её тело и никак не желали прекращаться, будто землетрясение, крушившее песчаные замки хрупких девичьих грёз.

Она помнила, что кто-то подбежал и обнял её за плечи. Кто-то тёплый и знакомый, обеспокоенный. Что он ткнулся ей носом в шею, будто пёс, бормоча «успокойся, Мария, всё хорошо, я с тобой, я с тобой». Это снова был его голос — и она потянулась к нему, обвивая руками, марая наконец-то брызнувшими слезами дорогой вышитый жилет. В эту минуту ей казалось, что всё позади. Просто её любимый пошутил, но он больше так не будет.

Они просидели у камина до самого рассвета, не размыкая рук, не говоря ни слова. А когда в гостиную проникли бледные лучи солнца, он тихо позвал её по имени. И сказал то, что не должен был: что она «должна быть сильной» и «полностью доверять Первому, потому что он один из нас».

* * *

Она вырвалась и, кажется, запустила в него вазой. Промахнулась. Теперь она думала, что, возможно, и угодила прямо в голову Пятого, да только что ему — ваза? Как и любой из Двенадцати, он был полностью неуязвим. Но с той поры, когда к ужину спускался Пятый, она встречала его ледяным молчанием. А он лез из кожи вон, чтобы её растормошить и на его живом, подвижном лице застывала гримаса обиды. Будто у щенка, которого пнул хозяин. Марии было почти жалко Пятого, но только почти. Она не могла забыть, что именно он втянул её в эту историю.

Однажды она, прервав на середине очередную историю, которой он подчевал её в надежде развеселить, Мария спросила напрямую:

— Ты меня любишь?

— Да! — встрепенулся и с готовностью закивал головой Пятый. — Мари, больше всего на свете я…

Она подняла ладонь, призывая его замолчать.

— Тогда как ты мог меня выбрать? Как мог позволить мне выйти за тебя замуж? Ты же знал… что я могу умереть. Ты обрёк меня на существование в этом доме, со всеми твоими «лицами», приговорил к этой пыточной машине… — она взяла и снова выпустила из пальцев ненавистный браслет. — Это ты называешь любовью?!

Пятый потупился, комкая в пальцах и снова разглаживая белоснежную салфетку. И пробормотал себе под нос:

— Это проклятие. Если мы бы не поженились, то умерли бы ещё летом. Алхимическая свадьба — наш шанс выжить. Ты хорошо подходила. Мы выбрали тебя большинством голосов, потому что ты сильная духом, — он шмыгнул носом и поднял на неё глаза. — Ты можешь справиться. И тогда мы все будем спасены.

Мария коротко хохотнула, не зная, что можно было ответить на такое искреннее непонимание и наивный эгоизм.

— Что ж, значит, ты ценишь свою жизнь выше моей. Ты подвергаешь меня риску, чтобы у тебя появился шанс.

Он было набрал воздуха, чтобы что-то возразить, но Мария снова остановила его движением руки.

— Это нормально. Ты имеешь на это право. Но больше никогда не говори, что ты меня любишь.

Плечи Пятого поникли. Он аккуратно промокнул губы салфеткой, бесшумно отодвинул стул — с той самой грацией танцора, которая когда-то пленила Марию, а теперь казалась пустой, искусственной и бессмысленной, — и направился прочь из столовой. В дверях он обернулся и коротко бросил:

— Я не буду появляться так долго, как смогу. Но вечно не продержусь. Мы должны появляться через равные промежутки времени. Надеюсь, ты понимаешь.