Мария (гет)

Она заколола волосы, ещё раз разгладила складки на платье, кинула мимолётный взгляд в зеркало и вышла из спальни. Короткий коридор — шесть дверей налево, шесть направо. Лестница. За лестницей — другой коридор, подлиннее. В конце — стрельчатое окно со свинцовым переплётом. Закатное солнце горело в цветных стёклах витража, кидая на деревянные доски пола отблески холодного пожара — малиновые, багряные и оранжевые сполохи, будто разбитый на кусочки костёр.

С верхней площадки до холла — два пролёта, тридцать ступеней каждый. Из холла в столовую — пятнадцать мужских шагов или двадцать пять женских. Если не идти тихо, то каждый шаг отразится под высокими сводами эхом. Но Мария ступала неслышно. Только шорох подола. Только стук сердца.

Перед входом в столовую стояли старинные часы с маятником, и каждый раз, проходя мимо них, она думала, что мир — такие же часы, хитроумный механизм из шестерёнок и пружин, и если затаить дыхание, то можно услышать, как он тикает.

В жизни Марии всё было подчинено числам. Самые важные из них она могла ощутить и сейчас — фантомным ореолом кнопок на запястье. Пока фантомным.

Но вот она, расправив плечи, выпрямившись и задрав подбородок, подходит к стулу во главе длинного обеденного стола. Слева — чуть дальше вилки — лежит широкий металлический браслет, от которого отходит толстый медный провод, змеящийся до неприметного отверстия в самом углу комнаты.

Привычным движением застегнув браслет на левой руке, Мария села.

Тишина. Скрипение шестерёнок вселенной. Минуту или две ничего не происходило, но потом послышались отдалённые шаги. И вот, без всякого перехода на пороге возник он. Торжественный и молчаливый. На фоне провала двери — будто окружённый ореолом тьмы.

— Как прошёл день? — он улыбнулся, садясь напротив и раскладывая салфетку.

— Прекрасно, — отозвалась Мария, слегка улыбаясь. — Камелии в оранжерее дали новые бутоны.

— Отлично. Надо зайти их проведать.

«Слишком обтекаемый ответ. И почти никакого энтузиазма в голосе. Значит, не Седьмой, не Восьмой, и не Четвёртый».

— Испанские махровые сорта просто прекрасны, — продолжила щебетать она нарочито бодрым и светским тоном девочки-кокетки. «Если это Десятый или Третий, то он не выдержит долго притворяться и рассердится». — Напомни, почему они так отличаются от японских?

— Почва, — коротко ответил её собеседник. — Особая красная почва, плюс климат. Только и всего.

— Надо же, я и не знала.

Она наивно похлопала ресницами, стремясь выглядеть наивной дурочкой. Не то, чтобы она надеялась, будто Второй клюнет на такую простую наживку, но попробовать стоило. Похоже, сработало: когда он снова заговорил, его тон был тих и ласков, но в глазах сверкнул опасный ледок сарказма:

— Ты ещё очень молода и не можешь знать всего. А мне нравится тебя учить.

Явная ложь на слове «нравится» Она была почти уверена, но всё же, нащупывая нужную кнопку на браслете, она ощущала дрожь. Итак, клавиша номер два. Мария вся сжалась, но удар током не последовал. Она угадала. Сегодня она прошла испытание.

На секунду забыв о манерах, Мария позволила себе откинуться на спинку стула и прикрыла глаза, безвольно свесив руки с подлокотников. Левую оттягивала тяжёлая полоса стали. Мария с особенной осторожностью (какую рождает только ненависть) стянула браслет с руки и снова положила рядом с тарелкой. До завтрашнего ужина он не понадобится. Посмотрела на часы. Сегодня на разгадку ушло всего три с половиной минуты. Отлично.

— От страха ты потеешь, как свинья, — узкие губы Второго раскрылись, показывая мелкие зубы, казавшиеся заострёнными. Он тоже расслабился и, избавленный от необходимости притворяться, мгновенно стал собой — углы и осколки, прищуренные глаза и костистые руки. Трудно поверить, что всего несколько секунд назад его можно было с кем-то перепутать.

— Ты как всегда галантен, Второй, — она криво усмехнулась и отпила вина. Поморщилась: — Слишком кислое.

— В самый раз для девчонки с фермы, которая всё равно не разбирается в винах.

Она отсалютовала ему бокалом.

— А ты хотел найти бедную сиротку без образования, но привыкшую к роскоши? Вы сами меня выбрали, так что теперь терпите. Все вы.

Глаза Второго недобро сузились, и он так сильно воткнул вилку в кусок жаркого, будто собирался пригвоздить его к столу прямо сквозь тарелку.

Когда-то он за несколько минут мог довести Марию до слёз. Заставить почувствовать себя глупой, ничтожной и бесполезной, измотать придирками. Тогда она ещё любила того, другого, не подозревая, что его не существует. А есть только разбитое зеркало, двенадцать осколков того, чего не было.

Но теперь это время прошло. С каждым разом атаки Второго становились всё короче и беспомощнее. Он часто повторялся и совсем не умел держать удар. На многие темы он с Марией просто больше не заговаривал, проводя ужин в мрачном молчании и при первой же возможности сбегая в Лабораторию: приземистую деревянную постройку без окон, расположенную рядом с теплицами.

Мария не знала, что он мог там делать, но заранее предполагала разные гнусности. Набивать чучела. Делать инсценировки кровавых убийств при помощи восковых фигур. Анатомировать трупы… Впрочем, какая разница? Не сразу она поняла, что яд, которым сочилось каждое слово Второго, — просто следствие бессилия. Причинить ей физический вред он не мог. Как и она ему. Какая жалость…

Она подмигнула Второму поверх бокала и с аппетитом принялась за жаркое. Второй сжал губы ещё плотнее.

Странное дело, в последнее время он даже начал ей нравиться. По крайней мере, с ним не приходилось лицемерить… хотя нет, снова неточное слово. На него она могла злиться, не объясняя, почему. Это было очевидно. А вот с другими всё оказалось совсем не так просто.

* * *

Скажем, Пятый. Это ведь его она увидела в тот роковой вечер, на своём первом балу, куда её заманила тётка, опекавшая рано осиротевшую Марию, будто собственную дочку, но с одним существенным отличием — своим дочерям тётка готова была позволить учиться в университете, а Мария… Мария должна была выйти замуж за какого-нибудь «хорошего человека» и, желательно, поскорее.

Что ж, понятное стремление — тётя была немолода и не слишком богата, а лишний рот — всегда лишний рот. По крайней мере, у неё хватило порядочности и здравого смысла не превращать племянницу в эдакую дрезденскую куклу, конфету в яркой упаковке, а позволить той быть собой: пастельные тона, простая причёска. Ставка на свежесть и скромность не давала скорых плодов, и Мария сидела в одиночестве, украдкой читая книгу и надеясь, что к ней никто не подсядет. Бал её пугал. В те времена она мечтала об уединении (какая горькая ирония! Знала бы Мария, сколько месяцев проведёт, не перемолвившись словом даже с почтальоном…) и, может, именно поэтому её взгляд скрестился с взглядом джентльмена, стоявшего у стены в опасной близости от газового рожка. Джентльмен был так же молчалив, как она, взирая на бал со стороны и не спеша вмешиваться.

Но, в отличие от её робкого взгляда украдкой, его глаза — светло-серые и прозрачные — были широко распахнуты. В них сиял интерес. Когда — заодно с портьерами, бокалами, вазами, цветами и диадемами — его взгляд скользнул и по ней, Мария опустила глаза: не хватало ещё, чтобы он подумал, будто она на него смотрела. Джентльмен был красив в нелепом и слащавом байроновском духе, какого не должно было существовать в реальной жизни. Во всяком случае, не в её.

Спустя полчаса тётка всё же отыскала Марию и исподволь начала уговаривать её найти себе кавалера хотя бы на один танец.

— Обязательно, тётя, но со мной пока никто не заговаривал, — отнекивалась Мария, с опаской глазея по сторонам.

— Простите? — и секунды не прошло. — Можно вас пригласить?

И ей пришлось сказать «да», потому что иначе тётя чего доброго ответила бы за неё: позор из позоров! На негнущихся ногах Мария вышла на паркет и только тогда обратила внимание, кто её пригласил. Тот самый «лорд Байрон».

Казалось бы, стоило ли удивляться, если они разговорились? Если он смеялся — и Мария смеялась в ответ, если они кружились по залу в вальсе, ставшем вдруг из нелепого топтания на месте чем-то лёгким и воздушным: вихрем цветов, дуновением ветра? Будь это книга, Мария захлопнула бы её, сердито вздохнув со словами «какая глупость». Сколько романов о блестящих джентльменах, приглашающих на танец смущённых дебютанток, она знала? Сотни две, не меньше.

Как все юные создания: прелестные, когда не подозревают, что за ними наблюдают, а при малейшем внимании становящиеся неловкими и неживыми, — Мария говорила себе, будто не хочет ухаживаний. Будто одиночество и тишина ей милее, а герои книг — единственные мужчины, которым не стыдно отдать своё сердце и время. На самом деле ей не хотелось быть оскорблённой прозой жизни, а в то, что в её дверь постучится поэзия, она не верила. Величайшая мука юного существа: принимать знаки внимания от тех, кто противен или скучен, а других — кто мог бы тронуть сердце и заставить мечтать — видеть лишь со стороны. И в природе, и в свете яркое выбирает яркое, а Марии — милой, но не остроумной и не блестящей, нисколько не светской, нетронутой ни философией, ни политикой, ни даже феминизмом — на чужое пиршество придётся всегда смотреть со стороны. Сделав взвешенный вывод, что очарование романтической любви вряд ли посетит её жизнь, Мария отказалась от права мечтать о ней: «Если правый глаз искушает тебя…»

Но стоило несбыточному поманить — и она поверила. Ответила, раскрылась, расцвела. В счастье летних месяцев, пока «лорд Байрон» ухаживал за ней, было для Марии что-то исступлённое, как в солнце, разбитом на ослепительные осколки оконных стёкол, в тяжёлой душистости шиповника, в стрёкоте цикад и пении птиц. Казалось, мир безудержно сходил с ума вместе с ней. Мария смеялась куда громче, чем было прилично для юной леди, и в этом смехе было что-то ломкое, хрупкое, балансирующее на краю пропасти. Это было слишком прекрасно, чтобы быть правдой. Она это знала, но не хотела знать, пытаясь урвать у времени ещё день, ещё неделю, ещё один маленький кусочек почти пошлого в своей силе счастья.

А расплата наступила осенью. Промозглым октябрьским вечером сразу после свадьбы.

«Сядь, — сказал он. — Я должен тебе что-то сказать».

Она думала — присядет на минуту, и даже не сняла тёплого осеннего пальто, накинутого прямо на пышное венчальное платье. Но когда закат превратился в глубокую ночь, она всё ещё продолжала сидеть при свете догоравшего камина, превращаясь в камень с каждым новым словом.

— Я создал философский камень, эликсир бессмертия и мощи духа. И, не желая испытывать его ни на ком другом — кому, в самом деле, нужны бессмертные гениальные морские свинки? — поставил опыт на себе…

Мария глядела на своего теперь уже мужа — и не узнавала. Ни голоса, ни движений, ни, главное — глаз. Этих наивных любопытных глаз вечного ребёнка, с восторгом всматривавшегося в жизнь. Место её жениха занял высокий надменный старик с властной повадкой и порывистыми движениями, выдающими сдержанную ярость ума, рвущегося наружу. Так она увидела того, с кого всё началось. Первого. Алхимика.

Позже из всех его лиц только к нему Мария и сохранила тёплое чувство. Возможно, потому, что он был человечнее прочих, а возможно — потому, что, как и она, был в чём-то жертвой произошедшего. Но в ту ночь он не просто испугал её, нет: он отравил её жизнь навсегда. Своими холодными словами, бесстрастным тоном и признанием — она, Мария, тоже часть эксперимента.

— Я не учёл одного: преображению должна предшествовать «алхимическая свадьба». Высшее существо — не отдельный человек, но пара, совершенная и дополненная. Я был высокомерен, я счёл, что мне ни к чему брак, что я выдержу. Но философский камень наполнил меня такой энергией, какую один человек вынести не в силах. И моя душа раскололась…

Ей казалось, будто тело её возлюбленного захвачено каким-то злым духом, чеканившим, не останавливаясь, одну чудовищную новость за другой. Что он умрёт. Что она умрёт тоже. Если… если, конечно, он и она не проведут какую-то «алхимическую свадьбу» и не станут едины. Он? Кто — «он»? Не за него она выходила замуж. Не ему давала клятву.

Ветер загудел высоко в стропилах — и внезапно Мария поняла, что на дворе — ночь и промозглая осень, вокруг на многие мили — ни души, и что бежать ей некуда и не к кому. Не к тётке же… Вспомнились завитые букли, морщинистое личико, настоящие слёзы и настоящая улыбка, но такое фальшивое «я буду так скучать по тебе деточка». Смешно!

И Мария рассмеялась: сухо и страшно, захлёбываясь, ловя ртом воздух, сотрясаясь всем телом, будто в пустую скорлупку её корсета угодил мотылёк и теперь бьётся, бьется о стенки шелестящими шлепками, вконец сминая пыльные крылья. Спазм перешёл в рыдания, но такие же сухие. И болели рёбра, и сводило живот, а толчки сотрясали её тело и никак не желали прекращаться, будто землетрясение, крушившее песчаные замки хрупких девичьих грёз.

Она помнила, что кто-то подбежал и обнял её за плечи. Кто-то тёплый и знакомый, обеспокоенный. Что он ткнулся ей носом в шею, будто пёс, бормоча «успокойся, Мария, всё хорошо, я с тобой, я с тобой». Это снова был его голос — и она потянулась к нему, обвивая руками, марая наконец-то брызнувшими слезами дорогой вышитый жилет. В эту минуту ей казалось, что всё позади. Просто её любимый пошутил, но он больше так не будет.

Они просидели у камина до самого рассвета, не размыкая рук, не говоря ни слова. А когда в гостиную проникли бледные лучи солнца, он тихо позвал её по имени. И сказал то, что не должен был: что она «должна быть сильной» и «полностью доверять Первому, потому что он один из нас».

* * *

Она вырвалась и, кажется, запустила в него вазой. Промахнулась. Теперь она думала, что, возможно, и угодила прямо в голову Пятого, да только что ему — ваза? Как и любой из Двенадцати, он был полностью неуязвим. Но с той поры, когда к ужину спускался Пятый, она встречала его ледяным молчанием. А он лез из кожи вон, чтобы её растормошить и на его живом, подвижном лице застывала гримаса обиды. Будто у щенка, которого пнул хозяин. Марии было почти жалко Пятого, но только почти. Она не могла забыть, что именно он втянул её в эту историю.

Однажды она, прервав на середине очередную историю, которой он подчевал её в надежде развеселить, Мария спросила напрямую:

— Ты меня любишь?

— Да! — встрепенулся и с готовностью закивал головой Пятый. — Мари, больше всего на свете я…

Она подняла ладонь, призывая его замолчать.

— Тогда как ты мог меня выбрать? Как мог позволить мне выйти за тебя замуж? Ты же знал… что я могу умереть. Ты обрёк меня на существование в этом доме, со всеми твоими «лицами», приговорил к этой пыточной машине… — она взяла и снова выпустила из пальцев ненавистный браслет. — Это ты называешь любовью?!

Пятый потупился, комкая в пальцах и снова разглаживая белоснежную салфетку. И пробормотал себе под нос:

— Это проклятие. Если мы бы не поженились, то умерли бы ещё летом. Алхимическая свадьба — наш шанс выжить. Ты хорошо подходила. Мы выбрали тебя большинством голосов, потому что ты сильная духом, — он шмыгнул носом и поднял на неё глаза. — Ты можешь справиться. И тогда мы все будем спасены.

Мария коротко хохотнула, не зная, что можно было ответить на такое искреннее непонимание и наивный эгоизм.

— Что ж, значит, ты ценишь свою жизнь выше моей. Ты подвергаешь меня риску, чтобы у тебя появился шанс.

Он было набрал воздуха, чтобы что-то возразить, но Мария снова остановила его движением руки.

— Это нормально. Ты имеешь на это право. Но больше никогда не говори, что ты меня любишь.

Плечи Пятого поникли. Он аккуратно промокнул губы салфеткой, бесшумно отодвинул стул — с той самой грацией танцора, которая когда-то пленила Марию, а теперь казалась пустой, искусственной и бессмысленной, — и направился прочь из столовой. В дверях он обернулся и коротко бросил:

— Я не буду появляться так долго, как смогу. Но вечно не продержусь. Мы должны появляться через равные промежутки времени. Надеюсь, ты понимаешь.

Вначале она думала, что он просто сумасшедший. Но Первый разубедил Марию в этом быстро и эффективно — как всё, что он делал.

— Возьми со стола нож для дичи, — скомандовал он. Мария медленно подчинилась, искоса поглядывая на него. Странно, но с оружием в руках она казалась себе ещё более беззащитной, чем без него. — Попробуй его остроту. Посмотри, не складывается ли он.

Нож был заточен до состояния бритвы или скальпеля.

— А теперь дай его мне.

Мария послушалась, машинально отмечая, где ей взять второй такой же, если ситуация вдруг выйдет из-под контроля. А первый взвесил нож в руке — и с размаху полоснул себе по руке. Он пропорол мякоть ладони до костей — она видела их белёсые очертания в глубокой ране, стремительно заполнявшейся кровью. Кровь закапала в суповую тарелку, лежавшую перед Первым.

Он повёл рукой — и рана закрылась. Чуть-чуть повозился, сжимая ладонь в кулак и снова раскрывая — и вот на руке не осталось даже шрама.

— Точно так же я могу перерезать себе горло, — заметил он всё тем же спокойным тоном. — И ты можешь. Хочешь воткнуть нож мне в сердце? Можешь подойти и воткнуть. Ну?

Мария встала из-за стола, насквозь убеждённая, что это какой-то фокус. Но бить она собиралась всерьёз — другим ножом для дичи, подобранным тут же. Она медленно подошла к Первому и, не размахиваясь, всадила нож по самую рукоятку.

Не в сердце — она не была уверена, что попадёт правильно, да и у него мог быть пакет с кровью на груди, в лучших традициях Гран Гиньоля — в горло. В детстве она часто бегала в посёлок, смотреть, как мясник Роджерс перерезал горло баранам. В реальности это оказалось ничуть не сложнее, чем со стороны, разве что грязнее. Когда Мария вытащила нож, кровь брызнула фонтаном, запятнав её голубое муслиновое платье до самого подола. Раздался свист, будто от проколотого кузнечного меха — и Первый пошатнулся, но на ногах устоял. Кровь больше не выходила толчками — только пузырилась по краям. Он уронил голову на грудь, совмещая края раны, поднял, покрутил головой — и всё снова пропало: ни следа на гладкой белой коже в обрамлении высокого воротника, кроме запёкшихся потёков цвета старой мясной подливы.

— А теперь ты!

Они стояли близко, и когда рука Первого сделала молниеносный змеиный выпад, Мария не успела ни отступить, ни уклониться. Боли не было, только чувство онемения, холода и тишины — тишины, когда её сердце вдруг перестало биться, взорвавшись вокруг кинжала, насквозь пропоровшего ткань, планки корсета и кожу. Она рассеяно посмотрела вниз, уверенная, что всё кончено. «Наконец-то, — пришла ленивая мысль. — Наконец-то. И я буду свободна…» Умереть казалось избавлением. Как странно — всего спустя неделю после того, как она была так счастлива. Это было века назад. Или тысячелетия… Мария словно бы всхлипнула, сама удивляясь тому, как собственная смерть могла её растрогать — ведь всё было хорошо, правильно… так будет лучше. И поняла, что это был не всхлип — просто её сердце снова начало отсчитывать удары.

Она подняла окровавленные руки к груди — под запёкшимися от крови тряпками кожа была невредима.

Что ж, в тот день им пришлось переодеваться к ужину дважды. А ещё заново наточить ножи.

* * *

Это могло показаться абсурдом, но следующие десять дней показались Марии почти нормальными. Первый знакомил её с остальными из Двенадцати — как будто ей одного за другим представляли родственников мужа, и что с того, если вместо тёток, сестёр и родителей у него было много братьев… на язык просилось «близнецов», но не так-то они были и похожи.

Конечно, как в каждой семье, она сразу начала подозревать, что Первый вначале знакомит её с самыми дружелюбными и благонадёжными своими ипостасями.

Четвёртый немедленно схватился за идею нарисовать её портрет и сыпал восторженными стихотворными экспромтами. Он целовал ей руки, заглядывал в глаза и уверял, что с первого взгляда понял — она его идеальная модель. Четвёртый мог чем-то напомнить ей Пятого, но в отличие от него был талантлив, а его восхищение казалось подлинно бескорыстным. Ему не нужно было хвалить кого-то, чтобы его хвалили в ответ — наблюдать уже было достаточной наградой.

Одиннадцатый был более сдержан и вечно витал в облаках, но с ним Мария могла вести чудесные беседы обо всём на свете. Мир для Одиннадцатого был похож на книгу — и в этом они с ним были похожи. Всё самое тонкое, самое странное он умел ловко объяснить словами. «Философ» по-другому называл его Первый.

Седьмой души не чаял в природе, но умел и любил направлять её. Он показал Марии светло-голубую орхидею, сказав, что вывел её специально в честь их свадьбы. Когда у неё болела голова, он лечил её настоями каких-то трав и странными порошками. Вначале Мария принимала их просто потому, что убедилась — повредить ей теперь невозможно — но потом стала доверять Седьмому: ведь ошибиться он считал ниже своего достоинства.

Двенадцатого Марии представили как «йога», что она поняла как что-то среднее между волшебником и святым. «Без него мы все давно сошли бы с ума», — сказал Первый, а Мария в тот день была в достаточно приподнятом настроении, чтобы не шепнуть ему в ответ, что на самом деле они давным-давно безумны.

Восьмой был без ума от разных затейливых механизмов и, кажется, всерьёз порывался научить её кататься на велосипеде.

Мария не спрашивала, что означают порядковые номера, но догадывалась, что если ей представляют их настолько «вразброс», то скоро хорошие новости закончатся. Так некстати она вспомнила «мы проголосовали за тебя девятью голосами против трёх».

И верно: уже на следующий день она познакомилась с Охотником. Он ел мясо с ножа, его смех был хриплым и грубоватым, но главное — он вёл себя так, будто весь мир — его владение. Вино льнуло к его губам, жадно поглощавшим его, не пьянея, но и не утоляя свою жажду. Чужая воля, чужой выбор не существовали для него. Даже в том, как он двигался, отшвыривая с пути всё, что ему мешало, Шестой был хищником. Когда Мария спросила, голосовал ли он против, он только расхохотался:

— Нет, я был только «за», лапочка. Такой цветочек. Милый… — он подошёл к ней вплотную, погладив по щеке кончиками ногтей, — и беспомощный. Потерянная девочка. Я сразу понял: ты не доставишь проблем!

Впервые с тех пор, как она перерезала горло Первому, Марии захотелось кого-то ударить. И она сделала это — по крайней мере попыталась. Раскалённая кочерга описала дугу — и замерла, перехваченная его стальной хваткой. Он дёрнул её на себя, — и Мария по инерции упала вперёд, тут же подхваченная Шестым со спины. Её ботинки почти не доставали до земли, и она стала барахтаться, силясь крепче встать на ноги, а он только хохотал, хохотал ей в самое ухо.

— Не надо быть со мной плохой девочкой, — прошептал он. Его дыхание было горячим и отдавало вином. — Будь паинькой, и мы поладим. Мы славно поладим. Ты и впрямь нравишься мне больше прочих, оленёнок… Но если ты решишь убежать, — он прикусил ей мочку уха, и это почему-то было больно, куда больнее удара ножом. Он шумно втянул воздух ноздрями: — Я помню твой запах, оленёнок. И теперь я найду тебя везде.

Когда он ушёл, Марию ещё долго трясло от страха и отвращения. Наступив на собственную гордость, она рассказала обо всём Первому, но тот выслушал её жалобы без особого сочувствия:

— Он немного неотёсан, это правда… Но он наш защитник, Мария. И твой тоже.

— Защитник?! — чтобы успокоиться, она пыталась дышать так, как научил её несколько дней назад Двенадцатый: медленно и плавно. Получалось плохо. — Он угрожал мне!

— Всего лишь предупреждал, — парировал Первый, деловито полируя хрустальный бокал.

Слуг в доме не было. По уверениям Двенадцати — временно, но Мария, то видя усы и бороды из густой серой пыли пополам с паутиной за гобеленом, то ощущая лёгкий запах кислинки в молоке к завтраку, давно сообразила: этот безумный дом остался на попечении своего хозяина. А у того было двенадцать душ, но всего одно тело. Кто-то привозил продукты, увозил грязное бельё и мусор, но и это, судя по всему, свершалось под покровом ночи и где-то у самых границ владения, так что Мария ни разу не видела и не слышала ни единого живого существа, кроме своего мужа.

— Он, как и все мы, дорожит тобой, как шансом на спасение, — продолжил Первый. — А пока, подумай сама: это большой и богатый дом. Много серебра, золота, картины, фарфор… И никого на многие мили вокруг. Если бы не охотник, нас давным-давно бы обворовали и убили… — он рассмеялся, немного принуждённо. — Нет, конечно, убить бы не смогли. Но доставили бы массу неприятностей. Шестой — простой и надёжный, детка. Не перечь ему — и он горы свернёт ради тебя. Ты ему понравилась.

Он попытался ей подмигнуть, но такие гримасы у Первого получались не особенно хорошо. Мария судорожно сглотнула, вспоминая беспардонные и какие-то липкие прикосновения Шестого к своей коже, влажный шёпот над ухом. Первый сказал, что для «алхимической свадьбы» она должна узнать и полюбить их всех. Неужели и этого тоже?

— Если… — у Марии так пересохло во рту, что она закашлялась, — у меня всё получится, и он снова станет частью тебя… Значат, ты тоже будешь немного… таким?

Первый улыбнулся:

— А почему бы и нет? Он защитит тебя ото всех, а что касается манер… Другие лица научат его разговаривать с дамами, можешь поверить. Например… Впрочем, завтра увидишь сама.

Так ей представили Девятого. Первый отрекомендовал его как «фокусника», но Марии в нём виделось нечто совсем другое. Нечто напоминавшее одновременно Пятого и Шестого, но более тревожащее. Девятый был безупречно вежлив и обезаруживающе галантен, полная противоположность Шестому, но сам, казалось, ни в малой степени не зазнавался из-за этого:

— Всё потому, что Шестой сразу говорит правду, а я, — быстрая улыбка, — отец лжи.

— Люцифер? — невольно рассмеялась Мария. В дружелюбной самоиронии Девятого было нечто удивительно располагающее.

— Фокусник, — ответил он ей, беря в руки огромное красное яблоко, одиноко лежавшее в вазе, и надкусывая его с громким смачным хрустом. — Фокус, это когда ты понимаешь, что всё не настоящее, но тем больше тебе он нравится. Первому хочется стать волшебником всерьёз, но игру он никогда недооценивал.

Девятый умел подмигивать, и Мария подмигнула ему в ответ.

Третий был скучным брюзгой, рассуждавшим о политике и величии Британской империи. Его она почти не запомнила. А вот ко встречи с Десятым Первый долго её готовил. Тот был пьяницей и дебоширом.

— Помни: причинить тебе вред он не может, — напутствовал Первый и впервые, казалось, не особенно в это верил. Белки его глаз посвёркивали из-под ресниц, будто у испуганной лошади или собаки. — Ну а если он запрёт тебя где-нибудь в подвале, мы сразу же тебя выпустим.

Эта мысль впервые пришла Марии после Охотника, но озвучила она её только сейчас:

— Хорошо, а если он… если он не просто ударит меня, а захочет… Взять меня силой?

Сразу после свадьбы она мечтала о брачной ночи, но вместо неё получила в распоряжение секрет Двенадцати. Потом ей было не до этого. Оказавшись в объятиях Шестого, Мария поняла, что близость с мужчиной, пожалуй, может принести ей не что-то приятное и захватывающе-таинственное, как ей раньше мечталось, а, наоборот, нечто болезненное и постыдное.

Но Первый на это уверенно покачал головой:

— Он не станет этого делать. И никто из нас. Никакой недобровольной близости.

Марии потом ещё не раз вспомнились эти слова…

Второй при встрече почти ей не запомнился. Так, мрачный угловатый тип, потрясающе игравший на пианино, но, почему-то, сплошь мелодии, напоминавшие похоронный марш Шопена.

— Здравствуйте, Мария, — поприветствовал он её. — Я тот, кто будет рядом, когда вы начнёте узнавать правду.

И исчез, снова предоставив сцену Первому. Уже потом Мария сообразила — Второй просто экономил силы, чтобы появляться, когда она будет особенно беззащитна, и отравлять ей жизнь. Даже несмотря на Третьего, Шестого и Десятого, к концу знакомства Мария ещё верила, будто способна полюбить каждый из кусочков мозаики, на которые распалась душа Первого.

Но отрезвление наступило быстро.

Началось с того, что Восьмой положил рядом с её местом за обеденным столом тяжёлый металлический браслет, подсоединённый к проводу, ведущему в его лабораторию. На браслете было двенадцать клавиш.

— Это чтобы ты научилась нас различать как можно быстрее, — отрекомендовал он.

— И что он делает? — Мария опрометчиво позволила всунуть руку в браслет.

— Нажми мою кнопку, — вместо ответа сказал Восьмой.

Она нажала цифру «8». Ничего не произошло.

— А теперь какую-нибудь другую клавишу, — попросил он.

Едва её палец коснулся кнопки «1», как всё тело Марии прошила жуткая боль. Особенно острая оттого, что за минувший месяц она отвыкла от любых неприятных ощущений.

Ошарашенная, Мария негнущимися пальцами стянула с запястья браслет и отшвырнула его от себя. От неожиданности на глазах выступили слёзы, и когда она заговорила, голос Марии был хриплым и еле слышным:

— Что это?..

— Электрический ток, — как ни в чём ни бывало пояснил Восьмой и улыбнулся.

Улыбнулся! Как будто провёл какую-нибудь безобидную демонстрацию вроде принципа работы часов или мельничного колеса. Мария всё ещё сидела на голом каменном полу, баюкая левую руку на груди и не в силах избавиться от ощущения резкой, щекотной боли, прошедшей, казалось, через каждую точку её тела.

— Единственный вид воздействия, вызывающий боль у таких, как мы.

— Но зачем?

В её глазах стояли слёзы, но только ли от боли, или от детской обиды, обмана, когда ей, утратившей бдительность, вместо хлеба подсунули камень, Мария уже не понимала.

— Чувствительное воздействие, — всё с тем же бодрым оптимизмом продолжал Восьмой, — самый надёжный способ обучения. Стремление к удовольствию и избегание неприятностей заставляют формировать навыки гораздо быстрее и крепче. А так как у нас всего год, чем раньше мы приступим к формированию, тем больше шанс на успех!

Он сказал, что теперь Мария должна будет надевать этот браслет во время каждого ужина. Спускаться к ней будет случайно выбранное «лицо» Двенадцати, и она должна будет определить, с кем имеет дело, не больше, чем за четверть часа.

— В противном случае, удар током произойдёт автоматически, — закончил он. — Как видишь, система проста, но эффективна.

Мария покачала головой, прикладывая холодные ладони к пылавшим вискам.

— Не-ет. Нет. Я больше, — она неловко поднялась на ноги, разглаживая смявшиеся юбки, — никогда не засуну руку в это… осиное гнездо. Я буду угадывать вас просто так. Может, мы заведём какие-нибудь подсказки, — она взмахнула рукой и поморщилась: движение всё ещё отдавалось болью, — условные сигналы. Должен быть выход. Но… — она постучала ногтем по браслету, — не это!

Восьмой перестал улыбаться. Сцепил длинные пальцы в замок и задумчиво подпёр ими подбородок.

— Это не вопрос выбора, Мария, — сухо заметил он. — Мы будем обучаться так, как я сказал. Другого способа нет. Обучение без наказания за ошибки неэффективно. Подсказки запрещены. Ты должна уметь определять, с каким лицом имеешь дело, меньше чем за минуту. Иначе «алхимическая свадьба» не состоится. Поэтому ты будешь тренироваться с браслетом. У нас и так не слишком много времени.

— Ты меня не заставишь… — покачала головой Мария, пятясь к двери. — Нет.

Неизвестно, на что она рассчитывала. Ускользнуть за ворота, и по первому выпавшему снегу пуститься куда глаза глядят? Или просто боль на время лишила её способности мыслить?

В любом случае, далеко она не убежала: снова железная хватка Охотника и шёпот на ухо, предлагавший ей не сопротивляться, иначе хуже будет. Он дотащил её, упиравшуюся и брыкавшуюся, до подвального этажа, бросил в какую-то комнату, напоминавшую пустую кладовку или погреб, и запер.

Мария стала сильнее, когда обрела неуязвимость, гораздо сильнее. Она могла бы в пальцах сломать ножку деревянной кровати. Но перед глухими стенами погреба и тяжёлой, морёного дуба дверью, оказалась бессильна. Голос Первого раздался из-за двери, когда она окончательно выдохлась и затихла.

Он даже не был огорчён или раздосадован, словно предполагал нечто подобное и не слишком удивился, когда его подозрения подтвердились. Своим спокойным, умиротворяющим тоном он спросил Марию, что же ей может не нравиться. Да, у них немного необычная жизнь, но она богата, неуязвима и свободна делать, что ей взблагорассудится кроме тех пятнадцати минут, когда она должна будет присутствовать на ужине с браслетом на руке. А если она правильно подготовит себя к алхимической свадьбе, то потом всё станет ещё лучше. Они смогут ездить в другие страны, общаться с людьми, больше не связанные с домом и необходимостью хранить тайну. «Ты вышла замуж за хорошую партию. Лучше той, на которую могла надеяться, — подытожил Первый. — И если тебе надо сделать маленькое усилие для сохранения своей семейной жизни… Думаешь, любой другой, «обычный» муж не потребовал бы чего-то подобного? Или даже хуже…»

В устах Первого реакция Марии стала просто капризом маленькой девочки, не желающей принимать горькое лекарство. Как было бы просто возненавидеть его за эти слова, указать, что он не прав! Но, вспоминая первый бал и чувство, что тётка не позволила бы ей уйти, не обзаведясь кавалером, — Мария понимала, что в любом случае оказалась в ловушке. Ей не могла выпасть лучшая участь — трагедия была лишь в том, что она убедила себя, будто ей всё же удалось вытащить счастливый билет. Но она никогда до конца в это не верила, ведь так? Просто пришло время, наконец, повзрослеть.

Ей предстояло полюбить двенадцать лиц чудовища? Что ж, по-настоящему чудовищных среди них было немного. Браки по расчёту порой заключаются на гораздо менее выгодных условиях.

Она приняла браслет и условия этой игры. Она смирилась.

Или почти смирилась. Сейчас Мария снова взглянула на Второго поверх бокала и в который раз задумалась: если бы не он, она давным-давно перестала бы помнить, насколько ужасна её участь. Она научилась бы видеть в поступках Двенадцати хорошее и не замечать изнанку, как почти перестала замечать пыль по углам и чуть затхлый душок постельного белья.

Второй возвращал её в реальность.

Как тогда в оранжерее, когда он показал ей тонкие трубочки с медным купоросом, подведённые под корни орхидеи. Медленный яд убивал, но ещё до этого менял сущность — и белая орхидея стала голубой, не подозревая, не помня, что природой в ней было заложено совсем другое. Как знакомо, верно?

А ещё был жаркий и смутный вечер, начавшийся игрой в карты с Девятым, а закончившийся в его спальне. Мария льнула к нему с жадностью умирающего от жажды, от её крика по коридору отдавалось эхо, и было так странно понимать, что это и впрямь она, а не героиня какого-нибудь запрещённого романа в мягкой затёртой пальцами обложке. Ей хотелось забыться — или почувствовать себя живой, по-настоящему живой, хоть и до чёртиков напуганной смертью, приближавшейся к Марии вместе с первыми робкими дуновениями весны.

Второй разбудил её на следующее утро, бесцеремонно вытащив из-под Марии смявшийся жилет. В его глазах сияла насмешка:

— Хорошо спалось в моей комнате?

— Просто чудесно, — Мария потянулась на простынях, выставляя на обозрение своё тело и стремясь поймать тень смущения в глазах Второго. — Что ты скажешь теперь?

Он отвернулся к прикроватному столику и принялся внимательно изучать бокалы с недопитым вином, что Мария с Девятым оставили там вчера. «Всё же он смущается», — с каким-то злорадным удовольствием подумала она.

Но Второй держал на уме кое-что иное.

— Какой занятный осадок, — ухмыльнулся он, поднося бокал к свету. — И… только в твоём, — он подхватил второй бокал, сравнил цвет и аккуратно понюхал: — Даже запах немного отличается. Можешь сама убедиться!

Мария, всё ещё ничего не понимая, послушно втянула ноздрями воздух внутри каждого из бокалов… и верно — её пах немного иначе. Без сравнения она вряд ли заметила бы это, но…

Второй не стал ждать, пока она спросит:

— Немного растворённого кокаина и пара-тройка других травок по мелочи. Вызывает мощное физическое влечение, которому невозможно противостоять, — он по-волчьи улыбнулся. — Скажи спасибо за эту ночь любви нашему химику, Седьмому. Ну и Девятому, герою-любовнику… Ах, как бы Первый добился консумации брака, если бы не эти чудесные люди? Забыл сказать — ещё одна улыбка-укус, — без консумации брак был недействителен, ты могла покинуть этот дом и не умереть… А теперь конверт вскрыт. Ты наша, душой и телом.

* * *

Тогда ли она приняла это решение? Мария поставила локти на стол и подперла костяшками подбородок.

О нет. Даже этого оказалось недостаточно, чтобы пробудить её.

Мария по-настоящему проснулась только после истории с портретом. Когда Четвёртый закончил его, он был воистину прекрасен.

— В этом доме две галереи, — сказал он. — Южная, «мужская». Там портреты моих предков от времён Вильгельма Завоевателя… А Северная — «женская». Мы повесим твой портрет там. Он чудесно впишется.

И правда: в ряду изображённых там женщин — светловолосых, голубоглазых, с правильными мягкими чертами лица, — Мария не выделялась, как будто сестра, дочь или внучка.

Одна из них показалась Марии особенно красивой, хотя и самой печальной.

— Кто это? — спросила она Четвёртого, но ответил ей уже Второй:

— Мария фон Шпигель, — многозначительно произнёс он и подмигнул.

Как её саму. Что ж, Мария — довольно часто встречающееся имя. Она не поняла, что это значит, но решила, пока Второй был готов отвечать, продолжить разговор:

— Забавно! И кем она была? Вашей... прабабушкой или ещё старше? Я вижу, что этот портрет самый старый...

Он заулыбался во весь рот и замотал головой:

— Нет-нет, подожди. Это уже второй вопрос. А пока, давай я отвечу тебе... Например, как зовут вот эту даму! — он указал тростью в направлении портрета, изображавшего женщину в маскарадном костюме Коломбины. — Или эту!

— И как их зовут? — подавив вздох раздражения, спросила Мария. — Что за дурацкая игра?

Он молчал и только продолжал ухмыляться.

— Ну?

— Мария фон Шпигель. Мария фон Шпигель. Мария фон Шпигель, — он тыкал тростью то в один портрет, то в другой и выкрикивал одно и то же. Наконец, Второй с победоносным видом остановился напротив её собственного портрета и громким суфлёрским шёпотом возвестил: — Мария фон Шпигель.

Это было... странно. Её выбрали из-за имени? Имени и внешности, ведь, похоже, все женщины в роду фон Шпигелей были похожи друг на друга... Остаётся только диву даваться почему сами Двенадцать выглядят совсем по-другому — при такой-то породе.

— А теперь твой второй вопрос, — хихикнул Второй. — Ну-ка! Ещё не забыла?

— Кем она была? — машинально повторила Мария.

На секунду лицо Второго стало серьёзным. Он подошёл к первому портрету, прикоснулся кончиками пальцев к холсту и прошептал:

— Моей женой.

* * *

Даже в том, чтобы быть первой, Марии было отказано. Душа её мужа не раскололась на двенадцать частей сразу — только на две. И было одиннадцать лет, и одиннадцать свадеб, и одиннадцать смертей, которые Восьмой теперь, наверное, мог бы назвать «неудачным экспериментом». После каждой душа неудачливого создателя философского камня раскалывалась ещё раз, но он по-прежнему надеялся, что в следующий раз ему непременно повезёт.

Ох, конечно, они учились. Каждое новое лицо умело делать то, что не умели предыдущие, и из-за чего их план провалился.

Пятый научил заманивать.

Восьмой придумал браслет.

Девятый позволил наконец-то консумировать брак.

Двенадцатый научил своих «братьев» имитировать спокойствие и трезвость рассудка.

Каким будет Тринадцатый?

Мария решила для себя, что его не будет. Если она умрёт до алхимической свадьбы, то они тоже умрут.

Осталось лишь придумать способ обмануть бессмертие. Но Восьмой и так дал ответ ей прямо в руки: электричество. Что будет, если она нажмёт сразу все двенадцать кнопок?

Мария надела браслет и улыбнулась на прощание Второму.

Она могла бы сказать что-то вроде «спасибо, что научил меня видеть правду», но это было бы неискренним. На самом деле, она никогда не хотела бы её знать. Ей было так хорошо в мире иллюзий.

Пора спать.

И Мария нажала все кнопки одновременно.