Кесак, или Танец огня (джен)

Стивен всегда говорил: «Самое поганое, что может с тобой случиться, — это страх. Когда он наступает, ты сожми зубы, зажмурь глаза и скажи: у Тьмы нет власти надо мной».

Надеюсь, там, где Стивен сейчас, нет вовсе никакой Тьмы. А даже если бы она там и была — он её наверняка уже прогнал.

Я надеюсь, он на меня не сердится. Но мне было очень страшно тогда. Гроб был закрытый и весь обмотан торжественным флагом, как будто они боялись, что оттуда что-то может выскочить. Дураки, как они не могли понять, что так мог поступить кто угодно, но только не Стивен. Даже превратившись в мумию, Стивен никогда бы не стал пугать маму. «Синеокая моя сестренка! Глазастик», — так называл он ее. А она смеялась как заливистый колокольчик и пихала его в бок. Стив был очень жилистый и сильный. И поэтому он тут же хватал маму на руки и кружил ее в вихре. Долго-долго. А она вопила как девчонка и кричала: «Прекрати, поставь меня немедленно». Но было понятно, что это не всерьез. Потому что из глаз у нее светило счастье, и даже маленькие ленточки на платье весело, но беззвучно смеялись, мелко-мелко подрагивая. Хотя если взглянуть не-пред-взя-то, как говорит мама, Стивен был худой-худой, и когда я прыгал к нему на спину, нещадно хватая его за бока, то под рукой всегда чувствовались ребра. Может быть, сила его была из чистой вредности. Мама так всегда говорила, когда я упирался из-за чего-то. «Сила чистой вредности», — кивая и чуть улыбаясь, замечала она.

Вот, думаю, кто бы обязательно вылез из гроба на своих похоронах, так это дядя Джеймс. Вылез бы, стряхнул пару червяков на пастора и сказал бы наставительным голосом:

— Поправьте уже пиджак, молодой человек. Сколько можно ходить таким расхристанным.

А сам бы при этом засунул один из пальцев поглубже в нос. И начал бы с увлечением извлекать оттуда одного червяка за другим. Ещё бы и язык мне показал: «Я мертвый, мне теперь все можно». А мама бы только сердито взглянула на меня и одернула мой пиджак. Она теперь часто смотрит на меня сердито.

Но тогда были похороны Стивена. Дяди-Джеймсовых похорон я, наверное, не дождусь никогда.

Чтобы как-то заглушить грусть, друзья Стивена решили устроить как можно больше шума. Наверное, ему бы это понравилось. Потому что я, пожалуй, тоже был рад, если бы на моих похоронах лупили пушки. Как сумасшедшие. Ещё и ещё.

А потом много разных незнакомых людей говорили речи. Они развешивали их по ветвям кладбищенских деревьев наподобие военных флагов.

«Погиб при исполнении воинского долга». «Настоящий герой». «Защитник отчества».

Это все — неправильные слова. Холодные. Пустые. А Стивен был не такой. Веселый, смешливый, горячий. Когда даже просто сидишь с ним рядом — можно согреться от одного жара, который шел от него. А уж сколько шуток он знал. Самая любимая наша была — когда он вытягивал губы в трубочку и громко звал меня, нарочито поворачиваясь ко мне спиной:

— Ну, и где же это мой крокодильчик? Цып-цып...

А я, еле сдерживая хохот, несся к нему и сзади наскакивал на спину, крепко обнимая руками за шею и ногами за живот.

— Стив, Стив, крокодилы не откликаются на цып-цып! Как ты не можешь этого понять?

А он решительно перетаскивал меня со свей спины, так что я оказывался нос к носу с его смеющимся лицом, и, вскинув тонкие изогнутые — мама говорила, точеные — брови, изображал изумление:

— Не откликаются? Правда-правда не откликаются? А как же тогда ты?

Тут я начинал хохотать еще больше, потому что ну не мог же Стивен на самом деле перепутать меня с крокодилом! Тот большой, мокрый, зелёный и пахнет илом и смертью, а я — вот он я, какой из меня крокодил?

И тут Стивен поднимал к небу указательный палец и совсем как пастор на воскресной службе восклицал трагическим голосом:

— О, я понял! Я понял, в чем разгадка сего феномена! Ты же не крокодил! Ты — крокодильчик!

И горячим рыжим вихрем тотчас же начинал подкидывать меня ввысь. Вверх и вверх. Выше и выше.

Я думаю, даже и хорошо, что никто так больше не умел.

У Стивена были очень сильные руки. И крепкие мышцы. Мама смеялась:

— Ты же вроде как инженер? Точно инженер? Не каменщик?

— А что порождает в вас подобные сомнения, юная леди? — величественным голосом откликался Стив.

А мама подходила к нему и, нежно улыбаясь, легко проводила тонкой рукой по его спине и груди.

— Ну, я просто верю своим глазам, — говорила она.

А дядя Стив улыбался как-то странно и добавлял тихо, почти шепотом:

— А ты не верь.

Но там, на похоронах, несмотря на оглушительную пальбу пушек, всем было очень страшно. И я знал почему. Однажды я услышал разговор мамы и дяди Джеймса. Не то чтобы я подслушивал. Стив не любил, когда подсматривали или подслушивали. Я просто не мог уснуть и пошел на кухню посоветоваться с мамой, что можно сделать в таком случае. На следующий день как раз были похороны, и мне надо было выглядеть прилично. Я знал, Стив бы не одобрил, если бы я вконец расклеился. Да и дядя Джеймс всегда доставал маму, что я у нее такой расхристанный. А маме было и без того грустно. И я так погрузился в свои мысли, что не сразу понял: что мама в кухне не одна. Только когда подошел уже к самой двери. И еще я услышал, как пыхтит дядя Джеймс, а он был последним, что бы мне хотелось видеть в тот вечер. И я уже повернулся, чтобы уйти, но тут услышал растерянный голос. И я даже не сразу понял, кто это говорит.

— Понимаешь, я тоже должен был быть там. Просто я покурить вышел. Там у нас комнатка маленькая такая была, и неприятно, когда накурено. Вот я и вышел. Покурить. На минутку. Повернулся спиной к ветру, чтобы сигарету зажечь. И — слышу грохот. Оборачиваюсь, а вагончика больше нет. Ничего не осталось. Прямое попадание. Понимаешь, я тоже должен был быть там. А я вот тут стою.

Никогда не слышал столько смятения в голосе дяди. Я поскорее развернулся и ушел оттуда, потому что ещё минута, и мне стало бы его жалко. А вот в комнату к себе я брел медленно-медленно. Под тяжелыми моими шагами жалобно поскрипывали ступеньки. Они были старые, гладкие, отполированные сотнями шагов. Когда-то здесь носились маленькие мама и Стив, а потом уже бегал я со Стивом наперегонки.

Бабушка всегда говорила, что курить вредно. Для жизни. Мол, если куришь — рано умрешь. Но, получается, если бы Стив курил — он бы не умер. Ночные сквозняки холодили мои босые пятки, а мысли в голове взрывались дурацкими вспышками. Если бы Стив курил... Надо было ему на Новый год трубку подарить. И чемодан табака.

Мама готовила ему подарок. На возвращение. Большой красный свитер. Мы его вместе с ней выбирали в магазине. И мама собиралась купить коричневый, приличный, «для работы», как говорила она. Но я стал спорить. Я убеждал ее, что приличный для работы Стив может и сам себе купить. Или вон коллеги ему подарят. Если что. А ему нужен свитер для удачи. И жизни. А для этого лучше красный. Может быть, если бы мы подарили свитер пораньше, Стив тоже вышел бы покурить тогда?

Это должна была быть последняя дальняя экспедиция. Стив собирался остепениться и, может быть, даже переехать к нам. Он только хотел достроить этот чертов мост. В этой чертовой пустыне. Я совершенно не помнил и вот даже не буду никогда вспоминать, в какой стране была та пустыня.

Стив говорил: «Там пески. Много-много песка. И когда солнце стоит в зените — высоко, на самой середине неба, — оно так сильно раскаляет песок, что видно, как шевелится горячий воздух над ним». «Как волосы на голове, когда ты испугался», — думал я тогда.

И там было ущелье. И какой-то проект моста, и, конечно, Стив приехал лично руководить. Потому что там был изгиб реки, и течение, и еще что-то, что мешало нормально строить.

«Это как вызов, понимаешь? Безумно интересно!» — рассказывал он мне, заглянув пожелать спокойной ночи перед сном.

Я тогда спросил его, что он делает в этой своей Африке. Спросил просто так, чтобы зацепиться только: я давно его не видел, и он снова собирался ехать, и мне было грустно без него. И он понял меня, он всегда понимал настроение, его никогда не нужно было просить. Он небрежно закрыл плечом дверь, и осторожно присел на край моей кровати. И в задумчивости начал перебирать мои пальцы, обнимая их своей огромной ладонью. Меня всегда просто поражало, какая маленькая моя рука в сравнении с его.

— Видишь ли, там много трудностей с этим мостом, — начал говорить он, задумчиво глядя куда-то за окно. — И мне очень нужно достроить его, понимаешь?

В той дурацкой стране шла война. Обычное дело. Стив и его ребята не ввязывались в войны. Они просто строили мосты. И дороги, и башни или еще что-то. Брали куски, разрозненные камни и соединяли это все так, что получалась легкая литая летящая стрела перехода над бурной мутной рекой. В этой Африке все реки почему-то мутные, Стив мне показывал фотографии. А рядом была война. И кто-то просто перепутал. Не посмотрел на карту как следует и снес не тот мост. Надо было взорвать железнодорожный, как потом много раз повторял дядя Джеймс, чтобы предотвратить перевоз оружия. А взорвали обычный. К тому же еще и недостроенный. Ну, они, наверное, все сверху похожи. И одна их этих чертовых бомб попала в вагончик для инженеров.

Это была ошибка.

А все посчитали это воинским долгом. Когда-то Стив тоже служил в армии. И хоть и был в запасе, но «настоящих воинов в запасе не бывает», как пафосно заявил на похоронах один краснощекий генерал с короткими жесткими усами. На самом деле он все наврал, этот генерал. Стив никогда не был воином. Он был инженером.

Там, на похоронах, мама не плакала. Только смотрела как-то зло. Нетерпимо. Стив терпеть не мог, когда у нее появлялось такое выражение лица.

«Ты как будто лягушку съела» — говорил он ей. Это часто срабатывало, и она переставала злиться, и криво ухмылялась: «Я всегда ем лягушек на обед и на завтрак, неужели ты не знал?»

А потом Стива похоронили в замурованном гробу под грохот пушек. И все боялись, потому что знали, что вместо Стива хоронят мокрое место. Никто ведь не знает, во что мокрое место может превратиться, если ему не понравится идея быть похороненным.

И на мамином лице практически поселилось злое выражение. Глазам было больно на него смотреть. И это оказалось настолько заметно, что даже дядя Джеймс не смог пройти мимо. И отвез нас на остров к духам.

«Отдыхать и поправлять здоровье», — как сказала бабушка.