Кесак, или Танец огня (джен)

Как обычно, ранним утром к нам в спальню заглядывали духи. Они жили в саду, но мама их ни разу не видела, и я ей не говорил. Никогда не знаешь, отчего мама может расстроиться. А расстраиваться ей совсем не стоило.

На самом деле все местные знали о них. Ещё до восхода солнца кухарка из нашего отеля надевала красивое яркое желтое платье. Духам нравился его мандариновый оттенок, и они всегда радовались, когда она приходила именно в этом платье. Кухарка приносила им печенье, цветы и благовония. А самому старому — еще и сигареты. Он любил пускать дым кольцами, задумчиво глядя на медленно выползающее из-за горизонта солнце. Днём женщине было некогда, и обедом их кормила ее внучка, смешная курносая девчонка с длинными черными косами. Духам она не очень нравилась. Но ради ее бабушки, которая всегда умела безупречно разложить печенье и цветы на самодельных посудинках, только ради нее они все же не пугали девчонку. Терпели.

По вечерам кухарка нарезала пальмовые упругие ярко-зеленые листья и плела из них маленькие тарелочки, чтобы каждому духу хватило. Они больше любили, когда им приносят угощение в отдельных. Об этом уже мало кто помнил, и часто подношение оставляли на одной большой тарелке. «Как свиньям», — неизменно ворчал дух-курильщик. А в некоторых гостиницах, где в основном работали приезжие с других островов, подношения духам приносили даже не на тарелочках. Просто на листке. Но я такого ни разу не видел. Думаю, может быть, это просто страшилка, которую рассказывали друг другу эти немного ворчливые и грубоватые существа? Мама про такое говорила: сплет-ни. И я прямо видел, как слова сплетаются друг с другом, слипаются, как холодная каша, случайно забытая на тарелке. Но взрослые редко замечают такие вещи. И слушают. И верят.

Я давно понял: чем человек взрослее — тем меньше он видит в мире.

Один раз дядя Джеймс чуть не съел живого муравья. Бедолага забрался на кусочек булки и увяз в масле, а дядя Джеймс взялся за неё толстыми красноватыми пальцами, удивительно похожими на переваренные сосиски. И потащил муравья ко рту. Как же тот перепугался, должно быть. Ещё бы — вы и так застряли в чем-то липком, мерзком, а тут ещё вас хватают и тащат на необычайную высоту. Всё произошло так быстро, что я бы ничего не успел, но муравей-молодец, не растерялся и уже у самого рта лихо перепрыгнул дяде Джеймсу на усы. И тогда я громко завопил и выплеснул на дядю стакан воды — я правда не знал, как ещё его отвлечь от поедания булки и заставить отряхнуть уже свои чертовы усы. Мамины брови сбежались к переносице. Черные тучи. Я опять виноват.

Дядя долго фыркал и отряхивался, и с крошками булки и каплями воды муравей был сброшен и откинут в глубину веранды. Он совершенно не пострадал. Я сам видел, как он встал, отряхнулся, прихватил с собой хлебную крошку и весело побежал домой. Думаю, он потом весь вечер хвастался толпившимся вокруг собратьям о своих удивительных подвигах. А те только охали и похлопывали его по плечу.

Дядя Джеймс тоже охал, закатывая глаза, всем своим видом изображая, как сильно напугала его внезапно обрушившая холодная вода. Но дядя Джеймс быстро высохнет, а муравей мог погибнуть. Мама не стала принимать все это во внимание. Вообще, когда дело касалось дяди Джеймса, мама становилась почти бесчувственной. И практически забывала обо всем том, что ее окружало.

Она лишь сказала:

— Ты мог просто вежливо попросить убрать муравья из усов. То, что ты собирался его спасти, совершенно не оправдывает твоего отвратительного поведения. Иди в сад и подумай.

И вот тогда в саду я первый раз и увидел духов. Они сидели в тенечке, около бассейна с жабами. Тот, что поменьше, ловил языком оторвавшуюся бахрому от праздничного зонтика, воткнутого над ними. А большой и серьезный только отпыхивался от жары. Потом он увидел меня, подозвал к себе и протянул руку. Даже не знаю, рука ли это была. Вот странно: пальцы у него тоже были толстые, может, даже еще толще, чем у дяди Джеймса, но нисколько не похожие на сосиски. Скорее, на мангровые корни. Или имбирь. Шершавые, узловатые и такие мягкие и теплые на ощупь.

— Спасибо, малыш, — сказал он. — Печенье будешь?

И, не дожидаясь ответа, протянул мне пальмовую мисочку. Две сиротливые печенинки сжались в уголочке. Мама говорила, что невежливо отказываться, когда тебя угощают от чистого сердца. И я поклонился и взял одну. Она была немного вспотевшая, а еще к ней прилипла табачная крошка. Потому что это был тот самый дух, которому приносят сигареты.

— За что спасибо? — осторожно спросил я, скорее, чтобы завязать как-то светскую беседу. Мама говорила, что в приличном обществе люди часто говорят ни о чем, лишь высказывая разными ладными звуками уважение и спокойный интерес друг к другу.

— За муравья, — лаконично ответил дух.

А потом беседа перестала быть светской, и мы просто болтали обо всем на свете, не задумываясь о том, какие слова попадаются на язык.

Я уже не помню, о чем мы с ними трепались, но время пролетело незаметно. И только когда мама позвала меня обратно на веранду, я вдруг понял, что не знаю, на каком языке мы говорили. Словно бы прочитав мое удивление, они рассмеялись, и тот, с длинным языком, ухмыльнулся и пробормотал, деловито вылизывая кончики своих ушей:

— Для духов не трудно говорить на любом языке, малыш.

И подул мне на макушку.

С тех пор они часто заглядывали к нам в спальню. Иногда звали поиграть. И я тихонько раздвигал полог кровати и выскакивал к ним. Здесь, на Бали, в гостиницах кровати были как у принцессы — под волшебным прозрачным пологом. Он невесомо колыхался по ночам, отгоняя дурные сны. А утром солнце медленно выкатывалось из-за океана. Покрывало нежным румянцем легкую прозрачную ткань волшебных занавесей. И вместе с мягкими, еще по-утреннему нежными лучами в комнату немедленно просовывали свой нос духи. Носы у них, надо признаться, были огромные, мясистые и увесистые. Мама всегда говорила, что у добрых людей — большие носы. Думаю, это правило распространяется на всех существ. Духи были немного помятые со сна, нетерпеливые и взъерошенные. И так удобно было быстро выскользнуть из кровати, слегка отодвинув полог. Мама оставалась спать на огромной белоснежной кровати, под защитой легкой волшебной занавеси. А я выбегал в сад.

Духов у нас в гостинице жило очень много. И были они очень разные. Объединяла их всех, пожалуй, одна неизменная черта — они все оказывались необычайно пузатыми. И волосатыми. И у многих так смешно топорщились усы, ёжиком вставая над верхней губой, что невозможно было удержаться от улыбки. Мама всегда говорила, что нехорошо смеяться над внешностью других. И мне тут же становилось очень стыдно, что я так веселился от вида их усов. Но духи только ободряюще подмигивали. Совсем как Стивен. Хотя Стивен никогда не звал меня малышом. Мое прозвище было крокодильчик. Эх, Стивен…

Едва покинув нашу спальню и вырвавшись во двор, духи становились очень громкими, можно даже сказать — буйными. И пухлые губы на их лицах растягивались в улыбки, а всевозможные украшения за ушами покачивались в такт сумасшедшим прыжкам. Вокруг начинали летать разноцветные лепестки, будто притягивавшихся к ним со всего сада. А еще духи с разбегу прыгали в маленький бассейн у нас в саду, и жившие там лягушки выскакивали в разные стороны с оглушительным кваканьем. Тот дух, что с длинным языком, любил устраивать танцы. Он как-то по-особенному щелкал пальцами, и маленькие веточки поднимались с земли и, собравшись в сложный рисунок, затевали долгий и безумный танец. Под конец сам зачинщик не мог оставаться больше в стороне и, смешно растопырив толстые пальцы на руках, азартно пускался в пляс. Старший же дух-курильщик только снисходительно ухмылялся, но смотрел с нежностью. А потом встряхивал головой, заставляя змеящиеся украшения и волосы весело рассыпаться по плечам. И говорил: «А давай в нашу любимую». И тогда оба они становились очень серьезными и занимали боевые позиции, поднимая вверх свои каменные зазубренные мечи. И глаза выпучивали для верности и ноздри раздували для устрашения. На самом деле это выглядело очень внушительно. Огромные глаза их начинались вращаться и как-то стекленели, приобретая безжизненное выражение человека, абсолютно уверенного в своей правоте. Потом под странные булькающие звуки двое вооруженных до зубов воинов начинали сближаться. И каждый раз мне делалось не по себе, потому что казалось, что шутки закончены, и духи вот теперь уж точно всерьез поубивают друг друга. И в самый последний момент, когда казалось, что вот прямо сейчас мечи опустятся всей тяжестью на противника и полетят буйные головушки, они вдруг перекувыркивались через головы, отскакивая друг от друга, как толстые надувные мячики. И долго потом еще катались по траве, весело размахивая ногами.

А еще они любили рассказывать истории. В сумерках, сразу после заката, когда последний дым благовоний вечернего подношения таял в плотном ярко-черном небе, духи степенно поправляли свои клетчатые юбки, садились в кружочек и неспешно начинали рассказ. Больше всего мне нравилась история про стародавние времена.

Когда-то давным-давно Духи, Люди и Звери жили в мире на земле. Они понимали друг друга и, не причиняя друг другу вреда, жили в любви и уважении. Золотистые змейки, пестрые птицы, лохматые ленивцы приходили на полянку к человеку, чтобы обменяться новостями и пожелать друг другу хорошего дня. Но однажды люди возомнили себя наиболее ценными. Они решили, что могут решать, где и у кого из зверей и птиц должен быть дом, и кому жить, а кому умирать. Люди начали ловить свободных существ, покоряя и превращая в рабов, вырубать леса и лишать пристанища их обитателей: Зверей, Птиц и Духов. В конце концов чаша терпения духов переполнилась, и они, грозные и сердитые, пришли покарать людей. Своими гигантскими языками они спутывали людям ноги, своими огромными руками разводили костры до небес и поджаривали на них провинившихся. Из земли вылезли крепкие лианы и разрушили человеческие жилища, из лесов вышли дикие животные и погнали людей прямо в объятия к духам. И негде было укрыться провинившимся.

Мне очень нравилась эта история. Я сразу представлял себе, как большое стадо муравьев гонит толстого дядю Джеймса навстречу рассерженным мудрым и справедливым существам. В конце этой истории старший дух крепко и как-то немного неловко обнимал меня большой толстой рукой, пропахнувшей табачным дымом. Дул мне на макушку и шептал, обдавая горячим дыханием в самое ухо:

— Но теперь все будет хорошо. Тебе незачем волноваться, малыш.

Стивен всегда говорил: «Самое поганое, что может с тобой случиться, — это страх. Когда он наступает, ты сожми зубы, зажмурь глаза и скажи: у Тьмы нет власти надо мной».

Надеюсь, там, где Стивен сейчас, нет вовсе никакой Тьмы. А даже если бы она там и была — он её наверняка уже прогнал.

Я надеюсь, он на меня не сердится. Но мне было очень страшно тогда. Гроб был закрытый и весь обмотан торжественным флагом, как будто они боялись, что оттуда что-то может выскочить. Дураки, как они не могли понять, что так мог поступить кто угодно, но только не Стивен. Даже превратившись в мумию, Стивен никогда бы не стал пугать маму. «Синеокая моя сестренка! Глазастик», — так называл он ее. А она смеялась как заливистый колокольчик и пихала его в бок. Стив был очень жилистый и сильный. И поэтому он тут же хватал маму на руки и кружил ее в вихре. Долго-долго. А она вопила как девчонка и кричала: «Прекрати, поставь меня немедленно». Но было понятно, что это не всерьез. Потому что из глаз у нее светило счастье, и даже маленькие ленточки на платье весело, но беззвучно смеялись, мелко-мелко подрагивая. Хотя если взглянуть не-пред-взя-то, как говорит мама, Стивен был худой-худой, и когда я прыгал к нему на спину, нещадно хватая его за бока, то под рукой всегда чувствовались ребра. Может быть, сила его была из чистой вредности. Мама так всегда говорила, когда я упирался из-за чего-то. «Сила чистой вредности», — кивая и чуть улыбаясь, замечала она.

Вот, думаю, кто бы обязательно вылез из гроба на своих похоронах, так это дядя Джеймс. Вылез бы, стряхнул пару червяков на пастора и сказал бы наставительным голосом:

— Поправьте уже пиджак, молодой человек. Сколько можно ходить таким расхристанным.

А сам бы при этом засунул один из пальцев поглубже в нос. И начал бы с увлечением извлекать оттуда одного червяка за другим. Ещё бы и язык мне показал: «Я мертвый, мне теперь все можно». А мама бы только сердито взглянула на меня и одернула мой пиджак. Она теперь часто смотрит на меня сердито.

Но тогда были похороны Стивена. Дяди-Джеймсовых похорон я, наверное, не дождусь никогда.

Чтобы как-то заглушить грусть, друзья Стивена решили устроить как можно больше шума. Наверное, ему бы это понравилось. Потому что я, пожалуй, тоже был рад, если бы на моих похоронах лупили пушки. Как сумасшедшие. Ещё и ещё.

А потом много разных незнакомых людей говорили речи. Они развешивали их по ветвям кладбищенских деревьев наподобие военных флагов.

«Погиб при исполнении воинского долга». «Настоящий герой». «Защитник отчества».

Это все — неправильные слова. Холодные. Пустые. А Стивен был не такой. Веселый, смешливый, горячий. Когда даже просто сидишь с ним рядом — можно согреться от одного жара, который шел от него. А уж сколько шуток он знал. Самая любимая наша была — когда он вытягивал губы в трубочку и громко звал меня, нарочито поворачиваясь ко мне спиной:

— Ну, и где же это мой крокодильчик? Цып-цып...

А я, еле сдерживая хохот, несся к нему и сзади наскакивал на спину, крепко обнимая руками за шею и ногами за живот.

— Стив, Стив, крокодилы не откликаются на цып-цып! Как ты не можешь этого понять?

А он решительно перетаскивал меня со свей спины, так что я оказывался нос к носу с его смеющимся лицом, и, вскинув тонкие изогнутые — мама говорила, точеные — брови, изображал изумление:

— Не откликаются? Правда-правда не откликаются? А как же тогда ты?

Тут я начинал хохотать еще больше, потому что ну не мог же Стивен на самом деле перепутать меня с крокодилом! Тот большой, мокрый, зелёный и пахнет илом и смертью, а я — вот он я, какой из меня крокодил?

И тут Стивен поднимал к небу указательный палец и совсем как пастор на воскресной службе восклицал трагическим голосом:

— О, я понял! Я понял, в чем разгадка сего феномена! Ты же не крокодил! Ты — крокодильчик!

И горячим рыжим вихрем тотчас же начинал подкидывать меня ввысь. Вверх и вверх. Выше и выше.

Я думаю, даже и хорошо, что никто так больше не умел.

У Стивена были очень сильные руки. И крепкие мышцы. Мама смеялась:

— Ты же вроде как инженер? Точно инженер? Не каменщик?

— А что порождает в вас подобные сомнения, юная леди? — величественным голосом откликался Стив.

А мама подходила к нему и, нежно улыбаясь, легко проводила тонкой рукой по его спине и груди.

— Ну, я просто верю своим глазам, — говорила она.

А дядя Стив улыбался как-то странно и добавлял тихо, почти шепотом:

— А ты не верь.

Но там, на похоронах, несмотря на оглушительную пальбу пушек, всем было очень страшно. И я знал почему. Однажды я услышал разговор мамы и дяди Джеймса. Не то чтобы я подслушивал. Стив не любил, когда подсматривали или подслушивали. Я просто не мог уснуть и пошел на кухню посоветоваться с мамой, что можно сделать в таком случае. На следующий день как раз были похороны, и мне надо было выглядеть прилично. Я знал, Стив бы не одобрил, если бы я вконец расклеился. Да и дядя Джеймс всегда доставал маму, что я у нее такой расхристанный. А маме было и без того грустно. И я так погрузился в свои мысли, что не сразу понял: что мама в кухне не одна. Только когда подошел уже к самой двери. И еще я услышал, как пыхтит дядя Джеймс, а он был последним, что бы мне хотелось видеть в тот вечер. И я уже повернулся, чтобы уйти, но тут услышал растерянный голос. И я даже не сразу понял, кто это говорит.

— Понимаешь, я тоже должен был быть там. Просто я покурить вышел. Там у нас комнатка маленькая такая была, и неприятно, когда накурено. Вот я и вышел. Покурить. На минутку. Повернулся спиной к ветру, чтобы сигарету зажечь. И — слышу грохот. Оборачиваюсь, а вагончика больше нет. Ничего не осталось. Прямое попадание. Понимаешь, я тоже должен был быть там. А я вот тут стою.

Никогда не слышал столько смятения в голосе дяди. Я поскорее развернулся и ушел оттуда, потому что ещё минута, и мне стало бы его жалко. А вот в комнату к себе я брел медленно-медленно. Под тяжелыми моими шагами жалобно поскрипывали ступеньки. Они были старые, гладкие, отполированные сотнями шагов. Когда-то здесь носились маленькие мама и Стив, а потом уже бегал я со Стивом наперегонки.

Бабушка всегда говорила, что курить вредно. Для жизни. Мол, если куришь — рано умрешь. Но, получается, если бы Стив курил — он бы не умер. Ночные сквозняки холодили мои босые пятки, а мысли в голове взрывались дурацкими вспышками. Если бы Стив курил... Надо было ему на Новый год трубку подарить. И чемодан табака.

Мама готовила ему подарок. На возвращение. Большой красный свитер. Мы его вместе с ней выбирали в магазине. И мама собиралась купить коричневый, приличный, «для работы», как говорила она. Но я стал спорить. Я убеждал ее, что приличный для работы Стив может и сам себе купить. Или вон коллеги ему подарят. Если что. А ему нужен свитер для удачи. И жизни. А для этого лучше красный. Может быть, если бы мы подарили свитер пораньше, Стив тоже вышел бы покурить тогда?

Это должна была быть последняя дальняя экспедиция. Стив собирался остепениться и, может быть, даже переехать к нам. Он только хотел достроить этот чертов мост. В этой чертовой пустыне. Я совершенно не помнил и вот даже не буду никогда вспоминать, в какой стране была та пустыня.

Стив говорил: «Там пески. Много-много песка. И когда солнце стоит в зените — высоко, на самой середине неба, — оно так сильно раскаляет песок, что видно, как шевелится горячий воздух над ним». «Как волосы на голове, когда ты испугался», — думал я тогда.

И там было ущелье. И какой-то проект моста, и, конечно, Стив приехал лично руководить. Потому что там был изгиб реки, и течение, и еще что-то, что мешало нормально строить.

«Это как вызов, понимаешь? Безумно интересно!» — рассказывал он мне, заглянув пожелать спокойной ночи перед сном.

Я тогда спросил его, что он делает в этой своей Африке. Спросил просто так, чтобы зацепиться только: я давно его не видел, и он снова собирался ехать, и мне было грустно без него. И он понял меня, он всегда понимал настроение, его никогда не нужно было просить. Он небрежно закрыл плечом дверь, и осторожно присел на край моей кровати. И в задумчивости начал перебирать мои пальцы, обнимая их своей огромной ладонью. Меня всегда просто поражало, какая маленькая моя рука в сравнении с его.

— Видишь ли, там много трудностей с этим мостом, — начал говорить он, задумчиво глядя куда-то за окно. — И мне очень нужно достроить его, понимаешь?

В той дурацкой стране шла война. Обычное дело. Стив и его ребята не ввязывались в войны. Они просто строили мосты. И дороги, и башни или еще что-то. Брали куски, разрозненные камни и соединяли это все так, что получалась легкая литая летящая стрела перехода над бурной мутной рекой. В этой Африке все реки почему-то мутные, Стив мне показывал фотографии. А рядом была война. И кто-то просто перепутал. Не посмотрел на карту как следует и снес не тот мост. Надо было взорвать железнодорожный, как потом много раз повторял дядя Джеймс, чтобы предотвратить перевоз оружия. А взорвали обычный. К тому же еще и недостроенный. Ну, они, наверное, все сверху похожи. И одна их этих чертовых бомб попала в вагончик для инженеров.

Это была ошибка.

А все посчитали это воинским долгом. Когда-то Стив тоже служил в армии. И хоть и был в запасе, но «настоящих воинов в запасе не бывает», как пафосно заявил на похоронах один краснощекий генерал с короткими жесткими усами. На самом деле он все наврал, этот генерал. Стив никогда не был воином. Он был инженером.

Там, на похоронах, мама не плакала. Только смотрела как-то зло. Нетерпимо. Стив терпеть не мог, когда у нее появлялось такое выражение лица.

«Ты как будто лягушку съела» — говорил он ей. Это часто срабатывало, и она переставала злиться, и криво ухмылялась: «Я всегда ем лягушек на обед и на завтрак, неужели ты не знал?»

А потом Стива похоронили в замурованном гробу под грохот пушек. И все боялись, потому что знали, что вместо Стива хоронят мокрое место. Никто ведь не знает, во что мокрое место может превратиться, если ему не понравится идея быть похороненным.

И на мамином лице практически поселилось злое выражение. Глазам было больно на него смотреть. И это оказалось настолько заметно, что даже дядя Джеймс не смог пройти мимо. И отвез нас на остров к духам.

«Отдыхать и поправлять здоровье», — как сказала бабушка.

Духи иногда приходили и днем. Топтались по полу острыми коготками. Тяжело вздыхали. Деревянное, покрытое темным лаком дерево поскрипывало под ними, так же, как и старенькое кресло, когда они усаживались, долго устраиваясь поудобнее. Нам всем было немного скучно. Маму будить не стоило, у нее был послеполуденный отдых.

Снаружи веяло нестерпимым жаром. Настолько, что даже дядя Джеймс не решался отправиться на море. Хотя он готов был проводить там столько времени, что у него обязательно должны были вырасти жабры. И тогда он не смог бы больше жить на суше, а стал бы большим толстым китом. И нам пришлось бы поселиться где-нибудь неподалеку от моря, чтобы по вечерам читать ему книжки, потому что сам он себе читать уже не смог бы. И он слушал бы, как читает мама, и большие прозрачные слезы тихо катились бы по его синим щекам. Стив говорил, что одна из самых страшных вещей на свете — это потеря себя.

— Важно, чтобы ты всегда помнил, кто ты, понимаешь? — говорил он мне, глядя прямо в глаза и мягко улыбаясь. Поэтому, чтобы дядя Джеймс не забыл, кто он, нам пришлось бы читать ему каждый вечер. Что-нибудь необычайно занудное, вроде «Инженерного вестника» или «Нового исследования по сопротивлениям материалов». И мама непременно скучала бы и засыпала над этой книгой, и дядя Джеймс плакал бы еще больше. И маме было бы его жаль. Нет, пусть уж лучше у него не вырастают жабры. Тем более, что в такую жару он и не шел никуда, а беззвучно лежал у себя в номере. Но мама все равно заглядывала к нему иногда, наверное, проверить, не превратился ли он еще в кита.

Яркий тягучий солнечный зной влезал в просветы между ставень и лизал духам пятки.

— Пойдем хоть птиц покормим, — предлагал мне лохматый дух с длинным языком, и мы тихо пробирались на веранду. Духи совали мне в ладошку печенье. Им всегда приносили это печенье в подарок, но они его не любили.

— А отказывать неудобно, сам понимаешь, — чуть виновато оправдывался, затягиваясь сигаретой, самый толстый дух.

И я крошил печенье на дорожку, оно падало толстыми желтоватыми крошками в синеву полуденной тени. Птицы что-то напевали и громко хлопали крыльями. При духах они никогда не решались драться из-за еды, но один раз, когда птицы были уверены, что на них никто не смотрит, я сам видел, как большой сероватый голубь клюнул в плечо кофейно-розовую лесную голубку.

«Самые отвратительные люди любят сделать гадость, пока никто не видит», — говорил Стив. Получается, что дядя Джеймс — не самый отвратительный человек, хотя в это и трудно поверить. Потому что он все свои гадости делал и говорил в открытую.

Это был мой первый день рождения без Стива. И все в доме было ледяным. На люстре выросли сосульки, а в мою кровать кто-то принес два ведра снега. И самым холодным, просто за-ле-де-не-лым, был дядя Джеймс. Хотя он старательно делал вид, что ничего не замечает и что вообще стоит прекрасный летний день. Но я же видел, как он ежился все время от ледяных крошек, попадающих к нему за воротник, стоило только сделать неловкое движение. Они всем нам попадали за шиворот и ещё насыпались в обувь, а у меня за ушами скопились просто тонны этой ледяной крошки, но мы должны были изображать из себя благопристойное счастливое общество, и нам никак нельзя было замечать все это зимнее безобразие. Вот если бы Стивен был здесь — он бы вымел весь этот холод, а лед растаял бы мгновенно от одной его улыбки. Но Стива не было, и лед и сосульки праздновали победу.

А потом дядя Джеймс торжественно выудил откуда-то подарок. Тоже весь такой благопристойный, в оберточной бумаге сдержанных тонов. И я уже приготовился изобразить приличную радость и удовлетворение от подарка. И даже решил не обращать внимания на мерзкий режущий звук, с которым рвалась эта бумага, но там, внутри — холодом блеснула черная расплывающаяся в ухмылке смерть. И я сквозь бумагу ощутил тяжесть рукоятки. Наверное, на моем лице было что-то такое, отчего дядя Джеймс тут же суетливо принялся мне помогать разворачивать подарок; его толстые уродливые пальцы не слушались, маленькие глазки бегали, а сам он запинался в словах:

— Смотри, видишь, что это? Ну, смотри, это же практически… настоящая винтовка! Двадцать второго калибра, самой модной модели «Бурундук»! Посмотри, видишь тут название компании: «Rogue Rifle Company». Круто, да?

И вот тогда вся моя благопристойность разбилась с громким звоном, гулко ударилась об пол холодная смерть с черной рукояткой. Зачем дядя притащил ее домой? И я толкнул его, растерянного, непонимающего, прямо в нос, в эти мерзкие торчащие усы, в толстые складки щек. Снег отчаянья скрипел под ногами, арктический ветер задувал со всех сторон и превращал слезы на щеках в льдинки.

А потом я просто сидел, скрючившись под лестницей, и никак не мог справиться с тем, что теперь, без Стива, все совершенно не так. Стив бы никогда не подарил мне смерть. В прошлый раз он подарил мне шуршащего разноцветного Зверя — легкого и вибрирующего. У него были восемь хвостиков и длинная катушка с нитками, и если выбежать на склон горы, то можно было прямо почувствовать, как рвется мой Зверь на свободу. И оставалось только вытащить его из-за пазухи и слегка подбросить в воздух. И Зверь распрямлял крылья и поднимался все выше и выше, изредка дергая за веревочку в моей руке. Как будто хотел напомнить, что даже там, высоко в солнечном небе, все еще помнит обо мне.

«Держи его бережно, — сказал мне Стив. — С ним ты сможешь почувствовать полет. Запомни это. Так ощущается свобода».

И я опять как будто ощутил эти мягкие толчки в руке, как будто мой Зверь хотел подбодрить меня. Потом я услышал, как мама успокаивает дядю Джеймса, а он жалуется ей, как маленький ребенок. Как будто он гораздо меньше и мамы, и меня. И можно даже было различить всхлипы, пробивающиеся между словами.

— Я хотел, как лучше, понимаешь? Это хорошее ружье. Однозарядное. С болтовым затвором. Надежное. Такие сейчас как раз в моде. Ничего, что они на детей рассчитаны. Оно же стреляет как настоящее. Понимаешь? Двадцать второй калибр. Нужно уметь постоять за себя. Нужно иметь при себе всегда оружие. Чтобы застрелить всякую мразь, если что. Я не хочу, чтобы он как Стивен… Понимаешь? Я хочу, чтобы если кто-то только приблизится к нему, он мог бы за себя постоять, понимаешь, да? Чтобы он мог сразу выстрелить первым и убить.

И воркующий, усталый голос мамы:

— Послушай. Стива убила бомба. С самолета. Ты ничего не можешь сделать ружьем против бомбы. Я понимаю, что ты хотел как лучше. Но Стива так не вернешь. И ему бы это не понравилось.

И тут я уже на самом деле услышал глухие рыдания. И какие-то шорохи, и я понял, что мама гладит дядю Джеймса по голове, распутывая его жесткие, свалявшиеся волосы. Как щетину у дикобраза. И на лице у нее наверняка было такое упрямое и немного холодное выражение.

— Иди унеси это из нашего дома, пожалуйста, — сказала она.

Не сердито, но очень твердо. Так что сразу стало понятно, что спорить с ней бесполезно. И потом дядя снова всхлипнул, и я услышал его шаркающие удаляющие шаги. А мама оказалась уже совсем рядом.

— Ну, вылезай, малыш. Можно я тебя обниму? — спросила она.

И голос ее был мягкий и теплый, но очень-очень усталый. И так мы сидели в обнимку. Долго-долго. И ни о чем не надо было говорить.

* * *

Бабушка не раз утверждала, что мама устала быть одинокой. Не понимаю, как это может быть со мной, но бабушка говорила, что маме нужны мужское плечо и опора. Что моя мама плохо разбирается в мужчинах и после того, как их отношения с моим отцом не сложились, она не решается завести длительные связи, хотя это и необходимо. Я долго пытался представить, как мама и папа складывали отношения — такие длинные прутики — как каркас у палатки, только у палатки они все изнутри связаны резиночкой, а у мамы с папой эти резиночки все оказались почему-то порваны. И вот они старались изо всех сил сложить отношения, но у них ничего не вышло. Вероятно, это еще было связано с тем что, по словам бабушки, они не подходили друг к другу. То есть вот буквально мама делает шаг, чтобы подойти к папе, а того неведомая сила заставляет отскочить в сторону. Конечно, можно что-то сложить, только если вы достаточно близко стоите друг к другу, а если как только вы делаете шаг навстречу, от вас отскакивают, то сложить ничего не удастся. Я пробовал так с кузеном Джереми. Мы взобрались на разные деревья и должны были сложить покрывало. Старое бабушкино покрывало, его теперь использовали для пикников, а когда-то оно было парадным в ее спальне. И пропасть между деревьями должна была как раз и быть тем, что не подходило. И мы так часа два сопели, но ничего сложить не смогли, а в конце концом кузен Джереми упал и подвернул себе лодыжку. Таким образом я провел научный эксперимент и точно установил, что мама с папой ни в чем не виноваты. Просто если нельзя друг к другу подойти, то нельзя и ничего сложить.

А теперь вот мама пыталась сложить что-то с дядей Джеймсом. И она к нему подходила, и он от нее никуда не отскакивал, возможно, потому, что у него для этого слишком мало характера. А может, потому, что хромает с юности. Кажется, они были еще студентами. И, как говорил Стив, сильно напились. И на спор что-то решили построить. Из каких-то блоков, бруков, я не знаю. Я всегда представлял, что они сидели где-то в пруду и пытались его выпить, но у них не вышло. Но много воды из пруда перешло в них, и они стали такими — немного водянистыми. Размытыми. И там еще что-то плавало. В том пруду. И они пытались это поймать, а потом конструкция оказалась неверной — я словно снова слышал голос Стива, задорный, веселый:

— И вот, представь, наше сооружение покачнулось, а потом ка-ак обвалится.

И обломками дяде Джеймсу придавило ногу. С тех пор он и стал хромать. Но мне кажется, что на самом деле он всегда такой был. Немного никчемный. Бабушка говорила, что бывают люди ладные. А бывают неладные. И вот дядя Джеймс как раз совершенно неладный человек. И вместе с этим я понял вдруг, что мама напрасно за него держится. И зря к нему подходит. Потому что она же рядом только потому, что дядя Джеймс — друг Стива. И часть тепла от Стива, светлого, опаляющего рыжего огня, хранят толстые неповоротливые бока дяди Джеймса. Просто потому, что он не отходит.

И я захотел немедленно ворваться к ним в комнату и закричать так громко, что пусть вылетят стекла, маленькие, разноцветные стеклышки в резных причудливых окнах гостиничного номера. И я бы тогда натопал ногами на дядю Джеймса и прогнал его к чертовой матери или бабушке. Куда угодно. И я уже почти побежал к ним туда. И представил, что вот сейчас я влечу как бешеный вихрь и открою маме глаза, и она увидит жалкого толстого дядю Джеймса — с пальцами как переваренные сосиски, с хромыми ногами и одышкой. И она поймет, что ее грел только отблеск Стива, так по-идиотски хранимый этим бестолковым дядей Джеймсом. И вдруг я понял еще одну вещь — ну хорошо, вот я прогоню этого толстого хромоногого жука, еле видного из-за топорщащихся усов. Но больше-то никого не останется. Стива нет. Просто нет. Стреляли пушки, и разноцветные флаги были плотно примотаны к гробу. Глухо ударился он о дно глубокой ямы. А в той чертовой пустыне осталось только мокрое место. От нескольких людей. Наверное, это странное зрелище — мокрое место в пустыне. Наверное, там теперь вырастет оазис. Стив говорил, что есть такие места в пустыне — там из-под песка бьет родник. И вокруг обязательно вырастают пальмы. И воздух сладок от аромата фиников. И под ногами тоже сладко. Стив рассказывал — этих фиников бывает так много, что они падают на землю, как листья, устилая все плотным сладким ковром. Вязким, липким.

Я не хотел туда, в пустыню.

Так вот — Стивена нет. Только то сладкое, чавкающее мокрое место. А маме совершенно не на кого опереться. И я замер в прыжке и тихо, почти беззвучно опустился на пол. А потом решительно развернулся и пошел обратно к духам. Пусть уж будет хотя бы дядя Джеймс, раз я не могу вернуть Стива.

К вечеру мама вышла из комнаты дяди Джеймса, и лицо у нее было раскрасневшееся и виноватое. «Милый, совсем я тебя забросила», — сказала она мне, нежно прикасаясь к моему подбородку и тепло заглядывая в глаза.

В такие минуты я точно знал, что она меня видит. Только меня. И, обняв меня всем своим существом, и нежностью лучистого взгляда, она сказала:

— А давай-ка мы сегодня в театр сходим, хочешь?

Не сказать, что я был просто счастлив. Но сильно тоже не сопротивлялся. Духи мне рассказывали, что иногда по вечерам люди здесь дают представления. И танцуют, подражая пляскам истинных обитателей острова… И самое удивительное из этих представлений — это танец огня. На него-то и решила меня сводить мама.

Черное южное небо с непривычными созвездиями опрокинулось над городом. Тихо летел вверх почти неразличимый на темном фоне дым от факелов: огни — настоящие, дышащие на ветру — стояли вдоль длинной извилистой дороги. В неверном свете факелов с трудом можно было различить старые, потрескавшиеся ступени, ведущие к храму. Круглые свечи живым пламенем дрожали в пухлых ладонях статуй духов и чудовищ. Между собравшимися зрителями настойчиво бродил спотыкающийся торговец пивом с тележкой, полной бутылок и льда.

От собравшегося народа становилось довольно тесно. Множество людей гудело, толпилось под крышей театра без стен. Прихрамовые духи с любопытством выглядывали из-за колонн и весело переглядывались друг с другом. Иногда их озорные взгляды падали и на меня. И тогда они мне подмигивали. И я подмигивал им тоже. Из вежливости. Хотя никого из знакомых духов среди них не было.

«Староваты мы уже для всех этих представлений. Ты иди — наслаждайся, а мы дома посидим», — сказал мне старый дух, затягиваясь крепкой сигаретой.

Поэтому я пошел только с мамой.

Постепенно суета начала нарастать, людские волны ходили взад-вперед, колебалось пламя огней, старичок с тележкой бродил как заведенный. Выяснилось, что билетов продали намного больше, чем мест под крышей. И тогда всех зрителей попросили перейти на другую площадку, под открытое небо. Мама явно оказалась не готова к таким внезапным переменам. Она медленно встала, и нас с ней чуть не сшибла с ног толпа туристов, жаждущих зрелищ. Они понеслись, как стадо бегемотов, и как навозные мухи облепили сцену, усевшись вплотную к краю утоптанной площадки посреди храмового двора. Даже странно иногда, как легко люди забывают о правилах поведения. О вежливости. О внимании к другим. Тонкий-тонкий слой воспитания слетает с них в один миг, как слабый свет от свечи мгновенно растворяется в черной южной ночи. Тьма над нами так близка оказалась тьме внутри всех этих людей. И вот уже они бежали, расталкивая друг друга, пихаясь локтями, отвоёвывая себе место у сцены — в самом-самом первом ряду, — как дикие крестьяне или обезьяны, не понимая, что действие надо видеть издалека и в порядочном театре должна быть видна вся сцена.

Мы ходили как-то со Стивом и мамой в оперу. И сидели там в царской ложе. И хоть это и были лучшие места, но располагались они на порядочном расстоянии от всего действия. И мне уже стало очень грустно, потому что из-за плотного первого ряда диких зрителей, почти вылезших на сцену, остальным людям оказалось совершенно ничего не видно, и даже пришедшим актерам пришлось тесниться друг у друга на пятках. А потом ещё с неба начали падать тяжелые холодные капли дождя.

И я решил, что все уже испорчено, но тут на середину сцены вышел кривой старичок, замотанный в какие-то шкуры. Он просто стоял несколько минут посредине свободного пространства. Тяжело опирался на свою сучковатую палку и с сожалением и каким-то разочарованием оглядывал собравшихся людей. Потом взглянул чуть выше, туда, где из-за колонн и пальмовых лохматых ветвей выглядывали любопытные духи. Созерцание их длинных, высунувшихся языков, толстых губ и выпученных глаз принесло старичку, по-видимому, больше удовлетворения, потому что он заулыбался. Как-то залихватски тряхнул спутанными седыми волосами и принялся осторожно и медленно махать одной рукой. Я только потом уже понял, что у него в руке была метелка и ею он как будто кропил воздух. Вторая рука старичка оставалась на палке, но постепенно тоже приходила в движение, отчего прямо из-под ног у него начал разрастаться тихий ритмичный стук, похожий на биение сердца. Постепенно звук становился все громче, а движения старика все быстрее, и вдруг я понял, что это стучит уже не палка, а множество полуголых собравшихся вокруг сцены мужчин, больше похожих на воинов. Они прижались спиной к спине и оттеснили одичавших зрителей. А сами непрерывно хлопали в ладоши, продолжая раскачиваться в такт ударам трости старика. Взмахи сотен ладоней были похожи на языки пламени. И тепло и беззащитность человеческого тела казались просто пугающими на фоне черноты ночи, безграничного океана, крепко обнявшего маленький остров, разрушительной силы и боли, таящейся в глубине пылающих факелов.

А потом я вдруг понял, что дождь давно прошел. А старик уже не размахивал руками, а просто обводил взглядом толпу притихших зрителей. А потом он посмотрел прямо на меня и улыбнулся. Секунду-другую его легкий, теплый взгляд черных глаз ощущался как физическое прикосновение. А потом — легкий полупоклон, и старик исчез со сцены, но этого, кажется, уже никто не заметил, потому что представление началось.

Общее действо было довольно запутанным — войско обезьян, войско духов, войско людей, потерянная и найденная принцесса; все хотели чего-то своего: духи постоянно пытались украсть принцессу, слуга духов шутил со зрителями по-английски на какие-то совершенно отвлеченные темы..

Те полуголые мужчины, в каком-то подобии не то юбок, не то повязок на бедрах, что сидели плотным кольцом вокруг сцены, по-прежнему периодически начинали хлопать в ладоши или одновременно потрясать руками, взлетающих как пламя в ночной растопленной вязкой тьме.

Время от времени они начинали петь, а ещё меня совершенно завораживали их ритмичные движения. Смуглые волосатые кисти с длинными трепещущими пальцами так были похожи на огонь, что я порою забывал вовсе о том, что, собственно, происходило на сцене, и не мог оторвать глаз от этого выпуклого дыхания жизни в голых спинах, в неспокойных грубых пальцах, в непритязательных и таких природных, изначальных ритмах и движениях.

Звуки и ритмы захватывали меня и уносили куда-то далеко-далеко. И я оказывался наедине с собой, и с огнем факелов, шелестом веток, и глубоким звездным небо над головой. Даже духи притихли и стали почти незаметны. Время же вовсе растворилось и пропало. И я вдруг понял, что мы сидим сейчас так же, как и тысячи лет назад: горстка людей, с надеждой и трепетом внемлющая тому, кто рассказывает историю. Нет никакого прогресса, техники, цивилизации. Есть только тело человека, огонь и воздух, и все они не сильно изменились за пару прошедших тысячелетий.

Мужские голоса продолжили военную песню, прекрасно обходясь без всяких музыкальных инструментов. Все эти уловки возникнут позже, а мы как бы оказались вдруг в пространстве до начала времен, задолго до появления большинства инструментов. Но война была всегда, и я отчетливо увидел: ритмичные движения вскинутых рук — это ненасытное пламя войны. Во время сражения на сцене погиб один из героев, и его душа, завернутая в белый саван простыни, унеслась на небо сквозь храмовый проход. Просто удивительно, как в мгновение изменилась пластика актера — глядя на движения, я сразу понял, что теперь это не человек из плоти и крови, а легковесная, дыханию подобная душа, и мимолетный ветер унес её вот в это вот огромное, наполненное звёздами, чёрное небо над нами.

Умирающему врагу отдали почести. Хор войны временно превратился в обезьян, безумно скачущих и подпрыгивающих. Некоторые зрители не выдерживали интенсивности происходящего. Они вставали, выходили покурить или попросту сматывались с представления. И я никак не мог взять в толк — зачем же они тогда с таким яростным боем брали свои самые первые места в самом первом ряду.

А потом вышел все тот же старичок, прекративший дождь, и на ломаном английском объяснил, что сейчас будет самый главный танец, прогоняющий злых духов, танец предотвращения бед, напастей и войн.

«Ещё до начала двадцатого века он использовался только в обрядовых целях. Это священный танец транса, и его задача охранительная, он обороняет наше общество от дьявольских сил, эпидемий и войны», — тихим, чуть надтреснутым голосом сказал старик.

И тогда на середину сцены вынесли дрова, облили их бензином и подожгли костер. Он мигом стал высоким-высоким, и раскаленные искры яростно полетели в самую глубину неба, в своей разрушающей ненависти пытаясь добраться и до звезд, грозя им уничтожением. Обжигающие, беспощадное, всепожирающее пламя разгоралось все больше. От злости этого пламени даже на нашем высоком и далеком ряду стало жарко и душно дышать.

А потом на середину утоптанной площадки перед храмом, на эту маленькую сцену с огромным злобным костром посредине вышел танцор — молодой парень, босоногий, без рубашки, с игрушечной лошадкой-качалкой в руках. И я вдруг подумал, отчаянно цепляясь за последнюю надежду: если лошадка уцелеет, значит, Стив все еще жив. Полыхал настоящий огонь, вкруг него столпились старики с граблями, тесно обнял сцену круг воинов-хористов — теперь, когда разгорелось настоящее пламя, их руки нашли себе другое занятие — они стали барабанами войны. Ритмичное хлопанье не замирало ни на секунду — так отчаянно бился пульс уже обреченной на уничтожение жизни. И вот тогда тот босоногий парень набросился на костер и начал бегать прямо посредине и беззащитными ступнями разбрасывать его по сторонам, не давая пламени разрастись. Лошадка трепетала у него в руках, от огня летели в черное небо искры. Пожилые мужчины ругались, оттаскивали за руки молодого глупого парня. Война — благородное дело, не стоит мешать этому великому пламени. И сами вожделенно сгребали и сгребали снова свой костер. И тот босоногий парень опять и опять кидался в самую гущу пламени, раскидывая босыми пятками горящие угли. И так повторялось вновь и вновь.

И я вдруг понял, что другого способа, видимо, и нет, и чтобы отогнать злых духов, должен кто-то один выйти вот так босиком на горящие поленья. И не придумано другого оружия, и только игрушечная лошадка в руках. И всегда тушащего огонь будут ругать и толкать, и обязательно найдутся те, кто попытается подгрести угли и разжечь, раздуть огонь снова. И все же очень надо кому-то выйти вот так одному, босиком в самую гущу костра и раскидать его повсюду.

И я увидел там, на сцене, что пламя постепенно начало гаснуть и отступать под отчаянной дробью босых пяток безоружного человека. Слабый последний дымок постепенно угас. И усталый босоногий парень наконец замер. Опустив голову, он невидящим взглядом обвел зрителей, но мне показалось, что вместо нас он видел кого-то другого. В руках он все еще судорожно сжимал обгорелый остов той соломенной лошадки.

Спасенное вновь глубокое небо и яркие звезды тихо смотрели на босоногого парня с высоты. Благодарные лохматые пальмы склонялись к нему, и духи, сидящие на крыше храма, беззвучно улыбались своими огромными страшно зубастыми ртами. И только в ладонях у статуй по-прежнему мерцали свечи. Их огонь был безобиден и похож на колыбельную, спетую уставшему путнику у старых дверей храма.

Мы с мамой уходили, наверное, уже самыми последними. Я держал ее за руку, и видел, как она плачет. Неужели она тоже загадала про лошадку?