Бабушка Максима (джен)

Как и предполагал Горбовский, Максим зажил на Саракше полной жизнью: он действительно записался в гвардию, был расстрелян за принципиальность, выжил, пошел в террористы и теперь бежал с каторги, словно революционер начала двадцатого века. Рядом с Максимом был брат Рады, Гай Гаал, парень надежный и верный, под Максимом мерно урчал теплый танк, и Максим ехал вперед, поднимать мутантов на восстание и менять власть в Стране Отцов, когда земля под ним стала странно вибрировать.

— Гай! — крикнул Максим, заглядывая с брони в люк танка. — Ты здесь долго служил: у вас тут землетрясения бывают?

— Дорога просто неровная, — ответил Гай и поехал потише.

Земля дрогнула еще несколько раз, а через пару минут Максим увидел в небе над собой то, чего над Саракшем быть никак не могло: над выжженной пустыней перед Голубой рекой заходил на посадку старинный фотонный звездолет, похожий на тот, на котором ходили еще Быков и Юрковский. Такие звездолеты летали только в пределах Солнечной системы и до Саракша добраться никак не могли, но, тем не менее, звездолет был: иссеченный временем, словно улетевший из музея, звездолет снижался вниз головой, тормозя передними дюзами, а когда Гай заглушил мотор и вылез из люка, стала понятна и причина такого поведения: по звездолету начали работать остатки ПВО Саракша, и звездолет неожиданно ударил в ответ.

— Хорош, зараза! — с удовольствием сказал Гай. — Сейчас он их совсем огнем подавит.

— Помнишь, я говорил тебе, что вы живете не внутри шара, а на шаре? — спросил Максим, когда Гай закончил смотреть милое солдатскому сердцу представление — когда работает артиллерия, пехота отдыхает. Но закончить Максиму не удалось, потому что звездолет перевернулся в воздухе и с ревом и грохотом сел в естественном положении, вниз хвостовой частью. А когда поднятая дюзами песчаная буря улеглась, у Максима челюсть отвисла еще побольше, чем у Гая, который только после приземления понял, каким огромным был фотонный звездолет.

— Максим, надень шапку! — потребовала Мария Васильевна, возникая на легком спидере из клубящейся пыли. К удивлению Гая, Максим, который никого не боялся и которому все было нипочем, только вздохнул, спустился в танк и через минуту высунулся обратно в наскоро свернутой из газеты шапочке.

— Будем знакомиться, — обратилась тем временем к Гаю Мария Васильевна, которая выросла на старых рассказах о пилоте Пирксе, считавшем необходимым, встретив инопланетян, им представиться. — Мария Васильевна.

— Гай Гаал! — отрапортовал с брони Гай, и некоторое время земная бабушка и саракшский гвардеец переваривали услышанное: Гай дивился тому, как такое имя можно выговорить, а Мария Васильевна раздумывала о том, назвал ли ей инопланетянин только свое имя, «Гайгаал», или же в эти три слога уместилась еще и фамилия, а то и отчество.

— Вы бабушка Марья! — догадался Гай, который тоже смотрел по телевизору воспоминания Максима о бабушке.

— Верно, — довольно кивнула Марья Васильевна, ведь любой бабушке приятно, когда внук рассказывает о ней своим друзьям — а о том, что Максим, сам того не ведая, рассказал о бабушке всему Саракшу, Марья Васильевна еще не знала и неожиданные выводы из этого еще не сделала. — Максим, разворачивай бронетехнику к кораблю.

— Мировая у тебя бабушка, — покачал головой Гай, которому понравилось употребленное слово «бронетехника». — Я бы и с остальной твоей семьей познакомился.

— Сейчас познакомишься, — пообещал Максим, он уже видел, как из звездолета выходит отец, и догадывался, что пилотом был наверняка дядя — а это значило, что мутантов за Голубой Рекой можно было не беспокоить, достаточно было коротко и толково изложить, где на Саракше творится массаракш и почему, и можно было наконец приступать к исправлению окружающей действительности.

И тут Максим понял, что коротко у него не получится, да и толково не выйдет — так он и не разобрался в обществе Саракша, не припомнил за все это время ни теорию общественных формаций, ни то, как именно изменяют историю герои, согласно устаревшему учению Карлейля... Но теперь-то Максиму было к кому обратиться за разъяснениями.

— Бабушка, я запутался, — сказал Максим, спрыгивая с брони в огромной тени звездолета. — Тут у них вроде как этот... который высшая форма капитализма... олигархическое правление... и еще вот что у них вместо пропаганды и опиума для народа, — и Максим начал давно лежавший у него на сердце рассказ об оболванивающем людей излучении и Башнях.

К счастью, Максиму не пришлось рассказывать об устройстве мира Саракша в подробностях: старинный звездолет, позаимствованный из музея космонавтики сравнительно честным способом и уже потом приспособленный к нуль-переходу, вышел из нуль-пространства недалеко от Саракша и почти двое суток дрейфовал по орбите, прощупывая эфир в поисках следов Максима — а остальные сведения о Саракше тем временем лились в бортовые компьютеры, а оттуда, подгоняемые звонками Марии Васильевны своим коллегам, попадали на Землю, к куда более могучим вычислительным мощностям, в руки к нужным специалистам.

Леонид Горбовский узнал об отлете Марьи Ростиславской и о ее бурной деятельности на орбите Саракша с интервалом в пару часов, и в это время звездолет уже заходил на посадку.

— Леня, привет! — сказал с экрана видеофона седобородый старик с пышными усами, похожий на физиолога Павлова. — Нужна дюжина-другая больших звездолетов. У тебя нет?

— И зачем же начальнику космического архива столько звездолетов? — обреченно спросил Горбовский, он уже припомнил, что Николай Иванович был одноклассником Марьи Васильевны и, согласно легенде, им обоим однажды объявили строгий выговор за брань в Ильича и в Крупскую, порочащую светлое звание пионера — да и Ильича с Крупской еще как порочащую.

— Ты знаешь, есть такая планета Саракш, — начал рассказывать Николай Иванович с настоящим пионерским задором, все же правильно его тогда из пионеров не исключили — пионером в своем сердце он так и остался, до седой старости, а разве выговоры и прочие административные меры властны над человеческим сердцем?

— Знаю, — вздохнул Горбовский.

— А, так ты все уже знаешь? — разочарованно сказал Николай Иванович. — Ну тогда давай так: ты послезавтра ставишь пятнадцать грузовых под Карагандой, а я сейчас позвоню почвоведам и шестнадцатый для медиков пригоню сам.

— Коль, КОМКОН занимается Саракшем уже пять лет, — как можно убедительнее начал Горбовский, не совсем надеясь на успех — и, конечно же, Николай Иванович тут же его перебил.

— А вот Маша с орбиты говорит, что результаты совсем не впечатляют, — задиристо возразил седобородый Николай Иванович. — Наизнанку там у вас Саракш, мехом внутрь, или как там это аборигены говорят. Вот мы его сейчас вывернем мехом наружу. И не нуди, Лень, не нуди, что энергии нет, что кораблей нет — ДимДимыч уже на Радугу звонил, Василич на Ковчег. Все тебе свою энергию и свои корабли отдадут для такого-то дела.

— В общем, вы с Марьей опять почитали Карлейля и пришли к выводу, что беды Саракша — от ослабевания в обществе героического начала и Саракшу просто не хватает истинных героев, — ехидно сказал Горбовский.

— Вас, Леонид, надо ударить тем излучением, от которого на Саракше 95% становятся марионетками, а 5% корчатся в муках, — прозвучал от двери твердый голос с жестким немецким акцентом, — чтобы вы начали чувствовать, как быть на Саракше героем.

Этого гостя Леонид Горбовский тоже ждал: Фридрих Рауш, мрачный паладин Марии Васильевны, узкий специалист по истории и культуре Пруссии. Узость интересов Фридриха Рауша была вызвана не недостатком энергии или ума, а довольно странной для мира Полудня причиной: ничего, кроме своей любимой Пруссии, он не почитал достойным своего внимания. Одна Мария Васильевна знала, как убедить Фридриха Рауша принять в чем-то участие, и тогда настойчивый и въедливый Фридрих по просьбе Марии Васильевны разбирался с проблемой досконально и действовал при этом довольно оригинально.

— Вы не ссорьтесь только там, — попросил добросердечный Николай Иванович. — Я, Леня, не Карлейля сейчас читаю, я читаю своим правнукам Джанни Родари — помнишь, у него была такая сказка про планету новогодних елок? Ты вспомни, там жители утопии отдали проблему Контакта с Землей 20ого века обычным школьникам — а школьники стали просто приглашать к себе земных детей, чтобы те увидели, что утопия существует, что жизнь в ней возможна.

— Это, Коль, интересное предложение, — признал Горбовский. — Только детям Саракша многое у нас будет непонятно, и разобраться они будут стараться не с тем. А многое у нас им покажется неправильным…

— А я знаю, что мы несовершенны, Леня, — улыбнулся с экрана Николай Иванович. — Думаю, я вспоминаю об этом чаще вас там в КОМКОНе. И уж куда чаще той розовощекой молодежи, которая неустанно уговаривает меня доверить воспитание моих правнуков специалистам. Да только я считаю теперь как Лев Толстой, что человек равен дроби — отношению того, что он есть, к тому, что он о себе думает. И портит нам все, Леня, не числитель, а знаменатель. За числитель я не так уж беспокоюсь: те, кто откликнулся на Машин зов, кто отдаст свои корабли, кто поведет их к Саракшу — люди неплохие. А вот со знаменателем у нас у многих беда: и у тебя, и у Маши — так, может, нам прийти на Саракш не с моральной правотой и не с теорией общественных формаций, а со щедрым и открытым сердцем?

Рядом с космическим кораблем горел костер, словно в турпоходе по милой Ростиславским России, только за костром, на расстоянии в несколько метров и немного вбок, стоял большой телеэкран — дядя Володя выбросил на орбите спутники, и теперь все трое могли посмотреть и телепередачи Страны Отцов, и картины на улицах столицы — если на последнее хватит разрешения, дядя Володя тоже не ожидал на Саракше такой рефракции, и картинка с орбиты выходила мутная. Как раз подходило время вечернего лучевого удара, и на последствия его отцу и дяде Володе следовало бы посмотреть — а вот Гаю смотреть на это больше не стоило, и Максим был рад, что Гай полетел вместе с бабушкой Марьей за Радой. Теперь-то они наверняка возвращаются, уже вышли за пределы досягаемости Башен, и Рада скоро будет здесь — бабушка уже отругала и Гая, и Максима за то, что они не послали Раде весточку и предоставили ей считать их пропавшими без вести.

Максим все чаще взглядывал на север, откуда должны были прилететь все трое, а тем временем рассказывал отцу и дяде о Страннике — к Страннику сходилось много ниточек, и отец с дядей тоже это заметили, еще будучи на орбите. Это был загадочный и опасный человек, и, в отличие от отца и дяди, Максим знал его в лицо, по виденному однажды портрету, и поэтому сразу узнал этот лысый череп и большие уши, когда вместо флаера рядом с кораблем сел вертолет и оттуда нежданно-негаданно появился сам Странник.

— Это он, — объявил Максим, вставая, и припомнил историю о том, как Странника не смогли уложить даже две дюжины бандитов с пулеметами, родственники и подручные Волдыря. Говорили, что машину Странника превратили в решето, убили его шофера, его секретаршу — а сам он остался цел, в отличие от нападавших, что там и полегли.

— Давай-ка вместе, батя, — предложил Максим. — Вдвоем мы этого Странника все-таки скрутим.

— Ну, на зловещего представителя инопланетной цивилизации он не похож, — с усмешкой сказал дядя Володя, он, как звездолетчик, под словом «Странники» понимал не совсем то. — Это же дядя Паша, он же Григорич, он же «позывной Сикорски» — и в соответствии со своим позывным он, похоже, изобрел для туземцев вертолет.

— Павел Григорич, присаживайтесь к огоньку, — громко позвал отец Максима. — Погреетесь, мы вам печеной картошечки, вы нам ценную информацию...

— У меня для вас есть только одна ценная информация, — ворчливо сказал Павел Григорьевич, здороваясь с дядей Володей за руку как с братом-пилотом, а потом словно нехотя протягивая руку остальным. — Это обитаемая планета, находящаяся в ведении КОМКОНа. Вот уже пять лет мы готовим спасение этой несчастной планеты. Тщательно, бережно, с учетом всех возможных последствий. А вам следует немедленно отсюда улететь — на следующее же утро, чтобы ваши пылающие дюзы не светили всему Саракшу.

— Пять лет, — задумчиво сказал дядя Володя и побарабанил пальцами по колену, а Максим догадался, что дядя Володя зол. — Вы как какое-то тайное общество в своем КОМКОНе. Ладно вот Валя про это не знает, — дядя Володя кивнул на отца Максима, — хотя он взрослый человек, ответственный гражданин, заведующий институтом — люди, которые его знают, доверяют ему работать с вещами, которые могут привести к катастрофе. А вы, не зная его и не пытаясь узнать, не доверяете ему знание об еще одной найденной в космосе цивилизации. Но обо всем этом не знал и Максим, уже будучи в ГСП — более того, об этом я не знаю, а я, черт возьми, пилот уже почти четверть века!

— Мы не закрывали Саракш и не убирали его с карт… — устало ответил Павел Григорьевич, словно продолжая какой-то давно ему надоевший спор.

— Ну еще бы вы это сделали! — угрожающе перебил дядя Володя, с такой тещей как Мария Васильевна, ужиться было нелегко, но дядя Володя с ней всегда ладил, потому что реакция на многие вещи у них была одинаковая.

— Мы этого не сделали, — подчеркнул Павел Григорьевич. — И в частности потому, что планет земного типа достаточно много, и на Саракш все равно никто не обращает внимания. Он надежно спрятан у всех на виду…

— И у всех на виду, ровно над их головой, какие-то Неизвестные Отцы тиранят целый народ, ежедневно пытают ни в чем не повинных людей, расстреливают недовольных! — взорвался наконец отец Максима и сын Марии Васильевны. — Вы, между прочим, делаете всех нас соучастниками — против нашей воли!

— Валентин Александрович, а ведь если я приду в ваш институт и начну высказывать мнения о том, как он должен работать, вы же выставите меня за дверь, — возразил Павел Григорьевич.

— Замечательно, давайте вернемся к основам философии науки, — съязвил отец Максима. — Наука отвечает на вопрос «как», но она не отвечает на вопросы «что» или «зачем». Ваши советы о том, как именно мне заниматься тем, чем я занимаюсь, будут действительно ни к чему — но вы как гражданин вполне вправе высказаться о том, что бюджет моего института слишком мал или слишком велик, или что меня с моими опытами надо вынести на орбиту и даже дальше. Власть у нас, между прочим, народная…

Максим в этот момент припомнил, как за такие рассуждения, идущие вразрез с технократической природой Мира Полудня, доверявшего все общественные вопросы специалистам, а не воле обывателей, он в старших классах чуть не схлопотал тройбан — но Максим был упрям, взял работу на дом и на следующий день оценку исправил, набравшись аргументов у отца и бабушки.

Павел Григорьевич в таких спорах поднаторел побольше, чем учитель обществоведения, на чьих лекциях Максим сидел в десятом классе, и ему было, что ответить, но в этот момент появилась Мария Васильевна — только не во флаере, а на экране телевизора.

Время очередного лучевого удара, дарящего большинству населения Страны Отцов дикий энтузиазм, а невосприимчивым к такому роду пропаганды — жуткие головные боли, уже наступило, и народ собрался на площадях, чтобы в очередной раз поорать гимны в обстановке братской любви. Но вместо лучевого удара к людям пришла бабушка Марья, чье лицо возникло вместо кадров верноподданного содержания на телеэкранах над площадями и в домах.

Народ узнал бабушку Марью и приветствовал ее с энтузиазмом, пытаясь распалить себя до пения, но петь без облучения Башен как-то не хотелось — а вот бабушка Марья была не прочь поговорить.

— Ну здравствуйте, мои дорогие, — вроде как по-доброму начала бабушка Марья. — Вот я до вас доехала, на вас посмотреть. Что мне у вас понравилось, а что и не очень — кого жалко было, а когда, бывало, и думала: «Как такая умная голова такому дураку досталась».

Дядя Володя дал максимальное приближение на одну из площадей столицы, которое все равно вышло нечетким, но Максиму показалось, что слушающий бабушку народ улыбается и одобряюще гудит: некоторые бабушкины словечки в воспоминаниях Максима уже встречались.

— Вот непонятно мне стало, — продолжала Мария Васильевна, а Максим и его семья уже по ее тону слышали, что сейчас кто-то на Саракше услышит о себе неприятную правду — например, все. — Правят вами Неизвестные Отцы — а почему они неизвестные? По мне получается, что, если тебе власть доверили, — имей мужество показать свое лицо. Если трудно живет народ, если цены растут, а зарплаты нет, если земля в деревнях не родит и бедняки в городах голодают — выйди к людям, возьми на себя ответственность, объясни, как жить дальше будем, в чем были ошибки.

— А вот если народ радуется, вышел из домов попеть — так приди и ты к нему хоть раз, а то без тебя и песня не поется, — с небольшой издевкой добавила Марья Васильевна, и народ, которому действительно не пелось, согласно загудел, а вот не получившие ожидаемого лучевого удара и кинувшиеся к телеэкранам и телефонам Неизвестные Отцы и их подручные эту издевку услышали. — Отключила я там все у вас, скромники мои неизвестные.

— Ох, — только и сказал Павел Григорьевич и схватился за голову, он-то понял, что историк Марья Васильевна не только хорошо знала, что такое инфляция и в чем разница между реальной зарплатой и номинальной, но и до многого догадывалась: вот и до того, где Центр управления Башнями, она тоже догадалась. Только одного не ожидал Павел Григорьевич: снился ему уже кошмарный сон о том, что юный и рослый Максим выносит охрану Центра на пинках и взрывает Центр во имя свободы и революции, а вот от старой Марьи Васильевны он такой прыти никак не ждал. Хотя предупреждал же его Горбовский, пытаясь последние две недели связаться с ним по любым каналам...

— Это в шахматах называется «форсированный вариант», — заключил отец Максима. — Что-то важное там у вас мамуля раскурочила, а, Павел Григорич? Значит, пора лететь к ней на выручку — ваши подопечные опричники ее теперь в покое не оставят. Макс, туши костер. А ты, Володя, телевизор не выключай и пиши все обязательно, Пал Григоричу для отчетности.

Максим был рад, что дядя Володя не выключил телевизор и унес его в звездолет — Максим соскучился по бабушке, а еще ему хотелось знать, где Гай и Рада — может, ему следовало бы сейчас отправиться за ними одному, во флаере, отстрелившись от корабля, раз уж бабушка занялась планетарными проблемами.

Рада появилась в телестудии довольно скоро, когда звездолет только пересек границу Страны Отцов, усеянную цепью Башен, и дядя Володя разрешил Максиму ради практики разнести одну из бортовой пушки. Максим, конечно, сразу узнал Раду, несмотря на непривычную одежду и респиратор — Мария Васильевна была не расположена к беседам со штатными пропагандистами и просто залила все здание усыпляющим газом, который ей самой был нипочем. А еще Максиму показалась, что Рада взволнована: она наклонилась и что-то тихо сказала Марии Васильевне, с царственной осанкой все еще общающейся с народом. Народ еще помнил времена Империи, в которые короли и особенно королевы любили представлять себя защитниками униженных и оскорбленных, и к Марии Васильевне потекли народные жалобы, а Неизвестные Отцы все сомневались и не рисковали обесточить свой драгоценный Центр.

— Иди наверх, к брату, — велела Раде Мария Васильевна. — А вы, неизвестные мои оппоненты, поостерегитесь подходить к зданию — мне есть, что рассказать людям о его нижних этажах.

Следующий звонок в студию Мария Васильевна принимать не стала и взялась за передатчик.

— Гай, — твердо сказала Мария Васильевна. — Забери на борт Раду. Если по флаеру будут стрелять, не беспокойся — их оружие для вас неопасно. Ждать меня не надо, просто нажми на экране на значок «Домой».

— Слушаюсь, бабушка! — вдруг заорал Гай так, что его было слышно, как будто он стоит в студии. — Я уже надел шапку, бабушка! Я вскопаю все грядки, смету сорняки могучими взмахами тяпки!

— Как оказалось, отключить Центр недостаточно, — с небольшой ехидцей прокомментировал Павел Григорьевич, смотревший в рубке телевизор вместе со всеми. — Есть еще и передвижные излучатели, и они уже наловчились ставить их на вертолеты, с которых пытаются штурмовать. К счастью, на землян это излучение не действует: вы, Ростиславские, и так достаточно здесь поураганили, и мне как-то не хочется смотреть, как Мария Васильевна проходит по Стране Отцов тяжелыми шагами, сметая крепости, с огнем в очах...

— Думаю, они эти излучатели скоро отключат, пока из их гимна не сделали фарс в прямом эфире, — ответил дядя Володя, потому что Гай уже дошел до алмазной брони лейки и молниеносного удара граблей («по лбу», подсказал отец Максима). — Да и мы скоро долетим, мы же раскидаем их как котят.

Гай и действительно закончил орать, потому что дядя Володя из гуманизма включил все бортовые огни, и в их свете боевые машины аборигенов прыснули от телецентра в стороны как мухи, а Мария Васильевна не упустила возможности аборигенов повоспитывать.

— Вот видите, что делается от этого излучения даже с хорошими ребятами, — наставительно заметила в эфир Мария Васильевна. — Запомните: разница между административным восторгом и патриотизмом столь же велика, как и разница между любовью — и сексом с резиновой женщиной!