Шаги по стеклу (гет)

...Коридор кажется бесконечным. Настолько тёмным, что потолок теряется где-то в вышине. Но ощущения простора нет. Наоборот — воздух неподвижный и душный, словно на груди лежит тяжёлая плита, а тьма давит неведомой опасностью. Так ощериваются зубами сталактиты. Так на бреющем полёте затаившегося в траве кролика утаскивает бесшумный призрак с бархатными крыльями и стальными когтями — сова. В ужасе перед этой клубящейся тьмой — что-то древнее, нутряное, первобытно-пещерное.

Но он идёт, не спотыкаясь и не придерживаясь рукой за стены, смутно виднеющиеся по краям прохода. Его ведёт свет. Еле видный, мерцающий. Он — не тёплый свет свечи, а скорее прохладный, голубоватый, но странным образом умиротворяющий — как дуновение ветра в душной тьме.

Звяк. Звяк. Хрусь!

Он старается идти неслышно, но что-то шуршит, выдавая его жалобным, сухим хрустом. В тишине он казался бы оглушительным, но здесь всё же не совсем тихо — оттуда же, откуда свет, накатывает звук: мерный шум, похожий на голос моря. Может, проход ведёт к океану, а голубоватое сияние — отблеск волн на солнце? Может, под ногами лопаются ракушки?

Звяк.

А может и нет. Что, если в конце пути его ждёт людоед или дракон, а отдалённый шелест — не море, а тяжёлое дыхание чудовища? Что, если под ногами — несметные сокровища, кубки и кольца, монеты и драгоценные камни, кольчуги и шлемы — пополам с обглоданными, иссохшими костями?

Хрусь. Хрусь.

Всё ближе таинственное свечение. Стены пропадают, но он едва замечает: его взгляд прикован к голубоватому сосуду, парящему над пьедесталом. Он похож на газовый фонарь, на светляка во мраке, на лампаду, зажжённую во тьме. Кажется — в нём спасение. Только бы дотянуться — и тени развеются.

Хрусь.

Будто яркая молния паутинкой прошивает сосуд, исторгая из его недр мелодичный стон натянутой струны и на секунду освещая пол… Под ногами битое стекло. Насколько хватает глаз — сплошное битое стекло. Опасное, как смертельно раненый зверь. Но если стоять неподвижно, это почти красиво — мерцающий ковёр огней, словно звёзды спустились с небес, чтобы водить хороводы во тьме.

Звяк.

Сосуд прошивает ещё одна молния. И ещё.

С внезапным ужасом Марк понимает: змеящиеся полоски света — это трещины. Хрусталь сосуда вот-вот треснет и рассыплется, добавляя к осколкам под ногами новые погасшие звёзды.

Он протягивает руки к неведомой лампаде — и вдруг она лопается прямо у него в руках. Огонёк испуганным светлячком мечется в ладонях и начинает меркнуть, меркнуть, пока вязкая тьма не наваливается со всех сторон и не душит последние искры света.

За мгновение до темноты он вдруг понимает всё — отчего так тяжело дышать, куда пропал шум, похожий на шум океана. И что это был за светильник. Хрустальный светильник в форме сердца.

* * *

Ночь давила на грудь могильной плитой. Ни полоски света на потолке, ни стремительно бегущих теней от машин. Абсолютная чернота, словно он и не открывал глаз. Марк лежал на кровати, не ощущая ни тела, ни простыней, не решаясь пошевелиться. Боль и онемение, пришедшие во сне, не были реальными: они приснились, как снятся запахи и звуки. Но у Марка ушло почти пять минут, чтобы это понять.

Ему снилась боль. Только снилась — но впервые за много, много лет… Рациональная часть мозга не спешила делать выводы, будто с ним всё в порядке, напоминая: микроинфаркты часто приходят во сне. И не оставляют после себя никаких следов.

Кроме животного, иррационального страха и холодного пота.

Но иррационален ли страх умереть?

Боялся ли Марк потому, что сон был кошмаром — или потому, что в его сердце порвались какие-то микроскопические струны? Кто разберёт? Разве что врач. Сердце, проклятое сердце. «Тебе не хочется покоя…» Никогда не хочется.

Триста тридцать грамм мышц, четыре камеры, две перегородки, две вены, две артерии (не считая коронарных сосудов). Непрерывная работа с третьего месяца в утробе матери и до самой смерти. А иногда и после.

Сердце. Способное порхать как бабочка… Или жалить как пчела.

Ни один брошенный возлюбленный не знает столько видов сердечной боли, сколько знает тот, чей самый надёжный и едва ли не бессмертный метроном вдруг начинает давать сбои.

Ноющая. Болевой маяк, волна за волной «озаряющий» тело.

Давящая. С характерным жжением, будто внутрь налили горячей кислоты.

Колющая. От которой чувствуешь себя куклой вуду.

Тупая. Вечный спутник, серая вуаль поверх мира.

Тянущая. Будто сверху навалили целый шкаф.

Острая. Непереносимая, до испарины, до цветных кругов в глазах.

Резкая. Делящая жизнь на «до» и «после». На «всё же было хорошо» и… «было».

Когда-то Марк знал их наперечёт. Нервные и упругие, будто тигры за решёткой, они бродили вокруг, сужая круги и готовясь напасть, когда меньше всего ожидаешь. А за их спинами маячил ещё один пестрый зверь, самый жуткий, самый томительный, не описанный ни в одном пособии, не имеющий названия. Даже не боль: невесомость. От которой закладывает уши, а под ногами разверзается пропасть. Сердце стынет, как руки на морозе, лёгкие силятся сделать вдох, но словно не могут. И Марк тонет. В чёрной, глубокой, неподвижной воде…

Как просто встать и позвонить врачу. Поступить как взрослый человек. Вот только Марк боялся не инфаркта.

Напротив. Он жаждал, чтобы это был инфаркт. Просто инфаркт. Если не звонить врачу, а просто укрыться одеялом, отдаться этой невыносимо душной, тёплой, как цветущая вода, ночи, то… Кто знает? Может, ему станет достаточно плохо, и он умрёт.

Но чем дольше Марк лежал, тем непоправимей осознавал: здесь и сейчас он абсолютно здоров. А сон был весточкой из прошлого, напоминанием о том, что он хотел забыть больше всего на свете. Больше жизни.

Марк со вздохом встал с кровати, выпутался из липких от пота простыней, прошёл к столу и снял оттуда телефон. Включил. Три ночи — или три утра, как посмотреть. Тёмный час перед рассветом. Самое подходящее время…

Номер приёмной доктора нашёлся даже слишком быстро.

— Да. Да. Это я. Сердце. На утро. Или прямо сейчас. Конечно, я возьму такси.

Марк захлопнул телефон и приложил холодный чехол ко лбу.

«Пусть это будет просто инфаркт. Прошу».

* * *

Стук в дверь застал его врасплох. Ах да… Даниэль. Верно.

Марк порывисто встал из-за стола и пошёл открывать. Коротко кивнул своему юристу, агенту и «почти другу» — и царственно прошествовал обратно, за барный стул. В хрустальном, щемящем воздухе утра предметы отбрасывали такие чёткие тени, что, казалось, ими можно было порезаться.

Марк знал с математической точностью, что студия ошеломляет потоком сияния, превращая каждый предмет в произведение искусства. Что привыкнуть к этому невозможно. И драпировался в свет, как другие драпируются в тени, выглядя живым божеством, сошедшим с картин эпохи Возрождения. Самим Иисусом — от вальяжного жеста раскрытой руки и до небрежной, но алертной позы.

Чем-то выдать, что боится, для Марка было ужаснее самого страха. Выглядеть уверенным и недосягаемым — не часть профессии, но часть бизнеса. Даже — или особенно — для «почти друзей».

Доктор сказал «полный порядок». «Хоть завтра в космос». Чёрт подери…

Задумавшись, Марк не заметил, что Даниэль о чём-то его спросил.

— Что, прости?

— Я говорю: всё хорошо?

— Да. А почему ты спрашиваешь?

Даниэль упёр взгляд в чашку, которую Марк нянчил в руках: ромашковый чай. Противная жидкость с запахом подслащенного мокрого сена. Жалкая попытка притвориться перед самим собой, что озабочен здоровьем, а вовсе не воспоминаниями.

— Ах, это… Мне, — Марк нервно хохотнул и сам же устыдился этого звука. Слабость выдаёт не только внешность, но и голос, — приснилось, будто у меня болит сердце. Когда я проснулся, ничего такого не было, но я решил на всякий случай зайти к врачу.

Даниэль весь подобрался. Тревога в его глазах граничила с паникой, и Марк едва сдержался, чтобы на него не наорать.

— Что? — протянул он, ехидно прищурившись. — Испугался за лучшего работодателя в своей карьере?

Даниэль, услышав в голосе Марка подколку, но легкую, без надрыва и отчаяния, немного успокоился. Выдохнул. Примирительно поднял руки:

— Каюсь, есть немного. Так что сказал доктор?

— Что всё в порядке.

— А что тогда такой невесёлый? — Даниэль бросил пристальный взгляд поверх очков.

«Проклятье! Он слишком хорошо меня знает». И просто так не отступит. Марк тихо рассмеялся, признавая поражение:

— Неприятные воспоминания. А вообще-то, — решил перейти в наступление он, — чему ты так удивляешься? Когда мы познакомились двадцать лет назад…

— Двадцать три года.

— Хорошо, двадцать три… Я говорил, что у меня были проблемы с сердцем. Забыл?

Даниэль ухмыльнулся смущённой обезоруживающей улыбочкой и развёл руками:

— Тогда я не думал, что всё так затянется. А теперь я на тебя рассчитываю. Ты часть моего бюджета, понимаешь?

Марк расхохотался. Тяжесть на душе слегка отступила. Сон постепенно выцветал из памяти, становясь просто сном. Неопасным ночным кошмаром, растаявшим в хрустальном воздухе утра.

— Не волнуйся, я упомяну тебя в завещании, — хмыкнул он.

Даниэль покачал головой, не до конца одобряя подобные шуточки, но тоже улыбнулся и подмигнул:

— Нет уж, лучше побереги себя. Пока ты каждые два года делаешь по новой выставке, работать с живым классиком гораздо выгоднее…

И Марку бы поставить здесь точку в разговоре и перейти к насущным делам, но от этого «побереги себя», ровно в той тональности, в какой говорила его мать, он взбеленился, едва успев проглотить рвавшееся с языка «это не твоё дело».

— Пробовал когда-то, да не особо помогло, — вместо этого сквозь зубы процедил он. Он не собирался ничего добавлять, но едва сказал, как его будто прорвало. Слово за словом, в нелепом подобии исповеди: — все школьные годы провёл как стеклянный, дыхнуть лишний раз боялся. Пил водичку, умеренно занимался спортом, вечно мерил пульс… на радость одноклассникам. Подростки же просто обожают тех, кто ведёт себя, как старый дед! Так и норовят помочь и поддержать, — он брезгливо усмехнулся. — Так вот, я «берёг себя»… И всё равно чуть не умер. Врачи едва вытащили меня с того света, говорили, что ещё немного и…

— Подожди!

Даниэль снял очки и сбросил их на стол. Зажмурился, приложил к голове кулак и так застыл на пару мгновений, слегка мотая головой. Потом проморгался, снова надел очки, покрепче упёрся локтями в стол, как будто собирался убеждать кого-то заключить рискованный контракт, и только после этого спросил:

— Так у тебя правда были проблемы с сердцем?

— А ты что думал? — тот виновато спрятал глаза и до Марка дошло: — Что это был пиар?! Да чёрт возьми, что с тобой сегодня такое!

Он в ярости хлопнул рукой по столешнице и отвернулся. Даниэль был старше на какие-то пять лет, но ещё двадцать лет назад поражал отменным цинизмом. Марк полностью разделял его скепсис, особенно когда немного познакомился с миром искусствоведов и галеристов. Но Даниэль не имел права мерить его той же меркой. Марка могли ненавидеть или восхищаться, но всегда доверяли, считая едва ли не последним островком искренности «в продажном мире искусства».

— «Только идиллия приедается, а интерес людей к мрачному и тёмному, загадочному и жуткому, к смерти и печали вечен. Рококо не интересно никому. Репродукции прерафаэлитов в интернете бьют рекорды просмотров…»

Даниэль цитировал мерно, без выражения, по памяти, тусклым скучающим голосом — и Марк не сразу узнал свои слова. Но, узнав, был вынужден отступиться:

— Прости. Погорячился, — пробормотал он, резко утратив запал и внезапно почувствовав себя смертельно усталым. «Наверное, не хватает кофеина…»

— Погорячился, — подтвердил Даниэль, глядя на него как на нашкодившего школяра. — Я привык к истерикам, Марк. Правда, привык. Другие в нашем бизнесе не задерживаются. Но я ни разу не видел таким тебя. Может, всё-таки скажешь, что случилось? У тебя нашли какую-то другую болезнь? — он сделал паузу и снова сочувственно нахмурился: — Это рак?

— Нет.

Марк вздохнул. Дурацкие версии как будто специально созданы, чтобы заставить вспылить и рассказать всё, как есть. Но он ещё не настолько рехнулся. Марк поёжился. Теперь ему было ещё и холодно. А ведь обычно раннее утро было его любимым временем: глотком свежести в прокалённом на солнце каменном мешке летнего города. И чай остыл. Что за пропасть, честное слово…

— Терпеть не могу те годы, — проворчал он. — Всё, кем я стал, было после: когда перестал дрожать и бояться. Решил — умру так умру, но больше не буду жить с оглядкой, — с ненавистью посмотрел в чашку. — Как будто кто-то другой с холодной головой прикинул все варианты и решил: «А что мы теряем? Всё равно это не жизнь», — а потом поставил эксперимент. Я впервые попробовал кофе. Поступил в школу искусств. Начал работать по ночам. Ходил на все тусовки. Через пять лет у меня не нашли ни-че-го. Я играл в кости со смертью и выиграл.

Повисла пауза.

— «Шрам не болел уже девятнадцать лет, всё было хорошо», — наконец, изрёк Даниэль и хмыкнул.

— Это что, «Властелин колец»?

— «Гарри Поттер».

— Ну спасибо, — рассмеялся Марк. — Всегда казался себе чудо-мальчиком. Осталось только одолжить у тебя очки… Ладно!

Будто ставя точку, Марк вскочил на ноги, вылил в раковину содержимое чашки и с шумом поставил её на край мойки.

— Лучше расскажи, зачем пришёл! А я пока заварю кофе.

* * *

Даниэль рассеяно посмотрел на портфель, как на что-то чужое и странным образом ненужное. Ах да. Документы не там, а в папке. Он успел её выложить перед тем, как Марк начал странно себя вести. Разговор получился бредовый и ни капли не разубедил — но давить особого смысла не было. Оставалось только сделать вид, что ничего не произошло. И вернуться к работе. К тому, что у них получалось лучше всего.

— С тобой хочет заключить контракт одна певица. Оформить её новый альбом. Двенадцать треков, тринадцать картин — по одной на каждую песню, плюс ещё одна на обложку.

Он вытащил из папки документы, несколько флэшек и планшет с фотографиями, раскладывая это всё на столе. Марк снова вальяжно откинулся на спинку стула. Удивлённо поднял брови.

— Она хоть понимает, в какую сумму ей это обойдётся? Ладно, обложка… Но тринадцать картин?

Даниэль уклончиво усмехнулся. Снял очки, протёр дымчатые стёкла и снова водрузил их на кончик носа.

— Она же не дебютантка какая-нибудь… Её предыдущий альбом взял «платину», да и до этого тиражи были хорошими. Плюс двухлетнее турне. У девочки накопилось много денег, и теперь она хочет себе самую дорогую куклу в магазине.

— И почему? — с подозрением прищурился Марк.

Даниэль коротко хохотнул:

— Тебе выдать официальную версию или плод моей сумасшедшей интуиции?

— Я плачу тебе не за официальные версии… — Марк вдруг замер и, пряча ухмылку, укоризненно покачал головой: — Она фанатка, да?

Даниэль кивнул, медленно и со значением:

— Абсолютная. Без запинки назвала штук сорок твоих картин, призналась, что написала кое-какие свои песни под их влиянием… А потом томно закатила глаза и сказала, что ей просто-таки необходимо привлечь внимание к своему новому альбому. «Всё уже заезжено. Всё было. Надо расшевелить людей чем-то нестандартным и настоящим».

Интонации неведомой пока певицы Даниэль, судя по всему, передал очень точно. «Девочка хочет себе самую дорогую куклу в магазине». Именно так. Она может помнить названия его картин и рассматривать их хоть до бесконечности, но знает ли она его картины? Их смысл? Впрочем, Марк не стал бы известным художником, если бы работал только в расчёте на искусствоведов и ценителей. Тем более, если бы ждал какого-то «понимания» от публики. Главное — никогда не продаваться дёшево, а с этим у него было всё в порядке, в том числе благодаря Даниэлю.

— «Настоящим»? — переспросил Марк, вновь поднимая брови. — «Настоящим»?

— Ну да. Дескать, соседство с живописью поднимет её музыку до уровня произведения искусства. Сделает новой классикой, вроде оперы. «А из всех художников десятилетия, эти картины ближе всего к моему стилю».

— О боже… — фыркнул Марк. — И что же у неё за «стиль»?

— Википедия говорит, что готика. С моей точки зрения это скорее смесь панка и электроники с небольшими этническими включениями и…

Марк поднял руки в шутливом призыве его пощадить. Музыке он предпочитал тишину. В его студии не было даже завалящей колонки, и он никогда не понимал, почему некоторые люди придавали музыке такое значение.

— Всё-всё, я понял. Мрак и депрессия. Её условия? Подводные камни? Что-нибудь подозрительное?

Даниэль выудил из груды документов помятый рукописный листок, выдранный из блокнота.

— Она хочет, чтобы ты её послушал перед тем, как начнёшь писать, а ещё лучше посмотрел видео…

— Сразу нет. Ещё!

Даниэль, подтолкнувший было Марку флэшку, торопливо забрал её обратно.

— Зря. Не всё так плохо. Она предлагает сделать из работ к альбому мини-выставку. Чтобы пригласить журналистов, пофотографироваться с публикой и картинами, возможно, подписать какой-то мерч и даже открытки. Да-да, ты автографов не даёшь и давать не будешь, я ей уже об этом сказал. Так что речь только о ней самой. Дополнительное условие: чтобы во время выставки играли её треки.

— А вот на это можно согласиться. Если она, конечно, не ходит по сцене в детском платье с ленточками и не поёт кукольным голосом: «Сдохнет птичка, сдохнет котик, сдохнет в небе самолётик…»

Даниэль от ужаса даже прикрыл глаза и покачал головой.

— Боже! Конечно же, нет. Откуда такие идеи? Я бы никогда не предложил…

Он покраснел от возмущения и снова достал из кармана платок — на этот раз чтобы вытереть лоб. Марк скупо кивнул. Пока Даниэль действительно его ни разу не подводил. Но всё бывает в первый раз…

— У меня всё-таки две дочери-подростка. Одна слушает поп-музыку и рэп, а другая — панк и готику. Так что о современной музыке я знаю слишком много. Но если ты говоришь, что всё в порядке, то я тебе поверю. Смотри, не заставь меня об этом пожалеть.

— Обижаешь… Так я ставлю встречу с этой певицей?

— Ага, на послезавтра. Посмотрим, стоит ли её рисовать вообще…

Марк встал, показывая, что разговор окончен. Даниэль сноровисто собрал материалы обратно в папку, но Марк всё же успел ухватиться взглядом за фото в красно-чёрных тонах — видимо, обложку альбома. Девица на обложке не походила на то, что он когда-либо собирался рисовать. Но, кто знает: возможно, без косметики она выглядит лучше?

— Ладно, тогда до послезавтра, — Даниэль протянул руку, и Марк её пожал: крепко и уверенно, непринуждённо возвратившись в амплуа сияющего безупречного бога, у которого всё под контролем. — Передавай привет Жанне и девочкам.

— Передам.

— И…

— Да-да, я поговорю с ней о картинах. Но на всякий случай сразу прикинь, где можно быстро и качественно заказать фотокопии в масштабе один к одному.