Шаги по стеклу (гет)

В сгущающихся сумерках по обочине лесной дороги шёл мужчина.

Машина заглохла в нескольких километрах отсюда. Он машинально позвонил в страховую, вызвал эвакуатор — и положил телефон обратно в карман своего дорогого тёмного пиджака, но дожидаться никого не стал. Он должен был добраться. Во что бы то ни стало.

Он слегка прихрамывал — туфли не были рассчитаны на прогулки по лесу, и, казалось, подмётка вот-вот сотрётся совсем. Но мысль об этом почему-то радовала, словно подсказывая, как много он уже прошёл.

Идти. Не останавливаться. Прочь от хаоса, в который превратилась его жизнь, когда начали приходить сны из прошлого. Всё началось душной и короткой июньской ночью. Всего два месяца назад…

...Коридор кажется бесконечным. Настолько тёмным, что потолок теряется где-то в вышине. Но ощущения простора нет. Наоборот — воздух неподвижный и душный, словно на груди лежит тяжёлая плита, а тьма давит неведомой опасностью. Так ощериваются зубами сталактиты. Так на бреющем полёте затаившегося в траве кролика утаскивает бесшумный призрак с бархатными крыльями и стальными когтями — сова. В ужасе перед этой клубящейся тьмой — что-то древнее, нутряное, первобытно-пещерное.

Но он идёт, не спотыкаясь и не придерживаясь рукой за стены, смутно виднеющиеся по краям прохода. Его ведёт свет. Еле видный, мерцающий. Он — не тёплый свет свечи, а скорее прохладный, голубоватый, но странным образом умиротворяющий — как дуновение ветра в душной тьме.

Звяк. Звяк. Хрусь!

Он старается идти неслышно, но что-то шуршит, выдавая его жалобным, сухим хрустом. В тишине он казался бы оглушительным, но здесь всё же не совсем тихо — оттуда же, откуда свет, накатывает звук: мерный шум, похожий на голос моря. Может, проход ведёт к океану, а голубоватое сияние — отблеск волн на солнце? Может, под ногами лопаются ракушки?

Звяк.

А может и нет. Что, если в конце пути его ждёт людоед или дракон, а отдалённый шелест — не море, а тяжёлое дыхание чудовища? Что, если под ногами — несметные сокровища, кубки и кольца, монеты и драгоценные камни, кольчуги и шлемы — пополам с обглоданными, иссохшими костями?

Хрусь. Хрусь.

Всё ближе таинственное свечение. Стены пропадают, но он едва замечает: его взгляд прикован к голубоватому сосуду, парящему над пьедесталом. Он похож на газовый фонарь, на светляка во мраке, на лампаду, зажжённую во тьме. Кажется — в нём спасение. Только бы дотянуться — и тени развеются.

Хрусь.

Будто яркая молния паутинкой прошивает сосуд, исторгая из его недр мелодичный стон натянутой струны и на секунду освещая пол… Под ногами битое стекло. Насколько хватает глаз — сплошное битое стекло. Опасное, как смертельно раненый зверь. Но если стоять неподвижно, это почти красиво — мерцающий ковёр огней, словно звёзды спустились с небес, чтобы водить хороводы во тьме.

Звяк.

Сосуд прошивает ещё одна молния. И ещё.

С внезапным ужасом Марк понимает: змеящиеся полоски света — это трещины. Хрусталь сосуда вот-вот треснет и рассыплется, добавляя к осколкам под ногами новые погасшие звёзды.

Он протягивает руки к неведомой лампаде — и вдруг она лопается прямо у него в руках. Огонёк испуганным светлячком мечется в ладонях и начинает меркнуть, меркнуть, пока вязкая тьма не наваливается со всех сторон и не душит последние искры света.

За мгновение до темноты он вдруг понимает всё — отчего так тяжело дышать, куда пропал шум, похожий на шум океана. И что это был за светильник. Хрустальный светильник в форме сердца.

* * *

Ночь давила на грудь могильной плитой. Ни полоски света на потолке, ни стремительно бегущих теней от машин. Абсолютная чернота, словно он и не открывал глаз. Марк лежал на кровати, не ощущая ни тела, ни простыней, не решаясь пошевелиться. Боль и онемение, пришедшие во сне, не были реальными: они приснились, как снятся запахи и звуки. Но у Марка ушло почти пять минут, чтобы это понять.

Ему снилась боль. Только снилась — но впервые за много, много лет… Рациональная часть мозга не спешила делать выводы, будто с ним всё в порядке, напоминая: микроинфаркты часто приходят во сне. И не оставляют после себя никаких следов.

Кроме животного, иррационального страха и холодного пота.

Но иррационален ли страх умереть?

Боялся ли Марк потому, что сон был кошмаром — или потому, что в его сердце порвались какие-то микроскопические струны? Кто разберёт? Разве что врач. Сердце, проклятое сердце. «Тебе не хочется покоя…» Никогда не хочется.

Триста тридцать грамм мышц, четыре камеры, две перегородки, две вены, две артерии (не считая коронарных сосудов). Непрерывная работа с третьего месяца в утробе матери и до самой смерти. А иногда и после.

Сердце. Способное порхать как бабочка… Или жалить как пчела.

Ни один брошенный возлюбленный не знает столько видов сердечной боли, сколько знает тот, чей самый надёжный и едва ли не бессмертный метроном вдруг начинает давать сбои.

Ноющая. Болевой маяк, волна за волной «озаряющий» тело.

Давящая. С характерным жжением, будто внутрь налили горячей кислоты.

Колющая. От которой чувствуешь себя куклой вуду.

Тупая. Вечный спутник, серая вуаль поверх мира.

Тянущая. Будто сверху навалили целый шкаф.

Острая. Непереносимая, до испарины, до цветных кругов в глазах.

Резкая. Делящая жизнь на «до» и «после». На «всё же было хорошо» и… «было».

Когда-то Марк знал их наперечёт. Нервные и упругие, будто тигры за решёткой, они бродили вокруг, сужая круги и готовясь напасть, когда меньше всего ожидаешь. А за их спинами маячил ещё один пестрый зверь, самый жуткий, самый томительный, не описанный ни в одном пособии, не имеющий названия. Даже не боль: невесомость. От которой закладывает уши, а под ногами разверзается пропасть. Сердце стынет, как руки на морозе, лёгкие силятся сделать вдох, но словно не могут. И Марк тонет. В чёрной, глубокой, неподвижной воде…

Как просто встать и позвонить врачу. Поступить как взрослый человек. Вот только Марк боялся не инфаркта.

Напротив. Он жаждал, чтобы это был инфаркт. Просто инфаркт. Если не звонить врачу, а просто укрыться одеялом, отдаться этой невыносимо душной, тёплой, как цветущая вода, ночи, то… Кто знает? Может, ему станет достаточно плохо, и он умрёт.

Но чем дольше Марк лежал, тем непоправимей осознавал: здесь и сейчас он абсолютно здоров. А сон был весточкой из прошлого, напоминанием о том, что он хотел забыть больше всего на свете. Больше жизни.

Марк со вздохом встал с кровати, выпутался из липких от пота простыней, прошёл к столу и снял оттуда телефон. Включил. Три ночи — или три утра, как посмотреть. Тёмный час перед рассветом. Самое подходящее время…

Номер приёмной доктора нашёлся даже слишком быстро.

— Да. Да. Это я. Сердце. На утро. Или прямо сейчас. Конечно, я возьму такси.

Марк захлопнул телефон и приложил холодный чехол ко лбу.

«Пусть это будет просто инфаркт. Прошу».

* * *

Стук в дверь застал его врасплох. Ах да… Даниэль. Верно.

Марк порывисто встал из-за стола и пошёл открывать. Коротко кивнул своему юристу, агенту и «почти другу» — и царственно прошествовал обратно, за барный стул. В хрустальном, щемящем воздухе утра предметы отбрасывали такие чёткие тени, что, казалось, ими можно было порезаться.

Марк знал с математической точностью, что студия ошеломляет потоком сияния, превращая каждый предмет в произведение искусства. Что привыкнуть к этому невозможно. И драпировался в свет, как другие драпируются в тени, выглядя живым божеством, сошедшим с картин эпохи Возрождения. Самим Иисусом — от вальяжного жеста раскрытой руки и до небрежной, но алертной позы.

Чем-то выдать, что боится, для Марка было ужаснее самого страха. Выглядеть уверенным и недосягаемым — не часть профессии, но часть бизнеса. Даже — или особенно — для «почти друзей».

Доктор сказал «полный порядок». «Хоть завтра в космос». Чёрт подери…

Задумавшись, Марк не заметил, что Даниэль о чём-то его спросил.

— Что, прости?

— Я говорю: всё хорошо?

— Да. А почему ты спрашиваешь?

Даниэль упёр взгляд в чашку, которую Марк нянчил в руках: ромашковый чай. Противная жидкость с запахом подслащенного мокрого сена. Жалкая попытка притвориться перед самим собой, что озабочен здоровьем, а вовсе не воспоминаниями.

— Ах, это… Мне, — Марк нервно хохотнул и сам же устыдился этого звука. Слабость выдаёт не только внешность, но и голос, — приснилось, будто у меня болит сердце. Когда я проснулся, ничего такого не было, но я решил на всякий случай зайти к врачу.

Даниэль весь подобрался. Тревога в его глазах граничила с паникой, и Марк едва сдержался, чтобы на него не наорать.

— Что? — протянул он, ехидно прищурившись. — Испугался за лучшего работодателя в своей карьере?

Даниэль, услышав в голосе Марка подколку, но легкую, без надрыва и отчаяния, немного успокоился. Выдохнул. Примирительно поднял руки:

— Каюсь, есть немного. Так что сказал доктор?

— Что всё в порядке.

— А что тогда такой невесёлый? — Даниэль бросил пристальный взгляд поверх очков.

«Проклятье! Он слишком хорошо меня знает». И просто так не отступит. Марк тихо рассмеялся, признавая поражение:

— Неприятные воспоминания. А вообще-то, — решил перейти в наступление он, — чему ты так удивляешься? Когда мы познакомились двадцать лет назад…

— Двадцать три года.

— Хорошо, двадцать три… Я говорил, что у меня были проблемы с сердцем. Забыл?

Даниэль ухмыльнулся смущённой обезоруживающей улыбочкой и развёл руками:

— Тогда я не думал, что всё так затянется. А теперь я на тебя рассчитываю. Ты часть моего бюджета, понимаешь?

Марк расхохотался. Тяжесть на душе слегка отступила. Сон постепенно выцветал из памяти, становясь просто сном. Неопасным ночным кошмаром, растаявшим в хрустальном воздухе утра.

— Не волнуйся, я упомяну тебя в завещании, — хмыкнул он.

Даниэль покачал головой, не до конца одобряя подобные шуточки, но тоже улыбнулся и подмигнул:

— Нет уж, лучше побереги себя. Пока ты каждые два года делаешь по новой выставке, работать с живым классиком гораздо выгоднее…

И Марку бы поставить здесь точку в разговоре и перейти к насущным делам, но от этого «побереги себя», ровно в той тональности, в какой говорила его мать, он взбеленился, едва успев проглотить рвавшееся с языка «это не твоё дело».

— Пробовал когда-то, да не особо помогло, — вместо этого сквозь зубы процедил он. Он не собирался ничего добавлять, но едва сказал, как его будто прорвало. Слово за словом, в нелепом подобии исповеди: — все школьные годы провёл как стеклянный, дыхнуть лишний раз боялся. Пил водичку, умеренно занимался спортом, вечно мерил пульс… на радость одноклассникам. Подростки же просто обожают тех, кто ведёт себя, как старый дед! Так и норовят помочь и поддержать, — он брезгливо усмехнулся. — Так вот, я «берёг себя»… И всё равно чуть не умер. Врачи едва вытащили меня с того света, говорили, что ещё немного и…

— Подожди!

Даниэль снял очки и сбросил их на стол. Зажмурился, приложил к голове кулак и так застыл на пару мгновений, слегка мотая головой. Потом проморгался, снова надел очки, покрепче упёрся локтями в стол, как будто собирался убеждать кого-то заключить рискованный контракт, и только после этого спросил:

— Так у тебя правда были проблемы с сердцем?

— А ты что думал? — тот виновато спрятал глаза и до Марка дошло: — Что это был пиар?! Да чёрт возьми, что с тобой сегодня такое!

Он в ярости хлопнул рукой по столешнице и отвернулся. Даниэль был старше на какие-то пять лет, но ещё двадцать лет назад поражал отменным цинизмом. Марк полностью разделял его скепсис, особенно когда немного познакомился с миром искусствоведов и галеристов. Но Даниэль не имел права мерить его той же меркой. Марка могли ненавидеть или восхищаться, но всегда доверяли, считая едва ли не последним островком искренности «в продажном мире искусства».

— «Только идиллия приедается, а интерес людей к мрачному и тёмному, загадочному и жуткому, к смерти и печали вечен. Рококо не интересно никому. Репродукции прерафаэлитов в интернете бьют рекорды просмотров…»

Даниэль цитировал мерно, без выражения, по памяти, тусклым скучающим голосом — и Марк не сразу узнал свои слова. Но, узнав, был вынужден отступиться:

— Прости. Погорячился, — пробормотал он, резко утратив запал и внезапно почувствовав себя смертельно усталым. «Наверное, не хватает кофеина…»

— Погорячился, — подтвердил Даниэль, глядя на него как на нашкодившего школяра. — Я привык к истерикам, Марк. Правда, привык. Другие в нашем бизнесе не задерживаются. Но я ни разу не видел таким тебя. Может, всё-таки скажешь, что случилось? У тебя нашли какую-то другую болезнь? — он сделал паузу и снова сочувственно нахмурился: — Это рак?

— Нет.

Марк вздохнул. Дурацкие версии как будто специально созданы, чтобы заставить вспылить и рассказать всё, как есть. Но он ещё не настолько рехнулся. Марк поёжился. Теперь ему было ещё и холодно. А ведь обычно раннее утро было его любимым временем: глотком свежести в прокалённом на солнце каменном мешке летнего города. И чай остыл. Что за пропасть, честное слово…

— Терпеть не могу те годы, — проворчал он. — Всё, кем я стал, было после: когда перестал дрожать и бояться. Решил — умру так умру, но больше не буду жить с оглядкой, — с ненавистью посмотрел в чашку. — Как будто кто-то другой с холодной головой прикинул все варианты и решил: «А что мы теряем? Всё равно это не жизнь», — а потом поставил эксперимент. Я впервые попробовал кофе. Поступил в школу искусств. Начал работать по ночам. Ходил на все тусовки. Через пять лет у меня не нашли ни-че-го. Я играл в кости со смертью и выиграл.

Повисла пауза.

— «Шрам не болел уже девятнадцать лет, всё было хорошо», — наконец, изрёк Даниэль и хмыкнул.

— Это что, «Властелин колец»?

— «Гарри Поттер».

— Ну спасибо, — рассмеялся Марк. — Всегда казался себе чудо-мальчиком. Осталось только одолжить у тебя очки… Ладно!

Будто ставя точку, Марк вскочил на ноги, вылил в раковину содержимое чашки и с шумом поставил её на край мойки.

— Лучше расскажи, зачем пришёл! А я пока заварю кофе.

* * *

Даниэль рассеяно посмотрел на портфель, как на что-то чужое и странным образом ненужное. Ах да. Документы не там, а в папке. Он успел её выложить перед тем, как Марк начал странно себя вести. Разговор получился бредовый и ни капли не разубедил — но давить особого смысла не было. Оставалось только сделать вид, что ничего не произошло. И вернуться к работе. К тому, что у них получалось лучше всего.

— С тобой хочет заключить контракт одна певица. Оформить её новый альбом. Двенадцать треков, тринадцать картин — по одной на каждую песню, плюс ещё одна на обложку.

Он вытащил из папки документы, несколько флэшек и планшет с фотографиями, раскладывая это всё на столе. Марк снова вальяжно откинулся на спинку стула. Удивлённо поднял брови.

— Она хоть понимает, в какую сумму ей это обойдётся? Ладно, обложка… Но тринадцать картин?

Даниэль уклончиво усмехнулся. Снял очки, протёр дымчатые стёкла и снова водрузил их на кончик носа.

— Она же не дебютантка какая-нибудь… Её предыдущий альбом взял «платину», да и до этого тиражи были хорошими. Плюс двухлетнее турне. У девочки накопилось много денег, и теперь она хочет себе самую дорогую куклу в магазине.

— И почему? — с подозрением прищурился Марк.

Даниэль коротко хохотнул:

— Тебе выдать официальную версию или плод моей сумасшедшей интуиции?

— Я плачу тебе не за официальные версии… — Марк вдруг замер и, пряча ухмылку, укоризненно покачал головой: — Она фанатка, да?

Даниэль кивнул, медленно и со значением:

— Абсолютная. Без запинки назвала штук сорок твоих картин, призналась, что написала кое-какие свои песни под их влиянием… А потом томно закатила глаза и сказала, что ей просто-таки необходимо привлечь внимание к своему новому альбому. «Всё уже заезжено. Всё было. Надо расшевелить людей чем-то нестандартным и настоящим».

Интонации неведомой пока певицы Даниэль, судя по всему, передал очень точно. «Девочка хочет себе самую дорогую куклу в магазине». Именно так. Она может помнить названия его картин и рассматривать их хоть до бесконечности, но знает ли она его картины? Их смысл? Впрочем, Марк не стал бы известным художником, если бы работал только в расчёте на искусствоведов и ценителей. Тем более, если бы ждал какого-то «понимания» от публики. Главное — никогда не продаваться дёшево, а с этим у него было всё в порядке, в том числе благодаря Даниэлю.

— «Настоящим»? — переспросил Марк, вновь поднимая брови. — «Настоящим»?

— Ну да. Дескать, соседство с живописью поднимет её музыку до уровня произведения искусства. Сделает новой классикой, вроде оперы. «А из всех художников десятилетия, эти картины ближе всего к моему стилю».

— О боже… — фыркнул Марк. — И что же у неё за «стиль»?

— Википедия говорит, что готика. С моей точки зрения это скорее смесь панка и электроники с небольшими этническими включениями и…

Марк поднял руки в шутливом призыве его пощадить. Музыке он предпочитал тишину. В его студии не было даже завалящей колонки, и он никогда не понимал, почему некоторые люди придавали музыке такое значение.

— Всё-всё, я понял. Мрак и депрессия. Её условия? Подводные камни? Что-нибудь подозрительное?

Даниэль выудил из груды документов помятый рукописный листок, выдранный из блокнота.

— Она хочет, чтобы ты её послушал перед тем, как начнёшь писать, а ещё лучше посмотрел видео…

— Сразу нет. Ещё!

Даниэль, подтолкнувший было Марку флэшку, торопливо забрал её обратно.

— Зря. Не всё так плохо. Она предлагает сделать из работ к альбому мини-выставку. Чтобы пригласить журналистов, пофотографироваться с публикой и картинами, возможно, подписать какой-то мерч и даже открытки. Да-да, ты автографов не даёшь и давать не будешь, я ей уже об этом сказал. Так что речь только о ней самой. Дополнительное условие: чтобы во время выставки играли её треки.

— А вот на это можно согласиться. Если она, конечно, не ходит по сцене в детском платье с ленточками и не поёт кукольным голосом: «Сдохнет птичка, сдохнет котик, сдохнет в небе самолётик…»

Даниэль от ужаса даже прикрыл глаза и покачал головой.

— Боже! Конечно же, нет. Откуда такие идеи? Я бы никогда не предложил…

Он покраснел от возмущения и снова достал из кармана платок — на этот раз чтобы вытереть лоб. Марк скупо кивнул. Пока Даниэль действительно его ни разу не подводил. Но всё бывает в первый раз…

— У меня всё-таки две дочери-подростка. Одна слушает поп-музыку и рэп, а другая — панк и готику. Так что о современной музыке я знаю слишком много. Но если ты говоришь, что всё в порядке, то я тебе поверю. Смотри, не заставь меня об этом пожалеть.

— Обижаешь… Так я ставлю встречу с этой певицей?

— Ага, на послезавтра. Посмотрим, стоит ли её рисовать вообще…

Марк встал, показывая, что разговор окончен. Даниэль сноровисто собрал материалы обратно в папку, но Марк всё же успел ухватиться взглядом за фото в красно-чёрных тонах — видимо, обложку альбома. Девица на обложке не походила на то, что он когда-либо собирался рисовать. Но, кто знает: возможно, без косметики она выглядит лучше?

— Ладно, тогда до послезавтра, — Даниэль протянул руку, и Марк её пожал: крепко и уверенно, непринуждённо возвратившись в амплуа сияющего безупречного бога, у которого всё под контролем. — Передавай привет Жанне и девочкам.

— Передам.

— И…

— Да-да, я поговорю с ней о картинах. Но на всякий случай сразу прикинь, где можно быстро и качественно заказать фотокопии в масштабе один к одному.

Ворочая ключом в замке, он в очередной раз подивился тревожности и недоверчивости своей жены. Охраняемый коттеджный посёлок, ограда с сигнализацией — и всё равно хрупкая, чисто декоративная входная дверь из витражного стекла была заперта. Всегда заперта. Он никогда не спрашивал, почему. Какая разница? Ему даже нравилось, приходя, возиться с ключами. Это будто возвращало в детство, когда о приходе отца с работы их с братом предупреждал скрежещущий звук поворачивающегося ключа. Они бежали, обгоняя друг друга, чтобы первым влететь в прихожую и, задыхаясь, выпалить: «Привет, папа!»

Жаль, что его дочки никогда так не делали: эдакие маленькие леди с самых первых шагов.

— Ты сегодня рано.

— Разве я мог пропустить обед с семьёй? — Марк, проходя в дом, лучезарно улыбнулся, приобнял жену и коротко чмокнул её в щёку.

— Мог, — рассмеялась она, поправляя небрежно заколотые кудрявые волосы. — А если бы начал новую картину, ещё бы и телефон отключил. Девочки ночуют у подруги, кстати. Ради разнообразия, обе у одной… А с чего ты взял, что вообще есть какой-то обед?

Она лукаво прищурилась, а он демонстративно повёл носом:

— Я даже могу сказать, из чего!

* * *

День уже клонился к вечеру, и из двери в сад тянуло свежестью и запахом ночных цветов, когда Марк наконец-то завёл разговор о том, о чём должен был. Он сознательно оттягивал этот момент, хотя ни на секунду не забывал, о чём попросил его Даниэль: чем меньше времени на раздумья, тем лучше. Тема непростой беседы висела прямо перед ним. Глубокие, загадочные тени — и облитая светом фигура в центре. Не лёгкая и воздушная. Не смелая и наглая. Не спокойная и величавая. Храбрая. Потому что храбрость — не бесстрашие, а преодоление страха, робости, неизвестности… Робкая, но непреклонная, рыжеволосая девушка на картине шла всё дальше к свету, а за ней — красной нитью, цепочкой капель крови, рассыпались по ступеням угловатые, вспыхивавшие тёмно-рубиновым огнём «камешки»: зерна граната.

— Жанна, через два дня открытие. Ничего, если завтра приедут рабочие? Часам к двенадцати?

Глаза жены, только что сверкавшие весёлыми зелёными искорками, как листва после дождя, в мгновение ока сузились. Губы сжались в тонкую линию.

— Марк, мы же договаривались, и ты мне обещал…

— Да. Да, я знаю, — поспешно прервал её он, — но это не просто какая-то там выставка, это двадцать пять лет. Юбилей.

Ещё недавно вернисаж был для него всего лишь ещё одним публичным мероприятием, данью законам рынка. Но сон о смерти, а затем и Даниэль, усомнившийся в искренности Марка, сделали выставку «делом чести». Эдакой исповедью в картинах. «Пока не поздно», — мелькнула непрошенная мысль. И если хоть одно звено выпадет — всё утратит смысл.

— А я, — тихо, но угрожающе ответила она, отсаживаясь от него, — не какая-нибудь модель. А твоя жена. Ты подарил мне эту картину и сказал, что она никогда не будет выставляться, если только я сама не захочу. И что я никогда не стану предметом светской хроники. А чего ты хочешь теперь? Чтобы каждый журналист, что сфотографирует нас на выставке, поставил рядом эту картину и сделал выводы?

Она посмотрела на изображение почти с ненавистью. Марк попытался обнять её за плечи:

— Какие ещё выводы? Что в начале своей карьеры я слишком плохо рисовал, потому что оригинал гораздо красивее? Если бы ты позволила мне попытаться ещё раз…

Она дёрнулась, выворачиваясь:

— Не позволю, и ты это знаешь. И не надо этой нелепой лести.

— Для меня ты такая же, как раньше.

Она дёрнулась сильнее. Отсела от него на край дивана и сердито мотнула головой:

— Вот. Даже ты не стал так врать. «Для тебя». Эта картина, — она бросила мимолётный взгляд на полотно, — идеал. А я — нет. Может быть, была когда-то. Но не теперь.

Марк тяжело вздохнул. Откладывать разговоры на последний момент — хорошая идея. Потому что так у собеседника нет времени передумать. Но не такая уж и хорошая, если вместо обычного вечера в гостиной с бокалом вина приходится лезть в такие бездны, о которых легко говорят только молодые и глупые. Но он знал, что должен убедить жену во что бы то ни стало. Как странно. Ей всегда играючи удавалось поставить его в трудное положение и лишить путей к отступлению, с самой первой встречи…

* * *

Цок-цок-цок… Каблучки по булыжной мостовой стучали ровно и уверенно, будто чьё-то сердце. Рыжими локонами играл ветер. Мышцы на крепких, но стройных ногах напрягались и расслаблялись, едва уловимо перемещаясь под белой, нетронутой загаром кожей.

Если бы Марк только умел делать наброски по памяти! Почти полгода он искал модель для своей дипломной картины. И вот наконец, за два дня до того, как с него буквально потребуют предъявить, что же он там написал, — она.

Марк уже не помнил, куда он шёл, когда впереди — метрах в двадцати от него — из парка вышла рыжеволосая девушка в голубом лёгком платье. Густые локоны, облаком реявшие вокруг головы незнакомки, скрывали лицо, даже когда она поворачивала голову, но Марк и не нуждался в том, чтобы его увидеть. Всё дело было в том, как она двигалась. Свободно, спокойно, упруго. Но без наглости и вызова, не напоказ. Не слишком быстро, не слишком сексуально, без напора, естественно. Без развязной ленцы или скуки. Но как будто чуть-чуть сдерживая себя, как сильная лошадь, созданная для галопа, но понуждаемая всадником идти рысью. В этом была какая-то дивная женственность, чуть смущённая без смущения, чуть застенчивая без застенчивости.

И эти рыжие волосы. Такие, что будут пламенеть во тьме. Настоящий прерафаэлитский оттенок.

Он шёл за ней по улицам и переулкам, пересекал кварталы и скверы, боясь только одного — отстать, потерять её из виду. Но и не решаясь заговорить. «Девушка, не хотите ли попозировать для картины?»

Выглядит как дешёвый подкат. Звучит решительно отвратительно. Он и так чувствовал себя сталкером⁽¹⁾, почти маньяком, преследующим невинную жертву. А если она сейчас зайдёт в здание? Или встретит кого-то? Вдруг её путь лежит на вокзал или к стоянке такси?

Эта мысль стала решающей. Если она уйдёт, то картина пропала. А вместе с ней и его диплом. Плюнув на приличия и здравый смысл, Марк припустил лёгкой трусцой. Он обогнал таинственную незнакомку и, задыхаясь (вообще-то он немного занимался спортом, но последний месяц безвылазно просидел над картиной, и это уже сказывалось…), — прохрипел:

— Подождите!

Она испугалась. Во всяком случае, вид у неё стал настороженный и недоверчивый. Ах да: она была красива. Огромные зелёные глаза смотрели на Марка с узкого лица с точёными чертами. Девушка подалась на шаг назад.

— Простите? Что-то случилось?

Марк помотал головой и выдохнул первое, что пришло ему в голову:

— Вы мне очень нужны. Пожалуйста!

Она отступила ещё на шаг, и он не придумал ничего лучшего, как бухнуться на колени. Хотел удивить и привлечь внимание. Но вышло патетично и глупо, разумеется.

— Я не очень люблю розыгрыши, — аккуратно заметила девушка.

Сумочку, болтавшуюся у неё на плече, она прижала ближе к себе, и Марк как никогда осознал, что походит или на мошенника, отвлекающего внимание, пока подельник очищает карманы, или на неудачливого пикапера⁽²⁾. Он вздохнул и изо всех сил попытался быть убедительным:

— Я не… вор и не сумасшедший. Я — художник, — он достал из кармана университетский пропуск и помахал им в воздухе. — Мне надо закончить картину. Если не закончу, меня выгонят!

Она почти расслабилась и даже перестала так сильно цепляться за сумочку, когда он на свою беду добавил:

— Пожалуйста, попозируйте мне хотя бы пару часов!

Она ехидно приподняла брови:

— Голой?

— Одетой! — решительно помотал головой он. — Студия совсем близко, умоляю!

На самом деле, студия была чуть ли не на другом конце города, но Марк решил это обстоятельство упустить. На его беду, в той стороне, куда он мотнул головой, думая совсем о другом, был только квартал гаражей, складов и заброшенных автомастерских.

— Ясно, — холодно процедила она, решительно поворачиваясь, чтобы уходить. — Простите, но я не хожу по трущобам, особенно с незнакомцами.

Этим бы и закончилась их беседа, если бы Марк, в секундной вспышке озарения, вдруг не вспомнил, что у него в сумке была фотокамера.

— Не надо никуда идти, — выпалил он. — Я просто сделаю пару фотографий. Это можно?

Она согласилась. И уже через пару часов Марк заперся в студии с кипой снимков. Девушка, конечно, отказалась дать свой номер. Но он написал адрес, по которому должна была состояться выставка работ выпускников. Она пришла.

А Марк с того времени — и по сию пору — всегда рисовал только с фото. Ох и скандал был, когда об этом первый раз узнали чопорные академики… Но степень у него к тому времени уже была. Степень и известность, а «победителей не судят».

* * *

— Значит, я и правда плохой художник, — выдохнул Марк, — если ты думаешь, что я рисовал «идеал». Почему тогда не Афродита? Не Пандора? Нам разрешали любую античную тему!

— Боялся конкуренции с Боттичелли?

Уже по этой реплике было понятно, насколько сильно Жанна злится и как хочет его уязвить. Даже зная, что она сейчас не в себе и не думает того, что говорит, Марк почувствовал себя обиженным и едва не дал волю своему раздражению. Он опустил взгляд и попытался собраться.

— Нет. Я писал Персефону, потому что хотел изобразить жизнь. Весну. Свободу. Свет, который не гаснет во тьме. Жизнь, а не какой-то там застывший «идеал»!

В последней реплике он выплеснул всё своё возмущение и горечь от несправедливых слов. И едва сам не поверил в то, что говорил, настолько горячо и искренне это прозвучало. Жанна промолчала. Он расценил это как хороший знак и ринулся в наступление:

— Потому что ты и есть моя жизнь. А эта картина — точка, с которой всё началось. Всё: как я работаю с материалом, какие темы выбираю, как фотографирую перед этим. Ничего бы этого не было, если бы ты тогда не испугалась позировать!

Она улыбнулась. Тонко-тонко, прохладно-прохладно, но уже оттаивая:

— Я не так уж и боялась. У тебя были слишком сумасшедшие глаза для настоящего маньяка. Просто хотела, чтобы ты спросил ещё раз.

Марк облегчённо рассмеялся. Худшее позади. Она почти согласна.

— Вот как? Боже, я боялся, что меня выгонят без диплома и готов был на всё, даже станцевать джигу в голом виде, а ты просто хотела, чтобы я спросил ещё раз?

Она наконец-то подсела ближе и снова позволила себя обнять:

— Ну, не так уж сильно ты и боялся… Это я потом узнала, что на той выставке должны были быть только лучшие работы. Никогда в себе не сомневаешься, мм? — он только пожал плечами. — И сейчас тоже думаешь, что я у тебя в кармане… Нет-нет, — остановила она его, кладя тонкий палец поперёк его губ, — не возражай! Ты хорошо меня знаешь… поскандалю и соглашусь. Пусть рабочие приезжают. Но я тогда не приду на эту выставку, договорились? Ты будешь принимать посетителей сам.

Он мог бы посмотреть ей в глаза, но не хотел прочесть там вопрос: «Ну же! Что тебе важнее: картина или чтобы в час твоего триумфа я была рядом с тобой, как всегда?»

Поэтому просто покрепче прижал обнял её, прижимая к себе. Её волосы пахли чем-то приятным и тёплым, вроде сдобы или абрикоса. Чем-то совсем не похожим на грозовой запах статического электричества и мокрого камня.

* * *

Слабое сияние между пальцев, как будто пойманный светлячок пытается вырваться на свободу. Сияет и бьётся, бьётся… как пламя свечи на ветру. Как сердце.

Он ещё жив, этот огонёк, он доверчиво льнёт к ладоням и просит защиты. Значит, не всё ещё потеряно. И Марк как безумный лихорадочно принимается собирать из осколков, рассыпанных по пьедесталу, своё разбитое вдребезги сердце. Какие-то кусочки долго не подходят, иные — сразу становятся куда следует. Но стоит найти место — и кусочек прилипает к другим, склеивается в единое целое. Вместе они не напоминают больше ту идеальную хрустальную лампаду, что он видел вначале. Скорее… фонарь из витражного стекла — каждая секция наособицу от остальных, а между ними — переплёт. Непрозрачные грани. Будто шрамы. «Наверное, это и есть шрамы», — мысль мелькает и упархивает, не оставляя следа.

Бережно-бережно Марк отпускает огонёк внутрь его воссозданного дома. И тот, кажется, радостно сияет в ответ. Осталось несколько кусочков. Три… два…

Стоп. А где ещё один?

Паника накатывает с новой силой. Марк шарит вокруг, пытаясь нащупать тот единственный верный осколок из мириад и мириад. Кровь течёт по изрезанным ладоням, пятная осколки хрусталя, но он едва замечает это. Наконец, он видит то, что искал, и протягивает руку…

Но кто-то оказывается быстрее. Тонкие чуткие пальцы чуть светятся в темноте, будто тоже держат искру жизни. Но странное дело: это сияние вовсе не похоже на то, какое бывает, когда закрываешь ладонью свечку — ни красного отблеска просвечивающей крови, ни теней от костей и сосудов… Пальцы мерцают ровным светло-голубым сиянием, как тонкий мрамор.

— Стой! Это моё! — от отчаяния Марк кричит, но едва слышит себя.

Он поднимает глаза и видит лицо — то ли бледное, то ли тоже светящееся. Воровка кажется сущей девчонкой — ровесницей, а то и младше. Большие глаза и острый подбородок — напуганная и юная. Только долгие годы спустя Марк понял, что в этом лице, отражались только его собственные мысли и страхи. Как в зеркале. А идеально-симметричная, почти мраморная красота увиденного им лица была выше страстей и условностей. И даже выше пола. Лицо ангела на готическом соборе…

Она быстро прижала добычу к себе — и только потом разжала руку, показывая на ладони крупную стекляшку с трещиной внутри.

— Он тебе не подойдёт, — голос мелодичный и нежный. Настолько нежный, что не походит на голос живого существа, а кажется шелестом листвы или мелодией клавесина, обращённой в слова. И уж точно не сочетается с вороватой повадкой незнакомки. — Он треснул. Совсем. Так твоё сердце не заработает.

— Откуда ты знаешь?! — разозлился Марк, протягивая руку за осколком. — Отдай, а там я сам решу. Это не твоё!

— И не твоё. Ничьё. У мёртвых не бывает карманов! — произнесла незнакомка, слегка склонив голову набок. Её движения казались замедленными, словно она двигалась под водой или в невесомости. Но голос был звонким и дерзким. — Твоё сердце треснуло. Осталась только искра жизни. Зачем ты здесь? Отправляйся дальше. Туда, где свет.

Это прозвучало, как удар под дых. «Дальше»? «Умерло»? Так нечестно… Он и прожил-то всего ничего. Не понял, не пережил, не научился. Не жизнь, а огрызок жизни. Пробник. Трейлер. Да и тот оставлял желать лучшего. Марк откладывал жизнь «на потом», ведь у него и вправду было слабое сердце. Но врачи говорили: «Ничего страшного, это просто болезнь роста. Главное беречься, а потом симптомы сгладятся». Он и берёгся. Каждый день — в надежде на будущее. И вот теперь будущего не стало. Значит — всё впустую?

Но…

Мгновенная догадка прошила его сознание, как молния. Так бывает, когда решаешь задачу — и ответ сходится. Ты не знаешь, правильно ли раскрыл скобки и выполнил преобразования, но ответ — вот он. Красивый. Целый. Логичный. Он подходит под все условия, и нет нужды проверять ещё раз.

Марк никогда не был религиозен, а если бы даже и был — никогда и нигде он не слышал ни о чём, похожем на это место. Но всё-таки…

Если это место существует, значит, оно зачем-то нужно. «Зачем ты здесь?»

Действительно, зачем? Стало быть, он ещё может вернуться. А если светящаяся незнакомка не желает отдавать осколок, значит, не так уж он и бесполезен…

— А если я не хочу?

— Почему ты думаешь, что можешь выбрать?

— Потому что я здесь!

На мгновение их взгляды встречаются. И он видит сомнение в этом бесстрастном лице. Она шарит рукой по полу — и вдруг быстро протягивает Марку что-то, что он сначала не может различить. Осколок. Ещё один осколок. Чуть темнее и словно немного синеватый, он почему-то не выглядит хрусталём. В нём какая-то совсем иная значительность и твёрдость. Марк не видел вживую бриллианты или сапфиры, но камень показался ему одним из них — негранёным драгоценным камнем, а не стеклом.

— Вот. Взамен твоего. Этот кусочек очень хорошо подойдёт. Бери. Это твой единственный шанс вернуться. Бери… или прими свою судьбу и уйди.

Форма была практически такой же, и Марк уже почти протянул руку — но в последний момент отдёрнул её.

— Что это? Чьё это?

— Какой-то другой души, — пожала плечами она. — Не всё ли тебе равно? Он закроет дырку и даже швов не оставит! А твой больше не годится, нет. В нём нет жизни, только смерть…

И она так сильно прижала кулачок к груди, будто «смерть» — величайшая ценность. Почему-то в этот раз он ей поверил.

— Как это произошло?

Вопрос вырвался у Марка помимо воли, но девушка, казалось, совсем не удивилась — только нахмурилась, сильнее сжала осколок в кулаке и, казалось, прислушалась к чему-то далёкому. Потом её лицо прояснилось:

— Что-то в воде. Плохое. Убивающее память.

Вспышкой воспоминание: ночной клуб, девушка напротив, лиловый и синий неон стробоскопов в её сверкающих волосах… И стакан с соком в его руках. «Убивающее память»? Клофелин слишком просто достать, чтобы не воспользоваться таким шансом, но к чему? Марк ещё учится в школе, что с него взять… И здесь до него, наконец, дошло. Ещё в школе. Конечно. Рослый и широкоплечий не по годам, но в клуб его бы не пустили. Поэтому он стащил водительское удостоверение брата, позаимствовал его кожаную куртку… и мотоцикл. Просто чтобы его не приняли за желторотого мальчишку и пустили на танцы.

Ох и влетит же Марку за мотоцикл…

«Или уже не влетит…» — холодком прошило понимание. И следом, эхом: «Единственный шанс вернуться…»

…Тёплые летние вечера, верещащие от жары цикады, усталое, старше своих лет лицо отца с морщинкой между бровей и тонкими, сомкнутыми губами. Отец никогда ничего от него не требовал. Лучше бы требовал. Так было бы проще. Но отец выбрал другой путь: всегда верить в Марка. Не с наивностью, а со спокойствием, с которым люди знают, что Земля вращается вокруг Солнца.

…Ослепительный полдень и ослепительно белые стены: они с братом на каникулах. Тот учит его «всему, что знает сам», а значит — производить впечатление на девушек, водить мотоцикл и никогда не врать.

— Врут слабаки и трусы, — так он лениво, с растяжкой цедил через губу, отчаянно подражая героям кинофильмов.

— Так что же, всем без разбору говорить правду? Даже вражеским шпионам? — Марк шмыгнул носом и сам же устыдился: совсем по-детски получилось, разве так делается?

— Ну нет, — расхохотался брат. — Совсем не обязательно. Но можно молчать так, чтобы другие соврали себе сами. Вот в чём подлинное искусство!

…Мамины руки — иногда нежные, а иногда жёсткие и тяжёлые, когда её очередное «я вас не отпускала, молодой человек» замораживало в жилах кровь, а ладони, опускавшиеся на плечи, придавливали к земле. Но какое окрыляющее чувство свободы накатывало, когда удавалось вырваться!

Марк едва не захлебнулся нахлынувшими воспоминаниями. То же чувство, которое раньше нашёптывало ему, что выход ещё есть, теперь подсказывало, что время стремительно уходит. Песчинка за песчинкой неостановимо утекает сквозь пальцы… Надо было принимать решение и принимать его быстро. Он схватил из протянутой руки обломок и, рывком встав с колен, подбежал к постаменту. Так и есть: искорка почти погасла. Бережно и аккуратно, мучительно пытаясь не торопиться, чтобы ничего не испортить, Марк вставил последний кусочек прозрачной мозаики. Тот лёг на место как влитой.

Ему могло показаться, но, кажется, свет стал ярче, а швы между осколками — тоньше. Тяжесть больше не давила на грудь. Из сердца будто вынули занозу. Он успел. Неужели успел? Марк облегчённо выдохнул — и только сейчас вспомнил о других словах девушки: «…Чьей-то ещё души». То есть платой за его жизнь было… Что? Во что он ввязался? На что согласился?

— Она умрёт? — и откуда он знал, что осколок был от сердца женщины? Ни потому ли, что его кусочек теперь принадлежал Марку?

Светящаяся незнакомка подступила к пьедесталу с другой стороны. Впрочем, её свечение становилось всё незаметнее — по мере того, как искра в сосуде сияла всё ярче. Сейчас это была почти обычная девушка с бледной кожей и тонкими чертами лица.

— Такие не умирают.

И снова он ей почему-то поверил. Спросить бы что-то ещё, справиться с тонким ощущением подвоха, бившемся на границе сознания. Но Марк не решился. Нет, он больше не хотел знать подробностей. Он выживет — и никто от этого не погибнет. Это главное. Глядя, как сердце разгорается всё ярче, ему хотелось болтать, болтать о чём угодно — от чистого облегчения. Он успел!

— А тебе зачем осколок сердца? Тем более никуда не годный?

Она улыбнулась:

— Вот как раз чтобы умереть.

— Что?!

— Нельзя уметь жить, если не умеешь умирать. Вот я и хочу жить. Для того мне и нужен кусочек твоей смерти. А тебе — как заповедано: что-то старое, что-то новое, что-то краденное и что-то синее. Стало быть, ты теперь жених⁽³⁾. Вот только с кем венчан не знаешь…

Свою бредовую, бессвязную речь она вела с почти комической серьёзностью, будто Офелия в старых постановках Гамлета («…говорят, сова была дочерью пекаря…»). И только потом вдруг расплылась в счастливой до бессмысленности, хмельной улыбке.

— Ты хочешь вернуться, да только дважды в одну воду не войти, не загнав коней. Что хотел, то и получишь, да только знаешь ли, что хочешь?

Что-то холодное, неуютное поселилось у него внутри от этих слов. Но отреагировать, спросить что-то или узнать он не успел: свет стал ослепительно ярким.

И Марк проснулся.

* * *

— Я не кричал во сне? — спросил он у жены, спускаясь к завтраку.

— Нет, а должен был? — она на мгновение обернулась и придирчиво его осмотрела. — Выглядишь ты хорошо.

— То, что нужно, — улыбнулся Марк. — Мне ведь сегодня встречаться с галеристами… и журналистами, будь они не ладны. Ах да, и вернуть Даниэлю документы по контракту.

С этими словами Марк коротко взмахнул крупной серой папкой с зажимами. Жанна отвернулась, не проявив к папке никакого интереса, — и он стремительно убрал её в рюкзак.

Вот и отлично. Без ещё одной сцены он спокойно обойдётся. Тем более теперь, когда Жанны не будет на открытии, она, если вдуматься, может ничего и не узнать…

— Так почему ты должен был кричать? Кошмар приснился?

Жанна задала вопрос, не прерывая дел и повернувшись к нему спиной. Когда-то давно она могла посочувствовать даже самой нелепой проблеме, да так, что на глаза наворачивались искренние слёзки. Но долгие годы совместной жизни сделали их слишком похожими. Теперь она была такой же, как Марк: не любила пустого сочувствия, предпочитая делать, а не говорить, — и не доверяла иллюзиям и неясным предчувствиям. Скажи он, что заболел или даже что у него просто плохое настроение — и она мигом подсела бы к нему и окружила заботой. Но сны — «просто сны». Пройдут и развеются под лучами утреннего солнца, высохнут вместе с росой на траве. Так считает любой нормальный человек. Экая незадача, что на этот раз за снами стояла пусть и невероятная, но реальность.

— О нет. Всего лишь поездка на американских горках, — соврал он, чувствуя себя странно одиноким: о том, что его тревожило, Марк не мог рассказать ни жене, ни друзьям (а были ли они у него, друзья?), ни психоаналитику. — Из-за выставки, наверное. Сплошной кавардак. То одно, то другое, всё мельтешит и всем я срочно необходим.

— Ну… — задумчиво протянула Жанна, — доктор Фрейд бы придумал другое объяснение. Знаешь: спуски, подъёмы…

— «Доктор, откуда у вас такие картинки», — хмыкнул Марк, подходя к ней и обнимая за талию. — Мне кажется, он преувеличивает. С другой стороны…

И сейчас же получил лёгкий тычок в бок.

— Не думала, что у тебя остались нереализованные желания после сегодняшней ночи.

— У меня просто очень. Много. Желаний, — отозвался он.

Может, есть ещё время, прежде чем придут рабочие за картиной, прежде чем всё снова станет сложно, прежде чем между ними ляжет невысказанная боль и невысказанные обиды? Но нет — в кармане завибрировал телефон. И Жанна отстранилась:

— Кажется, твои «американские горки» ждут тебя.

1) Не путать с фильмом :) Ста́лкинг (от англ. stalking — преследование) — нежелательное навязчивое внимание. Как правило, выражается в преследовании жертвы, слежении за ней (в реальности или в интернете).

Вернуться к тексту

2) Пика́п (от англ. pick up) — разновидность деятельности, направленной на знакомство с целью соблазнения. Пикап состоит из техник для быстрого знакомства (часто на улице или в кафе) с последующим быстрым переходом к интиму (из интернета).

Вернуться к тексту

3) Она имеет в виду старую свадебную традицию. По-английски даже есть стих-запоминалка:

Something old and something new,

something borrowed and something blue

— синий камень из чужого сердца действительно и старый (для кого-то), и новый (для Марка), и позаимствованный, и синий

Вернуться к тексту

Видеть свой набросок — давний, выполненный старательно и слишком размашисто, в наивной попытке подражать метрам минимализма — настоящим «арт-объектом», картиной, вставленной в раму, по-прежнему было странно. Марк смотрел на летящие штрихи и чересчур смелые линии будто на чью-то чужую работу. Назвал бы он автора «талантливым»? Безусловно. Но после присовокупил пару-тройку уничижительных прилагательных, из которых сразу стало бы понятно — до признания юному дарованию ещё очень далеко…

Впрочем, именно эти работы стали его «входным билетом» в высшую художественную школу. До этого, несмотря на усилия отца — художника академической школы и матери — профессионального иллюстратора, Марк никаких признаков таланта не показывал. Мать даже называла его манеру «картинки для коробок с печеньем»… Кто-то, незнакомый с художественной средой, сказал бы, что странно и даже жестоко ожидать от подростка чего-то другого, но это было не так — талант художника проявляется ещё в детстве, особенно если есть все возможности, чтобы учиться у лучших и тренироваться сколько душе угодно. И как же Марк удивил всех спустя пару лет… Так что в каком-то смысле он, как художник, начался вовсе не с «Персефоны», а с серии «В объятиях тьмы». Уже из-за этого без неё выставка была бы неполной и неправильной. Хорошо, что он сохранил ту папку, а не поддался порыву…

Даниэль провёл набросок как «временно предоставленный для выставки архивом художественной школы». Вряд ли они это оспорят, особенно после того, как исчез экземпляр, что хранился у них. Вступительные работы выдающихся выпускников должны ждать своего часа в запасниках, но вот так странное дело — некоторые из них пропали. По любопытному стечению обстоятельств именно те, что стоили дороже всего. Хорошо, что у Марка в сейфе было несколько набросков из той же серии, только сделанных с чуть других ракурсов. Жанна просила, да что там — умоляла — их выбросить. И он поклялся — всем, что ему дорого, — что так и поступил. Едва не сдержал обещание, но в последний момент рука не поднялась. Поэтому-то и была так необходима табличка «предоставлено художественной школой». Если вдруг Жанне попадётся на глаза «В объятиях тьмы, эскиз номер 6», Марк всегда сможет ответить, что не имеет к нему никакого отношения. А руководство школы подтвердит. Уж это-то они ему должны после того, как с выгодой для себя «потеряли» вступительные работы на несколько миллионов долларов.

— Это твоё? Классное название.

Мария (четырнадцать лет, четыре дырки для пирсинга, мини-юбка из чёрного винила, тяжёлые ботинки и что-то сетчатое вместо топа) — материализовалась, как и полагается «детям ночи»⁽¹⁾, совершенно бесшумно. И сейчас разглядывала набросок со всем любопытством дочери-подростка, обнаружившего, что родители кое-что знают об обнажённой натуре. Хотя, конечно, на её лице читался подобающий возрасту скепсис. Марк потратил немало денег на художественное образование обеих дочерей, и они действительно хорошо разбирались в искусстве. Другое дело, что на выходе из них пока получались татуировщица и мастерица ООАК⁽²⁾. Зато талантливые, вне всякого сомнения.

— Похоже на нейросеть, — наконец, заключила Мария. — Дашь мне ключи от сарая?

— Да, конечно, — Марк полез в карман. — А что там тебя заинтересовало? Вообще-то это старая картина, тогда нейросетей не было.

— Дедушкин проектор для слайдов. У Анны дома коллекция копий с дагеротипов, но они на «прозрачках»⁽³⁾… Хотим сделать в школе доклад о моде девятнадцатого века. Хотя… — она хмыкнула, глядя, как Марк щурится, силясь отцепить от связки слишком толстый ключ, — я теперь уже не уверена, что проектор дедушкин, а не твой. Не было нейросетей, серьёзно?

— Ну интернет-то уже был… Я нашёл фото в интернете и зарисовал по нему. Вот, держи, — он наконец-то шлёпнул в требовательно протянутую ладошку дочери сарайный ключ. — А хочешь — можешь остаться и помочь с выставкой.

— Ну, ты меня успокоил. А я уже было решила, что ты вампир, — хмыкнула Мария. — Я бы с удовольствием, но мне надо в школу.

— От тебя это скорее комплимент⁽⁴⁾, — дочь закатила глаза, но он почти не обратил на это внимание. Ему надо было проверить одну гипотезу… — Так почему ты думаешь, что изображение не настоящее?

Мария подошла к картине вплотную, едва не касаясь линий под стеклом.

— Слишком правильные черты и неестественно подобранные. Взгляд какой-то неживой...

— Может, это неудачная ретушь? Или фотошоп?

— Может быть, — протянула она, но как-то неохотно. Склонила голову набок, ещё раз присмотрелась и резко помотала головой: — Но каков ретушёр! Только если он шизофреник или ещё какой-то псих. Черты не бьются друг с другом, будто они от разных людей. Может, он пытался собрать её как «невесту Франкенштейна»? Неприятная картина…

Она сморщила нос, словно унюхала что-то скверное. Холодок прошёл по спине Марка. Да, глаз у дочери острый, куда более острый, чем у хвалёных академиков.

— «В объятиях тьмы»… — вместо ответа прошептал он, становясь рядом и задумчиво подпирая рукой подбородок. — Она и не задумывалась приятной.

Она задумывалась идеальной и фатальной. Притяжением к пустоте. Влечением к бездне. И не было интернета, не было фотошопа, не было референсов… То есть был, но не совсем. Марком двигала своего рода одержимость. Потребность показать миру «иное», нездешнее бытие, сокрушающее хрупкие стены сознания, лишающее воли и уводящее за собой, как омут утаскивает вглубь тёмных вод. Хорошо, что потом Марк быстро понял — чуждое больше пугает, чем восхищает. Можно окунуть человека в неземную, неотмирную среду, но… он никогда не скажет за это спасибо, нет. Он уйдёт потрясённым, раздосадованным, злым, разобранным на кусочки. Он никогда не поймёт, да что там — не пожелает понять — послание с иного уровня восприятия. Иногда — как экзотика, как приправа, как щекочущая нервы игра — это возможно. Но нельзя удержать зрителя, не давая ему ничего знакомого и родного. Здесь необходим баланс: привычного и непривычного, красивого и жуткого, фигуры и фона… Но это Марк осознал и прочувствовал потом. Академикам же неземное и неестественное пришлось по вкусу. Нет, всё-таки Мария была куда мудрее. Если завяжет со своими татуировками, её ждёт большое будущее в живописи и галеристике.

— Ла-адно, — прервала она его размышления. — Мне пора.

И уже собиралась уйти, как вдруг ей на телефон пришло какое-то сообщение. Она, нахмурясь, пролистала его и тихо засопела.

— Что-то не так?

— Да нет, — вздохнула она, — всего лишь новости. Пишут, что скоро выходит альбом. Я не очень верю. Уже два раза обещали и переносили. То басист ногу сломает, то на звукозаписывающей студии трубу прорвёт и всё затопит. Наверняка просто тянут время, чтобы «подогреть» фанатов. Ненавижу, когда так делают…

Она передёрнула плечами и снова нахмурилась. Марк скосил взгляд на сообщение. В глаза бросился знакомый псевдоним. Не следовало этого делать, но… ай, была не была — кто узнает, что он об этом рассказал? Зачем владеть информацией, если ей не пользоваться? Он чуть ухмыльнулся:

— Думаю, на этот раз альбом выйдет. Музыка точно записана и сведена, дело только за обложкой.

Она мгновение недоумённо смотрела на него, а потом до неё дошло:

— Подожди-ка… Пап? Обложка? Ну ничего себе!

Он только поднял руки в предостерегающем жесте:

— Я ещё не согласился!

Она молча, но очень выразительно, на него посмотрела. Он вздохнул и веско, медленно, цедя слова произнёс:

— Я не могу согласиться только потому, что она твоя любимая певица.

Мария продолжала смотреть.

— А вдруг я не смогу сделать обложку?

Она продолжала смотреть.

— Или мы не сойдёмся характерами?

Снова игра в гляделки.

— Я ничего не обещаю, — голосом окончательно капитулировавшего человека произнёс Марк, — но если соглашусь, то первый же экземпляр альбома будет твоим. С дарственной надписью.

Мария кинулась ему на шею, едва не сбивая с ног:

— Спасибо-спасибо-спасибо, папочка!

«Надеюсь, Даниэль не ошибся, и девчонка правда того стоит», — только и оставалось ему подумать. Отказаться от предложения неведомой певицы стало несколько сложнее. «Ладно, где наша не пропадала? Были проекты и похуже».

— Может, всё-таки останешься? — он едва ли не покачивался под напором дочери. — Ничего страшного, если один день прогуляешь школу.

Зря сказал: она мигом отпустила его и засобиралась уходить, скорчив напоследок кислую гримаску:

— Ты маме это скажи…

* * *

…И снова больница. Мирный уютный запах антисептиков, позвякивание тележек, белые лампы. Марк любит больницы и аэропорты за безликую, надёжную, будто придуманную роботами обстановку. Индивидуальность ошибается. Рутина надёжна, как конвейер. Она одновременно учит смирению и успокаивает. Не надо бороться за то, чтобы быть «особенным», как-то заявить о себе… Напротив, ты можешь подчиниться потоку — один из многих, твоя судьба — шестерёнка огромного безупречно работающего механизма, которому нет до тебя дела. И именно поэтому механизм действует без ошибок. Иногда скука — это благо.

Жанна нервничает, как все роженицы, но Марк перестал дёргаться, стоило им переступить порог больницы. Знакомая атмосфера окутывает со всех сторон, уничтожая сомнения. «Всё будет хорошо», — думает он, провожая Жанну в родильное отделение.

«Всё будет хорошо», — шепчет он ей на ухо.

И верит в это. Целых три часа. А потом приходит тревога. Чёрная, всепоглощающая. Что-то не так. Нет, он знает, прекрасно знает, что роды длятся долго, но… Он ведь в детстве часто был пациентом и видел больше больниц, чем другие — дискотек и ночных клубов. Для кого-то снующий поток медсестёр и врачей ничего бы не значил, а Марк кожей чувствует опасность и ошибку. Приставать к ним — бессмысленно, никто ничего не скажет. Остаётся только малодушно молиться, чтобы это было с кем-то другим. Не с его женой и сыном.

Молиться? Если считать молитвой монотонное, зацикленное повторение: «Помоги, помоги, помоги. Хоть кто-нибудь. Пожалуйста. Услышь и помоги. Сделай так, чтобы всё закончилось хорошо». Он не знает, к кому обращается, но просто не может вынести тишину в своей голове. Стоит перестать, как накатывает паника. Волна за волной, без перерыва, так что зубы начинают стучать и биться друг об друга.

«Пожалуйста!»

В какой-то момент он в отчаянии поднимает глаза — и вдруг видит напротив девочку-подростка. Коленки торчат из рваных колготок, короткие зелёные волосы стоят дыбом… но хуже всего то, что она водрузила свои ноги в тяжёлых ботинках на соседнее сидение и — курит! Медленно, с расстановкой, выпуская дым колечками.

Он получил свой шанс отвлечься.

— Здесь не курят, — зло цедит он, буравя девчонку глазами. — Это больница, вы вообще в курсе?

Она только лениво скашивает на него глаза и поясняет:

— Я сновидение. На меня запреты не распространяются.

И улыбается. Улыбается!

В другой момент Марк бы восхитился её находчивостью и наглостью, но сейчас он просто впадает в ярость. Тихую, потому что шуметь в больнице не разрешалось, но от этого не менее обжигающую. Проклятые камеры наблюдения, а так бы он схватил её под локоть и вышвырнул из коридора прочь.

— Да как ты…

Вместо ответа она демонстративно выпускает ещё одно колечко дыма. И смотрит ему вслед, указывая пальцем вверх, чтобы и Марк поглядел тоже. Он поднимает взгляд. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как колечко разбивается прямо о дымоуловитель пожарной сигнализации. И — ничего.

А девчонка наклоняется ближе и произносит:

— Если бы ты был внимательнее, то заметил, что дым не пахнет. Так-то, Марк!

Единственное, чем от неё пахнет — грозой. Электричеством, озоном и пылью, мокрым камнем. И ни следа табака. Ни следа запаха кожи или пота. Ничего. Он дёрнулся, едва удержавшись от идиотского вопроса «откуда ты знаешь моё имя».

— Так я сплю?

— Да, и очень крепко, — качает головой она. — Зачем ты меня звал?

— Тебя?!

— «Кого-нибудь», — уточняет она и снова усмехается. — Видимо, услышала только я.

Воспоминание о том, зачем он здесь, догоняет Марка, и он оглядывается вокруг. Больница. Высокая, большая. С хирургией, травматологией, крылом онкобольных… Леденящий ужас заставляет застучать зубами, будто посреди лета повеяло холодом морга.

— Ты — ангел смерти? — спрашивает он, боясь услышать ответ.

А она смеётся!

— Ну что ты! Куда мне. Это работа для ребят, которые вызывают доверие. А я? Ну стал бы ты доверять такой, как я? — подмигивает и снова хохочет.

Он против воли смеётся в ответ: от внезапно свалившегося облегчения.

— Кто же ты такая? — спрашивает он, точно это важнее всего, о чём можно говорить.

— Ну, ты ведь меня знаешь, — уклончиво отвечает она и смотрит прямо в глаза.

И что-то такое есть в этих глазах: больших, красивых глазах без выражения, идеальных и неживых, но в то же время слишком глубоких, слишком живых — так отражение в зеркале глубже и живее реальности, хотя зеркало лишь плоскость… Что-то такое в них есть, что Марк сразу вспоминает. Девушка из его снов. Та, что помогла ему вернуться. Про себя он называл её «ангелом-хранителем», хотя воспоминания о ней были странными: неуютными, но одновременно навязчивыми.

Он вспомнил, как раз за разом рисовал её, пока однажды эскизы не попались на глаза его матери. Когда она спросила, кто это, Марк соврал, будто на набросках — его девушка. И мать обрадовалась дважды: что её сын — всё-таки талант, а не «оформитель коробок с печеньем»… и что он не гей. После возвращения «с того света» им овладела странная апатия, одноклассники казались какими-то… глупыми, а их страсти и печали — мелкими. «Что это по сравнению с жизнью и смертью?» — каждый раз спрашивал себя Марк. А потому он начал сторониться шумных, хихикающих, безвкусно одетых девчонок, которые ещё недавно казались такими привлекательными, милыми и загадочными. С загадочностью было хуже всего — теперь он будто видел их насквозь. Ложь, комплексы, маленькие тайны и жалкие, неубедительные ужимки, чтобы их скрыть… Иногда он испытывал что-то вроде сочувствия и тихой грусти, иногда — злость, но чаще ему было противно. Неудивительно, что мать ни с кем его не видела.

А здесь так удачно подвернулись эскизы… Впрочем, кроме выражения глаз девушка напротив ничем не напоминала ему идеально-симметричную красоту его «ангела-хранителя».

— Ты выглядишь иначе, — выпаливает он. — И… как будто младше?

— О, спасибо, что заметил, — она расположилась на скамейке для посетителей ещё вольготнее. — Мне ровно столько лет, сколько прошло с нашей первой встречи. Я же обещала, что стану живой…

Он только кивает, против воли заинтригованный. И она продолжает:

— Так вот сейчас где-то к юго-западу отсюда спит девушка, которой снится эта больница. Мне пятнадцать лет, я выгляжу, — она оглядывает себя, — вот так. И мне это нравится! Но иногда по ночам мне снятся странные сны… Как сегодня. Всё же я не совсем человек.

В её улыбке — впервые эмоция, эдакая извинительная ужимка. А Марк вновь вспоминает о том, зачем здесь оказался:

— Ты мне поможешь? — сердце бьётся пойманной птицей. Неужели всё будет хорошо?

Но она смотрит на него пристально-пристально:

— С твоими женой и ребёнком? Не смогу. Не стоило тебе жениться, ох не стоило. А женился, так детей заводить не надо было.

Он будто примёрз к стулу, не в силах ни сказать что-то, ни сделать. Такие простые слова, такой непоправимый смысл. У него вырывается только хриплый шёпот, обрывающийся в придушенный ужасом писк:

— Что?..

А она укоризненно качает головой.

— «Что живёт, то умирает, а что не умирает, то и не живёт». Помнишь? Сердце у тебя теперь… «бессмертное», скажем так, — она изобразила пальцами кавычки. — То есть неживое. Сил одной твоей жены не хватит, чтобы вдохнуть жизнь в новое человеческое существо. Из двух жизней можно родить третью, но где была одна, там и будет одна. Кто-то из них умрёт.

— И… — язык присыхает к нёбу и беспомощно ворочается во рту, как бывает во сне, когда кричишь, кричишь, но не издаёшь ни звука. — Ничего сделать нельзя? Совсем? А если… если одна за одну… может быть… Я?

Она подсаживается ближе и гладит его по щеке. Пальцы у неё холодные и нежные, а взгляд как будто сочувственный.

— Ах, бедный ты, бедный! Нет, даже не думай: не тот случай, когда за одного битого двух небитых дают. Ничего ты не выиграешь, твоя жизнь уже обменяна и заложена. Но кое-что я сделать смогу: дать тебе выбрать, кто из них выживет. И заставлю забыть, что выбрал ты, а не судьба.

Она прислонилась лбом к его лбу, а потом обняла. И он уткнулся ей в плечо, горько рыдая. Слёзы текли и текли, и казалось — от них должно было разорваться сердце. Но нет — оно даже не ускорило свой бег. Марк ощущал свой пульс, ровный, как часы — и ненавидел себя, жарко и неукротимо. Неужели ему было всё равно? Неужели его сердце и вправду… неживое?

Постепенно слёзы высохли. И когда Марк сказал роковые слова, его голос не дрогнул:

— Пусть в живых останется Жанна.

* * *

Он проснулся в темноте, рванулся прочь, отчаянно борясь с хватким склизким спрутом, спеленавшим его по рукам и ногам. Скатился с кровати на толстый ковёр, перекатился и затих на холодном полу: с бешено колотящимся сердцем, намертво запелёнатый в пропитанные потом простыни, мокрый от слёз. Теперь он мог кричать, если бы захотел, но только тихо надсадно скулил, пока рассвет не коснулся его: робко и требовательно, как официант, пытающийся растолкать подвыпившего посетителя.

Марк, пошатываясь, встал на ноги. Он ощущал себя больным. И впервые — старым.

Более слабым и отчаявшимся, чем тогда, пятнадцать лет назад, когда заснул отцом и мужем, а проснулся — едва не вдовцом, обречённым похоронить своего первенца. Тогда он был сильным, спокойным, трезвым. Он утешал жену, изо всех сил желая стать «каменной стеной», к которой можно прислониться в час ненастья. Он не имел право на слёзы, да и не хотел их.

Потом были месяцы, когда он часами лежал на полу — почти как сейчас — в комнате, так и не ставшей детской и превращённой им во вторую мастерскую. Лежал, уставившись в белый потолок. В пустоту. А потом писал. Картину за картиной. В центре, где раньше он помещал героев и чудесные артефакты, — теперь тоже была пустота. Хаос. Чёрная дыра, поглощающая мир. Фон без фигуры. Небытие.

Жанна потом сказала, что не развелась с ним только потому, что увидела эти картины.

Через них она поняла, что он тоже скорбит, только по-своему. Так она сказала. А он понимал, что ему в последний раз выдан аванс — её верой в него и слепотой, а точнее — стремлением схватиться хоть за что-то, когда сил жечь мосты уже не остаётся, а потому самообман — спасение и шанс на передышку. Он поднял перчатку и постарался стать тем, кого она себе представила. Потому что тоже был не готов.

Что же — он и вправду скорбел. Только… не по ребёнку, которого не узнал и не держал на руках. Разве что пару раз ощущал — или думал, что ощущает — кладя руку на живот жене. Он скорбел по своим надеждам. По ожиданию счастья, которое всё нарастало, ширилось и должно было вот-вот вылиться во что-то прекрасное. По любви, которая ничего не требует взамен, эдакое вечное загорелое лето с рекламного постера. Когда-то Марк почти заставил себя поверить, что оставил тьму за спиной, женившись на Жанне. Ему бы хватило её одной, но она хотела детей. Он пошёл у неё на поводу — ведь она была его счастьем, его оберегом от холода и цинизма, подсказывавшим, как можно увидеть в людях и событиях лучшее, а не беспощадную правду. Он не способен был верить сам, но она верила за него, и он полагался на её чувства. Она была его ярким мотыльком, радостно порхавшим с цветка на цветок…

Ребёнок как будто обещал новую страницу в жизни, где никто из них больше не будет одинок, а наоборот — они будут вместе против всего мира. Эдакий маленький независимый остров. Так хотелось ей, а значит Марк снова позволил себя убедить. И вот одним махом он лишился всего. Не только ребёнка — но и жены. Совместная жалость не равна любви, а отчаянное стремление к теплу не зажигает костёр, а только гасит.

Потом будет её вторая беременность, дочки-близнецы, дом — полная чаша, признание критиков, ласковые взгляды женщин. Но слишком поздно. Едва сформировавшаяся надежда на то, что миру можно доверять и ждать от него чего-то, кроме подвоха — была сломана и разбита той душной июльской ночью в городской больнице…

Запищал будильник. Марк с силой провёл рукой по лицу, пытаясь стереть память о сновидении, облепившем его словно паутина. Надо принять холодный душ. Психоанализ подождёт — сегодня у Марка встреча с важным клиентом.

1) То есть «готам» — субкультуре, не древнегерманскому племени :)

Вернуться к тексту

2) ООАК (от англ. One of a Kind) — «единственная в своем роде». Авторские куклы, существующие в одном экземпляре: текстильные, шарнирные и другие. Сейчас так иногда также называют фабричную модель, которую творчески преобразил художник.

Вернуться к тексту

3) Она имеет в виду один из диапроекторов для просмотра диапозитивов. Возможно, «университетский», большой диапроектор, для которого готовились специальные слайды (а не просто проявленные цветные плёнки фотоаппарата).

Вернуться к тексту

4) Он шутит над её субкультурой.

Вернуться к тексту

Охрана на входе музыкальной студии нашла его в списках и быстро пропустила. На вкус Марка — недостаточно быстро. Он знал, что Даниэль уже внутри, как и та, с кем предстояло встретиться, поэтому практически не оглядывался по сторонам на пути к безликой белой двери «переговорной».

Не то, чтобы он ожидал встретить за дверью овальный стол и людей в костюмах, но обстановка всё равно его удивила: белые стены, кричаще-яркие кресла, причём разноцветные и разнокалиберные. Ни одного стола или высокого стула. Только пуфики, шезлонги и прочие творения каких-то чокнутых дизайнеров.

А посреди этого «великолепия» сидела Она. Вот так, с большой буквы — по крайней мере, его визави явно пыталась создать именно такое впечатление. Если и существовало что-то более утрировано-готичное, чем одежда и манеры этой леди, то Марк об этом не знал и представить себе не мог. Виниловый корсет, красные колготки, юбка из рваных, находящих друг на друга кусков ткани и блузка с нарочито-длинными рукавами — как бы намекающими, что уважающий себя гот должен скрывать запястья, якобы усеянные шрамами. Прямые волосы чёрным шлемом стояли вокруг головы, напоминая причёску Мирей Матье, только с длинной прямой чёлкой. Она сидела в изломанной позе, будто её уронили на ярко-красное кресло-мешок откуда-то с большой высоты.

Марк оценил мизансцену. Он сам любил принимать посетителей «на своей территории» и поражать их воображение с первого взгляда.

Но он сразу впился взглядом в её лицо: накануне он через Даниэля выставил условие — никакой косметики. Чтобы «оценить натуру» без всяких ухищрений и боевой раскраски.

Лицо выглядело… таким, как стоило ожидать от худой, будто сама смерть, женщины лет тридцати с чем-то, которая явно злоупотребляла курением — тонкие пальцы были жёлтыми на кончиках и время от времени складывались в щепотку, будто пытаясь нащупать сигарету. Одним словом, лицо было хмурым, с первыми тонкими морщинками, губами едва ли не «в ниточку» и выступающими высокими скулами. Героиновый шик фотомоделей прошлого, только упакованный в невысокий рост. Большие дымчато-синие глаза («Линзы?») — единственное, что, пожалуй, заслуживало внимания.

— Вы как всегда пунктуальны, — улыбнулась она и протянула Марку ладонь.

Он подался вперёд, предполагая, что подобная особа, конечно же, ожидает, что руку ей поцелуют — но вместо этого получил крепкое, даже жёсткое рукопожатие. Однако расстояние между ними успело сократиться достаточно, чтобы он ощутил её запах. Не запах табака или духов, нет — запах электричества и озона.

А синие глаза, обращённые к нему, вдруг обрели странную глубину…

* * *

Спустя два часа, пролетевших, как один миг, Марк выскочил из мондриановского⁽¹⁾ безумия студии, бросив напоследок:

— И запомните: хоть одно опоздание — и наша работа закончена!

Даниэль, едва успевавший за ним по пятам — вниз по ступеням, мимо охраны, мимо дверей, на улицу, — явно многого не понял и жаждал объяснений и подробностей, но держал лицо, ожидая пока они не окажутся вдали от чужих ушей. Марк же разговаривать был пока не готов, поэтому, когда тот метнулся было в сторону машины, припаркованной рядом, коротко остановил его:

— Не сейчас! Впрочем… — добавил он, пряча руки в карманы и вышагивая вдоль обсаженной клёнами аллеи. — ты уезжай. А мне надо пройтись. Потом поговорим.

…Она сказала «разочарование».

Он ускорил шаг.

— Разве не это основная идея ваших работ?

Её голос, хриплый и грубоватый, вдруг зазвучал вкрадчиво, катая на языке единственное слово: «разочарование». И этот запах озона — то появляющийся, то пропадающий, сводящий с ума…

«Может, это просто кондиционер. Или какое-то чистящее средство для офисов», — Марк решительно отмахнулся от накатывающего ощущения безумия и постарался собраться. Но этот голос…

— Нечто чистое, прекрасное, ясное… тонет во тьме. Мир ломает эту чистоту, приносит её в жертву, выпивает все соки, будто вампир, — она сжала руку в кулак, демонстрируя короткие ногти, выкрашенные чёрным лаком. — А иногда главный герой — сам зритель, а мир вокруг метафорически отражается в картине, где места свету не осталось.

«Нет» — хотелось сказать Марку.

«Нет!» — протестовала каждая клеточка его мозга.

Вывернутая, будто в кривом зеркале, идея. Он писал свет, спасающий и выводящий из мрака. Чистоту, которую тьма не в силах объять. Свет не проигрывающий, но побеждающий. «Но смог ли свет спасти сам себя?» — промелькнула мысль. Жанна — не смогла. А после неё — другие девушки, казавшиеся ему сосредоточием спокойной жизненной силы, царственной независимости, ясного взгляда в будущее… Как быстро они разочаровывали его. Иногда быстрее, чем он успевал дописать картину.

Певичка попала в цель.

«Но совершенно случайно», — оборвал себя он и, с трудом скрывая возникшее раздражение, недоумённо приподнял брови:

— Интересная идея. Но… чтобы разочароваться, надо очароваться. Простите, но здесь и сейчас вы не похожи на наивное существо. Мне придётся работать с вашими архивными снимками?

Она держала удар явно лучше, чем он. Или её и правда ни капли не затронуло то, что он сказал.

— Придумайте что-нибудь, — она широко улыбнулась. Ближе к ухмылке крокодила, чем к попытке изобразить сердечность, но вот радость в улыбке была искренней. Эдакое кипучее, агрессивное, людоедское удовольствие, словно она загоняла его в угол и наслаждалась замешательством. — В конце концов, вы писали «фон без фигур». Значит, я могу побыть «фоном». Хаосом. Или… злым гением, своим взглядом обращающим всё в пыль. Скажем, Цирцеей?

— Медузой Горгоной, — в ответ выпалил Марк, не успев ни задуматься, ни остановиться. Он действительно что-то такое «поймал» в её образе. Не просто раздражающее, неприятное или скучное, а мощное, искажающее реальность, как это делали его любимые героини. Но — в обратную сторону.

Где-то на заднем плане Даниэль заворочался в неудобном — слишком мягком и низком — кресле. Марк почти физически чувствовал его беспокойство: «верный пёс» не понимал, что происходит, зачем Марк соглашается, если ему настолько не нравится модель. Он и сам не знал. Разве что… Вдохновение? Он разочаровался в светлых образах, так может хотя бы тьма сможет вдохнуть жизнь в его картины?

— По рукам, — мгновенно отозвалась она. — Я знаю, вы не слушали моих песен, но… вы же не откажитесь хотя бы ознакомиться с названиями? Чтобы мы оба знали, что именно я «превращаю в камень»…

— Идёт, — перебивает он быстрее, чем успевает задуматься. — Но есть ещё обложка…

— Об обложке мы договоримся потом.

— Но как называется сам альбом?

— Разве я не сказала? «Разочарование».

* * *

Его жизнь вдруг оказалась распята между выставкой, работой и снами.

С утра Марк обычно был в городе или в студии. Он снимал, и снимал, и снимал — сотни поз, выражений лица, композиций… Заготовку, из которой потом рождались его картины. Он мог бы — и хотел бы — отснять их все и больше не встречаться с насмешливыми синими глазами, хриплым смехом, воронёным блеском волос. Мог бы, но быстро понял, что это не сработает — Марк всегда делал фото ровно для одной картины за раз.

Он просил ничего не касаться — но её руки мелькали то здесь, то там, пятная невесомыми прикосновениями каждый сантиметр студии.

Он просил молчать — она тихо напевала.

Но она всегда приходила вовремя. Когда он открывал, её палец ещё лежал на кнопке звонка. Он снимал, снимал, снимал, заклинал реальность кнопкой REC, отчаянно пытаясь не думать о запахе озона и странном притяжении, которое буквально излучала её фигура.

Он воображал её руки на своих плечах. Он представлял, как кусает её губы — сухие, грубые, горячие, словно выгоревшая на корню степная трава — кусает до крови, всё ещё ощущая своими губами её самодовольную улыбку…

Он снимал её, чтобы оправдаться перед собой, но едва ли хоть раз просматривал фотографии: её образ и так горел на обратной стороне его век, стоило ему только закрыть глаза.

— Вы смотрите на меня, будто хотите поцеловать. Или убить, — однажды сказала она.

— Вы меня раздражаете, — вместо ответа признался он.

— Значит, первое? — усмехнулась она и выгнулась чуть сильнее, заставляя его снова и снова давить на кнопку записи. — Или вы сейчас начнёте мне рассказывать, что никогда не спали со своими моделями?

— Спал, — легко признал он. — Но чтобы спать, мне необходима влюблённость. А чтобы снимать — только расчёт.

И она больше не поднимала эту тему. Но иногда — когда запах озона был особенно сильным — он снова и снова представлял себе вкус её губ и жёсткость её ладоней.

Потом утренний свет уходил, асфальт начинал плавиться от жары — и он уезжал на выставку.

Менял рубашку, пил что-нибудь от головной боли, полоскал рот водой — и выходил улыбаться камерам, отвечать на вопросы журналистов и расшаркиваться с давними знакомыми. Критиками… Коллегами… всей этой компанией вежливых врагов. Мог бы не ходить. Но ему физически необходимо было следить за реакциями людей на свои картины. Он всё чаще ловил себя на том, что смотрит на эту выставку как на подведение итогов, за порогом которого клубилась неизвестность. Что дальше? С тех пор, как в его жизни появились проклятые сны из прошлого, он перестал знать ответ на этот вопрос.

Вечером Марк снова приезжал на студию и писал. До красных глаз. Пока кисть не начинала выпадать из пальцев. Он надеялся заклясть работой время и выторговать себе несколько часов милосердного забытья. Но чаще вместо него приходили сны. Раз за разом его сердце разлеталось на сотню осколков, чьи-то светящиеся пальцы пахли электричеством и озоном, а дым колечками кружился под белым потолком с яркими лампами.

Он не всегда помнил, когда и сколько ел. За месяц Марк похудел почти на размер. Ему казалось — стоит дописать, и он свободен. Закончится это безумие. Всё наваждение испарится без следа. А потому он безвылазно поселился в студии и совсем перестал заезжать домой.

Но всё же один раз он там побывал.

В тот день ему снова приснилась больница. И сбивчивый, шелестящий голос, твердящий: «чтобы породить третью жизнь, нужны две», «не следовало тебе иметь детей, твоё сердце истрачено и заложено». Обычно, проснувшись, он помнил только атмосферу, но не слова. В этот раз всё было иначе. Хотя он предпочёл бы забыть.

Значит, он не мог, не мог иметь детей…

Он позвонил в дверь, не удостаивая себя возиться с ключом. Жанна открыла и сразу поняла, что что-то не так. Марк молча прошёл в прихожую и вдруг выпалил:

— Девочки. От кого?

Она не влепила ему пощёчину. Не посмотрела с ненавистью. Не удивилась. Напротив, её взгляд стал виноватым и потерянным. И это уже было доказательством. Жанна набрала в лёгкие воздух, но Марк так и не узнал, что она хотела сказать: «Я всё объясню», «Всё не так просто» — или что-то ещё в том же духе. Он просто развернулся и ушёл прочь.

* * *

В последний день выставки, выходя из дверей на улицу, он вдруг заметил, как похолодало. В воздухе пахло дождём. С дерева спланировал лист и упал ему прямо под ноги — жёлтый, но в сгущающихся сумерках он казался белым. Дни укорачивались и осень была уже у порога, обещая избавление от лихорадки и сумасшествия последних двух месяцев.

Марк доехал до студии. Прошёл внутрь в темноте, наощупь переоделся в рабочую одежду — и только когда прошёл в мастерскую и включил освещение, вспомнил, что двенадцатую картину закончил ещё вчера. Осталась обложка, которую они ещё не обсуждали…

Оставшись без дела, он налил себе коньяка и долго сидел, нянча бокал в руках и глядя в пустоту.

Вдруг он услышал стук. И пошёл открывать.

* * *

Всё было как в его видениях — руки, шарящие по его одежде, пеленающие в прикосновения, будто жадный и ревнивый спрут… Губы — сухие и терпкие, требовательные, жестокие, пахнувшие сухим сеном и электричеством. И запах дождя. Запах дождя за окном.

Она ворвалась в его комнату как ветер, как шквал с запахом озона и мокрой пыли.

И каждое её прикосновение искушало покориться, сдаться на милость, не думать, не знать, просто «принять это приключение», а там — будь что будет…

— Идём со мной — хрипло шептала она. — Идём со мной. Прочь от боли, прочь от ненависти, прочь от всего. Идём со мной. Тебя здесь ничего не держит. Вся твоя жизнь — сплошное разочарование. Твоя жена — не твоя жена. Твоя дочь — не твоя дочь. Твой дом — не твой. Тебя ничего здесь не держит. Ты — просто перекати-поле, листок, несомый ветром… Нет у тебя ни места, ни судьбы, только путь. Так возвращайся ко мне… Туда, где нет ни времени, ни старости, ни горя. Мы с тобой венчаны судьбой, а значит — никто меня не заменит, сколько бы ты ни пытался. Идём со мной.

Сдаться. Уйти. Этот мир не стоил борьбы. Эти люди не стоили, чтобы он по ним скучал. Разве не так? Вся его жизнь не принесла ему ничего, кроме разбитых надежд и утраченных иллюзий… И он почти согласился, почти дал себя убедить. Как вдруг вспомнил, как девушка с запахом грозы — тогда, давно — пыталась убедить его умереть. Сердце… сколько сердец она похитила, чтобы создать своё?

Он оторвал её от себя и посмотрел в колдовские дымчатые глаза, лишённые всякого выражения, как глаза кошки или змеи.

— Так ты и действуешь, да? Твоё сердце всё состоит из чужих сердец…

— Какое это имеет значение? — прошептала она, вновь потянувшись к нему, дурманя запредельным, непонятным, почти болезненным желанием. — Идём со мной…

Он потянулся к ней, но в последний момент вдруг вспомнил. Солнце. Смех. Споры. Жизнь. Волшебную и непоправимую жизнь. Ему нечего терять? О нет, есть…

— Нет! — он из последних сил вырвался из её объятий. — Нет! Моя дочь — это моя дочь. Мне нет дела, кто её отец. Я видел её первые шаги. Я учил её держать кисть. И я согласился с тобой работать только потому, что ей нравится, как ты поёшь!

Она отступила на шаг, удивлённо вскинув на него взгляд, а он продолжил наступать.

— Моя жена — это моя жена. С ней я хочу жить, а с тобой… — только умереть. Мой дом — это мой дом, от карниза до фундамента. Я вложил в него силы, и время, и дух, и мечту — и теперь он мой! Я — не перекати-поле. Я знаю, откуда я. Я знаю, куда я иду. Я знаю, кто идёт со мной. А теперь — уходи!

Она отпрянула, словно поражённая его словами в самое сердце.

А следом… он проснулся.

* * *

Возможно, это была дурацкая идея — вести машину пьяным. Но из города он выехал быстро, а дальше дорога к дому была узкой, и машин на ней почти не встречалось.

Когда мотор заглох, Марк только тихо выругался и вызвал эвакуатор.

Постоял немного рядом с машиной, а потом понял, что просто не может ждать.

Он должен был добраться домой. Во что бы то ни стало. Прямо сейчас.

И он пошёл вперёд. Подмётки его ботинок быстро стёрлись, и он хромал по камням с каким-то садистским удовольствием, повторяя: чем тоньше подошва, тем он ближе к дому. Чем тоньше подошва, тем ближе к дому. Только бы дойти.

Но вот и граница посёлка…

Марк прошёл ограду и пункт охраны. Свернул на дорожку к дому. Света нет. Неужели настолько поздно?

Он вставил ключ в замочную скважину.

Тот не повернулся.

Он попытался снова.

И снова.

Снова.

Ничего. Дом был пуст, а замки — сменили.

Марк, шатаясь, отошёл от входной двери и присел на ступенях, зарывшись лицом в ладони.

Это был конец.

* * *

Небо позолотили первые лучи рассвета, когда кто-то тронул его за плечо.

— Жанна? Жанна!

Он прижался к ней, обнял за талию и непрошенные слёзы брызнули из глаз.

Он хотел сказать «прости меня». Хотел сказать «давай начнём всё сначала». Или «я был не прав». Но не сказал ни слова. Только плакал.

А она гладила его по голове.

— Что ты здесь делаешь?

— Да так — пришёл вчера, а никого нет…

— Я отвозила девочек к тётке. Пришлось остаться на ночь — Мария сильно не в духе… Даже не думала, что она такая чувствительная.

— А что случилось? — пробормотал он, уткнувшись в её живот.

— Так… Её любимая певица умерла. Внезапно. Говорят, от сердечного приступа.

Жанне казалось, что он рыдает. Но Марк смеялся. Долго. Нервно. Неостановимо. Он хохотал, а она думала, что он плачет.

1) Имеется в виду мастер абстрактной живописи Пит Мондриан, автор полотен с цветоблоком и ярким, противоестественным сочетанием цветов.

Вернуться к тексту