Шаги по стеклу (гет)

Видеть свой набросок — давний, выполненный старательно и слишком размашисто, в наивной попытке подражать метрам минимализма — настоящим «арт-объектом», картиной, вставленной в раму, по-прежнему было странно. Марк смотрел на летящие штрихи и чересчур смелые линии будто на чью-то чужую работу. Назвал бы он автора «талантливым»? Безусловно. Но после присовокупил пару-тройку уничижительных прилагательных, из которых сразу стало бы понятно — до признания юному дарованию ещё очень далеко…

Впрочем, именно эти работы стали его «входным билетом» в высшую художественную школу. До этого, несмотря на усилия отца — художника академической школы и матери — профессионального иллюстратора, Марк никаких признаков таланта не показывал. Мать даже называла его манеру «картинки для коробок с печеньем»… Кто-то, незнакомый с художественной средой, сказал бы, что странно и даже жестоко ожидать от подростка чего-то другого, но это было не так — талант художника проявляется ещё в детстве, особенно если есть все возможности, чтобы учиться у лучших и тренироваться сколько душе угодно. И как же Марк удивил всех спустя пару лет… Так что в каком-то смысле он, как художник, начался вовсе не с «Персефоны», а с серии «В объятиях тьмы». Уже из-за этого без неё выставка была бы неполной и неправильной. Хорошо, что он сохранил ту папку, а не поддался порыву…

Даниэль провёл набросок как «временно предоставленный для выставки архивом художественной школы». Вряд ли они это оспорят, особенно после того, как исчез экземпляр, что хранился у них. Вступительные работы выдающихся выпускников должны ждать своего часа в запасниках, но вот так странное дело — некоторые из них пропали. По любопытному стечению обстоятельств именно те, что стоили дороже всего. Хорошо, что у Марка в сейфе было несколько набросков из той же серии, только сделанных с чуть других ракурсов. Жанна просила, да что там — умоляла — их выбросить. И он поклялся — всем, что ему дорого, — что так и поступил. Едва не сдержал обещание, но в последний момент рука не поднялась. Поэтому-то и была так необходима табличка «предоставлено художественной школой». Если вдруг Жанне попадётся на глаза «В объятиях тьмы, эскиз номер 6», Марк всегда сможет ответить, что не имеет к нему никакого отношения. А руководство школы подтвердит. Уж это-то они ему должны после того, как с выгодой для себя «потеряли» вступительные работы на несколько миллионов долларов.

— Это твоё? Классное название.

Мария (четырнадцать лет, четыре дырки для пирсинга, мини-юбка из чёрного винила, тяжёлые ботинки и что-то сетчатое вместо топа) — материализовалась, как и полагается «детям ночи»⁽¹⁾, совершенно бесшумно. И сейчас разглядывала набросок со всем любопытством дочери-подростка, обнаружившего, что родители кое-что знают об обнажённой натуре. Хотя, конечно, на её лице читался подобающий возрасту скепсис. Марк потратил немало денег на художественное образование обеих дочерей, и они действительно хорошо разбирались в искусстве. Другое дело, что на выходе из них пока получались татуировщица и мастерица ООАК⁽²⁾. Зато талантливые, вне всякого сомнения.

— Похоже на нейросеть, — наконец, заключила Мария. — Дашь мне ключи от сарая?

— Да, конечно, — Марк полез в карман. — А что там тебя заинтересовало? Вообще-то это старая картина, тогда нейросетей не было.

— Дедушкин проектор для слайдов. У Анны дома коллекция копий с дагеротипов, но они на «прозрачках»⁽³⁾… Хотим сделать в школе доклад о моде девятнадцатого века. Хотя… — она хмыкнула, глядя, как Марк щурится, силясь отцепить от связки слишком толстый ключ, — я теперь уже не уверена, что проектор дедушкин, а не твой. Не было нейросетей, серьёзно?

— Ну интернет-то уже был… Я нашёл фото в интернете и зарисовал по нему. Вот, держи, — он наконец-то шлёпнул в требовательно протянутую ладошку дочери сарайный ключ. — А хочешь — можешь остаться и помочь с выставкой.

— Ну, ты меня успокоил. А я уже было решила, что ты вампир, — хмыкнула Мария. — Я бы с удовольствием, но мне надо в школу.

— От тебя это скорее комплимент⁽⁴⁾, — дочь закатила глаза, но он почти не обратил на это внимание. Ему надо было проверить одну гипотезу… — Так почему ты думаешь, что изображение не настоящее?

Мария подошла к картине вплотную, едва не касаясь линий под стеклом.

— Слишком правильные черты и неестественно подобранные. Взгляд какой-то неживой...

— Может, это неудачная ретушь? Или фотошоп?

— Может быть, — протянула она, но как-то неохотно. Склонила голову набок, ещё раз присмотрелась и резко помотала головой: — Но каков ретушёр! Только если он шизофреник или ещё какой-то псих. Черты не бьются друг с другом, будто они от разных людей. Может, он пытался собрать её как «невесту Франкенштейна»? Неприятная картина…

Она сморщила нос, словно унюхала что-то скверное. Холодок прошёл по спине Марка. Да, глаз у дочери острый, куда более острый, чем у хвалёных академиков.

— «В объятиях тьмы»… — вместо ответа прошептал он, становясь рядом и задумчиво подпирая рукой подбородок. — Она и не задумывалась приятной.

Она задумывалась идеальной и фатальной. Притяжением к пустоте. Влечением к бездне. И не было интернета, не было фотошопа, не было референсов… То есть был, но не совсем. Марком двигала своего рода одержимость. Потребность показать миру «иное», нездешнее бытие, сокрушающее хрупкие стены сознания, лишающее воли и уводящее за собой, как омут утаскивает вглубь тёмных вод. Хорошо, что потом Марк быстро понял — чуждое больше пугает, чем восхищает. Можно окунуть человека в неземную, неотмирную среду, но… он никогда не скажет за это спасибо, нет. Он уйдёт потрясённым, раздосадованным, злым, разобранным на кусочки. Он никогда не поймёт, да что там — не пожелает понять — послание с иного уровня восприятия. Иногда — как экзотика, как приправа, как щекочущая нервы игра — это возможно. Но нельзя удержать зрителя, не давая ему ничего знакомого и родного. Здесь необходим баланс: привычного и непривычного, красивого и жуткого, фигуры и фона… Но это Марк осознал и прочувствовал потом. Академикам же неземное и неестественное пришлось по вкусу. Нет, всё-таки Мария была куда мудрее. Если завяжет со своими татуировками, её ждёт большое будущее в живописи и галеристике.

— Ла-адно, — прервала она его размышления. — Мне пора.

И уже собиралась уйти, как вдруг ей на телефон пришло какое-то сообщение. Она, нахмурясь, пролистала его и тихо засопела.

— Что-то не так?

— Да нет, — вздохнула она, — всего лишь новости. Пишут, что скоро выходит альбом. Я не очень верю. Уже два раза обещали и переносили. То басист ногу сломает, то на звукозаписывающей студии трубу прорвёт и всё затопит. Наверняка просто тянут время, чтобы «подогреть» фанатов. Ненавижу, когда так делают…

Она передёрнула плечами и снова нахмурилась. Марк скосил взгляд на сообщение. В глаза бросился знакомый псевдоним. Не следовало этого делать, но… ай, была не была — кто узнает, что он об этом рассказал? Зачем владеть информацией, если ей не пользоваться? Он чуть ухмыльнулся:

— Думаю, на этот раз альбом выйдет. Музыка точно записана и сведена, дело только за обложкой.

Она мгновение недоумённо смотрела на него, а потом до неё дошло:

— Подожди-ка… Пап? Обложка? Ну ничего себе!

Он только поднял руки в предостерегающем жесте:

— Я ещё не согласился!

Она молча, но очень выразительно, на него посмотрела. Он вздохнул и веско, медленно, цедя слова произнёс:

— Я не могу согласиться только потому, что она твоя любимая певица.

Мария продолжала смотреть.

— А вдруг я не смогу сделать обложку?

Она продолжала смотреть.

— Или мы не сойдёмся характерами?

Снова игра в гляделки.

— Я ничего не обещаю, — голосом окончательно капитулировавшего человека произнёс Марк, — но если соглашусь, то первый же экземпляр альбома будет твоим. С дарственной надписью.

Мария кинулась ему на шею, едва не сбивая с ног:

— Спасибо-спасибо-спасибо, папочка!

«Надеюсь, Даниэль не ошибся, и девчонка правда того стоит», — только и оставалось ему подумать. Отказаться от предложения неведомой певицы стало несколько сложнее. «Ладно, где наша не пропадала? Были проекты и похуже».

— Может, всё-таки останешься? — он едва ли не покачивался под напором дочери. — Ничего страшного, если один день прогуляешь школу.

Зря сказал: она мигом отпустила его и засобиралась уходить, скорчив напоследок кислую гримаску:

— Ты маме это скажи…

* * *

…И снова больница. Мирный уютный запах антисептиков, позвякивание тележек, белые лампы. Марк любит больницы и аэропорты за безликую, надёжную, будто придуманную роботами обстановку. Индивидуальность ошибается. Рутина надёжна, как конвейер. Она одновременно учит смирению и успокаивает. Не надо бороться за то, чтобы быть «особенным», как-то заявить о себе… Напротив, ты можешь подчиниться потоку — один из многих, твоя судьба — шестерёнка огромного безупречно работающего механизма, которому нет до тебя дела. И именно поэтому механизм действует без ошибок. Иногда скука — это благо.

Жанна нервничает, как все роженицы, но Марк перестал дёргаться, стоило им переступить порог больницы. Знакомая атмосфера окутывает со всех сторон, уничтожая сомнения. «Всё будет хорошо», — думает он, провожая Жанну в родильное отделение.

«Всё будет хорошо», — шепчет он ей на ухо.

И верит в это. Целых три часа. А потом приходит тревога. Чёрная, всепоглощающая. Что-то не так. Нет, он знает, прекрасно знает, что роды длятся долго, но… Он ведь в детстве часто был пациентом и видел больше больниц, чем другие — дискотек и ночных клубов. Для кого-то снующий поток медсестёр и врачей ничего бы не значил, а Марк кожей чувствует опасность и ошибку. Приставать к ним — бессмысленно, никто ничего не скажет. Остаётся только малодушно молиться, чтобы это было с кем-то другим. Не с его женой и сыном.

Молиться? Если считать молитвой монотонное, зацикленное повторение: «Помоги, помоги, помоги. Хоть кто-нибудь. Пожалуйста. Услышь и помоги. Сделай так, чтобы всё закончилось хорошо». Он не знает, к кому обращается, но просто не может вынести тишину в своей голове. Стоит перестать, как накатывает паника. Волна за волной, без перерыва, так что зубы начинают стучать и биться друг об друга.

«Пожалуйста!»

В какой-то момент он в отчаянии поднимает глаза — и вдруг видит напротив девочку-подростка. Коленки торчат из рваных колготок, короткие зелёные волосы стоят дыбом… но хуже всего то, что она водрузила свои ноги в тяжёлых ботинках на соседнее сидение и — курит! Медленно, с расстановкой, выпуская дым колечками.

Он получил свой шанс отвлечься.

— Здесь не курят, — зло цедит он, буравя девчонку глазами. — Это больница, вы вообще в курсе?

Она только лениво скашивает на него глаза и поясняет:

— Я сновидение. На меня запреты не распространяются.

И улыбается. Улыбается!

В другой момент Марк бы восхитился её находчивостью и наглостью, но сейчас он просто впадает в ярость. Тихую, потому что шуметь в больнице не разрешалось, но от этого не менее обжигающую. Проклятые камеры наблюдения, а так бы он схватил её под локоть и вышвырнул из коридора прочь.

— Да как ты…

Вместо ответа она демонстративно выпускает ещё одно колечко дыма. И смотрит ему вслед, указывая пальцем вверх, чтобы и Марк поглядел тоже. Он поднимает взгляд. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как колечко разбивается прямо о дымоуловитель пожарной сигнализации. И — ничего.

А девчонка наклоняется ближе и произносит:

— Если бы ты был внимательнее, то заметил, что дым не пахнет. Так-то, Марк!

Единственное, чем от неё пахнет — грозой. Электричеством, озоном и пылью, мокрым камнем. И ни следа табака. Ни следа запаха кожи или пота. Ничего. Он дёрнулся, едва удержавшись от идиотского вопроса «откуда ты знаешь моё имя».

— Так я сплю?

— Да, и очень крепко, — качает головой она. — Зачем ты меня звал?

— Тебя?!

— «Кого-нибудь», — уточняет она и снова усмехается. — Видимо, услышала только я.

Воспоминание о том, зачем он здесь, догоняет Марка, и он оглядывается вокруг. Больница. Высокая, большая. С хирургией, травматологией, крылом онкобольных… Леденящий ужас заставляет застучать зубами, будто посреди лета повеяло холодом морга.

— Ты — ангел смерти? — спрашивает он, боясь услышать ответ.

А она смеётся!

— Ну что ты! Куда мне. Это работа для ребят, которые вызывают доверие. А я? Ну стал бы ты доверять такой, как я? — подмигивает и снова хохочет.

Он против воли смеётся в ответ: от внезапно свалившегося облегчения.

— Кто же ты такая? — спрашивает он, точно это важнее всего, о чём можно говорить.

— Ну, ты ведь меня знаешь, — уклончиво отвечает она и смотрит прямо в глаза.

И что-то такое есть в этих глазах: больших, красивых глазах без выражения, идеальных и неживых, но в то же время слишком глубоких, слишком живых — так отражение в зеркале глубже и живее реальности, хотя зеркало лишь плоскость… Что-то такое в них есть, что Марк сразу вспоминает. Девушка из его снов. Та, что помогла ему вернуться. Про себя он называл её «ангелом-хранителем», хотя воспоминания о ней были странными: неуютными, но одновременно навязчивыми.

Он вспомнил, как раз за разом рисовал её, пока однажды эскизы не попались на глаза его матери. Когда она спросила, кто это, Марк соврал, будто на набросках — его девушка. И мать обрадовалась дважды: что её сын — всё-таки талант, а не «оформитель коробок с печеньем»… и что он не гей. После возвращения «с того света» им овладела странная апатия, одноклассники казались какими-то… глупыми, а их страсти и печали — мелкими. «Что это по сравнению с жизнью и смертью?» — каждый раз спрашивал себя Марк. А потому он начал сторониться шумных, хихикающих, безвкусно одетых девчонок, которые ещё недавно казались такими привлекательными, милыми и загадочными. С загадочностью было хуже всего — теперь он будто видел их насквозь. Ложь, комплексы, маленькие тайны и жалкие, неубедительные ужимки, чтобы их скрыть… Иногда он испытывал что-то вроде сочувствия и тихой грусти, иногда — злость, но чаще ему было противно. Неудивительно, что мать ни с кем его не видела.

А здесь так удачно подвернулись эскизы… Впрочем, кроме выражения глаз девушка напротив ничем не напоминала ему идеально-симметричную красоту его «ангела-хранителя».

— Ты выглядишь иначе, — выпаливает он. — И… как будто младше?

— О, спасибо, что заметил, — она расположилась на скамейке для посетителей ещё вольготнее. — Мне ровно столько лет, сколько прошло с нашей первой встречи. Я же обещала, что стану живой…

Он только кивает, против воли заинтригованный. И она продолжает:

— Так вот сейчас где-то к юго-западу отсюда спит девушка, которой снится эта больница. Мне пятнадцать лет, я выгляжу, — она оглядывает себя, — вот так. И мне это нравится! Но иногда по ночам мне снятся странные сны… Как сегодня. Всё же я не совсем человек.

В её улыбке — впервые эмоция, эдакая извинительная ужимка. А Марк вновь вспоминает о том, зачем здесь оказался:

— Ты мне поможешь? — сердце бьётся пойманной птицей. Неужели всё будет хорошо?

Но она смотрит на него пристально-пристально:

— С твоими женой и ребёнком? Не смогу. Не стоило тебе жениться, ох не стоило. А женился, так детей заводить не надо было.

Он будто примёрз к стулу, не в силах ни сказать что-то, ни сделать. Такие простые слова, такой непоправимый смысл. У него вырывается только хриплый шёпот, обрывающийся в придушенный ужасом писк:

— Что?..

А она укоризненно качает головой.

— «Что живёт, то умирает, а что не умирает, то и не живёт». Помнишь? Сердце у тебя теперь… «бессмертное», скажем так, — она изобразила пальцами кавычки. — То есть неживое. Сил одной твоей жены не хватит, чтобы вдохнуть жизнь в новое человеческое существо. Из двух жизней можно родить третью, но где была одна, там и будет одна. Кто-то из них умрёт.

— И… — язык присыхает к нёбу и беспомощно ворочается во рту, как бывает во сне, когда кричишь, кричишь, но не издаёшь ни звука. — Ничего сделать нельзя? Совсем? А если… если одна за одну… может быть… Я?

Она подсаживается ближе и гладит его по щеке. Пальцы у неё холодные и нежные, а взгляд как будто сочувственный.

— Ах, бедный ты, бедный! Нет, даже не думай: не тот случай, когда за одного битого двух небитых дают. Ничего ты не выиграешь, твоя жизнь уже обменяна и заложена. Но кое-что я сделать смогу: дать тебе выбрать, кто из них выживет. И заставлю забыть, что выбрал ты, а не судьба.

Она прислонилась лбом к его лбу, а потом обняла. И он уткнулся ей в плечо, горько рыдая. Слёзы текли и текли, и казалось — от них должно было разорваться сердце. Но нет — оно даже не ускорило свой бег. Марк ощущал свой пульс, ровный, как часы — и ненавидел себя, жарко и неукротимо. Неужели ему было всё равно? Неужели его сердце и вправду… неживое?

Постепенно слёзы высохли. И когда Марк сказал роковые слова, его голос не дрогнул:

— Пусть в живых останется Жанна.

* * *

Он проснулся в темноте, рванулся прочь, отчаянно борясь с хватким склизким спрутом, спеленавшим его по рукам и ногам. Скатился с кровати на толстый ковёр, перекатился и затих на холодном полу: с бешено колотящимся сердцем, намертво запелёнатый в пропитанные потом простыни, мокрый от слёз. Теперь он мог кричать, если бы захотел, но только тихо надсадно скулил, пока рассвет не коснулся его: робко и требовательно, как официант, пытающийся растолкать подвыпившего посетителя.

Марк, пошатываясь, встал на ноги. Он ощущал себя больным. И впервые — старым.

Более слабым и отчаявшимся, чем тогда, пятнадцать лет назад, когда заснул отцом и мужем, а проснулся — едва не вдовцом, обречённым похоронить своего первенца. Тогда он был сильным, спокойным, трезвым. Он утешал жену, изо всех сил желая стать «каменной стеной», к которой можно прислониться в час ненастья. Он не имел право на слёзы, да и не хотел их.

Потом были месяцы, когда он часами лежал на полу — почти как сейчас — в комнате, так и не ставшей детской и превращённой им во вторую мастерскую. Лежал, уставившись в белый потолок. В пустоту. А потом писал. Картину за картиной. В центре, где раньше он помещал героев и чудесные артефакты, — теперь тоже была пустота. Хаос. Чёрная дыра, поглощающая мир. Фон без фигуры. Небытие.

Жанна потом сказала, что не развелась с ним только потому, что увидела эти картины.

Через них она поняла, что он тоже скорбит, только по-своему. Так она сказала. А он понимал, что ему в последний раз выдан аванс — её верой в него и слепотой, а точнее — стремлением схватиться хоть за что-то, когда сил жечь мосты уже не остаётся, а потому самообман — спасение и шанс на передышку. Он поднял перчатку и постарался стать тем, кого она себе представила. Потому что тоже был не готов.

Что же — он и вправду скорбел. Только… не по ребёнку, которого не узнал и не держал на руках. Разве что пару раз ощущал — или думал, что ощущает — кладя руку на живот жене. Он скорбел по своим надеждам. По ожиданию счастья, которое всё нарастало, ширилось и должно было вот-вот вылиться во что-то прекрасное. По любви, которая ничего не требует взамен, эдакое вечное загорелое лето с рекламного постера. Когда-то Марк почти заставил себя поверить, что оставил тьму за спиной, женившись на Жанне. Ему бы хватило её одной, но она хотела детей. Он пошёл у неё на поводу — ведь она была его счастьем, его оберегом от холода и цинизма, подсказывавшим, как можно увидеть в людях и событиях лучшее, а не беспощадную правду. Он не способен был верить сам, но она верила за него, и он полагался на её чувства. Она была его ярким мотыльком, радостно порхавшим с цветка на цветок…

Ребёнок как будто обещал новую страницу в жизни, где никто из них больше не будет одинок, а наоборот — они будут вместе против всего мира. Эдакий маленький независимый остров. Так хотелось ей, а значит Марк снова позволил себя убедить. И вот одним махом он лишился всего. Не только ребёнка — но и жены. Совместная жалость не равна любви, а отчаянное стремление к теплу не зажигает костёр, а только гасит.

Потом будет её вторая беременность, дочки-близнецы, дом — полная чаша, признание критиков, ласковые взгляды женщин. Но слишком поздно. Едва сформировавшаяся надежда на то, что миру можно доверять и ждать от него чего-то, кроме подвоха — была сломана и разбита той душной июльской ночью в городской больнице…

Запищал будильник. Марк с силой провёл рукой по лицу, пытаясь стереть память о сновидении, облепившем его словно паутина. Надо принять холодный душ. Психоанализ подождёт — сегодня у Марка встреча с важным клиентом.

1) То есть «готам» — субкультуре, не древнегерманскому племени :)

Вернуться к тексту

2) ООАК (от англ. One of a Kind) — «единственная в своем роде». Авторские куклы, существующие в одном экземпляре: текстильные, шарнирные и другие. Сейчас так иногда также называют фабричную модель, которую творчески преобразил художник.

Вернуться к тексту

3) Она имеет в виду один из диапроекторов для просмотра диапозитивов. Возможно, «университетский», большой диапроектор, для которого готовились специальные слайды (а не просто проявленные цветные плёнки фотоаппарата).

Вернуться к тексту

4) Он шутит над её субкультурой.

Вернуться к тексту