Благосклонность королевы (гет)

— Я каждый день благодарю Бога, что в своём великом милосердии Он позволил мне стать матерью... Несмотря на то, что на моей душе столь тяжкие грехи...

— Господь милостив! — кардинал степенно осеняет себя крестным знаменем, Мария-Анна торопливо повторяет его жест. — И пути Его неисповедимы. Рукою помазанницы Божьей руководит сам Бог. От вашего величества зависят жизни ваших подданных, и ваше величество делает всё, чтобы охранить их от бедствий войн и разорения. Блаженны милостивые...

— Вы очень добры, ваше высокопреосвященство, — говорит Мария-Анна, украдкой смахивая слезу облегчения и одновременно — слезу страха. Нет, она вовсе не имеет в виду свою вину в свержении мачехи и загубленные во время вторжения солдат Священной Римской империи жизни её подданных. Точнее не только это. За эту вину Мария-Анна хотя бы может открыто молиться и каяться, и кардинал уже отпустил ей этот грех, в отличие от другого. Греха, имя которому Фернандо де Арагон-и-Португаль.

Мария-Анна нежно касается рукой своего округлившегося живота. Сейчас, после месяцев изматывающей тревоги и попыток зачать наследника, бесконечных мыслей о том, что Господь Бог мог наказать её бесплодием, Мария-Анна, как никогда, прекрасно видит: то, что происходило между ней и Фернандо, не должно было быть. Этого не должно было случиться, а первый мужчина, вошедший в её спальню, должен был оказаться её мужем и её королем. Несмотря на всё её стремление казаться девственной, Мария-Анна содрогается при одной мысли о том, что Максимилиан в первую их брачную ночь мог понять, что таковой его королева уже давно не является. Страшней и тяжелей ей было лишь вынести те дни, когда она, поняв, что и в этом месяце не смогла зачать дитя, ненавидела себя и своё грешное, грешное тело, предавшее её однажды и предающее теперь. Она любила, всё ещё любила свой грех, но он был грехом… Когда-то она страшилась, что может понести от Фернандо — что случилось бы тогда с ней и этим несчастным ребёнком? Тогда она боялась материнства; а теперь жаждала его, но заслужила ли? И Мария-Анна падала на колени в роскошной королевской часовне, поднимала полные слёз глаза на прекрасную статую Мадонны, и давала обеты строить новые монастыри и храмы, и украшать старые, и всемерно содействовать истинному христианству на всей земле, — только бы Небеса пощадили её.

И то, что Мария-Анна всё-таки ждёт ребёнка — не иначе как благословение, ответ на её отчаянные мольбы. Мольбы, пожалуй, а не молитвы.

Её духовник прав — Господь и в самом деле невероятно, неизмеримо милосерден к бедным грешникам. Кардинал Франсиско де лос Кобоса смотрит на неё строго из-под своих кустистых бровей, и под его тяжелым взглядом так и хочется опустить голову, но и этого простого права — она лишена. И не только из-за жёсткого воротника.

— Мы повсюду вас ищем, ваше величество.

Неспешной походкой через сад к ним приближается Максимилиан в окружении многочисленных придворных. С дрогнувшим сердцем Мария-Анна опирается на протянутую руку монаршего супруга, чувствуя внутри такой странный трепет. Наверное, это всё ребёнок в её чреве. Дитя не даёт ей и дальше оставаться равнодушной к его отцу. Тем более Максимилиан с ней невероятно мягок и терпим. Так мягок никогда не был с ней даже Фернандо, в чьём голосе так часто звенела сталь непреклонности.

— Его высокопреосвященство составлял мне компанию на прогулке. Мы говорили о том, чтобы заложить под Леоном монастырь святого Иоакова Мавробойца⁽¹⁾

— Это будет богоугодное дело! — горячо соглашается Максимилиан. — И мы найдём лучших мастеров для строительства и украшения монастыря...

Мария-Анна невольно улыбается ему — слабой, чуть заметной улыбкой; ей страшно — за себя, за своё ещё нерождённое дитя, и... и за своего странного короля. Она боится его и одновременно боится за него. Нрав Максимилиана приятен; он учтив и добр с ней; и он старательно учится быть настоящим испанцем. Строгость и величавость придворного этикета, столь трудно воспринимаемая иностранцами, принята им без единой жалобы. Он изо всех сил старается быть сдержанным, не позволить себе лишней улыбки, проблеска удивления, лишнего взгляда — хоть порою это и нелегко ему. Главное: он любит Испанию, трогательно и преданно — Мадрид и Леон, Барселону и Арагон. Испания — давняя мечта Максимилиана, как он доверчиво пояснил Марии-Анне в первые дни их супружества. Ему всегда было неуютно в холодной северной стране, где он родился; его манили далёкие земли. Ребёнком он прислушивался к семейным легендам и сказаниям о путешествиях пилигримов, о великих битвах и о Крестовых походах, а вместе с тем — и об испанской Реконкисте; и всю свою жизнь Максимилиан мечтал о судьбе короля-рыцаря, что сражается за истинную веру плечом к плечу с такими же верными рыцарями, своими подданными. Но, увы, Европа погрязла в ересях; и Максимилиан видит пугающее единство между этими ересями, начало которым было положено беглым монахом Лютером и прочими бунтарями, и духом торгашества, что проник даже в самые благородные дома. Но в Испании, по мысли Максимилиана, сохранился чистый и возвышенный дух истинного рыцарства; здесь пуще всего берегут и ценят честь, а не деньги. Здесь мужи храбры и горды, а дамы прекрасны и целомудренны...

Увы. Мария-Анна знает, что Испания не такова, или не совсем такова, какой видит её Максимилиан. А ещё — она хорошо знает, как больно ранят осколки разбившихся грёз... Несмотря на всю решимость быть хорошей королевой, отстранить от себя Фернандо Марии-Анне невероятно сложно. Но сделать это необходимо: с каждым днем он всё заметнее мрачнеет, его глаза-изумруды темнеют от едва сдерживаемой ярости, Мария-Анна всем сердцем опасается, что настанет день, когда у её железного друга кончится терпение и он раскроет королю всю правду. И тогда их головы откажутся на волосок от плахи — бесчестие королевской супруги смыть сможет только кровь. Сердце Марии-Анны рвётся к Фернандо, она желает его утешить, но не может королева пожелать и горечи правды для Максимилиана, что открытым нравом завоевывает всё больше и больше места в её исстрадавшемся сердце.

— Зачем вы искали меня, ваше величество? — спрашивает Мария-Анна, мягко опираясь на протянутую королевскую руку.

— Хотел рассказать вам, Марианна, те замыслы о переустройстве Мадрида, которые посетили меня сейчас. Город растёт, и жителям в нём тесно. Большинство домов одноэтажные, — он усмехнулся, и Мария-Анна с некоторым удивлением отметила, что король знает истинную причину этого явления — не так уж он слеп, этот мечтатель!⁽²⁾ — и нам нужны новые прекрасные улицы...

— Я вся внимание! — с готовностью отзывается Мария-Анна, нежась в предупредительности и ненавязчивой заботе, которая исходит от Максимилиана; она несколько успокаивается, слушая его разумные, дельные рассуждения. Он поразительным образом сочетает в себе истинно немецкую основательность, внимание к деталям, готовность учиться — учиться без конца, с восторженной мечтательностью. Мечты украшают жизнь; но и разумные распоряжения способствуют её украшению. Мария-Анна вспоминает, что Максимилиан уже успел несколькими незаметными указаниями уменьшить расходы двора... право, дела при Каталине велись безобразно, но теперь этого больше не будет.

— Кстати, Марианна, — говорит король так негромко, чтобы его услышала только королева. — Наш кузен, герцог де Арагон-и-Португаль отбыл в Гранаду на подавление восстания мусульман.

— Когда? — вырывается у Марии-Анны, прежде чем она успела задержать слова, рвущиеся с языка. О, даже ей, прирождённой испанке, не даётся легко знаменитая сдержанность!

— Час назад.

Мария-Анна с ужасом чувствует, как рука её, все ещё покоящаяся на сгибе локтя Максимилиана, предательски вздрагивает. Крылья носа трепещут, раздуваясь, в попытке захватить как можно больше воздуха. Она делает неловкое движение рукой, стараясь скрыть постыдное мгновение слабости.

— Не волнуйтесь так, Марианна. Его войско достаточно, чтобы эта проблема была решена в кратчайшее время. — Король, внимательно вглядывается в её побледневшее лицо. Слишком внимательно. Ей кажется, что слова его звучат подчеркнуто холодно.

— Слишком жарко. Я не… выношу жары, — невпопад выдаёт Мария-Анна. — Ребёнок, похоже, тоже. Сядем в тени?

При словах о ребёнке внимательный взгляд короля смягчается, тень, заволакивающая его карие глаза, исчезает.

В этом стремительном отъезде Мария-Анна видит не только государственную необходимость, но и ловко подстроенные обстоятельства, вынуждающие её наконец расстаться с Фернандо. Неужели король всё же что-то подозревает? Мария-Анна скашивает глаза на Максимилиана, чувствуя, как холодная дрожь пронзает всё её тело.

Или Фернандо наконец решил уступить мольбам Марии-Анны, чтобы она наконец могла вздохнуть свободно, хотя бы на какое-то время, и под первым благовидным предлогом покинул королевский двор?

Ах, как она устала каждый день бояться того, что их секрет раскроют, что наследника заподозрят в том, что он не королевский ребёнок, а её саму сошлют в монастырь или казнят. В конце концов Мария-Анна невероятно обессилела от необходимости видеть возлюбленного так близко буквально каждый день, разрываться между долгом и чувствами и не иметь даже малейшей возможности надолго остаться с ним наедине.

Ей хочется закрыть лицо руками и заплакать, чтобы разрешить копящееся внутри смятение, но Мария-Анна лишь закусывает внутреннюю сторону губы и смотрит вперёд, на королевский прекрасный сад, наполненный голосами птиц, жужжанием насекомых и отдаленным смехом придворных дам. Розы её величества всё так же прекрасны, как и тогда, в день судьбоносной охоты. Получается, это теперь её розы, ведь они приносят Марии-Анне такую же радость, как приносили её мачехе, приказавшей разбить сад, здесь, в мадридской резиденции. Изнеженные благоухающие головки тянутся к солнцу, как и душа Марии-Анны, блуждающая впотьмах, тоже мечтает обратиться к свету.

— Вам надо беречь себя, ваше величество. Надеюсь, целебный воздух Мадрида пойдет на пользу вам и ребенку. Вы нужны вашему королевству, — говорит Максимилиан, разбивая гнетущую тишину, и Мария-Анна невольно вскидывает на него глаза. Оттаивает от нежности, что пришла на смену встревоженности и подозрительности. Она отмечает, скользя взглядом по лицу Максимилиана, что он не так и страшен, как казался на миниатюре. Да, Габсбургские фамильные черты слишком заметны, но добрый умный взгляд смягчает их.

— А вы очень нужны его королеве, Максимилиан.

* * *

Зачем он вернулся?

С самого утра Мария-Анна не может выбросить из головы этот вопрос. После подавления восстания герцог отбыл в собственное поместье, где занялся делами и не объявлялся при дворе уже как полгода.

Мария-Анна смотрит на Фернандо, что привез королю многочисленные подарки из собственного поместья на рождение наследника, и в душе её вновь растет улегшееся было смятение. Она вспоминает теперь ту робкую нежность, которая разлилась в её сердце, подобно солнечному свету, проникающему в комнату на рассвете, прогоняя ночные кошмары и сомнения, когда Максимилиан взял сына на руки. Невероятной тревогой и радостью горели его глаза. Зачать и родить здорового наследника — большая удача. Но в том, с какой предупредительностью венценосный супруг оставил на лбу Марии-Анны поцелуй, она усматривает не только его радость, но и настоящие чувства, обращенные к ней. Сердце Марии-Анны с того момента тянется к нему, как за ласковой рукой наездника тянется укрощенная лошадь.

Ей бы хотелось ухаживать за этим чувством, взращивать его в душе, подобно хрупкому красивому цветку.

Но вот Фернандо здесь и все летит к дьяволу.

Она ненавидит себя за волнение, которое вспыхивает в груди, когда он переступает порог дворца. Презирает за ту слабость в ногах, которая рождает его улыбка в её душе. Приходит в отчаяние от того, что вновь желает кинуться в его объятия.

Мария-Анна усилием воли возвращается мыслями к сыну. Она ещё не различает в Карле какие-либо родительские черты, но при взгляде на него она все равно не может не думать об Максимилиане, не вспоминать его руки, глаза, жесты.

Господь милосерден, он все расставляет по местам с течением времени, надо только набраться терпения и смирения, чтобы возносить ему мольбы!

— Ружья и впрямь великолепны, кузен! — Король в восхищении осматривает оружие. — Правда, ваше величество?

Приклад из ореха пропитан льняным маслом и украшен искусной резьбой, изображающей сцену изгнания Фердинандом и Изабеллой последнего мавританского властителя с Иберийского полуострова.

Мария-Анна неохотно кивает и старательно отводит взгляд от изумрудных глаз Фернандо, стремящихся отыскать её. Он напоминает ей стервятника, что кружит в безоблачном небе, высматривая внизу ослабленную жертву и выжидая момента, чтобы погрузить в ее истекающую кровью сердечную рану острые когти.

Шумит река, в её ласковых нежных звуках, в пробивающемся сквозь листву свете солнца Мария-Анна пытается найти успокоение. Она старается отрешиться от мыслей о Фернандо, не замечать его огненного взгляда и думать только о сыне.

Серебряно вздрагивают листья в отдалении, гончие навостряют уши и рычат, оскаливая желтозубые пасти.

— Марианна! — ещё до того, как королева видит за деревьями черную тень незнакомого кабальеро и понимает, что происходит, Максимилиан разворачивает коня, практически сталкиваясь с мирной кобылкой Марии-Анна. Слышится выстрел, широкоплечая фигура Максимилиана заслоняет Марию-Анну, и пуля, должно быть, предназначающаяся королеве, попадает в короля.

Все тело его содрогается и, замерев на пару секунд, он тяжело падает на круп коня, вымазывая черную шелковистую гриву кровью. Лошадь испуганно вскидывается и едва не роняет седока.

Крик, вырывающийся из горла, поначалу кажется Марии-Анне чужим и далеким. Это крик больше напоминает вой раненого зверя — никак не человеческий голос, не голос испанской королевы! Герцог де Сегорбе удерживает поводья лошади Максимилиана, стараясь унять ее бешенство, а охрана галопом мчится вслед за стремительно покидающим лесную поляну всадником и вскоре достигает его. Но мерзавец падает на траву, его тело дёргается в конвульсиях — и замирает. Должно быть, принял яд… Смерть забирает незнакомого убийцу, и ужас немедленно пронзает Марию-Анну тенью воспоминания. Стеклянным взглядом она смотрит вперёд, вспоминая тот же лес и израненное лицо девушки с вороными — такими же, как у Марии-Анны! — волосами.

— Ваше величество! — Фернандо протягивает руку, другой продолжая удерживать поводья королевской лошади. Мария-Анна хмурится, приходя в себя, и решительно отталкивает ладонь Фернандо, на которую она и в самом деле могла бы опереться, не будь она так растревожена.

— Максимилиан! — отчаянно выдыхает Мария-Анна. Она спешивается и наравне с остальными придворными помогает стянуть короля с лошади и уложить на траву.

Все вокруг напоминает ей расплескавшуюся в этюднике неаккуратного художника краску — цвета перемешаны и смазаны, а шум и взволнованные голоса заглушены отчаянным биением сердца — стук отдаётся в ушах. С трудом она забирается в карету вместе с израненным, но ещё живым — слава Деве Марии! — Максимилианом; сквозь повязку быстро проступает кровь… Во весь опор королевская карета в сопровождении конной охраны устремляется ко дворцу.

Мария-Анна едва слышно молится, сжимая холодные и безвольные руки короля. А затем снова и снова, стоя на коленях в часовне. И уже не королева, а жена терзается страхом за жизнь мужа, мать — за жизнь отца своего ребёнка; он должен остаться жив, остаться с ней!

Но Мария-Анна — королева и мать наследника престола… и ей страшно — за Максимилиана, за сына, за себя! Она смутно представляет себе свое положение при дворе, если короля не станет. Да, она останется королевой, будет растить наследника престола, но противоборствующие дворянские семейства попытаются установить над нею свою власть, и обычная придворная битва станет поистине безжалостной. Конечно, Мария-Анна уже не та нежная инфанта, беспомощная перед любым поворотом судьбы, и тем не менее она не желает оставаться одна, не желает оказаться в вихре ещё более ожесточённых интриг, чем всегда. Наконец, она не желает лишаться доброго мужа и оставлять без отца Карла… Мария-Анна поднимает взор на скорбный лик Спасителя — и желтоватый лик расплывается, его скрывает пелена слёз. Пожалуйста, пожалуйста! Новые монастыри и храмы, земли, обращённые в истинную веру… грехи, замолить, отвернуться от грехов… всё, что угодно, только спаси его, только спаси!

…Когда же за её спиной раздаются тихие, но отчётливые шаги кардинала де лос Кобоса, она вздрагивает и словно бы в забытьи поднимается, вновь сталкиваясь с Фернандо, что пожаловал в компании кардинала.

«Будь ты проклят! Это все ты! Ты!» — думает Мария-Анна, и только присутствие духовника удерживает ее от того, чтобы тут же не наброситься на Фернандо, этого мастера придворных интриг. О, она бы ударила его, как дикая варварская женщина, расцарапала бы в кровь красивое лицо, вырвала эти наглые изумрудные очи!

— Его величество будет жить! — говорит Фернандо, опережая кардинала.

Все тело Марии-Анны пронзает дрожь, ноги не держат её, и она падает на деревянную скамью. Лицо её обращено к Богу. И в это мгновение она понимает, что все, что она в бреду и забытьи обещала Ему, должно быть исполнено.

— Поклянись мне, что это не ты! Поклянись мне, Фернандо. Богом и мной, Фернандо, моей душой и сердцем!

Герцог де Сегорбе, каким-то образом уславший от них кардинала, садится подле.

— Марианна, я не желаю тебе зла. Ни тебе, ни твоему мужу! Клянусь! — горячо шепчет Фернандо. — Ты должна верить мне, Марианна! Ты веришь мне?

Королева опускает взгляд, не в силах выдерживать эту пытку. Столько честного отчаяния звучит в его голосе, что невольно её гнев утихает, и на смену ему опять приходит постыдная слабость.

— Скажи мне, скажи мне, Марианна, что ещё хоть сколько-нибудь любишь меня?

Мария-Анна не поднимает глаз. Сердце её мечется, не зная, на что решиться. Руки лишь судорожно сжимают старинный матушкин крест — в попытке обрести твердость и поступить верно.

— Ваше величество! — Наконец Фернандо, устав ждать ответа, поднимается и с поклоном уходит прочь.

Мучительной тоской отдается в сердце стук его каблуков. И рвутся, рвутся нити, так болезненно связывающие её, Марию-Анну из династии Трастамара, царствующую королеву, и её верного королевского ловчего, герцога де Сегорбе.

* * *

— Что это такое? — говорит Мария-Анна громко, почти истерично. Так, что потом обязательно будет жалеть об этой вспышке, но сейчас чувства захлестывают её волной. Удушающей, жаркой, беспросветной.

— Марианна, я не хотел, чтобы вы это видели. Вы не должны волноваться, ваше величество!

— Не смейте указывать мне, Максимилиан! Это мой сын, мой Карлитос!

На белом батистовом платке, прямо на письменном столе его величества, лежит нечто отвратительное — высохшие, сморщенные когтистые лапки, перевязанные чёрной нитью и перемазанные какой-то зловонной жидкостью… чёрная магия! В королевском дворце!

Когда-то Мария-Анна усомнилась — уж не при помощи ли магии Фернандо завоевал её сердце, добился благосклонности? Тогда она отбросила эту мысль… она никогда не думала — всерьёз — что столкнётся с чем-то подобным. А теперь…

Теперь Марию-Анну трясет при одной только мысли о том, что кто-то дерзнул совершить такую попытку — попытку навести порчу на её дитя. На её мальчика!

— Как они посмели! — цедит Мария-Анна сквозь зубы, ещё не зная точно кого, но уже ненавидя этого человека до глубины души. — Мне нужно знать имя!

Марии-Анне тошно от одной только мысли, что мог погибнуть её ребенок, которого столько месяцев она носила под сердцем.

— Мы его знаем, — хлестко, как пощечина, звучит ответ Максимилиана. — Это Каталина.

Каталина Гомес де Сандоваль-и-Мендоса, — мысленно вспоминает Мария-Анна имя мачехи, и каждая буква оставляет кровоточащую рану на её сердце. Так, значит…

— Этого не может быть! — беспомощно выдыхает Мария-Анна, падая в обитое цветастым ситцем кресло, словно все силы оставило ее. — Только не это.

На что она надеялась? На примирение, на отпущение грехов, на воссоединение семьи? Нет, этого бы не случилось никогда и ни под каким предлогом. Так почему же она удивлена? Каждый раз так больно осознавать, что люди оказываются ещё хуже, чем ты о них думал. Мария-Анна беспомощно закрывает лицо руками и на место гнева приходит раздирающее душу отчаяние, которое прорывается наружу горькими слезами.

— Марианна, любимая, всё будет хорошо… — тяжёлые руки Максимилиана удивительно нежно обнимают Марию-Анну за плечи. Он подле неё. С мягкостью — совсем не королевской — он гладит её плечи, подает стакан воды. — Они ничего не успели сделать Карлу, поверь. Мы поймали посланца возле покоев инфанта… И никто не сможет причинить вред его высочеству. Я усилю охрану.

Мария-Анна с благодарностью смотрит на короля, что целует её дрожащие руки. И змеей в её разум вползает непрошеная мысль. Нет, не герцог де Сегорбе стоял за покушением на её жизнь, и на жизнь её сына; но та, что могла бы зваться её матерью — любимой и единственной, которую Мария-Анна когда-нибудь бы знала, — но с пренебрежением отказалась от этой роли.

— Этого недостаточно, Максимилиан! — твердо произносит Мария-Анна, взяв себя в руки. Нет, в ней больше не осталось ни милосердия, ни любви, ни капли привязанности к Каталине.

— Мы не можем устроить публичную казнь и покаяние. Королевская семья не имеет права выносить всё это на белый свет… эти чудовищные дела…

— Выносить… на белый свет? — Мария-Анна вскидывает свои густые брови. — Я не верю, что слышу это, ваше величество!

— Хорошо. — Король со вздохом поднимается с колен, и вновь между ними оказывается его письменный стол. — Что если мы призовем на помощь Бога и его святую Инквизицию? В конце концов, колдовство — это в их ведении.

Мария-Анна бледнеет.

Максимилиан давно одобрительно поглядывает в сторону Инквизиции. В его сердце все ещё слишком много романтических рыцарских грез о борьбе с морисками и прочими неверными, и это все очень далеко от того, что происходит на самом деле. Что же, и сама Мария-Анна тоже когда-то была такой — наивной и невинной, полной сладких и страшных заблуждений. Но теперь королева отчетливо понимает, что однажды отданная в руки Инквизиции власть хотя бы и касательно одного неугодного члена королевской семьи — и дальше их аппетиты только возрастут. Обращаться за помощью к Инквизиции — значит подбрасывать дрова в костер, в котором рано или поздно можно сгореть и самому.

— Нет, ваше величество. — Мария-Анна теперь совсем спокойна. Внутри неё все застывает, холодная ясность и такая же ледяная решимость сковывает её сердце. — Каталина посмела бросить нам вызов, и мы на него ответим.

Она поднимается, выпрямляя до боли и так прямую спину. Расправляет черный подол своего строгого одеяния, белые кружева рукавов. Нет больше цветущей королевы-регентши, самой прекрасной женщины королевства, как воспевали её поэты, и нет больше робкой инфанты, тянущейся за капелькой материнской любви. Есть она — Мария-Анна I Испанская из династии Трастамара, правящая королева. И она покажет, как надобно обращаться с гадюками, пытающимися укусить твою руку. На них должно обращать их собственный яд.

* * *

Мария-Анна задумчиво смотрит в предрассветную дымку, туда, где только показался краешек благословенного испанского солнца. Природа и дворец ещё погружены в молчание, но сердце её не безмолвствует: болезненной горечью изнывает внутри. Она не перечитывает длинного чересчур откровенного письма, что сжимает её вспотевшая ладонь, но каждая строчка, кажется, горит огнем перед её мысленным взором.

«…Тогда, да и сейчас, дорогая Марианна, ты была прекрасна, как дивное произведение искусства — недаром королева Каталина с каждым днём всё сильнее и сильнее завидовала красоте и юности своей падчерицы.

Эта зависть сожгла, в конце концов, алчную душу твоей мачехи, королевы-регентши, заставила желать твоей смерти, а затем — и начать действовать. Но ревнивая, озлобленная женщина ошиблась в выборе орудия. Я слишком хорошо понимал, что ты, дорогая моя — это цветущее "завтра", а Каталина — увядающее "вчера". Неодолимая сила влекла меня к тебе, душа моя. Сила, которую зовут любовью. Маленькая колдунья с обманчиво ангельским личиком — ты навек украла моё сердце, только твое лицо я видел на сверкающем диске ночного светила, только к тебе взывала моя душа. Я взирал на тебя — на нежные, ещё девически юные черты лица, мокрые ресницы, припухшие от поцелуев губы... очертания совершенного тела, лишь угадывающегося под доспехами придворной дамы, и не мог не желать. И ты уже тогда любила меня! Или готова была полюбить. Я хотел стать первым, кто бы зажёг огонь в твоей крови, сделать тебя покорной и ласковой, и неподатливой лишь в одном — в нежелании меня покидать.

Я как мог отгонял от себя ненужные, вредные мечты, даже тогда, когда ты уже оказалась в моих объятиях, но они все равно отравляли мне сердце. При мысли об Максимилиане Габсбурге моё сердце всякий раз захлёстывала жгучая ревность, и, это меня не красит, но я в отместку разжигал в тебе пламя ревности к Каталине, убеждая себя, что так ты будешь полна праведного гнева, так нужного в нашем деле. Девичья невинность и кротость недолговечны, как жизнь пёстрой бабочки, как женская любовь. Сколько уже прекрасных и известных красавиц любили меня! Сколько манящих женских губ произносили слова любви, клялись, обещали, молили, угрожали... и в конце концов всё кончалось изменой. Давным-давно я уже имел несчастье убедиться, что правду говорят, и душа женщины так же слаба, как и её плоть. Легкомысленные, неверные, переменчивые, прекрасные лгуньи. Все они таковы, от последней крестьянки до королевы.

Я всегда хорошо знал, что скрывается за ширмой из чопорных манер, за шелестом вееров и складками глухой мантильи. Раз за разом показная холодность и неприступность оборачивались страстным желанием; а любая из знакомых знатных дам бывала глубоко оскорблена, если я не пытался нарушить все правила этикета и не начинал добиваться её милостей. Я знал не понаслышке, как ходят на свидания в церковь, как поднимают глаза в притворном благочестии, грезя о любовнике, как закрытые экипажи становятся отличной заменой удобной спальне. Даже находясь так долго вдали от этих игр и страстей, рано или поздно ты, Мария-Анна, вступила бы на этот путь, и это осознание заставляло сердце моё цепенеть от гнева и предчувствия боли.

Тогда ты ещё любила меня. (Любишь ли ты меня теперь хоть немного? Тенью прежнего страстного чувства?) Но я не хотел ждать, покуда твоя любовь угаснет, покуда твое переменчивое женское сердце перестанет биться быстрее для меня; если уж измены неизбежны, я решил, что сам возведу тебя, дражайшая Мария-Анна, на престол и добуду тебе достойного тебя супруга»…

Много, много строк ещё написано в прощальном письме Фернандо, что он так неосторожно передал ей накануне своего отплытия на Запад. Мария-Анна хотела бы злиться на него за такую дерзость и неосторожность — но не может. Печаль по безвозвратно ушедшему, по оставленному навек прошлому — вернется ли он когда-нибудь назад в Испанию? — мечется в её душе. Печаль по тому, кого она так долго искала глазами в толпе и каждый раз огорчалась, если это был не он. Тоска по глазам, смотря в которые она чувствовала, будто на дно её утаскивает зеленый водоворот — бурлящий гневом, страстью и отчаянной ревностью. И одновременно она чувствует невероятное облегчение. Как бывает тогда, когда отпускает головная боль, и мир снова предстает перед взором ясным, таким, каков есть, без застилающей взор муки.

Фернандо занимал и, пожалуй, будет занимать особое место в её душе. Но он уже плывёт в Вест-Индию, и теперь его надобно отпустить. Отдать потоку судьбы, как ветру отдаешь страстные стихи о любви, начертанные на бумаге.

Прощай, Фернандо, герцог де Сегорбе. Прощай, прекрасный королевский ловчий.

Мария-Анна больше не чувствует себя той девочкой-инфантой, что отчаянно полюбила Фернандо. Она королева, и платье её больше не клетка — но доспехи. Они многое дали друг другу: Фернандо добыл для неё корону; он сложил к её ногам свою отчаянную страсть, а она — подарила ему весь первый пыл девичьей любви; это был грех, но память о нём ещё дорога Марии-Анне; но это только память. А теперь их пути разошлись. Фернандо будет твёрдой рукой управлять колониями, крестить индейцев в Вест-Индии, на радость королю, а она — править Испанией и мягко направлять Максимилиана и сына.

И никто из них не будет несчастен.

1) Святой Иаков Зеведеев — один из двенадцати апостолов, брат Иоанна Богослова. Считается, что святой Иаков проповедовал в испанских землях. Существует предание, что после мученической кончины апостола его тело было положено в лодку и пущено по волнам Средиземного моря; чудесным образом лодку прибило к берегам Испании. Впоследствии на месте обретения мощей святого Иакова возник город Сантьяго-де-Компостела. Во время Реконкисты испанцы почитали святого Иакова как покровителя их борьбы против мавров; существуют легенды о чудесном появлении святого в сражениях Реконкисты; на основе этих легенд сформировалась традиция изображения апостола-воина Мавробойца (Santiago Matamoros).

Вернуться к тексту

2) В просторных домах, где было более одного этажа, испанский король имел право разместить своих придворных. А кому хочется терпеть этих разбалованных безнаказанных постояльцев? Вот и строили в Мадриде "хитрые дома" в один этаж, дабы избежать такой повинности.

Вернуться к тексту