Проверено на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Раскаленная земля заставляет воздух дрожать. Белые, красные, коралловые розы её величества мужественно переживают полуденное солнце. Жарко. Марии-Анне из окна даже смотреть на них больно. Она вздыхает. В стенах дворца чуть прохладнее, чем на улицах Мадрида, но ненамного.
Придворный наряд туго, до удушья, стягивает фигуру. Жесткий корсет не позволяет спине потерять необычайно прямую осанку; что бы ни случилось — прекрасной инфанте следует сохранять спокойный и горделивый вид. Каждое утро нежное тело юной Марии-Анны заковывают в роскошное платье, окружают её слоями великолепных тканей, заключают в клетку вертугадэна(1) — точно красивую птичку, пойманную в силки. Драгоценные камни, жесткие воротнички, металлические кружева, густая чёрная тень мантильи — всё, всё, чтобы украсить, спрятать и поработить. Тяжела жизнь женщины, но жизнь инфанты тяжела вдвойне — узница королевского величия и священного этикета, в самом центре безумного водоворота придворных интриг. Спесь и гордыня, страсти и страстишки, честолюбие и жадность, раболепие и высокомерие — от этой удушающей атмосферы Мария-Анна страдает не меньше, чем садовые розы — от жестокой жары. Впрочем, летняя жара досаждает ей тоже...
Капля пота рождается где-то между двух полушарий юной груди и скатывается по ложбинке вниз, вызывая неприятную щекотку. Мария-Анна едва заметно морщится.
— Вам нехорошо, ваше высочество?
Мария-Анна медленно поднимает глаза, стараясь сдержать улыбку при звуках этого раскатистого голоса. Улыбается только одними глазами — и это даже чуть больше, чем положено инфанте.
— Ваша правда, кузен(2). Я бы выпила немного воды, — тихо-тихо произносит она, не в силах отвести взгляда от этих лукавых зеленых глаз. Изумрудных. Как камни в парадном уборе её величества.
Едва уловимый шорох юбок выдает невольное движение Марии-Анны вперед. Едва видимое движение бровью и самым уголком губ — свидетельствует о предельном внимании её собеседника. И эта тень нерожденной улыбки, это внимание заставляют сердце Марии-Анны биться в сотни раз быстрее, чем до этого.
Корсет становится тесен, как никогда. И, кажется, только он удерживает её сердце от того, чтобы выпорхнуть беспокойной птицей прямо в руки затаившемуся охотнику. Королевскому ловчему.
— Вы сегодня особенно бледны, ваше высочество, — так же еле слышно говорит Фернандо де Арагон-и-Португаль, второй герцог Сегорбе(3), делая знак лакею, чтобы тот подал воды. Изумрудные глаза гранда смеются. — Вам стоит чаще бывать на солнце.
— Я не выношу зноя, — выдыхает Мария-Анна, взмахнув веером возле лица. Щеки пылают то ли от духоты, то ли от смущения — она не берется назвать причину. Ей хочется удалиться прочь, но она будто прикована к паркету. — Моя мать, говорят, была очарована альпийскими снегами, наверное, это наследственное.
Мария-Анна — инфанта, наследница знаменитых католических монархов Изабеллы Кастильской и Фердинанда Арагонского; тех самых великих государей, чей союз положил начало объединению разрозненных испанских провинций в великое королевство. Один из пятерых детей королевской четы, Хуан приходился ей дедом; говорили, король Хуан был счастлив в браке, подарившем Испании очередного мудрого и храброго короля — нового Фердинанда. Вот только после его смерти не осталось сына, а лишь прелестная дочь — инфанта Мария-Анна(4). Своего отца она уже почти не помнила. Равно как и мать, Беатрис Арагонскую. Знает о ней больше из воспоминаний придворных — как была она красива и добродетельна, как устремлялась её светлая душа к сияющим снежным вершинам гор — ближе к Небу...
Глоток воды с лимоном дарит небольшое облегчение. Капля срывается с приоткрытых губ и, минуя подбородок, скатывается в пресловутую ложбинку. Зеленые глаза бесстыдно и неотступно следят, как капелька воды скользит по коже. Мария-Анна чувствует себя раздетой под этим взглядом. Словно ловкие руки уже приступили к крючкам на её корсете. Одна мысль об этом заставляет её сгорать от стыда, но есть в этом какое-то странное наслаждение. Нет, нет, её не должны посещать такие мысли — даже тени подобных мыслей...
— Бог ты мой, Марианна, дорогая, ты еще не готова?
В зал летящей, энергичной, как и всегда, походкой врывается ее величество. Каталина Гомес де Сандоваль-и-Мендоса — королева-регент Арагона, Каталонии и Леона, восьмая герцогиня дель Инфантадо. Ее черное, плотно закрывающее фигуру платье едва поспевает за стремительностью походки; бурные каштановые кудри не без труда укрощены и убраны в маленькую прическу. Голова поднята кверху жестким стоячим воротником — фрезой; это капризный воротник, он требует умения его носить, не опуская голову и склоняя шею. И надо сказать, королева Каталина владеет этим искусством в совершенстве.
Мария-Анна вздыхает. Рядом с мачехой она всегда чувствует себя полевым цветком, которого оплетают побеги вьюна, задавливая своей жизненной силой. Приветствуя её величество, Фернандо чуть склоняется. Лицо королевы озаряется неподражаемой улыбкой, и она кокетливо всплескивает руками в пышных затейливых кружевах. Ее мачеха еще слишком молода, а Фернандо — гранд, чья родословная близка к правящей династии Трастамара. И, к тому же, этот блистательный гранд дивно хорош собой...
— Разве уже пора? — к Марии-Анне с приходом её величества вновь возвращается нехорошее предчувствие — оно лежало на её сердце с утра тяжёлой печатью, хотя герцог и прогнал его на несколько приятных мгновений. Тревога вновь прокрадывается в зал, окрашивая солнечный свет в серый; во рту скапливается густая горькая слюна.
— Я думала, кузен поторопит тебя, милая. Точность — вежливость королей! — Королева смеется, и смех её угодливо подхватывают придворные дамы, полукругом обступившие её величество. Она не так уж и намного старше Марии-Анны, и все же — это единственная мать, которую юная инфанта когда-либо знала; и потому девушку особенно сильно ранит та холодность, что с каждым днём всё явственнее и явственнее ощущается между ними. Тень неразрешимого противоречия укрывает их обеих.
Возможно, тому виной уходящие года, долгое одинокое регентство Каталины... или же переговоры о браке Марии-Анны, которые скоро начнутся. Инфанта не знает. Она чувствует себя слабой и бессильной перед неудержимым потоком чужих страстей, всплесками честолюбия и морем государственных интересов. Неохотно, словно на эшафот, Мария-Анна идет прочь из зала, едва переставляя ноги. И в самых дверях останавливается, будто о чём-то вспомнив, — и оглядывается назад. Зеленые глаза Фернандо все ещё смотрят ей вслед.
...Королевская охота начинается в лесу Вильяманрике-де-Тахо, неподалеку от Мадрида, где в это время находится их королевский двор. Чуть ли не каждый месяц они переезжают на новое место, чтобы почтить своим вниманием местных аристократов — такие жесты помогают избежать ревности и недовольства между провинциями. Сколько ещё требуется времени и труда, чтобы спаять Испанию в единое государство — под могучей королевской рукой!
Этот прибрежный лес любил ещё отец Марии-Анны, король Фердинанд. Прекрасные лесные угодья раскинулись на берегу реки Тахо и считаются одним из красивейших мест в окрестностях Мадрида. Здесь в изобилии растут ивы и тополя, вязы и тростники. Водятся в великом множестве кряквы и грациозные серые цапли; а ещё эти смешные лысухи — водоплавающие птицы, которых можно узнать по белым пятнам на лбу. В лесу Вильяманрике-де-Тахо всегда так легко и приятно: склонов практически нет, а река Тахо, несущая свои воды в Атлантический океан, неизменно настраивает на добрый лад своим тихим, милым слуху журчанием.
Однако в этот раз в лесу совсем не уютно.
Мария-Анна понимает, что тревога не была напрасной, когда ее лошадь ни с того, ни с сего срывается в галоп — будто кто-то исподтишка ударил ее. Запоздало инфанта понимает, что странные знаки, которые она наблюдала все предыдущие недели, да и в эту королевскую охоту тоже, явственно указывали — при дворе рос заговор.
Перепуганная лошадь оставляет королевский конвой далеко позади и несет Марию-Анну в глубины леса Вильяманрике-де-Тахо. Холодея, инфанта молится Богу, чтобы помог ей уцелеть: впереди тропинка сужается у зарослей кустарника. Она уже мысленно прощается с жизнью — вот-вот её лошадь налетит на кустарник и упадёт, увлекая за собой всадницу; но тут под ноги к взбесившемуся животному, рискуя жизнью, кидается пара идальго в черных одеяниях. После этого Марию-Анну бесцеремонно стаскивают с лошади, не обращая внимания на её крики и возражения, и, подняв на руки, несут прочь. Лошадь нервно взбрыкивает, до Марии-Анны доносится испуганное ржание; но инфанта уже далеко. Вскоре она оказывается рядом с небольшим лесным домиком — вероятно, жилищем лесника.
— Отпустите меня, отпустите! — бессильно кричит она. Словно птица в силках, Мария-Анна бьется в чужих руках, не видя, впрочем, ни единой возможности вырваться. Наконец, её вталкивают внутрь деревянного строения — в единственную небольшую комнату. Но как следует оглядеться несчастная пленница не успевает: звенит железо, и в грудь ей почти упирается кончик рапиры.
— Пойдите прочь! — Из-за спин незнакомых идальго вперёд выступает высокая фигура. В тишине слышен лёгкий стук каблуков. Это не кто иной, как Фернандо де Арагон-и-Португаль. Огромная шляпа бросает тень на лицо, делая его зловеще-незнакомым. Короткий черный плащ небрежно сбит от быстрой езды. Незнакомцы тихо выходят из комнаты, затворив за собой дверь.
Мария-Анна холодеет, до дрожи вцепляясь в простые деревянные четки покойной матушки — она всегда носит их с собой. Это память, это символ веры и любви, которые должны уберечь её.
— Мне приказано лишить вас жизни, ваше высочество, — как бы между прочим Фернандо кладет руку на рукоять рапиры, что висит у его бедра.
Мария-Анна не хочет верить — ни ушам своим, ни своим глазам: неужели все вокруг предали её? Слух полнит звон, а в голове — странная пустота. Это кошмарный сон, просто сон... но он не желает прерываться.
— Мне больше нравилось, когда вы были моим добрым, верным кузеном, — она оглядывается в поисках пути к спасению. Губы Марии-Анны дрожат, она чувствует, как рыдания подступают к горлу. Деревянный крест впивается в ладонь. А вдруг это просто шутка? Нет, таким не шутят... Мария-Анна точно знает: Фернандо не стал бы шутить так ни под каким предлогом.
— Я верный подданный ее величества.
— Насколько верный? — она боялась, что этот день настанет однажды, но до последнего верила, что все обойдется, до последнего закрывала глаза на такое очевидное положение вещей — слишком явственно заметную, разлитую в воздухе неприязнь к ней королевы-регентши.
— Насколько мне позволяет преданность вам, моя принцесса.
От этого фамильярного обращения, и вместе с тем от жара, вложенного в эти слова Фернандо, дрожь охватывает Марию-Анну от самых кончиков стоп до макушки. Она облизывает пересохшие в волнении губы и дрогнувшим от напряжения голосом спрашивает:
— Так что же... — Она до конца не понимает игру, в которую играет — действует по наитию, по странному вдохновению, которое иногда посещало ее лишь в смелых мечтах. Она скорее догадывается, чем знает наверняка, что ставка в этой игре — ни много ни мало, а всё: её жизнь и её Испания. — Что же вы хотите за свою преданность?
— Всё. — Взгляд вспыхнувших безумием глаз опаляет. Марии-Анне страшно, очень страшно, но в этом страхе есть мучительная сладость. Болезненное предвкушение уже скручивает судорогой низ живота, и не замечать его становится все сложнее. Порочное уединение действует похлеще любовного зелья, о котором шепчутся, осмелев, придворные дамы. В самом деле... что за магией владеет Фернандо, если один взгляд его зелёных глаз, один звук его голоса очаровывает её, почти лишает воли? Колдовство... чёрный, страшный грех... но Мария-Анна не имеет права терять голову.
— Что вы скажете её величеству? — спрашивает она, стараясь справиться с дрожью в голосе — и во всём теле. Ноги едва держат её.
— Скажу, что убил вас, как было приказано.
— А я?..
— А вы будете жить, моя принцесса! — Фернандо падает на пол и обнимает ее колени, сминая сильными руками пышные юбки. — Только дайте мне время, и я положу всю Испанию к вашим ногам, ваше высочество.
Испания! О величии государства, вверенного Богом её семейству, Мария-Анна слышит каждый день. Испания у её ног...
Но сейчас у ног инфанты — королевский ловчий Фернандо, и его высокий смуглый лоб утыкается ей в живот. Мария-Анна видит смоляные завитки курчавых волос. Жилка на ее шее бьется под бархатистым покровом кожи — в такт с биением растревоженного сердца. Дрогнувшей рукой, унизанной драгоценными перстнями, Мария-Анна зарывается в волосы Фернандо, пропуская сквозь пальцы шелковистые жесткие пряди.
— Подарите мне Испанию, Фернандо, — она пробует подражать властным ноткам, какие звучат в голосе её величества, и пьянеет от их раскатистой сладости. Мужское имя звенит подобно птичьей трели.
В каком-то сладком забытьи сама тянется к шнуровке платья. Это сон, сладкий сон... Фернандо, торопливо поднявшись, помогает ей избавиться от тяжелого платья и от корсета; великолепный наряд, украшенный искусной вышивкой, спадает с плеча — так легко, будто нет никакой гордости, никакой неприступности, окружающей испанскую принцессу. Лицо Фернандо хранит сосредоточенное выражение, губы плотно сжаты, глаза блестят; но его пальцы, поддевающие крючки, предательски дрожат. Много позднее Мария-Анна вспомнит этот миг и поймёт, как ловко, несмотря на всё волнение, Фернандо исполнял обязанности горничной знатной дамы. Ему были хорошо известны все тайны и секреты, все ухищрения, при помощи которых женщины украшают и скрывают самое себя.
Но Мария-Анна ещё не умеет ничего скрывать, а скрывая — привлекать, а привлекая — отталкивать. Она охотно выскальзывает из холодных объятий драгоценной парчи — так освобождённая птичка вылетает из клетки. А Фернандо притягивает к себе Марию-Анну, и его горячий рот сминает ее распахнутые в предвкушении губы. Борода щекочет и трет нежную кожу ее лица, а твердые мужские руки гладят напряжённую под тонкой сорочкой спину. С неожиданной силой он прижимает её все ближе и ближе к себе; ее чувствительная грудь, не прикрытая привычной броней из корсета, упирается в жесткий камзол. Между ними, кажется, не остается ни капли свободного пространства. Его острый язык скользит по краешку её зубов, вторгаясь, переплетаясь с её языком; исследует её рот, словно стараясь не оставить ей ничего личного, ничего своего. И Мария-Анна бездумно отдаётся этому поцелую, а тело её точно плавится, радостно-покорное воле Фернандо. У Марии-Анны подгибаются колени, и она почти провисает в предупредительных мужских объятьях. Внутри неё будто сплетается узел, плотно привязывает её к Фернандо, тянет приблизиться к нему ещё сильнее, слиться с ним в единое целое — и навсегда перестать существовать, переплавившись в этом котле желания и такого долгожданного единения, стать чем-то иным...
Но также внезапно, как и приблизился, Фернандо отстраняется от инфанты. Он сгребает её пышное платье и бросает на прощание:
— Ждите здесь, моя принцесса, если дорожите жизнью. Я вернусь, как только смогу, — и с этими словами он выходит наружу.
Обескураженная и разгоряченная, Мария-Анна кидается к маленькому окну, выходящему в лес. Она старается держаться в тени коротких штор и лишь слегка выглядывает наружу. Вскоре она видит, как Фернандо с тремя идальго несут... что-то... или кого-то... на ком надето ее собственное красивое платье. Она видит смоляные локоны, уложенные так же, как были уложены её волосы. Когда же взгляд Марии-Анны падает на лицо — она с криком отшатывается от окна, прикрывая ладонью скривившийся рот. Лицо безымянной бедняжки обезображено до неузнаваемости — потёки крови на лбу и щеках, сломанный нос свёрнут на сторону. Никогда ещё инфанте не приходилось видеть ничего столь же ужасающего и безобразного. Противная тошнота подступает к горлу.
А на дворе Фернандо уже ведет под уздцы гнедую лошадь Марии-Анны, а его слуга — вороную Фернандо. Вскоре вся процессия скрывается в лесу, и только беспечно-нежное пение какой-то птицы нарушает воцарившуюся жуткую тишину. Кажется, это длится целую вечность... будто так будет всегда: одиночество в лесной хижине, хрустальная тишина леса, полного кошмарных тайн. Смертельная опасность, отвращение к виду крови и убийства, чудесное избавление, преступная страсть, вспыхнувшая неуместно и внезапно — всё это накрывает Марию-Анну подобно морской волне. Инфанта обессиленно падает на край узкой кровати, стоящей в углу, и, закрыв лицо руками, рыдает безутешно и горько.
* * *
Только поцелуй истинной любви способен вернуть принцессу к жизни, — так рассказывают нам старые сказки. Для инфанты Марии-Анны принцем-спасителем должен стать Максимилиан, представитель династии Габсбургов; наследницу испанского престола с колыбели прочили ему в жёны. Теперь Фернандо ведёт с ним тайную переписку; Фернандо прекрасный охотник — он уже поймал в свои сети принцессу, поймает и принца для неё.
С недоумением Мария-Анна смотрит на миниатюру: герцог Максимилиан носат и простоват, а его челюстью, должно быть, очень удобно колоть орехи. Мария-Анна не хочет за него замуж.
Она оглядывается назад — в уютную спальню, где, чуть прикрытый тонким одеялом, безмятежно спит Фернандо. Рассеянный утренний свет едва освещает его красивое расслабленное лицо. Сердце Марии-Анны сжимается от неподдельной нежности и страстной тоски.
— Я не выйду за него, — твердо заявляет Мария-Анна, едва Фернандо разлепляет сонные глаза и отрывается от пуховых перин. Его смоляные кудри, рассыпавшиеся в беспорядке, обрамляют голову чёрным ореолом.
— За кого? — непонимающе отзывается Фернандо, блаженно потягиваясь. Улыбка, едва появившаяся на его устах при виде Марии-Анны, стремительно гаснет.
— За Максимилиана. — Инфанта заламывает руки и принимается ходить по ограниченному пространству спальни. — Ты не любишь меня!
— С чего ты это взяла, Марианна?
— Если бы любил, то не стал бы отдавать меня за этого носатого урода! Какой смысл? Женись на мне, и сам получишь корону! Вся объединенная Испания будет принадлежать тебе... и я тоже, — её нежный голос полон отчаянной мольбы, и Мария-Анна не понимает, как Фернандо может остаться глух к ней.
Но он лишь вздыхает и садится на постели, выпрямляясь, готовый спорить и убеждать.
— Ты не думаешь даже на шаг вперед, — упрекает он её. — Те, кто поддерживает нас в Каталонии и Арагоне — отнюдь не абсолютное большинство. Это семь славных семейств, но... мы все равно можем проиграть! Каталина так и останется на троне, а наши головы будут красоваться на пиках!
Мария-Анна вскидывает голову. Перед её глазами вдруг проносится кровавое воспоминание — обезображенное лицо девушки, убитой вместо неё. Но чем чаще она об этом думает, тем меньше в её сердце страха, и тем больше — ярости. Но Фернандо, встретив её гневный взор, неумолимо продолжает:
— Ты выйдешь замуж за Габсбурга и даруешь Испании наследника. И не только Испании! Станешь матерью Императора...
Мария-Анна останавливается, скрестив руки на груди. Прежде она не раз слышала эти слова. Её судьба, её великое предназначение — стать женой достойного мужа королевской крови, чтобы упрочить своим браком положение Испании, а затем — произвести на свет сыновей — продолжателей славных династий. Но прежде она не сознавала вполне, что значили эти слова. А теперь...
— После смерти своей матери, — говорит Фернандо, — Максимилиан унаследует огромное и богатое Бургундское государство. Бургундия, Брабант, Люксембург, Артуа... — перечисляет он, и Мария-Анна невольно прислушивается, успокаиваясь от самих звуков его голоса. Названия городов и богатых областей ей ничего не говорят сейчас. Какое ей дело до чужих краев, где, говорят, царят одни ереси? Её Испания — земля под её ногами, дворцы Мадрида, светлое небо над головой, сияние золотых алтарей в храмах, волны фимиама, несущиеся к самому подножию Престола Божиего, о котором Мария-Анна, погрязшая во грехе прелюбодеяния, совсем не желает вспоминать. Потом, после, она успеет покаяться и отмолить уступку грешной плоти, потом... а сейчас она зачарованно смотрит на Фернандо и слушает его речи, полные смутной надежды.
— Твой сын будет претендовать на то, чтобы стать Императором. Священная Римская империя ляжет у его ног. Мы, испанцы, призваны, чтобы остановить неверных. Разве мы не изгнали мавров? Разве мы не должны теперь смотреть дальше и выше? Реконкиста(5) еще не окончена, Марианна. В твоих жилах течёт королевская кровь. Ты рождена для великих деяний. Подумай не только о себе, подумай об Испании, подумай о том, что нам назначено!
— Я не вынесу разлуки с тобой! — Горячие слезы моментально собираются в глазах и бегут по носу. Одна только мысль о расставании с Фернандо режет Марию-Анну словно ножом. — Надо было тебе жениться на Каталине, а меня — убить. Это было бы гораздо милосерднее.
Фернандо обронил как-то между прочим, что королева-регент, избавившаяся от единственной претендентки на престол, теперь желает еще больше упрочить свое положение на троне и выйти замуж за гранда, в чьих жилах течет кровь Трастамара. От этих известий ревность к мачехе становится почти непереносимой, а в душе начинают прорастать семена ядовитой удушающей ненависти. Ее величество прочно прибирает к рукам все, что принадлежит Марии-Анне по праву, в то время как ей приходится при всех довольствоваться в доме Фернандо ролью бедной родственницы сомнительного происхождения.
Мария-Анна тяжко вздыхает, не выдерживая напора этой ненависти, поднимающейся откуда-то с тёмного дна грешной души. Она не хочет, не хочет ненависти и злобы, она хочет любви! Ей вдруг вспоминается её ранняя юность, как полузабытый смутный сон, печальный, но теперь не лишённый прелести — прошлое, мирное прошлое, когда ещё не было всё поставлено на карту в жестокой игре!.. Ей вспоминаются те времена, те мечты о любви, которые она лелеяла, как всякая девушка любого звания — высокого иль низкого, всё равно. Тогда она зачарованно смотрела на фрейлин, приближённых королевы, которые принимали ухаживания от своих женихов и кавалеров. Счастливицы, во время публичных обедов, какие давала королева, они могли принимать знаки внимания от своих возлюбленных, представителей знатнейших аристократических семейств Испании; и хотя ястребиный взор ревнивой Каталины следил за ними неустанно — обычай есть обычай, и знатные влюблённые не обращали на неё внимания. Молодые люди прислуживали своим дамам за столом, беседовали с ними в отдалении; их взгляды, улыбки, шёпот, лёгкое пожатие руки — всё волновало, всё говорило о том, что они принадлежат к какому-то иному, более счастливому и яркому миру, чем остальные. Любовь! Огоньки свечей, что кавалеры несли за кортежем королевы, когда она поздним вечером проезжала по улицам Мадрида… Песни о гордых испанках и жестоких маврах, что смягчались и принимали христианство при виде стойкости и красоты испанских дев… Любовь, что сворачивает горы! Теперь и у Марии-Анны есть любовь… она, инфанта, обратившаяся в девицу-тень, девицу без имени, сидит на краю постели и слушает жестокие слова своего возлюбленного. Он мог бы предпочесть ей её собственную мачеху… какой стыд, какая возмутительная нелепость!
— У меня все еще есть такой вариант, ваше высочество, — холодно отзывается Фернандо, устав от пререканий. Мария-Анна на секунду замирает, а потом рыдания становятся ещё горестнее. — Всё едино, Изабелла — то же, что и Фердинанд(6).
— Я так и знала! Господь милосердный! — вскрикивает Мария-Анна, прижимая к груди сжатые руки.
— Но я люблю тебя, Марианна. И никто не сумеет нас разлучить, я тебе обещаю, — примиряюще говорит Фернандо, вставая и ловя Марию-Анну за талию. Какое-то время она пытается отбиваться, но Фернандо держит мягко и терпеливо, пережидая её буйство. И наконец она подается вперед и оплетает руками его шею, утыкаясь куда-то в подбородок. Его борода колет ей лицо, а глаза продолжают жечь слёзы. Фернандо решительно находит ее губы и втягивает девушку в поцелуй. Голова кружится: от его запаха, голоса, дыхания, ощущения кожи под дрожащими пальцами; все внутри дрожит и ноет от сладкой муки. Фернандо роняет Марию-Анну на постель, которая ещё не до конца утратила тепло его тела; его ловкие руки с горячей поспешностью задирают подол её сорочки.
Они так резко подаются навстречу друг другу, что больно ударяются зубами, а рот наполняется солоноватым вкусом крови. Фернандо едва слышно бормочет извинения и опять припадает к её рту, жадно целуя.
— Марианна, любимая, — между поцелуями шепчет он, и этот страстный шёпот заставляет ещё сильнее трепетать все внутри неё, — моя королева... владычица моей души...
Фернандо посасывает и зализывает едва ощутимую ранку на внутренней стороне её губы, которую сделали его зубы, и Мария-Анна упивается ни с чем несравнимой сладостью его прикосновений. Руки хаотично гладят её спину и плечи, шею, отыскивая дорогу под тончайшую ткань нижней рубахи, сильнее распаляя её желание. Она вся подается ему на встречу, ненавидя каждую мелочь, что разделяет их разгоряченные тела, и когда он наконец устраивается между её разведенных бедер и с плавным толчком входит внутрь, Мария-Анна только лишь блаженно закрывает глаза, чувствуя себя наполненной и безмерно счастливой. По крайне мере, в это мгновение.
«Моя королева, моя…» — шёпот Фернандо эхом отдаётся в ушах Марии-Анны, когда она в блаженной истоме дремлет на его плече. Лениво текут сонные мысли, и среди них болезненно-ярким всполохом мелькает догадка — Фернандо, без сомнения, любит... страстно любит её тело, в котором течёт королевская кровь. Как сладко, должно быть, при его гордыне — сжимать в объятиях будущую королеву Испании! Что ж, Мария-Анна родилась инфантой. Она знает, знает, но... отчего же ей так горько?
* * *
Монархи-супруги: королева Изабелла I Кастильская и король Фердинанд II Арагонский, будучи троюродными братом и сестрой и происходя из одной династии Трастамара, положили основу объединению королевств Арагона и Кастилии и Леона, обвенчавшись в 1469 году. Такому порядку вещей монархов научили долгие века Реконкисты. Но для окончательно объединенной Испании и её процветания необходимо было приложить ещё немало усилий.
Едва в народ запускается первый осторожный слух, что инфанта жива, волнение всколыхивает всю страну. Живая принцесса, славная продолжательница традиций рода Трастамара, борцов за испанское наследство — это, безусловно, воодушевляющая новость. То ли поддержка королевы была не такой всеобъемлющей, как они полагали, то ли марш объединённого войска испанской родовой аристократии и Священной римской империи — войско, которое им на помощь отправил будущий августейший супруг Марии-Анны, — через всю страну был слишком стремителен, но сопротивления на своем пути они почти не встречают. Они практически бескровно минуют улицы Леона, где ныне пребывает королевский двор, и врываются в спящий дворец.
Каталину, наряженную в одну тонкую рубашку, среди ночи волокут из спальни. Ее вид, такой жалкий и дрожащий, больно отдается в груди Марии-Анны. Королева пытается храбриться, выпрямляет свое гибкое тело, поднимает голову и высоко задирает подбородок — и в одной сорочке выглядит так же неприступно и гордо, как в роскошно-жёстком парадном одеянии. Но полная грудь Каталины начинает ходить ходуном от волнения, как только она замечает Марию-Анну — падчерицу, которая должна была уже несколько лет как покоиться в могиле.
— Ты хоть когда-нибудь любила меня? — с горечью спрашивает мачеху инфанта, и в её душе поднимается последняя, полузабытая уж волна сиротской надежды на родительскую благосклонность.
— Как можно любить гвоздь, попавший в подошву туфли? — отвечает её величество, не сводя с Марии-Анны темных сердитых глаз.
Мария-Анна приказывает увести бывшую королеву Испании прочь. Инфанта навсегда изгладит её образ из своей памяти. Навеки!
Когда-то племянницу и соперницу Изабеллы Кастильской в борьбе за престол — Хуану Бельтранеху, незаконорожденную дочь королевы, поместили в монастырь, где она и доживала свой век(7). Что ж, пришло время и Каталине Гомес де Сандоваль-и-Мендоса подумать о Боге и душе. Хотя едва ли она будет строго соблюдать монастырский устав.
* * *
Впервые Мария-Анна видит Максимилиана только в день их свадьбы. Невеста знает: отец Максимилиана — австрийский эрцгерцог, что стал императором Священной Римской империи, а мать — наследница владений Бургундского дома; благодаря этому обширному и высокому родству он пользуется ещё и поддержкой значительной части дворянства и богатых нидерландских городов. Запоздало, но Мария-Анна всё-таки понимает, что Фернандо был прав: лучшей партии ей не найти.
Праздничный камзол Максимилиана усыпан таким количеством драгоценных камней, что глазам становится больно от их сияния и блеска. Он высок, нескладен и уродлив, но в его жилах течёт чистейшая кровь. Так уж повелось, что в семействе Габсбургов один за другим заключают близкородственные браки, и пусть их наследники не отличаются красотой, они готовы платить эту цену за благо сохранить власть в пределах одной семьи. Об их честолюбии и жадности слагают легенды... Но, как Мария-Анна узнает позднее, совсем иные легенды и предания занимают ум и воображение её жениха... её супруга.
— Ваше высочество, рад наконец познакомиться с вами, — Максимилиан также окидывает Марию-Анну заинтересованным взглядом, угадывая контуры её фигуры под жёстким каркасом свадебного платья.
Мария-Анна в ложной скромности отводит взгляд — склонить голову ей не позволяет жесткий воротник-стойка; на самом же деле она желает скрыть пренебрежение, что не может не отразиться в её взоре. Она чувствует присутствие Фернандо за спиной, его нежный, полный страсти и сдерживаемой ревности взгляд. И, тем не менее, она подает будущему супругу руку, к которой он немедленно прикладывается церемонным и едва ли не благоговейным поцелуем. И его большая, кажущаяся такой грубой рука осторожно держит похолодевшие пальцы испанской красавицы. Волна недовольства пробегает по телу Марии-Анны, но она заставляет себя быть приветливой и учтивой. Её предки прошли века Реконкисты, и Мария-Анна как никто иной понимает пользу и необходимость династических союзов; она осознаёт важность сохранения того маленького очага испанского мира, христианского мира, что у них оставался после бесконечных арабских завоеваний. Гордость испанцев — последнее, что оставалось у них! — веками заставляла их отбрасывать и чувства, и страсти, и сожаления, и мыслить в первую очередь об интересах испанской короны. И Мария-Анна смирит недовольное сердце и откинет собственные детские капризы — так, как многие до неё.
Мария-Анна будет хорошей королевой, она выполнит свой долг ради процветания Испании. Корабли уже ушли за горизонт в поисках новых земель для процветания Испании. Великая Испания! Великое королевство!
— Я тоже рада знакомству, ваше высочество.
1) Вертугадэн (от исп. verdugado — прут) — каркас нижней юбки, предвестник фижм и кринолинов. Придавал юбке пышность и правильную коническую форму; делали его из прутьев — отсюда и название.
2) Испанское дворянство делилось на несколько категорий: высшая испанская знать, так называемые «гранды» считались «родственниками» короля, поэтому обращались к государю mi Primo («мой кузен»); они имели "родственные" права по отношению к королевскому семейству: могли являться во дворец без приглашения, например.
3) Имя было выбрано из списка настоящих грандов Испании XVI века, но сам персонаж сделан оригинальным, без опоры на исторический прототип. То же самое касается и образа королевы-регентши.
4) Изабелла Кастильская (1451 — 1504) и Фердинанд Арагонский (1452-1516), вступив в брак, положили начало объединению Испании; было достигнуто политическое единство, но до единства национального и даже административного и социально-экономического было ещё далеко. Согласно договорённости между Изабеллой и Фердинандом, они хоть и носили одинаковые титулы (король и королева Кастильские и Арагонские, графы Барселонские и т.д.), декларировали своё единство в управлении Испанией ("Tanto monta, monta tanto, Isabel como Fernando" — "Всё едино, Изабелла — то же, что и Фердинанд", таков был их девиз), но фактически оставались соправителями отдельных государств. Так, Изабелла оставалась единоличной властительницей Кастилии: в её руках была верховная власть, руководство административной системой и внутренней политикой Кастилии. После смерти Изабеллы и её единственного сына Хуана наследницей кастильской короны стала принцесса Хуана, жена бургундского герцога Филиппа Красивого, получившая прозвище "Безумная", т.к. она считалась душевнобольной; фактически Хуана была отстранена от власти отцом Фердинандом Арагонским, а затем и сыном Карлом V. Именно Карл V стал — фактически и юридически — королём Испании, а также был избран императором Священной Римской империи. В результате в его руках была сосредоточена поистине великая власть.
В нашем же AU сын Изабеллы и Фердинанда, Хуан, выжил и дал жизнь сыну Фердинанду. А его внучке, Марии-Анне, должна была перейти власть над Испанией.
5) Реконкиста (исп. и порт. Reconquista — отвоёвывание) или Иберийские крестовые походы — длительный процесс отвоёвывания пиренейскими христианами — в основном испанцами и португальцами — земель на Пиренейском полуострове, занятых маврскими эмиратами.
6) «Tanto monta, monta tanto, Isabel como Fernando» (исп.) — девиз договора между супругами, испанскими католическими королями Изабеллой I Кастильской и Фердинандом II Арагонским.
7) Хуана Бельтранеха (1462-1530) — кастильская принцесса, дочь королевы Жуаны Португальской и (официально) кастильского короля Энрике IV Бессильного. Как видно из прозвища короля, отцом он стать не был способен, и считалось, что настоящим отцом Хуаны был фаворит её матери Бельтран де ла Куэва (отсюда её прозвище Белтранеха, дочь Бельтрана). Король Энрике то отрекался от Хуаны, то восстанавливал её в правах, но в итоге после его смерти кастильскую корону получила Изабелла. А Хуана вышла замуж за португальского короля Афонсу V. А тот, дабы отобрать у Изабеллы кастильский престол для Хуаны, развязал войну за кастильское наследство (1475 — 1479 гг). Эту войну Португалия проиграла, брак Хуаны с Альфонсу V был расторгнут — детей у них не было, зато по материнской линии он приходился ей дядей, а папского разрешения на свадьбу они не получили. Изабелла заставила соперницу принять постриг, и Хуана так и жила в монастыре Санта-Клара в Коимбре. До последнего она подписывала свои бумаги как королева и надеялась вернуть престол.
— Я каждый день благодарю Бога, что в своём великом милосердии Он позволил мне стать матерью... Несмотря на то, что на моей душе столь тяжкие грехи...
— Господь милостив! — кардинал степенно осеняет себя крестным знаменем, Мария-Анна торопливо повторяет его жест. — И пути Его неисповедимы. Рукою помазанницы Божьей руководит сам Бог. От вашего величества зависят жизни ваших подданных, и ваше величество делает всё, чтобы охранить их от бедствий войн и разорения. Блаженны милостивые...
— Вы очень добры, ваше высокопреосвященство, — говорит Мария-Анна, украдкой смахивая слезу облегчения и одновременно — слезу страха. Нет, она вовсе не имеет в виду свою вину в свержении мачехи и загубленные во время вторжения солдат Священной Римской империи жизни её подданных. Точнее не только это. За эту вину Мария-Анна хотя бы может открыто молиться и каяться, и кардинал уже отпустил ей этот грех, в отличие от другого. Греха, имя которому Фернандо де Арагон-и-Португаль.
Мария-Анна нежно касается рукой своего округлившегося живота. Сейчас, после месяцев изматывающей тревоги и попыток зачать наследника, бесконечных мыслей о том, что Господь Бог мог наказать её бесплодием, Мария-Анна, как никогда, прекрасно видит: то, что происходило между ней и Фернандо, не должно было быть. Этого не должно было случиться, а первый мужчина, вошедший в её спальню, должен был оказаться её мужем и её королем. Несмотря на всё её стремление казаться девственной, Мария-Анна содрогается при одной мысли о том, что Максимилиан в первую их брачную ночь мог понять, что таковой его королева уже давно не является. Страшней и тяжелей ей было лишь вынести те дни, когда она, поняв, что и в этом месяце не смогла зачать дитя, ненавидела себя и своё грешное, грешное тело, предавшее её однажды и предающее теперь. Она любила, всё ещё любила свой грех, но он был грехом… Когда-то она страшилась, что может понести от Фернандо — что случилось бы тогда с ней и этим несчастным ребёнком? Тогда она боялась материнства; а теперь жаждала его, но заслужила ли? И Мария-Анна падала на колени в роскошной королевской часовне, поднимала полные слёз глаза на прекрасную статую Мадонны, и давала обеты строить новые монастыри и храмы, и украшать старые, и всемерно содействовать истинному христианству на всей земле, — только бы Небеса пощадили её.
И то, что Мария-Анна всё-таки ждёт ребёнка — не иначе как благословение, ответ на её отчаянные мольбы. Мольбы, пожалуй, а не молитвы.
Её духовник прав — Господь и в самом деле невероятно, неизмеримо милосерден к бедным грешникам. Кардинал Франсиско де лос Кобоса смотрит на неё строго из-под своих кустистых бровей, и под его тяжелым взглядом так и хочется опустить голову, но и этого простого права — она лишена. И не только из-за жёсткого воротника.
— Мы повсюду вас ищем, ваше величество.
Неспешной походкой через сад к ним приближается Максимилиан в окружении многочисленных придворных. С дрогнувшим сердцем Мария-Анна опирается на протянутую руку монаршего супруга, чувствуя внутри такой странный трепет. Наверное, это всё ребёнок в её чреве. Дитя не даёт ей и дальше оставаться равнодушной к его отцу. Тем более Максимилиан с ней невероятно мягок и терпим. Так мягок никогда не был с ней даже Фернандо, в чьём голосе так часто звенела сталь непреклонности.
— Его высокопреосвященство составлял мне компанию на прогулке. Мы говорили о том, чтобы заложить под Леоном монастырь святого Иоакова Мавробойца(1)
— Это будет богоугодное дело! — горячо соглашается Максимилиан. — И мы найдём лучших мастеров для строительства и украшения монастыря...
Мария-Анна невольно улыбается ему — слабой, чуть заметной улыбкой; ей страшно — за себя, за своё ещё нерождённое дитя, и... и за своего странного короля. Она боится его и одновременно боится за него. Нрав Максимилиана приятен; он учтив и добр с ней; и он старательно учится быть настоящим испанцем. Строгость и величавость придворного этикета, столь трудно воспринимаемая иностранцами, принята им без единой жалобы. Он изо всех сил старается быть сдержанным, не позволить себе лишней улыбки, проблеска удивления, лишнего взгляда — хоть порою это и нелегко ему. Главное: он любит Испанию, трогательно и преданно — Мадрид и Леон, Барселону и Арагон. Испания — давняя мечта Максимилиана, как он доверчиво пояснил Марии-Анне в первые дни их супружества. Ему всегда было неуютно в холодной северной стране, где он родился; его манили далёкие земли. Ребёнком он прислушивался к семейным легендам и сказаниям о путешествиях пилигримов, о великих битвах и о Крестовых походах, а вместе с тем — и об испанской Реконкисте; и всю свою жизнь Максимилиан мечтал о судьбе короля-рыцаря, что сражается за истинную веру плечом к плечу с такими же верными рыцарями, своими подданными. Но, увы, Европа погрязла в ересях; и Максимилиан видит пугающее единство между этими ересями, начало которым было положено беглым монахом Лютером и прочими бунтарями, и духом торгашества, что проник даже в самые благородные дома. Но в Испании, по мысли Максимилиана, сохранился чистый и возвышенный дух истинного рыцарства; здесь пуще всего берегут и ценят честь, а не деньги. Здесь мужи храбры и горды, а дамы прекрасны и целомудренны...
Увы. Мария-Анна знает, что Испания не такова, или не совсем такова, какой видит её Максимилиан. А ещё — она хорошо знает, как больно ранят осколки разбившихся грёз... Несмотря на всю решимость быть хорошей королевой, отстранить от себя Фернандо Марии-Анне невероятно сложно. Но сделать это необходимо: с каждым днем он всё заметнее мрачнеет, его глаза-изумруды темнеют от едва сдерживаемой ярости, Мария-Анна всем сердцем опасается, что настанет день, когда у её железного друга кончится терпение и он раскроет королю всю правду. И тогда их головы откажутся на волосок от плахи — бесчестие королевской супруги смыть сможет только кровь. Сердце Марии-Анны рвётся к Фернандо, она желает его утешить, но не может королева пожелать и горечи правды для Максимилиана, что открытым нравом завоевывает всё больше и больше места в её исстрадавшемся сердце.
— Зачем вы искали меня, ваше величество? — спрашивает Мария-Анна, мягко опираясь на протянутую королевскую руку.
— Хотел рассказать вам, Марианна, те замыслы о переустройстве Мадрида, которые посетили меня сейчас. Город растёт, и жителям в нём тесно. Большинство домов одноэтажные, — он усмехнулся, и Мария-Анна с некоторым удивлением отметила, что король знает истинную причину этого явления — не так уж он слеп, этот мечтатель!(2) — и нам нужны новые прекрасные улицы...
— Я вся внимание! — с готовностью отзывается Мария-Анна, нежась в предупредительности и ненавязчивой заботе, которая исходит от Максимилиана; она несколько успокаивается, слушая его разумные, дельные рассуждения. Он поразительным образом сочетает в себе истинно немецкую основательность, внимание к деталям, готовность учиться — учиться без конца, с восторженной мечтательностью. Мечты украшают жизнь; но и разумные распоряжения способствуют её украшению. Мария-Анна вспоминает, что Максимилиан уже успел несколькими незаметными указаниями уменьшить расходы двора... право, дела при Каталине велись безобразно, но теперь этого больше не будет.
— Кстати, Марианна, — говорит король так негромко, чтобы его услышала только королева. — Наш кузен, герцог де Арагон-и-Португаль отбыл в Гранаду на подавление восстания мусульман.
— Когда? — вырывается у Марии-Анны, прежде чем она успела задержать слова, рвущиеся с языка. О, даже ей, прирождённой испанке, не даётся легко знаменитая сдержанность!
— Час назад.
Мария-Анна с ужасом чувствует, как рука её, все ещё покоящаяся на сгибе локтя Максимилиана, предательски вздрагивает. Крылья носа трепещут, раздуваясь, в попытке захватить как можно больше воздуха. Она делает неловкое движение рукой, стараясь скрыть постыдное мгновение слабости.
— Не волнуйтесь так, Марианна. Его войско достаточно, чтобы эта проблема была решена в кратчайшее время. — Король, внимательно вглядывается в её побледневшее лицо. Слишком внимательно. Ей кажется, что слова его звучат подчеркнуто холодно.
— Слишком жарко. Я не… выношу жары, — невпопад выдаёт Мария-Анна. — Ребёнок, похоже, тоже. Сядем в тени?
При словах о ребёнке внимательный взгляд короля смягчается, тень, заволакивающая его карие глаза, исчезает.
В этом стремительном отъезде Мария-Анна видит не только государственную необходимость, но и ловко подстроенные обстоятельства, вынуждающие её наконец расстаться с Фернандо. Неужели король всё же что-то подозревает? Мария-Анна скашивает глаза на Максимилиана, чувствуя, как холодная дрожь пронзает всё её тело.
Или Фернандо наконец решил уступить мольбам Марии-Анны, чтобы она наконец могла вздохнуть свободно, хотя бы на какое-то время, и под первым благовидным предлогом покинул королевский двор?
Ах, как она устала каждый день бояться того, что их секрет раскроют, что наследника заподозрят в том, что он не королевский ребёнок, а её саму сошлют в монастырь или казнят. В конце концов Мария-Анна невероятно обессилела от необходимости видеть возлюбленного так близко буквально каждый день, разрываться между долгом и чувствами и не иметь даже малейшей возможности надолго остаться с ним наедине.
Ей хочется закрыть лицо руками и заплакать, чтобы разрешить копящееся внутри смятение, но Мария-Анна лишь закусывает внутреннюю сторону губы и смотрит вперёд, на королевский прекрасный сад, наполненный голосами птиц, жужжанием насекомых и отдаленным смехом придворных дам. Розы её величества всё так же прекрасны, как и тогда, в день судьбоносной охоты. Получается, это теперь её розы, ведь они приносят Марии-Анне такую же радость, как приносили её мачехе, приказавшей разбить сад, здесь, в мадридской резиденции. Изнеженные благоухающие головки тянутся к солнцу, как и душа Марии-Анны, блуждающая впотьмах, тоже мечтает обратиться к свету.
— Вам надо беречь себя, ваше величество. Надеюсь, целебный воздух Мадрида пойдет на пользу вам и ребенку. Вы нужны вашему королевству, — говорит Максимилиан, разбивая гнетущую тишину, и Мария-Анна невольно вскидывает на него глаза. Оттаивает от нежности, что пришла на смену встревоженности и подозрительности. Она отмечает, скользя взглядом по лицу Максимилиана, что он не так и страшен, как казался на миниатюре. Да, Габсбургские фамильные черты слишком заметны, но добрый умный взгляд смягчает их.
— А вы очень нужны его королеве, Максимилиан.
* * *
Зачем он вернулся?
С самого утра Мария-Анна не может выбросить из головы этот вопрос. После подавления восстания герцог отбыл в собственное поместье, где занялся делами и не объявлялся при дворе уже как полгода.
Мария-Анна смотрит на Фернандо, что привез королю многочисленные подарки из собственного поместья на рождение наследника, и в душе её вновь растет улегшееся было смятение. Она вспоминает теперь ту робкую нежность, которая разлилась в её сердце, подобно солнечному свету, проникающему в комнату на рассвете, прогоняя ночные кошмары и сомнения, когда Максимилиан взял сына на руки. Невероятной тревогой и радостью горели его глаза. Зачать и родить здорового наследника — большая удача. Но в том, с какой предупредительностью венценосный супруг оставил на лбу Марии-Анны поцелуй, она усматривает не только его радость, но и настоящие чувства, обращенные к ней. Сердце Марии-Анны с того момента тянется к нему, как за ласковой рукой наездника тянется укрощенная лошадь.
Ей бы хотелось ухаживать за этим чувством, взращивать его в душе, подобно хрупкому красивому цветку.
Но вот Фернандо здесь и все летит к дьяволу.
Она ненавидит себя за волнение, которое вспыхивает в груди, когда он переступает порог дворца. Презирает за ту слабость в ногах, которая рождает его улыбка в её душе. Приходит в отчаяние от того, что вновь желает кинуться в его объятия.
Мария-Анна усилием воли возвращается мыслями к сыну. Она ещё не различает в Карле какие-либо родительские черты, но при взгляде на него она все равно не может не думать об Максимилиане, не вспоминать его руки, глаза, жесты.
Господь милосерден, он все расставляет по местам с течением времени, надо только набраться терпения и смирения, чтобы возносить ему мольбы!
— Ружья и впрямь великолепны, кузен! — Король в восхищении осматривает оружие. — Правда, ваше величество?
Приклад из ореха пропитан льняным маслом и украшен искусной резьбой, изображающей сцену изгнания Фердинандом и Изабеллой последнего мавританского властителя с Иберийского полуострова.
Мария-Анна неохотно кивает и старательно отводит взгляд от изумрудных глаз Фернандо, стремящихся отыскать её. Он напоминает ей стервятника, что кружит в безоблачном небе, высматривая внизу ослабленную жертву и выжидая момента, чтобы погрузить в ее истекающую кровью сердечную рану острые когти.
Шумит река, в её ласковых нежных звуках, в пробивающемся сквозь листву свете солнца Мария-Анна пытается найти успокоение. Она старается отрешиться от мыслей о Фернандо, не замечать его огненного взгляда и думать только о сыне.
Серебряно вздрагивают листья в отдалении, гончие навостряют уши и рычат, оскаливая желтозубые пасти.
— Марианна! — ещё до того, как королева видит за деревьями черную тень незнакомого кабальеро и понимает, что происходит, Максимилиан разворачивает коня, практически сталкиваясь с мирной кобылкой Марии-Анна. Слышится выстрел, широкоплечая фигура Максимилиана заслоняет Марию-Анну, и пуля, должно быть, предназначающаяся королеве, попадает в короля.
Все тело его содрогается и, замерев на пару секунд, он тяжело падает на круп коня, вымазывая черную шелковистую гриву кровью. Лошадь испуганно вскидывается и едва не роняет седока.
Крик, вырывающийся из горла, поначалу кажется Марии-Анне чужим и далеким. Это крик больше напоминает вой раненого зверя — никак не человеческий голос, не голос испанской королевы! Герцог де Сегорбе удерживает поводья лошади Максимилиана, стараясь унять ее бешенство, а охрана галопом мчится вслед за стремительно покидающим лесную поляну всадником и вскоре достигает его. Но мерзавец падает на траву, его тело дёргается в конвульсиях — и замирает. Должно быть, принял яд… Смерть забирает незнакомого убийцу, и ужас немедленно пронзает Марию-Анну тенью воспоминания. Стеклянным взглядом она смотрит вперёд, вспоминая тот же лес и израненное лицо девушки с вороными — такими же, как у Марии-Анны! — волосами.
— Ваше величество! — Фернандо протягивает руку, другой продолжая удерживать поводья королевской лошади. Мария-Анна хмурится, приходя в себя, и решительно отталкивает ладонь Фернандо, на которую она и в самом деле могла бы опереться, не будь она так растревожена.
— Максимилиан! — отчаянно выдыхает Мария-Анна. Она спешивается и наравне с остальными придворными помогает стянуть короля с лошади и уложить на траву.
Все вокруг напоминает ей расплескавшуюся в этюднике неаккуратного художника краску — цвета перемешаны и смазаны, а шум и взволнованные голоса заглушены отчаянным биением сердца — стук отдаётся в ушах. С трудом она забирается в карету вместе с израненным, но ещё живым — слава Деве Марии! — Максимилианом; сквозь повязку быстро проступает кровь… Во весь опор королевская карета в сопровождении конной охраны устремляется ко дворцу.
Мария-Анна едва слышно молится, сжимая холодные и безвольные руки короля. А затем снова и снова, стоя на коленях в часовне. И уже не королева, а жена терзается страхом за жизнь мужа, мать — за жизнь отца своего ребёнка; он должен остаться жив, остаться с ней!
Но Мария-Анна — королева и мать наследника престола… и ей страшно — за Максимилиана, за сына, за себя! Она смутно представляет себе свое положение при дворе, если короля не станет. Да, она останется королевой, будет растить наследника престола, но противоборствующие дворянские семейства попытаются установить над нею свою власть, и обычная придворная битва станет поистине безжалостной. Конечно, Мария-Анна уже не та нежная инфанта, беспомощная перед любым поворотом судьбы, и тем не менее она не желает оставаться одна, не желает оказаться в вихре ещё более ожесточённых интриг, чем всегда. Наконец, она не желает лишаться доброго мужа и оставлять без отца Карла… Мария-Анна поднимает взор на скорбный лик Спасителя — и желтоватый лик расплывается, его скрывает пелена слёз. Пожалуйста, пожалуйста! Новые монастыри и храмы, земли, обращённые в истинную веру… грехи, замолить, отвернуться от грехов… всё, что угодно, только спаси его, только спаси!
…Когда же за её спиной раздаются тихие, но отчётливые шаги кардинала де лос Кобоса, она вздрагивает и словно бы в забытьи поднимается, вновь сталкиваясь с Фернандо, что пожаловал в компании кардинала.
«Будь ты проклят! Это все ты! Ты!» — думает Мария-Анна, и только присутствие духовника удерживает ее от того, чтобы тут же не наброситься на Фернандо, этого мастера придворных интриг. О, она бы ударила его, как дикая варварская женщина, расцарапала бы в кровь красивое лицо, вырвала эти наглые изумрудные очи!
— Его величество будет жить! — говорит Фернандо, опережая кардинала.
Все тело Марии-Анны пронзает дрожь, ноги не держат её, и она падает на деревянную скамью. Лицо её обращено к Богу. И в это мгновение она понимает, что все, что она в бреду и забытьи обещала Ему, должно быть исполнено.
— Поклянись мне, что это не ты! Поклянись мне, Фернандо. Богом и мной, Фернандо, моей душой и сердцем!
Герцог де Сегорбе, каким-то образом уславший от них кардинала, садится подле.
— Марианна, я не желаю тебе зла. Ни тебе, ни твоему мужу! Клянусь! — горячо шепчет Фернандо. — Ты должна верить мне, Марианна! Ты веришь мне?
Королева опускает взгляд, не в силах выдерживать эту пытку. Столько честного отчаяния звучит в его голосе, что невольно её гнев утихает, и на смену ему опять приходит постыдная слабость.
— Скажи мне, скажи мне, Марианна, что ещё хоть сколько-нибудь любишь меня?
Мария-Анна не поднимает глаз. Сердце её мечется, не зная, на что решиться. Руки лишь судорожно сжимают старинный матушкин крест — в попытке обрести твердость и поступить верно.
— Ваше величество! — Наконец Фернандо, устав ждать ответа, поднимается и с поклоном уходит прочь.
Мучительной тоской отдается в сердце стук его каблуков. И рвутся, рвутся нити, так болезненно связывающие её, Марию-Анну из династии Трастамара, царствующую королеву, и её верного королевского ловчего, герцога де Сегорбе.
* * *
— Что это такое? — говорит Мария-Анна громко, почти истерично. Так, что потом обязательно будет жалеть об этой вспышке, но сейчас чувства захлестывают её волной. Удушающей, жаркой, беспросветной.
— Марианна, я не хотел, чтобы вы это видели. Вы не должны волноваться, ваше величество!
— Не смейте указывать мне, Максимилиан! Это мой сын, мой Карлитос!
На белом батистовом платке, прямо на письменном столе его величества, лежит нечто отвратительное — высохшие, сморщенные когтистые лапки, перевязанные чёрной нитью и перемазанные какой-то зловонной жидкостью… чёрная магия! В королевском дворце!
Когда-то Мария-Анна усомнилась — уж не при помощи ли магии Фернандо завоевал её сердце, добился благосклонности? Тогда она отбросила эту мысль… она никогда не думала — всерьёз — что столкнётся с чем-то подобным. А теперь…
Теперь Марию-Анну трясет при одной только мысли о том, что кто-то дерзнул совершить такую попытку — попытку навести порчу на её дитя. На её мальчика!
— Как они посмели! — цедит Мария-Анна сквозь зубы, ещё не зная точно кого, но уже ненавидя этого человека до глубины души. — Мне нужно знать имя!
Марии-Анне тошно от одной только мысли, что мог погибнуть её ребенок, которого столько месяцев она носила под сердцем.
— Мы его знаем, — хлестко, как пощечина, звучит ответ Максимилиана. — Это Каталина.
Каталина Гомес де Сандоваль-и-Мендоса, — мысленно вспоминает Мария-Анна имя мачехи, и каждая буква оставляет кровоточащую рану на её сердце. Так, значит…
— Этого не может быть! — беспомощно выдыхает Мария-Анна, падая в обитое цветастым ситцем кресло, словно все силы оставило ее. — Только не это.
На что она надеялась? На примирение, на отпущение грехов, на воссоединение семьи? Нет, этого бы не случилось никогда и ни под каким предлогом. Так почему же она удивлена? Каждый раз так больно осознавать, что люди оказываются ещё хуже, чем ты о них думал. Мария-Анна беспомощно закрывает лицо руками и на место гнева приходит раздирающее душу отчаяние, которое прорывается наружу горькими слезами.
— Марианна, любимая, всё будет хорошо… — тяжёлые руки Максимилиана удивительно нежно обнимают Марию-Анну за плечи. Он подле неё. С мягкостью — совсем не королевской — он гладит её плечи, подает стакан воды. — Они ничего не успели сделать Карлу, поверь. Мы поймали посланца возле покоев инфанта… И никто не сможет причинить вред его высочеству. Я усилю охрану.
Мария-Анна с благодарностью смотрит на короля, что целует её дрожащие руки. И змеей в её разум вползает непрошеная мысль. Нет, не герцог де Сегорбе стоял за покушением на её жизнь, и на жизнь её сына; но та, что могла бы зваться её матерью — любимой и единственной, которую Мария-Анна когда-нибудь бы знала, — но с пренебрежением отказалась от этой роли.
— Этого недостаточно, Максимилиан! — твердо произносит Мария-Анна, взяв себя в руки. Нет, в ней больше не осталось ни милосердия, ни любви, ни капли привязанности к Каталине.
— Мы не можем устроить публичную казнь и покаяние. Королевская семья не имеет права выносить всё это на белый свет… эти чудовищные дела…
— Выносить… на белый свет? — Мария-Анна вскидывает свои густые брови. — Я не верю, что слышу это, ваше величество!
— Хорошо. — Король со вздохом поднимается с колен, и вновь между ними оказывается его письменный стол. — Что если мы призовем на помощь Бога и его святую Инквизицию? В конце концов, колдовство — это в их ведении.
Мария-Анна бледнеет.
Максимилиан давно одобрительно поглядывает в сторону Инквизиции. В его сердце все ещё слишком много романтических рыцарских грез о борьбе с морисками и прочими неверными, и это все очень далеко от того, что происходит на самом деле. Что же, и сама Мария-Анна тоже когда-то была такой — наивной и невинной, полной сладких и страшных заблуждений. Но теперь королева отчетливо понимает, что однажды отданная в руки Инквизиции власть хотя бы и касательно одного неугодного члена королевской семьи — и дальше их аппетиты только возрастут. Обращаться за помощью к Инквизиции — значит подбрасывать дрова в костер, в котором рано или поздно можно сгореть и самому.
— Нет, ваше величество. — Мария-Анна теперь совсем спокойна. Внутри неё все застывает, холодная ясность и такая же ледяная решимость сковывает её сердце. — Каталина посмела бросить нам вызов, и мы на него ответим.
Она поднимается, выпрямляя до боли и так прямую спину. Расправляет черный подол своего строгого одеяния, белые кружева рукавов. Нет больше цветущей королевы-регентши, самой прекрасной женщины королевства, как воспевали её поэты, и нет больше робкой инфанты, тянущейся за капелькой материнской любви. Есть она — Мария-Анна I Испанская из династии Трастамара, правящая королева. И она покажет, как надобно обращаться с гадюками, пытающимися укусить твою руку. На них должно обращать их собственный яд.
* * *
Мария-Анна задумчиво смотрит в предрассветную дымку, туда, где только показался краешек благословенного испанского солнца. Природа и дворец ещё погружены в молчание, но сердце её не безмолвствует: болезненной горечью изнывает внутри. Она не перечитывает длинного чересчур откровенного письма, что сжимает её вспотевшая ладонь, но каждая строчка, кажется, горит огнем перед её мысленным взором.
«…Тогда, да и сейчас, дорогая Марианна, ты была прекрасна, как дивное произведение искусства — недаром королева Каталина с каждым днём всё сильнее и сильнее завидовала красоте и юности своей падчерицы.
Эта зависть сожгла, в конце концов, алчную душу твоей мачехи, королевы-регентши, заставила желать твоей смерти, а затем — и начать действовать. Но ревнивая, озлобленная женщина ошиблась в выборе орудия. Я слишком хорошо понимал, что ты, дорогая моя — это цветущее "завтра", а Каталина — увядающее "вчера". Неодолимая сила влекла меня к тебе, душа моя. Сила, которую зовут любовью. Маленькая колдунья с обманчиво ангельским личиком — ты навек украла моё сердце, только твое лицо я видел на сверкающем диске ночного светила, только к тебе взывала моя душа. Я взирал на тебя — на нежные, ещё девически юные черты лица, мокрые ресницы, припухшие от поцелуев губы... очертания совершенного тела, лишь угадывающегося под доспехами придворной дамы, и не мог не желать. И ты уже тогда любила меня! Или готова была полюбить. Я хотел стать первым, кто бы зажёг огонь в твоей крови, сделать тебя покорной и ласковой, и неподатливой лишь в одном — в нежелании меня покидать.
Я как мог отгонял от себя ненужные, вредные мечты, даже тогда, когда ты уже оказалась в моих объятиях, но они все равно отравляли мне сердце. При мысли об Максимилиане Габсбурге моё сердце всякий раз захлёстывала жгучая ревность, и, это меня не красит, но я в отместку разжигал в тебе пламя ревности к Каталине, убеждая себя, что так ты будешь полна праведного гнева, так нужного в нашем деле. Девичья невинность и кротость недолговечны, как жизнь пёстрой бабочки, как женская любовь. Сколько уже прекрасных и известных красавиц любили меня! Сколько манящих женских губ произносили слова любви, клялись, обещали, молили, угрожали... и в конце концов всё кончалось изменой. Давным-давно я уже имел несчастье убедиться, что правду говорят, и душа женщины так же слаба, как и её плоть. Легкомысленные, неверные, переменчивые, прекрасные лгуньи. Все они таковы, от последней крестьянки до королевы.
Я всегда хорошо знал, что скрывается за ширмой из чопорных манер, за шелестом вееров и складками глухой мантильи. Раз за разом показная холодность и неприступность оборачивались страстным желанием; а любая из знакомых знатных дам бывала глубоко оскорблена, если я не пытался нарушить все правила этикета и не начинал добиваться её милостей. Я знал не понаслышке, как ходят на свидания в церковь, как поднимают глаза в притворном благочестии, грезя о любовнике, как закрытые экипажи становятся отличной заменой удобной спальне. Даже находясь так долго вдали от этих игр и страстей, рано или поздно ты, Мария-Анна, вступила бы на этот путь, и это осознание заставляло сердце моё цепенеть от гнева и предчувствия боли.
Тогда ты ещё любила меня. (Любишь ли ты меня теперь хоть немного? Тенью прежнего страстного чувства?) Но я не хотел ждать, покуда твоя любовь угаснет, покуда твое переменчивое женское сердце перестанет биться быстрее для меня; если уж измены неизбежны, я решил, что сам возведу тебя, дражайшая Мария-Анна, на престол и добуду тебе достойного тебя супруга»…
Много, много строк ещё написано в прощальном письме Фернандо, что он так неосторожно передал ей накануне своего отплытия на Запад. Мария-Анна хотела бы злиться на него за такую дерзость и неосторожность — но не может. Печаль по безвозвратно ушедшему, по оставленному навек прошлому — вернется ли он когда-нибудь назад в Испанию? — мечется в её душе. Печаль по тому, кого она так долго искала глазами в толпе и каждый раз огорчалась, если это был не он. Тоска по глазам, смотря в которые она чувствовала, будто на дно её утаскивает зеленый водоворот — бурлящий гневом, страстью и отчаянной ревностью. И одновременно она чувствует невероятное облегчение. Как бывает тогда, когда отпускает головная боль, и мир снова предстает перед взором ясным, таким, каков есть, без застилающей взор муки.
Фернандо занимал и, пожалуй, будет занимать особое место в её душе. Но он уже плывёт в Вест-Индию, и теперь его надобно отпустить. Отдать потоку судьбы, как ветру отдаешь страстные стихи о любви, начертанные на бумаге.
Прощай, Фернандо, герцог де Сегорбе. Прощай, прекрасный королевский ловчий.
Мария-Анна больше не чувствует себя той девочкой-инфантой, что отчаянно полюбила Фернандо. Она королева, и платье её больше не клетка — но доспехи. Они многое дали друг другу: Фернандо добыл для неё корону; он сложил к её ногам свою отчаянную страсть, а она — подарила ему весь первый пыл девичьей любви; это был грех, но память о нём ещё дорога Марии-Анне; но это только память. А теперь их пути разошлись. Фернандо будет твёрдой рукой управлять колониями, крестить индейцев в Вест-Индии, на радость королю, а она — править Испанией и мягко направлять Максимилиана и сына.
И никто из них не будет несчастен.
1) Святой Иаков Зеведеев — один из двенадцати апостолов, брат Иоанна Богослова. Считается, что святой Иаков проповедовал в испанских землях. Существует предание, что после мученической кончины апостола его тело было положено в лодку и пущено по волнам Средиземного моря; чудесным образом лодку прибило к берегам Испании. Впоследствии на месте обретения мощей святого Иакова возник город Сантьяго-де-Компостела. Во время Реконкисты испанцы почитали святого Иакова как покровителя их борьбы против мавров; существуют легенды о чудесном появлении святого в сражениях Реконкисты; на основе этих легенд сформировалась традиция изображения апостола-воина Мавробойца (Santiago Matamoros).
2) В просторных домах, где было более одного этажа, испанский король имел право разместить своих придворных. А кому хочется терпеть этих разбалованных безнаказанных постояльцев? Вот и строили в Мадриде "хитрые дома" в один этаж, дабы избежать такой повинности.
Номинация: «Рыцарский турнир»
Конкурс в самом разгаре — успейте проголосовать!
(голосование на странице конкурса)
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу