Лесная колыбельная (джен)

Княгиня Ружена поднялась сегодня до солнышка. Не успел Ярило даже алую зорьку разогнать. Темень за ставнями — хоть ворог око выколи. Откинув волчью шкуру, ноги прикрывавшую, да наскоро умывшись водой студёной, поднесённой прислужницами, поторопилась Ружена, платье переменив, поясом обережным перепоясавшись, в лес, за травами зельевыми. Надобно их было собрать до свету, пока тоненький лучик не коснулся, иначе не будет в сим занятии толку, потеряют травы часть силы ведовской. А Ружене ох как нужны ответы. Оттого и идёт она, невзирая на опасность, в чащобы заповедные. Но сперва, как заведено, зашла на капище, дань и похвальбу Перуну отдавая, о защите моля. Возложила на камень хлеб-соль да мёд в чаше кленовой. «Громовержец, защити, — шептали уста её, — покровом своим накрой, да лихо лесное отведи».

Неспокойно стало в их лесах, неуютно. Даже ей, с кем травы с детства говорили. Впрочем, сложно это было разговором назвать в людском понимании: скорее, чувствовала их Ружена, настроение улавливала. Картинки порой видела, словно от природы сон наяву. Разное передавали — и худое, и доброе. А в последнее время только худое. Да и то странное что-то, непонятное. Никак не могла вразуметь Ружена, что же ей сообщить хотят. На заклинание похожее, напевное, мелодичное. Но слова не давались, ускользали. Впервые она досадовала, что не разумеет слов в разговорах с природой, не хватает сил ей либо умения. Ведь в лесах, окружающих Светлояр, чувствовала Ружена теперь себя чужой, пришлой, покой вековой нарушающей. Да, никогда не были простыми дни их жизни здесь, но привычные были тяготы да заботы, находилось место и отдыху душевному, и играм да забавам, весёлому смеху, звонко разгонявшему тёмные тучи. А теперь по-другому всё. Уходила отсюда радость жизни, чем-то мрачным сменяясь. Словно сама Мать Сыра Земля милости их лишила.

Видела Ружена, как обеспокоен её супруг, как печали, сомнения и думы нелёгкие избороздили морщинами мужественное лицо. Не было ответов на вопросы тревожащие и у него тоже. Разные уже способы перепробовала Ружена: и к богам обращалась, и в лес ходила, к старым курганам. Воинов погибших призывала, да ответов спрашивала. Молчали и боги, и умершие. То ли не знали, то ли сказать не хотели. Потому-то и должна была Ружена травы нужные сыскать да наговоры зашептать. И, может, тогда, сжигая коренья, увидит она в дыму надобное. Может, поймёт, что за слова доносит ветер вольный из чащобы. Пока всё не стало совсем плохо — а к этому идёт несомненно. Недаром же вот уже какую ночь является в ней во снах лебедь. Все знают, что сие означает: смерть. Но пока во снах он лишь то бился в оконце, прекрасный, величественный и страшный, не залетающий внутрь, то взлетал над деревом большим, золотом сияя. Что бы то ни было, оно вокруг ходит, не может пока зайти. Но то лишь времени дело, одному Святовиту, от чьих четырёх голов не укроется ничто на свете белом, ведомо, быть может, сколько ещё сдержат тьму обереги да заговоры.

Лес встретил Ружену привычным непонятным шёпотом и клочьями тумана, закручивающегося в странные, похожие на человеческие фигуры. Ружена вгляделась: нет, силуэты, видневшиеся в серо-белой пелене, были неплотными, дрожали от порывов ветерка. Не несли они в себе опасности. Вот если бы туман сгустился, образуя плотную тёмную массу, в которой чудились Ружене женские очертания, тогда быть беде. В подобном случае вряд ли решилась бы Ружена за границы града ступить. Из нового и странного разве что корни деревьев, странно покрасневшие, будто кровью омытые. Вздрогнула Ружена, но решимости полна была. Вытащила Ружена клинок небольшой, не обращая внимания на туман, начавший сгущаться, и свои плохие предчувствия, к небу протянула, показывая, что не хищничать пришла, лишь нужное возьмёт:

— Матушка-земля, не обессудь, не гневись! Дозволь богатством твоим воспользоваться, сверх меры не возьму, на пользу обращу!

Продолжая напевать заговоры древние, испокон веков в роду её передававшемся от матери к дочери, быстро собирала Ружена нужное. Низко-низко земельке кланялась, торопилась. Чувство изнутри подстёгивало: скорей надо, пока возможность имеется, пока дозволяют. Всё чувствовала присутствие чего-то недоброго, пусть и далеко оно сейчас было. Наполнив мешочки, к поясу пришитые, доверху разными травами — не только ту, что для ответов нужна, но и лекарственные да обережные нарвала: зверобой да чистотел, крапиву да пижму, да, подумав, живицу с сосен и елей пособирала — пустилась Ружена в обратный путь. И успела вовремя — не успел по обыкновению супруг её спуститься в её покои, как делал по обыкновению ко времени трапезы утренней. Не то чтобы он не одобрил — знал ведь, что понапрасну не пойдёт Ружена за травами, но не хотелось Брониславу лишние треволнения доставлять.

Едва успела Ружена разложить травы для просушки на полати дубовые да выйти в трапезную небольшую, где прислужницы уже выставили на стол яства: коренья да овощи пареные, лепёшки ячменные с мёдом, разлили в чаши настой Иван-чая, как вошёл Бронислав, супруг её драгоценный, тепло улыбаясь жене своей. За ним следовал и сын, гордость и надежда Ружены — Добрыня, отрок юный, ликом светлым да кудрями цвета спелого льна наделённый. Ранним птенчиком Добрыня пришёл в этот мир — на свет поторопился, до срока, знахарками да повитухами указанного, народился. Вот и вставал всегда раненько, с утром здороваясь, да с матерью и отцом время провести стремясь. Потом-то дела да заботы увлекали и неотложного внимания требовали. Особенно Бронислава занимали. Да и у сокола её, Добрыни, день-деньской свои обязанности были.

Поклонилась Ружена супругу своему, как обычаи и сердце того требовали. Повёл рукой Бронислав, за стол приглашая. Сели чинно, наслаждаясь отведёнными им спокойными мгновениями. Возблагодарив за пищу и день новый богов разумеющих, приступили к трапезе.

— Батюшка-свет, — заговорил после насыщения Добрыня, — дозволь мне в лес сходить да прознать, что же там так разум тревожит. Соколом быстрым пролечу, зайчиком незаметным проскользну.

Не в первый раз заводил об этом разговоры сын — даром, что молод ещё, едва только в отрочество вступил, но рвётся помогать старшим да защищать всех, кто поблизости окажется. Сильно Ружену тревожило это — как бы ни ушёл без дозволения. Каким бы храбрым да сильным для лет своих не был Добрыня, сомневалась Ружена, что пощадят его духи лесные или то, что там теперь обретается. И супруга это же явно волновало — вон как нахмурил Бронислав брови тёмные.

— Сын, было уже говорено ранее, — сурово изрёк, — не твоё пока дело то. В чащобу сам я с дружиной выдвинусь, авось удастся выведать, где беда гнездо свила. Тебя же иная задача ждёт — град наш охранять, матерь беречь. Вот твоё дело, на то и рассчитываю, за то и стребую.

Забилось часто-часто сердце у Ружены от слов сих. Не подозревала даже, что супруг её милый собирается в чащу пойти. Знала она, что бесполезно Бронислава отговаривать, не изменит принятого решения. А иначе голубкой бы в ноги кинулась, моля остаться, не покидать её. Гнело её чувство страшное, что не вернётся Бронислав с дружиною из леса. Сгинут добры молодцы, воины-защитники. Недаром лебедь является, ох, недаром. Вот она беда, что кружит-кружит, да не входит пока.

А ведь уже и просила, когда Бронислав недавно пришёл к ней совсем смурной. Поделился тогда князь-свет своими думами тяжкими:

— Голубка моя, темноглазая, — обнимая, шептал, — Лихое время настало, не могу я одолеть тьму, из чащобы ползущую. Надобно мне самому отправляться, пожечь лютое всё огнём перуновым. Хоть и сомневаюсь я в том, но что-то делать должен. Не могу на месте сидеть, защитить вас будучи не в силах. Да и народ наш подвести боюсь.

В тот раз сумела уговорить Ружена мужа своего:

— Обожди, супруг мой, дай мне своими тропами незримыми пройти да ответ тебе узнать. Лихо знать надо, не дело это — дружину вести туда, не знаю куда.

Хоть и одолевали сомнения князя, да подождать он обещался, до поры до времени в стенах града оставаясь. Видно, кончилось терпение, не уговорит больше князя-мужа она. И пытаться не стоит.

Одно хорошо — Добрыня послушно голову склонил, не рискнул отцу перечить. Может, хоть сына сберечь смогут, хотя коли продолжит лихо наступление своё, никому живу не быть. Ни им, ни посадским...

После завтрака Добрыня отправился на занятия — занимался с ним волхв верный да правильный, во взглядах смутьянских не замеченный, считать да читать и писать учил. И не только — мудрость вековую, знания о неведомом также передавал мудрый волхв. А науки воинские постигал сын в дружине — из лука стрелял, с лошадью обучался обращаться, чтобы настоящим защитником стать для народа своего. Бронислав же отправился приготовлениями к походу заниматься — не храбростью единой, а и мудростью славен был. Понимал, что не след соваться без должной подготовки в самую чащобу.

Сама же Ружена, посетовав, что не может заставить травы высохнуть скорее, чтобы попытаться ответы получить, за рукоделие взялась. Не простое, а зачарованное: узлы заговорённые плела, в пояса вплетая — не будет лишним для супруга и дружинников его. Лучше бы и самой с ними отправиться, да где ж это видано, чтоб дева, пусть и знания скрытые ведающая, в мужское дело ввязывалась? Да и сына оставить страшно было — материнское сердце всё равно не на месте было, пташкой маленькой стучало. Плела Ружена, слезами омывая каждый узел, взывая к Макоши, защиты прося. Чтобы целыми да невредимыми вернулись Бронислав с воинами.

Работала, рук не покладая, до самой вечери, отвлёкшись на краткий приём пищи, хотя кусок в горло не лез. А вечером прислужница прибежала, запыхавшаяся, с глазами горестными:

— Княгинюшка, душенька, не гневись, не уследили мы, Добрыня-Сокол пропал. Видели его — за стены града вышел, да остановить не сумели.

Так и выпал последний пояс с узлами недовязанными, так и вскинулась Ружена да к супругу своему полетела. А в чащобе заповедной уже стал туман густеть да плотнеть, всё выше и выше поднимаясь...