Лесная колыбельная (джен)

Среди бескрайних дремучих лесов, окружённое плотным кольцом вековых сосен, елей и иных деревьев, раскинулось княжество, Вечнолесьем прозванное. То вотчина князя Бронислава-Защитника. Суровый потомок древних воителей, испокон веков сражавшихся с нечистью лесной, сейчас Бронислав неспокоен был. Стоял на часовой башне града своего, раскинувшегося, по обыкновению, на холме, да вдаль глядел. Князя, в чьих жилах та же ярь текла, что предков его на борьбу поднимала, предчувствие одолевало. Ох, не зря знамения им были посланы: три дня кряду волки на Луну выли, да вороны сурово голосили у терема княжьего. То ли о беде упреждали, то ли беду наводили. Впрочем, и без этих знаков, незнамо кем ниспосланных, знал Бронислав, что нечисто дело, добром может не кончиться. Тяжесть на сердце лежала, а разум ответы сыскать пытался. Да не было их, ответов-то. Бронислав поёжился — не спасал шерстяной плащ, наброшенный небрежно поверх кольчуги, от ветра, лютующего на башне. Да уж, даже здесь не щадит природа, насылая холода такие в конце лета... Да и туман треклятый, который месяц уже не сходивший ни днём, ни ночью, стелившийся по земле да весь град опоясывавший. Поправил свой меч, бликующий, словно Чернобога око, от редких солнечных лучиков, покрепче Бронислав, да закутался плотнее в плащ, думу думая горькую.

Не всегда Вечнолесье словно боролось против своих обитателей. Да, непросто здесь жилось. Даже солнечный свет был редким гостем — так плотно смыкались кроны деревьев. Вот и пробиралось солнышко ясное робким зайчиком. День был короток, а ночь длинна. Казалось, даже само время иначе течёт в границах княжества. Впрочем, хватало в лесах окрестных и нечисти разной, досаждающей. Не зря издавна боролись с ней люди. Всякое ведь в лесах да чащобах чудится: туман свивается тёмными серыми кольцами в животных непонятных, слишком живых. Может, то Марена пряжей своей морок наводила — как шептались самые старые знахарки. Привыкли к тому люди, да и земля здесь особенная. То тут, то там скрывались холмики курганов древних да жертвенников. Знал Бронислав, что предки его и жертвы кровавые, бывало, приносили. Да и в битвах вечных с духами лесными остались многие воины в этих лесах непогребёнными. Иногда Брониславу чудилось, что обращались они к нему незримо у жальников, о тризне да упокоении вопрошая. Может, в этом всё дело? Пропиталась земля кровью, а то ж не водица, силу в себе несёт. И добрая ли сила аль губительная будет — одному Триглаву ведомо. Может, вконец обозлился Святобор, что в землях его ведутся сражения постоянные? Вот и пошло всё наперекосяк. И начали леса становиться врагом злейшим.

Вспомнилось, как совсем недавно пытливо выспрашивал у старейшего волхва, что же за лихо их одолевать стало.

— Сколько руны не раскидывал, требуху не сжигал, — седовласый волхв головой качал, — будто туманом мне что-то закрывает очи. Не вижу, али не кажут мне боги ответов на твои вопросы, князь. Одно лишь дозволили разузнать — лихо то в чащобах затаилось, старое это зло, с родом твоим связано. Вспомни, князь, что в свитках старых расписано рукой предка твоего, Бронислава-Охотника! Знал он, видать, что за лихо затаилось да в сей час пробудилось.

— Как? — раненым медведем рычал князь, — Отчего не можешь ты больше сказать? Найди способ правду вызнать!

Но сколько ни бился, сколько ни требовал ответов — всё бесполезно было. Бессилен был волхв, вынужден был Бронислав отступить. Хоть и чувствовал, что правда есть в словах старейшего — ходили слухи, что Бронислав-Охотник, в честь которого и назван был сам князь нынешний, рода основатель, страшное что-то сделал, чёрное. За что потом и искупал и пред людьми, и пред богами. Однако так давно было дело, что и вспомнить-то никто не мог. Все разное говорили. Да и в свитках тех не было ничего, самолично просмотрел всё Бронислав. Символ лишь запомнился странный, меленько-меленько начертанный в самом конце одного из свитков: лебедь, взлетающий над дубом. И его Бронислав запомнил, потому что неясной тревогой он в сердце отзывался. Словно виноват в чём...

Вернулся в настоящее князь Бронислав, снова думами к граду своему стольному оборотившись. Наткнулся взгляд его на тёмную полоску реки, да и догадку новую привнёс. Реки здесь слишком медлительны да черны, обрамленные серым мхом берегов, всегда были, а теперь же течение их будто нашёптывает слова Велеса, резкие, смущающие, душу тревожащие. Неужто бог-супротивник силу набирает?

С трудом отвоёванные редкие лесные полянки, заговорённые ведуньями, позволяли выращивать ячмень, репу, да другие немногочисленные дары Земли-матушки, пропитание обеспечивающие. Леса тоже кормили — охота сильно подсобляла, не только мясом, но и шкурами обеспечивая. Но и только. Трудно было жить в землях этих, однако подданные его не торопились с места сниматься, в поисках лучшей доли. Да и куда пошли бы? «Живём в пекле, да бежать некуда», — шептались старики украдкой. Да, слышал Бронислав, что раньше лес большим другом людям был, а потом будто закрылся одним разом, охладел. Правда, сам он не помнил такого, всё предания, из уст в уста передаваемые людьми старыми. Он застал уже именно такой край, где лес помощником не был, но и врагом — тоже. Не хотелось, чтобы в его княжение окончательно выжили их чащобы. Ведь правы старики: некуда идти им. Со всех сторон за лесами соседние княжества, отнюдь не горящие желанием предоставить новый дом пришельцам. Более того, доходили до Бронислава слухи: зубоскалили соседи, над бедами их потешаясь. Нет, такие соседи хуже ворогов. Впрочем, и жизнь на чужбине, будь она и прекрасна, не прельщала: любили обитатели Вечнолесья свой дом, как бы ни было тяжко порой. Здесь даже не выросли, а будто бы вросли в землю, прикрепились крепко корнями, прикипели. Да, народ его постарался сильно, отвоевав своё поселение.

Бронислав невольно залюбовался раскинувшимся перед ним видом: посад, где располагались дома ремесленников да жителей, посты дружинников вдалеке, несколько дорог, ведущих сквозь тёмную ширь лесов к соседним княжествам... Огонь, сияющий на капище, поддерживаемый постоянно. Сказывают, что когда-то его преподнёс в дар предкам Бронислава сам Сварог по просьбе Перуна, благословив на житие в крае этом, становлении здесь города главного, названного в честь события этого Светлояром, и на сдерживание нечисти лесной. Да, Вечнолесье было небольшим, но красивым краем, в котором жили мужественные и трудолюбивые люди, не привыкшие сдаваться.

Пусть и немногословны они, зато делами еженощно показывают силу и характер. Стойко переносят трудности и лишения жизни. Князь нахмурился — переносили. В последнее время совсем опасно стало в землях подвластных. Чувствовал Бронислав, что не привычная нечисть лесная грозила им. Другое что-то. И ладно бы, дело было только в дружиннике, что пост свой самовольно оставил, да в чащобы ушёл. Случалось здесь такое — пропадали люди, да, не без этого в краях, где и днём, и ночью видят люди не только туманные страшилки, а и вполне реальных русалок, леших, да прочих лесных соседей. Может, и дружинника закружили длинноволосые девушки-русалки, да и в топи заманили голосами сладкими. Хотя дружинники, как и все в округе от мала до велика, носят, не снимая, обереги, да и в одежду вязь узлов-заговоров вплетают... Да, раньше пропадали в чащобах люди, но только те, кто себя не поберёг или забывчивым был. А в дружинниках своих Бронислав уверен был. Был... И в дружиннике пропавшем, богатыре Святозаре. Славный малый — силач и храбрец, каких поискать. Самолично видел, как тот волка разрывал, да на медведя в одиночку хаживал. А теперь и не знает, можно ли доверять. Очам да разумению своему прежде всего. Ведь казался Святозар воином храбрым и надёжным, а посему выходило, что и его одурманили да сманили. Да и не расспросишь теперь — так и не нашли ведь. Шлем только в болотах отыскать сумели, слизью покрытый, будто его болотник облизнул.

Бронислав снова тяжко вздохнул: пропавшим дружинником отнюдь не ограничилось дело. Скорее, это было приближение к верхушке чего-то ужасного. Всё чаще люди поговаривать стали, что тьма, наползающая из лесов, когда Ярило солнце уводил, вела себя как живая. Жаловались многие, прошения подавали: пугало их то нечто, что, казалось, начинало смыкаться вокруг Светлояра, ровно как туман тот. Да и сам Бронислав чувствовал это. Предпринятые меры, защиты ради, не сильно помогли. Чуть спокойнее стало, когда велел он в каждый дом внести частичку сварогова огня, да обряд защитный раньше времени провести: знаки обережные на стенах обновить, кровью жертвенного петуха и пеплом трав сожжённых напитав. Но этого явно мало было, чтобы страх укоротить, мужеством вновь сердца наполнить. Даже дети малые плакали, особливо по окраинам посада — чудились им лица страшные, рогатые, в окнах ночами тёмными.

Ещё и волхвы смуту начать удумали: возомнили, что надобно Велеса вызвать, мол, если светлые божества не справляются, не защищают, надобно к другой стороне обратиться. Вот и ещё одна причина не верить полностью словам старейшего. Вдруг всё это игры какие, ловушки организованные? Категорически воспротивился этому Бронислав, суровыми карами пригрозил тогда смутьянам, с ним и жена даже согласилась, Ружена-знахарка. А ей Бронислав всецело доверял несмотря на перешёптывания и толки в городе, мол, волос бабий долог, а ум короток. Впрочем, немного было пересудов, что Князь с женой советоваться удумал: одни побаивались Ружену — всем известна была сила её наговоров, хотя зло лютое не творила, не её это было вовсе. Но стоило лишь взглянуть своими очами тёмными Ружене на перешёптывающихся, недовольных, как те разом приумолкали. Другие же Ружене обязаны были — жизнью своей или семейных своих. И искренними тёплыми взглядами провожали, коли случалось ей в посаде показаться. Но волхвы на особом положении. Такие могут и бурю поднять. Одну смуту подавил в самом начале князь, но сколько таких ещё таится в тени? Вот и Ружена не слишком волхвам доверяет. Пожалуй, одному только Велемудру, наставнику Добрыни, сына и наследника Бронислава.

При мысли о жене улыбка осветила усталое, вымотанное бессонными ночами в поисках ответов лицо. Бронислав сердцем чувствовал: Ружена с ним на одной стороне, незримо поддерживает, даже вдали находясь. Опора настоящая, такой и должна быть княгиня. Вот только и она не ведает, что происходит. Но Бронислав сдаваться не привык, до победного будет решение искать. Если понадобится — поднимет дружину, да и возглавит битву с Тьмой, чем бы та ни оказалась. Может, и голову сложит, зато защитит своих, долг свой исполнит. Или же уведёт всё же людей, коли выхода другого не будет. В отличие от своего отца, Бронислав считал, что иногда разумнее отступить, но сохранить жизни.

Не успел отвести взор от края родного да далей лесных, как почувствовал Бронислав движение за спиной. Взгляд через плечо бросив, узрел воина своего славного, воеводу Храбра. Стоял тот почтительно, голову склонив, не решаясь думы князя прервать.

— Что, Храбр, дело пытаешь? — развернувшись, вскинул голову Бронислав и сказал внушительно, — Говори же!

— Сиятельный Князь Бронислав, доложить разрешите! — степенно, как и заведено было, начал Храбр, лицо его, шрамами испещрённое, решимости полно было. — Воины волнуются, говорят, что дело делать надо. Лихо в лесу, тени сгущаются. Негоже ждать, пока гром грянет. Раз и навсегда пора дать бой врагу неведомому.

Да и сам Бронислав чуял, что роптать начинают люди. Решения не было, но делать что-то придётся. Либо действительно пойти в чащобы да всё разом вычистить, либо бежать непонятно от кого, либо наблюдать постепенно, как его подданные медленно погибают. Недолго травы заговорённые отпугнут это нечто.

— Уж не смерти ли ищешь? — вопрошал Бронислав нахмурясь. — Гибельным дело быть может. Впрочем, дело молвишь. Поди, дружине волю мою объяви: пусть сборы будут, завтра с рассветом выступим мы в чащобы лесные, лихо изрубить или голову сложить. Готовы все должны быть ко времени тому. Да посты проверь, смотрящих предупреди, чтоб начеку были. Смурно на душе — близко тьма сгущающаяся.

— Нам ли бояться? — серьёзно спросил Храбр, — Побывали мы во многих сражениях, долгий путь прошли. — а затем в голосе его смешинка мелькнула, — Да я б лично эту нечисть из леса метлой повымел, коли не боялся бы у девок лесных подмётки позаимствовать!

— Ступай уже, балагур, — махнул рукой Бронислав. Но на сердце потеплело: верные его воины, вон и Храбр шутить пытается, князя своего веселить.

С поклоном отступил от него верный Храбр:

— Волю твою, князь, выполню, дружину подготовлю.

Что ж, пожалуй, кончилось его время одиночества на башне. Выбирался он туда, голову чтобы проветрить, надеясь, что буйные ветра ответ дадут. Настало время спуститься да за дела взяться, люди от него действий ждут, а не стояния столбом. Да прежде к Ружене зайдёт, да и Добрыню проведает — шустрый мальчонка, глаз да глаз за ним, присмотреть надобно, чтобы не посмел отцова завета ослушаться да чащобы пойти изучать. Десять зим уже парню минуло, ловкий да храбрый, из лука стреляет — любо-дорого посмотреть. Молит едва ли не ежечасно: отпусти да отпусти, мол, батюшка, в лес. Обещается сыскать да сразить тьму. Поберечь мальчонку надо, его же блага заради.

Княгиня Ружена поднялась сегодня до солнышка. Не успел Ярило даже алую зорьку разогнать. Темень за ставнями — хоть ворог око выколи. Откинув волчью шкуру, ноги прикрывавшую, да наскоро умывшись водой студёной, поднесённой прислужницами, поторопилась Ружена, платье переменив, поясом обережным перепоясавшись, в лес, за травами зельевыми. Надобно их было собрать до свету, пока тоненький лучик не коснулся, иначе не будет в сим занятии толку, потеряют травы часть силы ведовской. А Ружене ох как нужны ответы. Оттого и идёт она, невзирая на опасность, в чащобы заповедные. Но сперва, как заведено, зашла на капище, дань и похвальбу Перуну отдавая, о защите моля. Возложила на камень хлеб-соль да мёд в чаше кленовой. «Громовержец, защити, — шептали уста её, — покровом своим накрой, да лихо лесное отведи».

Неспокойно стало в их лесах, неуютно. Даже ей, с кем травы с детства говорили. Впрочем, сложно это было разговором назвать в людском понимании: скорее, чувствовала их Ружена, настроение улавливала. Картинки порой видела, словно от природы сон наяву. Разное передавали — и худое, и доброе. А в последнее время только худое. Да и то странное что-то, непонятное. Никак не могла вразуметь Ружена, что же ей сообщить хотят. На заклинание похожее, напевное, мелодичное. Но слова не давались, ускользали. Впервые она досадовала, что не разумеет слов в разговорах с природой, не хватает сил ей либо умения. Ведь в лесах, окружающих Светлояр, чувствовала Ружена теперь себя чужой, пришлой, покой вековой нарушающей. Да, никогда не были простыми дни их жизни здесь, но привычные были тяготы да заботы, находилось место и отдыху душевному, и играм да забавам, весёлому смеху, звонко разгонявшему тёмные тучи. А теперь по-другому всё. Уходила отсюда радость жизни, чем-то мрачным сменяясь. Словно сама Мать Сыра Земля милости их лишила.

Видела Ружена, как обеспокоен её супруг, как печали, сомнения и думы нелёгкие избороздили морщинами мужественное лицо. Не было ответов на вопросы тревожащие и у него тоже. Разные уже способы перепробовала Ружена: и к богам обращалась, и в лес ходила, к старым курганам. Воинов погибших призывала, да ответов спрашивала. Молчали и боги, и умершие. То ли не знали, то ли сказать не хотели. Потому-то и должна была Ружена травы нужные сыскать да наговоры зашептать. И, может, тогда, сжигая коренья, увидит она в дыму надобное. Может, поймёт, что за слова доносит ветер вольный из чащобы. Пока всё не стало совсем плохо — а к этому идёт несомненно. Недаром же вот уже какую ночь является в ней во снах лебедь. Все знают, что сие означает: смерть. Но пока во снах он лишь то бился в оконце, прекрасный, величественный и страшный, не залетающий внутрь, то взлетал над деревом большим, золотом сияя. Что бы то ни было, оно вокруг ходит, не может пока зайти. Но то лишь времени дело, одному Святовиту, от чьих четырёх голов не укроется ничто на свете белом, ведомо, быть может, сколько ещё сдержат тьму обереги да заговоры.

Лес встретил Ружену привычным непонятным шёпотом и клочьями тумана, закручивающегося в странные, похожие на человеческие фигуры. Ружена вгляделась: нет, силуэты, видневшиеся в серо-белой пелене, были неплотными, дрожали от порывов ветерка. Не несли они в себе опасности. Вот если бы туман сгустился, образуя плотную тёмную массу, в которой чудились Ружене женские очертания, тогда быть беде. В подобном случае вряд ли решилась бы Ружена за границы града ступить. Из нового и странного разве что корни деревьев, странно покрасневшие, будто кровью омытые. Вздрогнула Ружена, но решимости полна была. Вытащила Ружена клинок небольшой, не обращая внимания на туман, начавший сгущаться, и свои плохие предчувствия, к небу протянула, показывая, что не хищничать пришла, лишь нужное возьмёт:

— Матушка-земля, не обессудь, не гневись! Дозволь богатством твоим воспользоваться, сверх меры не возьму, на пользу обращу!

Продолжая напевать заговоры древние, испокон веков в роду её передававшемся от матери к дочери, быстро собирала Ружена нужное. Низко-низко земельке кланялась, торопилась. Чувство изнутри подстёгивало: скорей надо, пока возможность имеется, пока дозволяют. Всё чувствовала присутствие чего-то недоброго, пусть и далеко оно сейчас было. Наполнив мешочки, к поясу пришитые, доверху разными травами — не только ту, что для ответов нужна, но и лекарственные да обережные нарвала: зверобой да чистотел, крапиву да пижму, да, подумав, живицу с сосен и елей пособирала — пустилась Ружена в обратный путь. И успела вовремя — не успел по обыкновению супруг её спуститься в её покои, как делал по обыкновению ко времени трапезы утренней. Не то чтобы он не одобрил — знал ведь, что понапрасну не пойдёт Ружена за травами, но не хотелось Брониславу лишние треволнения доставлять.

Едва успела Ружена разложить травы для просушки на полати дубовые да выйти в трапезную небольшую, где прислужницы уже выставили на стол яства: коренья да овощи пареные, лепёшки ячменные с мёдом, разлили в чаши настой Иван-чая, как вошёл Бронислав, супруг её драгоценный, тепло улыбаясь жене своей. За ним следовал и сын, гордость и надежда Ружены — Добрыня, отрок юный, ликом светлым да кудрями цвета спелого льна наделённый. Ранним птенчиком Добрыня пришёл в этот мир — на свет поторопился, до срока, знахарками да повитухами указанного, народился. Вот и вставал всегда раненько, с утром здороваясь, да с матерью и отцом время провести стремясь. Потом-то дела да заботы увлекали и неотложного внимания требовали. Особенно Бронислава занимали. Да и у сокола её, Добрыни, день-деньской свои обязанности были.

Поклонилась Ружена супругу своему, как обычаи и сердце того требовали. Повёл рукой Бронислав, за стол приглашая. Сели чинно, наслаждаясь отведёнными им спокойными мгновениями. Возблагодарив за пищу и день новый богов разумеющих, приступили к трапезе.

— Батюшка-свет, — заговорил после насыщения Добрыня, — дозволь мне в лес сходить да прознать, что же там так разум тревожит. Соколом быстрым пролечу, зайчиком незаметным проскользну.

Не в первый раз заводил об этом разговоры сын — даром, что молод ещё, едва только в отрочество вступил, но рвётся помогать старшим да защищать всех, кто поблизости окажется. Сильно Ружену тревожило это — как бы ни ушёл без дозволения. Каким бы храбрым да сильным для лет своих не был Добрыня, сомневалась Ружена, что пощадят его духи лесные или то, что там теперь обретается. И супруга это же явно волновало — вон как нахмурил Бронислав брови тёмные.

— Сын, было уже говорено ранее, — сурово изрёк, — не твоё пока дело то. В чащобу сам я с дружиной выдвинусь, авось удастся выведать, где беда гнездо свила. Тебя же иная задача ждёт — град наш охранять, матерь беречь. Вот твоё дело, на то и рассчитываю, за то и стребую.

Забилось часто-часто сердце у Ружены от слов сих. Не подозревала даже, что супруг её милый собирается в чащу пойти. Знала она, что бесполезно Бронислава отговаривать, не изменит принятого решения. А иначе голубкой бы в ноги кинулась, моля остаться, не покидать её. Гнело её чувство страшное, что не вернётся Бронислав с дружиною из леса. Сгинут добры молодцы, воины-защитники. Недаром лебедь является, ох, недаром. Вот она беда, что кружит-кружит, да не входит пока.

А ведь уже и просила, когда Бронислав недавно пришёл к ней совсем смурной. Поделился тогда князь-свет своими думами тяжкими:

— Голубка моя, темноглазая, — обнимая, шептал, — Лихое время настало, не могу я одолеть тьму, из чащобы ползущую. Надобно мне самому отправляться, пожечь лютое всё огнём перуновым. Хоть и сомневаюсь я в том, но что-то делать должен. Не могу на месте сидеть, защитить вас будучи не в силах. Да и народ наш подвести боюсь.

В тот раз сумела уговорить Ружена мужа своего:

— Обожди, супруг мой, дай мне своими тропами незримыми пройти да ответ тебе узнать. Лихо знать надо, не дело это — дружину вести туда, не знаю куда.

Хоть и одолевали сомнения князя, да подождать он обещался, до поры до времени в стенах града оставаясь. Видно, кончилось терпение, не уговорит больше князя-мужа она. И пытаться не стоит.

Одно хорошо — Добрыня послушно голову склонил, не рискнул отцу перечить. Может, хоть сына сберечь смогут, хотя коли продолжит лихо наступление своё, никому живу не быть. Ни им, ни посадским...

После завтрака Добрыня отправился на занятия — занимался с ним волхв верный да правильный, во взглядах смутьянских не замеченный, считать да читать и писать учил. И не только — мудрость вековую, знания о неведомом также передавал мудрый волхв. А науки воинские постигал сын в дружине — из лука стрелял, с лошадью обучался обращаться, чтобы настоящим защитником стать для народа своего. Бронислав же отправился приготовлениями к походу заниматься — не храбростью единой, а и мудростью славен был. Понимал, что не след соваться без должной подготовки в самую чащобу.

Сама же Ружена, посетовав, что не может заставить травы высохнуть скорее, чтобы попытаться ответы получить, за рукоделие взялась. Не простое, а зачарованное: узлы заговорённые плела, в пояса вплетая — не будет лишним для супруга и дружинников его. Лучше бы и самой с ними отправиться, да где ж это видано, чтоб дева, пусть и знания скрытые ведающая, в мужское дело ввязывалась? Да и сына оставить страшно было — материнское сердце всё равно не на месте было, пташкой маленькой стучало. Плела Ружена, слезами омывая каждый узел, взывая к Макоши, защиты прося. Чтобы целыми да невредимыми вернулись Бронислав с воинами.

Работала, рук не покладая, до самой вечери, отвлёкшись на краткий приём пищи, хотя кусок в горло не лез. А вечером прислужница прибежала, запыхавшаяся, с глазами горестными:

— Княгинюшка, душенька, не гневись, не уследили мы, Добрыня-Сокол пропал. Видели его — за стены града вышел, да остановить не сумели.

Так и выпал последний пояс с узлами недовязанными, так и вскинулась Ружена да к супругу своему полетела. А в чащобе заповедной уже стал туман густеть да плотнеть, всё выше и выше поднимаясь...

Многое уже узнать успел в свои годы молодой княжич Добрыня, за зоркость свою соколом прозванный. Прилежно постигал он науки: у батюшки в дружине учился делу воинскому, в келье старого волхва Велемудра иные знания постигал — премудрости в свитках, временем потрёпанных, знаки начертанные, да и иные, божествами подаваемые, тоже. И успехи делал дивные. Меч в его руках, пусть и не полновесный ещё, летал и пел, словно жаворонок в небе. Верная рука крепко тетиву лука тугого натягивала, а стрелы его всегда цели достигали. И Велемудр на похвалу не скупился: читал руны Добрыня уже лучше иного старца седовласого. Старался Добрыня, понимал, что для будущности его необходимо, когда подхватит он знамя дома отчего и возглавит народ свой. Оттого-то, ребячьи забавы не забывая, стремился больше времени силушке да разуму уделять. Достойным быть хотел батюшки, надёжей и опорой.

Да и нравилось Добрыне постигать тайны прошлого. Особенно про род свой, про предков, деяния великие свершавших, узнавать нравилось. Раз нашёл он свиток древний, в котором будто бы рукой Бронислава-Охотника, основателя рода, записано было. Та запись странной была. Письмена словно кричали от боли. Что-то тёмное, печалью овеянное было в прошлом. Писал Бронислав-Охотник о капище, которое в самой чащобе обустроить решил. Да сокрушался сильно: не принимал лес — то ветер ломал, размётывал обустройство, то молния била... Не знал, что и делать Бронислав-Охотник. «Как беду изжить не откроется мне никак, чем прощенье заслужить не пойму», — сетовал в конце рассказа своего. На сём ведь и обрывался свиток. Непонятное дело: какая тайна так мучила Бронислава-Охотника, что даже записям личным не доверял её, не упомянул ни разу? Что за вина такая грызла?

Однако и без тайн прошлого многое ещё оставалось непознанным. Особенно шёпот незримый, голос растений да деревьев, поверявших ему тайны свои. Сколько себя помнил Добрыня — всегда с ним это было. Истинным учителем была для Добрыни сама Матушка-Природа. Верил Добрыня, что не просто так ему сие дано. И подтверждения были: несколькими годами ранее привёл шёпот лесной Добрыню к волку раненому. Сильно удивлялись тогда люди: не только не съел зверь лесной маленького княжича, но и подойти позволил да вылечить. По правде сказать, не сам Добрыня лечил — матушка с травами и знаниями подсобила. Однако Добрыня знал: не умей он с природой говорить, не помог бы волку, не подпустил бы зверь лесной к себе матушку.

Понимал Добрыня, что дар ему по крови передался — матушка его ведь похожий имела. Сам слышал, как говаривали о ней, ведуньей клича. Да и если бы не говаривали, не изменило бы это ничего. Добрыня и так знал: умела матушка чувствовать. Понимала, когда злой человек придёт, а когда добрый гость заглянет. Сны вещие получала, да всё растущее ведала — не укрывалось от взгляда очей её ни травинка, ни соринка. Всё ей видения чудные посылало. В дыме трав судьбы читала, прожилки листа тайные знаки подавали. Знахарством тоже не брезговала: и не только дружинников батюшкиных лечила да заговаривала, а и простому люду из посада не отказывала в милости.

И до недавнего времени счастлив был Добрыня, ладно ему было. Покойно на душе. Но не нынче — изменилось всё. Сам дух леса изменился, лихо там стало. Это и деревья чувствовали, и травы. Шёпот испуганным стал, будто нечто, там появившееся, не только людей пугало, но и самую суть природы страшило. Порой и клубы мглистого тумана, кровью пахнущего, замечал Добрыня — знал от матушки, что коли увидит такое, немедля домой бежать, под стены защитные шустрым зайчонком. Не смел ослушаться — матушка да батюшка плохого не выскажут. Но любопытство брало: иной раз задерживался, взгляд мимолётный бросая. И деву видел в тумане том, незнакомую. Юную, но печальную. С косами длинными, серебристыми. Лица не мог разглядеть, лишь глаза, как озёра лесные, глубокие. Чудное дело — от самой девы не видел он злобы, а вот туман страх внушал. Нехороший он, вовсе не хороший. Зло с собой приносил.

Матушке да батюшке не стал о том молвить: всяко ему первому и попадёт, что приказа ослушался прямого. Но покоя лишился с тех самых пор, когда в первый раз остановился и взглянул на деву ту. Словно приворожила, всё время мысли к ней возвращались. Смысла говорить кому-либо об этом не было — матушка и сама обмолвилась разок, что мерещатся ей черты девичьи за туманным покровом. Не ему — батюшке. Не след было слышать это Добрыне, да так уж вышло. Это его успокоило порядком: знать, не одинок он, не вообразил себе всякое.

Правду молвить, не только он покоя лишился — больше всего батюшка страдал. Защитить был должен, а не мог. Слышал Добрыня, как советовался тот с матушкой, горестями делился: мол, скоренько, если так и дальше дело будет, придётся им всем либо на поклон к княжествам соседним идти, либо лес весь и лихо в нём огнём выжигать. Не хотел Добрыня ни того ни другого. Любил он свои земли. И леса свои, и град свой. И родителей своих любил, боялся, что сгинут они в борьбе с лихом лесным. Добрыня даже просился дозволения в чащобы отправиться — чувствовал, что сможет лучше понять, в чём дело, коли ближе к туману тому окажется. Да согласия не получил, отчего на сердце ещё тревожнее стало.

А уж как услышал он слова, тоску нагоняющие, что собрался батюшка-свет с дружиной своей в чащобы, так и внутри что-то оборвалось. Тревога неясная с такой силой заколола, что еле-еле в келье у волхва высидел время положенное. А как учение закончилось и отпустил его Велемудр, не пошёл Добрыня, как заведено было, к воинам-дружинникам, силушку молодецкую развивать. На капище пошёл, Перуну дары отнёс да нехитрую просьбу высказал. Защиты попросил и ответов. Чтобы разгадать смогли ниспосланное, да не пострадал никто боле.

Там-то и настигло его видение страшное, словно сон посреди дня навалившееся. Обернулся он на крик лебединый, из леса донёсшийся, да так и обмер. Никогда не бывало того, чтоб застыть, как дубочек, посреди капища да наяву увидеть страшные картины. Добрыня вроде и сознавал, что вот она — явь, стоит он на полянке, лес шепчет. Но и слышал будто бы издалека, словно воды много-много в уши попало при купании. Мороз по коже прошёлся, узрел он, как в чащобу батюшка уходит да вороньё над ним и дружиною так и кружит, хрипло крича. А дальше и вовсе странное происходить стало: почудилось Добрыне, будто бы в сокола всамделишного он оборотился, да и полетел за дружиною. Всё, всё видел: и как гибли один за другим воины храбрые, а последним — батюшка. И как матушка почуяла то, да на землю бросилась, сил на слёзы даже не имея. И как уводила потом она люд весь по тропе из града, спасти желая, да по дороге добрую половину забрало лихо. А вослед им смеялась и плакала дева та, туманом сотканная.

Очнулся Добрыня: в горле колотится, взмок весь — плащ из шерсти весь мокрёхонький был. И всё там же стоял, у камня перунова. Понял он, что ниспослано ему видение было, заглянул он в грядущее. И оно его смутило, не устроило. Не выдержал Добрыня, в лес кинулся — если даже не найдёт лихо иль ответов, то, быть может, хватит и его одного, жертвы одной, чтобы успокоилось всё.

Вслед ему шептали травы, рука ноги обвивая: «Остановись, соколик! Обожди!» А деревья ветви клонили, путь пытаясь заградить. Но сердце горело, ноги сами несли вперёд без разбору. Вслед ему филин в пору для себя невиданную кричать начал, тропинка словно исчезала под ногами, али путала, в топи заводя. Чудом Добрыня в топи не сгинул. А вокруг фигуры туманные вырастали, чудища неописуемые, страх внушающие. Мелькали и рассыпались лешие, русалки, болотники, звери дикие... Где-то даже Добрыня, даром что молодец храбрый, останавливался в смущении, не решаясь шагу ступить. После испытаний всех привёл наконец его лес в место укромное, там, куда, казалось, совсем уж Ярило лучами не касается и днём-то, а уж ночью и подавно. Даже месяц, казалось, пробиться не мог. Если бы не цветы серебристые, которых видимо-невидимо здесь было, ничего б и не увидел Добрыня.

А видеть было что: темноте да тишине дуб рос могучий, с корой потрескавшейся и старой. Не один десяток лет, как видно, рос он да развивался. С одной стороны почернел дуб, будто огнём опалённый. В сторону, отличную от погоревшей, наклонён был, да так, будто чуть не повалила его сила могучая. Аж корни на поверхность повылезали. Догадался Добрыня, что метнул в дуб тот молнию Перун, может, осерчал, может, беду предупредить хотел, недаром же защитником града их почитался. Сюда и звало Добрыню чутьё. Понял он, что здесь где-то отгадка кроется. Не зря и дружинника пропавшего где-то близёхонько нашли — отец сказывал, да дуб описывал приметный. Тот самый, на который и смотрел сейчас Добрыня. Смотрел-смотрел, да и решился. Близёхонько подошёл, корней вывороченных коснулся. Глазом зорким приметил блеснувшее что-то, маленькое, едва заметное, под корнями запутавшееся. Наклонился Добрыня, потянул к себе, напевая, как матушка учила:

— Мати, мати, земля, сила чудодейственна. Ты дозволь сию вещь на свет вытащить, в пользу человечью забрати! Заберу не боле, чем надобно!

Матушка всегда шёпотом припевала, когда корешки выкапывала, говорила, мол, ежели берёшь что у природы, без спроса забирать не смей. И жадничать тоже — ровно столько возьми, сколько надо. Добрыня матушке верил, да и сам почувствовал, как легче стала земелька отдавать предмет непонятный с цепью тонкой. Однако уже почти вытащив, столкнулся Добрыня с неожиданным: словно какая-то сила крепко за цепочку ухватилась да и отдавать не желала. Ничего, за что могло б зацепиться, видно не было. В растерянности остановился Добрыня: чувствовал, что что-то нужное очень там кроется. Зашелестели травы , ветерок небольшой поднимая: «Жертва... Жертва нужна... Личное что-то, дорогое...»

Оказался Добрыня в затруднительном положении: из всего ценного здесь только оберег на шее, матушка лично повесила, наказала не снимать. Отдаст он оберег — защиту потеряет. А в этаком месте, несмотря на все ранее возникшие мысли, неуверенно себя чувствовал, не хотелось совсем уж беззащитным оставаться. Знал Добрыня, что и иную можно жертву отдать — кровь или волосы. Да тут тоже не всё так просто — отдавшие сие окажется во власти того, кто принял подношение. И хоть и уверен был Добрыня, что лихо в лесу не совсем уж зло в чистом виде, однако поступать так всё равно казалось неразумным. Но и добыть нужное без того не получалось. Вздохнул Добрыня, да и решился: рванул прядь волос. Сильно рванул, разом выдернул. И на корни уложил поближе к стволу. И снова осторожно потянул цепочку. Принял его жертву дуб, легко скользнул предмет в руки Добрыни.

Отцепив да очистив от землицы, разглядел Добрыня украшение шейное, женское. Да не простое украшение — оберег то был. Подвеска тонкая, с кругляшом в виде солнца. В центре дерево ветви раскинуло, а в небеса лебедь взлетал. Матовым тускло блестело. Как стер всё лишнее налипшее, так и зашумели вокруг деревья. А дуб по-прежнему молчал, будто бы поднявшийся ветер нипочём ему. Зато клочья тумана, отступившие было, когда вышел он на поляну эту, сильнее поползли, плотнее становясь.

Посмотрел-посмотрел Добрыня, как струи тумана, словно руки, дуб обвивают и к нему тянутся, да и понял, что не бить лихо надо, а говорить с ним. Всё вокруг будто болью и отчаянием сквозило.

— Здравствуй, сила непонятная, — робко обратился Добрыня к дубу тому, — не суди разом, выслушай. Не со злом я пришёл, с миром! Верю я, что ни скрывалось бы под туманным покровом, не хотело ты зла причинить: нет тьмы бесконечной в тебе. Чувствую я свет твой, искрами вспыхивающий. А ещё боль вижу, обиду лютую. Коли расскажешь мне, что в твоей глубине сокрыто, какая тоска гложет-мучит, авось помочь смогу.

— Кто ты, человече? — закричало почти свистом звонким в ушах. — С какой стати, отрок младой, явился ты в место горестей моих?

— Добрыня я, князя Бронислава-Защитника сын! Помочь желаю, но как — не знаю. — Добрыня чувствовал, что сейчас искренним надо быть, правду единую говорить.

— Помочь? — горько усмехнулся голос серебристый. — Раньше надобно было, опоздал ты с помощью...

Добрыне показалось, будто обвивает его туман кольцами, как змий опутывает. Страшно стало соколу молодому, очи он прикрыл, к смерти готовясь. Об одном лишь думая: лишь бы жертва его ненапрасной была, лишь бы не тронуло больше лихо лесное жителей княжества.

Однако расступились внезапно туманные цепи, убрались, а голос сказал задумчиво, но с печалью прежней:

— Душа у тебя чистая да светлая. Помню ещё, как и сама была такой же. Сгубили люди, ох, сгубили.

— Так расскажи, кто виновен в том? — не открывая глаз, продолжил уговаривать Добрыня. — Может, сумею помочь, обидчика найду.

— Что ж, отрок молодой, слушай грустное житиё моё... Звали меня некогда Заряна-княжна, здесь недалече жила, в светлом граде Светлояре...

Приоткрыл Добрыня глаза и узрел рядом с собой дух бесплотный. Княжна Заряна, дева юная, с теми самыми косами, по земле волочившимися. Теперь хорошо рассмотрел и лицо с чертами горделивыми, и глаза, ещё больше болью наполненными. Словно ещё при жизни сердце Заряны застыло. И поведала ему дева туманная, как про себя называл её Добрыня, такую историю, от которой и у него сердце стынуть начало.

В Светлояре, граде батюшки-князя, рождена была Заряна Ясная, красою богами одарённая. Никого краше не было ни в Светлояре, ни в княжествах окрестных. Рослая, статная подрастала княжна. Глаза светлые-светлые с золотинками мелькающими, волосы серебристые волной по плечам скользили. Стан тонкий, кожа молочно-белая, уста сладкие, манящие. Да и нравом была кротка, послушна, однако и речи разумные молвила. Молва о Заряне далеко прокатилась по миру. И только минуло ей четырнадцать вёсен, как свататься начали князья соседские, от мала до велика возрастом. Словно пчёлы на мёд слетались, одолели совсем, спасу никакого не было. Однако берёг князь Святомудр дочерь свою, лелеял, выбирал тщательно в мужья ей достойнейшего из достойнейших. Да не случилось молодых за стол свадебный усадить: князь один, старый Мирослав, посватался к Заряне. Хоть и не противен лицом был, но испугалась его Заряна — не зря в народе его Лютым прозвали. Как о Заряниной красе молва далеко летела, так и о норове его. Отказал ему Святомудр, не отдал в жёны дочь единственную.

— Коль не станешь моей, так ничьей не будешь, — возгневался Мирослав, да и порешил княжну силой забрать.

Не стерпел отказа, возжелал до чёрной ярости княжну своей назвать. Отправил дружинников своих, наказ дав: хоть весь Светлояр с землёй сровнять, а красавицу-княжну доставить к нему. Не вороны тёмные ночью слетелись, то ворогов стая напала на Светлояр. В сражении, спасая край свой от беспощадных налётчиков, полегла вся дружина князя Святомудра. И сам он бездыханным остался. Заряну-красу из светёлки выдернули, насильно затащили на коня, да повезли, как трофей, как вещь драгоценную. Да только не знали они, что не так проста девица Заряна. Не простой цветок беззащитный, с шипами! Дочь воина, она хоть и не держала в руках тяжёлой палицы или меча сроду, однако сердцем храбра была. Дождавшись, когда устроится вся дружина вражеская на ночлег посередь леса, вытащила из поясного кармана нож малый, да и путы ножные перерезать сумела. Бежать бросилась, решив, что лучше в чащобе сгинуть, чем стать женой немилому да убийце.

Знала Заряна леса здешние, хоть так далеко от Светлояра ещё не удалялась. Всегда лес ей помощником был, разговаривала с ним Заряна, шёпот его понимая. Однажды и вовсе помог сильно: заблудилось дитё малое, от дома отчего уйдя. Попросила Заряна указать ей, куда завели тропки лесные ребятёнка. Не отказал лес в тот раз, вывел, привёл к потеряшке. Не дал душу невинную загубить. Вот и сейчас желала защиты и помощи Заряна, ведь только у леса просить и оставалось. Быстро бежала, слушая, как стонут вокруг деревья да собственное сердце стучит глухо, боль отстукивая. Казалось, слёзы княжны по дому родному, по батюшке да матушке, серебристой росой окропляя травы да деревья, навсегда впитывались и в землю-матушку, и в травы да деревья. И где слёзы её касались земли, там цветы серебристые вырастали, словно траурный покров стелился. В самый воздух, казалось, беда подмешалась.

Стремилась Заряна, вопреки всему, домой, птахой перепуганной рвалась, — там хоть и не осталось родных, да стены, как верилось, защитить смогут. Просила-заклинала по дороге всех богов известных, к лесной чисти и нечисти обращалась, молила ветви перекрестить да следы стереть. Да не помогли ей ни просьба, не мольбы. И полпути не пробежала, как догонять стали. Стал — Бронислав-Охотник, воин молодой да крепкий, воевода вражеский. Недругом он Заряне и до того был: именно его руки тащили княжну из светёлки. Уж и не думала Заряна: вернуть ли решил добычу своему князю, или что другое понадобилось. Бежать-бежать-бежать — колотилось в голове. Да силы сдавать стали. Догнал её Бронислав, на землю повалил, сдержать пытаясь. Даже оберег с шеи сорвал нечаянно. Из последних сил рванулась Заряна, кинжалом своим по лицу полоснула воина. Отшатнулся тот от неожиданности, а Заряна прояснившимся внезапно разумом поняла, что не видать ей больше града родимого, не защитит её никто больше. Опозоренной здесь быть, или женой князя. От такой участи тоской зашлась, да в горечи невыносимой и воткнула клинок в грудь — свою, не Бронислава, к Марене обратившись с последней надеждой:

— Помоги, не дай насилию случиться, забери, прошу!

Хоть и маленький был клинок, для трав больше, да хватило его или услышала богиня: хлынула алая кровь, землю окропляя, со слезами перемешиваясь. Почувствовала Заряна, как словно падает куда-то, не только на землю мшистую, но и глубже гораздо. Отделился было её свет внутренний от тела, да помешало что-то, рвануло назад, к телу привязывая. Повалилась Заряна в ложбинку небольшую, да и заснула смертным сном... Крепок сон тот был: не почуяла даже, как досадливо перекосившись, ушёл Бронислав, как тело её землей да травой покрылось. Даже когда дубок молодой над ней расти стал — и то не смогло пробудить Заряну от забытья смертного.

Неслись над нею дни и годы, уже и дубок молодой деревом стал могучим. А Заряна всё так же и пребывала в состоянии не то смерти, не то сна. Не знала она, что передал князь Мирослав, разъярившись, земли Вечнолесья да град Светлояр, выгоревший в ту ночь, тому самому Брониславу. С посылом: мол, пущай не будет тому счастия на земле проклятой. А Бронислав хитрым да умелым оказался — не только град выстроил наново, но и отделиться сумел, собственное княжество строить начал. Ничего этого не знала Заряна, сном смертельным охваченная.

Но однажды гроза страшная налетела, да и в дуб прямиком молния попала. Накренилось дерево, да и обнажились корни. Тут-то Заряна вздрогнула да очнулась. Сразу не сообразила, что встать-то встала, а живой уже не была. Не билось сердце, ледяным камушком застыв в груди, руки-ноги просвечивали будто. Казалась сама себе Заряна лёгкой-лёгкой, словно дымка утренняя, пар от воды.

Не знала Заряна, что делать ей, как быть. В град родной, Светлозар, сунулась было — ан изменился и сам град, и люд в нём. Жизнь текла, как будто ничего и не случилось. Больше стал град, стены выше. И стены те, знаками разукрашенные защитными, ни в какую не пропускали Заряну. Словно нечисть отгоняли. Стало дюже досадно Заряне: мало того, что жизнь её так рано оборвалась, а другие живут и здравствуют, так ещё в дом родной даже попасть не может, обречена вечность в чащобе бродить. Завыл ветер волком в её ледяном сердце. Так это неправильно было, несправедливо. Заряне бы заплакать, но ни единой слезинки не выдавилось, словно все свои слёзы она в ту страшную ночь, когда в последний раз, живая, убегала, выплакала.

Так и осталась стоять, а грусть в ней всё росла да росла, в гнев огненный оборотившись, едва увидела князя, нового правителя, да имя его услышала — Брониславом именовали, Защитником. Всколыхнулись все чувства у Заряны: сразу почуяла она кровь врага своего, обидчика. Как потомок его княжить стал в её граде? Как посмел на крови жить? Да не просто жить, а радоваться, семью завести: княгиня темноокая да отрок юный, на князя сильно схожий, тоже почти сразу замечены были Заряной. Впрочем, интересовала Зарину лишь князь: княгиня и сама ведуньей была, такой не больно-то повредишь. Может, сложись всё иначе, и она жила бы с любящим мужем, в тепле и защите. И её бы детки вокруг бегали, радовали сердце.

Отрок же Бронислава хоть и той же крови был, но не вызывал чувств тех. Вот росла бы княжна — ею в первую очередь занялась, принесла бы через дочь в семью горе. По первой так и думалось, но со временем — не заметила, когда и произошло то — залетели в голову совсем иные мысли. Смерти заслуживал и сам князь, и вся родова его, да и все, кто остался в граде, кровью обагрённом, жить. Но силушки маловато было, поднакопить следовало.

Начала Заряна набирать силу — туманом по лесам проносилась, обидой да горечью питаясь. И туман тот страшным стал, во мглу тёмную превращаясь. Стала Заряна сначала люд пугать, а затем и вовсе — вредить. То на животных мор нашлёт, влив им в ноздри туман свой, то посевы покровом своим, словно мрачной тенью, накроет, чтобы урожай скуднее обычного был. И чем больше зла несла, тем сильнее становилась: смогла уже и в Светлояр заходить. Тенью скользила по посаду, в окна заглядывая да детей пугая. Страшно скрипеть деревья стали, словно осуждали, остановиться просили. Но не могла того сделать Заряна — горечь и месть выплетали всё новые и новые завитки туманные, застилая разум, морозя остатки прежней души.

Недавно настолько окрепла, что могла и видимой по хотению своему становиться, сила в руках появилась, могла уже и дерева коснуться, и живого. Вот и дружинника с поста за собой увела. Заманила в трясину... Пошёл за ней как тёлок, стоило лишь показаться да в глаза взглянуть. Жалости не испытала почти, лишь на мгновение поколебалась, воспоминаниями одолеваемая. Вспышками пронеслись перед ней. Увидела и как с детьми окрестными играла в лесу, и как отец её учил язык природы понимать, и как мать колыбельную ей пела... Словно лучиком солнца обожгло от этих воспоминаний, но обида сильнее жгла. Не медлила более, так толкнула в самую топь, что аж шелом слетел, да и остался лежать. Смеялась Заряна, радости не чувствуя, колокольчиком треснутым, глядя на это. Впрочем, не случайный воин выбран ею был — на обидчика давнишнего странно похож и лицом, и статью. Думалось, что схлынет часть боли, не будет так колоть лёд изнутри, если хоть похожего изведёт. Всё напрасно — не уменьшило боли то, возможно, лишь увеличило. А после и вовсе вдруг страшное ощутила: пустоту внутри, будто и вовсе ничего не существовало, будто тень стала. Как и та, что в воде мутной, болотной отразилась. Случайно Заряна взгляд туда бросила. И отражению своему испугалась: не была Заряна той, что выглядывала из топи. Не было у неё таких страшных тёмных глаз, в которых вместо золотистых красные искорки проскакивали. И рук, нет, не рук даже — лап когтистых, из тумана сотканных, не было. Задумалась было Заряна, но вскоре снова знакомая жажда отмщения охватила, пересилила сомнения все. Да и что уж там сожалеть о потери облика людского? Она и так давно не человек.

Впрочем, стали видны и другие стороны, неудобные, её видимости, силы возросшей. Супружница князя Бронислава стала её чувствовать — ведунья ж таки, а отрок и того более: уверена была Заряна, что видит её, слишком уж взгляд его цепким был. Не могла, правда, подобраться — осторожный соколик, за стены града не выходит, на расстояние для чарования не приближается.

Потому-то так удивилась Заряна, узрев сего отрока — Добрыню — у дуба своего. Снова что-то человеческое почти, тёплое почувствовала. Коснулась тихонько отрока, да и замерла: невинный он изнутри был, чистый и светлый. Не могла его Заряна тронуть, не поднималась рука, хоть и вражеское семя. Да и не трогала она детей раньше. Даже пугала их ненарочно, под руку попадались. Разок, правда, пожелала зла, опустила тёмное марево на ребятёнка больного. Да сама же потом наветрие и сняла: не смогла детской чистой душой воспользоваться для сил своих. Но этого всего, конечно, не сказала. Лишь историю свою поведала — сам же вопрошал об этом.

И смотрела на него, поникшего всего, даже свет этот, который только духи видеть и могут, а живые лишь присутствие ощущать, тянуться к нему, как слепые мотыльки, — и тот померк, кажется. Явно приглушило будто бы. Разозлилась на себя Заряна: повелась на душу чистую, пожалела. Забыла, что отрок сей живёт в её граде, потомок того Бронислава, обрёкшего её на вечные скитания тенью по лесам этим... Нет им всем прощения! Травы лесные заколыхались, тихо что-то шепча, деревья застонали, вразумить пытаясь. Но отринула сомнения Заряна, как и чувства все, что отрок Добрыня пробудить в ней сумел.

Добрыня, как мог, пытался найти слова сочувствия и утешения. Он понимал, действительно понимал несчастную Заряну. И в печали был за род свой, за предка, так с княжной обошедшегося. Теперь знал он, какую вину Бронислав-Охотник искупить пытался. Вот и искал слова, да те не находились. Правда, сильно мешал ему шёпот со всех сторон. Здесь, у могучего дуба, стал он громче, будто бы слова какие-то мелькали. Но не мог отвлекаться, вслушиваться: от Заряны прежде, во время речи её, тихой грустью веяло, а теперь вдруг снова злобой какой-то дохнуло. Может, и получилось бы у Добрыни что, может, нет, не проверить уже было: оборвал разом все попытки и слова все треск сучьев откуда-то из-за спины, да и резкий окрик, мечом рубанувший напряжённый воздух.

— Добрыня! — громом небесным прокатился по поляне голос батюшки. Заряна вздрогнула, будто голос один причинил ей боль нестерпимую, словно её коснулись калёным железом. Добрыня обернулся: раздвигая ветви, изо всех сил старавшиеся задержать их, вышли на поляну две фигуры. Батюшка в доспехах, тускло сверкающих под редким лунным светом, весь исцарапанный, вид имеющий как после доброй сечи, и матушка, с развевающимися тёмными волосами, в которых листья да веточки застряли. В руке держала пучок трав сушёных, слабо чадивший да искорками зелёными тлеющий.

— Батюшка, матушка, — опешил Добрыня. Как нашли его тут? Если и сам он не знал, куда несли его ноги, шёл как в тумане. Да и без дружины? Впрочем, воинов мог лес не пропустить, а родителей его, видно, сердце привело или кровь родная.

Однако мимо него вдруг тень метнулась плотная, непрозрачная — Заряна. Её серебристые волосы развевались, тянулись, как змеи, к Брониславу, а в глазах огонь полыхал страшнючий.

— Ты! — шёпот её услышали все на этот раз. Застыла пред Брониславом Заряна, гневом наполненная. Воздух вокруг задрожал, завыл, как волк зимой. — Как смеешь ты приходить сюда! Убийца! Твои руки обагрили кровью Светлояр!

Ружена шагнула вперёд, не менее разъярённая, заслоняя собой супруга. Пучком горящим резко махнула, даже свист по полянке прокатился. Стал дымок сильным да плотным, потянувшись к Заряне. Впрочем, отмахнулась та от него, лишь поморщившись слегка.

— Не тронь его, лихо! Не виноват он пред тобою! — голос Ружены дрожал тревогой, но видно было, что приблизься Заряна ещё хоть на шаг, биться будет Ружена не на жизнь, а на смерть! — Уйди, пока не погубила себя окончательно! Обрети покой свой, дух тёмный, оставь живым жизнь!

Захохотала-зарыдала Заряна, да так жутко, будто с яви изнанки голос её звучал:

— Я уже мертва, ведунья. Да и тебе ли судить меня? Ты живёшь в моем граде, моём доме, где должны были б жить мои потомки. Род продолжаешь врага моего, за мужа-князя да сына гордость иметь смеешь! Но здесь и сейчас ты в моей власти, захочу — не спасут тебя ни заговоры твои, ни травы обережные!

Серая мглистая рука легко последний дым разогнала, да схватить Ружену попыталась. Отшатнулась Ружена, касаний избегая, а Бронислав поднял меч свой повыше. Замерцала сталь заговорёнными рунами, с шипением пришлось отступить Заряне.

— Отойди от жены моей, тень! Оставь в покое мой град и народ мой! Убирайся, откуда явилась! — прорычал он.

Однако Добрыня, словно опомнившись, вдруг бросился между ними, проскользнул в серёдку, руки раскинувши в жесте примиряющем:

— Остановитесь! вскрикнул он пронзительно, с силою недетскою совсем. — Виновны пред нею мы, род наш! Погубил княжну Заряну родоначальник наш!

Ружена посерела, сама цветом как туман белесый становясь. Отразилось на лице её озарение и понимание. Руку с травами опустила да вгляделась пристально в стоящую тень:

— Княжна пропавшая! — ахнула, будто знала. Или правду разглядела сквозь толщу лет прошедших. — Знать, правду предания наши гласят: ты та, кто навеки в чащобе уснула!

— Проснулась на погибель вашу! — Заряна вспыхнула светом чёрным, руки вскинула — туман сгустился ещё больше, в когтистые лапы оборотившись. — И не безымянная: было у меня и имя, и честь. Заряной Ясной звали-величали, пока Бронислав-Охотник всё не отнял! Возвратилась я, проснулась, чтобы род ваш навсегда стереть, уничтожить все ветви!

— Это всё ты... Загубленные урожаи, мор у скота, дружинник пропавший... — Бронислав опустил меч, на лицо его словно туча грозовая наползла, — Чувствовал я, что во мне дело, в крови, да верить не хотелось.

Добрыня, всё так же стоявший меж взрослыми и Заряной, горестно воскликнул:

— Страдает она, отец! Но чувствую я: есть в ней добро, не умерло, не заснуло, хоть и крепко захватил её холода мрак! Искупить вину нужно, прощение заслужить!

— Прощение? — вскинулась, темнея, Заряна, и земля под ногами всех на полянке ходуном заходила. — Пока живы вы, не видать вам прощения, а мне отрешения!

Преклонила колени Ружена, помедлив немного, последовал за ней и Бронислав:

— Прав Добрыня, виноват наш род пред тобою! Но веришь иль нет — незнамо то нам было. Два столетия с тех пор минуло, всё забвением покрылось. Да и не было свидетелей, кто б твою правду поведал, а предок наш, Бронислав-Охотник, не сказался, не признал вину свою. Однако, как видится мне, мучился он, сознавая, что при его участии свершилось. Много он опосля для града нашего сделал, для края этого. И простым людям помогал много, тяжкий крест свой искупить пытаясь. Оттого-то и почитает его и род наш люд простой. Право твоё — прощать али нет, любую судьбу мы примем. Хочешь — загуби меня, но не тронь сына, молю, и народ наш! Безвинны они пред тобой, не заслужили ни кары, ни смерти лютой.

Понимал Добрыня, что на грани Заряна, чувствовал, как горит внутри неё ледяное пламя обиды, видел в очах серую горечь. Желал помочь... И за родителей боялся — не пощадит, погубит. И их, и себя окончательно. Единственное предложил, что отдать мог не жалеючи:

— Меня вместо них забери, — молвил, — справедливо то будет: за жизнь юную взять не старше.

Посмотрела на него Заряна с удивлением, мелькнуло что-то странное в глазах, прокатился по чащобе стон. Заметил Добрыня, что заколебалась Заряна, словно словами своими он рану какую-то вскрыл, напомнил ли о чём.

— Не нужна мне такая жертва, — Заряна наконец полностью на него смотрела, от родителей взгляд отведя. — Не принимаю!

Заприметил Добрыня, что посветлела вся Заряна будто бы. И холод внутри чуть дрогнул — чувствовал он. В глазах её читал, что две противоположности мучит её: жажда отмщения и доброе начало, не исчезнувшее, теперь он в этом точно был уверен, за все годы сна. В тот же миг усиленно травы зашептали, не мог уже их не услышать. И теперь только смог до конца понять и сообразить, что ему сказать хотели.

— Княжна Заряна! — обратился Добрыня тогда к Заряне, за руку её взяв. Неожиданно получилось — посмотрела Заряна удивлённо на него, словно не веря, что смог смертный к ней прикоснуться. Посветлела ещё больше ликом.

— Княжна Заряна! — уже уверенней начал Добрыня, — Несправедливо с тобой обошлись, с родом твоим! Но разве не слышишь ты? Травы, цветы, деревья вековые все тебя зовут, все напомнить пытаются...

— О чём напомнить? — Заряна всё своё внимание обратила к Добрыне, — О чём толкуешь ты, соколик?

Закрыл Добрыня очи ясные, прислушиваясь:

— Восприми, Заряна, послушай... Слышал я изначально шёпот, да слов разобрать не мог. А теперь понимаю — не ко мне то послание, к тебе... Не узнаешь ли?

И Добрыня, раскачиваясь немного, стал тихонько напевать слова, которые он слышал теперь так ясно, что мог передать их той, кому они были нужны:

Лес дремучий сторожит, баю-баю-бай

Леший в чаще не шумит, баю-баю-бай

Месяц рогом сон явит, баю-баю-бай,

Домовой у дверей бдит, бай-бай-бай

Застыла Заряна засветившись. Влага сверкнула в глазах туманных, на миг блеснули они ярким серебром. Не могла не узнать песню колыбельную, что матерь её напевала в детстве. Ружена, с мужем-князем переглянувшись, ухватилась одной рукой за руку Добрыни, второй — за руку Бронислава. И тихонько стала подпевать словам, что через сына теперь слышала. Нежный её голос перекликался, связываясь в единое целое с детским ещё голосом сына. Не стерпела Заряна, голос свой присоединила к песнопению. Прояснилось лицо её, пронеслись перед глазами, словно рекой времени волной накрыло все мужи рода Бронислава-Охотника, каждый из которых старался вину неосознанную, кровную замолить, несправедливость страшную, о которой не знал даже, исправить. И сам Бронислав-Охотник пред нею предстал, перед взором её затуманенным. Опустив низко голову, безмолвно он стоял, мучимый содеянным. Увидела она и как приходил каждый год на место скорбное к дубу-гробнице. На колени вставал, да просил: «Прости меня, дева лесная, спящая, Заряна-краса». Вспомнилось Заряне, как говаривала матушка: «Не неси в сердце зла». И слова батюшки, что повторял частенько: не прощай врага своего, но не трогай безвинных. Этот род всё время искупить пытался, а Бронислав-Защитник давно уже сам себе худшим наказанием сделался. И, глядя на всё проделанное, поняла вдруг Заряна, что уходит её злость, а ледник в груди вдруг таять стал, трескаясь громко.

Взглянула ещё раз в ясные очи Добрыни и приметила, что не страх им движет, а горе и горесть. За неё. И как только осознала, в тот же миг пробился лучик лунный сквозь тучи и кроны деревьев, да и вспыхнул на зажатом обереге её в руке у Добрыни. Вспомнила Заряна, как так же играл солнечный зайчик на обереге, когда матушка своей рукой да надела ей на шею, ласково шепча заговоры защитные.

«Зачем ты показываешь мне всё это», — мысленно обратилась, сама не зная, к кому. Может, к лесу, к деревьям и травам, что всё пытались ей слово молвить, да не слушала она их? Сейчас же вслушалась. И ответ был дан ей: «Возвратись, Заряна, воротись, светлым лучиком снова стань, обиды прости. Да и не враг тебе ни отрок сей, ни семья его. Слёзы их чистые, как твои когда-то».

Всем сердцем обратилась Заряна к свету от оберега, а пуще от самого Добрыни исходившего. Захотелось и ей стать лучиком солнца в весенний день. Чувствовала, как исчезает окончательно ледник в груди, а за ним и пустота в груди. Наполнилось её тело светом и стало лёгким-лёгким.

Сразу увидели Добрыня с родителями перемену в духе княжны. Словно месяц ясный выглянул, да и осветил всю Заряну. Лёгкая, струящаяся девица пред ними стояла. С глазами серебристыми, золотом вспыхивающими, волосами распущенными.

Улыбнулась Заряна светло и ясно, понять давая, что простила. Да и начала медленно расплываться в воздухе. Закручивались туманные струи, что-то иное словно вылепляя. Пронёсся по чащобе вздох радостный, словно и сама земля радовалась за неё. Туман, окутывавший Вечнолесье, таять стал вместе с Заряной.

Поднялся тогда князь да, протянув руки к Заряне, сказал на прощание:

— Иди с миром, Заряна Ясная! Не забудет отныне историю народ наш, вписано будет во все свитки, детям расскажем. И лес твой, край твой хранить обещаемся. Во славу твою будем дела добрые свершать!

Исчезла Заряна, на месте её птица-лебедь появилась большая, светящаяся. Взмыла она в небеса, остатки тумана с собой забирая. Пробились первые лучи солнца к дубу-гробнице и лишь коснулись до древа, как забил родник из-под корней.

Подошла Ружена, воды зачерпнула, себя умыла, да мужу и сыну в горсти поднесла, клятву, Брониславом данную, подтверждая.

Изменилось с той поры Вечнолесье, снова лес помощником и другом стал. Правил мудро Бронислав-Защитник, а потом его сменил Добрыня Мудрый, чьё имя в былинах да преданиях увековечено было.

На месте гибели Заряны капище устроили, в её славу и славу всех невинных и заплутавших душ. Не забывает о ней ни простой люд, ни князья из рода Бронислава-Охотника. Привёл однажды и сына своего Добрыня Мудрый. Положил мальчонка цветок серебряный к дубу, улыбнулся светло и ясно. Улыбнулся и Добрыня, слушая, как шелестят ветви дуба, шепчут слова благодарности.

Сказывают также, что в ясные лунные ночи услышать можно смех девичий да слова древней колыбельной. И будто бы кто услышит — счастливым да удачливым будет...