Верочка (джен)

Немцы ехали впереди и позади колонны на машинах и мотоциклах. По бокам — полицаи верхом на лошадях зорко следили, чтобы никто не посмел сбежать. И все зыркали по сторонам. Чувствовалось: опасаются супостаты, торопятся. В первый же день застал их в дороге дождь, но спешиться и укрыться под деревьями людям не разрешили. Конвоиры понадевали непромокаемые плащи, а что промокнут рабы в обозе — не их забота.

Покрывала и еловые ветки от ливня не уберегли, и к следующему утру у мальчишек начался жар и кашель, а у Алены затвердели и заболели груди. Верочка, которую чудом удалось уберечь от дождя и ветра, перестала есть. Молоко сделалось горькое.

До крови закусывая от боли губы, сколько могла сцеживала его Алена под покрывалом. Перевязала грудь шерстяным платком. Да без толку: мастит, если начался, быстро не отпустит — это хорошо понимали и она сама, и Семен.

Полностью оставив заботу о сыновьях Семену, Алена только изредка гладила их по горячим как кипяток головам и пыталась хоть как-то накормить дочку. Жевала хлеб, заворачивала в тряпочку и давала ей пососать, но это лишь на время унимало плач. Пыталась кормить той жеваной кашицей, но Верочка давилась, а от того, что смогла проглотить, всю ночь заходилась криком — болел живот.

На третий день дочка затихла. Вместо плача из вороха пеленок теперь изредка слышалось только хриплое хныканье. Алена гладила осунувшиеся детские щечки и изо всех сил старалась не разреветься. Ничего не изменили бы ее слезы, только хуже сделали. Чтоб выказала она перед полицаями свою слабость — да ни за что!

А Демьян все кружил коршуном. Поравнялся:

— Ну что, соседи, как дела? В порядке?

— Тебе-то что, — буркнула в ответ Алена и отвернулась.

— Опять грубишь. Зря. Я ж думал, может, помощь нужна какая.

— Шел бы ты со своей помощью, — отозвался Семен, не оборачиваясь.

— Вот все-таки не пойму я! — Ненадолго хватило полицаю его показного благодушия. — Что вы на меня все волками смотрите. Я ж без задней мысли! Я, может, вам молока со своей пайки наделить хотел! Вижу же, дети у вас хворые...

В горячем почти неодолимом стремлении спасти дочь, могло быть, Алена и наступила бы на горло и гордости своей, и ненависти. От еще не высказанного: "Хотел наделить, так и наделил бы", — зудели губы. Но лопнуло терпение у Семена:

— Без задней мысли! — процедил он сквозь зубы. — Ты думаешь, я не знаю, кто немцам Лёньку сдал? На виселицу ты его тоже без задней мысли вел?! — резко обернувшись, рявкнул Семен вполголоса, и полицай отшатнулся. Но тут же и оскалился.

— А хоть бы и я! — так же вполголоса прорычал Демьян со злобой и подался к Семену, переклоняясь в седле: — Винить в его смерти ты только себя и должен! Это твоя была обязанность разъяснить сыну, с кем можно тягаться, а с кем не стоит. Да если хочешь знать, тот, кто его выдал, всех нас спас. Немцы ж не дураки, они поняли, что кто-то сдает информацию о них партизанам. Если бы не выследили да не выдали твоего Лёньку, они бы всю деревню сожгли вместе с жителями. Ты этого бы хотел?! — брызгая слюной шипел он, медленно выпрямляясь, в то время как Семен поднимался в телеге.

У Алены захолонуло в груди: нападение на полицая каралось смертью.

— Господи, помоги, — прошептала она немеющими губами, комкая и сжимая в кулаке вырез платья.

И тут прогремел выстрел. Сразу — еще один. Третий! Что-то свистнуло возле уха. И сухой треск автоматной очереди раздался из лесу.

"Партизаны! Неужели спасены!" — воспряла Алена духом и радостно посмотрела на закричавшую дочку.

И замерла, как оглушенная. Под рукой по пеленке расплывалось зловеще алое пятно. Оно налилось, расширилось и багрянцем застило взгляд.

* * *

Где-то, как через слой ваты, кричали:

— Все вниз, прячьтесь под телеги!

Издали доносились лающие крики немцев. По-белорусски тоже что-то кричали, но за грохотом выстрелов было уж и не разобрать. Ржали лошади, и сгущался пороховой дым. Уши вскоре заложило, как под водой, и звуки слились в единый неразборчивый гул. Все плыло в красноватом мареве, в котором тонула завернутая в окровавленные пеленки дочка, лежащая на коленях и одновременно падающая в бездну. Алена не двигалась с места. Застрелят — пусть. Отчего-то совсем не думала она в тот момент про мальчишек. Только о Верочке: поди, страшно ей уходить одной, так лучше вместе.

Но кто-то схватил ее за ногу, потянул с телеги вниз и, прислонив спиной к колесу, жестко затряс за плечи. Что-то хлестко приложилось к щеке, потом еще раз. Из общего шума проступили знакомые звуки, среди которых:

— Алена, очнись. Да очнись же!

Прояснилось лицо Семена. И чья-то фигура в ватнике.

— Быстрее-быстрее, в лес! — приказал кто-то.

Алену снова потянули, на этот раз за плечо вверх.

— Верочка, — хотела сказать она и тут поняла, что все еще слышит детский плач и чувствует, как шевелится под пеленками маленькое тельце. Дочка была жива.

С помощью Семена Алена встала и, пригнувшись, нырнула под покров леса, туда, куда увлекали их за собой незнакомые люди с оружием, одетые как обычные деревенские мужики.

Шли долго, гуськом, неприметными глазу тропами, местами по щиколотку, а то и по колено в болотной жиже. Наседал гнус. Но никто не роптал, не жаловался, радуясь неожиданному вызволению из рабства. Ради такой милости какие угодно тяготы стерпеть можно. По-видимому, это чувствовали и малыши. Славка с Юркой спотыкались, кашляли, шлепали себя маленькими ладошками по лобикам и щекам, отбиваясь от кровопийц, но ни один не заплакал. На самых топких местах Семен подхватывал обоих под мышки и переносил. Но все остальное время они стойко месили чавкающую жижу промокшими стоптанными ботиночками, берясь, где возможно, за руки и иногда оглядываясь на идущего позади отца. Из их семьи Алена шла последней, прижимала к своей налитой свинцом груди драгоценный сверток и старалась не отставать. Смотреть по сторонам времени не было, но, насколько могла она судить, видя идущих впереди и слыша тех, кто шагал сзади, из лап фашистов вырвались еще несколько семей. Перед ее мальчиками, цепляясь мокрыми и грязными подолами за коряги, шли девочки кузнеца Захара, а за спиной след в след ступал кум Данила. Когда Алена оскальзывалась, он придерживал ее под локоть. Только благодаря тому и не растянулась она ни разу с дитем на руках.

Поход казался нескончаемым, привалов не делали. Когда тропа наконец выпуталась из болотистой низины и привела на сухую полянку, у Алены от усталости уже тряслись колени. Остановились. В воздухе запахло печным дымом... домом. Алена огляделась. Меж деревьев тут и там торчали приземистые навесы из бревен — крыши землянок, курили выведенные через них закопченные жестяные трубы. Дошли.

— В Германию гнали... — говорил один из партизан другому — вышедшему к ним навстречу — и показывал на стоящих жиденькой толпой сельчан. — Отбили...

Тот выслушал, покивал.

— Добро. Скажи Степану, пусть переводит свой взвод в землянку ко взводу Кузьмы. А в освободившуюся посели людей. — Подошел к новосельцам. Сам поджарый, в портупее поверх телогрейки и в картузе. — Ну что, земляки, худшее позади... — Благодарностей не слушал, прервал взмахом руки: — Сейчас размещайтесь, а через час у нас обед. На раздачу вон туда, за дровницу, подойдете...

— Может, помощь нужна? — живо нашлась Маланья. — Так мы разом...

— Да. Да... Вы только скажите, — подхватили и другие бабы.

— Нет, — отрезал партизанский старшой. — Сегодня ничего не нужно. Отдыхайте, приходите в себя. А завтра уже разберемся, кто на что сгодится. Рабочие руки у нас без дела не останутся, не беспокойтесь. — Он скупо усмехнулся в порыжело седые усы и собрался уходить.

— Товарищ партизан, подождите, — набралась тут Алена смелости. Только голос подвел, слишком уж тихо прозвучал и тоненько.

Но Старшой остановился, нашел ее глазами.

— Чего у тебя?

— Дети у меня хворые, — взмолилась Алена. — Младшую вообще вот ранили в перестрелке. Нет ли у вас здесь доктора? — спросила и затаила дыхание, сжалась. А ну, обругают и скажут, что у доктора и поважнее сопливой детворы пациентов хватает. Но страх ее был напрасным.

— Ранена, говоришь? — нахмурился партизан, но не сурово, а сочувственно. — Тогда иди за мной... И кто тут еще хворый? — окидывая взглядом толпу, повысил он голос. — Все со мной идите, — добавил тише. — Есть у нас доктор. Всех осмотрит.

* * *

В просторной чистой землянке было тепло и сухо. Доктор, пожилой мужчина с внимательным взглядом, взял у Алены Верочку, положил на дощатый стол распеленал. Материнское сердце замерло — показалось на мгновение, что дочка не дышит уже. Но та, будто почуяв Аленин страх, сморщилась и еле слышно захныкала. Доктор же тем временем ощупал ее, покрутил с боку на бок и наконец поднял над перепачканными пеленками. Глянул на Алену поверх очков:

— Что ты несешь, мать? Где она ранена?

— Так кровь же, — пролепетала Алена, задрожав от боязливой радости.

— Так это не ее. Вон на нижней пеленке и нет почти, только верхнюю пропитала...

— Но откуда?..

— Руки свои покажи. Да не так, вверх подними ко мне локтями. Вот тебе и ответ. Твоя это кровь, мамка. Вон правый рукав ниже локтя вспорот и рану видно. А ты и не почувствовала?

Алена покачала головой. К горлу поднимался горячий ком.

— Вот она — натура ваша женская, — добродушно усмехнулся врач, — в страхе за дитя, о себе и не вспомните. Ну, это ладно. Тощая-то она почему такая? Слабая... Молока, что ли, нет у тебя?

— Прогоркло оно, — жалобно и хрипло отозвалась Алена. — Застудилась я третьего дня и... вот...

— Это плохо, — хмыкнул доктор. — Ну ничего, у нас козы, выкормим мы твою дочурку.

Из груди невольно вырвался шумный глубокий вздох. Алена прислонилась спиной к стене, сползая вниз, пересчитала спиной круглые бревнышки и, закрыв лицо ладонями, как маленькая, заплакала.