Полый человек (гет)

Астория обхватила колени руками, невидящие смотря на качающие за окном черные от сырости клены. Листья — ржавые, бурые, мокрые, понуро висели на ветвях, держась из последних сил. Даже листья не стремились умирать.

Астория уткнулась лбом в колени, искоса глядя в окно. На туго натянутых проводах сидели взъерошенные голуби.

Если бы отец был жив, он бы не позволил Малфою даже войти в дом: отец всегда недолюбливал закрытое кастовое общество, в котором запирали себя люди вроде Малфоев, Монтегю и Флинтов. Он с удовольствием признавал, что род Гринграсс — не настолько богат, не настолько влиятелен, зато не порос плесенью, не прогнил, не допускал браков между родственниками. Отец умер защищая свои убеждения, но в обществе считалось, что он заразился драконьей оспой, хотя в его возрасте она редко бывает смертельной.

Неважно. Чем меньше общество знает, тем лучше.

Астория сердито сжала губы: вчерашняя встреча оказалась неожиданной, неловкой и невероятно отрезвляющей. Еще вчера утром Драко в ее голове был неотразим, великолепен, прекрасен, как греческий бог на старых гравюрах, которые она так любила перебирать зимними вечерами. Он был молчалив, мрачен, страстен, порывист, он был глубокий, полный тайны, притягательности и желания. А вчера вечером они даже не заговорили, а она увидела все, внезапно — его странную бесцветность, невозможную бледность, усталость в безразличных глазах, безразличие в усталых глазах, плотно сжатые тонкие губы, которые вдруг расхотелось целовать, черный костюм, тошнотворно дорогой, никчемность — любой поймет, что он умеет только рассуждать, пить виски, морщась, спать с женщинами, ненавидеть Поттера и со вздохом столетнего старика замечать, как безнадежно пропал мир — прошлое, настоящее, будущее. Ах да, еще ужинать в «Золотом Единороге» и оставлять непозволительно большие чаевые.

В нем не осталось борьбы, сопротивления — всего того, что нравилось ей в школе, все то, что она видела в его лице, в его светло-серых глазах, украдкой наблюдая за ним в гостиной Слизерина — исчезло. Мука, боль, метание, потеря, страх — все обесцветилось, стало серым, невозмутимым, мертвым. Равнодушным. Его пальцы больше не дрожали, лоб не покрывался крупными каплями пота, он взглянул на нее вчера спокойно и по -мужски пронизывающе, оценивая, насколько она привлекательна, пытаясь разгадать, насколько она доступна.

Вчера, в кабинете, ее пальцы дрожали потому, что разбитые иллюзии — это всегда больно. Особенно в восемнадцать лет.

Действительность была простая, полная обыденности — завтраков, обедов, ужинов, танцев, игры на фортепьяно, чтения вслух, ссор с Дафной, глупых слез и мечтаний в беззвездные ночи.

Иногда ей казалось, что она чувствует только в танце. Ей хотелось вырваться из кукольного домика. Из маленького кукольного домика, покрашенного розовой краской невинности.

Ей хотелось жить, дышать, быть, любить, наслаждаться, хотелось быть разноцветной, как картины импрессионистов, хотелось, чтобы рядом с ней был мужчина, который смог бы ее направить. Она не нуждалась в независимости, только в ласке, только в ощущении, что нужна — не как дочь, не как сестра, а как женщина.

И этого она хотела от Драко? Только если выжать из него всю голубую кровь, до последней капли, влить горячую, багрово — красную, живую; только если вырезать ему омертвевшее сердце и вставить бьющееся, живое, жаждущее.

Астория выдохнула и прикрыла глаза. А где его взять, такое сердце?

— Не спится?

Она неохотно повернула голову навстречу ему. Он застегивал манжеты на рубашке, подходя к окну.

— Как и тебе, — ответила она спокойно, не отводя взгляд.

Он усмехнулся.

— Я всегда встаю рано, хотя логичнее было бы проспать всю эту жизнь.

Астория выпрямилась, прислонившись спиной к прохладной стене, застыла под его изучающим взглядом. Светло — серые глаза задержалось на ее губах, скользнули вниз, на вырез голубого домашнего платья, потом вниз — на сложенные руки.

— Черт подери, совсем тебя не помню, — с некоторым раздражением выдохнул Драко. — Разве ты училась в Слизерине?

Она улыбнулась ему и кивнула:

— Зачем тебе помнить, как ты один раз перечеркнул всю мою работу по трансфигурации. У тебя были дела поважнее. Паркинсон, Дафна, Темный Лорд. Поттер.

Драко сузил глаза, пристально вглядываясь в ее лицо: да, кажется, это она была той девочкой, на которой он выместил свою ярость. Он швырнул ей испорченную работу, хотя сама по себе работа была неплоха. Просто у него самого в тот момент на душе было паршиво.

— Значит, слизеринка?

Разговор не получался, напоминая хромающее чудовище, неловкое, неуклюжее, бесполезное и уродливое. Все разучились говорить в новом мире.

Ее синие глаза с любопытством изучали его лицо. Зачем? Он вспомнил слова Дафны и довольно усмехнулся.

— Влюблена в меня по уши, я в курсе.

Ее бледные щеки едва заметно порозовели, но выражение глаз осталось прежним — спокойным и настороженным.

— О боже, — Астория рассмеялась, — неужели Дафна так и сказала? Да, я сводила ее с ума бесконечными разговорами о тебе, но мне тогда было пятнадцать, а ты был тогда живой.

Драко приподнял брови.

— Сейчас я мертвый?

Улыбка исчезла с ее губ.

— Тебе решать, Малфой.

— Проверим?

Ей было некуда бежать от его тонких губ, внезапно оказавшихся так близко, она была зажата между помутневшим стеклом и безразличным мужчиной, который всего лишь…

Голова стала пустой, когда он коснулся ее. Его губы — теплые, ненастойчивые, и в то же время жестокие, мягко целовали ее, но она не торопилась отвечать на поцелуй. Она пыталась понять, за одно абсурдное мгновение, что он вызывает в ней — не дрожь, не желание, не волнение…Тепло. Это было странно. Он не мог — его губы не могли — и все –таки тепло разливалось по телу, вниз, вниз, вниз, и –

Драко отстранился и отвернулся к окну.

— Это ничего не доказывает, — Астория украдкой провела пальцами по губам.

— Я спал с твой сестрой, — почему-то глухо отозвался он, не поворачиваясь.

— Я знаю, — Астория свесила ноги вниз и посмотрела на него искоса.

— Ты отвратительно целуешься, — с некоторой издевкой заметил он.

— Я знаю, — Астория спрыгнула на пол и легонько коснулась его плеча, — прости, что не оправдала твоих ожиданий. Останешься на завтрак?

Драко резко обернулся к ней, светло-серые глаза впились взглядом в ее лицо, но смотрели так, словно ничего не видели. Астория поежилась и обхватила плечи руками.

— Передай сестре, что я еще загляну, — он размашистым шагом направился к дверям, потом остановился и обернулся через плечо: — Не расстраивайся, Гринграсс, в каждой неумелости ей своя скрытая привлекательность.

Она недоуменно пожала плечами, смотря вслед его высокой худой фигуре в белой рубашке, светлые волосы, отросшие слегка больше, чем она привыкла видеть, лежали в непривычном беспорядке. И она еще ощущала слабый запах его парфюма — раньше от него кружилась голова, а теперь хотелось… Астория сердито покачала головой и провела рукой по волосам. Ничего не хотелось.

Она оперлась руками о подоконник и выглянула на улицу, пытаясь найти Драко взглядом. Людей почти не было, и она легко отыскала черную фигуру, как тень, неторопливо идущую по правой стороне узкой мощеной улицы. Фигура свернула направо, в переулок, и исчезла.

Астория снова задумчиво провела пальцами по губам.

* * *

Туман неторопливо и неминуемо превращался в дождь. Драко застегнул верхнюю пуговицу пальто и ускорил шаг; квартира Паркинсон находилась где-то на углу Чаринг-Кросс и — странно, что он так быстро успел забыть адрес.

А ты был тогда живой.

Драко остановился, хмурясь, и долго смотрел на здание Парламента, оперевшись на гранитную ограду Темзы. Что она имела в виду, эта невзрачная маленькая девочка со своими до тошноты невинными синими глазами и влюбленностью в танцы? Он терпеть не мог девственниц, а младшая Гринграсс точно была девственницей — с вавилонской башней убеждений, эмоций, мечтаний и иллюзий; она сидела на самом верху этой разрушенной башни и болтала ногами, смотря на реальность свысока. Самые невыносимые существа — это девственницы, они вечно боятся ошибаться и всегда разбиваются вдребезги при падении со своей башни. Самые невыносимые — и самые манящие, как все нетронутое. Человеку свойственно любить и с наслаждением ожесточенно давить все нетронутое. Покорять, подчинять, ломать, уничтожать. В нетронутости есть опасность.

А ты был тогда живой.

Тогда — если она имеет в виду седьмой курс — он был даже слишком живой. Один живой нерв и комок страха. Что могло быть в этом привлекательного?

Холодный дождь неприятно моросил по незащищенному лицу. Драко устало оторвался от ограды и пошел вперед, переступая через лужи. Часы показывали половину десятого, значит, Пэнси уже точно хотя бы поднялась с постели сварить кофе. Сейчас ему ничего не хотелось так, как чашки настоящего английского кофе, который никогда английским не был. Парижский кофе был неплох, но слишком горяч, обжигал язык и будоражил. Английский кофе всегда был умерен и даже строг: он не кипел возмущенно, не пузырился, он степенно наполнял собой чашку и ждал своей участи.

Дверь парадной оказалась не заперта; Драко осторожно толкнул ее и вошел в холл, прислушиваясь. Паркинсон упрямо продолжала жить в магловском доме, убеждая его, что так дешевле и проще. Поднимаясь по гладким, истертым каменным ступеням, он прикрыл нос перчаткой, не желая вдыхать запах воняющего мусоропровода и маглов.

За время его отсутствия дверь перекрасили: из темно-зеленой она стала синей, и над глазком задорно и вызывающе вырисовывалась цифра «40».

Драко постучал два раза, потом коротко ударил в третий раз — это был их условный сигнал. Пэнси не выносила гостей, хотя Драко сомневался, что кто — нибудь добровольно жаждал навестить ее в этой дыре.

— Ты… — по ее растерянному взгляду он сразу понял, что она уже давно его не ждет.

— У тебя кто-то есть? — холодно поинтересовался Драко, закладывая руки за спину.

Зелено-карие глаза немедленно вспыхнули знакомыми лукавыми огоньками. Вытерев руки о передник, Пэнси поспешно пропустила его в прихожую.

— Ты же знаешь, что нет, — так же холодно ответила она, включая свет. — Я только что поставила пирожные в духовку. Увлеклась кулинарией, пока ты развлекался со шлюхами в Париже. Помогает развеяться и ненадолго забыть о тебе.

Драко устало размотал влажный от дождя шарф, снял пальто и с незаметной для него самого педантичностью повесил на вешалку. Квартира выглядела намного лучше, чем парадная: просторная, светлая, с высокими потолками и старинным деревянным паркетом, довольно уютная.

— Ради Мерлина, ты же не Дафна, — отозвался он, проходя мимо девушки в кухню, — ты отлично знаешь, что шлюхи и их подобие — не в моем вкусе. Ее я разубеждать не стал.

— Ну да, ты чересчур брезгливый, — Пэнси встряхнула его шарф и повесила поверх пальто. — Тогда какого черты ты делал там три месяца? Пил? Играл? Рисовал?

— Наблюдал и жил, — Драко обернулся и взглянул на девушку.

На ней было знакомая коричневая блузка, завязывающаяся на груди бантом и короткая, до колена, плиссированная бежевая юбка. Волосы, подстриженные до плеч, были заколоты над ушами невидимками.

Пэнси быстро подошла и стиснула его запястье, глядя ему прямо в глаза. От нее пахло мукой и мятой. И она не ждала его.

Драко приподнял ее за талию и усадил на край стола.

— Я проголодался, — пробормотал он, утыкаясь носом в ее шею, — у Гринграсс плохо кормят.

Пэнси откинула голову назад и прикрыла глаза.

* * *

Дафна, с выражением невыносимой скуки и раздражения на сонном лице, откинулась на резную спинку стула, в прищур разглядывая сидящую напротив сестру. Потом резко подалась вперед и постучала ложечкой по ободку чашки.

— Мама.

Леди Гринграсс неохотно, с трудом оторвалась утреннего выпуска «Пророка» и взглянула на дочь. За газетой можно было отдохнуть и подумать о своем.

— Что такое?

Дафна неторопливо помешала кофе, аккуратно облизала ложечку и ткнула ею в сторону сестры.

— Она целовалась с Малфоем.

Астория вздрогнула, чашка с тонкой витой ручкой вздрогнула вместе с ней, и горячий кофе пролился на белоснежную скатерть, закапал на голубую ткань платья. Вспыхнув обжигающим румянцем, Астория схватила салфетки и ожесточенно принялась стирать капли кофе со скатерти.

Леди Гринграсс отложила «Пророк», непонимающе взглянув на младшую дочь.

— Астория, я просила тебя держаться подальше от этого человека, он сломает тебя.

Бросив салфетку, запачканную кофе, на стол, Астория выбежала из столовой, приложив руки к пылающим щекам. Дафна догнала ее только на пороге спальни и больно схватила на запястье.

— Мама права, дурочка ты маленькая, он сломает тебя.

Астория вырвала руку и подняла блестящие глаза на сестру.

— А я и хочу, чтобы меня сломали, истоптали, вышвырнули в реальность, использовали и бросили — что угодно, только бы вырваться из вашей кукольной жизни.

Дафна выпрямилась и скрестила на груди руки. Ее бескровные губы, слишком привыкшие к помаде, чтобы быть розовыми теперь — самим по себе, скривились в улыбке.

— Когда ты уже вырастешь?

— Когда вы мне это позволите: ты и мама.

— Я слишком люблю тебя, чтобы отдавать на растерзание Малфою.

— О нет, — Астория сняла платье через голову, — ты любишь себя, потому что если я отниму у тебя Малфоя, ты останешься совсем одна. Наедине со своими сигаретами и журналами. А так хоть какое-то развлечение время от времени. Пришел, развлек, вернулся к Паркинсон. Тебя ведь это устраивает, потому что Маркуса ты сама оттолкнула, сама разрушила свою жизнь.

Дафна пересекла комнату, скинула туфли, забралась с ногами в низкое кресло, обитое красным бархатом, и с любопытством взглянула на сестру.

— Я догадывалась, что рано или поздно у тебя прорежется голосок. Пожалуйста, продолжай, жажду узнать, кто на самом деле скрывается под этим милым личиком.

Астория застегнула платье и спокойно взглянула на сестру.

— Я сама и скрываюсь, — ответила она, оперевшись руками о туалетный столик. — Мне надоело просто сидеть рядом с вами, смотреть, как мама возиться со счетами, как ты стряхиваешь пепел на свои бесполезные журналы. Невозможно так жить всю жизнь.

— У тебя есть твой танец, — резонно заметила Дафна, с любопытством рассматривая комнату сестры. Пожалуй, вкус у нее есть.

— Да, но этого недостаточно, это…— Астория сжала губы, пытаясь подобрать нужное слово, — это иллюзия освобожденных чувств, понимаешь? Конечно, не понимаешь… Когда я танцую, я выпускаю все свои эмоции, я отдаюсь этому танцу, представляя себя другой — не маленькой ничем не примечательной девочкой, а чем-то бóльшим, лучшим, нужным, наконец. Все молчат — а я кричать хочу, все серое — а я нуждаюсь в красках.

— Дура ты, — Дафна положила ногу на ногу, серьезно смотря в лицо сестры, — маленькая наивная дура, хоть и слизеринка. Дура — и больше ничего. Куда ты торопишься со своими красками, криками и чувствами? Ты думаешь, Малфой это оценит? Он безликий и равнодушный, как этот шкаф, набитый одеждой, только сам он ничем не набит, кроме серых мозгов, мочи и излишка спермы. Нечего морщиться. Ты хотела правды. Я тебя отлично знаю, Астория, хотя ты считаешь, что я занимаюсь только собой. Ты сильная, но ты ранимая, потому что ты — настоящая и искренняя, а такие чувства легко втоптать в грязь и раздавить безразличием и холодностью. Тебе нужна любовь и тепло, а не безразличие и снисходительность. И это касается не только Драко; все мужчины думают только о себе, потому что они слабые, намного слабее женщин. Они любят использовать, но презирают использованное, они любят подчинять, но устают от покорности, им нравится ломать, но они терпеть не могут уныние. Если бы в школе ты меньше занималась в библиотеке, ты бы знала то же самое. Поэтому мой тебе совет: бросай свои наивные мечты и выйди из дома хотя бы раз, никто тебя не держит. Проветри голову. Вырасти. Окунись в реальность, и тогда посмотрим, где тебе захочется остаться — в жизни или здесь, где тебе слова плохого не скажут. И не забудь палочку.

Астория задумчиво повернулась к зеркалу и провела расческой по волосам. Дафна отлично выкрутилась. Конечно, если бы мама узнала, с кем провел ночь Малфой, вряд ли бы ей это понравилось.

Она раздраженно поджала губы.

Никто тебя не держит.

— Никто и не сможет меня удержать, — прошептала она вызывающе и взяла палочку со столика, перебирая в голове несложные заклинания. Женщины должны либо уметь сражаться, либо иметь рядом с собой защитника. У Астории не было ничего.

* * *

Широкая кровать Пэнси пахла гранатом. А может, запах только мерещился ему, потому что когда-то они лежали рядом и ели спелый гранат. И за окном тогда был такой же белый туман осени.

Жесткая кожица, да сок сладок.

Пэнси шевельнулась и обняла его рукой за шею.

Драко тихо вздохнул: везде эта рука, везде, везде. Он повернулся на бок и взглянул в лицо девушки, закрытое упавшими волосами. Невидимки исчезли где-то в бескрайнем море светло-зеленой простыни.

Сок горек.

— О чем ты думаешь? — Пэнси сдула прядь волос с глаз.

— Ни о чем, — Драко провел ладонью по ее щеке и заправил прядь за ухо, — о Блейзе.

Пэнси приподнялась на локте, беспокойно смотря на него. Ее небольшая грудь с розовыми сосками больше не казалась притягательной.

— Хочешь уехать?

— Нет, — спокойно ответил он, взглянув сквозь нее, — уже не хочу.

Он действительно хотел уехать сразу, как только вышел из дома Гринграсс. Просто потому, что внутренне уже знал: он вернется, вот только не для того, чтобы спать с Дафной.

Драко всегда был любопытен, и любопытство не приносило ему ничего, кроме неприятностей, но оно было сильнее его.

— Не уходи больше, — Пэнси наклонилась и поцеловала его, зелено-карие глаза стали влажными, — я тебя люблю.

Он резко, с раздражением отстранился и, приподнявшись, сел на кровати, жалея, что не курит. В такие минуты хотелось что-то делать, только не сидеть неподвижно, понимая, что сейчас тебе придется ранить того, кто всегда был рядом.

Драко не мог принять, что слова ранят больнее, чем заклинания, что слова обязывают сильнее, чем золото. Он хотел, чтобы у каждого слова была своя цена, и его можно было купить. Хотелось знать, что человек — хозяин слов, а не их домовой эльф.

— Я благодарен тебе за то, что ты всегда была рядом.

— Я и сейчас рядом, ты же знаешь.

— Ты все испортила, Пэнси, — Драко поднялся с постели и потянулся к стулу за рубашкой. — Я верю тебе, я знаю, что ты действительно любишь меня, только мне это не нужно. Мне не нужно, чтобы меня любили, и меньше всего я хочу, чтобы меня любила ты. Это скучно, жалко, унизительно, пошло. Я больше не приду.

Пэнси обежала постель и застыла напротив него, закрывая обнаженную грудь скрещенными руками.

— Ты наконец-то нашел предлог избавиться от меня, поздравляю. Как будто я не чувствовала, что ты давно не хотел возвращаться. Тебе надоела я, надоела эта квартира, эта кровать, мое тело. И я давно ждала, когда же ты уйдешь и не захочешь вернуться, спать со мной и есть мои пироги с клюквой, которые я делаю только для тебя. Я искала предлог, чтобы мягко швырнуть тебе его в лицо, и нашла, а ведь оказалось так просто: надо было всего лишь сказать тебе правду. Сказать. Произнести вслух. Ты ведь и так знал.

— Я знал, — Драко спокойно застегнул рубашку и затянул ремень брюк, — но это ничего не значит. Мне плевать на тебя, Пэнси. Спасибо, что была рядом все эти годы, я действительно благодарен тебе. А моя благодарность нужна тебе так же, как мне — твоя любовь, так что мы в расчете.

Пэнси смотрела на него молча, растрепанные черные волосы вихрами торчали в стороны.

— Я всю жизнь только отдаю, отдаю, отдаю. И живу чужими жизнями и чужими интересами, — Драко сунул палочку в карман. — Я понял это еще в шестнадцать, но только сейчас могу что-то изменить. Я буду жить для себя, наплевав на всех. Мне так нравится, мне так хорошо, а остальные, вы все, идите к черту.

Паркинсон была права: он нашел предлог и с наслаждением воспользовался им. С другой стороны, он знал, что его чувства к ней не изменятся, а значит, продолжать эти отношения — унизительно. Для Пэнси. Он слишком любил ее для этого. Ему хотелось, чтобы она рыдала от бессилия, потому что он никогда не будет ее, но она не заслуживала унижения.

— Ты чертов эгоист, маменькин сынок, избалованный мальчишка, — сквозь зубы произнесла Пэнси, закрывая за ним дверь.

— Я в курсе, — отозвался он в синеву захлопнувшейся двери, — и я привык к этому.

Странно. Странно вот так все рвать.

Все эти годы он снисходительно позволял Паркинсон бегать за собой, принимал ее чувства, выгораживал перед МакГонагалл на собраниях старост, заставил ее уйти из школы в ту ночь на второе мая, хотя она вцепилась пальцами в его мантию и, плача, взахлеб говорила, что никуда не пойдет без него.

А теперь ее нет для него. Она не простит. И он сам виноват в этом. Он сам? А может, виновато время, туман, Лондон, поездка? Как будто кто-то сказал: «Хватит. Она тебе не нужна. Оставь ее в покое».

Грустно, одиноко, больно — эмоции вдруг наполнили тело, но сердце молчало. Сердце не отзывалось. Ему было плевать.

Драко не хотел быть жестоким; он давно чувствовал, что Пэнси не нужна ему, но привычка каждый раз оказывалась сильнее, и каждый раз он приходил к ней — снова и снова, хотя каждый раз обещал себе, что больше не вернется. Он ждал этот благословенный миг, когда он должен понять и почувствовать — вот он, конец. Они были вместе долго, непозволительно долго, а теперь ему надоело. Надоело. В конце концов, любому может надоесть. Здесь нет ничьей вины, здесь ни у кого нет обязательств.

Как удобно жить без обещаний.

Приподняв воротник, Драко замедлил шаг; мокрая гранитная набережная выглядела угрюмо и опасно. Он пошел совсем медленно, смотря вниз, на грязно-серую воду Темзы, чуть тронутую льдом.

Потом, резко подняв глаза, заметил на пролете моста маленькую худую фигуру в темно-синем пальто. Лицо расплывалось пятном, длинные каштановые волосы беспощадно трепал ноябрьский ветер.

Фигура казалась напряженной, натянутой, как стрела, решительной, почти одержимой какой-то безумной идеей.

Драко неторопливо вынул из внутреннего кармана пальто блокнот и тонкий мелок.

Черная линия, черная линия, черная линия. Горизонталь, вертикаль, плоскость, тонкая, потолще, едва заметная, закругленная, вызывающе прямая… Пальцы сжимали холодный мелок, нагревая своим теплом.

Полому человеку нравились быстрые наброски. Они ни к чему не обязывали.