Полый человек (гет)

Ноябрь, 2000

Полый человек сошел с поезда и огляделся. Вокзал Ватерлоо утопал в вечернем тумане. Полый человек взглянул на наручные часы: золотые стрелки показывали семь.

Вечер.

Полый человек некоторое время стоял неподвижно, с безразличием провожая взглядом проплывающих мимо прохожих: медлительных стариков, беспечных детей, угловатых подростков, женщин средних лет с поблекшими волосами, обрюзгших мужчин… И все — с чемоданами. У каждого — свой багаж. Большой и поменьше.

Полый человек снова взглянул на часы, потом неторопливо направился к выходу. Полому человеку было двадцать лет, и в голове у него была выцветшая от разочарования солома. Чучело — человек вернулся домой, в густой лондонский туман.

Часть I. Глава 1.

Наши засушенные голоса,

Если шепчемся,

Пусто голосят,

Как ветер в сухой траве

Сырой воздух отравлял легкие. Драко поднялся по ступеням крыльца. Серый мрамор был усыпан рыжими кленовыми листьями. Мертвыми листьями, упавшими утром этого безжалостного ноябрьского дня.

Тишина и завывание ветра.

Драко редко скучал по Лондону — наверное потому, что Лондон был вечен: в серых улицах под серым небом он когда-то шел, одиннадцатилетний ребенок, в Косой переулок за первым учебником, первой мантией, первым ванильным мороженым, которое ему не купили, потому что есть на улице — дурной тон. За первой ошибкой, в которой был не виноват. По мокрым летним улицам, под серо-голубым небом он шел в Лютный переулок: шестнадцатилетний парень с черной меткой на предплечье, стискивая зубы от жжения и животного страха, натянув маску гордости и высокомерия — избранный, избранный, избранный… По скользким улицам под серо-белым, молочного цвета небом он шел, девятнадцатилетний молодой человек, разглядывая новый мир, и не мог найти красок, не мог найти смысла, он оставил за спиной все, он хотел начать другую жизнь, свободную от прошлого и жжения в предплечье, от ненависти к отцу и презрения окружающих, от ложных выборов и лживых принципов, от страха быть убитым, от… Но, к счастью, в новом мире ему не нашлось места. Места были ограничены, а приглашение он не получил и остался висеть в настоящем, пока все жили будущим, которое наконец наступило.

Толкнув дверь, Драко прошел пустой темный холл, пачкая ковер отпечатками ботинок, чьи подошвы недавно совокуплялись с лондонской грязью.

Драко шел по галерее, разглядывая потемневшие портреты: дом был ему незнаком. После того, как поместье бросили гнить, а родители окончательно остановились в столице, он бывал здесь лишь трижды.

Драко ненавидел переезды: старый дом врастал в него, как воспоминания детства. В особняке он мог ночью по запаху определить, в какой комнате находится: в библиотеке всегда пахло воском и пергаментами, в кабинете отца — огненным виски, в гостиной — кровью последний жертв Лорда, в столовой — тыквенными пирогами. Чем пах новый дом, он не знал: возможно, домашним теплом и мамиными духами…

— Пахнет пылью, — заметил он, входя в гостиную.

Пол, покрытый крошками от белого хлеба, коричневел под ногами крупными квадратами, режа глаза.

— Я ждал тебя завтра, — Люциус бросил «Пророк» в камин и перевел взгляд на сына.

— Утренние поезда отменили, — Драко протянул руки к огню. — Что пишут в газетах?

Люциус задумчиво взглянул сквозь него.

— Как всегда — ничего дельного. Ты надолго, сын?

Драко повел плечом, не поворачиваясь к отцу.

— Кажется, навсегда.

Люциус поднялся и достал из шкафа два бокала с изящным вензелем.

— Выпьешь со мной?

Драко обернулся, с усмешкой глядя на отца.

— Теперь это твое любимое занятие?

Люциус слегка нахмурился и налил виски в низкие бокалы, не дожидаясь ответа. Он выглядел усталым, бесцветным и равнодушным — как многие после войны. Многие, кому не посчастливилось быть обласканными Поттером. Отец был таким еще со дня смерти Темного лорда, но Драко не видел его почти год, поэтому серость и безразличие бросились в глаза. Он уехал с Блейзом на неделю — сменить обстановку, как советовала мать, а в итоге застрял в безвременье Парижа на целых три месяца.

— Как мама? — Драко взял бокал и повертел в пальцах. Хотелось уйти.

Видеть ее почему-то не особо хотелось. Сначала тяжело вдали от родных, а потом — невыносимо возвращаться. До боли. Притупляется острое желание увидеть и обнять — даже ее, ту, которая была для него всем.

— Надеется, что тебе надоест заграница.

Драко попробовал виски и слегка поморщился.

— Гадость. — Он поставил бокал на стол. — Мне никогда не надоест Париж. Там ты никто — и бог, потому что тратишь деньги. Там жизнь, роскошь, свобода, доступность. Отличная погода.

Люциус негромко рассмеялся.

— А здесь только туман и родители, которых ты ненавидишь.

— Я перерос ненависть, — Драко подошел к окну. Разговаривать с отцом не хотелось, как и не хотелось столкнуться с матерью. — Здесь везде пахнет счастливым Поттером. Никого знакомого не осталось. Все как будто вымерли в этом дивном новом мире без Темного Лорда.

Люциус перевел на него взгляд. Стальные серые глаза сощурились.

— Не все. Вдова Гринграсс все еще живет в квартале отсюда.

Драко задумчиво постучал пальцами по подоконнику: он собирался заглянуть к Пэнси. Она оставалась рядом с ним все годы, и он отчасти ценил это. Когда задумывался, что она значит для него. Что значила. Он помнил, как они впервые поцеловались — украдкой, в палате у мадам Помфри, когда Пэнси прибежала со всех ног, чтобы посмотреть на его руку. Она всегда бежала к нему со всех ног, даже в тот день, когда Поттер испробовал на нем украденную Сектумсемпру. Тогда она осталась в палате на ночь, сидела, держала его за руку и плакала от страха. Глупая маленькая Пэнси. Он не испытывал к ней ничего, кроме снисходительности и доверия — это значило много, но это не удовлетворяло его целиком. Но он боялся ее ранить — она была другом, она была его девушкой с начала шестого курса — а на самом деле, пожалуй, даже с самого Святочного бала, только они сами еще не понимали этого. Ее беготня и раболепные взгляды слегка раздражали его, но она все-таки была искренняя. Дафна искренней никогда не была, поэтому он совершенно бесстыдно переспал с ней вначале седьмого курса, просто потому, что захотел, а она — предложила. Предлагать у Дафны получалось великолепно.

После войны он предложил Пэнси встречаться и сейчас еще помнил ее удивленный недоверчивый взгляд, как будто он звал ее с собой на Луну. Наверное, она бы пошла. Она никогда не предавала его, и это он тоже отчасти ценил, по-прежнему смотря на нее снисходительно. С английской педантичностью, описанной в пыльных романах, они встречались каждый вторник, четверг и субботу в сквере у Букингемского дворца и шли в ее квартиру, в сторону Чаринг — Кросса. Драко оставался на ночь, но утром уходил, не дожидаясь, пока девушка проснется; Пэнси никогда не предлагала жить вместе — не потому, что любила свободу, а потому, что в отличие от Дафны, не умела предлагать.

Но сейчас ему не хотелось ее видеть, не хотелось спать с ней на кровати с темно-зеленым покрывалом, не хотелось объяснять, где он был, почему не писал, со сколькими успел переспать… Он вообще хотел только молчать. Просто молчать. Слушать тишину. Повернувшись к отцу, он лениво переспросил:

— Значит, все еще в квартале отсюда?

* * *

Дом семьи Гринграсс был построен около двухсот лет назад. Высокие окна с потрескавшимися резными рамами выдавали возраст здания, на когда-то белых колоннах фасада серыми лохмотьями висела краска. Дом стоял сиротой. Широкие мраморные ступени вели к холлу, спрятанному за крепкой дубовой дверью.

Дафна выпустила в воздух серую струйку дыма, когда Драко вошел в гостиную и остановился напротив нее. Дафна вскинула голову и спокойно стряхнула пепел на ковер. Драко смотрел в ее слегка вытянувшееся лицо: она не изменилась, его первая девушка. Все тот же надменный изгиб бровей, сжатые губы, самоуверенно-скептический взгляд и волосы цвета спелой ржи. Только теперь они были завиты в тугие короткие локоны, шапочкой обрамляющие лицо, а раньше волнами падали на плечи, закрывая грудь. Первая женская грудь, к которой он прикоснулся.

Первая женщина, которую он познал, рассматривала его с привычной бесцеремонностью. Он перевел взгляд на ее темно-розовое платье, закрывавшее колени. Туфли, небрежно скинутые, валялись возле кресла.

— Драко Малфой, — Дафна затушила сигарету в пепельнице, продолжая рассматривать его. — Давно не виделись.

— Полгода, — холодно подтвердил он. — И когда я уезжал, ты так же сидела в кресле и курила.

Он изредка навещал их дом, чтобы отвлечься от Пэнси.

— Приросла, наверное, — Дафна поднялась, босиком прошла через комнату и приоткрыла окно. Осень сразу же дыхнула в комнату ароматом прелых листьев. — Maman терпеть не может, когда накурено. Что расскажешь?

— Я рассчитывал, что ты расскажешь мне все новости, — усмехнулся Драко, следя за ней, — заграницей никогда ничего не меняется. Там всегда хорошо и безлико.

— Дафна, я…

Они оба одновременно обернулись: в дверях испуганно застыла невысокая девушка в легком белом платье. Ее синие глаза блестели, длинные каштановые волосы рассыпались по плечам. Под пристальным мужским взглядом ее щеки вспыхнули обжигающим румянцем.

— … иду спать. Доброй ночи, — она выбежала из гостиной.

Драко досадливо скривил губы.

— Я и забыл, что у тебя есть младшая сестра.

— Влюблена в тебя по уши, — Дафна снисходительно улыбнулась. Казалось, что чувство сестры ее забавляет. — Во всяком случае, в школе только про тебя и говорила. Да и сейчас, заметь, вспыхнула, как третьекурсница.

— Сколько ей? — Драко присел на софу.

Он не встречал здесь ее младшую сестру — скорее всего, она тогда была в школе, потому что он приходил в конце осени или в начале весны. Да, конечно в школе. Он знал, что Грейнджер все-таки окончила седьмой курс, так же как Дафна и Монтегю; отец долгое время настойчиво просил его вернуться в школу и хотя бы сдать ЖАБА, но Драко давно решил, что СОВ ему достаточно. Кроме того, Поттер так же предпочел не появляться в Хогвартсе.

— Восемнадцать. — Дафна упала обратно в кресло и некоторое время молча разглядывала его профиль. — У нас все по-прежнему: Поттер купается в славе, женился полгода назад, сорит деньгами, играет в благотворительность. Сплошная положительность и показуха.

— А на деле?

— А на деле я прирастаю к креслу, — Дафна повернулась и вытянула вперед босые ноги. Ее большие пальцы некрасиво загибались, словно пытаясь дотронуться до собратьев.— В обществе показаться нельзя. Тычут жирными от обжорства и грязными от свалившихся денег пальцами и презрительно морщатся. Наша новая аристократия. Монтегю бывает на приемах у Кингсли, Нотт удачно устроился на пятый уровень. Про остальных давно не слышала. Сидят, наверняка, как я, и прирастают.

— Значит, грязнокровки в моде, — Драко задумчиво взглянул на девушку.

— Еще бы, — Дафна скрестила ноги в лодыжках. — Грейнджер второй человек в стране после Золотого мальчика. Иногда я думаю: что, если бы Волдеморт…

— Романтическая чушь, — отрезал Драко зло. — Поттер никого не убивает. Темный Лорд устроил бы резню по всей стране. И я не уверен, что мы бы оказались среди помилованных.

Дафна скрестила ноги и скептически улыбнулась. Лодыжки у нее стали еще более костлявые.

— Ты теперь на стороне Поттера?

— Живая собака лучше мертвого льва, — лениво отозвался Драко. — И я ни на чьей стороне, тем более что сторон больше нет.

— Есть противостояние.

— Да нет никакого противостояния, — Драко отклонился на спинку софы. — Мы для них — никто, побежденные и униженные. Им плевать на нас.

— Тебя это устраивает?

— Ради Мерлина, Дафна, — Драко прикрыл глаза. Хотелось сидеть у огня и не двигаться. — Только не говори мне, что ты собираешься тайно сражаться с Поттером. Я в этом не участвую. Я устал. Я не хочу ввязываться в заранее проигрышное дело. Меня однажды уже втянули. Всю жизнь расплачиваться придется.

Дафна вдруг поднялась с кресла и присела рядом с ним.

— А что ты хочешь, Малфой?

Драко сощурил глаза, пристально разглядывая ее лицо.

— Понятия не имею, — он провел рукой по ее щеке. — Что ты можешь предложить?

Дафна наклонилась и поцеловала его. Знакомый запах жасмина ударил в ноздри потоком холодных воспоминаний.

— Ты ведь за этим пришел? — прошептали ее губы.

Драко обнял девушку за талию и привлек к себе. Возможно и за этим. Теперь все возможно, в этом дивном новом мире.

* * *

Стремительно пробежав полутемный коридор, Астория заглянула в бывший кабинет отца: теперь вместо него за широким столом красного дерева располагалась мать, склонившись над бумагами.

— Доброй ночи, maman.

Леди Гринграсс повернула голову к дочери и жестом попросила подойти поближе.

— Ты ложишься? Так рано?

Астория устало приподняла плечо.

— Уже почти одиннадцать. И я хочу еще немного почитать.

— У тебя руки дрожат. Что случилось?

Астория быстро спрятала руки за спиной и сглотнула. Мать не должна знать.

— Что случилось? Посмотри на меня.

Астория медленно перевела взгляд на мать. Леди Гринграсс долго смотрела в ее взволнованное лицо, на которое девочка безуспешно пыталась напустить маску безразличия. Только один человек способен так взволновать ее дочь, и этот человек ей был крайне неприятен.

— Малфой вернулся, — сухо произнесла леди Гринграсс. Вспышка смущения в глазах Астории подтвердила ее догадку. — Что ж, тем лучше. Если он сделает Дафне предложение…

— Она не согласится, — в глазах Астории было смятение. — Не согласится.

— Придется поговорить с ней, — все так же сухо отозвалась мать. — После смерти отца наши дела идут неважно. Мы живем непозволительно роскошно, Астория. Посмотри на счета: три тысячи галлеонов исчезли в никуда. И это всего за полгода. Через год нам придется срезать расходы вдвое, а через два года — заложить дом. Сейчас не время отказывать влиятельным людям.

Астория обошла массивный стол с ножками в виде лап льва и замерла у решетчатого окна. Руки ее по-прежнему были сложены за спиной. Некоторое время она стояла неподвижно, смотря в черноту за окном, потом приподнялась на цыпочки. Покачалась, пытаясь сохранить равновесие. Негромко заметила, смотря в черноту:

— Лот номер один: младшая Гринграсс. Кто сколько даст?

— Астория…

— Зачем мы все выжили в войне?

— Астория, ради бога, — леди Гринграсс потерла лоб, — не начинай. Иди спать, у меня еще много дел.

— Они с Дафной в голубой гостиной, — тихо заметила она, не оборачиваясь.

— Иди спать, дорогая.

Астория покорно взялась за ручку двери и обернулась к матери.

— Спокойной ночи.

— Держись подальше от Малфоя, девочка, этот человек тебя сломает, если попадешь в его руки.

Астория сдавленно кивнула, вдруг задохнувшись: стало страшно — страшно потому, что он был здесь, в этом доме, рядом с ней. Она не знала, на что была способна, она боялась больше саму себя, чем его. Драко она никогда не боялась.

— Может быть я хочу, чтобы меня сломали, — прошептала она в темноту.

* * *

Он лежал неподвижно, смотря на небольшую трещину в потолке, едва различимую в полумраке спальни. Дафна насытилась и спала, обняв его рукой за шею, а он продолжал лежать — обнятый. Тонкая рука была как действительность: она держала его за горло, но не душила. Но от нее невозможно было избавиться.

Драко взглянул на занавешенное темной шторой окно, потухающий камин и вздохнул, гадая, где сейчас Блейз. Может, в «Золотом льве», усердно швыряет комплименты очередной хорошенькой пышечке. Или уже в отеле вместе с этой пышечкой. В «Астории», недалеко от площади Согласия.

Интересно, кто для него Блейз, и что такое друг. Последнее время многое казалось интересным и манящим — чувства, о которых все говорят. Странно, что все ценят то, к чему нельзя прикоснуться — нематериальное, надуманное, с приклеенными именами, и странно, что все презирают материальное. И естественно, что за деньги нельзя купить невидимость, как нельзя купить воздух. Необязательно всюду тыкать своими засаленными штампами.

Астория.

Похоже, так зовут ее сестру. Странная. Невыносимо цветная в черно-белой действительности.

Влюблена в тебя по уши.

В него. Зачем? Все бессмысленно.

За окном — мир счастья, мир свободы, мир встреч без обещаний и слов. Никому не нужны чувства.

Действительность выцвела, опустела, только ветер гнал листовки и обрывки газет по лондонским улицам, в молочном тумане. Война закончилась, Темный лорд мертв, а все потеряно. Похоронено. Жизнь другая — серая, черно-белая. Выцвела — не для тех, кто потерял близких, а для тех, кто потерял положение, над кем теперь было похвально и радостно насмехаться, в кого с наслаждением тыкали пальцами.

Они не виноваты. Поттера, Уизли и грязнокровок вполне можно понять: в войну им досталось. Любой бы на их месте поступал бы так же. Поттер не мстил, он просто забыл о бывших сторонниках Темного лорда. Все забыли. Словно людей больше не существовало.

Драко всегда было плевать на мир, его с детства больше беспокоила собственная личность. И сейчас ему было плевать на Поттера с его забывчивостью и милосердием, на Министерство, уволившее отца, на туман и даже на руку, обнимавшую его за шею.

Он чувствовал себя — он был тем листком, который речной ветер гонял по пустынным замерзшим улицам. У него не было цели. У него не было мечты. Он был полым.

Дафна пошевелилась и спрятала руку под одеяло.

— Который час?

Драко взял с тумбочки наручные часы и повертел колесико.

— Почти три.

— И ты не спишь?

— Как видишь.

Она приподнялась, закрывая грудь одеялом, и, сев, встряхнула головой.

— Я не хуже парижанок?

— И не лучше, — холодно отозвался Драко, проводя пальцем по ее обнаженной спине, сверху вниз. Он уже давно не гонялся за наслаждением. Он всего лишь удовлетворял свою потребность, как любой мужчина.

Дафна поежилась.

— Вечно у тебя холодные пальцы. Дай сигареты.

Драко потянулся к столику и протянул ей красновато-золотую пачку. Даже сигареты выпускали в цветах Гриффиндора, хотя зелено-серебристая пачка выглядела бы намного логичнее. Цвета Слизерина — цвета опасности, изворотливости и предательства.

— Чем занимается твоя сестра?

Дафна взглянула на него сверху вниз.

— Танцует. В одиночестве. Сама для себя.

Драко усмехнулся и взмахнул ладонью, отгоняя дым.

— У нее кто-нибудь есть?

Глаза Дафны стали злыми.

— Зачем тебе?

— Нам все равно не о чем разговаривать.

Мир стал немым. Слова исчезли, проросли внутрь, их заменили стоны, усмешки, хлопки, ласки, поцелуи, внутренние монологи, пустота, наконец. В счастливом мире все с радостью обходились без слов.

— Я иногда думаю: что, если бы я приняла предложение Флинта? — Дафна пальцами взбила волосы. — Кем бы я сейчас была? Чем? Где?

Драко взглянул на ее профиль, вдруг поняв, к чему она клонит.

— Я не собираюсь жениться на тебе. Я пришел…

— Я знаю, зачем ты пришел, — резко оборвала она, и в глазах заплясали огоньки. — И я бы никогда не вышла за тебя. Мне хорошо с тобой в постели, но проводить всю жизнь наедине с твоей молчаливостью, холодностью и эгоизмом я не желаю. Увольте.

Он усмехнулся, и, приподнявшись, поцеловал ее в плечо.

— Тогда иди сюда.

Огонь в камине потух, и только багрово-красные отсветы углей освещали тела, с эгоизмом и себялюбием прильнувшие друг к другу.

Астория обхватила колени руками, невидящие смотря на качающие за окном черные от сырости клены. Листья — ржавые, бурые, мокрые, понуро висели на ветвях, держась из последних сил. Даже листья не стремились умирать.

Астория уткнулась лбом в колени, искоса глядя в окно. На туго натянутых проводах сидели взъерошенные голуби.

Если бы отец был жив, он бы не позволил Малфою даже войти в дом: отец всегда недолюбливал закрытое кастовое общество, в котором запирали себя люди вроде Малфоев, Монтегю и Флинтов. Он с удовольствием признавал, что род Гринграсс — не настолько богат, не настолько влиятелен, зато не порос плесенью, не прогнил, не допускал браков между родственниками. Отец умер защищая свои убеждения, но в обществе считалось, что он заразился драконьей оспой, хотя в его возрасте она редко бывает смертельной.

Неважно. Чем меньше общество знает, тем лучше.

Астория сердито сжала губы: вчерашняя встреча оказалась неожиданной, неловкой и невероятно отрезвляющей. Еще вчера утром Драко в ее голове был неотразим, великолепен, прекрасен, как греческий бог на старых гравюрах, которые она так любила перебирать зимними вечерами. Он был молчалив, мрачен, страстен, порывист, он был глубокий, полный тайны, притягательности и желания. А вчера вечером они даже не заговорили, а она увидела все, внезапно — его странную бесцветность, невозможную бледность, усталость в безразличных глазах, безразличие в усталых глазах, плотно сжатые тонкие губы, которые вдруг расхотелось целовать, черный костюм, тошнотворно дорогой, никчемность — любой поймет, что он умеет только рассуждать, пить виски, морщась, спать с женщинами, ненавидеть Поттера и со вздохом столетнего старика замечать, как безнадежно пропал мир — прошлое, настоящее, будущее. Ах да, еще ужинать в «Золотом Единороге» и оставлять непозволительно большие чаевые.

В нем не осталось борьбы, сопротивления — всего того, что нравилось ей в школе, все то, что она видела в его лице, в его светло-серых глазах, украдкой наблюдая за ним в гостиной Слизерина — исчезло. Мука, боль, метание, потеря, страх — все обесцветилось, стало серым, невозмутимым, мертвым. Равнодушным. Его пальцы больше не дрожали, лоб не покрывался крупными каплями пота, он взглянул на нее вчера спокойно и по -мужски пронизывающе, оценивая, насколько она привлекательна, пытаясь разгадать, насколько она доступна.

Вчера, в кабинете, ее пальцы дрожали потому, что разбитые иллюзии — это всегда больно. Особенно в восемнадцать лет.

Действительность была простая, полная обыденности — завтраков, обедов, ужинов, танцев, игры на фортепьяно, чтения вслух, ссор с Дафной, глупых слез и мечтаний в беззвездные ночи.

Иногда ей казалось, что она чувствует только в танце. Ей хотелось вырваться из кукольного домика. Из маленького кукольного домика, покрашенного розовой краской невинности.

Ей хотелось жить, дышать, быть, любить, наслаждаться, хотелось быть разноцветной, как картины импрессионистов, хотелось, чтобы рядом с ней был мужчина, который смог бы ее направить. Она не нуждалась в независимости, только в ласке, только в ощущении, что нужна — не как дочь, не как сестра, а как женщина.

И этого она хотела от Драко? Только если выжать из него всю голубую кровь, до последней капли, влить горячую, багрово — красную, живую; только если вырезать ему омертвевшее сердце и вставить бьющееся, живое, жаждущее.

Астория выдохнула и прикрыла глаза. А где его взять, такое сердце?

— Не спится?

Она неохотно повернула голову навстречу ему. Он застегивал манжеты на рубашке, подходя к окну.

— Как и тебе, — ответила она спокойно, не отводя взгляд.

Он усмехнулся.

— Я всегда встаю рано, хотя логичнее было бы проспать всю эту жизнь.

Астория выпрямилась, прислонившись спиной к прохладной стене, застыла под его изучающим взглядом. Светло — серые глаза задержалось на ее губах, скользнули вниз, на вырез голубого домашнего платья, потом вниз — на сложенные руки.

— Черт подери, совсем тебя не помню, — с некоторым раздражением выдохнул Драко. — Разве ты училась в Слизерине?

Она улыбнулась ему и кивнула:

— Зачем тебе помнить, как ты один раз перечеркнул всю мою работу по трансфигурации. У тебя были дела поважнее. Паркинсон, Дафна, Темный Лорд. Поттер.

Драко сузил глаза, пристально вглядываясь в ее лицо: да, кажется, это она была той девочкой, на которой он выместил свою ярость. Он швырнул ей испорченную работу, хотя сама по себе работа была неплоха. Просто у него самого в тот момент на душе было паршиво.

— Значит, слизеринка?

Разговор не получался, напоминая хромающее чудовище, неловкое, неуклюжее, бесполезное и уродливое. Все разучились говорить в новом мире.

Ее синие глаза с любопытством изучали его лицо. Зачем? Он вспомнил слова Дафны и довольно усмехнулся.

— Влюблена в меня по уши, я в курсе.

Ее бледные щеки едва заметно порозовели, но выражение глаз осталось прежним — спокойным и настороженным.

— О боже, — Астория рассмеялась, — неужели Дафна так и сказала? Да, я сводила ее с ума бесконечными разговорами о тебе, но мне тогда было пятнадцать, а ты был тогда живой.

Драко приподнял брови.

— Сейчас я мертвый?

Улыбка исчезла с ее губ.

— Тебе решать, Малфой.

— Проверим?

Ей было некуда бежать от его тонких губ, внезапно оказавшихся так близко, она была зажата между помутневшим стеклом и безразличным мужчиной, который всего лишь…

Голова стала пустой, когда он коснулся ее. Его губы — теплые, ненастойчивые, и в то же время жестокие, мягко целовали ее, но она не торопилась отвечать на поцелуй. Она пыталась понять, за одно абсурдное мгновение, что он вызывает в ней — не дрожь, не желание, не волнение…Тепло. Это было странно. Он не мог — его губы не могли — и все –таки тепло разливалось по телу, вниз, вниз, вниз, и –

Драко отстранился и отвернулся к окну.

— Это ничего не доказывает, — Астория украдкой провела пальцами по губам.

— Я спал с твой сестрой, — почему-то глухо отозвался он, не поворачиваясь.

— Я знаю, — Астория свесила ноги вниз и посмотрела на него искоса.

— Ты отвратительно целуешься, — с некоторой издевкой заметил он.

— Я знаю, — Астория спрыгнула на пол и легонько коснулась его плеча, — прости, что не оправдала твоих ожиданий. Останешься на завтрак?

Драко резко обернулся к ней, светло-серые глаза впились взглядом в ее лицо, но смотрели так, словно ничего не видели. Астория поежилась и обхватила плечи руками.

— Передай сестре, что я еще загляну, — он размашистым шагом направился к дверям, потом остановился и обернулся через плечо: — Не расстраивайся, Гринграсс, в каждой неумелости ей своя скрытая привлекательность.

Она недоуменно пожала плечами, смотря вслед его высокой худой фигуре в белой рубашке, светлые волосы, отросшие слегка больше, чем она привыкла видеть, лежали в непривычном беспорядке. И она еще ощущала слабый запах его парфюма — раньше от него кружилась голова, а теперь хотелось… Астория сердито покачала головой и провела рукой по волосам. Ничего не хотелось.

Она оперлась руками о подоконник и выглянула на улицу, пытаясь найти Драко взглядом. Людей почти не было, и она легко отыскала черную фигуру, как тень, неторопливо идущую по правой стороне узкой мощеной улицы. Фигура свернула направо, в переулок, и исчезла.

Астория снова задумчиво провела пальцами по губам.

* * *

Туман неторопливо и неминуемо превращался в дождь. Драко застегнул верхнюю пуговицу пальто и ускорил шаг; квартира Паркинсон находилась где-то на углу Чаринг-Кросс и — странно, что он так быстро успел забыть адрес.

А ты был тогда живой.

Драко остановился, хмурясь, и долго смотрел на здание Парламента, оперевшись на гранитную ограду Темзы. Что она имела в виду, эта невзрачная маленькая девочка со своими до тошноты невинными синими глазами и влюбленностью в танцы? Он терпеть не мог девственниц, а младшая Гринграсс точно была девственницей — с вавилонской башней убеждений, эмоций, мечтаний и иллюзий; она сидела на самом верху этой разрушенной башни и болтала ногами, смотря на реальность свысока. Самые невыносимые существа — это девственницы, они вечно боятся ошибаться и всегда разбиваются вдребезги при падении со своей башни. Самые невыносимые — и самые манящие, как все нетронутое. Человеку свойственно любить и с наслаждением ожесточенно давить все нетронутое. Покорять, подчинять, ломать, уничтожать. В нетронутости есть опасность.

А ты был тогда живой.

Тогда — если она имеет в виду седьмой курс — он был даже слишком живой. Один живой нерв и комок страха. Что могло быть в этом привлекательного?

Холодный дождь неприятно моросил по незащищенному лицу. Драко устало оторвался от ограды и пошел вперед, переступая через лужи. Часы показывали половину десятого, значит, Пэнси уже точно хотя бы поднялась с постели сварить кофе. Сейчас ему ничего не хотелось так, как чашки настоящего английского кофе, который никогда английским не был. Парижский кофе был неплох, но слишком горяч, обжигал язык и будоражил. Английский кофе всегда был умерен и даже строг: он не кипел возмущенно, не пузырился, он степенно наполнял собой чашку и ждал своей участи.

Дверь парадной оказалась не заперта; Драко осторожно толкнул ее и вошел в холл, прислушиваясь. Паркинсон упрямо продолжала жить в магловском доме, убеждая его, что так дешевле и проще. Поднимаясь по гладким, истертым каменным ступеням, он прикрыл нос перчаткой, не желая вдыхать запах воняющего мусоропровода и маглов.

За время его отсутствия дверь перекрасили: из темно-зеленой она стала синей, и над глазком задорно и вызывающе вырисовывалась цифра «40».

Драко постучал два раза, потом коротко ударил в третий раз — это был их условный сигнал. Пэнси не выносила гостей, хотя Драко сомневался, что кто — нибудь добровольно жаждал навестить ее в этой дыре.

— Ты… — по ее растерянному взгляду он сразу понял, что она уже давно его не ждет.

— У тебя кто-то есть? — холодно поинтересовался Драко, закладывая руки за спину.

Зелено-карие глаза немедленно вспыхнули знакомыми лукавыми огоньками. Вытерев руки о передник, Пэнси поспешно пропустила его в прихожую.

— Ты же знаешь, что нет, — так же холодно ответила она, включая свет. — Я только что поставила пирожные в духовку. Увлеклась кулинарией, пока ты развлекался со шлюхами в Париже. Помогает развеяться и ненадолго забыть о тебе.

Драко устало размотал влажный от дождя шарф, снял пальто и с незаметной для него самого педантичностью повесил на вешалку. Квартира выглядела намного лучше, чем парадная: просторная, светлая, с высокими потолками и старинным деревянным паркетом, довольно уютная.

— Ради Мерлина, ты же не Дафна, — отозвался он, проходя мимо девушки в кухню, — ты отлично знаешь, что шлюхи и их подобие — не в моем вкусе. Ее я разубеждать не стал.

— Ну да, ты чересчур брезгливый, — Пэнси встряхнула его шарф и повесила поверх пальто. — Тогда какого черты ты делал там три месяца? Пил? Играл? Рисовал?

— Наблюдал и жил, — Драко обернулся и взглянул на девушку.

На ней было знакомая коричневая блузка, завязывающаяся на груди бантом и короткая, до колена, плиссированная бежевая юбка. Волосы, подстриженные до плеч, были заколоты над ушами невидимками.

Пэнси быстро подошла и стиснула его запястье, глядя ему прямо в глаза. От нее пахло мукой и мятой. И она не ждала его.

Драко приподнял ее за талию и усадил на край стола.

— Я проголодался, — пробормотал он, утыкаясь носом в ее шею, — у Гринграсс плохо кормят.

Пэнси откинула голову назад и прикрыла глаза.

* * *

Дафна, с выражением невыносимой скуки и раздражения на сонном лице, откинулась на резную спинку стула, в прищур разглядывая сидящую напротив сестру. Потом резко подалась вперед и постучала ложечкой по ободку чашки.

— Мама.

Леди Гринграсс неохотно, с трудом оторвалась утреннего выпуска «Пророка» и взглянула на дочь. За газетой можно было отдохнуть и подумать о своем.

— Что такое?

Дафна неторопливо помешала кофе, аккуратно облизала ложечку и ткнула ею в сторону сестры.

— Она целовалась с Малфоем.

Астория вздрогнула, чашка с тонкой витой ручкой вздрогнула вместе с ней, и горячий кофе пролился на белоснежную скатерть, закапал на голубую ткань платья. Вспыхнув обжигающим румянцем, Астория схватила салфетки и ожесточенно принялась стирать капли кофе со скатерти.

Леди Гринграсс отложила «Пророк», непонимающе взглянув на младшую дочь.

— Астория, я просила тебя держаться подальше от этого человека, он сломает тебя.

Бросив салфетку, запачканную кофе, на стол, Астория выбежала из столовой, приложив руки к пылающим щекам. Дафна догнала ее только на пороге спальни и больно схватила на запястье.

— Мама права, дурочка ты маленькая, он сломает тебя.

Астория вырвала руку и подняла блестящие глаза на сестру.

— А я и хочу, чтобы меня сломали, истоптали, вышвырнули в реальность, использовали и бросили — что угодно, только бы вырваться из вашей кукольной жизни.

Дафна выпрямилась и скрестила на груди руки. Ее бескровные губы, слишком привыкшие к помаде, чтобы быть розовыми теперь — самим по себе, скривились в улыбке.

— Когда ты уже вырастешь?

— Когда вы мне это позволите: ты и мама.

— Я слишком люблю тебя, чтобы отдавать на растерзание Малфою.

— О нет, — Астория сняла платье через голову, — ты любишь себя, потому что если я отниму у тебя Малфоя, ты останешься совсем одна. Наедине со своими сигаретами и журналами. А так хоть какое-то развлечение время от времени. Пришел, развлек, вернулся к Паркинсон. Тебя ведь это устраивает, потому что Маркуса ты сама оттолкнула, сама разрушила свою жизнь.

Дафна пересекла комнату, скинула туфли, забралась с ногами в низкое кресло, обитое красным бархатом, и с любопытством взглянула на сестру.

— Я догадывалась, что рано или поздно у тебя прорежется голосок. Пожалуйста, продолжай, жажду узнать, кто на самом деле скрывается под этим милым личиком.

Астория застегнула платье и спокойно взглянула на сестру.

— Я сама и скрываюсь, — ответила она, оперевшись руками о туалетный столик. — Мне надоело просто сидеть рядом с вами, смотреть, как мама возиться со счетами, как ты стряхиваешь пепел на свои бесполезные журналы. Невозможно так жить всю жизнь.

— У тебя есть твой танец, — резонно заметила Дафна, с любопытством рассматривая комнату сестры. Пожалуй, вкус у нее есть.

— Да, но этого недостаточно, это…— Астория сжала губы, пытаясь подобрать нужное слово, — это иллюзия освобожденных чувств, понимаешь? Конечно, не понимаешь… Когда я танцую, я выпускаю все свои эмоции, я отдаюсь этому танцу, представляя себя другой — не маленькой ничем не примечательной девочкой, а чем-то бóльшим, лучшим, нужным, наконец. Все молчат — а я кричать хочу, все серое — а я нуждаюсь в красках.

— Дура ты, — Дафна положила ногу на ногу, серьезно смотря в лицо сестры, — маленькая наивная дура, хоть и слизеринка. Дура — и больше ничего. Куда ты торопишься со своими красками, криками и чувствами? Ты думаешь, Малфой это оценит? Он безликий и равнодушный, как этот шкаф, набитый одеждой, только сам он ничем не набит, кроме серых мозгов, мочи и излишка спермы. Нечего морщиться. Ты хотела правды. Я тебя отлично знаю, Астория, хотя ты считаешь, что я занимаюсь только собой. Ты сильная, но ты ранимая, потому что ты — настоящая и искренняя, а такие чувства легко втоптать в грязь и раздавить безразличием и холодностью. Тебе нужна любовь и тепло, а не безразличие и снисходительность. И это касается не только Драко; все мужчины думают только о себе, потому что они слабые, намного слабее женщин. Они любят использовать, но презирают использованное, они любят подчинять, но устают от покорности, им нравится ломать, но они терпеть не могут уныние. Если бы в школе ты меньше занималась в библиотеке, ты бы знала то же самое. Поэтому мой тебе совет: бросай свои наивные мечты и выйди из дома хотя бы раз, никто тебя не держит. Проветри голову. Вырасти. Окунись в реальность, и тогда посмотрим, где тебе захочется остаться — в жизни или здесь, где тебе слова плохого не скажут. И не забудь палочку.

Астория задумчиво повернулась к зеркалу и провела расческой по волосам. Дафна отлично выкрутилась. Конечно, если бы мама узнала, с кем провел ночь Малфой, вряд ли бы ей это понравилось.

Она раздраженно поджала губы.

Никто тебя не держит.

— Никто и не сможет меня удержать, — прошептала она вызывающе и взяла палочку со столика, перебирая в голове несложные заклинания. Женщины должны либо уметь сражаться, либо иметь рядом с собой защитника. У Астории не было ничего.

* * *

Широкая кровать Пэнси пахла гранатом. А может, запах только мерещился ему, потому что когда-то они лежали рядом и ели спелый гранат. И за окном тогда был такой же белый туман осени.

Жесткая кожица, да сок сладок.

Пэнси шевельнулась и обняла его рукой за шею.

Драко тихо вздохнул: везде эта рука, везде, везде. Он повернулся на бок и взглянул в лицо девушки, закрытое упавшими волосами. Невидимки исчезли где-то в бескрайнем море светло-зеленой простыни.

Сок горек.

— О чем ты думаешь? — Пэнси сдула прядь волос с глаз.

— Ни о чем, — Драко провел ладонью по ее щеке и заправил прядь за ухо, — о Блейзе.

Пэнси приподнялась на локте, беспокойно смотря на него. Ее небольшая грудь с розовыми сосками больше не казалась притягательной.

— Хочешь уехать?

— Нет, — спокойно ответил он, взглянув сквозь нее, — уже не хочу.

Он действительно хотел уехать сразу, как только вышел из дома Гринграсс. Просто потому, что внутренне уже знал: он вернется, вот только не для того, чтобы спать с Дафной.

Драко всегда был любопытен, и любопытство не приносило ему ничего, кроме неприятностей, но оно было сильнее его.

— Не уходи больше, — Пэнси наклонилась и поцеловала его, зелено-карие глаза стали влажными, — я тебя люблю.

Он резко, с раздражением отстранился и, приподнявшись, сел на кровати, жалея, что не курит. В такие минуты хотелось что-то делать, только не сидеть неподвижно, понимая, что сейчас тебе придется ранить того, кто всегда был рядом.

Драко не мог принять, что слова ранят больнее, чем заклинания, что слова обязывают сильнее, чем золото. Он хотел, чтобы у каждого слова была своя цена, и его можно было купить. Хотелось знать, что человек — хозяин слов, а не их домовой эльф.

— Я благодарен тебе за то, что ты всегда была рядом.

— Я и сейчас рядом, ты же знаешь.

— Ты все испортила, Пэнси, — Драко поднялся с постели и потянулся к стулу за рубашкой. — Я верю тебе, я знаю, что ты действительно любишь меня, только мне это не нужно. Мне не нужно, чтобы меня любили, и меньше всего я хочу, чтобы меня любила ты. Это скучно, жалко, унизительно, пошло. Я больше не приду.

Пэнси обежала постель и застыла напротив него, закрывая обнаженную грудь скрещенными руками.

— Ты наконец-то нашел предлог избавиться от меня, поздравляю. Как будто я не чувствовала, что ты давно не хотел возвращаться. Тебе надоела я, надоела эта квартира, эта кровать, мое тело. И я давно ждала, когда же ты уйдешь и не захочешь вернуться, спать со мной и есть мои пироги с клюквой, которые я делаю только для тебя. Я искала предлог, чтобы мягко швырнуть тебе его в лицо, и нашла, а ведь оказалось так просто: надо было всего лишь сказать тебе правду. Сказать. Произнести вслух. Ты ведь и так знал.

— Я знал, — Драко спокойно застегнул рубашку и затянул ремень брюк, — но это ничего не значит. Мне плевать на тебя, Пэнси. Спасибо, что была рядом все эти годы, я действительно благодарен тебе. А моя благодарность нужна тебе так же, как мне — твоя любовь, так что мы в расчете.

Пэнси смотрела на него молча, растрепанные черные волосы вихрами торчали в стороны.

— Я всю жизнь только отдаю, отдаю, отдаю. И живу чужими жизнями и чужими интересами, — Драко сунул палочку в карман. — Я понял это еще в шестнадцать, но только сейчас могу что-то изменить. Я буду жить для себя, наплевав на всех. Мне так нравится, мне так хорошо, а остальные, вы все, идите к черту.

Паркинсон была права: он нашел предлог и с наслаждением воспользовался им. С другой стороны, он знал, что его чувства к ней не изменятся, а значит, продолжать эти отношения — унизительно. Для Пэнси. Он слишком любил ее для этого. Ему хотелось, чтобы она рыдала от бессилия, потому что он никогда не будет ее, но она не заслуживала унижения.

— Ты чертов эгоист, маменькин сынок, избалованный мальчишка, — сквозь зубы произнесла Пэнси, закрывая за ним дверь.

— Я в курсе, — отозвался он в синеву захлопнувшейся двери, — и я привык к этому.

Странно. Странно вот так все рвать.

Все эти годы он снисходительно позволял Паркинсон бегать за собой, принимал ее чувства, выгораживал перед МакГонагалл на собраниях старост, заставил ее уйти из школы в ту ночь на второе мая, хотя она вцепилась пальцами в его мантию и, плача, взахлеб говорила, что никуда не пойдет без него.

А теперь ее нет для него. Она не простит. И он сам виноват в этом. Он сам? А может, виновато время, туман, Лондон, поездка? Как будто кто-то сказал: «Хватит. Она тебе не нужна. Оставь ее в покое».

Грустно, одиноко, больно — эмоции вдруг наполнили тело, но сердце молчало. Сердце не отзывалось. Ему было плевать.

Драко не хотел быть жестоким; он давно чувствовал, что Пэнси не нужна ему, но привычка каждый раз оказывалась сильнее, и каждый раз он приходил к ней — снова и снова, хотя каждый раз обещал себе, что больше не вернется. Он ждал этот благословенный миг, когда он должен понять и почувствовать — вот он, конец. Они были вместе долго, непозволительно долго, а теперь ему надоело. Надоело. В конце концов, любому может надоесть. Здесь нет ничьей вины, здесь ни у кого нет обязательств.

Как удобно жить без обещаний.

Приподняв воротник, Драко замедлил шаг; мокрая гранитная набережная выглядела угрюмо и опасно. Он пошел совсем медленно, смотря вниз, на грязно-серую воду Темзы, чуть тронутую льдом.

Потом, резко подняв глаза, заметил на пролете моста маленькую худую фигуру в темно-синем пальто. Лицо расплывалось пятном, длинные каштановые волосы беспощадно трепал ноябрьский ветер.

Фигура казалась напряженной, натянутой, как стрела, решительной, почти одержимой какой-то безумной идеей.

Драко неторопливо вынул из внутреннего кармана пальто блокнот и тонкий мелок.

Черная линия, черная линия, черная линия. Горизонталь, вертикаль, плоскость, тонкая, потолще, едва заметная, закругленная, вызывающе прямая… Пальцы сжимали холодный мелок, нагревая своим теплом.

Полому человеку нравились быстрые наброски. Они ни к чему не обязывали.

Несуществующий город

В корчиневом тумане зимнего утра

Ты жив или нет? Что в твоей голове?

(Т.С. Элиот)

Фигура на мосту наклонилась к ограде, оперлась руками на холодный гранит, замерла в напряжении — словно собиралась прыгнуть вниз, в ледяную темную воду.

Драко быстро захлопнул блокнот и сунул мелок в карман.

Он давно не ходил так быстро.

Она уже приподнялась, опираясь о гранит только носками сапожек, завороженно смотря на воду.

— Астория.

Он схватил ее за запястье и повернул к себе. В синих глазах застыл ужас и решительность, она словно была не здесь, а уже там, в холодной темной воде. Еще не осознавая, что делает, она прижалась к его груди, пряча лицо. Драко выпустил ее запястье и, поколебавшись, обнял девушку. Они долго стояли неподвижно, и ноябрьский ветер трепал каштановые волосы, ударяя в лицо. Несколько мгновений — без объяснений и обязательств. Просто рядом.

— Я не могла заставить себя уйти, — Астория покачала головой, отстранившись. — Завораживает…

Драко сунул руки в карманы и взглянул на нее спокойно; раздражение после расставания с Пэнси на время ушло, но он знал, что оно еще вернется и приведет с собой боль и разочарование.

— Французы называют это l’appel du vide*1, — заметил он сухо.

— L’appel du vide, — Астория подула на замерзшие пальцы и подняла на него глаза. — Почему страшное и жестокое всегда так красиво называется? Получается, даже красота слов может быть лжива.

— Что ты делаешь здесь одна? — сухо спросил он, идя вслед за ней.

— Дышу, — тихо отозвалась она и хотела добавить еще что-то, но задохнулась ветром.

— У вас есть сад.

— Сад — часть кукольного дома, — отозвалась она тихо и взяла его за руку. — Прости, я забыла перчатки.

Драко опустил глаза вниз, на ее маленькую ладонь, исчезнувшую в его ладони, и испытал некоторое волнение, смешанное с возбуждением. Черт подери, он никогда и никого не держал за руку. Он всегда пропускал невинность. Он всегда пропускал самое начало.

Астория взглянула на него искоса, но он поймал ее взгляд и вопросительно приподнял брови.

— Зачем ты остановил меня? Сейчас, на мосту?

Драко недоуменно нахмурился.

— Нелепый вопрос.

— Зачем ты ушел от нее? — Астория повернулась к нему и взглянула прямо в глаза.

— Я устал, — светло-серые глаза выдержали ее строгий взгляд. — После этого я все еще мертвый?

Астория остановилась, мягко высвободила руку, глаза потеплели. Улыбнувшись, она негромко заметила, выпуская в воздух струйку пара:

— Нет, ты просто болен. Разочарованием, иллюзиями и безразличием.

— Никто не слышит то, что я пытаюсь сказать, — его губы искривились, отражая его внутреннее содрогание от мысли, что он говорит правду ей — вчерашней школьнице, живущей в кукольном доме с кукольным садом.

Астория снова улыбнулась, и в глубине ее глаз промелькнуло понимание.

— А ты говори тише, тогда тебя услышат.

Он знал, что ненавидит ситуации, когда теряется, когда слова застревают в горле, потому что их слишком много, потому что не знаешь, какие нужны именно сейчас — и они роем летят в горло, толкаясь, и застревают.

— Кто? — наконец хрипло спросил он и кашлянул.

— Я? — это был и вопрос, и утверждение. — Хотя, наверное, я тебя не слишком интересую?

— Меня не интересуют те, кого я не знаю, — отозвался он, не доверяя самому себе в это мгновение. — Я помню тебя маленькой студенткой с вечно сосредоточенным взглядом. Возможно, ты меня всегда слегка раздражала, потому что неосознанно копировала Грейнджер. И ты сидела с Мэри, когда я как-то зашел отдать вам работы.

— Отличная память часто у злопамятных, мелочных и жестоких, — ее голос прозвучал холодно. — И жаль, что мы ни разу не поговорили за все школьное время. Ты не видел меня, это понятно, но я хотя бы перестала мечтать о тебе.

Драко остановился и взял ее за руку.

— Неужели я настолько отличаюсь от твоего воображаемого Драко?

Астория отвела взгляд на голые ветви клена.

— Скажи, что ты видишь?

Он приподнял брови, но промолчал и обвел глазами дорогу, набережную, черную землю и мокрые деревья.

— Молочный туман, порождённый черным и белым.

— Мой Драко ответил бы: плевать я хотел на окружающую реальность, самое главное — я сам. Ты перестал быть самим собой, вот и все, — Астория нашла в себе смелость смотреть на него, — ты стал настолько охвачен действительностью, что забыл о самом себе. Ты ненастоящий, ты мертвый, и можешь целовать меня сколько угодно раз, это ничего не изменит и ничего не докажет, пока ты не признаешься самому себе, что ты зачем-то выстроил глухую стену в самом себе против самого себя. Ты как человек с соломой в голове, на которого надели слишком тесную одежду. Не пошевелиться, не побежать, не поднять руки. Только осторожно идти, перебирая ногами, и размышлять ни о чем. Пусто. Как будто из тебя все выскребли и оставили полость.

Драко провел рукой по волосам, с раздражением вспомнив, что неплохо бы подстричься. Откуда она вообще знает, какой он сейчас и каким был? Неужели она действительно была так увлечена им в школе, что теперь так ясно видит разницу в нем? Он задумчиво взял ее за руку. Маленькие тонкие пальцы с отполированными розовыми ногтями. Холодная заледеневшая рука. Он сжал ее и перевел взгляд на бледное овальное лицо. Похоже, он лгал самому себе, когда решил, что она непривлекательна и невзрачна. Ему осточертела мишура. Ему осточертел неестественный блеск тщательно завитых волос, запах косметики и приторно-сладкий аромат духов.

Драко наклонился и уткнулся лицом в ее каштановые волосы. Она пахла апельсинами и какой-то незнакомой пряностью. Отстранившись, он приподнял ее лицо за подбородок, но она внезапно с такой силой сжала его руку, что он поморщился.

— Я не люблю, когда меня рассматривают, — и в глубине глаз ее вспыхнула обида и смущение, — во мне нет ничего примечательного, я не даю ответов на вопросы, и с меня не пишут художники. Это к Дафне.

— Какая чушь, — Драко выпустил ее руку.

Астория стояла неподвижно, смотря вслед его худой фигуре; светлые волосы трепал ветер, раскрывал полы черного пальто. Она знала, что не нужна ему. Все, что она сказала, не имело для него никакого значения.

Она смотрела ему вслед, потом сорвалась с места и побежала.

— Подожди, — выдохнула она, оперевшись рукой о его защищенное плотной тканью пальто плечо. — Куда ты идешь?

Тонкие губы Драко вытянулись в усмешке.

— К тому, кто дает один ответ на все вопросы, к тому, с кого могли бы рисовать художники, и в ком достаточно много примечательного.

Астория улыбнулась и в ее глазах отразилась насмешка, смешанная с сожалением.

— Дафна уехала утром.

— Зачем?

— Подальше от тебя.

Он отклонил голову, с интересом рассматривая ее непроницаемое лицо.

— Я шел не к Дафне. Я шел от Паркинсон.

В ее глазах затаилась настороженность и любопытство.

— Я порвал с Паркинсон. Знаешь, как пуповину обрезают, — отрывисто произнес он и сглотнул, вспомнив торжествующий взгляд раздавленной Пэнси.

— Ты ее любишь.

— Я ее трахаю.

Астория едва заметно поморщилась и подула на красные заледеневшие пальцы.

— Ты ведь не понимаешь, что это значит? — сочувственно поинтересовался Драко.

— Я даже не умею целоваться, — отозвалась она, продолжая дуть на пальцы, — мое сердце постоянно, я вспыльчива, не умею сосредотачиваться, и в голове моей кукольные ценности вперемежку с пережитками прошлого. Мне неоткуда знать твои слова и понятия.

Он смотрел на ее опущенные черные ресницы, на бледно — розовые губы, дрожащие, на ямочку на щеке, на спутавшиеся концы каштановых волос, лежавшие на ее темно-синем пальто.

— Ты красивая, Гринграсс, черт подери. И пошли уже отсюда, тебя продует с реки.

Слова не поразили ее, не перехватили дыхание. Просто вдруг отчаянно захотелось отдаться этому человеку — отдаться целиком, без остатка, потому что он нуждался в этом. Только не понимал, что нуждается. Как все нуждающиеся. Ее руки упали вдоль бедер, потом взлетели вверх, обвили его шею, и ставшие вдруг совсем бескровными губы прижались к его губам.

Драко холодно отстранился, не ответив на поцелуй, и взял ее за запястья.

— Ты зашла дальше всех. Такая невзрачная и такая опасная, совсем как змея. Всем хватает одной руки, тебе мало и двух.

Астория зло передернула плечами.

— Ты чучело, набитое бесцветной соломой. Мы живем не в двадцатых.

— У каждого человека есть свои двадцатые, — устало возразил Драко, смотря на мокрый асфальт под ногами. — Ты можешь оставаться, но я пойду. Не стой на ветру, Гринграсс. Никогда не стой на ветру.

Она обреченно вздохнула, понимая, что он не раскроется — ни здесь, на набережной, ни дома, ни за обедом. Возможно, только… Но это означало предать себя. Предать себя своим желаниям, своему «слизеринству». Она не хотела ему помогать, любить его, быть с ним. Не хотела оживлять чучело, в конце концов, это опасно: ожившее чучело едва ли лучше чучела неподвижного. Но его губы тогда, у окна, кричали о многом, целуя ее. В чучеле сидел испуганный, потерянный, эгоистичный, себялюбивый ребенок, покрытый соломой и запертый в полости. Освобождать на волю зверей всегда интересно. Высвобождать себялюбивых детей — опасно и благородно.

Астория догнала его через несколько шагов.

— Ты шел не к Дафне.

Драко снова остановился и взгляд его на этот раз был холодным и непроницаемым.

— Я шел к тебе.

Половинка ее губ растянулась в улыбке, половинка застыла неподвижно, намертво приклеенная его взглядом.

Миссис Гринграсс мешала ложечкой ромашковый чай, который всегда пила на ночь, поглядывая на молодого человека, согласившегося отужинать с ними. Он сидел напротив Астории, и его взгляд был устремлен на ее руки — очень странный взгляд. Миссис Гринграсс давно не видела, чтобы человек так смотрел — с надеждой. Астория упрямо уставилась в чашку, предоставляя ему полную свободу. Ее пальцы дрожали — с дальнего конца стола это не было видно, но матери не нужно видеть, чтобы знать о чувствах своего ребенка. Астория весь ужин не поднимала головы — одно это говорило о многом. Разумеется, Астория всегда не была похожа на Дафну, в ней не было вызова и властности, но некоторая своенравность и упрямство всегда поднимали голову, когда что-то шло вразрез с ее интересами.

Малфой вразрез с ее интересами не шел. Он входил в весьма узкий круг ее занятий, в который она себя заключила.

— Астория, предложи нашему гостью печенье, — она постучала ложечкой по ободку чашки, — и скажи что-нибудь. Неприлично быть такой молчаливой и угрюмой.

— Мужчинам нравится, когда женщина молчит и подчиняется, — тихо возразила Астория, не поднимая взгляд от чая. — Разве вы не сами меня этому учили, mama?

Драко усмехнулся. Вежливо, и одновременно так дерзко.

— Благодарю вас, леди Гринграсс, — он вытер губы салфеткой, — я вполне сыт.

— Что ж, тогда прошу в гостиную, — она поднялась, отодвинув недопитый чай. — Астория может нам что-нибудь сыграть, рояль только недавно настроили.

В ее глазах дочери вспыхнули огоньки, и миссис Гринграсс нахмурилась: между этими двумя что-то происходило, и ей это не нравилось. Огоньки в глазах Астории никогда не предвещали ничего хорошего.

Драко расположился в кресле у камина, миссис Гринграсс — на софе, разложив на голубом бархате обивки рукоделие. Астория застыла у каминной полки, зачарованно смотря на огонь. Огненные блики преображали ее лицо, превращая из бледного в золотисто — красный, как у воинов на старинных картинах. Ее руки были стиснуты, губы — сжаты, она словно боролась с кем-то или с чем-то внутри себя.

Драко приподнялся и коснулся ее запястья. Она испуганно вздрогнула и посмотрела на него сверху вниз. Дьявольски красив — снова, для нее. И в ее глазах отразилась обреченность. Он слегка приподнял брови, но она только резко качнула головой в ответ и, отвернувшись от него, села на стул рядом у рояля.

Драко снова усмехнулся, проводив ее взглядом.

Миссис Гринграсс разгладила ткань и вытащила иголку. Длинная красная нитка змейкой легла на белоснежную канву. Ей придется вплестись в ткань, стать одним целым. Красный и белый. Неизменно. Вечно.

— Как вы полагаете, Драко, должна женщина молчать и подчиняться?

Он отрицательно покачал головой.

— Да, так проще для мужчины. Моя мать всегда молчала и подчинялась, и я не видел в этом ничего хорошего.

— И все-таки это женский удел, — узор начал проявляться под быстрыми движениями иглы. — То, что никогда не меняется в обществе нашего круга. Женщина должна быть рядом, радовать мужчину, покоряться, молчать и воспитывать детей.

Драко сощурился, заметив, как губы Астории сжались, превратившись в одну линию.

— Мне легче жениться на мебели.

— Вы так не похожи на отца.

— Слава Мерлину, — неожиданно жестко произнес он, не отрывая взгляда от плотно сжатых бледных губ. — Меньше всего я хочу быть похожим на отца.

Миссис Гринграсс разгладила канву, любуясь изящным узором.

— Я знаю, вы были в Париже, какое ваше любимое место в этом городе грехов?

Драко взглянул на сложенные на коленях руки девушки.

— Вверх от Сены, по авеню Марсо…

— Что бы с вами не случилось — ничего не принимайте близко к сердцу. Немногое на свете долго бывает важным, — негромко произнесла Астория, не поднимая глаз от коленей.

— За перекресток улицы Шайо.

— Ведь мораль — выдумка слабых, — казалось, она говорит сама с собой — и с огнем в камине.

— Наверх, к Триумфальной арке, — Драко усмехнулся: игра была явной для играющих, а он любил побеждать. Потому что всегда проигрывал. Вся его жизнь пока что казалась проигрышем, проигрышем, а вступление и звуки нот первой части даже не прозвучали.

Миссис Гринграсс пристально взглянула на дочь: она больше ничем не могла ей помочь. Астория упряма, упрямее, чем ее отец, а значит, она пойдет до конца, и спасти ее от этого черствого эгоистичного человека невозможно. Торжествуйте, горячая кровь и безумность ошибок молодых сердец.

— Я вас оставлю, молодые люди, уже поздно, — она свернула канву, взяла сумочку с нитками и кивнула дочери. В синих глазах, унаследованных от отца, горела обреченность.

Отсчитав девять ударов сердца, Астория встала, и, пробежав комнату, опустилась на колени возле его кресла. Ее ладонь легла поверх его ладони, сжимающей резную ручку кресла. Пахло смолистой сосной. И решительностью. И мужским парфюмом.

Его вытянутое, бледное лицо было искажено светом камина и застыло, словно маска: правая щека была залита красноватыми бликами и казалась раскаленной, левая, темная, в тени казалась холодной и мертвой. Тонкая, прямая линия носа разделяла эти два мира. Губы дрогнули, когда ее рука вдруг перевернула его ладонь, нетерпеливо расстегнула рукав, и пальцы обожгли кожу, пробежали вверх, к бледному пятну на коже, очертили контуры.

Контуры Черной метки.

— Зачем? — тихо спросил он, смотря на золотые блики в каштановых волосах.

Астория молча покачала головой и, подняв голову, медленно улыбнулась. Он провел пальцем по ее улыбающимся губам.

Он знал, что вернется — и вернулся. Что, если бы он не встретил ее на мосту Ватерлоо?

Драко давно научился не отрицать факты, кроме того, так часто бывает: однажды увидел человека, и сразу понимаешь, что он тебе нужен. Так Драко когда-то встретил Крэбба и Гойла.

И эта девушка оказалась нужна ему. Он не знал, надолго ли, или она надоест ему через неделю. Пэнси осточертела ему на третий день их знакомства, а он провел с ней девять лет, из которых два года они изредка просыпались по утрам в одной постели. От привычки и необходимости тяжело избавиться. Но в другом он не нуждался — потому что другое было неизвестное, незнакомое, никогда не прочувствованное, невозможное.

Он взял ее за руку и поднялся, заставляя девушку подняться вместе с ним. Он еще мог уйти, пощадить ее, оставив за спиной и забыв о ее существовании.

Полые люди никогда не думают о чужой боли и последствиях своей безразличности.

Драко наклонился к ней и поцеловал мягкие губы.

Астория отстранилась, и, смотря в его равнодушные светло-серые глаза, тихо произнесла:

— Хочешь, я покажу тебе свою комнату?

Голос звучал тихо, но в нем слышалась раскаленная решимость.

Драко коротко кивнул.

Полый человек внутри него устало зевнул.

В небольшой прямоугольной комнате горело несколько свечей. Обои были светлые, белые с мелкими голубыми тюльпанами. Кровать стояла слева от окна, напротив письменного стола с исцарапанной столешницей, покрытая голубым клетчатым пледом. В противоположном углу стоял старый массивный шкаф красного дерева, вдоль стены — узкий длинный стеллаж с книгами. На столике трюмо с большим овальным зеркалом стояли разноцветные баночки, неизменный атрибут женской спальни, на самом краю столика сидела кукла с бледным лицом и яркими пунцовыми щеками, свешивая длинные ноги в пропасть над бежевым ковром. Над кроватью висела картина в тяжелой золотой раме — темно — зеленое поле с алыми пятнами маков и удаляющейся женской фигурой в бело-розовом платье.

Драко понимал, что он первый мужчина, вошедший в этот независимый мир. Он повернулся к девушке, чтобы сказать, что ему лучше уйти — но Астория вдруг схватила с кровати плед, накинула на плечи и опрометью выбежала из комнаты. Такая легкая, такая незаметная.

Он подошел к окну, поймав себя на мысли, что хочет увидеть, как она танцует. В бледном свете, падавшем из окна, он разглядел ее фигуру, мечущуюся среди голых черных деревьев.

Драко оперся ладонями о подоконник и смотрел за худой тенью, вдыхая аромат апельсина и пряностей.

Когда она вернулась, Драко стоял спиной к ней, согнувшись, все так же опираясь ладонями на подоконник.

Астория бесшумно подошла к нему; плед соскользнул с плеч еще на пороге. Одна свеча потухла, и в спальне стало еще темнее.

Астория оперлась спиной о подоконник и смотрела на куклу, свесившую ноги над пропастью бежевого ковра.

Они оба зачем-то молчали.

Еще вчера он спал с ее сестрой, еще недавно он ушел от Паркинсон, а теперь он стоит рядом с ней, в ее комнате. Бесцеремонно, покорно, беззастенчиво.

А потом Драко молча выпрямился и повернулся к ней, пристально смотря на ее профиль в полутьме. И его пальцы приподняли ее подбородок, осторожно повернули к себе ее лицо, губы овладели ее губами.

Драко знал, что все вокруг — комната, кукла с пунцовыми щеками, черные деревья за окном, фигура в бело-розовом платье на картине — все исчезло для нее, все превратилось в его ласкающие руки, губы, горячий бессвязный шепот, прохладный батист простыни, прикосновение холодного воздуха к обнаженной коже.

Он знал, что она испытывает. Или думал, что знал — для него все было одинаково.

А потом все сузилось — для обоих, и остались только его губы, губы, губы и руки — везде, везде: на ее груди с заострившимися от холода и стыда сосками, на шее, изогнутой неестественно, на бедрах, приподнятых навстречу ему, между ног, где он знал — все внезапно взорвалось горячим, влажным снопом искр желания. На плечах — его жадные, тонкие губы оставляли свои следы, здесь, здесь, и вот здесь; и она изгибалась под ним, требуя большего — и он дал ей большее. И внезапно она замерла под ним, застыла, словно эта неожиданная боль вырвала ее обратно, в полутьму спальни, к нелепой кукле, женской фигуре в бело-розовом платье и погасающим свечам. Но он врывался в нее с отчаянием и яростью, которая только нарастала с каждым толчком, и она стонала — он смутно понимал, что не от удовольствия, а от боли.

Мысли окончательно спутались, но она была слишком нежна и невинна, и Драко задрожал, теряя голову, и простонал ей что-то бессвязно ласковое и замер. И все замерло. Она молчала.

Приподнявшись, он несколько мгновений смотрел в ее лицо, пытаясь понять причину ее молчания. Потом его губы искривились, дернулись в судороге осознания, он резко сел на постели и провел рукой по лицу.

— Ты… ты же была девочкой…

— Была, — Астория не узнала собственный голос.

— Я забыл, — слова звучали ровно, — я забыл и вел себя так, словно ты… Я забыл.

Она ничего не ответила. Драко выдохнул, отвернувшись.

— Я думал о Паркинсон, поэтому был так груб.

— Не можешь смириться, что сам разорвал все?

— Да. Она всегда была рядом.

Астория перевернулась на живот и накрылась одеялом с головой. Потом резко повернулась на спину и зажмурилась.

— Уходи. Уходи в черту.

Драко поднялся и снял с кресла брюки. Рубашка лежала рядом, аккуратно сложенная. Странно, что даже в такие моменты он сохранял совершенное самообладание. Безразлично.

Он затянул ремень и, внезапно нахмурившись, взглянул на девушку. Ее глаза были закрыты, спутанные каштановые пряди лежали на подушке.

Он снова пропустил самое начало. Он сломал ее, не успев насладиться невинностью.

— Пуговицу можно пришить, — прошептала Астория не открывая глаз.

— Только если ты успел заметить, что она оторвалась, и положил в карман, — возразил Драко. — Не мой случай.

— Уходи, пожалуйста.

Он присел на край постели, рассматривая ее бледное лицо: в изгибе губ было столько боли и какого-то отвращения, что ему стало вдруг жарко — от осознания, что он сделал с ней. Она ведь только хотела ему помочь, стать тем, прежним Драко, которого он сам давно ненавидел.

— Я ни в чем не виноват, — сухо заметил он.

— Я знаю, — в ее распахнувшихся глазах горела страстная ярость. — Забудь. Обо мне и об этом доме. Я хотела этого сама. Я хотела быть с тобой. Уходи. Вон.

Драко поспешно поднялся с постели и взял со стола палочку. В ее голосе сквозила такая страсть и неподдельное бешенство, смешанное с разочарованием, что ему нечем было ответить. Он не умел чувствовать так сильно, он давно избавился от чувств. После войны в нем осталась только пустота и безразличие. Он отчаянно пытался стать другим человеком, забыть о своей трусости, эгоизме, слабости, унизительном раболепии перед отцом и Лордом, о своих неудачах. Но стать другим не получилось, как не получилось еще ни у одного человека, и он остался просто полым — все лучше, чем омерзительное прошлое.

И она хочет вернуть его прежнего?

— Никогда, — бросил он, дрожа, и, зажав палочку в руке, стремительно вышел из комнаты.

Промозглый ветер ударил в лицо, растрепал волосы, забрался под пальто. Жадно вдыхая мокрый свежий воздух, Драко сунул руки в карманы, только через несколько шагов вспомнив, что забыл перчатки у нее на столе.

Туман исчез, так же загадочно, как и появился, и девственно — белая, молочная пелена растворилась, превратившись в моросящий дождь.

Драко остановился и подставил лицо под капли. В голове снова была благословенная пустота.

* * *

Астория долго лежала, неподвижно смотря на свои пальцы, сжимающие край одеяла. Она ждала чувство сожаления, обиды, разочарования — ничего не было. Промелькнули и исчезли. Она знала, что поступила правильно, поддавшись порыву — порывы всегда искренни, и чувства, которые испытываешь в порыве, тоже всегда неизменно искренни.

Она все еще любила Драко. Она любила его тогда, пятнадцатилетняя девочка, наблюдавшая за всеми его мучениями, написанными на бледном лице, отражавшимися в светло-серых глазах. Она любила его сейчас, три года спустя, не чувствуя его, не видя в его глазах ничего.

Они учились на одном факультете, они проводили вечера в одной гостиной, ели за одним столом — они всегда были одновременно близки и далеки, разделенные пропастью чувств и лет.

Астория приподнялась и скинула одеяло. Тело болело, на белой простыне расползлась кровавым пятном ее плата за любопытство и желание помочь. Она провела руками по плечам и слабо улыбнулась.

Он лгал про Паркинсон.

На бежевом ковре белела небольшая прямоугольная книжка.

Тяжело поднявшись с постели, Астория нагнулась и, подняв ее, повертела в руках. Блокнот.

Она забралась ногами на постель и перелистнула несколько страниц с начала.

Наброски черным мелком: лица девушек — в основном, в профиль, все строгие, суровые, задумчивые, усталые; зарисовки набережной, уходящей вдаль, обрамленной деревьями, две башни собора вдали, за деревьями… Черно-угольное очарование Парижа. Сдержанное, насыщенное угольным черным, полное мягких плавных линий.

Она перевернула страницу и вздрогнула: очертания моста Ватерлоо бросились в глаза, маленькая фигура в пальто в отчаянии вцепилась в гранитную ограду. Она потеряла голову, она сошла тогда с ума, она слышала только l’appel du vide и готова была сорваться в темную воду — а он стоял и рисовал ее. Набрасывал ее на гладкую бумагу блокнота. Зачем?

Дрожащими пальцами она оторвала листок и бросила на столик. Она слишком контрастирует со всеми девушками на его рисунках. Стыдно и необъяснимо сладко быть нарисованным им. Конечно, он ее нарисовал. Он ведь не мог так четко разглядеть ее лицо с набережной, и он, как и все, просто вообразил ее.

Она пролистала блокнот до первой страницы и вгляделась в смазанные очертания лица Паркинсон. Когда-то он рисовал и ее. Четко, сосредоточенно. А теперь линии смазаны, словно по ним долго водили пальцами, гладя бумагу, желая оживить нарисованное.

Линии были полны безразличия и одновременно отчаянного стремления запечатлеть сейчас, этот момент, пропитать отчаянием, оставить существовать в блокноте, запереть в бумажной нарисованной тюрьме.

Она некоторое время рассматривала чужие лица, потом положила блокнот на столик, рядом с украденным этюдом и упала спиной на оскверненную постель.

___________________________________________________________________________________________

*1 "зов пустоты" (буквальный перевод этого французского выражения, но используется оно для

описания инстинктивного порыва прыгнуть с большой высоты.)

Ибо знаю, что время всегда есть время

И что место всегда и одно лишь место

И то, что реально — реально только здесь и сейчас

(Т.С. Элиот)

Карман казался до странного невесомым — карман с левой стороны. Блокнот, тяжелый, словно сердце, которое кажется таким тяжелым, куда-то исчез. Драко досадливо поморщился, переходя широкую Тоттенхем-корт-роуд: он оставил его у Астории. Зачем он взял его в спальню?

Черт с этим. Пусть смотрит, пусть видит, скольких он успел набросать.

Он лгал: разумеется, он не видел в ней Паркинсон, не думал о Паркинсон, он вообще напрочь забыл о Пэнси с тех пор, как встретил на набережной Гринграсс. Он не хотел причинять ей боль. Просто увлекся, потому что она внезапно оказалась такой открытой, податливой и доверяющей, отдающей все, не говоря о своем теле. Доверие ударило в голову, как коньяк, и он уже не соображал, что делал, ощущая только желание и жажду выпить ее искренность и нежность без остатка.

Черт подери.

Он сделал ее своей очередной женщиной, очередной ничего для него не значащей женщиной.

Но ведь она хотела этого.

Черт подери.

Лучше бы он не возвращался. Лучше бы он остался с Блейзом и никогда не испытывал безжалостных уколов совести.

Драко резко остановился, налетев на невидимую стену: в сознании возникло ее лицо, в полутьме спальни, бледное, нежное, покорное, и ее глаза — лихорадочно блестящие, непокорные, просящие.

Неожиданный удар в плечо заставил его оглянуться: он стоял посреди толпы, забыв, что существует в действительности.

— Что стоишь? Хватит торчать тут и глазеть по сторонам, чертовы туристы, чтоб вы сдохли, — полный мужчина в коричневом кожаном пальто брызгал слюной, с ненавистью смотря на Драко. — Только людей задерживаете, а мы, между прочим, с работы идем!

Драко повертел в кармане палочку и, выбравшись из толпы, прислонился к гранитной ограде. Он шел домой, а зачем-то снова оказался на мосту Ватерлоо. Он шел к Астории, потому что она вдруг оказалась нужна ему, но не смог справиться с собой. Он должен был уйти — быстро, незаметно, решительно, пока она выбежала в сад, а он уступил своему желанию остаться и отчаянно отталкивал ее от себя, держа в объятиях.

Зачем? Почему он всю жизнь упрямо отталкивает от себя все, что ему дорого? Поттера. Дамблдора. Северуса. Мать. Блейза. Теперь и Асторию. Зачем?

Ступеньки скользили от дождя, намертво приклеив к себе рыжие мокрые листья. Он осторожно поднялся на крыльцо и толкнул дверь за массивное кольцо.

В темном холле стоял слабый запах подгорелого мяса и зелени. Вытирая ботинки о ковер, Драко бросил взгляд на тяжелые часы: родители всегда ужинали ближе к полуночи.

Когда он вошел, не постучавшись, они замерли на мгновение, зажав приборы в пальцах. Мать спокойно отодвинула тарелку, смяв темно— розовую скатерть и, поднявшись, ушла к окну.

Драко ждал ее реакции.

Некоторое время он рассматривал ее силуэт в черном платье, мягко очерченный приглушенным светом; длинные светлые волосы были убраны в прическу, губы сжались в одну линию, и кисти рук безвольно висели вдоль тела.

Он быстро подошел, запнувшись о ковер, как двухлетний ребенок, бегущий на встречу маме с радостным агуканьем, и крепко обнял ее.

— Прости. Прости меня.

Она пахла детством: небольшой спальней в бежевых тонах, уютным одеялом, розами, старой книгой с картинками и безопасностью.

— Драко, — Нарцисса отстранилась, не желая смотреть на него, — не смей больше никогда прикасаться ко мне после возвращения с развлечений. Смой с себя эту гадость.

— Смыть Париж?

— Я говорю не о Париже, — холодно ответила она и, повернув к нему голову, сжала пальцами его узкий подбородок. — Я говорю о Паркинсон и Гринграсс.

— Я уже извинился, мама, — в светло-серых глазах промелькнуло упрямство.

— Садись к столу, — Нарцисса устало вздохнула и провела рукой по его щеке. — Скажи, что ты хотя бы скучал, сын.

Драко слабо улыбнулся, глядя в ее бледно-голубые глаза, цвета лазури.

— Я скучал, мама, потому что я только тебя и люблю, только тебя и умею любить. Потому что только ты никогда не предавала меня.

Черты ее лица смягчились, она улыбнулась, и мелкие морщинки обрамили глаза, радуясь вместе со всем ее существом. Теперь они могли показываться, их время пришло.

Драко сел напротив отца и обвел стол хищным взглядом, только сейчас вспомнив, что последний раз пил чай у Паркинсон, на столе, покрытом пепельным слоем муки, а ужин у Гринграсс вряд ли вообще стоило называть едой.

Мясо оказалось теплым, отдавало во рту мятой и петрушкой. Плеснув тыквенного сока в высокий бокал, Драко выпил его одним глотком. Он давно не испытывал такого голода — давно, с самого окончания войны. Отец с матерью смотрели на него настороженно, изредка переглядываясь, хотя он не сделал ничего, чтобы вызвать их недовольство. Только спал не дома, а в чужой постели. Какая теперь разница, где он ночует? Ему не десять лет, черт их подери.

Драко со звоном положил вилку и ответил на строгий взгляд отца раздражением.

— Что?

Люциус неторопливо вытер губы, бросил салфетку на грязную тарелку и бесшумно поднялся.

— Нужно поговорить, сын. После ужина зайди в мой кабинет.

Драко дернул плечом и снова плеснул в бокал сок. Если отец хочет поговорить, значит, это касается либо политики, либо матери, либо женитьбы. Драко склонялся к последнему, поэтому заканчивать ужин не торопился: он знал, что ответит. Когда знаешь, всегда можешь выиграть время.

Мать смотрела на него с улыбкой. Мерлин знает, почему она улыбалась. Драко отвел взгляд, сосредоточенно пережевывая теплое мясо. Приятно, что твой мозг перестает думать, когда ешь. Он поглощен едой, а не проклятыми мыслями.

— Блейз остался? — спросила она, вертя вилку в пальцах.

Драко кивнул.

— Среди своих привычнее.

Мать смотрела на него, нахмурившись, потом звонко рассмеялась, заслоняя губы рукой.

— Какой ты безжалостный.

— Я объективный, — Драко снова дернул плечом, но уголок губ дернулся в улыбке. Он любил, когда мать смеялась. Это напоминало детство.

— Иди, отец ждет, — она посерьезнела и перевела взгляд на черенок вилки.

Драко швырнул салфетку на стол.

— Мерлина ради! Подождет. Я давно перерос самого себя.

Мать не поднимала глаз, и он, тяжело вздохнув, нехотя поднялся и вышел в холл. Из-под темной двери кабинета пробивалась полоска приглушенного желтого света. Он уехал потому, что не хотел этого разговора, потому что все еще ощущал себя мальчиком, чудом выжившим в войне, потерянным, пошатнувшимся, униженным и не нужным. Он уехал — и ушел от разговора. Сейчас что-то изменилось, сейчас он внутренне знал, что ему не сбежать, и что он хотел оставить самого себя прошлого за спиной. Для этого нужно было сделать шаг.

Женитьба была все лишь галочкой, ничего не значащей в жизни. Обязанность Малфоя, необходимость, очередная остановка в жизни по требованию предков. Он не собирался ломать традиции. Ломать что-либо, особенно сложившуюся систему — самонадеянно, бесполезно и глупо. Трусливо. Шагнуть вперед с закрытыми глазами — как он делал последний пять лет. Потому что не сбежать.

— Садись.

Люциус кивнул на низкое кресло у софы.

Драко неторопливо пересек кабинет и уселся свободно, на всю глубину кресла, положив руки на подлокотники.

Люциус заложил руки за спину и прошелся по кабинету.

— Мне непросто говорить с тобой не только про женитьбу, мне вообще трудно говорить с тобой, Драко. Мне кажется, как будто после войны и всех моих ошибок ты перестанешь мне доверять и слепо подчиняться, как несколько лет назад. Ты можешь считать, что я неудачник, что я предал тебя, что я трус, потому что в моем доме распоряжался темный Лорд и я не смог защитить мою семью. Я не прощу ни простить меня, ни понять. Ты сам придешь к этому со временем.

Он замолчал, взглянул на сына, потом взял стул с высокой спинкой и сел напротив Драко.

— Мне кажется, сейчас ты ищешь чего-то другого, непохожего на тот мир, в котором вырос. Ты разочарован, тебе плевать на манеры и род, ты живешь в ожидании кого-то, кто сможет тебе пережить твое разочарование.

— Ты…

— Этого не случится, Драко, — Люциус откинулся на спинку, хмуря тонкие брови. — Ни одна женщина не сможет дать тебе того, что ты хочешь, потому что ты должен справиться со всем сам.

— Мне плевать, что ты думаешь, — Драко поджал губы. — И Мерлина ради, давай сразу к делу.

Люциус потер подбородок, задумчиво смотря в бледное лицо сына, выражавшее нетерпение.

— Хорошо. Сразу к делу. Я не говорю, что тебе пора жениться, но подумать о будущем стоит. Тебе уже не восемнадцать, а годы бегут быстро. Если ты не изменишь жизнь сейчас, ты останешься разочарованным послевоенным поколением до конца. С такими чувствами опасно затягивать, нужно уметь пережить их, перешагнуть и идти дальше.

Драко поднялся с кресла, раздраженно хмурясь и кривя губы.

— Что ты знаешь о моих чувствах?

— Я твой отец.

— Звучит как теорема профессора Вектор, но на самом деле — банальная пустая ложь, посыпанная одноцветным конфетти.

Отец не шевельнулся, по-прежнему сидя, откинувшись на спинку стула. Только глаза его едва заметно потемнели.

Понимая, что он не готов продолжать разговор и не хочет ссориться с человеком, который называл себя его отцом, а он по договоренности принимал это, Драко молча вышел из кабинета, хлопнув дверью.

Полый человек внутри него на несколько секунд уступил место другому Драко –капризному шестнадцатилетнему подростку, которому некуда было бежать. Чувство отрицания всего и всех поднялось волной, захлестнуло, и все, что он знал на то мгновение: он сам решит, что ему делать. Даже если отец прав. Даже если Драко отлично понимал, насколько отец прав.

Дойдя до дверей своей комнаты, он взялся за круглую ручку и замер, успокаивая дыхание. Не хотелось врываться в прошлое, задыхаясь.

Он вошел в пахнущую матерью и другим собой спальню и, упав на кровать, зарылся лицом в подушку.

* * *

Астория поднялась по мокрым полустертым ступеням и остановилась на крыльце, рассматривая массивное дверное кольцо. Нужно было постучать или войти самой — и то, и другое требовало храбрости и понимая, что назад пути нет.

Сжав губы, она толкнула дверь и оказалась в просторном темном холле. Обои в темно-красных тонах отражали настроение дома.

Сняв шляпу, она положила ее на столик, потом медленно, пуговица за пуговицей, расстегнула пальто, напряженно вслушиваясь в тишину, и повесила его на длинную деревянную вешалку в стиле ампира.

Прислуги не было, или ее распустили, а может, было слишком рано для гостей.

Астория пригладила волосы, и, закинув сумку на плечо, пошла через холл к одной из темных дубовых дверей. Она оказалась закрыта, тогда она потянула на себя другую.

Они стояли у окна: сгорбленный светловолосый мужчина с заостренным подбородком и неестественно прямая как струна женщина с глиняным кувшином в изящных тонких руках — и поливали увядшие фиалки.

На звук ее шагов они обернулись.

— Я ищу Драко, — Астория холодно улыбнулась. — Мне нужно вернуть ему то, что мне не принадлежит.

Нарцисса поставила кувшин на стол и настороженно улыбнулась в ответ.

— Вы пришли вот так?

Астория взглянула вниз, на коричневое платье, закрывающее колени.

— Пальто и шляпка в холле.

— Значит, вы пришли надолго, иначе не стали бы раздеваться.

Люциус прошел мимо девушки и исчез в темной пасти холла. Астория обернулась ему вслед, потом нерешительно повела плечом.

— Меня никто не встретил.

— Так всегда в жизни, девочка. Как ваше имя? — Нарцисса села на стул возле окна и с любопытством взглянула на девушку. — Вы не похожи на Пэнси.

— Астория. Астория Гринграсс.

Нарцисса удовлетворенно кивнула, настороженность растворилась в голубизне ее глаз.

— Я училась вместе с вашей матерью. Жаль, что она слишком презирает мой дом и моего мужа, чтобы приходить ко мне.

Астория приподняла голову, дерзко и высокомерно смотря на Нарциссу сверху вниз.

— Пожиратели смерти убили моего отца, миссис Малфой. Вы требуете невозможного.

Нарцисса звонко рассмеялась, отведя взгляд. Звонкий голос ее смеха странно контрастировал с седой прядью в волосах.

— Милосердие теперь достать труднее, чем рог единорога.

Астория присела на софу и разгладила платье на коленях, нервничая: она не хотела ранить его мать, потому что знала, что он всегда любил мать — любил слишком сильно, чтобы простить ей слабость. Странно, странно — все. Как только Драко вернулся и пришел в их дом, все изменилось, стало нереальным, словно вымышленным, застыло в каком-то полом мире, пустом, сером, в мире странных вымученных фраз, выдавленных улыбок и лжи самим себе. Нужно, до отчаяния нужно было вернуться обратно, в самих себя. И жить.

— Мистер Малфой сейчас у Драко?

— Нет, — Нарцисса мягко улыбнулась, — он в своем кабинете, читает утренний выпуск «Пророка».

Астория быстро поднялась с софы и покусала губу, раздумывая.

— Тогда я сама поднимусь к нему. Я ненадолго, мне только нужно передать…

Нарцисса равнодушно смотрела в окно, и, когда дверь за девушкой закрылась, прошептала чуть слышно:

— Девочка знает, что делает. И она ему нужна. Мой маленький избалованный мальчик, она нужна тебе, не борись с этим. Позволь ей быть рядом для тебя.

Фиалки уныло опустили пожелтевшие по краям листья.

Его комната оказалась третьей по счету от лестницы — дверь оказалась приоткрыта. Пахло мужским парфюмом; воздух стоял спертый и неподвижный. Астория прошла комнату и приоткрыла окно, не задумываясь, что делает. Драко спал, завернувшись в одеяло, обнаженная рука свисала с постели вниз, безвольно и обессиленно.

Она подошла и присела на корточки возле него, заглядывая в бледное лицо.

— Драко.

Он не шевельнулся, только приоткрыл губы.

Ее сердце больно кольнуло. Она могла сидеть вечно, окаменеть и только смотреть на него.

Заставив себя подняться на ноги, она вынула из сумки блокнот и осторожно положила на прикроватный столик.

Рука с неожиданной силой схватила ее за запястье. Светло — серые глаза взглянули тепло и сонно.

До отчаяния захотелось прижаться к нему.

— Останься. Останься со мной.

— Я черный лебедь, Драко, — задыхаясь, произнесла она и выдернула руку. — Не строй иллюзий.

Он приподнял брови и сел на постели.

— Подожди, я оденусь.

Астория с безразличием пожала плечами, не желая уходить из его комнаты, и отвернулась к книжной полке. Неважный набор книг. Слишком скучно. Слишком много символики. Его полка была сосредоточением отчаяния, как будто писателям хотелось держаться вместе, чтобы не потерять связь. «Мы» всегда сильнее самого сильного «Я».

Руки Драко решительно легли на ее худые покатые плечи и с силой сжали их.

— Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Астория смотрела на книжную полку, словно в зеркало, понимая, что пути назад уже нет, что она еще не любит, но уже не может быть без него, потому что он так хотел, так велел. Его слова казались мертвыми и злыми. Ее душа рвалась к нему, все ее чувства, которые бушевали тогда, три года назад, когда она украдкой смотрела за ним в гостиной, теперь вернулись, заметались с пугающей силой.

Повернувшись, она изучающе взглянула в его невозмутимое лицо. Светло-серые глаза просили. Ему был нужен статус и спасение. И еще одна поставленная точка.

— Никогда, — отчеканила она, смотря на него с торжеством.

Последнее слово всегда за женщиной.

Драко вздрогнул и отшатнулся, посерев. Астория приподнялась на цыпочки и мягко поцеловала его в щеку. Как друг. Как сестра. Сдерживая жажду взять его лицо в ладони и поцеловать в тонкие искривившиеся от боли отказа губы.

— Почему? — тихо спросил он, непонимающе смотря в ее синие глаза. — Ты любишь меня, Астория. Я знаю, что ты меня любишь.

Она отрицательно покачала головой.

— Я не гриффиндорка, Драко, чтобы вдруг жертвовать собой, отдавать тебе всю себя, чтобы ты смог эгоистично забыться. Ты видел когда-нибудь соломинки для коктейля? Ты будешь пить мою душу вот такой же соломинкой своего равнодушия. Выпьешь все, без остатка. Мне нужна любовь, Драко, я не Дафна и не Пэнси, я не смогу быть ни шлюхой, ни оторванной пуговицей, ни перерезанной пуповиной, я хочу быть любимой, мне нужна нежность и тепло. Даже если ты когда-нибудь захочешь мне их дать, ты не сможешь, потому что ты полый. Ты полый насквозь.

Драко обхватил руками голову и сел на кровать, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Почему? Почему все так сложно, черт подери… Ты нужна мне, Гринграсс. Клянусь тебе, ты нужна мне. Я был… груб, я не хотел. Я напугал тебя, да? Оскорбил? Ты никогда не станешь моей теперь?

— А ты этого хочешь? — Астория опустилась на колени возле него.

— Я хочу перестать разочаровываться и жить в пустоте.

— Ничего и никогда не изменится, пока ты… — она поднялась на ноги и повернулась к нему спиной, приподняв плечи.

Драко поднялся следом и, обняв девушку за талию, притянул к себе.

— Пока что?

— Пока ты не полюбишь, — мягко ответила она, замерев в его объятиях. — Как всегда, любовь — единственное спасение. Для всех. Всегда.

— Ты любишь меня. Скажи, что ты любишь меня, Астория, — его губы коснулись ее шеи, пальцы сминали плотную ткань платья.

— Хватит, — она рванулась вперед, оставив его целовать воздух. — Хватит, Драко. Я знаю тебя, я наблюдала за тобой не один день в гостиной Слизерина. Я слизеринка. Никогда не забывай об этом. И не пытайся меня обмануть, Мерлина ради. Твой отец сказал тебе, что пора менять свою жизнь, и ты решил, что тебе плевать, сейчас или потом, и ты совершенно холодно и бесцеремонно предлагаешь мне выйти за тебя. Ты ошибся с расчетами. Ты был уверен, что я люблю тебя, потому что я всегда любила тебя, и ждал легкого «да». Если бы ты пришел к моей матери, я бы не смогла отказать — не тебе, а ей. Ты снова ошибся, Драко. Ты только и умеешь, что трусливо совершать ошибки. Ты слишком мелок для настоящих чувств и настоящих поступков, тебя хватает только на гадости и мерзость. Ты жалкий.

Он схватил ее за запястье, и в светло-серых глазах полыхнула ярость бессилия.

— Ты пожалеешь об отказе, — процедил он тихо, смотря прямо в ее глаза. Она ответила дерзким, торжествующим, победным взглядом, пряча боль внутри.

— Никогда, — холодно отозвалась Астория, наслаждаясь его прикосновением. — Свой портрет я тебе не верну. Для бесчувственного эгоиста ты неплохо рисуешь.

Драко поднял руку и опустил, кривя губы.

— Ты жалкий джентльмен, — улыбнулась она, в глазах отражалось снисхождение. — Отпусти меня немедленно. И больше не приходи ко мне.

Простонав, он выпустил ее запястье и отвернулся, проведя рукой по волосам.

Астория постояла мгновение, потом быстро обняла его за талию, поцеловала в спину и торопливо вышла из спальни, убедившись, что не забыла вернуть ему блокнот. Она хотела вернуться, закричать, что она согласна, что ради него она согласна на все, но она не верила в него. Без веры невозможно вынести и простуды. Можно умереть, не веря, что выздоровеешь.

Драко догнал ее у лестницы, обняв за талию, вдыхая запах ее волос, вспомнив, какая она нежная, изящная, ласковая — была там, в полумраке своей спальни. Он не мог ее отпустить, внезапно не мог.

— Останься. Пожалуйста.

— Нет,— Астория положила ладони поверх его ладоней и закрыла глаза, борясь с собой. — Я не могу.

Его внезапная теплота сбивала с ног, лишала сил. Он не мог так меняться, это невозможно… Она покачала головой, сжав губы.

— Не могу.

— Я не могу больше быть один.

— Научись. Ты не маленький мальчик, которого заперли одного в красной комнате.

Драко крепче прижал девушку к себе, его дыхание щекотало шею.

— Ты отдалась мне, Астория. Как с этим быть?

Ее плечи безвольно поникли, сдавшись.

— Забыть? — нерешительно протянула она. — Пережить? Вытошнить? Перечеркнуть?

— Нет.

Астория медленно повернулась в его объятиях, словно раздумывая, в синих глазах промелькнула слабая, почти невесомая, надежда.

— Скажи, что ты не думал о Паркинсон, когда я… когда мы…

Его губы сжались, закаменели, как гранит на набережной, взгляд потяжелел. Драко меньше всего нравилось, когда люди не умели понимать истинных чувств, хотя он сам плохо разбирался в них. В людях. Как и в чувствах.

— Конечно я думал о ней. Не строй иллюзий, Астория.

Она пошатнулась, прижалась к его груди, сминая пальцами тонкую ткань рубашки, и покачала головой, шепча что-то.

— Я никогда не видела в тебе этой стороны. Все твои слова — ложь. И ты всегда остаешься победителем, потому что тебе все равно. Безразличие. Равнодушие, — она оттолкнула его с неожиданной силой, блестя глазами. — Презираю тебя. Жалкий избалованный мальчишка.

Он смотрел на нее в ответ.

— Ну же, ударь меня.

— Я тебя хочу, — глухо произнес он, едва совладав с собой. — Уходи.

Астория сморщилась, снова торжествующе смотря в его потемневшие глаза, благословляя мужские желания, которые так просто выдвинут вокруг себя вместо щита и оправданий.

— Как предсказуемо. Я всего лишь очередная. Очередь, очередь, очередь к Малфою. И каждая приходит за разным. И каждая получает полость и безразличие. Как же скучно.

Драко так и остался стоять и немигающе смотреть на ковер, где она только что стояла.

* * *

Астория вышла в поднявшийся туман, понимая, что не хочет идти домой. Возвращаться в кукольный дом, на пороге превращаясь в куклу.

Особняк Малфоев стоял недалеко от Вестминстерского моста, с Темзы тянуло сырым ветром. Сунув руки в неглубокие пальто, Астория сбежала по ступенькам в сад, прошла ворота; стук туфель заполнил пустую улицу. Все дороги ведут к набережной. Неизбежно.

Стрелки показывали три часа сегодня. Или завтра. А может быть, вчера — это не имело значения. Спрятав левую руку обратно в карман, Астория остановилась и долго стояла неподвижно, смотря на серый мокрый асфальт под ногами.

Она легко могла вернуться. Принять его предложение. Прямо сейчас.

Повернувшись спиной к оставшемуся позади дому, она скрестила пальцы правой руки в кармане и нерешительно, медленно пошла вдоль набережной, мимо здания Парламента. Она отлично знала старый зеленый дом в несколько этажей. Два года назад она приносила сюда письмо от Дафны. Тогда были страшные, темные, глухие, черные годы, словно Лондон окутало облако чумы. Тогда никто не выходил на улицы.

Астория подула на замерзшие пальцы и толкнула дверь в подъезд. Пахнуло гнилой едой, ароматом дешевой жизни и неожиданно мятой.

Она поднялась на четвертый этаж и позвонила в дверь. Не зная, зачем. Просто захотелось посмотреть на ту, что перестала быть ее соперницей полчаса назад.

Пэнси оказалась вполне приветливой: чтобы искривить в насмешке губы и пропустить Астория в прихожую, ей потребовалось немногим больше пяти минут. В прошлый раз она попросила оставить письмо под дверью.

— У Дафны вошло в привычку посылать тебя? Что на этот раз помешало ей заглянуть самой? — на сером лице Пэнси застыло любопытство. — В прошлый раз было слишком опасно.

Астория прислонилась к стене плечом и покачала головой.

— Я пришла сама. Дафны нет в городе.

— Ты? — зелено-коричневые глаза Пэнси обежали ее сверху вниз, задержали взгляд на красных пальцах. — Что тебе нужно?

— Посмотреть на тебя, — Астория устало вздохнула. — Поговорить с тобой. О Драко.

Пэнси резко выпрямилась и с шумом вдохнула спертый воздух. Потом взбила рукой влажные волосы, кажущиеся совсем короткими, едва достающими плеч, и протянула:

— Только на кухне. Моя гостиная слишком невзрачна для таких, как ты. И не снимай обувь. Святые не пачкают.

Астория сжала губы. Паркинсон вела себя вызывающе и дерзко, потому что нападение — лучшая защита, а у нее всегда было, что защищать. Себя.

Пэнси прошла вслед за ней на небольшую кухню — вытянутый прямоугольник, с широким двойным окном — и сняла с полки белую чашку с синим ободком. Фарфор жалобно зазвенел, соприкоснувшись с твердой поверхностью стола.

— Ты знаешь, что с ним происходит? — тихо спросила Астория, беря чашку в руки. — Ты ведь знаешь, Пэнси, ты всегда рядом с ним.

— Была, — Пэнси положила ногу и на ногу, пристально смотря на чашку в руках девушки. На ней было темно-коричневое свободное платье, делая их с Асторией похожими на девушек из маггловских женских институтов. Только девушкой осталась одна из них. — Ты отлично знаешь, что он бросил меня.

Астория поставила чашку обратно на блюдце — черное с золотом; так что невозможно было понять, что разбили — блюдце от белой чашки или чашку от черного блюдца. В любом случае, контраст дополнял их.

— Он называет тебя оторванной пуговицей.

Пэнси приподняла бровь и усмехнулась.

— Будешь кофе? И есть пироги.

— Если можно.

Пэнси невозмутимо поднялась со стула и некоторое время молча возилась со старым кофейником, не собираясь пользоваться палочкой. Астория смотрела на нее украдкой, не понимая, почему вдруг Драко бросил ее. Паркинсон была дерзкой бунтаркой, но ее голова неплохо соображала — не зря же ее назначили старостой, ее — не Дафну, у нее были амбиции, вот только самонадеянность подводила. Но что такое самонадеянность и эгоизм для Драко? Как будто он может их заметить.

Пэнси присела напротив нее и помешала ложечкой кофе.

— Всегда удивлялась, как в одной семье, от одной женщины могут родиться такие разные существа. Шлюшка и святая.

Астория вскинула голову.

— Дафна не…

— Как будто я не знаю аромат ее духов, — ядовито отрезала Пэнси, разрезая пирог. Брусничное варенье кровью стекало на поднос. — Как будто я не почувствовала его на рубашке Драко. Ты пришла узнать, что происходит в его голове, потому что, как и раньше, без ума от него, любишь его, хочешь ему помочь, он ведь строит из себя мученика, изгоя и жертву, спит со всеми подряд, отрывает пуговицы и не собирается их пришивать? Театр имени Драко Малфоя. Как жаль, что билеты на каждое представление продаются кому-то одному, и всегда — разным. Боюсь, я тебя огорчу, Гринграсс: ни черта я не знаю, что происходит в его безмозглой голове. Легче написать Блейзу.

Астория отрицательно покачала головой, взяв кусок пирога.

— У него полая голова, а не безмозглая.

— Каждый стремится избавиться от неудачного прошлого.

— Это не выход.

Пэнси снова положила ногу на ногу, долго смотрела на тонкие пальцы девушки, на кровавые пятна брусничного варенья на белой скатерти, покрытой мучным пеплом, потом тихо рассмеялась.

— Ты отдалась ему. Вот почему ты здесь. Отдалась, а теперь он послал тебя к чертовой матери, и ты не знаешь, куда бежать, потому что умудрилась любить его и после того, что он с тобой сделал в темноте. Вылюбить.

Астория стерла каплю варенья с подбородка.

— Он предложил мне выйти за него.

Пэнси покачнулась на табуретке и схватилась руками за край стола, побледнев.

— Убирайся к черту.

Астория невозмутимо отпила горячий кофе, разглядывая капли на скатерти.

— Я ему отказала.

Пэнси провела рукой по животу и поморщилась.

— Ты редкостная дура, я смотрю. Он сделает предложение Дафне, а она не откажет. Ты это вынесешь? Ему неважно, кому предложить — ему срочно захотелось все изменить, он думает, это возможно — изменить все за мгновение, как будто «да» решит все его вопросы, заполнит пустоту в голове и сотрет прошлое. Ему неважно, кому делать предложение. Исключая меня, конечно. Мной он всегда пренебрегает, как будто я отброс, как будто я не понимаю его лучше других.

— А ты действительно понимаешь?

— Нет. Мне это не нужно.

Астория положила оставшийся кусок пирога на блюдце и взглянула на девушку. Пэнси сидела, опустив голову, короткие мокрые волосы касались шеи. Потом их взгляды встретились: без ненависти, с любопытством и смирением. Два времени одного мужчины. Прошлое и настоящее. А будущего не существует, всегда есть только настоящее.

Пэнси сдула прядь волос со щеки и резко выдохнула.

— Ты выпила зелье?

Астория покраснела и приподняла брови.

— Зелье? Нет, совсем вылетело из головы…

Пэнси потянулась к шкафчику и достала пачку таблеток. Отрезав уголок, она протянула таблетку девушке, презрительно улыбаясь.

— Маггловские, но ничем не хуже зелье, тем более что варить его уже поздно.

— Он сказал, что думал о тебе, когда был со мной.

— Чушь. Он никогда не думает обо мне, он думает только о себе, поэтому любовник из него довольно предсказуемый и скучный.

— Ты спала с другими?

— Нет.

— Тогда как ты узнала, что он предсказуемый и скучный, если не имела возможности сравнить?

Пэнси снисходительно улыбнулась.

— Только ты умеешь не слышать то, что говорят прямо у тебя над ухом.

Астория выдавила таблетку на ладонь, взяла в пальцы и подняла на свет, рассматривая. Странно. Еще вчера утром она была девочкой. А теперь пьет противозачаточное. Потому что Драко победил. А она пала. И теперь она сидит на кухне с такой же павшей женщиной, как она сама. С такой же самкой. Мысль оказалась до невыносимости тошнотворной и гадкой. Быстро глотнув кофе, Астория поморщилась и потерла горло. Обожгло.

Она понимала, что пришла зря, что принесла только разочарование.

Пэнси сосредоточенно разламывала пирог на кусочки, потом, побледнев, схватилась за живот, поднялась и метнулась в ванную. Астория сидела неподвижно, слушая звуки рвоты, потом, собравшись с духом, поднялась на ноги.

Пэнси опиралась руками о края ванны.

— Что с тобой? Может, мне послать сову в Мунго?

Волосы Пэнси, скрывающие лицо, затряслись от смеха, вторя согнутому телу.

— Мунго не поможет.

— Это все пироги, — Астория скрестила на груди руки, — они совсем не пропеклись.

Пэнси открыла кран, набрала в ладони холодную воду и плеснула в лицо. Потом долго полоскала рот. Остатки рвоты кружились в водовороте, постепенно исчезая в трубе.

Завернув кран, Пэнси постояла неподвижно еще несколько мгновений, так и не разгибаясь, потом медленно повернула голову к Астории.

— Это не пироги, Гринграсс.

Астории хватило несколько секунд, чтобы понять то, о чем кричали зелено-карие глаза Пэнси. Бледнея, она разжала руки, отступила назад и судорожным шагом вернулась в прихожую. Пальцы дрожали, застегивая непослушные квадратные пуговицы пальто.

Пэнси беременна. Пэнси беременна.

Астория сбежала вниз по ступеням, не касаясь перил, глотая прокисший воздух парадной.

Сама мысль о том, что Драко прикасался к Пэнси, казалась невыносимой. А ведь еще только вчера утром ей было наплевать. Вчера утром. Куда исчезло вчерашнее утро?

Астория прислонилась спиной к двери парадной и закрыла глаза. Пэнси никогда не скажет ему ни о беременности, ни о ребенке, если ему позволено будет родиться. Ему скажет кто-нибудь другой, заметивший типично малфоевские глаза и платиновые волосы ребенка женщины, которая все школьные годы бегала только за одним человеком.

И Драко это сломает.

Ему срочно захотелось все изменить, он думает, это возможно — изменить все за мгновение, как будто «да» решит все его вопросы, заполнит пустоту в голове и сотрет прошлое.

Возможно, ее «да» не стерло бы прошлого, не изменило бы «все» за мгновение, но оно могло заполнить пустоту в его полой голове. Сделать шаг, выпасть из невесомости, в которой он сам себя подвесил.

Нельзя стоять посередине дороги.

Но она сама отказала ему.

Он строит из себя мученика, изгоя и жертву.

Нельзя строить из себя то, чем являешься на самом деле.

Но она сама отказала ему.

Астория сунула руку в карман и задумчиво нащупала мелочь: несколько галеонов — должно хватить, чтобы купить несколько книг во «Флориш и Блоттс». До Косого переулка недалеко, примерно квартал, а дорога — хороший способ поразмышлять, особенно, когда нет никакого желания возвращаться домой.

Но она сама отказала ему.

Пальцы были липкими от варенья.

* * *

— Отказала.

Нарцисса собрала букет и опустила руки. Розы немедленно распались, ударившись о края вазы, и уронили головы.

— Кто?

— Астория, — Драко прошел в гостиную и сел за стол, недоуменно и словно неверяще глядя перед собой. — Отказала, когда я сказал, что она нужна мне.

— Она не нужна тебе, — Нарцисса вновь собрала цветы вместе, — просто твой очередной каприз.

Драко отрицательно покачал головой.

— Я перерос капризы.

Розы снова распались, словно им невыносимо было прикасаться друг к другу. Мать со скрипом отодвинула стул и села напротив сына.

— Неужели? Ты все еще тот маленький мальчик, который требовал у отца самую лучшую метлу.

Драко усмехнулся, не глядя на нее.

— Последние несколько лет я требовал только оставить меня в покое. Что ты сделала для того, чтобы я не стал Пожирателем смерти? Что ты сделала, чтобы я не стал изгоем? Самоуверенным папиным сыночком, который смотрит в рот родителям, забыв, отказавшись от своего мнения?

Мать скептически приподняла брови.

— А разве ты в нем нуждался — в собственном мнении? Кажется, тебя вполне устраивало чужое.

— Я узнал о его существовании слишком поздно.

— Матерей не судят, Драко. Я сделала все, чтобы ты остался жив.

— Может, я предпочел бы умереть, только не становится Пожирателем, — Драко не верил в свои слова, но ему надоело сдаваться, извиняться, мучиться — почему бы не помучить ее? Ласку и тепло можно получить лишь путем вымогательства.

Нарцисса снисходительно улыбнулась.

— Ты? Умереть? Позволь тебе не поверить, — в ее бархатном голосе сквозило разочарование. — Я так долго ждала, что кровь Блэков даст о себе знать, что ты когда-нибудь поднимешь голову и будешь сражаться за собственное мнение и собственную жизнь. Но ты остаешься Малфоем, с их приторностью, манерностью и ленивым высокомерием. Я не вижу в тебе порывистости, не вижу того, что могло бы помочь тебе преодолеть свое разочарование сейчас.

— Ты просто не знаешь меня.

— Ты просто не вырос, Драко, — спокойно отозвалась Нарцисса, проводя рукой по скатерти, — ты все еще думаешь, что можешь играть на человеческих чувствах, бросаться словами, лгать, скрывая правду, и с равнодушием ломать чужие судьбы.

— Я думал, что с твоей точки зрения я слишком мелок и слаб, чтобы что-то или кого-то ломать, — насмешливо заметил Драко, смотря на мать исподлобья. — И откуда такая перемена? Что с тобой случилось, мама?

Она вздохнула, выражение лица немного смягчилось.

— С самого твоего рождения я тайно мечтала, чтобы ты был похож на Блэков, потому что Блэки действуют, а Малфои только говорят, но увы, — Нарцисса покачала головой, потом поджала губы. — Я тебя только прошу: поговори с Пэнси.

— Мне не о чем с ней разговаривать, — Драко с раздражением поднялся со стула.

Возможно, мать была слепа и не видела его насквозь, зато он отлично учуял игру с применением обратной психологии. Вот только в нем давно умер дух противоречия, так и не развившись, и говорить, что Астория не нужна ему — неизощренная насмешка. Он взглянул на мать искоса: все еще красива, холодно красива, и это слегка раздражало. Будь в ней дьявольщина, как в Беллатрисе, он бы сам был другим, из него вылезло бы упрямство и желание бороться за свои идеи, плюнуть в лицо Лорду, повернуться к отцу спиной. Если бы в матери была хоть искра теткиной дьявольщины. Но она всегда была лишь холодно красива. Лишь холодно кричала, когда ему ставили Метку.

Как она стала такой?

Даже любимчик посмертно, ее мерзкий Блэк был с огнем, был Блэком и по-Блэковски умер за свои идеи. Пожалуй, он бы поговорил с этим Сириусом, с бывшими заключенными всегда интересно разговаривать.

Все Блэки умерли. Только мать осталась жива и теперь ходит, стареет, расплывается, коллекционирует морщины и поливает фиалки. Ей не жаль саму себя? Разочарована в обоих. Не понимает обоих. Устала от всех. Ей бы найти себя заново, придумать себе цель — разве эта возня с печальными цветами ее спасет?

Он смотрел на нее, смотрел на ее шевелящиеся губы. Звук долетел секунды спустя.

— То есть, ты не собираешься даже сказать ей, что влюблен?

Драко сложил руки за спиной и приподнял плечи.

— Я не влюблен в Паркинсон. Мерлина ради, мама.

Она слабо улыбнулась, наблюдая за ним.

— Я говорю не о Пэнси, а об Астории Гринграсс.

Драко резко развернулся; бледные губы вытянулись в линию.

— Хочешь меня в этом убедить?

— Ты только что сказал, что нуждаешься в ней.

— Это ничего не значит, — он повел плечом и отвел глаза на окно. — Ничего.

Нарцисса вздохнула, откинулась на спинку стула и пробежала пальцами по скатерти, словно играя на невидимых клавишах. Всему свое время, разумеется, но он так долго идет к правде внутри себя…

Она нахмурилась:

— Что ты намерен делать? Снова сбежишь заграницу от нас с отцом?

Драко категорично качнул головой.

— Нет. Думаю, со временем найду себе занятие, подальше от Министерства. Или буду занят ничем. Ничто отнимает много времени.

Нарцисса не взглянула на него.

— Поступай как знаешь.

* * *

Как будто он собирался поступать по-другому. Никогда больше. С него хватило школьных лет, с него хватило чувства затравленности, ощущения, что за каждым его вздохом, словом, жестом следят, оценивают, критикуют, осуждают. К черту всех. Он так любил мать, и что она теперь говорит ему? Ребенок. Разочарование. Не — Блэк. Зачем все говорят ему, какой он сейчас? Раньше не хватало смелости, или раньше было настолько удобно использовать его, чтобы обрушить правду?

Ты был неготов.

Какая мерзкая ложь. На шестом курсе он был слишком готов. К любым словам.

В «Дырявом котле» было практически пусто: герои еще не вернулись с работы, пьянь еще не проснулась на грязных газетах, добропорядочные женщины готовили ужин, а подростки теряли часы жизни на университетских парах. Поэтому никто, кроме Грейнджер, не мог сидеть за столиком напротив низкого окна, выходящего на Косой переулок. Она сосредоточенно записывала очередную дрянь, скопившуюся, как жир, в ее голове, в длинный узкий блокнот с линеечной желтоватой бумагой.

Драко неторопливо подошел к барной стойке, заказал у располневшей Ханны Долгопупс бокал мартини и пробрался сквозь столики к окну.

— Что будешь пить, грязнокровка?

Гермиона вздрогнула и, моргнув, подняла темно-карие глаза на него. Ее густые каштановые волосы украшала голубая заколка в виде цветка ромашки.

— А, Малфой, — она закрыла блокнот, оставив перо внутри, как закладку, — я искала тебя на прошлой неделе.

Он приподнял брови и отпил из высокого бокала. Мартини оказался сухим, с неприятным привкусом ананаса.

— Чем обязан такой чести, Грейнджер?

— Ты ведь ни черта не занят, Малфой, — заметила Гермиона, заправляя за ухо прядь волос: разговаривать с неприятным человеком всегда было непросто для нее. — А мне нужен человек в отделе международного сотрудничества.

— Мне плевать на твои предложения.

Она опустила взгляд на блокнот, потом решительно произнесла:

— Это я уволила твоего отца, Малфой. И теперь понимаю, что ошиблась — мне ведь тоже можно ошибаться. Я не справляюсь одна. Мне крайне неприятно и унизительно признаваться в этом…

— Гордыня, Грейнджер — это грех. Разве можешь ты, как правильная девочка, долго скрывать свой грех? Нужно выставить его напоказ. Пусть восхищаются, так? — Драко провел пальцами вверх и вниз по тонкой ножке бокала. — Какие еще грехи за тобой водятся? Может быть, самый приятный из всех? Кого ты здесь ждешь?

— Гарри.

Драко допил мартини и довольно рассмеялся. Запах алкоголя пахнул Гермионе в лицо. Задержав дыхание, она недовольно поморщилась — больше от неприятного осознания его правоты. Они с Роном лишь продолжали встречаться. Рон всего лишь продавал разноцветные безделушки в магазине Джорджа, потому что пытался стать умершим близнецом. Вот только Джорджа уже ничто не могло спасти, даже Анджелина… Она ведь каждую ночь представляла себе, что обнимает Фреда — представить это было легко, вот только душе Джорджа было неуютно.

Рон никогда не уйдет из магазина. Гермиона чувствовала себя унизительно рядом с человеком, чьи амбиции заканчивались продажей канареечных помадок, блевотных батончиков и поддельной Амортенции. С человеком, который пожертвовал своими мечтами ради искусственного спокойствия брата, ей было невыносимо душно. Но Рон казался счастливым, а она — слишком слабой, чтобы бросить счастливого человека.

— Муж и любовник оба герои войны — наверное, это так удобно, — заметил Драко, ставя пустой бокал краями на стол. Ножка высилась над столом тонкой стеклянной трубочкой с круглой площадкой на конце.

— Я не замужем, — Гермиона не отрываясь, смотрела на бокал. — Что с тобой происходит? Ты как будто безликий, Малфой, а твой голос раздается эхом.

Драко опустил голову и долго смотрел на треугольник стола, окруженный мутным стеклом бокала. Губы его шевельнулись несколько раз, пытаясь что-то сказать, но каждый раз он только сглатывал, заглатывая слова обратно, внутрь. В пабе было душно и пахло прокисшим сливочным пивом. Не хотелось никуда уходить. Вообще не хотелось двигаться. Тяжелый, безучастный взгляд Грейнджер, смотрящей поверх его головы на Косой переулок, ощущался на всем теле. Нужно взять еще мартини. Попробовать что-нибудь новое, ставшее старым для остального мира. То, что не лечит. То, что толкает в пропасть. Зачем он вообще пришел в паб? Хотел посмотреть на беременную Долгопупс, выпить, посидеть в духоте или просто выйти из дома, подальше от матери с ее разочарованием, подальше от отца с его жестокостью?

Зачем он снова что-то делает, снова куда-то идет? Что можно найти в тумане? Только если газетный обрывок приклеится к щеке. Так хорошо было ничего не чувствовать.

Драко устало потер лоб.

— Безликий — это значит, без лица. А где мое настоящее лицо, я не знаю. Никто не знает — даже ты, грязнокровка.

* * *

Астория поспешно сунула книгу под мышку и выбежала из «Флориш и Блоттс», на ходу застегивая пальто, которое сняла, выбирая книги. Голова кружилась от запаха старых изданий и пыли. В книжных магазинах не предлагают понюхать кофе. Но ведь можно было бы предложить понюхать свежую розу.

— Маркус, подожди!..

Флинт неохотно остановился, размышляя, как можно быстро отвязаться от младшей Гринграсс. Поняв, что не сможет придумать ничего действительно интересного, он обернулся. Выглядеть болваном в глазах ее сестры? Нет.

— Я тороплюсь.

— Я понимаю, — Астория поправила шляпку. — Всего лишь хотела спросить, как ты.

Маркус поднял воротник пальто, искоса глядя на девушку. Его греческий нос и вьющиеся темные волосы придавали ему романтический вид человека, живущего в начале девятнадцатого века. Впечатление портили только сильно выдающиеся вперед крупные желтые зубы, из-за которых верхняя губа казалась насмешливо, даже надменно вздернутой. Этот странный контраст сбивал с толку: Флинт выглядел одновременно серьезным мужчиной и высокомерным мальчишкой. Его темные глаза всегда смотрели настороженно, независимо, что оказывалось перед ними — девушка, грязный асфальт или утонувший в серой мороси Лондонский мост.

— Жена ждет ребенка.

— А что происходит с тобой? — Астория подула на пальцы. — Ты ведь не одно целое с женой. Расчет разделяет, ты и сам понимаешь.

— Я мужчина, — Флинт согнул руку в локте и жестом предложил девушке опереться. — Мне нужна семья и статус. Если Дафна настолько любила меня, что ей хватило смелости меня предать, то я не могу сидеть и плакать. Моя работа и положение обязывают жениться. Да, я не люблю жену, да, я не хочу этого ребенка. Но…

Астория поддела ногой упавшую ветку.

— Дафна тебя любит, — прошептала она едва слышно и понадеялась, что слова унес ветер.

— Но свободу она любит еще больше, — заметил Маркус, потому что ветер дул ему в лицо. — Какой смысл говорить об этом?

Астория приподняла плечо:

— Я говорю правду. Ее уже несколько дней нет дома, с тех пор, как приехал Малфой. Она ушла, чтобы не искушать саму себя, потому что она до сих пор ждет тебя.

Маркус рассмеялся и недоверчиво покачал головой.

— Неужели? Почему просто не сказать мне?

— Уже поздно.

— Никогда не поздно.

Астория остановилась и потянула его за локоть.

— Ты ведь знаешь, где она сейчас.

Маркус смотрел в синие глаза девушки, понимая, что она тоже знает то, что Дафна ждет его дома в постели, потом смиренно кивнул. В Астории было что-то завораживающее, что-то пророческое, что-то странное, неземное. Она напоминала ему девочку на шаре, которая в любое мгновение может расправить крылья — они ярким бликом сверкнут за ее спиной — и взлетит. Исчезнет. В голубом просвете темно-серых облаков.

— Как можно любить дважды? Трижды?

Он отвел взгляд, раздумывая.

— Никак. Любишь лишь однажды, а потом все слова, действия, жесты, взгляды — все повторяется. От женщины к женщине, от мужчины к мужчине. Ты чувствуешь уверенность и комфорт. Это не любовь. Любовь — это несчастье, страдание и ожидание, бесконечные ошибки и медленная прогулка к пропасти. Поэтому не теряй того, кто отражается в твоих глазах в темноте, Астория.

Она выпустила его локоть и сунула красные руки в теплые карманы пальто.

— Ты разведешься?

— Нет.

Астория опустила голову. Дафна заслуживала счастья. Пускай она предала ее, но она заслуживала прощения и счастья.

Она рассматривала мокрый асфальт, покрытый налетом инея, как накипь на чайнике. Темно-коричневые мужские ботинки с длинными носками внезапно оказались в центре и замерли, занимая собой все пространство. Астория моргнула и медленно подняла глаза.

Этот человек никогда особо не нравился ей: она не любила тех, кому всегда везло в пляске на острие кинжала.

Человек провел рукой по лбу, убирая тяжелые темные пряди и пронзительно взглянул в ее насмешливые глаза. Астория всегда смотрела на него спокойно и равнодушно, с насмешкой. Кто-то должен смотреть на него так. Нельзя ждать восхищения и теплоты от того, кто любит разочарованного. Ничего нельзя добиться от того, кто не умеет и не желает просить.

— Флинт, — Поттер неуклюже кивнул девушке, забыв ее фамилию, — добрый день. Я слышал, ты заходил ко мне.

Маркус пожал протянутую руку и недовольно поджал губы.

— Ты вечно занят на учебе, а я работаю. Я надеюсь, ты получил документы.

Поттер рассмеялся в ответ и кивнул. Чувствовалось, что он нервничает, но одновременно доволен своим положением, несмотря на то, что Флинт был старше его на несколько существенных лет.

Выпустив руку Маркуса, Астория пошла за везучим человеком, как верующие ходят за навязанным идолом. Поттер шел быстро, засунув руки в карманы короткой клетчатой куртки, челка подпрыгивала в такт размашистым шагам темно-коричневых ботинок. Его пухлая нижняя губы была поджата, подражая тонкой верхней, и лицо казалось скорее задумчивым, чем равнодушным. Или так всегда выглядел его профиль. Поттер не мог не думать. Везучие люди обязаны думать.

— Поттер, — Астория ускорила шаг, равняясь с ним, — Гарри. Стой.

Пять. Четыре. Три. Два. Один.

Он остановился и взглянул на девушку, выплывая из своего внутреннего мира, в котором было удобно прятаться, потому что действительность все еще была слишком живая.

— Наверное, нелегко приходится? — слова вырвались сами собой, но Астория не стала их удерживать. Когда что-то рвется, вперед, наружу, нужно позволить этому вырваться.

Взгляд Поттера стал более осмысленным, он нахмурился, вздохнул, огляделся по сторонам и сосредоточенно спросил:

— Что?

— У меня просьба, как у сотен жаждущих и просящих, — Астория скрестила пальцы в кармане. — Касается Драко.

Поттер слегка отклонил голову назад и недоуменно приподнял брови.

— Ты, кажется, Гринграсс? Твоего отца убили Пожиратели смерти, а ты просишь, чтобы я приткнул куда-нибудь бездарного жалкого высокомерного трусливого никчемного слабовольного эгоистичного папиного сыночка? Какая изощренная месть.

— Месть? — Астория потерялась в цепочке прилагательных, потом нахмурилась: — Месть?

Поттер фыркнул. Нижняя губа разжалась, дернулась, снова стала сама собой.

— А ты решила, ты ему великую услугу окажешь? Ты думаешь, он захочет работать рядом со мной? Я не хочу видеть в Министерстве людей с меткой на предплечье.

— Это бесчестно, Поттер.

— Его мать спасла мне жизнь, — Гарри искоса взглянул на девушку. Короткие темные волосы топорщились, тянулись вверх, как травинки к свету. — Когда я уже потерял надежду. Пусть приходит на пятый уровень.

— Куда ты идешь?

— В Дырявый котел, — Поттер поежился и с недовольством посмотрел на серое небо над головой. — Какое тебе дело до Малфоя?

— Я хочу, чтобы он изменился, Гарри, — Астория ускорила шаг. — Я хочу, чтобы ему дали возможность измениться. Я понимаю, тебе все равно, потому что ты победил, но есть люди, которые ни в чем не виноваты, потому что их ткнули лицом в неправильный выбор, не оставляя возможности выбирать. Никто не хочет умирать в шестнадцать.

Гарри остановился у низкой двери паба.

— Ты сама понимаешь, что это чушь?

Астория упрямо сжала губы. На щеке появилась ямочка.

— Нет. Это правда, Поттер. Нельзя ставить клеймо на одном поступке. Если ты не умеешь прощать, то я тебя презираю.

Он приподнял брови.

— Невозможно верить в такого, как Малфой. Зачем тебе это?

Астория несколько мгновений смотрела прямо в зеленые спокойные глаза. Потом вскинула голову.

— Тебя не касается, Поттер.

Они зашли в помещение. В темной, просторной зале пахло прогорклым луком и безденежьем. Две фигуры сидели за столиком у окна, застыв, как марионетки, которые без движения застывают на месте. Астории захотелось встряхнуть их, закричать, что жизнь — живая, что надо жить, жить, жить, что невозможно существовать в стеклянном зверинце из знакомых лиц. Дышать. Когда они начнут дышать? Быть? Невозможно. Она задыхалась рядом с Поттером.

Она подошла к столику и с размаху ударила кулаком по влажной коричневой столешнице.

* * *

Когда она вошла, Драко отрешенно смотрел на перевернутый бокал. Она возникла рядом внезапно, нависла над столом, занесла руку — и перевернутая жизнь вдребезги разбилась об истертые половицы, пронзительно звякнув. Он медленно поднял голову: синие глаза Астории горели, и губы вытянулись в одну решительную линию, потеряв цвет. Драко перевел взгляд на Поттера, так и оставшегося стоять рядом с вешалкой для пальто.

Какого черта они делали вместе?

Гермиона поднялась и, сложив вещи в сумку, сухо и нерешительно кивнула Астории.

Драко резко поднялся следом.

— Иди к черту, Грейнджер.

Она слабо улыбнулась, переводя взгляд с него на девушку, потом поправила на плече сумку.

— Мое предложение в силе, Малфой. Подумай.

Поттер возник за ее плечом, надутый, несчастный и усталый. Драко машинально сунул руку в карман, где лежала палочка. Инстинкты срабатывают раньше рассудка. Поттер заметил жест и досадливо скривился:

— Я не сражаюсь с проигравшими, Малфой, — его зеленые глаза вдруг потеплели от любопытства, которое он давно не испытывал — с тех дней, когда они искали крестражи. — Не понимаю, неужели ты изменился? Гринграсс просила найти тебе место в Министерстве. Ее слова много стоят, Малфой, потому что на твоей руке — полустертая метка.

Драко выдохнул сквозь сжатые губы.

Астория просила место для него? Как для бесприютной твари? Куда угодно, только не в питомник Министерства. Как она посмела, черт ее дери, просить за него?

Толкнув Поттера плечом, Драко взял девушку за руку и вышел, бросив сикль на барную стойку. Зазвенел бокал, Ханна приглушенно воскликнула, но они уже отрезали себя дверью.

На Чаринг — Кросс Роуд было прохладно, благословенно холодно.

Пальцы, зажатые насмерть его рукой, оказались все такими же ледяными, как и вчера. Он шел, расталкивая прохожих, вперед, упрямо сжав губы. Астория бежала за ним, задыхаясь, быстро перебирая ногами в неудобных туфлях. Хотелось вырваться и убежать, потому что в Драко было столько яростной страсти, что она заледенела от холода.

А потом он резко повернулся, привлек ее к себе и поцеловал. С каким-то ожесточением, ненасытностью и словно жаждой почувствовать тепло ее замерзших сухих губ.

Она запрокинула голову, вцепилась пальцами в воротник его пальто, отвечая на поцелуй. Шляпка упала в грязь, в растаявший иней, потом, подхваченная порывом, в отчаянном порыве взлетела над рекой и упала в темную воду.

Астория не заметила: она была вся в его поцелуе, дрожа от нахлынувшего тепла, от необходимости его объятий, от осознания, что нужна ему.

Драко прижал ее к себе и зарылся лицом в ее выпущенные на свободу каштановые волосы. Он никогда ее не отпустит. Никогда. Выпитое мартини ударило в голову пьянящим ощущением счастья от ее близости, от ее сладких губ, он был влюблен, он любил, это было страшно, неприятно, больно, странно — но он не хотел отпускать эту девушку, которая часто дышала, прижатая к его груди, он чувствовал стук ее сердца даже через ткань пальто — своего и ее. Он сошел с ума, в этом туманном городе, под серым небом, и вдруг захотелось забыть обо всем, что прошло.

Астория осторожно отстранилась и подняла на него глаза. Он молча смотрел в ее лицо, потом скривился, губы дернулись, искривились, сморщились, растянулись в безумную, настоящую улыбку.

И точно такую же улыбку немедленно повторили ее губы.

* * *

Он не чувствовал ее присутствия. Он был в ней — и вне ее, и снова в ней, нежно, резко, сильнее — и внезапно медленно, но она молчала. Он не слышал ни единого стона, ни даже учащенного дыхания. Это сводило его с ума. Она словно была куклой, которая не заводилась от его судорожный движений. Блейз говорил, что у маглов есть куклы, с которыми они спят, если невозможно найти женщину.

Драко перекатился на одеяло и уставился в потолок. Астория приподнялась и взглянула в его лицо: глаза были зажмурены, а губы едва приоткрыты. Она наклонилась и поцеловала его. Просто целовать его было прекраснее, чем все прикосновения, которых она еще не готова была понять.

— Я не нужен тебе, — пробормотал он чуть слышно, запуская пальцы в ее волосы. — Ты неподвижна. Безразлична.

— Я устала, — Астория отстранилась, вздохнув. — И ты… Тебе не нужны мои чувства, Драко.

— Убирайся, если ты так думаешь, — зло выдохнул он, не открывая глаз. — Убирайся.

Не ответив, она провела пальцем по его бровям, очертила контур губ. Драко взял ее за руку и легонько сжал.

— Я изменился, Астория.

— Когда?

— Три дня назад. Сегодня. Час назад.

Она с сомнением покачала головой.

— Я тебе верю.

Драко открыл глаза и долгое время рассматривал ее белеющее в полумраке лицо с блестящими глазами, казавшимися темными, почти черными — и такими теплыми, покорными, полными нежности. Он не хотел, чтобы они менялись, становились полными вражды, настороженности, недоверия. Он взял ее за руку и привел в свой дом — и она приняла его. Теперь она не уйдет.

— Никогда, — прошептал он, привлекая ее к себе. — Никогда.

— Я помню тебя, — прошептала Астория в ответ, — я никогда не переставала тебя помнить, даже тянувшиеся два года. Каждую минуту, проведенную рядом с тобой, даже когда ты обрушивал на меня поток недовольных замечаний. Ты был прав: некоторые мои работы были отвратительны.

Он усмехнулся, перебирая ее волосы.

— Мне некого помнить, только себя — и Поттера. Я был куклой, которую дергали два кукловода. Как Снейпа. Жаль, что я не понял его тогда, жаль, что не пришел к нему. Я все хотел сделать сам. Глупо: прикрываться отцовским именем, хвастаться отцовскими деньгами, и так хотеть сделать все самому. Хотеть, чтобы меня заметили.

Астория положила руку ему на плечо.

— Ты и сейчас марионетка, Драко, и тебя дергают твои же принципы и непонимание, что тебя и так все замечают. Те, кто видит тебя настоящим, кто видит сквозь твою маску, видит твой эгоизм, разочарование, униженное и оскорбленное самолюбие. Ты хотел, чтобы тебя заметили, когда вся школа боготворила Поттера, ты доказывал, что чего-то стоишь, как умел, неправильными путями, отвратительными способами, и ты сломался, ты проиграл, ты плакал в туалете Миртл, я знаю — я слышала. И теперь ты униженный и оскорбленный, ты ведь неприятен обществу, потому что на твоей руке еще различима Метка. А ты пытаешься бороться с этим, причиняя ответную боль, убеждая себя в безразличии, впитывая безжалостность. Ты опять сломаешься и опять совершаешь ошибку. Позволь себе стать свободным, дай мне шанс быть с тобой для тебя…

Губы Драко искривились.

— Ты ведешь мое дело, Гринграсс? Ты же равнодушна ко мне, ты лежала подо мной, как сломанная статуя.

— Потому что меня разъедали мысли, как кислота, — Астория провела рукой по лицу. — Ты ведь не понимаешь, что я могу что-то чувствовать, да? Ты думаешь, если ты я была глупо влюблена в тебя в школе, это дает право тебе обращаться со мной как угодно теперь? Ты не видишь меня, Драко. Я для тебя не существую, я нереальна, невесома, как призрак.

— Какая чушь, — он раздраженно повел плечом и спустил ноги на ковер. В камине тихо потрескивали поленья. Драко поднялся и накинул на плечи рубашку. Астория осталась сидеть на постели, поджав под себя ноги, смотря на него снизу вверх. Ее миндальной формы глаза лихорадочно блестели, заслоняя все лицо. Она была реальная для него, цветная, сформированная, вычерченная из черно-серой действительности. Но он не чувствовал ее присутствия: она словно постоянно ускользала, защищалась, испытывала его, не отдавалась целиком, самоотрешено. Что-то держало ее изнутри.

Астория прикрыла грудь одеялом, опустила голову под его пристальным взглядом.

— Я ведь совсем одна, Драко, — прошептала она. — Я никому не нужна — вторая дочь в семье. Я должна выйти замуж, не спрашивая саму себя, чего я хочу. Танец и книги — вот и все мое спасение.

Он помолчал, рассматривая ее под ногами.

— Я бы предпочел, чтобы ты держала меня на расстоянии, не позволяла притронуться. А ты так легко отдалась мне.

— Если бы я позволила себе такую роскошь, ты бы просто ушел и никогда не вернулся.

— Какого потрясающего ты обо мне мнения, — едко заметил Драко, усмехнувшись. Он казался ей невыносимо красивым, полуобнаженный, залитый красным светом огня. Светлые волосы закрывали лоб. — По-твоему, мне нравятся только доступные шлюхи?

— Ты не понимаешь, — Астория покачала головой.

— Неужели? — он скривил губы. — Я предложил тебе выйти за меня. Ты отказалась.

— Да. Я довольно эгоистична.

— Почему ты не скажешь мне правду? — его голос внезапно смягчился. Он присел на постель рядом с ней и повернул ее лицо за подбородок, заставляя смотреть в его вопрошающие глаза. — Я не могу понять, что ты такое, Астория.

Она мягко улыбнулась и провела рукой по его щеке.

— Я проста, как лист пергамента. Я открыта для тебя. Все, что я чувствую, все, что я есть, написано на этом листе невидимыми чернилами. Просто нужно посмотреть на свет, чтобы суметь прочесть.

Драко раздраженно поджал губы.

— Черт тебя подери с твоими бесконечными загадками. Почему нельзя просто сказать, что ты думаешь на самом деле?

— Ты все равно не услышишь, — неожиданно жестко ответила она, отстраняясь, и в глубине синих глаз блеснул метал. — Ты же занят собой. Какое тебе дело до девушки, которая любит тебя, которая готова отдаться тебе по твоему первому желанию — просто потому, что кроме тебя ей никто не нужен, потому, что лучше быть вот такой развязной в твоих глазах, чем ненавистно правильной в своих собственных.

— С первой минуты в твоем доме ты говоришь мне не то, что я хочу услышать, — с нарастающим раздражением заметил Драко.

Хотелось спать. Хотелось, чтобы она замолчала и просто покорно согласилась со всем, что он скажет, сделает и не сделает. Хотелось знать, что она никогда не уйдет. Оборвать бесконечный поток бесполезных слов и поговорить только прикосновениями. Хотелось, чтобы она отвечала на его ласки, отдавала свое тепло, свою нежность. Хотелось ее нежности — как ничего другого. Хотелось все забыть — все, все, все забыть.

— Это называется правда, Драко, — Астория завернулась в одеяло так, что видны были только ее глаза и лоб.

Он устало вздохнул и упал спиной на кровать. Высокий серый потолок казался далеким, расплывчатым, почти нереальным. Драко повернулся на бок и положил руку на одеяло, пытаясь поймать взгляд девушки. Что-то происходило, что-то менялось, вдруг — но медленно, и он прислушивался к сердцу, пытаясь понять, что чувствует. И когда Астория накрыла своей маленькой ладонью его ладонь, сердце сжалось. И стало тепло.

Он осторожно высвободил руку, забрался под одеяло и повернулся к девушке спиной.

* * *

Ежась от холода, Драко накинул на плечи пропахшую табачным дымом Котла рубашку и лениво вынул из ящика стола огрызок пергамента и перо. Протекшая чернильница окосела на одну ножку. Жидкие чернила закапали на пергамент.

Он оглянулся на спящую девушку и медленно приподнял плечо. Странная. Нереальная. Он не мог ее понять, потому что она не хотела раскрываться. Ведь он всегда умел читать пергамент на свет. Она просто лгала ему. Что-то держало ее изнутри, делая безразличной статуей. Что?

«Ушел к Паркинсон. Возвращайся домой. Я не умею смотреть на свет. Нельзя смотреть на то, чего нет в твоей жизни».

Между желанием

И содроганием

Между порывом

И существованием

Между сущностью

И проявлением

(Т. С. Элиот)

Он ушел, когда она еще спала, положив голову ему на плечо. Она даже не проснулась. Она думала, он теперь навсегда останется с ней.

Невозможно.

Улицы серели под серым нависшим небом, отчаянно пытавшимся упасть на землю, слиться с серостью. Снова потеплело, от вчерашнего утреннего остались лишь коричневые, черные, ничего не отражающие лужи.

Драко шел, думая, что люди не меняются — так почему должен измениться он? Зачем что-то изменять, когда ничто не изменяемо?

Ничто — даже дороги, пути, как нити, всегда и неизменно ведущие его к Темзе. К воде. В ней было что-то живое, стремительное, захватывающее. Драко любил воду — трудно любить не воду, когда живешь семь лет под озером.

— Нужно поговорить, Малфой.

Поттер стоял выпрямившись, опираясь руками о чугунную ограду. Его серое лицо бледным пятном выделялось над коричневого цвета пальто с расстегнутым воротником. Дужка очков задралась, едва цепляясь за ухо. Поттер облизнул сухие губы и поправил сползающие очки.

Драко смотрел на него с нескрываемой неприязнью. Какого черта носить эту рухлядь и уродство, как будто так страшно зайти в любой магловский магазин и попросить новую оправу. Или он боится расстаться с ними, как со старым боевым другом, прошедшим все семь лет войны? Очки — не боевая лошадь, это точно. На бойню не отправишь. Зато их можно раздавить. Раскрошить на осколки заодно со всей болью потерь. Поттер этого сделать не может, ведь одна из его излюбленных тактик — упиваться болью потерь. Сколько он носился со смертью своего драгоценного Сириуса?

— Говори, — выдохнул Драко, понимая, что идти к Пэнси хочется меньше, чем говорить с идолом. — Здесь. В «Котел» я не пойду. У меня аллергия на нищету и примитивность.

— Хочешь, пойдем в «Единорог», — Поттер передернул плечами, давая понять, что ему неуютно и холодно.

Драко презрительно скривил губы.

Поттер становился неженкой, хуже той, которая спала в его опустевшей постели, принимая примятую подушку за его костлявое худое плечо. Как на нем вообще можно спать.

Живот ответил неожиданным согласием на эгоистичное предложение идола, громко заурчав. Поморщившись, Драко повернулся спиной к мосту и зашагал к Тотенхем— корт— роуд.

Золотой единорог встал на дыбы, украшая длинную вывеску, заметную еще издалека.

— Мне здесь давно не рады.

— Плевать. Ты со мной, — Поттер торопливо толкнул дверь, чтобы это не сделала за него сотня услужливых рук. Так недолго и мышцы атрофировать. Не говоря уже о мозгах. — Перестань валять идиота.

Пахло дорогим виски и красной икрой, хотя на тарелках посетителей лежал омлет или копченые колбаски, потому что завтрак — основа всего. Завтрак — это как детство, если не начать его основательно, вдумчиво, то остаток дня можно промучиться от ощущения разочарования и смутного осознания, что что-то упущено.

— Я не с ним, — мрачно выдохнул Драко, когда низкий рыжий официант принес кофе и булочки. — Это понятно?

— Да, сэр.

— Повторите.

— Вы не с ним, сэр. У нас просто нет свободных столиков, сэр.

— Правильно, — Драко пододвинул чашечку поближе и взглянул на прозрачную полупустую сахарницу. — Принесите сливки.

Поттер в два глотка выпил черный несладкий кофе и, обдав Драко неприятным запахом шумного выдоха, откинулся на мягкую спинку стула.

— Все так же манерничаешь, Малфой, — спокойно заметил он, наблюдая за вращениями ложки в длинных пальцах слизеринца. — Все те же сливки, сахар, отрицания, кривые губы. Выражение твоего лица не изменилось с нашего знакомства в купе. Хотя, пожалуй, я неправ: на Астрономической башне ты изображал убийцу очень правдоподобно. Но стоило Дамблдору заговорить, и ты снова растекся лужей жалости к самому себе. Какого черта ты не принял его сторону?

Драко хмыкнул.

— Его убили через пять минут, Поттер. Даже если бы я…

— Я бы знал о твоем решении. И я бы принял тебя в Орден.

— И сейчас все было бы по-другому? — скептически поинтересовался Драко, наливая сливки тонкой белоснежной струйкой. — Да ничего бы не изменилось, Поттер, успокойся. На всех милосердия не хватит. Выдохнешься.

Поттер взял с подноса теплый хлеб и оторвал мягкий кусочек.

— Уже, — мрачно произнес он, скатывая из кусочка шарик. — Осточертело всё и все.

— А миссис Поттер?

— Ловит снитчи в «Гарпиях», — Поттер сплюснул шарик пальцами и понюхал крошечную лепешку. — Видимся на выходных. Второй год подряд. Рон занят магазином и Гермионой, а я так, сам по себе. Со всеми, для всех и в то же время только наедине с самим собой. Знакомо?

Драко отрицательно покачал головой, прижимая мизинец к остальным пальцам, чтобы не топорщился манерно, как у женщин. Отец тоже любил выставить мизинец и покачивать чашкой, едва не расплескивая чай.

Поттера никто не хотел слушать. Драко все готовы были выслушать, только он не хотел говорить.

— Она тебя любит, Малфой.

— Кто?

— Гринграсс. Я видел ее глаза, когда она просила за тебя. Джинни нужно получить свое имя, потому что быть вечной «женой Гарри Поттера» ее не устраивает, она вечно стремится к независимости. А Гринграсс нужен только ты, Малфой. Таких девушек нужно прижать к себе и никогда не отпускать. А тебе ведь плевать на нее?

Драко со стуком поставил чашку на блюдце. Светло-серые глаза сощурились.

— Не твое геройское дело, золотой мальчик. Говори давай, что тебе от меня нужно. Я тороплюсь.

Поттер нахмурился и наклонился к столу.

— Мне нужен свой человек в Министерстве, такой, чтобы смотрел на меня свысока и равнодушно. Аврорские курсы занимают кучу времени, мне некогда искать такого человека среди друзей. Угодливость и восхищение мне осточертели. Мистер Уизли вечно мне кого-то навязывает. Рону плевать. Гермиона занята своим магловским проектом и составлением нотаций для Рона. Джинни по уши в матчах и тренировках. Мои аврорские задания не дают толком выспаться, но при этом на парах мы страдаем ерундой, потому что вызывать телесного патронуса я умею давно. Мне даже поговорить нормально не с кем. Все со мной, и все заняты своими делами. Поэтому приходи в Министерство, я устрою тебя на Пятом уровне вместо твоего отца.

Драко повел плечом, кусая губы. Капля кофе пленкой сползала вниз, в молочно-коричневую жидкость. Если бы он не хотел принять предложение Поттера, он бы прошел мимо на набережной. Согласие позавтракать в «Единороге» уже само по себе было положительным ответом.

Поттер задумчиво почесал бледный шрам и поправил сползшие на кончик носа очки.

— Знаешь, Малфой, я скучаю по школьным временам. По самому себе. По отчаянному стремлению разгадать бесконечные загадки, по занудным нотациям Гермионы, по пыльному кабинету Дамблдора, по матчам под проливным дождем, даже по отработкам у Снейпа. Сейчас я бы выбрал пятьдесят отработок без применения магии вместо занятий в академии. Скучаю по твоим идиотским ухмылкам, словам и нечестной игре. Тогда мы жили на краю пропасти, но мы верили в то, ради чего жили. И больше всего на свете я хотел бы снова просыпаться в общей спальне под храп Рона и бросаться в него подушками. И ползти к Трелони по узкой лестнице. Или гипнотизировать затылок Гермионы на сдаче СОВ. Сейчас я всего лишь герой, а тогда я был мальчиком, который отчаянно защищал то, что любил. Кого любил. Черт знает, зачем я тебе это говорю…

Драко заглянул в меню и полез в карман за галлеоном. Потом передумал и бросил на стол несколько сиклей. Официант слишком ленив. Поднявшись и взглянув на искусственные маргаритки в вазе, он тихо бросил:

— Я не скучаю по прошлому, Поттер. И в этом наша разница.

Поттер остался сидеть, отклонившись на высокую спинку стула и почесывая шрам.

— Когда ждать ответ?

Драко не обернулся.

— Возможно, на днях.

И они оба знали, что он примет предложение.

Не кивая расплывающемуся в подобострастной улыбке охраннику с нашивкой «особый отдел аврората», Драко вышел на улицу и натянул перчатки. Улица уже задвигалась, потекла, смывая утренний сон. Драко постоял на ступенях ресторана, наблюдая за серым людским месивом. Астория уже проснулась — в этом он был уверен наверняка. Значит, оставалась одна дорога: к Паркинсон.

Если бы только вернулся Блейз.

За дверью с блестящими цифрами «40» долго был слышен звук льющейся воды. Драко взглянул на часы: кто устраивает уборку в десять утра? Как непохоже на Паркинсон. Он постучал громче. Шум воды стих.

Раздумывая, какого черта он здесь делает, в вонючем магловском подъезде, под дверью с унылым номером сорок, он отсчитал семь секунд, оперевшись спиной о дверь.

И чуть не упал на Пэнси: ее дверь всегда неправильно открывалась внутрь.

Пахнуло мокрым паркетом и засохшими цветами.

Глаза. Драко буквально натолкнулся на лихорадочно блестевшие зелено-карие глаза, выхваченные из полумрака прихожей слабым желтоватым светом. Нахмурившись, Драко перешагнул порог и медленно расстегнул пуговицы пальто, чувствуя в воздухе напряженность и страх. Из ванной доносился шум падающих на раковину капель. Так явственно, что пришлось зажмуриться.

— Закрой воду.

Пэнси молча кивнула, прикрывая рот дрожащей рукой. Драко аккуратно повесил пальто на деревянный крючок и прошел в кухню. Не был всего два дня, а казалось — полгода. Присев на табуретку, он скользнул взглядом по кухоньке: рядом с чайником без крышки лежала палочка в россыпи крупных чаинок, блюдца и чашки вылезали из раковины, возвышаясь над краями, словно грибы на высокой ножке. На столе небрежно валялся номер «Магической магии моды» за прошлый месяц. Драко лениво полистал журнал: глянцевая бумага прилипала к пальцам, тощие длинноногие девушки расхаживали по страницам как по подиуму, выставляя напоказ короткие пальто и юбки до колена. В моде был сиреневый. Уже второй сезон.

Драко вздохнул: Пэнси никогда сиреневый не шел, да она и сама предпочитала яркие, насыщенные, слегка грубоватые тона: вспомнить хотя бы ее вызывающе малиновую мантию на Святочном балу. Есть женщины, которым не к лицу нежность. От нежности они бледнеют, выцветают, становятся блеклыми. Есть женщины, которым не к лицу яркость. Они становятся кричащими, пошлыми, похожими на шлюх. Два полюса его жизни.

Пэнси поставила перед ним кружку со сливочным пивом — она варила его сама, и ему всегда нравился пикантный вкус ликера, который она добавляла. Мадам Розмерта могла бы позавидовать. Пэнси сложила руки на коленях и молча смотрела в его лицо снизу вверх. Он рассматривал ее украдкой, неторопливо потягивая напиток. Осунувшаяся и словно позеленевшая, Паркинсон напоминала восковую куклу в витрине мадам Малкин. Вот только в ее глазах было совершенно не восковое напряжение и затаенное ожидание. Драко со стуком поставил кружку на стол: какого черта она ждет от него? Он вообще не собирался возвращаться.

Женщины, черт их подери.

Если бы Блейз вернулся.

— Кажется, тебе надоело отдавать, — с нескрываемым ехидством заметила Пэнси, морща нос. — И ты клялся не возвращаться. Очередная порция малодушия. И отдал ты столько… даже не представляешь, сколько. Никогда не узнаешь, сколько.

Он в прищур смотрел на пустую кружку. Во рту было сладко.

— Поттер хочет, чтобы я работал на пятом уровне вместо отца.

Пэнси покачнулась, обхватила голое колено руками. Коричневая юбка складками топорщилась вокруг бедер.

— Ты сказал ему, чтобы он шел ко всем дементорам?

Драко довольно кивнул.

— Я согласился на предложение.

— Как это по-малфоевски, — фыркнула Паркинсон, покачивая ногой. — Как это по-малфоевски удобно и лицемерно. И с нами, и с вами. Захватывающая новость. Блейзу понравится.

— Флинт…

— Не сравнивай! — она почему-то вдруг повысила голос, последние буквы сорвались хрипом. Отведя взгляд, она тяжело вздохнула. — Ты прав. Пятый уровень, рядом с Поттером — это великолепно, тем более, ты всегда хотел идти по жизни, как отец.

Тонкие губы Драко сморщились.

— Прекрати издеваться. Если хочешь, я устрою и тебя куда-нибудь. На курсы целительницы в Святого Мунго, например… Лучше, чем сидеть и превращаться в магла. Какого черта ты заперлась в этой дыре? Какого черта ты здесь делаешь?

Пэнси рассеянно погладила колено.

— Ты сделал Гринграсс предложение.

— Мерлина ради, Паркинсон…

Она вдруг согнулась пополам, схватилась за живот и метнулась в ванную. И снова до Драко донесся размеренный шум воды. Он вспомнил звук тихо плещущейся воды в озере, когда весна еще только заканчивалась, а лето — не наступило, и он сидел на холодном камне с учебником трансфигурации, сунув жесткую травинку в зубы. Трансфигурация никогда не была у него любимым предметом. Драко терпеть не мог предметы, в которых высшим баллом для него было «выше ожидаемого». Это звучало унизительно, как будто он совсем идиот, и большего от него ожидать невозможно. Он терпеть не мог чувство унижения.

— Какого черта ты так долго…

Он замер в дверях, смотря на девушку. Пэнси сидела на холодном кафеле, вцепившись руками в скользкие края ванны и прижимаясь к ним лбом. Лицо у нее было совершенно серое. Вода так и лилась, лилась, лилась из покрытого белым налетом крана.

— Почему ты не хочешь остаться со мной? — влажные волосы Паркинсон слипшимися прядями обрамляли лицо. — Чем я так отвратительна для тебя, что ты постоянно пренебрегаешь мной? Чем лучше эта смазливая Гринграсс, что ты сделал ей предложение? Титулом?

Драко присел на корточки и протянул руку, чтобы стереть слезы с ее посеревших щек.

Пэнси изо всех сил, с неожиданной яростью ударила его по запястью. Он покачнулся и упал на колено.

— Когда ты уже поймешь, что ты мне не нужна? — тихо, но раздраженно поинтересовался он, поднимая на нее взгляд. — Ты не понимаешь меня. Ты всего лишь моя привычка, от которой я не могу избавиться.

— Хватит, хватит, хватит! — Пэнси с размаху ударилась лбом о край ванны. — Хватит!

— Ты совсем… Ты что делаешь, ты… — Драко схватил девушку за запястья и заставил смотреть в глаза. Ссоры его не возбуждали. Ссоры он ненавидел.

— Отпусти. Зачем ты пришел? — зло выдохнула она, упрямо пряча глаза.

— Я хочу все изменить, хочу бросить тебя, хочу начать другую жизнь, но я не могу. Ты меня держись. Отпусти меня, Пэнси, мы всего лишь друзья…

Она вскинула голову, и в зелено-карих глазах промелькнуло торжество.

— Отпустить? Я ведь что-то значу для тебя?

Драко отрицательно покачал головой.

— Я привязан к прошлому, потому что ничего не изменять и не изменяться — проще. Если бы я мог, я бы никогда к тебе не пришел. Я был с тобой последние четыре года, это правда, но я был рядом с тобой потому, что мне была удобна и нужна твоя забота. Ты же так убедительно и заботливо играла мою подстилку. Тебе это нравилось и нравится.

— Если ты отпустишь меня, я тебя убью.

И в это мгновение в ее глазах отразилось то, что он видел в глазах только одного человека — человека, от которого остался всего лишь портрет. Разжав пальцы, Драко уклонился от дрожащих рук Пэнси и быстро поднялся на ноги, смотря на девушку сверху вниз.

— Северус.

Пэнси смотрела на него в прищур, потом презрительно фыркнула.

— Ну да, разговаривать с трупом. Блестящая идея. Выметайся. Ты наверное всех людей ценишь только после их смерти. Как думаешь, попробовать мне умереть?

Драко застегнул последнюю пуговицу и в дверях обернулся:

— Попробуй жить.

Пэнси закрыла лицо руками: интересно, для кого этот совет — для нее и для него самого?

…Драко уже сбежал вниз по гладким, бело-серым ступеням лестницам, задержав дыхание, чтобы не чувствовать вони магловской жизни. Один взгляд на широкую зеленую трубу, словно растущую из пола, и переде глазами встало серо-зеленое лицо Пэнси. Бледность, тошнота, вспыльчивость… Драко глубоко вдохнул воздух и закашлялся.

Он никогда не доверял женщинам. С самого детства женщины казались ему слишком хрупкими, слишком изворотливыми, жестокими и обязательно расчетливыми. В детстве ему никак не удавалось понять, как они могут так изощренно и незаметно управлять мужчинами, и почему мужчины этого не замечают. Даже его мать во многом устраивала все так, как ей хотелось — по крайней мере, до того, как отец вернулся к Пожирателям. Женщины, женщины — его окружали одни женщины, без лиц, без рук, одни вытянутые конусообразные фигуры с развевающимися волосами.

Он передернул плечами и быстро пошел наверх.

Пэнси сразу поняла, что он хочет сказать: ее губы задрожали, глаза выдали, предательски блестя.

— Этого ребенка не будет, — резко и холодно отчеканил он.

Она никогда не видела столько уверенности и беспощадности в его глазах. Его глаза часто отражали страх, тоску, насмешку, презрение или снисходительность, но никогда — уверенность и беспощадность. Оперевшись руками о стену, чтобы не упасть, Пэнси приподняла подбородок. Она была почти одного роста с ним, поэтому никогда не носила высокие туфли. И думала, как ей повезло.

— Не отдам. Никогда, — прошипела она в ответ и закрыла живот руками.

Драко долго смотрел на нее пристально, и беспощадность не исчезала из светло-серых, застывших льдинками, глаз.

— Блять, Паркинсон, что ты творишь…

Она оттолкнулась от стены и зло сузила глаза.

— Себя спроси.

— Это ребенка не будет, — повторил он и прошел в кухню. — Какой срок?

— Два месяца, — Пэнси прошла следом за ним и присела на край стула. — Почему бы тебе не убраться отсюда и не оставить меня в покое? Я ни на что не претендую.

Драко положил ногу на ногу и приподнял плечо.

— Внебрачные дети — это вечная проблема, Паркинсон. Вечная заноза под ногтем, которая словно врастает в тебя. И ты хочешь избавиться от нее, а не можешь. Ведь она частично твоя.

— Внебрачные? — скептически протянула Пэнси, раскачиваясь на стуле. — Да, лгать ты умеешь. Вот только я не поверю, потому что Гринграсс дала тебе отворот— поворот. Правда, ты успел ощутить ее вкус. Как, слаще меня? Вся такая невинная глупая девочка? И такая жестокая.

— Младшая — да. Но Дафне нужно спрятаться в раковину своих чувств, так что я не лгу. Не порти себе жизнь, Пэнси, у тебя и так мало шансов устроиться в жизни, а с ребенком их будет еще меньше.

Она закусила губу, потом положила ладонь на его локоть, лежащий на углу стола.

— Драко, пожалуйста. Пожалуйста. Ты знаешь, я выросла одиночкой: родителям никогда не было интересно, что со мной, где я. Я была сыта и одета — этого им хватало. Я пыталась найти замену им, заменяла их тобой, все, чего у меня никогда не было, я пыталась заменить тобой. Это возможно. Но ты меня отталкивал — всегда. И после войны я хотела вернуться к ним, пусть я никогда не была им нужна, но они даже не захотели, чтобы я осталась. Странно: как так выходит, что одни родители готовы лгать, мучиться, умирать за своих детей, а другим — откровенно безразлично, что с ними? Мама говорила мне, я помню: «Терпеть не могу твой гадкий характер, Пэнси. Никто тебя любить не будет, и я тебя не люблю». Я хочу дать хоть кому-то шанс полюбить меня. Моему ребенку.

Драко перевел взгляд с ее серо-зеленого, больного лица на руку с пухловатыми розовыми пальцами, сжимавшую его локоть.

— Слишком извращенный способ.

— Что, если бы ты никогда не узнал?

— «Если бы» не существует, — Драко раздраженно скинул ее ладонь. — Слушай, Пэнси, какого черта ты любишь все усложнять? Мы встречались, да. Я спал с тобой, да. Я трахал твое тело, да. Ничего больше. Какого черта ты возомнила, что можешь…

— Пожалуйста.

Он резко поднялся; стул, качнувшись, с грохотом упал на пол.

— Этого ребенка не будет, — снова повторил он, глядя прямо в зелено-карие глаза девушки, съежившейся, словно он мог бы ее ударить. О, нет. — Пожалуйста, Пэнси, дай мне шанс уйти от тебя, оторвать с мясом прошлое, начать другую жизнь, далекую от тебя, от чертовых Пожирателей, от Поттера, от войны, от всего, что я ненавижу. Дай мне шанс. Я имею на него право.

Она ничего не ответила, только с силой сжала губы и отвернула голову. Драко вышел из кухни, торопливо прошел в прихожую и тихо прикрыл за собой дверь. Хотел хлопнуть — со всей силы, чтобы весь вонючий магловский подъезд знал в квартире номер сорок все неблагополучно. Потом передумал: они и так это знают.

Драко вышел во двор и застонал. В лицо с силой ударил благословенный юго-восточный ветер. Теплый и сырой.

И от этого ветра в голове у полого человека тихо вздрагивала и трепетала солома.

Он постоял так несколько минут, потом понял: человек. Ему нужен любой мужчина, с которым можно поговорить. Который поймет.

Драко прикинул, у кого жизнь паршивее, чем у него.

Флинт.

Жизнь Флинта была паршивее своей обыденностью: счастливая беременная жена, несчастливая любовница. Маркус был неудачлив во всем: он стал капитаном, когда Поттер появился в школе, за пару дней проиграл деньги, которые получил за Драко, предоставив ему место ловца; провалил ЖАБА из-за того, что МакГонагалл не разобрала его изящный почерк, описывающий простейшие основы трансфигурации; женился на Трейси, потому что она нашла его выпирающие зубы привлекательными, а он увлекся ее приданым. Самым паршивым был категоричный и жестокий отказ Дафны. Дафна упивалась страданием — своим и Маркуса. Это делало ее жизнь горче. Ей было интересно. Вначале. Кажется, сейчас она ненавидела себя.

Драко с неохотой ускорил шаг: дом Флинтов показался из-за угла, а долго идти до цели он ненавидел. Старый, хорошо сохранившийся темно-зеленый дом с неприятно желтой лепниной устроился между невысокими маггловскими особняками прошлого века. Район был весь полон такими домами прошлого, полных настоящих людей.

Его встретил непривычно молодой дворецкий, переживший Лорда, и проводил в кабинет хозяина. У Флинтов никогда не водилось домовых эльфов: в их семье возиться с домовиками не было принято. Драко вспомнил Грейнджер и криво усмехнулся: пожалуй, грязнокровка бы одобрила. Никогда она не смешает свою грязную кровь с рыжиной Уизли. Слишком много амбиций. Много.

Флинт наливал. Что — не было видно из-за вазы с бессмертником, дерзко заслоняющей преступление. Драко знал, что у Маркуса проблемы с виски. Или были. Или есть. Он несколько минут молча смотрел на оттопыренную губу бывшего капитана, на торчащие желтоватые зубы, потом лениво оперся рукой о стол.

— Чему учит жизнь?

Флинт чертыхнулся. Напиток ореховыми каплями оросил скатерть. Странно: скатерть — белая. Всегда. Такая уж у людей логика: если пачкать, то белое.

— Она должна чему-то учить?

Драко усмехнулся. В этом весь Флинт.

— Ты учишься у нее и все равно в дерьме, Малфой. Виски будешь?

— Нет.

— Какого черта явился? — Маркус пнул стул, приглашая незваного не — друга садиться, и хлебнул из бокала и поморщился, словно виски на вкус было пойлом мадам Розмерты, которое она называла пивом. — У меня Дафна в кровати.

Драко вздохнул: можно выпить и выложить все. Он ведь за этим и пришел. За знаменитым флинтовским цинизмом.

— Ждешь, пока Трэйси родит?

Маркус откинулся на спинку стула и зевнул. Бокал в его руке наклонился, угрожая невинности светло-кремового ковра.

— У меня будет сын, Малфой, мне незачем ждать.

— Если полукровка?

Маркус хрипло рассмеялся, обнажая зубы, как лошадь и отрицательно покачал головой.

— Почему ты его не ждешь? Ведь это твоя кровь, твоя плоть, — Драко вдруг стало необходимым знать, каково это: ждать своего ребенка. Пусть нежеланного. Пусть от того, на кого тебе почти плевать.

Маркус повел плечом и поставил виски на стол, снова зевая. Потом вдруг плотно сжал губы и нахмурился, смотря куда-то перед собой.

— На моем курсе были девушки, и на том курсе, на который меня отправила слепота МакГонагалл. Я предпочел быть тупым троллем, строить гадости Вуду, клянчить деньги у твоего отца, якобы обеспечивая тебе безопасность на матчах. Мои деньги уплывали в руки матери, а отец всегда верил ей больше, чем мне. И я жил, как незрячий тролль, упиваясь своей изворотливостью, зная, что впереди меня ждет Министерство. У меня был выход: получить Метку. Поверь, мне предлагали, Малфой. Твой отец предлагал, с явным рвением. Я плюнул ему в лицо, сказав, что спас твою чертову голову от бладжера: пять раз на втором курсе, семь раз на третьем и девять на четвертом. Покажи руку.

Драко резко задрал рукав рубашки.

Флинт искоса взглянул на Метку, потом отвел взгляд, словно желая вновь стать незрячим.

— Уродство, — он облизал губы. — Да никого я не жду, Малфой. Выдохся. Был тупым незрячим троллем, потом выдохся, прозрел и скукожился. Разбавил фамильную кровь. А Дафна прибежала сама, как только ты весьма равнодушно отозвался о ее любовных способностях. Женщины всегда возвращаются к тем, кого любят.

Драко почувствовал пристальный, холодный взгляд и поднял голову: Дафна стояла в дверях, вцепившись побелевшими пальцами в поблекшую бронзовую ручку.

— Я никогда не хотела быть твоей, Маркус, я хотела только быть с тобой. — Она подошла к столу и вытащила из вазы цветок бессмертника. — Опять пьешь. Ненавижу, когда ты пьешь. Я хочу говорить ночью, а не впитывать твое дыхание.

Драко дернул рукав вниз, поднялся и вырвал у нее цветок из рук.

— Дура ты, просто дура, и больше ничего. Хочешь знать, почему Снейп так и не сделал тебя старостой? Потому что ты откровенная дура.

Ее лицо вытянулось и побелело, глаза наоборот стали огромными, блестя, как фамильные блюдца для мороженого.

— Твой Снейп был ничем не лучшего любого ублюдка в куче дерьма, которую собрал Лорд. Мерзкий, вечно одинокий, жестокий, своенравный, эгоистичный ублюдок! — слюна Дафны брызнула во все стороны. — Вот и весь ваш Снейп!

Драко хладнокровно дал ей пощечину. Глаза девушки вдруг съежились, из блюдец превратившись в серых жучков, на панцире которых играет солнце. Она отвернулась, тяжело дыша и прижала руку к щеке. Флинт зевнул, глядя на них исподлобья, потом взял со стола недопитый бокал.

— За твою измену, Дафна, — его ореховые глаза едва заметно потемнели. — Живем в какой-то мертвой стране в мертвое время, черт нас подери. Из себя даже шума и ярости не выдавишь. Омерзительно.

Драко усмехнулся.

— Для кого мертвая страна, а для кого — дивный новый мир.

— Господи, зачем она только вышла из дома, — Дафна оперлась руками о спинку кресла. –Танцевала бы в своем кукольном доме. Мы все изломанные, черствые, ржавые, мы калеки, непригодные ни любить, ни создавать, ни восхищаться. Все отнято.

— Она всего лишь на два года младше, — Драко приподнял плечо.

— Она как весенний цветок среди каменных статуй, а ты ее топчешь, — Дафна сжала зубы, шипя. — Топчешь, Малфой.

Он смотрел на их лица, обращенные к нему: враждебные, настороженные, чужие. А ведь они учились на одном факультете. Пошли они к черту, оба. Флинту плевать на ребенка, он сам не понимает, что Трэйси родит, и его статус изменится, и Дафне придется выметаться обратно к своей maman, которая только и занята ничем, делая вид, что гнет спину над расчетами и планами. Как можно планировать ничто?

— К черту, — он развернулся и пнул дверь ногой.

Длинный светлый коридор увел вглубь дома, извиваясь и резко сворачивая. Драко смотрел на паркет, только чтобы не видеть портреты на стенах. Сжечь бы всех, заодно с домами. Выжечь Лондон дотла.

Я черный лебедь, Драко.

Черный лебедь, а она говорит — весенний цветок. Такая же незрячая, как ее желтозубый тролль. Блуждают в непроходимой чаще придуманного собой терновника. И даже не поют, а шепчут что-то на последнем издыхании. Натыкаются на шипы и наслаждаются.

В оставленной позади комнате кто-то громко кашлянул, и Драко машинально бросил пожелание быть здоровым. Неважно, кому.

— Спасибо.

Маленькая голова Трэйси с блестящими от жирности волосами выглянула в коридор. Драко некоторое время рассматривал ее пополневшее лицо с красными щеками и какими-то сухими, бесцветными серо-голубыми глазами. Ее нескладная фигура еще больше не складывалась, а только росла вширь от большого живота.

— В гостиной? — лениво спросила она, рассматривая Драко вприщур. Близорукость почему-то всегда оказывалась неизлечима.

— Что?

— Они.

— Да. — В горле почему-то пересохло: он представил Пэнси, обхватывающую живот, в котором прятался его ребенок. В конце концов, дети тоже выходят из своего первого дома, какого дракона Гринграсс должна прятаться в пастельных стенах?

— Я похожа на племенную матку? — осведомилась Трэйси, продолжая смотреть на него в упор. — Достаточно разжирела?

Драко поежился и неуверенно повел плечами. Вдруг захотелось сказать правду, а какой Дэвис была в школе, он забыл. Забыл всех, себя помнил. Если бы наоборот…

— Разжирела. — Трэйси поморщилась и вздохнула. — Слава Мерлину.

Драко бездумно прошел вслед за ней в комнату. Пахло ромашкой, муравьями и каким-то почти детским спокойствием. Дэвис делила спальню с Паркинсон, Гринграсс и Булстроуд. Милисента тупица. Тупицы есть всегда и везде, они необходимы, как необходимы стул, стол и портреты в галерее. Паркинсон держалась скалой, предоставив Дафне с Трэйси право шептаться за ее спиной. Они были слабее, а Пэнси осталась скалой.

Трэйси с упоением повторяла за Дафной все: жесты, манеру одеваться, прическу, ненависть к Снейпу. И Флинта.

На свободу Трэйси плевать, а вот деньги в ее семье не водились. Никак их нельзя было завести, то ли места не хватало, то ли терпения.

Драко внезапно вспомнил ее в нелепой школьной форме: худые плечи, вздернутый курносый нос, очки и затравленность в бледно-голубых глазах. Снейп травил ее всласть, но без наслаждения. Наслаждение ему доставлял только Поттер. Блейз заявил как-то, что если Снейп и дрочит раз в полгода, то точно на Поттера. Раз в полгода — потому, что удовлетворенным декан выглядел только в Рождество и самом начале летних каникул.

Трэйси охнула, схватилась за живот, закусила губу, потом медленно опустилась в кресло.

— Как Паркинсон?

— Собираешься любить его?

— Это она, — сморщилась Дэвис. — Поэтому никто ее любить не будет. Только Маркус не знает.

— Ему плевать.

— Новость.

— Паршиво.

— Что?

— Паркинсон паршиво, — процедил Драко, наблюдая за неповоротливой тушей Дэвис. Как только беременные сами себе не омерзительны. Рисковать собой ради никому ненужного вопящего существа.

Трэйси довольно рассмеялась и указала рукой на салатовую чашку с золотым ободком.

— Дай сюда. Мне не встать.

— Придется. Тебя не трогает, что Дафна кувыркается в постели твоего мужа?

Трэйси взмахнула палочкой и чашка проплыла к ней по воздуху, потом замерла на месте и разбилась вдребезги о пол. Первая комната, где пол обнажен.

— У меня есть все, у нее — только постель.

Драко с интересом приподнял брови, невольно копируя декана. Кого он только не копировал. Привычка осталась. Привычка навсегда остается.

— А если…

— Я не дам развод! — Трэйси вся покраснела и задрожала, разъяренно впиваясь в бледное лицо Драко глазами. Даже бесцветность могла наполняться яростью. — Не дам! Я свое не отдам, пусть катиться к гриндилоу, чертова шлюха!

Драко долго видел перед собой ее искаженное растолстевшее лицо — почти всю дорогу до моста Ватерлоо.

Хотелось пить.

Хотелось кричать до глухоты.

Хотелось выдрать с мясом образы, возникающие в сознании, даже не воспаленном, а обугленном. Город затягивало серовато-бурым предзимним туманом.

Все они отчаянно борются за свое, вцепившись в это свое мертвой хваткой, не видя перед собой ничего, на расстоянии шага — свое заслоняет горизонт. И не восходит солнце.

Драко наклонился над перилами и плюнул в темную воду. Тошнило от копошения, хватки, истерик, прошлого, запаха отчаяния, жадности и упоения чужой болью.

Отпустить.

Но посередине стояла двухголовая, двудушная, двусердная Паркинсон.

* * *

— Что значит «быть отцом»?

Люциус медленно положил книгу на колени, не закрывая, и поднял на него глаза. В библиотеке было темно и почему-то влажно. Окно оказалось распахнуто настежь. Значит, этот бесчувственный человек все еще умеет дышать.

— Кого успел осчастливить?

— Я задал вопрос.

— Значит, мисс Паркинсон, — отец довольно усмехнулся. — Ловко сыграно с ее стороны. Хочешь избавиться?

Драко резко мотнул головой так, что зарябило в глазах.

— Хочу узнать, что такое «быть отцом». Если бы я…

— Боль, надежда, выдох, вопрос, — отец оказался краток.

Драко приподнял брови, смотря на постаревшего человека в темно-сером костюме. Это напомнило «олух, пузырь, остаток, уловка» проклятого Дамблдора. Только запутаннее. Директора не понял никто, только грязнокровки. Нет, не так: Грязнокровка.

— Подробнее нельзя? — ледяным тоном осведомился он. — Попроще. Без твоих изысканий.

Люциус запрокинул голову и рассмеялся. Зубы у него все еще были белее, чем у Флинта. Драко это почему-то обрадовало. Нет ничего противнее, чем наследственность.

— Ты принес мне больше хлопот, чем радости, — отсмеявшись, Люциус вытер губы ладонью. — Но я бы предпочел, чтобы ты был, если бы мне предложили выбор. Ты стал моим разочарованием, тем, кем я стыдился бы стать. Избалованный матерью мальчишка, вечно влезающий поперек дороги Поттера. Но я бы предпочел, чтобы ты был, если бы мне предложили выбор.

— Я не хочу, чтобы оно существовало, — выплюнул Драко, — будь у меня хоть сто тысяч выборов.

Люциус снова запрокинул голову, но на этот раз смех был сухой.

— Так ты боишься за женщину. С каких пор ты начал думать о других? Непохоже на тебя.

— Разучиваюсь быть тобой, — Драко пытался съязвить, но слова прозвучали мрачно, как будто упали с высоты. — Надеюсь, когда-нибудь разучусь.

— Плюнь на женщин, сын, — Люциус поднял книгу с колен. — Губи их, топчи их и используй. Они используют нас всегда, как хотят, даже если не хотят. Они всегда в выигрыше, потому что без них мы никто. Так отнимай у них власть. И никогда не жалей. Каждая сука должна знать свое место, а твоя изворотливая Паркинсон — очередная сучка, которую не долюбили, не докормили, не дообеспечивали в детстве, и теперь она пытается свалить изрядный ворох своих проблем на тебя. Пожалей психику, сын, твоя мать и так тебе ее испортила. Знал, что не стоит связываться с Блэками. Думал, выбрал покорный образец. Не повторяй моих ошибок.

— Я не собираюсь жениться на…

— Я имею в виду Гринграсс.

— Она…

Отец вдруг изменился в лице, тонкие губы искривились, затряслись в порыве.

— Такая же сучка, только благородного помета! Ненавижу женщин. Испортила тебя. Ты мое разочарование. Я тебя стыжусь. Когда ты станешь другим? Когда ты станешь не мной, а собой? — серые глаза отца сощурились. — И чуть что, сразу ноет…

В библиотеке высосали весь воздух, свечи разгорелись ярче, горячее — Драко шагнул к отцу, вырвал трясущимися руками из трясущихся рук книгу в болезненного цвета зеленом переплете и зашвырнул в окно. Разноцветное стекло разлетелось вдребезги, осколки безжизненно упали на кроваво-красный ковер.

— Я перерос ненависть, — слова шипели, как змеи, на раскаленном языке. Он никогда не был таким яростным, никогда. — Но ты никогда не посмеешь повторить такое про Асторию.

Люциус некоторое время напряженно смотрел в лицо сына, потом улыбнулся, спокойно зевнул и отклонился на мягкую спинку кресла.

— Браво, Блэк. Бенефис удался. — Спина Драко не умела говорить, но он все же бросил вслед: — Но я бы предпочел, чтобы ты был, если бы мне предложили выбор.

Сухо, сухо, сухо — одни камни, один гранит. Сухо. Драко вдохнул влажный воздух, пытаясь выпить его, но язык остался сухим. Отец просто ушел от ответа — надеяться на правду было глупо. Изначально. Ответственность за совет и правду была никому не нужна.

Он знал, что не хочет этого ребенка. Он понимал, что не готов и не будет готов еще долго, потому что ему самому нужна забота. Осознавал, что любить ребенка, утаенного Паркинсон в одну ночь на простынях, пахнущих гранатом — невыносимо.

Сухо.

Пересохло.

Воды.

Все боролись за свое, но он не хотел бороться. Он устал. Он выдохся. Он хотел жить. Избавиться от Паркинсон, от навязанной игры было невозможно, но оставлять ее рядом, по левую руку было невыносимо. Она не спрашивала его согласия, она все решила сама. Это был ее выбор. Все, что мы делаем, каждый наш шаг — это выбор. И она это знала.

Почему он не должен делать свой? Оторвать с мясом и не выбросить гнить, а похоронить. Довольно благородно и милосердно. Золотой мальчик и Грязнокровка одобрят.

В Лютном переулке тот магазин существовал всегда, даже когда самого Лондона с его стонами, зимой и засухой еще не было. Странно, засуха — зимой. Мертвой время в дивном мире. Разумеется, не для всех.

— Мне нужна настойка, которая убивает плод, — он произнес это отрывисто, раня язык. — И без лишних вопросов.

Сгорбленный мужчина взглянул на него откуда из-под грязного прилавка.

— Один раз выпьет — больше не родит, — его голос оказался моложавым. Горб, видимо, рос из-за постоянного сидения на низком стуле. Люди всегда так: сядут и сидят.

— Сколько?

— Десять галлеонов.

Какая-нибудь дрянь всегда стоит четное число галлеонов.

Пузырек с густой желтоватой жидкостью растерялся на широком прилавке.

Пэнси предала его сама. Астория всегда оказывалась рядом, когда он нуждался в ней. Мерлин милосердный, как он нуждался в ней. Как в воде. Он хотел держать ее на руках — нетронутую этой жестокостью, духотой, каменностью. Она была его потерянным дыханием. Вот так, внезапно, неправильно, странно. Она не боялась его, не лицемерила. Он вспомнил живой, открытый взгляд ее синих глаз. И нежность детских пальцев. А везде только серое застывшее небо, иней, мокрые листья. Безмолвный крик вечного Лондона. И не вырваться. Не оторвать с мясом.

Драко тяжело, с присвистом, выдохнул не-кислород из легких.

— Я заплачу сколько нужно.

И золотые монеты с профилем Кингсли звонко рассыпались по прилавку, окружая пузырек.

* * *

Пэнси медленно закинула ногу на ногу и презрительно посмотрела на него снизу вверх.

В зеленовато-карих глазах светилась явная уверенность в своей правоте. Пэнси непоколебимо поджала губы и вызывающим жестом провела рукой по волосам. Зачем она так коротко стрижется? Впрочем, ему — то плевать.

Драко провел пузырьком по воздуху мимо ее бледно — зеленого лица.

Пэнси нахмурилась и отвернулась.

Со стороны казалось бы, что они разыгрывают пантомиму.

Он снова помахал пузырьком в спертом воздухе кухни.

Пальцы у него дрожали, и Пэнси это отлично видела. Поэтому и выжидала. Потому что страшно было ему, а не ей.

— Выметайся, Малфой, — Пэнси качнула ногой и с пренебрежением смахнула со стола крошки. Вполне существующие. Стол у нее всегда был в крошках. — Нечего махать передо мной этой дрянью, как будто ты третьекурсник, которому впервые дали подержать бубонтюбера.

— Выпей, — наконец спокойно произнес он и поставил пузырек на стол. Может смахивать его на пол заодно с крошками — стекло небьющееся.

— Никогда.

— Пожалуйста, Пэнси.

— Вали отсюда.

— Пэнси.

Она резко поднялась на ноги и обхватила плечи руками, не отрывая взгляда от пузырька. В приглушенном свете кухни жидкость напоминала гной. Драко застыл в дверях, не намереваясь никуда уходить, пока она не выпьет хотя бы каплю. Капли хватит. Ему нужна свобода, наполненность и жизнь.

Паркинсон неторопливо расправила коричневую ткань платья и криво улыбнулась.

— Можешь умолять на коленях, но я оставлю ребенка себе. Это моя плата.

— За что?

Она заметила в светло-серых глазах искреннее недоумение.

— За тебя.

— Если ты безмозглая дура, почему платить должны мы оба?

Пэнси облизнула губы, продолжая смотреть на пузырек. Кончик ее острого языка был непривычно красным, не розовым. Больна она, что ли?

— Ты. Меня. Трахал.

Драко зло и недоуменно пожал плечами: трахал, но не насиловал. И в этом сама суть их отношений. Что-то вроде «Трахать нельзя насиловать». Ставь запятую, где угодно.

Да, он знал, что если Пэнси оставит себе это существо, то никогда не придет к нему за объяснениями, смотрами и деньгами. Но он не сможет так оставить ее. Он слишком слаб и слишком любопытен для этого.

А значит — он не оторвет ничего. Все останется на местах. Мертвое, душное, холодное.

Он неожиданно для самого себя схватил зелье со стола.

Пэнси побелела и выскочила из кухни, обдав его неприятным запахом недавней рвоты.

Драко торопливо вышел за ней в гостиную. Маленькая комнатка, как ей не надоело здесь торчать все дни? Пошлость.

— Выпей. — Голос звучал зло, глухо, напряженно. — Выпей.

— Убирайся, — Пэнси сжала горло ладонями и часто дышала, как затравленный зверь. — Уйди. Я не буду.

— Пожалуйста.

— Я не буду, Драко, — по ее зелено-карим расширенным глазам было видно, насколько она испугана. Но ее спина все еще была выпрямлена. Скала.

— Пожалуйста, Пэнси. Выпей и отпусти меня.

Она сглотнула и медленно покачала головой. Отрицательно.

Он схватил ее за руки, завел за спину, пытаясь одновременно открыть пузырек. Ее рот, с пухлой нижней губой не открывался, как запечатанный, как зашитый невидимыми нитками. Она даже не пробовала бороться с ним, пнуть, достать палочку, торчавшую из кармана, укусить — она просто не разжимала рот.

— Давай же…отпусти меня, — Драко открыл пузырек и поднес к ее лицу. — Отпусти меня, пей, черт тебя подери, пей, пожалуйста, выпей, и я уйду навсегда…поняла?

Пэнси плюнула ему в лицо.

Он поморщился, но вытирать плевок оказалось некогда.

— Пей, пей, пей, — он схватил ее за волосы. Почему такие короткие? Запрокинул голову и разжал зубы. Маленькие, острые зубы, которые в порыве страсти ему нравились.

Гнойные капли упали на пол, окрасили дырявый ковер, скатились по подбородку, попали на красный язык.

Драко отшвырнул пузырек и сел на край низкой кровати.

Пэнси несколько секунд стояла неподвижно, держась за шею, потом издала странный, мычащий стон и нежно приложила ладони к животу. Растопыренные, бледные пальцы с розовыми ногтями мелко дрожали.

Драко повернул голову и всматривался в ее размытый профиль. Он вдруг разучился видеть четко. И душу скрутила жалость. Или это сострадание, которое так не чуждо Поттеру? Не успел повестись, а уже набрался.

Если отнять у нее все, как она выживет? Ее никто не любит. Родителям плевать на нее давно. Обратно к ним она не вернется. Она хотела, чтобы ее любил — хотя бы ее собственный ребенок. Пускай это отрежет ему свободу и глоток жизни. Он же полый. Полый человек.

Сострадание внутри отчаянно, кроваво боролось с себялюбивым эгоизмом. Они боролись долго, нечестно, каждый под своим знаменем: нежно-зеленым и красным. Странно, что сострадание внезапное оказалось почти слизеринского цвета. Наверное, века назад Слизерин был свежее. Это красное не тускнеет. Зеленый необходимо стирать.

— Черт тебя дери, — зло выдохнул Драко, хватая не-девушку не-мать за руку. — Черт тебя дери, Поттер.

Пэнси сдавленно мычала, мотая головой. По лицу у нее текли черные слезы.

Драко поставил ее на колени, согнул над ванной и, перестав дышать, сунул два пальца глубоко в ее судорожно сжимающийся рот.

Желчь, вместе с чем-то красноватым в очередной раз равнодушно выплеснулась в ванну.

Пэнси вцепилась пальцами в чугунные края и прижала лоб к влажному кафелю. Тяжелое дыхание.

— Дашь свою фамилию.

Драко уже выходил на темную площадку, когда из ванной донесся шум воды и негромкое «Ненавижу». Себя — или его — не имело значения.

А потом он побежал. Он все еще не задыхался.

* * *

Астория поправила рукав платья и, приподняв руки, застыла.

Черный лебедь.

Ненужная дочь.

Дафна права: что, если она просто боится дать себе возможность быть счастливой? Что, если она просто боится быть любимой, быть нужной, быть счастливой? Всегда где-то позади, за сестрой. Что, если отпустить себя? Рвануть все пуговицы души? Отдаться настоящему?

Музыка завертела, закружила, разгорячила, потрясла; зал замелькал перед глазами, как чудовище, полутемный, тонкая фигура в белом платье металась в зеркалах, только в белом платье был черный лебедь… дыхание не хватало…сбивчивый ритм…сердце рвалось наружу, стучало, сжималось…разорвется…вот сейчас…

Нога подвернулась; из приоткрытых губ вырвался сдавленный, мучительный стон и…

Она упала на его руки.

Она сразу поняла, что руки — его. Она сразу поняла, что губы — его.

Она просто закрыла глаза и застонала.

— Будь со мной, — прошептал он, пальцы ласкали ее беззащитное, безвольное тело, призывая сильную душу сдаться, уступить животному порыву.

— Ничего животного нет в том, что я люблю тебя, — простонала Астория сквозь зубы, пытаясь открыть глаза. Пальцы продолжали ласкать ее, терзая душу, пытая тело, и вдруг замерли.

— Не останавливайся, — прошептала она так тихо, что слова шепотом отскочили от зеркал. Темные серые глаза лихорадочно блестели. Во взгляде было что-то новое, неизвестное, словно Драко сам смирился с чем-то. Во взгляде смешалось смирение, желание, сожаление и испуг. Неподдельный испуг.

Астория вцепилась в его ладонь и встала на ноги, дрожа. Стеклянная стена между ними разбилась, осколки разлетелись, зашуршали по зеркалам. Тишина.

— Где ты нашел себя? — тихо спросила она, проведя дрожащими пальцами по его горящей щеке.

— Здесь, — отозвался он, прижимая девушку к себе. — Здесь, в тебе.

Астория упрямо мотнула головой: Пэнси беременна. У них будет ребенок. У них все правильно, как у людей, давно живущих отдельно, но в то же время вместе: семья. Пускай ненастоящая, пускай из-за ребенка, о котором Драко не знает, но она призрачно существует. И она не хотела быть лишней. Она имела права не быть лишней хоть в чьей-то жизни, в чьем-то сердце.

— Пойдем ко мне, — выдохнула она едва слышно в его взмокшую от пота рубашку. Драко бежал. Бежал к ней. Почему? Зачем? Астория не хотела знать. Призрачное прикосновение его пальцев еще жгло тело. Она нужна ему сейчас, она это знала. Он был здесь, рядом с ней. Сейчас. Она всегда была нужна ему, только он не хотел знать. Сейчас, вчера, годы назад, когда она наблюдала за его мучениями, когда слышала, как он плакал у Миртл, когда он медленно пустел, превращаясь в полого человека. И никто не смог заменить ее. И никто не сможет.

Упавшая в углу скрипка и одинокий блик свечи: две тени ушли в полоску света, льющуюся из-под двери.

Тебе я милой не была,

Ты мне постыл. А пытка длилась…

(А. А. А, 1921)

Малфой сидел на подоконнике — он часто так сидел, уставившись в одну точку, поэтому Дафна не стала церемониться.

— Ты редкостный мерзавец, — она остановилась напротив него и с ненавистью взглянула на длинный некрасивый профиль. Потускневшие платиновые волосы уныло свисали со лба. И наверняка лезли в глаза. — Тебе нужно только самоутверждаться, трахать симпатичных девок и гордиться родовой бледностью.

— Не совсем верно, — отозвался он спокойно, не глядя на нее. — Я избавился от множественного числа. И родовая бледность больше раздражает. А с самоутверждением у меня беда: как может самоутверждаться человек, который потерял чувство собственного достоинства в туалете Миртл?

Дафна с яростью скрестила руки на груди.

— Пэнси в Мунго. Почти мертва.

Драко все так же спокойно склонил голову на бок и зевнул. Паркинсон? Слишком много самолюбия. Бросить возможность преследовать? Никогда. Она не выбросит эту возможность, как банановую шкурку с моста.

— Придумай что-нибудь поинтересней. Кстати, всегда было любопытно: ты бы вышла за меня, если бы я сделал предложение не твоей нежной сестре, а тебе?

Дафна скривила губы, и в голубых глазах отразилось недоумение.

— Ты бы мог?

— Ты нравилась мне в школе.

— Я думала, тебе нравилась Паркинсон.

Драко запрокинул голову и тихо рассмеялся. Только потом осознав, что копирует отца. Проклятая наследственность. Не убежать. В костях, глубоко.

— Почему вы считаете, что если я позволяю девушке бегать за собой, сплю с ней, то она мне нравится? Чертовы стереотипы. Например, у меня еще светлые волосы, а у Поттера темные. Но черное не значит плохое, а белое — хорошее. Пэнси удобна для меня.

Дафна сузила глаза.

— Моя сестра для тебя тоже удобна?

— Твоя сестра мне нужна.

Дафна приподняла подбородок, испытывающе смотря на некрасивый профиль Малфоя. Когда она подолгу не видела Маркуса, этот профиль начинал казаться ей почти ангельским. А теперь она видела только что-то отвратительно девчачье в узкой длинной фигуре и тонких запястьях, лежащих на коленях.

Она сморщилась от неприязни и протянула ему смятый листок пергамента.

— Пэнси в Мунго, мерзавец ты.

Драко приподнял брови, невольно копируя Снейпа, и с неожиданной нетерпеливостью выхватил листок из ее уверенных толстоватых пальцев.

«Я в Мунго. Я умру. Приди. Не говори Драко».

Его тонкие губы побелели, хотя казалось, белеть уже невозможно. Он прошептал что-то неразборчивое, медленно слез с подоконника и пошел к лестнице шатаясь. Смятый листок мягко упал на зелено-коричневый ковер. Дафна презрительно сморщила губы. Морщинки вылезут скоро, и прежде всего, над этой презрительной верхней губой.

* * *

Астория перевернулась на бок и подложила руку под голову. В школе она часто так делала, когда невыносимо хотелось спать, но необходимо было подумать, а заснуть она могла только лежа на животе. Тогда она лежала в зеленой спальне, глубоко под озером, лишенная света окон, нецелованная, невинная, незамеченная. В «не» есть загадочность. Предчувствие.

Драко не любил, она чувствовала это сердцем. Он оставался сам по себе, в другом мире, пустой и самовлюбленный. Зато теперь она знала, что любит его: сердце наполнилось тяжестью, уверенностью в своей любви. Дороги назад не было, да ее никогда не было. Она всегда шла за ним, где бы он ни был, пускай незримо. Она хотела бы стать Миртл, чтобы он плакал перед ней. Она хотела быть Поттером, чтобы он ненавидел ее. Только не равнодушие.

Теперь, уверенной в своей любви, ей было не плевать. Если раньше она была белым листком, с которым играл ветер жизни, то теперь этот листок был зажат в длинных белых пальцах. И гордость подняла голову, сверкая глазами.

Не было больше вопросов «почему» или «зачем», вся нелепость исчезла, осталось только желание быть любимой. Получить все — или ничего. На меньшее Астория не была готова. Она была готова ответить ему «я согласна», быть его, стать его женой, родить ему наследника, носить титул леди, улыбаться его родителям, выполнять все его приказы, только если бы он дал ей понять: ему не важна официальность, он выбрал ее не из-за формальности, а потому, что ему необходима ее ласка.

Астория вздохнула и выдернула ладонь из-под щеки. В постели она совершенно неопытна и неинтересна. И почему Драко все еще хочет ее? Почему его глаза так лихорадочно блестели, когда он нетерпеливо расстегивал ее платье? Почему был так странно осторожен? Почти…нежен.

Она невольно нахмурилась: странные чувства для Драко, словно он пытался оправдаться или изменить себя, лаская ее тело медленно, изучая, сбивчиво дыша. Она не могла отдаться ему целиком, и это мучило ее: это значило, что внутри нее все еще грызутся сомнения, как черви с острыми клыками.

Астория попыталась представить себе бесцветного клыкастого червя и зажмурилась.

И минутой позже в глаза ударил тусклый серый свет. В Лондоне моросил дождь.

— Я убийца, — голос Драко дрожал как тогда, в туалете Миртл.

— Ты никого не убил.

— Пэнси в святого Мунго.

Астория села и обхватила колени руками, жмурясь. После тьмы под одеялом тусклый свет казался нестерпимо ярким. Пэнси?

— Из-за нас…

— Ты знаешь? — глухо спросил он. — Почему не сказала мне?

Астория пристально смотрела на его непривычно сгорбленную спину. Драко сидел лицом к окну, закинув ногу на ногу.

— Не моя тайна.

— Черт вас подери с вашими условностями. Моя — не моя…Дура ты трусливая, Астория, как всегда была, так и останешься. Почему ты никогда не говорила мне о себе?

Астория подняла руку и коснулась его сгорбленной спины. Такой его спина будет через пятьдесят лет. Только бы дожить.

— Мои глаза не умеют говорить, а ты не хотел читать по ним.

— Ты на два года младше, — резко отозвался Драко, покачивая ногой. — Я не извращенец, чтобы заглядываться на малолеток.

Он сгорбился еще сильнее, закрывая ладонями глаза. Нога нервно качалась сама собой. Она знала. Знала про Паркинсон. Запахло протухшим предательством, и в груди сразу же отдалось диким, ноющим чувством незримого одиночества. Даже она.

Целуя ее ночью, лаская ее нежное, по-прежнему неподвижное тело, он почти поверил, что будущее — рядом. Что прошлое и настоящее пережито. Что идет дождь, орошая каменный сухой холодный ледяной дивный мир. И что эта девочка, которая с такой яростью ударила по грязной столешнице в «Котле», с яростью ответила на его жестокий поцелуй — теперь навсегда принадлежит ему. Целиком. Но настоящее вернулось.

Драко искоса взглянул на девушку: сидит, застыв, такая же холодная, безмолвная, как окружающая действительность. Неужели она такая, потому что знает о предательстве Паркинсон? Поэтому она так неподвижна? Как заставить ее ожить? Ведь она не спит — поцелуем не разбудишь.

Все расхищено, предано, продано. Всё и все.

Астория повела плечом в раздражении, хотя он и не мог увидеть.

— Так и собираешься здесь сидеть?

О, с какой радостью бы он остался, превратился в камень и застыл на века. Но нужно встать, выйти в этот призрачный город, в серо-бурый туман осеннего полудня, трансгрессировать в больницу. Лучше пешком. Так будет медленней. Так можно будет упиться болью, выжать ее из себя. Успокоиться. Только не одному.

— Ты поедешь со мной.

— Никогда, — отчеканила она медленно и упала спиной на одеяло.

Драко резко схватил ее за запястье и рывком приподнял, заставляя смотреть в потемневшие глаза.

— Ты. Поедешь. Со мной. Ты мне нужна, мать твою! Мне надоели эти капризы, мне надоели твои отказы, я сыт по горло твоими метаниями, когда ты сама прекрасно знаешь, где твое место. Чертовы женщины, как же я вас не-на-ви-жу!

Задыхаясь, он толкнул ее на постель, потом поднялся и бросил ей платье, обмякшим комом лежавшее в кресле.

Астория закрыла глаза и глубоко, с отвращением вдохнула свой запах.

* * *

Ее глаза были закрыты: лицо, с искусанными, бескровными губами выглядело страшно. Пальцы мяли край одеяла.

Драко смотрел на нее сверху, не понимая, как они оба здесь оказались, в этой чертовой яме с тошнотворного цвета стенами. Зелено-карие глаза Пэнси смотрели с безумием: почти как тогда, у мадам Помфри, когда Поттер испробовал на нем темную магию. Тогда ему действительно было плохо, и царапина от когтей гиппогрифа казалась пустяком. И пухловатые пальца Пэнси тогда так же мяли край его одеяла, и в то мгновение он был по-настоящему рад видеть ее. Прошлое повторялось, вот только теперь она лежала под больничным одеялом, а он нависал над ней, заглядывая в глаза, и только теперь она прошипела:

— Убирайся…не желаю…Дафна… сучка…

— Как ты это сделала?

— Полынь.

— Дура, — Драко сузил глаза, наклоняясь ближе к ее лицу. — Зачем?

Пэнси закрыла глаза и с шумом выдохнула. На него неприятно пахнуло желчью и рвотой.

— Ты сказал…черт тебя подери…

— Дура.

— Чтобы ты…убирайся к своей…

— Замолчи. — Драко выпрямился, сел рядом на кровати и взял ее за руку. — Тебе разговаривать запрещено. Ты же могла умереть, какого черта ты не пришла просто сделать аборт?

Она высвободила руку и спрятала ее под одеяло.

— Ты сказал: дай ему свою фамилию. Это все равно что убить. Так какая разница, как убить нашего ребенка, Драко? — голос прозвучал неожиданно ровно и хладнокровно. — Надоело думать о тебе. Надоело жить иллюзиями. Никто не будет меня любить. И особенно твой ребенок.

Он сжал губы и опустил глаза на ботинки: на носках коричневые капли грязи создавали странный узор.

— Ты эгоистка, Паркинсон, чертова эгоистка. Всегда только о себе, о себе, о себе. Меня тошнит от тебя.

— Ты виноват во всем.

— Я? — он усмехнулся и повел плечом. В комнате омерзительно пахло лекарствами. Драко ненавидел лекарства. Ненавидел больницы: все на виду, все на ладони. Он ненавидел быть на виду. — Я трахал тебя, но ведь это ты предпочла забеременеть. Ты выбрала меня, хотя знала, как я отношусь к тебе. Ты мой друг, Пэнси, и это сильнее меня.

— Иди ты к чертовой матери, Малфой, — Пэнси сморщилась и часто задышала. — Жаль, что я не сдохла вместе с ребенком. Приходится лежать и смотреть на твое чертово лицо. Снизу ты отвратительно…уродлив.

Драко приподнял ее голову и поднес к губам стакан с мутной жидкостью: Целитель просил помочь ей принять кровоостанавливающее.

— Иногда не приходится выбирать ракурс, — холодно произнес он, поставив стакан обратно на потрескавшийся столик. — Ракурс вообще не стоит выбирать. Я слишком долго гонялся за правильным, а в итоге не попал на снимок. А ты выглядишь ужасно.

— Я выглядела хуже, когда бежала за тобой, вцепившись в твою ледяную руку, — Пэнси все еще морщилась: лекарство оказалось на удивление приторно-сладким. — А ты сжимал губы и упрямо шел мимо тел куда-то вперед, на смерть, потому что в твоих глазах была обреченность. И мне стало так страшно, что я отпустила тебя и начала помогать младшекурсникам, я кричала, но ничего не было слышно, а ты никогда не слышал меня, Драко. Я так хотела тебе помочь, и я по-прежнему лишь друг.

Драко уперся локтями на ноги и закрыл лицо руками. Ладони пахли мятой и едким запахом обезболивающего. Больница, больница, как же он ненавидел быть на виду. Он понимал, что она здесь из-за него, понимал, что он подонок, но ему не было ни стыдно, ни больно. Черт подери, почему он всегда должен чувствовать вину за ошибки других? Жертвы, жертвы, его жертвы. Он сам жертва бесконечных надуманных чувств и искусственных желаний. Желание отца гордиться им, желание матери видеть в нем послушного мальчика, желание Пэнси быть любимой им, желание Блейза иметь влиятельного друга, желание Астории…

Он отнял руки от лица и рассеянно взглянул на бледные, едва розоватые ладони. Что хочет Астория? Он никогда не спрашивал. Он не знает.

И он вдруг захотел узнать. Захотел — на мгновение. Пока не вспомнил, что она тоже предала его, как остальные. Он пришел к ней сам, он бежал к ней, не помня себя, взмокнув, как пес, обезумев от желания ласкать ее, целовать ее волосы, заставить стонать. Но она все знала, она презирала его, и все его надежды умерли в ее безмолвии. И расхотелось знать.

— Что ты хочешь от меня, Пэнси? — поинтересовался он глухо. — Я могу остаться, могу уйти. Блейз скоро вернется.

— Блейз мне не нужен, — Пэнси подняла руку, с интересом ее рассматривая. — Вечно у него то женщины, то игры, то философия. Жаль, Гойл свихнулся, я бы просто посидела рядом с ним, почувствовала себя за каменной тушей.

Драко поднялся и повернулся к ней спиной. От него не пахло ничем, что она обычно ощущала: ни парфюмом, ни желанием, ни дождем.

— Я видел его. Он в соседней палате от Локонса. Разговаривает с воображаемым Крэббом и кричит, что ему жарко, что он горит, что все горят.

— Ты виноват в смерти Крэбба, ты всегда натравливал этих тупых идиотов на Поттера и Грейнджер, — Пэнси не пыталась мстить, всего лишь выдавала правду, словно резала ее на куски помельче, чтобы надолго хватило. — Скажи им, что Поттер твой друг, они бы душили его в объятиях. Жестокость, Драко, неискупима.

Перед глазами возникла массивная туша Гойла с маленькой головой. Разве это человек? В его голове всегда было две мысли: сожрать все и успеть добежать до туалета. Небольшая задачка вроде «ненавидь Поттера» была ему только полезна. Скучно жить между столом и унитазом. Гойл его не узнал, только испуганно завращал потускневшими глазами и широко раскрыл слюнявый рот. Вечное вращение — глаз, земли, Солнца. Гойл стал опасной куклой, большой плюшевой куклой. Только глаза у него все еще не были пуговичными.

Если бы он знал, что с ним сделал Малфой — он бы поднял кулак, и от Малфоя осталось бы небольшое мокрое место, как от блестящего дерзкого жука, который приземлился на нос. Гойл тоже ненавидит его, не подозревая об этом. Такой же искалеченный.

— Я больше не вернусь, Пэнси, — Драко все так же стоял спиной к ней, боясь повернуться. — Ты будешь всегда моим другом. Я ухожу и больше не вернусь. Береги себя. Жаль, что ты так и не поняла меня, не знала меня. Не пытайся больше травиться, ладно? Тебя все равно спасут.

— Глупо умирать из-за тебя, — отозвалась она приглушенно. — Убирайся к чертовой матери, Драко. Я справлюсь без тебя, потому что я знаю, как быть счастливой. Я отпускаю тебя на волю. Я рада, что мне нечем тебя удержать.

Он сделал движение, чтобы обернуться и взглянуть в ее измученное лицо.

— Не оборачивайся, — быстро прошептала, накрываясь засаленным одеялом, — не надо.

Драко вышел из палаты и тихо прикрыл за собой дверь. Пальцы не дрожали. И он не дрожал. Он просто вышел из палаты и осторожно прикрыл за собой дверь. Вот и все. Он чувствовал себя свободным.

Полый человек был счастлив: его ничто не держало. Его прошлое было отрезано, смыто кровью, орошено рвотой.

Он шел пошатываясь, свободный от прошлого, не обращая внимания на толпу. Люди смотрели на него странно, на высокого молодого человека в черном пальто и мятых серых брюках, с каплями грязи на лакированных ботинках.

Драко пошел привычным путем, вдоль набережной, от моста к мосту, и вдруг заметил ее.

Астория стояла выпрямившись, сложив руки на груди и зачарованно смотрела в пустоту перед собой. Словно она уже решилась прыгнуть в темно-серую воду, но Драко знал, что теперь она не прыгнет. Теперь — нет.

Она шла за ним до самого Мунго, рука в его руке, а потом она вдруг исчезла, как будто ее стерли или украли у него, и он забыл о ней до того самого момента в палате Паркинсон.

Ему захотелось узнать, чего хочет эта полудевушка — полуребенок, со скрещенными на груди руками, что скрывает ее узкое, худое лицо, обрамленное каштановыми волосами, спутанными ветром.

Остановившись, он достал из кармана блокнот и мелок. Несколько штрихов здесь, сбоку, сверху — пальцы дрожали, линии ломались, кривились, не выходило ничего, кроме хаоса штрихов. Ничего. Тогда он зло выдернул страницу, смял ее и бросил в воду.

Астория заметила его издалека: убрав руки с груди, она с яростью сцепила их за спиной и качнулась. С пяток на носки. Она давно так не делала, потому что движение было странным, почти психически ненормальным, а она боялась казаться другой.

Он не понимал ее. Он устал. Он хотел, чтобы она попросила прощения за свое предательство, за свое молчание. Потому что она не имела права существовать без него, самостоятельно. Не имела права хранить ничьи тайны. Она не понимала его, ведь черные перья слишком чувствонепроницаемы.

Зачем все? Для чего? Где его место?

Он думал, что нашел себя, но он по-прежнему был обрывком прошлогодней газеты в ветреном Лондоне. В призрачном городе, в серо-буром тумане.

И внутри что-то отрезало его — ото всех. Даже от нее. И какая-то часть его сознания, покрытого бесцветной соломой, отчаянно умоляла его остаться рядом с ней, рядом с той, которая вернет ему смысл. Но он не слышал.

Драко медленно поднял руку и погладил ее по щеке. Астория не прикрыла глаза, наслаждаясь прикосновением, Астория не качнулась навстречу ему. Она лишь повернула голову и смело встретила его взгляд.

— Ты все так же играешь с людьми, Драко. Играешь с судьбами. Ничего не изменилось.

Слова упали — так, наверное, упал когда-то нож гильотины на пудреную голову Людовика.

Я? Я пешка. Я ничто. С кем я могу играть? Она так же не понимает меня, не знает меня, как и все остальные. Зачем она мне? Поэтому у меня ничего не вышло с рисунком, как никогда не выходило с портретами Пэнси. Потому что ненужные люди не могут отображаться на бумаге.

— Все изменилось, Астория, — хрипло ответил он вопреки желанию молчать. — Все, понимаешь? Я чуть не убил ее, убийцу.

Она опустила глаза и отрицательно покачала головой.

— Я видела Пэнси, — ее голос дрогнул, — это ужасно. Это страшно. Я хочу домой. Сейчас.

Каштановые спутанные пряди скрыли лицо.

Астория медленно повернулась и пошла прочь, держась за чугунную грязную ограду моста. Ветер трепал синий шелковый шарф, играл с ее волосами, трепал край пальто. Она упрямо шла вперед, сильная, смелая, решительная, одинокая, жаждущая его любви и ласки, не понимая, не подозревая, что он уже отрекся от нее.

Они прошли несколько узких, вымощенных булыжником улиц, свернули в проулок и вошли в сад. Окна дома на втором этаже горели привычным желтым равнодушным огнем. Значит, мать и Дафна сидели в кабинете отца.

Холодало, морозный ветер подгонял листья, хрустевшие под ногами. Черная земля была покрыта придавленными грязно-рыжими и багровыми трупами.

Они прошли мимо оранжереи и вошли в дом. Скинув тяжелое пальто, Астория взяла с кресла накидку и накинула на плечи, дрожа от озноба. Драко молча смотрел на девушку, потом вернулся на мокрое крыльцо. Надо было все рвать, все оставалось бесполезным, пустым, полым, глупым, непонятым, равнодушным. Ничего настоящего не существовало.

Он спустился по ступенькам и вниз и пошел вдоль низкой оранжереи, по потрескавшимся каменным плитам. Сколько ног здесь прошло? Чьих? Кажется, дом построен еще в позапрошлом столетии… Как всегда одни трупы, призраки, эхо. Одна усталость и отчуждение. Привычный хмурый Лондон. Не исчезнуть.

Астория шла за ним, кутаясь в накидку. Он понял это почти сразу, едва сбежав со ступеней.

Темнело, и в тяжести наступающих сумерек ее шаги за спиной казались такими легкими. Драко не решился обернуться сразу: он слишком хорошо понимал, что должен сказать. Ему не было жаль, ему было скорее страшно. Как будто он должен быть отрезать часть себя и оставить ее позади — гнить или жить собственной жизнью, уж как повезет.

Он остановился и повернулся к Астории.

Она медленно подняла на него глаза и слабо улыбнулась, совсем мягко и нежно. Всепрощающе.

— Я не хочу, чтобы ты была рядом со мной.

— Я не хочу быть рядом с тобой.

Прошептала, почти не раскрывая рта.

Он помолчал, передернул плечами, покусал губу.

— Зачем отдавалась?

Астория приподняла плечи, словно ответ был слишком очевиден.

— Я люблю те…

— Ложь, — прошипел он, потом смягчился и приподнял ее лицо за подбородок. — Ты хотела измениться, стать другой, оторваться от дома, вырасти, перестать быть невинной девочкой. Но ты не приняла мое предложение, потому что тебе нужен не я. Тебе нужно осознание себя взрослой и свободной, а я…

Астория закрыла глаза и стиснула зубы. Ветер пронизывал тонкую накидку насквозь. Дождь, моросивший с утра, превращался в снег. Маленький звездочки снежинок белым саваном падали в ее волосы.

— Ложь, — выдавила она неожиданно жестко и вдруг как-то обмякла. — Ложь, Драко. Я не приняла твое предложение только потому, что я не вещь, в которую меня все превращают. Мама, смерть папы, Дафна, твои родители, необходимость следовать традициям. Мне имя еще не найдено, и мое имя — не вещь. Конечно, все кажется таким простым: ты и я, мы обязаны пожениться по закону нашего положения, по закону всех историй? Нет. Я хотела стать другой, ты прав. Я хотела перестать быть серой мышкой, которую не представляют без задумчивого выражения лица, «превосходно» по зельеварению, идеального почерка и холеных ручек. Я хотела, чтобы ты меня заметил, потому что я понимаю тебя, Драко, и я чувствую тебя.

Он резко качнул головой.

— Нет. Нельзя заставить другого человека чувствовать те же чувства, нельзя понимать другого так, как себя. Все ложь, Гринграсс. Я помню тебя в гостиной факультета: ты вечно следила за всеми, как будто все заслуживали наблюдения. Все пустышки. Пустота, полость — все одно, тогда и сейчас. Люди не меняются.

— Дамблдор…

— Мне плевать на Дамблдора, — искренне отрезал Драко, разрезав воздух взмахом руки. — Он умел только нести великолепную и утешающую чушь, но никогда ничего не делал. Он только всеми жертвовал. Северусом, Поттером, Блэком. Если он знал, что я собираюсь убить его, почему не предложил помощь еще в начале года? В середине? Ему было плевать. Он сидел и развлекался со своей вечной птицей. Ей можно было жертвовать сколько угодно раз. Удобно, правда? Вот и вся правда, Гринграсс. Вся правда в том, что каждый живет только для себя. И должен жить только для себя, иначе жизнь теряет смысл. Я понял это, когда выкашливал дым адского огня вместе с частицами сгоревшего Крэбба.

Астория внезапно принялась мотать головой из стороны в сторону.

— Зачем ты играешь в это? Зачем тебе это, Драко? Почему просто не сказать: будь со мной, и я бы…

Он резко приподнял ее лицо за подбородок и заставил смотреть ему в глаза: в них была злоба и равнодушие. Часть его сознания, отчаянно кричавшая под соломой, осталась неуслышанной. Еще вчера он слышал его, приподняв солому предубеждений, а теперь все желания и мечты растаяли в серо-буром тумане. Ни-че-го.

— Я не хочу видеть тебя рядом с собой, Гринграсс. Ты такое же прошлое, как и Паркинсон, прошлое, которое я отрезал с мясом в больнице Мунго. Мне не нужна ни ты, ни твоя жалость, ни твое непонимание меня, ни твои тщетные попытки самопожертвования, ни твои взгляды. Я знаю, чего я хочу и чего больше не хочу. У меня впереди жизнь. Держись от меня подальше.

Он повернулся к ней спиной.

Она внезапно для самой себя с отчаянием схватила его за запястье.

— Драко.

Накидка, извиваясь на ветру, сползла с плеча. Астория медленно, с предчувствием неизбежности, разжала пальцы. Его рука упала — безвольно, беззвучно, застыла над землей. Драко постоял несколько мгновений, слушая ее частое, взволнованное дыхание, потом процедил:

— Не стой на ветру.

Ноябрьский ветер трепал ее волосы, накидку, пронизывал тонкое платье; редкие снежинки с беспощадностью зимы кололи лицо, глаза слезились, но Астория напряженно смотрела вслед высокой фигуре, с каждым шагом отдаляющейся на несколько тысяч шагов и пропастей.

Драко шел вперед, сунув руки в карманы брюк, по узкой аллее, не оборачиваясь, и одинокие, последние листья, падая, на мгновение скрывали из глаз его светловолосую голову, ярким пятном света выделявшуюся на фоне черного коридора кленов и лип. Он уходил вперед, в свое будущее, где было место только для него.

Астория разлепила губы и прошептала его имя, нежно, мягко, ласково, осторожно; горячая боль затопила сердце, заставила согнуться пополам, прижать руки к груди, смотреть в каменные плиты, на которых она стояла неподвижно. Потом она медленно, с усилием выпрямилась и обхватила плечи руками, дрожа от одиночества.

Сгорбленную фигуру уже невозможно было различить за высокой оградой в конце сада, где кончалась старая аллея.

Астория покачнулась, упала на колени, разбивая их в кровь об острые каменные плиты, и закрыла лицо руками.

А полый человек был счастлив: его ничто не держало. Его прошлое было отрезано, смыто кровью, орошено рвотой, укутано холодом.

Тихо падали на мерзлую землю одинокие рыжие листья.

И в золотисто-каштановых волосах умирали, тая, снежинки.

И в ледяной тишине ноябрьского сада свистел ветер.

________________________________________________________________________________________________

конец I части

Сентябрь, 2001

Драко швырнул папку на стол и, устало выдохнув, упал на мягкую спинку кресла. Поттер придет за отчетом через полчаса, а он так и не дочитал последние несколько документов. Да плевать на скуку, черт подери, ему хотя бы не приходится возиться с пыльными просьбами и магглами. Или убивать время в особняке. Драко так и представлял себе: высокий, поседевший мужчина изощренно, медленно убивает время. Минуту за минутой. И они падают, обезглавленные, на бежевый ковер, еще хранящий запах крови жертв Темного Лорда. А может, это был совершенно другой ковер — не имеет значения, когда от собственного отца пахнет кровью прошлого. И не простить. Никогда.

Драко запрокинул голову и провел рукой по лицу, устало дыша. Сейчас придет Поттер, золотой мальчик с усталыми глазами и начнет расспрашивать про документы. И не надоедает же ему, каждый день одно и то же. Идиоты у него на четвертом уровне, когда они выучат законы международного права? Грейнджер, разумеется, некогда воспитывать четвертый уровень: ее беготня между лекциями в Хогвартсе и Министерством напоминала перебежки лукотруса. Грабли-Дерг бы понравилось, ей всегда нравилось, как бегали лукотрусы.

Драко вспомнил, как Крэбб упрямо называл их луко-трусы.

— У тебя истерика? — Поттер лениво прикрыл дверь и взял со стола раскрытую папку. Плечи Малфоя мелко тряслись от неестественного смеха. — А?

— Луко-трусы, — Драко давился от смеха, но светло-серые глаза не смеялись, смотря перед собой. — Понимаешь, Поттер? Луко-трусы.

Гарри спокойно поправил очки, в очередной раз за утро сползшие на кончик носа, и взглянул на Малфоя поверх документов.

— Смутно. Поделишься? — участливо поинтересовался он и вытащил самый нижний договор. — Гермиона…

— К чертовой матери ее, — жизнерадостно отозвался Драко, перестав смеяться и успокаивая дыхание. — И шепни Кингсли, что новые законы о международных фирмах плохо отразятся на экономике Британии. Он настоящий идиот, если не видит этого сам. Такой же безмозглый тупица, как и ты.

— Заткнись! — Гарри ударил папкой по столу, нисколько не жалея, что пригласил Малфоя на работу. Все вокруг лгали. Все вокруг были отвратительно счастливы. — Твое дело — дипломатия, а не экономика. Дипломатия, Малфой. Усвоил?

Драко поднялся с кресла, стащил с носа Поттера очки с покосившейся дужкой, бросил их на пол и с наслаждением наступил на них всем весом.

— Пошел ты, герой. И я бы на твоем месте уволил Томаса, ни черта он не разбирается в заключении сделок с иностранными фирмами. Уже третий договор в стиле поздравления мамы от первокурсника.

Гарри взял папку со стола и вприщур вгляделся в ставшие размытыми буквы. Весь мир сразу стал размытым, лишенным очертаний, потерянным, опасным.

— Вот так я и вижу действительность, — заметил Драко, пристально наблюдая за растерянным выражением героического лица. — Удачного дня, Поттер.

По дороге к лифту его остановила Грейнджер. Теперь ее зализанные волосы жирно блестели, педантично собранные в низкий пучок. На строгом коричнево-красном костюме мелкую полоску, сидела зеленая нитка, как измученная голодом гусеница. Зеленый везде. Зеленый, зеленый, цвет жизни, а не глаз Поттера или Авада Кедавра, не факультета Слизерин, а только жизни.

— У тебя ко мне претензии? — карие глаза смотрели с презрением и настороженностью. — Если да, можешь высказать мне в лицо, а не сплетничать с Гарри.

Драко зевнул, не прикрывая рот ладонью.

— У тебя в отделе одни идиоты. Они с объемом работ не справляются, Грейнджер. Они не охраняют магический порядок, а запутывают все нормы. Какого черта вам правила полета на метле?

— Уизли. — Гермиона зло потерла обручальное кольцо. — Уизли. Надо же чем-то заниматься. И где я тебе найду нормальных…

— Мне плевать, — Драко повел плечом, впервые в жизни справедливо чувствуя себя лучше, чище, благороднее и нужнее Грейнджер. — Твоя забота, Уизли.

Гермиона не смогла ему возразить. Не было ни желания, ни права. Проклятое чувство сострадания. Жалость — хуже, чем яд. Отравляет медленнее. Разве она может бросить Рона? Никогда. Блевотные батончики, Джордж, память о Фреде, долг. У нее нет смелости вырваться из этого круга.

В лифте оказалось непривычно тесно: обычно по субботним вечерам, к пяти, все сотрудники уже расходились. Прижатый к внушительных размеров сотруднице второго уровня, Драко с неприязнью подумал, что в глубине души сочувствует Поттеру. Проигравшим быть несравненно удобнее: многое позволено из жалости, много списано на униженность, озлобленность и подавленность. Тяжелее всегда быть на высоте. Особенно когда твою жену называют лучшим ловцом за последнее столетие. Даже если это всего лишь ничтожные «Холихедские гарпии». Драко вдохнул спертый воздух, ощущая привкус пота и дешевого парфюма, присущий второму уровню, и с презрением взглянул на неровно подстриженные маслянистые волосы женщины, прижавшей его к зеркальной стене лифта. И все Министерство — это толстая женщина с масляными, жирными волосами и лоснящимся от блеска лицом, упорно делающая вид, что ее работа улучшает жизнь людей, обеспечивает безопасность, регулирует торговлю, следит за соблюдением норм.

— Ни черта, — выдохнул он зло, выталкивая сотрудницу из лифта.

— Как вы себя ведете! — возмущение в ее глазах немедленно сменилось насмешкой. — А, Малфой. Теперь понятно, откуда сладкий запах предательства.

Драко сморщился и прошел мимо нее к выходу.

Подобные фразы уже давно перестали ранить.

Порыжевший клен, раскинувший ветви напротив входа в Министерство, тихо шелестел еще крепко держащимися листьями. Осень не имела ничего общего с прошлой: к неудовольствию Драко погода стояла солнечная, иногда солнце рвалось сквозь дымку облаков, и тогда город казался окутанным плотным коконом паутины.

Вечерело медленно, словно день не хотел уступать место ночи, борясь за каждую минуту; на улицах постепенно вспыхивали вывески, свет начинал бегать по заданному маршруту, выводя замысловатые и совсем простые названия кафе, ресторанов, клубов, пабов, магазинов, отелей. Лондон был вечен. Как четвертый Рим. Про второй и третий Драко ничего не знал, но число четыре ему не нравилось. Что-то вроде «выше ожидаемого».

Он свернул на Чаринг-Кросс-роуд и бросил незаинтересованный взгляд на окно «Дырявого Котла».

Ее короткие, прямые, осязаемо жесткие волосы скрывали выражение лица. Сквозь отражение разноцветной толпы в помутневшем окне он с трудом разглядел черное платье до колена, выпрямленную спину — неестественно, бокал с каким-то непонятным напитком, то ли красноватого, то ли коричневого цвета. Не отдавая себе отчет, Драко поднял руку и прижал ладонь к мутному стеклу. Дырявый Котел никогда не отличался чистотой. В конце концов, содержимое должно оправдывать название.

Пэнси даже не подняла голову на отчаянный стук его пальцев. В голове мелькнула безумная мысль, что это вовсе не она, а всего лишь новый манекен.

Оглядевшись по сторонам, Драко тяжело выдохнул и толкнул дверь паба.

— Привет, Пэнси.

Она не вздрогнула, не шевельнулась, только медленно подняла на него глаза.

Драко видел много женских глаз, на него смотрели многие и по-разному. Но ее зелено-карие глаза прожгли его насквозь. Тяжелый, усталый, решительный, не сломленный взгляд, в котором читалась только неприязнь и отчуждение, вдавил его в жесткий стул. В ее лице не было ни отчаяния, ни радости, ни ненависти, только желания выжить, желание быть.

Пэнси приподняла подбородок, и ее губы слабо вздрогнули.

— Малфой.

Он опустил глаза на ее пальцы с непривычно короткими ногтями.

— Давно тебя не видел. Что пьешь?

Пэнси покачала бокал в руке, взбалтывая мутный красновато-брусничный напиток.

— Морс. Меня оставили в Мунго на три месяца. Боялись, что я покончу с собой.

— Я не стою такого, Паркинсон.

— Они не знали об этом. — Пэнси отодвинула бокал на край стола. — Потом я каждый день сидела с Гойлом, он…

— Пэнси.

— Зачем ты здесь? — она толкнула бокал локтем. Морс брусничной лужицей расползся по темным половицам. — Ты ведь не чувствуешь себя виноватым, тебе плевать. Как всегда. Я только пытаюсь стать прежней собой. Уходи.

Он отрицательно покачал головой. На улице было холодно, и дома его никто не ждал.

— Мне уже не больно, Драко. Все в прошлом: школа, ты, Блейз, Поттер, твоя Гринграсс.

— Не моя.

Она взглянула на него снисходительно.

— Жалеешь? Хотя ты не умеешь жалеть. Тебе плевать. Я ошибалась в тебе.

Драко взглянул на осколки бокала в брусничной лужице морса. Поморщился. Он всегда морщился, когда говорил нежеланную правду.

— Жалею.

Пэнси недоверчиво приподняла брови. Драко думал, что на ее красноватых пухлых губах еще долго не появится улыбка. Он забыл звучание ее смеха. Последний раз она смеялась так давно, в их прошлой жизни, там, за стеной действительности, в темном, мрачном, страшном прошлом, где почему-то находилось место смеху.

— Я уезжаю, — Пэнси перевела взгляд на улицу. Одинокий листок бумаги кружился на ветру. — Гойлу нужно сменить обстановку.

— С каких пор вы вместе?

— Мы не вместе, — спокойно возразила она, не глядя на него. — Я проводила с ним часы. Я видела, как он мечется по палате, крича, что горит, что ты должен спасти Крэбба. И после этих часов я не могу его оставить. Никогда. У него ведь никого нет кроме меня, а он привык ко мне, иногда даже узнает. И в том, что случилось с ним, виновата и я. Я играла в твою игру, натравливала его на Поттера.

Уголок губ Драко дернулся.

— Гойл — тупоголовый урод, который убил бы свою собственную мать, если бы увидел в этом выгоду.

— Ты точно такой же тупоголовый урод, Малфой.

— Ты потратишь жизнь впустую.

— Это моя не-жизнь.

— Он этого не стоит.

— Я счастлива, что я нужна хоть кому-то, пускай даже ему, — Пэнси вскинула голову и решительно взглянула ему в глаза. — Кроме того, целитель сказал, что ему не так уж много осталось. Несколько лет.

Драко приподнял плечи, не отводя взгляда от ее зелено-карих глаз.

— Каждый имеет право рушить свою жизнь.

— Именно. Уходи разрушать себя за другой столик. Или в другое кафе. А лучше — домой, где тебя оближет твоя жалостливая мама. И погладит по головке отец. Нечего кривиться. Радуйся, такая роскошь есть не у всех.

— Куда ты уезжаешь? — он протянул руку и коснулся ее пальцев.

— Туда, где тепло и нет тебя, Лондона, дождей и призраков, а «Пророк» приходится ждать неделями. — Пэнси не отдернула руку, рассматривая его непривычно спутанные волосы. — Это наша последняя встреча, Драко.

Он согласно кивнул и некоторое время сидел застыв, задумчиво поглаживая ее пухлые пальцы с неровно подстриженными ногтями. Потом спрятал руки в карманы и откинулся на жесткую спинку деревянного кресла.

— Сколько ты должна?

— Двадцать.

Он кинул пригоршню сиклей на стол и поднялся.

— Знаешь, где Блейз? — спросила вдруг она, заставив его остановиться.

— Давно не пишет.

— А, к черту вас всех, — Пэнси отвернулась к окну и оперлась щекой о ладонь. — К чертовой матери вас всех.

Драко вышел из паба и пошел в противоположную сторону от окна, за которым она сидела.

Не моя.

Он не часто вспоминал об Астории прошедшие месяцы: может, потому, что считал ее отрезанным прошлым, может, потому, что хотел насладиться, упиться своим одиночеством. Постараться сблизиться с родителями, понять, кто же они, кто он. Только ничего не вышло, потому что они не желали внезапно становиться для него кем-то. А Астория так и оставалась не его.

Хотелось женщины. Никто не раздвигал перед ним ноги больше, чем полгода, и это не угнетало. Желание спало внутри, подогреваемое отвращением к близости. Когда начал, трудно остановиться. А начал он слишком рано. Хотя, пожалуй, дело в любви. Если жизни на тебя плевать — то начинай хоть в десять, хоть в пятьдесят — останешься листком на ветру. А может, нелюбовь жизни — это не наказание и не проклятие. А дар.

Желание, жгучее, острое, болезненное, тошнотворное, с каждым шагом только росло.

Он вспомнил благословленный Париж. Один только взгляд — и ты получаешь все. Легко быть французом. Англичане с детства учатся, как бы сохранить маску невинности, опошляя себя и всех вокруг.

Желание — это мужское проклятие.

Драко вдохнул сухой сентябрьский воздух.

Черт подери эту послевоенную жизнь. У всех была одна цель, а теперь приходилось строить свои личные. Одно раскололось на несколько тысяч осколков, более значимых, чем это одно. Или менее? Поттер хотел семью и счастье — и торчит на работе, Паркинсон хотела в собственность его — и уехала черт знает куда с сумасшедшим, Грейнджер мечтала о карьере — а получила впридачу бесполый заменить близнеца Уизли, Дафна жаждала свободы — и попала в плен банального треугольника, Макмиллан так хотел получить место на третьем уровне — а его отправили сдавать ЖАБА, бывшая подружка Поттера вообще скрылась на свой родине клонированных узкоглазых существ; Лавгуд считала себя сумасшедшей, но дивный мир все-таки доказал ей, что она вполне вменяема; повезло только Диггори и Блейзу: Диггори умер раньше всей этой антиутопии, а Блейзу было глубоко плевать на Золотого мальчика впридачу с Кингсли, Блейз жил по своим правилам, и за счастьем к нему можно было приезжать с хагридовской лопатой.

Ни-че-го. Только сухой воздух. Как всегда, без дождя. Каменно все. Тишина.

Куда идти? Что начинать? Плыть ли со всеми по течению грязной реки, не омывающей берега дивного мира, или бороться за себя? Ведь он так и не узнал, о чем мечтает…

К черту.

Искать ли женщину? Проверить, правду ли говорят о близнецах Патил, которые оказывают услуги в трех кварталах отсюда? Ведь не врут: на них тоже всем плевать.

У каждого своя разбитая жизнь. Свои осколки мечты — постоянно режешься.

Драко медленно развернулся и поплелся домой, сунув руки в карманы пыльных брюк.

И в эту минуту он знал, что грянет гром.

Каждый оставляет след в твоей жизни. Кто-то кровавый, кто-то — голубоватый, кто-то — тяжелый, прощальный, желтый.

Но никто не бывает бесмысленнен.

* * *

В тишине прихожей он с раздражением снял пальто и не глядя швырнул в кресло.

— Драко, ты?

— Нет, — он взглянул на остановившуюся в дверях гостиной мать. Не заметно было, что она стремилась его облизать и жалеть. — Обедали?

Нарцисса кивнула, рассматривая сына с недоумением: он не выглядел двадцатилетним, он казался намного старше своих лет, и она не знала, как это исправить.

— Задержался в Министерстве?

— Нет. Заходил в «Дырявый котел», — Драко прошел мимо нее в гостиную. — Случайно встретился с Пэнси. Вышло как-то безрадостно.

Нарцисса провела рукой по его волосам.

— Выглядишь усталым, Драко.

Он отступил на шаг назад, едва сдержавшись, чтобы не поморщиться. Она ведь не верит в него, не ждет от него ничего, но все так же продолжает жалеть и лицемерить.

— Много дел, — он пожал плечами, — Поттер не может найти нормальных специалистов на четвертом уровне, поэтому все договоры на мне, ты же знаешь.

Нарцисса приподняла подбородок, словно давая понять, что разбирается в жизни сына. Последнее время она выглядела уставшей и равнодушной ко всему. Драко вспомнил, как она отчаянно боролась за место в его сердце, за его любовь, хотя он и так любил ее больше всех, больше отца, больше Хогвартса, больше Снейпа. Он еще помнил, как она кричала и прижимала руки к ушам, когда Темный Лорд вызывал его к себе. Потом у нее несколько дней не проходила мигрень, и Беллатриса снисходительно фыркала над ее причитаниями.

Мама.

Сейчас ее волосы всегда были забраны наверх, обнажая постаревшую шею.

— Отец у себя? — спросил он и заглянул в дверь кабинета, забыв постучаться.

Люциус расположился в кресле у камина, с интересом изучая вечерний выпуск «Пророка». В отличие от матери, он совсем не изменился за прошедший год; Драко казалось, что он выглядел намного лучше, чем два года назад. Тогда он производил впечатление человека, который выпивал, а теперь снова превратился в лиса, довольного жизнью. Тем более что все косые взгляды, презрение и насмешки обрушивались на Драко.

— Где ты был?

— Зашел в «Дырявый котел», — Драко оперся локтем о каминную полку. — Случайно встретил Паркинсон.

Люциус внимательно взглянул на сына поверх газеты.

— Собираешься вернуться к ней?

— Чушь.

— Правильно, — Люциус довольно кивнул, вернувшись к статье, — не твоего уровня девчонка. Никогда не понимал, зачем ты позволяешь ей бегать за собой.

Драко повел плечом. От камина пахло горящей сосной и смолой. Если бы на душе не было так паршиво, он мог бы чувствовать уют и тепло. Но паршивость перебивала все, как запах тухлой рыбы на набережной перебивает аромат лилий из оранжерей рядом с Вестминстером.

— Скажи матери, что можно подавать на стол, — Люциус поймал недоуменный взгляд сына и охотно пояснил: — Я был на собрании совета. Что нового в отделе?

Он сохранил свое место в попечительском совете Хогвартса только потому, что не у всех хватало средств поддерживать разрушенную школу после войны. Хотя, разумеется, никто не был рад слышать фамилию «Малфой», но МакГонагалл все так же лицемерила, принимая деньги.

— Поттер понятия не имеет, что Кингсли его использует, — Драко тоскливо взглянул на красноватую ладонь, нагретую огнем. Отец, не имея возможности работать, выспрашивал у него все до мельчайших деталей: кто как выглядит, с кем не ладит, что говорит, как смотрят — до последнего слова, до фонем и междометий. –Утром он принес мне кучу бумаг с французскими договорами, потому что Грейнджер некогда их разбирать. Да еще притащил с собой этого ребенка.

Люциус хмыкнул и отложил «Пророк» на широкую ручку кресла.

— Стоило сразу ответить Лорду, что тебе не придется его нянчить.

Драко вспомнил мальчика с ярко-розовыми волосами и до сумасшествия любопытным взглядом и вздохнул.

— Надеюсь, он достает Поттера. Финниган вообще с ума сошел: разрабатывает модель метлы, а я должен отправлять во французское министерство запрос на использование на использование названия на французском.

— Что, ничего дельного?

— Нет, один любопытный случай все-таки попался, — Драко устало мотнул головой, поправляя лезущую в глаза челку. Пора бы подстричься. — Задержали ворюгу на австрийской границе, нелегально продавал украденные палочки, ищет убежища в посольстве. Даже имя знакомое.

Люциус с интересом приподнял брови: Драко давно не рассказывал о работе с такой готовностью.

— Наземникус?

— Именно, — Драко довольно скривил губы, словно ухмыляясь кому-то невидимому. — Правда, Поттер прервал меня на середине запроса на арест, так что понятия не имею, чем там дело закончилось. К черту, без меня не обойдутся.

Он смотрел на отца несколько долгих мгновений.

— Как Хогвартс?

— Грабли-Дерг уволили, — Люциус зевнул, прикрывая рот узкой ладонью, — потому что Хагрид теперь герой, а герои, по закону жанра, не терпят соперничества. Так что никто не мешает ему разводить соплохвостов, гиппогрифов, драконов и калечить младшекурсников.

— Лучше бы они уволил эту безмозглую Трелони, — раздраженно выдавил Драко, с неприязнью вспоминая гадания на чаинках. — Какой смысл от преподавателя, которому нужно только умело соврать — и получишь «превосходно»? Скука. Другое дело Снейп: вот уж у кого невозможно было соскучиться. Слизнорт наверняка размазыва…

В голове вдруг возникла неясная, размытая картинка: полутемная гостиная Слизерина и девушка в кресле у камина, длинные каштановые волосы забраны в узел, ноги поджаты, и на лице — умиротворение.

Не моя.

Люциус вдруг тихо рассмеялся, запрокинув голову.

— Туалет Миртл собираются ремонтировать, вопли слышны на всю школу.

Драко нахмурился: он питал к Миртл теплые чувства, потому что только она видела его слезы и страдания, она слушала его внимательно, зависнув над раковиной, она успокаивала его, пытаясь погладить по спутанным волосам призрачной рукой.

И это от нее возвращался, когда в кресле у камина сидела девушка, поджав под себя ноги.

Не моя.

— Зря.

— Мне никогда не нравилось, как на тебя влияет эта Паркинсон, — заметил отец. Драко перевел на него взгляд.

Тебя оближет твоя жалостливая мама. И погладит по головке отец.

Не моя.

— Вернусь поздно, — Драко впервые в жизни поддался порыву, развернулся и торопливо вышел в холл. Пальто бесформенной, ждущей кучей обмякло в кресле. Наспех застегнув пуговицы — через одну, Драко приподнял воротник и рванул на себя дверную ручку. Он никогда не делал ничего сгоряча потому, что оставался холоден и мертв. И настал день, когда он захотел стать живым.

Не потому что Паркинсон оказалась права, а потому, что он устал бороться с собой. Внутри него что-то становилось тяжелым, болело, тянуло вниз, словно он не был полым и пустым внутри. Что-то в левой груди тянуло его туда, к ее дому. Если бы оно могло, оно бы выпрыгнуло из груди и тянуло бы вперед на веревке.

Дать себе шанс. Сделать выбор. Хотя бы раз. Поддаться.

И когда он сбежал с крыльца, воспоминания вдруг хлынули, затопляя душу, ливневым потоком: она, она, она — в библиотеке, в гостиной, в Большом зале, в совятне, на трибунах, на платформе — всегда возле него, в стороне. Девушка с каштановыми волосами и глазами — какие могли бы быть у его матери, если бы художник достал темно-синюю краску и щедро капнул в ее бледно-голубые водянистые блюдца. Всегда, незаметно, незаменимо, как тень, как его собственное отражение, для него, за него, его.

И он отрекся от нее. Отрезал, как отрезают кусок от целого тыквенного пирога. Оставил ее одну. В холодных ноябрьских сумерках, под падающим колючим снегом. Осквернив ее душу, обесчестив. Вот так просто, словно она была его домовым эльфом.

А она позволила — о, как он презирал ее за это еще недавно, думая, что она отдалась ему, а потом так просто отпустила… Он был пуст, слеп, глух. Она просто не вынесла его метаний и льда, потому что слишком любила. Любила. Не жалостливо, не снисходительно, не по привычке — она просто любила его потому, что он существовал. Она чувствовала его, понимала его. Она всего лишь не хотела быть вещью. А он продолжал жить для себя.

Он вынул и кармана потрепанный блокнот и быстро набросал черты ее лица. Линии выходили мягко, плавно, и одновременно четко. Ее лицо. Настоящее. Под его пальцами.

Увидеть ее. Прикоснуться. Узнать, что она хочет. Чем живет.

Ее худое лицо со странно живыми глазами смотрело сквозь него.

Она отдалась ему. Он вдруг осознал, насколько она должна была ему верить. Чтобы отдаться. Она.

А он топтал, топтал ее — весенний цветок среди полых каменных статуй. Он сворачивал ей шею — черному лебедю, с отчаянием бившему крыльями среди своих одинаковых, бездушных белоснежных собратьев.

А она оставалась верна ему. До конца. До холодного сада, до крика его имени, до снега, до одиночества. Для него.

Почему он?

Липы, еще не облетевшие, согласно шелестели листвой где-то наверху, у неба. И ядреный, ароматный предоктябрьский воздух раздражал легкие, заставляя дышать полной грудью. Когда понимаешь, что потерял все, ради чего стоит существовать, задыхаешься.

И Драко задыхался.

Что же мы дали?

Друг мой, кровь задрожавшего сердца,

Дикую смелость гибельного мгновенья

Чего не искупишь и веком благоразумия

Этим, лишь этим мы существовали…

Дафна, оперевшись на софу, вертела в пальцах искуренную сигарету. На бежевом, вытертом ногами ковре, валялись в симметричном порядке окурки. Тонкие, изящные остатки целого. Ее водянистые глаза безжизненно смотрели в золотистую кровавость камина. И вся ее бесформенная поза выражала безжизненность.

Драко неспешно пересчитал глазами окурки.

— Скуришь легкие.

Дафна резко откинулась назад и вытянула вперед ноги.

— У него жена отравилась.

Окурок в ее руке несколько секунд балансировал на бледном пальце, потом обреченно упал на ковер, разрушая симметричный ряд собратьев. Когда-то так же лежали в галереях Хогвартса тела — своих и чужих.

Перед глазами всплыла беременная толстуха с перекошенным от досады лицом. Нелепая смерть. Сотни женщин в тысячи раз достойнее ее живут с любовницей мужа.

— Трейси никогда не отличалась интеллектом.

Дафна презрительно хмыкнула и провела рукой по серому лицу. Видно было, что она давно не поднималась на ноги.

— Флинт предложил мне выйти за него. Как будто после такого я смогу быть счастливой.

— Сможешь, — Драко смотрел на нее в упор, не понимая, как мог спать в ее постели, как мог хотеть ее; он рассматривал ее в упор. И понял, кто точно так же недавно рассматривал его. Пэнси просто не могла осознать, что она в нем любила. — Сможешь, потому что рано или поздно ты поймешь, что свое счастье можно строить на несчастье других.

— Мораль без морали, — фыркнула Дафна, вытащив из кармана палочку. Стакан с водой медленно поплыл по воздуху.

Драко сел на край кресла и положил ногу на ногу. Отросшие светлые волосы выглядели тускло в сумеречном свете.

— Ты не в ответе за чувства других. Каждый имеет право сам рушить свою жизнь. Как я, как ты. Выживает тот, кто сильнее.

— Или тот, кто равнодушнее? — Дафна залпом осушила бокал. — Потому что ты не сильнее, Малфой, но ты выжил. Тебе просто плевать на чужие муки. Нельзя жить для себя.

Серые глаза Драко сузились.

— Нельзя жить слепым. Ты никогда не была слепа, ты просто труслива. А если ты слеп, самое страшное — прозреть и принять правду.

Дафна, шатаясь, поднялась на ноги и плеснула ему в лицо остатки воды.

— Ты пьян? Ты несешь чушь с тех пор, как вернулся в Лондон.

— Астория где? — Драко стер воду ладонью, понюхал ее и поморщился.

— Так она замуж вышла, за мужем и живет, — Дафна демонстративно вскинула голову, смотря на него оценивающе, сверля водянистыми голубыми глазами. — Ты думал, будет сидеть и ждать тебя? Когда ты придешь и снова попользуешься ей? Ну?

Он отрицательно покачал головой, отведя взгляд.

— Кто? — голос прозвучал глухо. Мертвый, полый голос полого человека.

— Монтегю, конечно, — Дафна была явно рада новому родству. — Больше некому.

— Так она здесь не живет?

— Полгода как уехала. Комната пустая. Можешь проверить, если хочешь. Ты раньше мне недоверял.

Драко довольно ухмыльнулся.

— Ты вечно врала, что передала работы Снейпу. Ты же его боялась до жути.

Дафна зло передернула плечами.

— Как будто нельзя бояться психов.

Драко тяжело выдохнул: когда он бывшем декане говорили гадости, он всегда приходил в ярость. Черт их подери, нахватались Поттеровских слов пятого курса и до сих пор верят им, хотя сам Поттер повесил портрет Северуса в кабинете МакГонагалл.

Именно сейчас он бы мог прийти к Северусу и выложить все, что накопилось на полках души. Пыльных, полупустых полках.

— Кончай пытаться найти в себе сострадание, — бросил он небрежно, поднимаясь на ноги. — Нет его в тебе. Плевать тебе на Трейси. Плевать тебе на чужое счастье. Ты же знаешь, что теперь перережешь глотку себе, если позволишь Флинту еще раз уйти из-за твоей собственной гордыни. Свободы от любви нет, потому что любовь — сама свобода. Дура ты, Дафна. Такая же дура, как Паркинсон. Только тебе повезло. Тебе дали второй шанс. Кончай скуривать легкие и вали к Флинту.

Дафна приподняла тонкие, давно не щипанные брови, и улыбнулась, но улыбка вышла кисловатой. Как будто с привкусом лимона.

— У тебя второго шанса нет, Малфой. Мне тебя не жаль. Я рада, что Пэнси нашла в себе силы уехать. От тебя до Гойла — какое восхождение.

Драко повернулся к ней спиной.

* * *

В ее комнате едва уловимо пахло апельсинами и пряностями — как тогда, в тот странный вечер. На столе лежала раскрытая тетрадь в кожаной обложке.

Как давно истаяла та ночь, когда он овладел ей здесь, на ее кровати, среди всех этих бессмыслиц. Ему казалось тогда, что она нужна ему. И только сейчас он понял, как она была ему тогда безразлична. Всего лишь очередная, ничего не значащая женщина. Только немного более цветная, чем все серые тени вокруг.

Сейчас он задыхался. Но рот наполнился слюной. Интересно, можно всерьез так желать быть счастливым? Неужели можно действительно любить? Одну. Ее.

Но она исчезла, истаяла, как та ночь.

Драко размашистым шагом пересек комнату, чихнув от пыли, и взял тетрадь, сразу поняв, что это ее дневник.

«Ноябрь, 19

Я выбежала на широкие ступеньки крыльца, замерла, схватившись за перила, потом сбежала в сад, задыхаясь. Что-то страшное, сильное, новое, поглощающее происходило внутри, захлестывало с головой, подчиняло себе, несло в водоворот, как мощный поток — желания, чувства быть нужной, любимой, быть… Я закрыла лицо руками и прислонилась спиной к черному стволу клена, задыхаясь, ловя ртом воздух. Пальцы дрожали, я не видела ничего перед собой, кроме этого лица, наполовину залитого кровавым светом, наполовину серого, скрытого в тени; ничего, кроме этих снисходительных, пронзительных, равнодушных светло-серых глаз; ничего, кроме светлых платиновых волос, в которые сумасшедше хотелось зарыться пальцами и сжать, сжать, притянуть голову к себе…

Я запрокинула голову и застонала сквозь стиснутые зубы, понимая, что пути назад нет, что я не могу не сделать этот шаг — что я должна отдаться ему, принадлежать ему, быть его, из-за желания, из-за любопытства; поток нес меня навстречу этому странному чучело-человеку, лишившему себя эмоций, выскребшему все чувства из полости души, и так упрямо не желавшему снова становиться самим собой.

Дом был темный, и только в моей спальне горели свечи равнодушно — желтым огнем, обрисовывая фигуру в окне.

Он не станет ждать. Он уйдет, и тогда ничего не произойдет — никогда. Ни сегодня, ни завтра. Только сейчас. Я предаю мать, сестру, и себя — но я не могу выносить его присутствия. Я хочу вернуть его обратно, вернуть такого, каким всегда знала, и какой он всегда вызывал у меня сочувствие и нежность.

Я вцепилась пальцами в края пледа, открыла глаза и выдохнула, выпуская в холодный воздух тонкую струйку пара. Потом медленно вернулась в дом.

Ступени летели у меня под ногами, скорее, скорее, скорее, я бежала уже не от него — я бежала к нему, потеряв стыд, честь, совесть, память, рассудок… Я стояла у дверей и не могла отдышаться. И толкнула внутрь дверь, понимая, что меня ждет. Я не боялась.

Драко стоял спиной ко мне, опираясь локтями о подоконник. Я знаю наизусть этот его жест — часто наблюдала в гостиной Слизерина. Тысячи жизней назад.

А потом он молча выпрямился и повернулся ко мне, пристально смотря на мой профиль в полутьме. И страх исчез, растворился — когда его пальцы приподняли мой подбородок, осторожно повернули к себе мое лицо, когда губы овладели моими губами.

Поток любопытства, отчаяния и желания нес меня вперед, и все, что было вокруг — комната, кукла с пунцовыми щеками, черные деревья за окном, фигура в бело-розовом платье на картине — все превратилось в его ласкающие руки, губы, горячий бессвязный шепот, прохладный батист простыни, прикосновение холодного воздуха к обнаженной коже.

А потом все сузилось, и остались только его губы, губы, губы и руки — везде, везде: на моей груди с заострившимися от холода и стыда сосками, на шее, изогнутой неестественно, на бедрах, приподнятых навстречу ему, между ног, где все внезапно взорвалось горячим, влажным снопом искр желания. На плечах — его жадные, тонкие губы оставляли свои следы, здесь, здесь, и вот здесь; и я изгибалась под ним, требуя большего, и внезапно — резкая, внезапная, заслуженная боль вырвала меня обратно, в полутьму спальни, к болтающей ногами кукле, женской фигуре в бело-розовом платье и погасающим свечам. И сразу стало тошнотворно стыдно, и боль внутри, там, где он врывался в меня с отчаянием и яростью, только нарастала с каждым толчком, и я стонала — не от удовольствия, а от этой унизительной боли, и я только просила, мысленно, кусая губы, чтобы все поскорее закончилось. Чтобы моя расплата закончилась. Чтобы он ушел, навсегда, исчез в молочном тумане, оставил меня одну, навсегда, забыл о моем существовании, навсегда.

Драко задрожал, простонал мне что-то бессвязное — я не могла слышать — и замер. И вместе с ним замерло все, перестало качаться и плыть перед глазами.

— Я забыл, — слова звучали ровно, — я забыл и вел себя так, словно ты… Я забыл.

Я ничего не ответила, только по щекам покатились горячие, предательские слезы слабости. Я размазывала их по лицу, ненавидя всех — себя, его, ночь, холодный воздух, боль, Вестминстерский мост, свою надежду, эту комнату… Чего я только ждала?»

«Ноябрь, 23

Пэнси ждет от него ребенка.

Я чувствовала это каждое мгновение, когда он был во мне, целовал меня, прикасался ко мне, шептал мне бессвязные слова. Пэнси ждет от него ребенка. Я была одной этой мыслью, ничего не чувствуя, машинально и неумело возвращая ласки, бездумно отдавая себя в полумраке его спальни. Он наверняка отражался в моих глазах, но я не могла почувствовать отражения, потому что Пэнси ждала от него ребенка.

Это нормально, это естественно — они ведь давно вместе… Тогда я стиснула зубы: осознание, что Драко принадлежит не только мне, что его губы целовали не только меня, резало, крошило, жгло изнутри. И желание быть с ним только разгорелось, когда я узнала правду. Запретный плод сладок — но теперь я поняла, что все равно пришла бы к нему. Не смотря на все брошенные оскорбления.

Драко задрожал и зарылся лицом в мои спутанные волосы.

Я с усилием подняла ослабевшую руку и провела рукой по его плечу. Я снова ничего не ощутила, но боль ушла, оставив место для разочарования. Пэнси ждет от него ребенка. Ждет. Ждет. Ждет. Больно»

«Ноябрь, 24

Сестра меня ненавидит. Меня все тайно ненавидят, потому что я никому не желаю зла. Я слишком мягкосердечна, будь проклята доброта. Быть злой, жестокой и всепрощающей — вот основной закон выживания в этом мире. Как же тяжело прощать. Особенно свою родную сестру, которой плевать на чувства. Ведь она знает, знает, что я лелею одну-единственную иллюзию в море реализма: Драко — мой. Но она стерла ее, срезала, завлекла его в свою постель. И он так же врывался в нее, приглушенно стонал, вздрагивал и прикусывал губы? Мерзость. Все — мерзость. Поттер с его дешевыми ценностями, купленное Министерство, искусно лгущий Маркус, мать, поглощенная никому не нужными счетами…Я — изгой. Не Драко, не дети Пожирателей смерти. Я. Я ведь черный лебедь в стае этих мерзостно правильных белых лебедей. Все фальшивы. Чувств нет. И только в танце, только в танце я живу. Неправильная, не разочаровавшаяся девочка, которая зачем-то вышла из кукольного домика. Но если жить и не знать, что твоя жизнь — кукольная, это еще хуже. Еще больнее. Ведь раб, не знающий, что он — раб, еще хуже, чем осознающий правду.

— Я говорила с Маркусом и…

Дафна размашистым шагом пересекла гостиную, оставляя на бежевом ковре яркие коричневые следы от ботинок, и с размаху ударила меня по щеке.

— Так это ты сказала ему, что я…

Я выпрямилась, как натянутая струна и вызывающе взглянула в пылающие глаза сестры.

— Да, я сказала ему правду. Значит, ты была у него?

— Какого черта ты так поступаешь? — глаза Дафны блестели. — Ты понимаешь, что я не могу, не должна быть с ним? Я не хочу унижаться. Особенно теперь, когда его жена ждет ребенка…

— Он не разведется, — я коснулась пальцами горящей щеки, понимая, что заслужила пощечину. — Зачем ты была у него? Лгать мерзко. Мама спросит…

Дафна равнодушно повела плечом и бросила перчатки на столик.

— Какое мне дело до маминого мнения? Это ты всегда слушаешь ее бесполезные советы. Ее время давно прошло, Астория. Нельзя жить по правилам тридцатилетней давности. Да ты и…

Дафна подошла ко мне, взяла за подбородок, долго вглядывалась в глубину глаз и наконец процедила:

— Отдалась все-таки? Во имя Мерлина, зачем?

Чувствует. Родная кровь.

Я обхватила плечи руками и, приподнявшись на носках, качнулась вперед потом назад.

— Драко сделал мне предложение.

Дафна быстро вскинула глаза на меня: я отрицательно качнула головой.

— Отказала.

— Почему?

— Почему ты отказала Флинту?

Дафна опустила голову и нервно приподняла носок туфли. Я пристально смотрела на этот забрызганный уже высохшей грязью носок. Внизу, под коричневыми брызгами, он оставался еще девственно чист, блестящ, лакирован, а грязь легко можно было смыть. Все еще можно было смыть.

— Значит, ты была у Флинта. Он… сказал тебе про мои слова? Про меня?

— Мы не так уж много говорили, — Дафна скептически сморщилась. — Ты теперь понимаешь, о чем я.

Я опустила глаза. Я не чувствовала вины. Плевать на всех, как они плюют на меня.

— Слишком больно.

— С Малфоем всегда больно, и я не про постель. — Дафна оценивающе взглянула в мое наверняка грустное лицо. — Выпить хочешь?

Два мира переплелись, стали общим, хотя бы на один вечер, сейчас. Я же всегда была для Дафны не просто непонятным существом, а словно чужим факультетом с особенным набором ценностей. Мне не повезло с самого начала: родители отчаянно ждали мальчика, как и положено в хорошей семье: дочь и сын. Разбавить чью-то кровь и сохранить фамилию. Но родилась я. Дафна едва заметно поморщилась, и я знала, о чем она думает: младшая дочь в семье — всегда бремя. Я и привыкла держаться одновременно смиренно и вызывающе. У Дафны обычные, серо-голубые, ничем не примечательные английские глаза, в которых и гнев, и вызов, и нежность почти невозможно было отличить. Сливались.

Я медленно повела плечом, нерешительно постучала пальцем по предплечью и молча кивнула.

— Все равно мама уже спит.

В полутемной гостиной темным пятном выделялся длинный овальный стол. Уродливые тени свечей плясали на стенах в уродливом танце. Дафна быстро открыла скрипящую дверцу шкафчика: если дернуть сразу, силой, скрип был почти не слышен. Когда тянешь медленно, все скрипит целую вечность.

— Это коньяк. — Я поджала под себя одну ногу и закуталась в шаль, забытую матерью. — Я не буду.

Тень от горлышка вклинилась между танцующими отсветами свечей, отрезала их друг от друга. Коньяк казался темным, почти черным, как смола.

Дафна фыркнула и палочкой приманила бокал.

— Я бы тебе и не предложила. А все-таки, почему ты отказала Малфою?

— Он всего лишь хочет изменить свою жизнь при помощи меня.

— Чушь. Кто тебе это сказал? Паркинсон? — Дафна закинула ногу на ногу. — Домовику ясно, что Паркинсон. Зачем ты к ней ходила?

— Посмотреть.

— Посмотреть? Она что, животное в клетке?

Я прикрыла глаза и раздраженно сжала зубы. Она ведь знает. Откуда эта вечная манера — переспрашивать? Как будто у меня есть на нее время.

— Поговорить о Драко.

— Паркинсон — последний человек, которого можно спрашивать про Малфоя. Она же его ни черта не знает. Послушай, я знаю Драко получше нее: если бы он хотел просто поставить крестик или галочку, как принято на СОВ, он не стал бы раздумывать. Но он выбрал тебя, потому что нужна ему ты, это сразу было видно в его глазах. Ты на секунду вбежала в гостиную, впопыхах, задыхаясь после танца, а он сразу и сдался. Малфои не привыкли бороться, и он бороться не будет. Он будет осознавать.

— Что?

— Что влюбился.

Живо представив, как Драко медленно осознает свою влюбленность, я запрокинула голову и громко, звонко рассмеялась. Потом, вспомнив, поспешно прикрыла губы ладонью. Можно было бы представить Драко раздраженного, Драко стонущего, Драко плачущего, Драко презрительного, но осознающего… Мерлин святой.

Дафна покачала бокал в руке и сморщилась.

— Не будь жестокой. Он не статуя, хоть такой и кажется. Ты должна знать это лучше меня, это в твоей голове он торчал все эти годы, но ты до черта любишь вставать в позу и эгоистично отрицать себя, других и зачем-то страдать. Тебе это нравится? С каких пор ты стала ревностной католичкой?

Я запахнула шаль и оперлась на стол. Пахло спиртом. Католичкой?Пожалуй, почему бы и нет? Бездушная, жадная до золота и крови религия, позволяющая просить все, что захочется. С исключительным правом быть прощенным.

— Пэнси беременна.

— Сучка.

— Ты думаешь, она…

— Не будь дурой, — в глазах Дафны мелькнула злость. — Малфой знает?

— Нет.

— Ты поэтому ему отказала?

— Нет.

Дафна наклонилась вперед и, протянув руку, коснулась моего локтя. Интересно, в ее глазах я тоже выглядела такой хрупкой, тонкой, незаметной?

— Я знаю Драко. И ты знаешь, просто ты сейчас смятена, запутана, испугана, расстроена. Ему неплохо досталось за прошедшие несколько лет. И если он правда хочет что-то изменить, значит, дай ему этот шанс. Человеку всегда нужно дать шанс стать прекрасным в твоей жизни, Астория. Не повторяй моих ошибок. Выходка Пэнси ничего не значит. Они давно вместе, это правда, но привычка никогда не заменит любовь.

— Ты говорила, что он безликий, как шкаф.

— Ты хотела выйти из дома. Ты вышла, так что пришло время для правды.

Я оперлась лбом на скрещенные руки. Да, я вышла из дома, и я не жалею. Но с этой реальность нужно что-то делать. Либо я подчиню ее себе, усмирю, схвачу под уздцы, либо она затопчет меня. Я не хочу валяться в пыли, да и без толку — я все равно черная. Только белые лебеди пачкают перья.

— Когда-нибудь люди вокруг меня начнут говорить как раньше? Или эта послевоенная игра слов и фраз останется навсегда? Я схожу с ума.

Дафна хмыкнула, отклонилась на спинку стула и зевнула. Большие часы показывали час.

— Все мы сумасшедшие. Ты. Я. Малфой. Война повреждает рассудок, общеизвестный факт. Даже у Поттера поврежденный рассудок. Его дорогая жена говорит, что он кричит по ночам. Маркуса это забавляет. Представь, приходишь в Министерство, смотришь на Золотого Поттера, а он по ночам кричит…

— Когда вы только нашли время обсуждать Поттера, — я через силу улыбнулась. Конечно, он кричит во сне. Почти все кричат сейчас. И сейчас Поттер — не исключение.

— Мы только этим и занимались, — Дафна мягко улыбнулась в ответ. — Лежали в постели, пили горячий шоколад и говорили. Как думаешь, это счастье?

Я повела плечом, пытаясь представить себя с Драко, пьющих горячий шоколад и разговаривающих. Невозможное, далекое… Драко казался чем-то отчетливо далеким. Чужим.

И внутри, глубоко в сердце, немедленно вспыхнуло желания танцевать. Просто раствориться в музыке, исчезнуть, не думать, не чувствовать, не любить.

Я люблю его. Я знаю, что не убежать. За что? Ему плевать. За что? Пэнси беременна.

И никто не поможет. Все безнадежно.

Поднявшись со стула, я сбросила шаль и оперлась руками о стол, не сводя глаз с качающегося, тревожного пламени свечи.

— Пойду в залу.

Дафна только широко зевнула, прикрывая рот ладонью. Тени еще плясали, извиваясь, на стене».

« Ноябрь, 29

Я умру. Когда он уходил по аллее, я умирала — с каждым его равнодушным шагом вперед, оставляющим меня позади.

Он уходил, вперед, туда, где нет меня, отдаляясь, уменьшаясь, сливаясь с сумерками.

Он не вернется. В его глазах не было искры возвращения.

Больно.

Страшно. Страшно — действительно умереть от этой режущей боли сердце.

Никогда не прикоснуться. Никогда не поцеловать.

Не обернулся.

Холодно.

Я шла за ним к Пэнси, смотря в упор на его хмурый испуганный профиль, на плотно сжатые губы, на спутанные волосы, неподвижные в безветрии. Я шла с ним к женщине, которая избавилась от его ребенка. Драко было плевать, что я иду рядом, и в этом нет его вины. Он не знал, что я бы отдала многое, только бы остаться дома. Не потому, что трусила. Потому, что я не хотела смотреть в его лицо. Ему было больно, и я ничем не могла помочь, потому что он так и не понял — я люблю его. По-настоящему. Отчаянно. Преданно. Безумно. Наивно.

Люблю его.

Не отрекаются любя.

Я — не слизеринка.

Я никто.

Я не знаю, почему я такая.

Я только хотела, чтобы он понял, почувствовал, осознал — я люблю его.

«Зачем отдавалась?»

Поэтому и отдавалась.

Но он не понял. Не смог, не успел, не захотел — и ушел. Он торопился уйти, оставляя меня на холодных каменных плитах, под падающим снегом.

А я не успела объяснить. Я все время не успевала объяснять, почему я такая.

Гордыня, будь она проклята.

Я вся дрожу. Дрожь должна согревать, но я ничего не чувствую. Я только все еще вижу его высокую темную фигуру, растворяющуюся в сумерках.

Холодно.

Ледяной свистящий ветер.

И колени — в кровь.

Ненавижу себя. Если бы я могла говорить! Но я только молчу, а поступков он не понимает. Главное — слово, а не дело.

Я одна.

И рыжие мокрые листья раздавлены его грязными ботинками.

И каждый — в одиночестве.

Я.

Он.

Она.

Все — одиночки. В чудесном мире сладких слез».

«Февраль,17

За что-то я никому не нужна.

За окном умирает февраль, а я по-прежнему взаперти в своей комнате. Сама себя заперла. Дафна обманывает себя жизнью у Флинта, как будто Трэйси совсем слепа. Мама притворяется, что занята. Как будто я не понимаю, что все — мишура.

Пыталась навестить Паркинсон — она запустила в меня грязным бокалом из-под лекарства. Теперь шрам напоминает, как я виновата перед ней. Но ведь я не знала, что она…Плевать на всех.

Я устала от ненужности.

Кого сейчас рисует Драко?

Я хотела сжечь тот набросок на блокнотном листке. Не смогла. Слабая. Лишняя.

Много гордыни.

Много воображения.

Ничего из себя не представляю, а требую. Какого черта?

Февраль умирает. Умирает, истаивая в предвесенней капели, исчезая в лучах предвесеннего солнца. Пора убирать чернила и стирать слезы со щек. Ведь слякоть уже не грохочет.

Снова тишина.»

«Сентябрь, 28

Точка. В старой жизни — точка.

Я решилась учиться жить заново. Все могут, и я смогу. К хвостороге слабость.

Я сильная.

Ведь Поттер умеет быть нужным и счастливым, хотя на душе у него всегда паршиво.

Умирать, мучиться, болеть, истекать кровью и несбывшимися мечтами из-за Малфоя — глупо. Пусто. Да, люблю. Да, отдала бы все, чтобы он ни попросил.

Но зачем, Мерлин святой, истекать кровью по человеку, которому ты не нужна? Ради чего и кого жертвовать?

Равнодушие.

Я стала сильнее.

Я врываюсь в дивный новый мир.

Сегодня. Сейчас.

Я приму предложение стать его частью.

Для этого требуется немало килограмм храбрости, но у меня ее с лихвой…

Победа.

Или я превращаюсь в полого человека?

Еще один чучело-человек, набитый соломой… Может быть, именно такие люди — настоящие?

Только куда же девать страсть? Продать не выгодно — она обесценилась давно, сейчас спрос на спокойствие и созерцательность. Вперед, прочь из кукольного домика! Вырасти из него — и раздавить ногой. С размаху. Прочь. Без сожаления. С наслаждением раздавить.

Расплескать напоследок страсть.

И идти к нему.

Он ждет. Ему нужна я.

Наконец-от.

Пью за похороны невозвратимой жизни. Надоело. Сжечь бы эти бесполезные бумани, но огонь потух. Как я».

И дальше листы — белели.

И Драко сделал то, что не делал так давно: швырнул тетрадь в стену и с отчаянием провел рукой по еще мокрому лицу. Из тетради выскользнул листок — похожий на листы его блокнота. Нагнувшись, он некоторое время рассматривал собственный рисунок мелком — темная, живо очерченная фигура над перилами моста, но такая мягкая, почти нежная. И изгиб щеки, волосы, схематичные, едва схваченные пальцы рук.

Он наступил на листок ногой, навалился подошвой, втаптывая в светлый ковер с наслаждением, сцепив зубы. Одиночество кинжалом, которым когда-то Беллатриса запустила в домовика, вонзилось в сердце и повернуло несколько раз. Горько, горько, горько. Он зажмурил глаза и приоткрыл губы, ловя соленые капли. Плакать было наслаждением — даже большим, чем попытка вдавить в ковер набросок своей любви. Снова опоздал.

Сад, еще не облетевший, застыл под налетевшим вечерним ветром. Смотря на качающиеся пустые качели, Драко вдруг понял все, что Астория говорила.

Она любила его — вот и все.

А он снова опоздал.

Он вернулся к пустым качелям, качающимся от ветра и шелесту листьев, упрямо цепляющихся за родное дерево. Порыжевшие от ржавчины железные цепи качели казались вырванными из действительности. Драко протянул руку и остановил размеренное движение. Положил смятый рисунок на выцветшие доски качелей.

Потом пошел к воротам.

Любой город становится чужим в сумерках, когда действительность зависает между днем и ночью.

Не отрекаются любя. Не отрекаются.

Так почему же она отреклась?

Драко поддел ногой пустой бумажный пакет из очередной маггловской забегаловки. Впервые ощущая пронзающее, режущее одиночество, он не хотел возвращаться домой. Он хотел просто вымотаться, идти вперед по городу, неважно, зачем и куда. Нащупав в левом кармане палочку, Драко выдохнул и презрительно скривил губы: в любом случае, врасплох его не застанут. Поттер не зря треплет о волне беспорядков: Кингсли понятия не имеет, как управлять сообществом. Когда нечего жрать, пойдешь и грабить. Драко не испытывал голода, но зато он великолепно понимал голод, пульсирующий в сердце. Любой голод нуждается в насыщении. Кому-то нужна еда, а кому-то — всего лишь любовь.

Драко свернул с Пикадилли и пошел по Сейнт-Джеймс-стрит в сторону парка.

На старых улочках часто встречались небольшие маггловские магазины: он шел, рассматривая странные вывески, полустертые буквы бывших владельцев. В старых магазинах всегда пахло чем-то затхлым, умершим, но знакомым. Старое всегда было безопаснее.

Драко остановился у витрины, размышляя, как пахнет внутри странного магазина с круглыми черными дисками размером с большое блюдо.

— Послушайте, мальчик,

Вы плачете, мальчик,

Вам кто-то нарушил душевный покой?..

Нарушил. Истоптал. Отнял.

Странные маггловские песни. Все одинаковы. Все равны. Странное осознание истины.

Драко свернул на Чаринг-Кросс, пытаясь вспомнить, где дом Монтегю. Кажется, недалеко от Косого переулка? Да плевать на него. Прийти в дом, взять ее за руку и сказать — что?

Молчание. Пустота. Полость. Ей это уже не нужно. Она свободна.

Косой переулок был уже пуст: в сентябре здесь всегда было малолюдно. Прибыльным оставался только «Котел». Драко усмехнулся, проходя мимо магазина Фортескью: хозяин уже давно — разложившийся труп. А мороженое все так же едят, лижут, посасывают, не замечая бьющего в нос трупного запаха. Мадам Малкин тоже сдала. Дочь упекла ее в дом для престарелых. Кому нужна помешанная на шитье старая бабка. Олливандер умер недавно. Палочки теперь делают мало. И продают втридорога. В дивном новом мире все должно быть новое.

В магазине не-близнецов Уизли оказалось шумно. Душно. Приторно. И одновременно невыносимо уныло. Рыжий не-близнец с сияющим тупостью лицом раскладывал какие-то красно-зеленые свертки по полкам. Лимонного цвета занавески были покрыты дохлыми мухами. У кассы, где близнец орудовал неуклюжими ручищами, толпились дети.

Драко тихо вдохнул спертый воздух, словно проверяя: не отравлен ли он. Рядом с кассой фиолетовое пластмассовое дерево указывало в разные стороны магазина. «Блевотные батончики» — направо, «Амортенция» — налево, «карликовые пушистики» — прямо и наверх, «канареечные помадки» — справа у кассы.

Драко пошел налево. Банально. Зато честно.

В синих пузырьках томилась ненастоящая любовь. Амортенция сама по себе была поддельным чувством, а здесь ее подделывали вдвойне. Мерзко. Не купить любовь — ни за жизнь, ни за смерть, ни за горсть серебра.

— Рон!

Драко обернулся: растрепанная Грязнокровка бесцеремонно растолкала детей и оперлась локтями о прилавок.

— Я занят, Гермиона.

— Всегда.

— Я не могу бросить Джорджа, а спрос…

— Плевать мне на Джорджа и на спрос, — Грязнокровка явно отчаялась добиться счастья от этого рыжего призрака, игравшего в мертвого брата. — Пойдем домой, Рон. Я хочу домой. Я не могу метаться между тобой и работой.

Рыжий пожал плечами, продолжая раскладывать свертки.

— Иди без меня. Я здесь переночую.

Некоторое время она молча хватала ртом воздух, напоминая рыбу с волосами. Потом заметила Драко. Схватив его за предплечье, она с силой выволокла его на холодную улицу. Он не стал сопротивляться.

— Не заходи сюда больше, — она задыхалась, смотря в его серые одинокие глаза. — Только ты еще остался свободным. Убирайся отсюда.

— Асторию не видела? — он разлепил губы, думая, что лучше бы Рыжий знал, что она изменяет ему с Крамом. Любая бы изменила. — Вали ты от него, Грейнджер.

— Уизли. — Грязнокровка лучше подохнет, как рыба на суше, но не бросит этого безнадежного призрака. — Мне некогда знать, где твоя Астория.

— Как поживает Крам? — лениво сощурился Драко.

Грязнокровка не покраснела. Не побледнела — спокойно осталась сама собой.

— С переменным успехом, знаешь ли.

— Канцеляризмы. Вот в чем твоя беда, Грейнджер — сплошные канцеляризмы, — Драко пошел к Лютному переулку. Здесь больше ничем не торговали, и дома, теснившиеся по сторонам, смотрелись еще более уныло, чем раньше. «Горбин и Бэнкс» работали в Кардиффе, под прикрытием Министерства. До чего можно опуститься.

Хотелось есть — но чисто. Золото оттягивало карман. Придется тратить.

Ее нужно найти. Только где?

В «Единороге» не осталось пустых столов, ведь новоявленные золотые аристократы подобострастно повторяли за Поттером. Драко поморщился от ударившего в нос вкусного запаха жареной курицы. Золотой мальчик помахал ему рукой из-за дальнего столика. В этом взмахе даже чувствовалась какая-то радость. Идиот.

— Пить будешь? Я закажу пирог с лососем, — Джинни вздернула нос. Рыжие волосы неприятно лезли в грязную тарелку с остатками растерзанных креветок.

— Иди к черту, — посоветовал Драко, раскрывая меню. — Я буду виски. И горячее.

Джинни фыркнула и махнула рукой официанту. Поттер поправил сползшие на потный нос очки и тяжело вздохнул. Драко посмотрел на него исподлобья: что у них сегодня? Секс? Только ужин? Секс и ужин? Ужин и нотации?

Официант услужливо склонился над их столиком.

— Вы снова не с ними, мистер Малфой?

— Да. Мне кофе и тыквенный пирог.

Джинни приподняла выщипанные брови. Или их просто сдуло ветром. На квиддичном поле такие безжалостные ветра.

— Ты хотел виски.

— Ты глуховата, жена героя. — Драко откинулся на спинку стула и подмигнул Золотому мальчику. Небольшая мужская поддержка. Поттер снова поправил очки.

— Я так рада, что мы выбрались посидеть, — Джинни провела рукой по его гладко выбритой щеке. — Я так тебя люблю, Гарри.

Он устало смотрел в ее лицо и сияющие глаза, потом негромко ответил:

— Я тоже люблю тебя, Джинни.

Какая приятная ложь, пожалуй, такую и не встретишь в этом призрачном городе, покрытом бурым туманом. Драко это развеселило. Он смеялся, булькая горлом, несколько неловких минут, потом резко поднялся и ушел. Как только принесли заказ.

Где она может быть? В доме Монтегю.

Бесцельно ходить по Лондонским улицам — вот и все. Искать ее, зная, где она. Так нелепо.

Полые люди всегда нелепы. Чучела неуклюжи.

Нигде нет счастья. Ни у кого. Если у всех его нет, так зачем его хотеть?

— Эй, Малфой, — на узкой улице его дернули за рукав. — Стой. Женщина нужна?

Он остановился, разглядывая ее лицо. Непривычно накрашено и странно довольно.

— Патил. — с ней же Поттер ходил на Святочный бал. — Одна или вдвоем?

Парвати откинула густые волосы назад. В ее черных глазах промелькнула ярость.

— Одна. Падма замуж вышла. За Макмилана. Знать меня не хочет. Так тебе женщина нужна?

Драко отрицательно мотнул головой, чувствуя, как тошнота подступает к горлу.

Камни, камни, камни. Нет воды нигде.

— Я ищу девушку. Пару галеонов хочешь?

Парвати обиженно вскинула голову. Ее горбатый восточный нос показался свиным пятачком.

— Я работаю честно, Малфой. Это ты всеобщая шлюха, продающаяся за деньги.

Драко пожал плечами. Полый. Из него выжали все эмоции, всю воду, всю силу. Он искал ее, хотя знал, где она. Потеряна. Ходить по улицам. Ходить.

И он ходил. Он искал счастье, которому можно было бы завидовать. Он видел многих.

Одинокую седую МакГонагалл, выходившую из «Котла». Финнигана с семьей — его жена несколько месяцев изменяла ему с Томасом. Бездетного Слизнорта, уныло жующего вялые губы. Лаванду Браун под руку со слизеринцем — вполне счастливым. Разумеется, откуда ему знать, что Рыжий завален письмами в розовых сердечках, от которых разит дешевыми духами?

Никто не счастлив.

Только Блейз, которому плевать на людей. Но не всем повезло родиться Блейзами. Только Блейзу. Какой же бред…

Драко прошел вдоль набережной, смотря на покачивающие в холодной воде, подернутой туманом, разноцветные листья.

Слишком много лиц. Пустота. Хотелось спрятаться, зарыться в собственную бесцветную солому и уснуть. Как медведь, до весны. А еще лучше — до счастья. Есть ведь такое время года.

Он добрел до Гайд — парка и сел на скамью с потрескавшейся белой краской. Тихо шумела листва в кронах. Никого. Воробьи деловито сновали по гравию в поисках намеренно упавших крошек.

Драко закрыл лицо руками и тяжело выдохнул в ладони.

Если бы превратиться в статую. Не в Нельсона — на нем слишком много дерьма, а во что-нибудь неприметное, но непременно малфоевское. Что устроит всех. Где-нибудь на углу.

Подальше от других статуй, чтобы только тишина вокруг — и одиночество.

— Почему дядя плачет? — детский шепот неприятно вырвал его из раздумий.

— Дядя не плачет, а устал, — звонкий женский голос разбил тишину. — Сэр, с вами все в порядке?

Драко кивнул, не отнимая рук от лица. К черту, к черту.

— Дядя плачет, — упрямо заявил детский голос.

Драко посмотрел на него сквозь щель между пальцами и криво улыбнулся. Светловолосый мальчик теребил лошадку в пухлых руках. Вот такого же мальчика убила Паркинсон. Она никогда не любила вопросы и детей. А как иначе познать мир? Не ошибкой — только вопросом.

— Я устал.

Женщина села рядом с ним на скамью и сочувственно вздохнула, заправляя за ухо выбившуюся прядь темных волос. Она была молода, похожа на Асторию своей хрупкостью и странной неземной легкостью. И светилась изнутри. Ее темно-коричневое пальто было в каких-то белых каплях.

— У вас опустошенный голос.

— Я не пустой. Я полый, — отозвался Драко, рассматривая ребенка. Он бы не вынес убийства. Откуда в ней столько жестокости?

Женщина склонила голову набок, с интересом смотря на него.

— Тем лучше для вас, — заметила она негромко. Ветер зашелестел листвой клена. — Заполните себя кем-нибудь. Вы ведь ждете ее.

— Кого? — отрешенно спросил он, глядя на землю. Холодно. Пусто. Где она?

— Вашу девушку, — женщина поправила ребенку шапочку.

— У меня ее нет.

— Значит, будет.

— Вы счастливы? — голос прозвучал резко. Если счастья нет, жизнь бессмысленна. Тогда остается уехать. Навсегда. Прочь. От туманного вечного города и Золотой паутины Поттера. — Ну?

— Очень, — женщина покраснела, словно вспомнив о чем-то, поднялась и взяла ребенка за руку. — Я очень счастлива. Поверьте. Всего доброго, сэр, и да храни вас Господь. Нам пора ужинать, да и папа нас заждался. Au revoir!

Драко провел руками по влажным волосам. Потом снова закрыл лицо руками. Значит, есть. Нужно было идти. Искать. Но он больше не мог. Он всю жизнь ошибался. Всю жизнь опаздывал. Он был чучелом, и одновременно — оторванным листком, который жаждал прилипнуть к теплой щеке. Сил больше не осталось.

Сидеть. Сидеть. Превращаться в статую.

Тишина. Ветер. Холод. Сырость. Одиночество.

Безбожно.

А магглы умели быть счастливыми — в этом неуютном городе, под туманом, в дожде, в камне.

Если в нем умрет Малфой, то кто останется?

Безвременье.

И ветер.

* * *

Он заметил ее не сразу, приняв за статую, которую давно разбили.

Она стояла выпрямившись, слегка приподнявшись на цыпочках, обхватив плечи, и вся ее худая фигура и выдавала напряжение, словно она изо всех сил вслушивалась в вечернюю тишину. Выражение лица оставалось скрыто под широкими полями серой шляпы.

Драко протянул руку и коснулся ее плеча. Просто проверить, что она — призрак.

Не бывает.

В его саду, на ступенях его дома?

Не бывает.

Астория медленно подняла на него глаза. Он сразу узнал их — ее глаза. Преданные, любящие, зовущие. Она вдруг стала тяжелой, осязаемой, цельной. Очерченной, а не схематичной. Мягкие, расплывчатые линии наброска стали черными, совсем четкими. И он вдруг понял, что сдерживало ее все их проведенные ночи. Он сам. Его нелюбовь. Его отрицание ее. Их обоих, их — как единого целого. Потому что она сама и была его любовью. Признать это тогда он не мог. Тогда это было глупо и унизительно, потому что в его душе было только безразличие, а в голове — бесцветная солома.

Драко протянул руку и коснулся ее щеки.

— Астория.

Она поколебалась мгновение, пристально глядя в его глаза, и, подняв руку, нежно коснулась его ладони.

— Драко.

Он смотрел, как трепещется под ветром небесно-голубая лента на ее шляпе. Тонкие черты ее лица казались особенно нежными и трогательными в сумерках. Зачем он ушел от нее?

И почему она отреклась от него?

И снова осень. Снова они встретились в осени.

Астория смотрела в его глаза: просто, не свысока, изучая выражение его лица, словно пытаясь найти какой-то ответ на незаданный вопрос. Потом она отпустила его пальцы и тихо сказала:

— Пойдем.

Драко пошел вслед за ней, не отрывая взгляд от худеньких выпрямленных плеч. Все вокруг стало размытым, и только фигура Астории оставалась четкой, вырезанной из темного мрамора.

Потом он поравнялся с ней и заглянул в ее лицо. Она смотрела перед собой, плотно сжав тонкие губы, которые нестерпимо хотелось поцеловать. И Драко взял ее за плечи, оставил и повернул к себе.

— Пожалуйста, не надо, — Астория отвернула голову, уклоняясь от поцелуя, и в ее синих глазах он прочел какую-то странную обреченность. Он не знал, что сделать, чтобы она принадлежала только ему. Он не знал, как снова сделать ее своей.

— Будь со мной, — произнес он тихо, взяв ее за руку.

Астория взглянула на него из-под полы шляпки. Молчание. Удивленное молчание, словно она ожидала от него чего-то другого.

Потом присела на старые, заржавевшие качели и обхватила пальцами железные цепи.

Драко вдруг опустился на колени перед ней. Она принадлежит Монтегю. Как она только живет с этим пузатым мерзавцем? Чужая женщина всегда манит.

Только Асторию он любил.

— Ты знаешь, что мир разноцветный? — тихо спросила она и провела ладонью по его волосам. Драко вздрогнул. — Ты просто должен захотеть увидеть.

— Ты нужна мне.

— Я так долго мечтала о том, что ты скажешь мне это, — Астория убрала руку. — Я была всего лишь незаметной девочкой с известной фамилией и красивой сестрой. И я никому не была нужна.

— Я читал твой дневник.

Она вздрогнула и вскинула голову.

— Это низко.

— Да, — Драко сжал губы. — Разве я могу поступать по-другому? Думаешь, я умею?

Ты же уверена, что я люблю только себя.

Астория отрицательно покачала головой.

— Ты тогда бы не нашел меня. Но ты меня искал.

— Зачем ты вышла за него?

— За кого?

— Будь милосердной хотя бы, — Драко поцеловал ее колено. — Как Поттер.

Астория закрыла глаза и подняла голову, вдыхая тяжелый, ароматный воздух осени. В тишине едва слышно шумел ветер в пожелтевших кронах деревьев. Вечер уже наступил. Холод, почти ледяной, заставлял листья обреченно трепетать, сворачивать рыжие края.

Темно-желтые, янтарные окна дома не грели, даже не манили к себе, только равнодушно смотрели в вечер.

— Я люблю тебя, — произнесла Астория сквозь зубы, выдавливая слова, разбивая в осколки гордость. Гордость, оставшуюся от Гордыни. Осколки не ранили. Они таяли в крови. — И я свободна. Дафна тебе солгала.

Драко некоторое время сидел неподвижно, смотря на ее маленькие гладкие колени, не закрытые коротким пальто. Потом поднялся.

Ее синие глаза были закрыты. Ее бледно-розовые губы оказались едва теплыми. И ее белые от холода пальцы с отчаянной силой сжали его запястья.

* * *

Полый человек огляделся по сторонам: мир оказался разноцветным. Полый человек знал, что такое быть предателем. Что значит презирать себя. Что значит быть трусом. Полый человек был каждым из них. Он был всем — с мешками золота в сейфе Гринготтса, и ничем — с неумением жертвовать и отдавать, он был набит соломой предрассудков, высокомерия и навязанных мнений. Он был игрушкой и легкой добычей.

Но теперь он вдруг перестал быть полым.

Невозможно оставаться пустым, когда вдруг находишь себя. Находишь себя на надрыве, в отчаянии, в невесомости, застыв в беззвучном вопле. Находишь.

Себя — в другом.

the End