Юные особи доинтернетного периода (джен)

Это не Гай Германика. Всё очень скромно.

* * *

– Ребя, это наш последний новый год, врубаетесь? Так что отрываемся по полной!

Мы «на хате». Ну, мама-то моя думает, что мы на квартире у одноклассницы. Но на сегодняшнюю ночь квартира Катькиной бабушки поменяла статус.

Катьке не повезло родиться в Новый год – кому понравится всю жизнь получать сокращённую дозу подарков? Поэтому родители, виновные в этом безобразии, разрешили ей устроить небольшой новогодний праздник второго января. С подружками. Так сказать, в честь её семнадцатилетия и предстоящего расставания с одноклассницами – многие ведь разъедутся поступать в самые престижные вузы страны.

На самом деле в Москву или Питер мало кто рвётся – зачем, если и в Минске полно вузов? Это во-первых. Во-вторых, новогодним праздником этот тусач назвать было сложно. Про подружек вообще промолчим. Нас набралось человек двадцать в небольшой двушке, потому что в свою министерскую квартиру Катькины родители нас, естественно, не пустили, хоть сами и укатили на два дня к родственникам. Наверное, они помнили себя в семнадцать лет и знали, что даже самые культурные подружки могут напиться, разбить дорогую люстру и загасить сигарету о чешский диван. Или, не дай бог, добраться до видика. Опять-таки, что скажут министерские соседи, услышав шум? А здесь, в милой квартирке в рабочем районе никто и слова не скажет, даже если от хэви метала будут окна дрожать. Хотя нет – пару слов нам сказали... Но в милицию жаловаться никто не пошёл.

Я стою на лестничном пролёте, потому что мы с пацанами вышли покурить. Вообще-то я не курю, но после ста грамм чего-то винного меня взяли «на слабо», долго ржали, пока учили затягиваться, и снисходительно похлопывали по спине, как будто я не дымом давлюсь, а крошками. Через десять минут в коридоре остались только мы вдвоём с Толиком Фоминым по кличке Фомка. Мне холодно, голова кружится от всего вышеописанного, но от ста грамм всю интеллигентность так сразу не отшибает, так что я стою, мёрзну и стесняюсь сказать Фомке, что его трёп про то, как он «сразу же загремит в армию, а вдруг Афган?», мне порядком поднадоел. Честно говоря, мне кажется, что армия пошла бы ему на пользу.

– Понимаешь, Куликова, прежде чем идти в армию, надо девчонку завести... Ну, чтоб ждала тебя, и всё такое...

Я понимаю про всё такое. Толик-то выпил не сто, а все триста, а весу в нём килограммов пятьдесят. Поэтому жду от него только правды и ничего, кроме правды.

– Вот ты вся такая правильная, отличница, а куришь, – добавляет он, опираясь о стену, чтобы не потерять равновесие. – Может, перепихнёмся?

Ага, прямо здесь, возле лифта, над лужей в углу и разбросанными сигаретными бычками. Или «на хате» в присутствии восемнадцати свидетелей. К тому же тощий Толик, скажем прямо, не Дима Харатьян – короче, не мужчина моей мечты.

– Чё, скажешь, отличницам не хочется?

Я знаю его почти десять лет, и он славный парень. Поэтому не ухожу. К тому же из Катькиной квартиры доносится «Iron Maiden», а у меня с новогодней ночи голова болит. Уж лучше здесь переждать.

– Смотря с кем, – отвечаю я.

– А у тебя было, что ли?

– Ну, не было.

– И у меня не было, – он тихо икает и громко извиняется. (Я же говорю, хороший парень, интеллигентный – не потому, что «не было», а потому, что извиняется). Соображает с трудом, но изрекает умные мысли: – Нет, Куликова, ты мне не подходишь. Для первого раза нужна опытная женщина!

Вот и отличненько…

– Пойдём, Фомка, холодно здесь!

Кажется, Тимурчика подпустили к магнитофону – «Ласковый май» разносится по всему этажу. От Юры Шатунова тошнит сильней, чем от винной бурды, которую я пила, но всё-таки он не так, как рок, бьёт по уставшим мозгам.

Кстати сказать, немногие из наших мальчишек попали в армию, большинство отделалось военной кафедрой, но самое главное – не увидели они никаких Афганов. Странная война приостановилась. Вскоре Беларусь стала независимой державой, и в этом солдаты-срочники увидели один бесспорный плюс: на Крайний Север не пошлют, на Кавказ не пошлют, в увал можно к мамке приехать и отъесться...

Но это было чуть позже. А Толик наш попал на Байкал и долго потом на встречах с одноклассниками рассказывал о восхитительной сибирской природе и незабываемом бурятском куреве. Уж где они его в той военной части добывали, я не знаю – похоже, сами выращивали... Страшно немного было за Толика, ведь наркотиков в Советском Союзе тоже как бы не было. Почти. (Я пожила недолго в Средней Азии и знала, что это не так.) Однако от наркотиков умирали, в основном, сбившиеся с пути и лишенные моральных ценностей западные рок-музыканты. Потому что с жиру бесились в загнивающем буржуазном обществе.

Это сейчас возле памятника героям-освободителям, что стоит за нашей старой школой, трутся сомнительные парни, толкающие ученикам какой-то порошок, а двадцать пять лет назад у входа в ту же школу нас встречала суровая завуч Раиса Федоровна и проводила воспитательную работу.

– Так, Шипунова, к умывальникам! Ты в школу пришла или где? Намазюкалась с утра, как… – Раиса Фёдоровна жестикулировала, но не выражалась.

– Кораблёва, разворачивайся! Куда без формы, да ещё в такой короткой юбке? Вон, смотри, Петрик уже шею свернул!

– Что такое, Раиса Фёдоровна? Нормальная у неё юбка, – подаёт голос Петрик, толкая Кораблёву портфелем в спину.

– Проходи, умник, а то на урок опоздаешь! А ты, милочка, домой, переодеваться! И не говори, что мама форму постирала.

– Но правда ведь, постирала...

– Значит, придёшь в мокрой, раз не научилась сама стирать к шестнадцати годам. Губы мажут, а стирать не умеют.

Моя уродливая коричневая форма в начале десятого класса за полчаса приняла модный вид: я укоротила её на четыре пальца.

– Где ты, Куликова, купила этот кошмар? – грозно спросила Раиса Федоровна.

– В нашем советском магазине, – гордо ответила я. – А шила его наша советская фабрика имени Крупской!

Раиса Федоровна не решилась спорить с самой Крупской, хоть фасон и не одобрила. Зато я на уроке истории могла развернуться на своей первой парте, чтобы поболтать с подружкой со второй, а заодно выставить в проход ноги в почти не заштопанных колготках и посмотреть на реакцию Вовки Мазура с последней парты. Он «давил лыбу», а потом вальяжно так подходил на перемене и спрашивал:

– Где, Куликова, твоя комсомольская совесть? Какого Энгельса ты нарушаешь учебный процесс?

Ещё приятней было от него услышать:

– Не зря анатомия прошла!

– Какая анатомия, Мазур? – фыркала я, пряча довольную улыбку, – история же была!

После школы Вовка стал программистом, уехал в Штаты и сейчас живёт в Милуоки – это где-то возле Канады, на озёрах. Спустя много лет мы списались на фэйсбуке, и он припомнил мои тощие коленки. «Они уже не тощие – получше стали», – отшутилась я. «Лучше не бывает», – ответил он.

Ну не зайка?

Жаль, что его ценные мозги утекли вместе со многими прочими за бугор из нашей небогатой родины и шевелятся себе там, за бугром – причём весьма неплохо. Мозги-мозгами, а кто измерит постсоветскую утечку душ? Наш Вовка всегда был душой компании, извиняюсь за каламбур. Сейчас ему за сорок, и он до сих пор не женат. У нас бы такое добро не пропадало!

А патриотка Раиса Федоровна имеет свою небольшую пекарню в Северной Каролине: её дочка вышла замуж за американца и перетащила маму к себе. Говорят, булочки у неё получаются восхитительные... Можно только порадоваться, что нашёл-таки человек своё призвание! Потому что детей воспитывать – это было явно не её.

* * *

На кухне в квартире Катькиной бабушки ютится крошечная ёлочка, а столы уставлены грязными тарелками и мисками с салатами. Вот теперь у нас, и правда, девичник: мальчишки сюда не суются – наверное, понимают, что мы можем запросто заставить их мыть посуду. Мы такие.

– А вы знаете, что Алиски не будет на выпускном? – с загадочным видом спрашивает Катька и ждёт эффекта. Мы в полном недоумении. – Она сдаёт экзамены экстерном и замуж выходит. По залёту. Мне мать сказала.

Эффект такой, как если бы мы узнали, что Раиса Федоровна пришла на работу в лосинах и топике выше пупа. У Катьки мама – гинеколог и дружит с мамой Алиски. Все наперебой обсуждают новость.

– Подумаешь! Ей летом будет восемнадцать.

– Да, совершеннолетняя как-никак!

– А счастливый отец-то кто?

Катька делится подробностями: кажется, сосед напротив, на пять лет старше Алиски.

– В тюрягу его, гада, за совращение малолетних!

– Это ещё кто кого совратил!

– А что предки себе думают? На аборт её, пока не поздно! На фига Алиске эта радость в восемнадцать лет?

– Ну, точно! Аборты, слава богу, разрешены.

– До восемнадцати только с согласия родителей.

– Так вот я и говорю, что у неё предки тупые! В цивилизованное время ведь живём.

Я кусаю щёку... Может, и не в цивилизованное.

Моя бабушка Тоня, по папиной линии, была очень современной и продвинутой, работала бухгалтером на провинциальном заводе, но всю жизнь оставалась набожной, и никакой коммунизм её не перевоспитал. Для меня её натура долго оставалась загадкой.

– Грех это, грех, грех, – повторяла она своей дочери, моей тёте Тане, когда та надумала избавиться от ещё нерождённого Мишуни. Мне было тогда лет двенадцать, и я, случайно оказавшись на кухне, в эпицентре взрослых событий, слушала во все уши. Бабушка от злости даже хлестнула нерадивую дочь полотенцем. – Ты что удумала?

– Я всё равно от Сашки ухожу... Разбегаемся мы, мама! Ну куда мне ребёнок?

Она ведь тогда ещё не видела Мишуню и не могла знать, какое это будет голубоглазое чудо.

– Мне отдашь, я сама выращу! – твёрдо сказала бабушка. – Не смей, Танька, бог тебя накажет – и меня накажет, за твоё дурное воспитание, – она так сверкнула глазами, что я поняла – ребенок в безопасности.

Кары божьей тетя Таня, может, и не боялась, а вот матери ослушаться не могла. Я слышала, как она ещё долго плакала в коридоре и о чём-то шепталась с моей мамой, а бабушка продолжила спокойно жарить оладьи, а потом, подсев ко мне за стол, сказала:

– Анюта, запомни: бог даёт – бери! Кому-то ведь не даёт, и это большое несчастье.

Кстати, тётя Таня и дядя Саша так и не разбежались, а Мишаня им теперь за няньку для младшей Оли.

Многие женщины знают, что первый вопрос, который задаёт цивилизованный врач-гинеколог в очень цивилизованной поликлинике после выноса вердикта о беременности – «оставлять будете?». Как будто речь идёт о мешке с картошкой или старом телевизоре. Вопрос повергает в шок и ступор, а потом становится невероятно стыдно за секундное замешательство: врач может подумать, что ты сомневаешься, обдумываешь её вопрос, прикидывая в уме, оставлять – или всё-таки выбросить на помойку? Родить или позволить ей забраться внутрь и выскоблить твоё тело, так и не узнав, какое счастье тебе посылает бог? Смотришь на руки врача, представляешь в них стерильные щипцы, пинцет или кюретку, которыми она ежедневно, поточным методом, извлекает из женских тел эмбрионы, и ёрзаешь на жестком стуле.

– Буду оставлять.

Врач безразлично изрекает:

– Тогда идите к медсестре, она вам выпишет направления на анализы.

Кажется, я писала про школу?

Да, обсуждая с девчонками Алиску и её беду, мы сразу протрезвели, забыли про Новый год и стали спорить о вреде абортов.

– Лучше бы их запретили, – мрачно сказала я.

– Нет, нельзя, – отрезала Катька. – Мама говорит, что тогда их подпольно будут делать безрукие эскулапы, а это намного хуже, чем хороший врач в нормальной больнице.

В это время на кухню заглянул сильно нетрезвый и вопящий «с Новым годом, девчонки!» Денис, и мы-таки заставили его мыть посуду, убедив, что сегодня Восьмое Марта. И настроение снова стало новогодним.

* * *

Мне не верят, когда я рассказываю, что у нас на выпускном никто не напился. Может, потому, что веселились мы не в школе, а в доме культуры, и всем культурно наливали шампанское за столами, не вынуждая пить водку из горла по тёмным коридорам.

Алиски на выпускном не было, никто из класса не ходил на её свадьбу, и вообще до родов мы её не видели, а потом, в конце лета, собравшись дружною толпой, пошли поорать под окнами роддома. С мужем-соседом Алиска долго не прожила, оставила дочку Машу под присмотром родителей, и укатила замуж в Германию, где и живет по сей день. Маша уже учится в институте и редко видится со своими сводными братьями из Берлина. Катькина мама рассказывала, что Алиска давно хотела забрать девчонку к себе, да только её немецкий муж был не в восторге. Я не удивилась: мужчины и своих-то детей часто бросают, а чужие им и подавно не нужны.

* * *

Помимо кучи разобщённых, урывочных, но почему-то железобетонных знаний, припудренных сомнительным патриотизмом и устаревшей идеологией, школа давала нам уверенность в завтрашнем дне и веру в светлое будущее. Завтрашний день оказался совсем не таким, как нам рисовали; перестроечное будущее ударило по голове свободой слова и сомнительным бизнесом, но все «наши» выплыли и стали довольно успешными – «здесь» или «там». Школа научила отличать семена от плевел, любить «великий и могучий», вычислять в уме проценты и ценить то, что мы имели. Было странно окончить школу и не посетить, опять-таки дружною толпой, Киево-Печерскую лавру, Эрмитаж и Кремль, ведь все эти достопримечательности находятся от нас на расстоянии ночного переезда, хоть и в разные стороны. А ночевать в культурных городах можно было запросто в спальниках, расстеленных на полу в спортивном зале пригласившей нас школы. Было неприлично окончить школу и не помокнуть в поле на сборе картошки или не съездить летом в трудовой лагерь, помогая колхозникам полоть «ничейный» урожай. И было совсем обычно окончить школу девственником (девственницей), наивно полагая, что серьезные отношения можно завязывать только после свадьбы. Хоть и очень хочется раньше.

Нас ровняли под одну гребенку, но не выровняли; учили заветам Ильича, а мы играли в мушкетёров; заставляли петь гимн СССР на уроках пения, а мы по вечерам лабали Цоя у тёмных подъездов: «группа крови на рукаве»... По школе нет особой ностальгии, и совсем не хочется вернуться в прошлое, потому что оно и так часть меня. Оно проросло во мне и пустило корни, которые оказались на удивление прочными.

Думая о современных девчонках и мальчишках, которые спешат после школы домой, чтобы уткнуться в свои маленькие экраны и погрузиться в виртуальный мир, я почему-то не боюсь за них. Если в нас не вытравили умное, доброе, вечное, то и из них обязательно должно получиться что-нибудь путное.