Юные особи доинтернетного периода (джен)

Как сейчас помню: тем летом был мой первый сникерс, первый Фейхтвангер и первый поцелуй.

Фейхтвангер оказался самым вкусным, что, пожалуй, немного странно для девушки в шестнадцать лет. Сникерс был приторно-сладким, а поцелуй, конечно, волнительным: настоящий, мокрый, скользкий... Повторять не хотелось, хотя мальчик был красивый! Но я сразу поняла, что не тот, не мой, и в который раз задала себе философский вопрос: а где же тот? Мы пока ещё не встретились, успокаивала я себя, и времени на поиски – целая жизнь, минус шестнадцать лет. Главное, чтобы тот, бродя по земле, не целовал в это же время другую – вдруг ему понравится, и он не разберётся, что где-то его жду я, самая лучшая и неповторимая, русая, кареглазая, с кучей комплексов, которые он мне поможет преодолеть. Когда убедит меня, что я самая лучшая и неповторимая. Наверное, это будет не сложно – я искренне готова в это верить!

Слава богу, каникулы закончились, и мы с Серёжкой больше ни разу не остались наедине. То его сестренка, то родители, то моя строгая бабушка – всё время кто-то был вместе с нами; я ловила его разочарованные взгляды, а сама вздыхала с облегчением.

– Где ты была раньше? – спросил он в день моего отъезда, сверля меня у вагона большими карими глазами. Серёжка, как и я, каждый год приезжал на лето в этот пыльный южный городок; наши бабушки давно дружат. – Почему нас раньше не познакомили?

Я только пожала плечами. Если бы мы познакомились раньше, может быть, что-то и вышло. А так нет.

И вот я еду в поезде и держу в руках подаренную им книжку (совершенно не помню уже какую, хоть это и не важно – она со временем затерялась в моих книжных дебрях) с надписью на первой странице: «Любимой Анечке от Сергея». Поезд летит, сердце бухает в груди… В меня кто-то влюбился, по-настоящему. Конечно, по-настоящему, как же может быть иначе – раз не постеснялся написать об этом! Что написано пером, то… то вам не нашептанное на ушко «какая ты клёвая» в душном кинозале, и не пьяный подростковый бред «будь моей, детка, ты просто супер» на тусовке одноклассников. Надпись сохранится долгие годы, на неё можно смотреть, её можно потрогать, погладить рукой, испытывая снова и снова щенячий восторг: я женщина, и весьма привлекательная! За окном мелькают украинские станицы, поезд мчится строго на север, а я еду домой – целованная. Ура! И бр-р-р… Надеюсь, во второй раз это будет приятней. Во второй раз всё должно быть приятней, так я думала (и, признаться, не без оснований). Прекрасное лето... Будет о чём рассказать подружкам – привру, конечно, распишу со всеми придуманными подробностями. Всё равно правду они никогда не узнают.

Через неделю Серёжка умчится на северо-восток и обязательно напишет мне письмо: интересно, сколько дней оно будет ползти из Томска? Да, интернета ведь ещё нет и не предвидится; и мобильников нет, а минута разговора с сибирским городком стоит столько, что наши с Серёжкой мамы-папы не поймут – «почта, детки, почта!» – старая, добрая, не всегда надёжная почта! Зато Союз пока есть – стоит громадина, как тот бычок, качается… Упадёт через пару лет, но мы это не сразу поймём – молодые, полные надежд – какая разница, где жить: квартира, дом, улица ведь всё те же! Правда, страна другая. Ну и ладно! А дефолты – это беда тех, у кого деньги есть.

То, что страны разные, станет понятно немного позже. Через несколько лет, разбуженная ночью всё в том же южном поезде суровым криком таможенника, я буду бубнить: какие наркотики, вы что, только личные вещи! И уже совсем тихо возмущаться: зачем будить и всякую чушь посреди ночи спрашивать, когда такой сон снился под стук колёс! Я уже не школьница, а студентка, и, кажется, мне снился он – наверняка я его встречу этим летом. Там, где я живу, его, похоже, нет – хотя в миллионном городе можно долго блуждать, не пересекаясь.

Но не буду забегать вперёд – я по-прежнему еду на север, держу под мышкой книжку с дорогим сердцу посвящением и думаю о предстоящем учебном годе: последний класс, потом поступление… Следующее лето уже не будет таким беззаботным. Не будет долгих ночей с книгой в обнимку, после которых подъём к полудню, малинник, гамак, груша падает мимо головы – считай, повезло… Бабушка к грязной посуде и близко не подпускает, зато кормит, как на убой: «мать тебя голодом морит, что ли?» Она всегда, в отличие от папы, немного недолюбливала маму… Купание в грязной речке, поездки на море через перевал на жутком тарантасе – как только он не развалился, прыгая по колдобинам, как не свалился вместе с нами, везунчиками, в заросшую кривыми деревцами пропасть? (Я подозревала, что у нашего юного водителя и в помине не было прав.) Вечерние прогулки с друзьями вдоль единственной центральной улицы с вечно не работающим кинотеатром; случайное знакомство, Серёжкины горящие глаза, невинные беседы о школе, стихи, которыми в душевном порыве хотелось с кем-то поделиться (они тогда так и теснились во мне, выливаясь ровными строчками в зелёной тетрадке в клеточку). Мы сидели вдвоём у вечернего костра, Серёжка сорвал для меня совершенно незнакомый, ароматный, жуткодикоцветущий сорняк и красиво показывал методы какого-то боевого искусства, размахивая в воздухе длинной, ровной палкой, похожей на посох. Потом я ещё долго шевелила в костре этой тлеющей палкой, поднимая снопы искр, пока она полностью не сгорела. Мы даже не смели взяться за руки... Не потому, что я была комсомолкой, и не потому, что мама учила начинать отношения с душевно-интеллектуального общения на расстоянии – просто было немного страшно. Мою неустойчивую, сентиментальную душу переполняли эмоции. Я прибежала домой, заперлась в своей крошечной спальне (да кому я нужна?) и схватила зелёную тетрадку.

Какие цветы дикие…

Душистая тайна вечера…

И я притаилась, тихая,

И я притаилась, вечная…

Сгорел деревянный скипетр,

А пламя горит, по-прежнему:

Съедает всё, ненасытное,

Ползёт повсюду, безбрежное…

Напевы звёздные тянутся

К луне серебристо-снежной:

Они притаились, каются,

Что песня такая нежная…

Наутро глянет украдкой

Светило горящей зорькою,

И жизнь притаится, сладкая,

И жизнь притаится, горькая…

Естественно, всё это могло выплеснуться только летом, когда мозг не забивали косинусы, непредельные углеводороды и адсорбция.

Так, где это я? В поезде. Со мной на север мчится похищенный у бабушки Фейхтвангер – «Безобразная герцогиня». Каково это – быть безобразной? Не просто в прыщах, или с кривыми ногами, или жутко курносой, а по-настоящему безобразной, с приплюснутым носом, обезьяньим ртом, серой, землистой кожей? Когда все это видят, включая тебя, но ты герцогиня и всегда на виду… Кто сможет под этим безобразием разглядеть ум и душевную широту? Кто вообще захочет туда заглядывать?

Спасибо, господи, что я вполне себе ничего – тоща, конечно, и коленки торчат, волосы непонятного цвета, но зато 90-60-90… Я вру самой себе: 85-60-90. И то, если сантиметровую ленту не натягивать! Ну и что, что первый размер – зато ношу я его с гордостью, и верю, что однажды он кого-нибудь порадует, потому что к нему (к первому размеру) прилагаюсь вся я, а это, как правило, очень весело. К тому же, я ещё расту – так говорит моя мама, а кому же мне верить, как не ей? Только вот ввысь уже достаточно – и так большинству парней смотрю в глаза, не поднимая головы. Серёжке для нашего первого поцелуя даже не пришлось наклоняться: прислонил меня к стене саманного сарайчика, скрытого кустами калины, слегка подался вперёд – я сделала удивлённое лицо, но, на самом деле, ничуть не удивилась. Он немного дрожал от волнения, и глаза у него были пьяные – уверена, что ему понравилось больше, чем мне… Он посмел обнять меня за талию, и это было тревожно, потому что в первый раз – вот так, один на один, а он красивый, сильный и старше меня на два года.

– Анечка, – прошептал он мне в губы и обхватил их своим горячим влажным ртом. Я часто заморгала. Когда его язык попал мне в рот, я закрыла глаза, чтобы скрыть удивление: неужели так нужно целоваться? Я думала, губами… У него, конечно, это не в первый раз, значит, он умеет, но это… немного противно.

(Да, забыла сказать, что порнофильмов тогда тоже не было; только у двух моих подружек, побывавших за границей, имелись видеомагнитофоны, но лишь одна из них была шерлоком холмсом: родительская кассета с фильмом «На пляже» была обнаружена ею в шкафу с маминым бельём. В итоге нам удалось разок и недолго, пока не вернулись родители, посмотреть на то, как мокрые бесстыжие тела катаются по белому песку. Мы пялились на экран с нарочито скучающими, почти искушенными лицами, и лишь на щеках проступал предательский румянец: как это ужасно, развратно, грешно и интересно... Но там они не целовались, так что техникой поцелуя к шестнадцати я не владела. Кстати, Playboy, тайком привезённый Катькиным отцом из-за бугра, тоже был порнографией, для него снимались падшие женщины, которых нам было жаль: бедные, идти на такое ради денег!)

Серёжка не написал. Тогда мне казалось, что это навсегда останется самым страшным разочарованием в моей жизни (увы!). Я томилась и недоумевала, потому что считала себя очень проницательной: пусть не любил, но я ему точно понравилась! И потом, как же те слова в книге? Написать письмо первой не позволяла гордость. Это стыдно и неправильно: в личных отношениях парень должен всегда делать первый шаг (черт возьми, меня до сих пор подводит этот стереотип, и ничем его не выбить!). В конце концов, я пришла к выводу, что Серёжку отпугнул злосчастный поцелуй – наверняка я была, как бревно. Про мой первый размер даже и думать не хотелось! А ещё в Томске много девочек, которым уже восемнадцать, и им всё можно: они умеют здорово целоваться, и не только…

Спустя несколько лет, во время случайной летней встречи всё в том же южном городишке, он мне признался, что был влюблён, что написал несколько писем, но ни одно не отправил: эпистолярный жанр, мол, не его конёк, и по русскому у него была нетвёрдая троечка, а выглядеть дураком перед юной отличницей было как-то неловко (у каждого свои стереотипы!). Я получала жизненные уроки: ум женщине не для того дан, чтобы демонстрировать его без особого повода – впредь буду знать, как симпатичным, но малознакомым парням читать стишки собственного сочинения.

Фу-у-ух, слава богу, первый размер оказался ни при чём.

Серёжка женился лишь спустя десять лет, и его бабушка всё это время ходила к моей и жаловалась: «Он всё ищет-ищет, не может найти такую, как ваша Анюта!» Обиделась она на меня, хоть я была ни в чём не виновата! Тот самый, мой к тому времени уже нашёлся, и географически оказался гораздо ближе, чем я думала. Буквально под носом... Но это уже совсем другая история.

Это не Гай Германика. Всё очень скромно.

* * *

– Ребя, это наш последний новый год, врубаетесь? Так что отрываемся по полной!

Мы «на хате». Ну, мама-то моя думает, что мы на квартире у одноклассницы. Но на сегодняшнюю ночь квартира Катькиной бабушки поменяла статус.

Катьке не повезло родиться в Новый год – кому понравится всю жизнь получать сокращённую дозу подарков? Поэтому родители, виновные в этом безобразии, разрешили ей устроить небольшой новогодний праздник второго января. С подружками. Так сказать, в честь её семнадцатилетия и предстоящего расставания с одноклассницами – многие ведь разъедутся поступать в самые престижные вузы страны.

На самом деле в Москву или Питер мало кто рвётся – зачем, если и в Минске полно вузов? Это во-первых. Во-вторых, новогодним праздником этот тусач назвать было сложно. Про подружек вообще промолчим. Нас набралось человек двадцать в небольшой двушке, потому что в свою министерскую квартиру Катькины родители нас, естественно, не пустили, хоть сами и укатили на два дня к родственникам. Наверное, они помнили себя в семнадцать лет и знали, что даже самые культурные подружки могут напиться, разбить дорогую люстру и загасить сигарету о чешский диван. Или, не дай бог, добраться до видика. Опять-таки, что скажут министерские соседи, услышав шум? А здесь, в милой квартирке в рабочем районе никто и слова не скажет, даже если от хэви метала будут окна дрожать. Хотя нет – пару слов нам сказали... Но в милицию жаловаться никто не пошёл.

Я стою на лестничном пролёте, потому что мы с пацанами вышли покурить. Вообще-то я не курю, но после ста грамм чего-то винного меня взяли «на слабо», долго ржали, пока учили затягиваться, и снисходительно похлопывали по спине, как будто я не дымом давлюсь, а крошками. Через десять минут в коридоре остались только мы вдвоём с Толиком Фоминым по кличке Фомка. Мне холодно, голова кружится от всего вышеописанного, но от ста грамм всю интеллигентность так сразу не отшибает, так что я стою, мёрзну и стесняюсь сказать Фомке, что его трёп про то, как он «сразу же загремит в армию, а вдруг Афган?», мне порядком поднадоел. Честно говоря, мне кажется, что армия пошла бы ему на пользу.

– Понимаешь, Куликова, прежде чем идти в армию, надо девчонку завести... Ну, чтоб ждала тебя, и всё такое...

Я понимаю про всё такое. Толик-то выпил не сто, а все триста, а весу в нём килограммов пятьдесят. Поэтому жду от него только правды и ничего, кроме правды.

– Вот ты вся такая правильная, отличница, а куришь, – добавляет он, опираясь о стену, чтобы не потерять равновесие. – Может, перепихнёмся?

Ага, прямо здесь, возле лифта, над лужей в углу и разбросанными сигаретными бычками. Или «на хате» в присутствии восемнадцати свидетелей. К тому же тощий Толик, скажем прямо, не Дима Харатьян – короче, не мужчина моей мечты.

– Чё, скажешь, отличницам не хочется?

Я знаю его почти десять лет, и он славный парень. Поэтому не ухожу. К тому же из Катькиной квартиры доносится «Iron Maiden», а у меня с новогодней ночи голова болит. Уж лучше здесь переждать.

– Смотря с кем, – отвечаю я.

– А у тебя было, что ли?

– Ну, не было.

– И у меня не было, – он тихо икает и громко извиняется. (Я же говорю, хороший парень, интеллигентный – не потому, что «не было», а потому, что извиняется). Соображает с трудом, но изрекает умные мысли: – Нет, Куликова, ты мне не подходишь. Для первого раза нужна опытная женщина!

Вот и отличненько…

– Пойдём, Фомка, холодно здесь!

Кажется, Тимурчика подпустили к магнитофону – «Ласковый май» разносится по всему этажу. От Юры Шатунова тошнит сильней, чем от винной бурды, которую я пила, но всё-таки он не так, как рок, бьёт по уставшим мозгам.

Кстати сказать, немногие из наших мальчишек попали в армию, большинство отделалось военной кафедрой, но самое главное – не увидели они никаких Афганов. Странная война приостановилась. Вскоре Беларусь стала независимой державой, и в этом солдаты-срочники увидели один бесспорный плюс: на Крайний Север не пошлют, на Кавказ не пошлют, в увал можно к мамке приехать и отъесться...

Но это было чуть позже. А Толик наш попал на Байкал и долго потом на встречах с одноклассниками рассказывал о восхитительной сибирской природе и незабываемом бурятском куреве. Уж где они его в той военной части добывали, я не знаю – похоже, сами выращивали... Страшно немного было за Толика, ведь наркотиков в Советском Союзе тоже как бы не было. Почти. (Я пожила недолго в Средней Азии и знала, что это не так.) Однако от наркотиков умирали, в основном, сбившиеся с пути и лишенные моральных ценностей западные рок-музыканты. Потому что с жиру бесились в загнивающем буржуазном обществе.

Это сейчас возле памятника героям-освободителям, что стоит за нашей старой школой, трутся сомнительные парни, толкающие ученикам какой-то порошок, а двадцать пять лет назад у входа в ту же школу нас встречала суровая завуч Раиса Федоровна и проводила воспитательную работу.

– Так, Шипунова, к умывальникам! Ты в школу пришла или где? Намазюкалась с утра, как… – Раиса Фёдоровна жестикулировала, но не выражалась.

– Кораблёва, разворачивайся! Куда без формы, да ещё в такой короткой юбке? Вон, смотри, Петрик уже шею свернул!

– Что такое, Раиса Фёдоровна? Нормальная у неё юбка, – подаёт голос Петрик, толкая Кораблёву портфелем в спину.

– Проходи, умник, а то на урок опоздаешь! А ты, милочка, домой, переодеваться! И не говори, что мама форму постирала.

– Но правда ведь, постирала...

– Значит, придёшь в мокрой, раз не научилась сама стирать к шестнадцати годам. Губы мажут, а стирать не умеют.

Моя уродливая коричневая форма в начале десятого класса за полчаса приняла модный вид: я укоротила её на четыре пальца.

– Где ты, Куликова, купила этот кошмар? – грозно спросила Раиса Федоровна.

– В нашем советском магазине, – гордо ответила я. – А шила его наша советская фабрика имени Крупской!

Раиса Федоровна не решилась спорить с самой Крупской, хоть фасон и не одобрила. Зато я на уроке истории могла развернуться на своей первой парте, чтобы поболтать с подружкой со второй, а заодно выставить в проход ноги в почти не заштопанных колготках и посмотреть на реакцию Вовки Мазура с последней парты. Он «давил лыбу», а потом вальяжно так подходил на перемене и спрашивал:

– Где, Куликова, твоя комсомольская совесть? Какого Энгельса ты нарушаешь учебный процесс?

Ещё приятней было от него услышать:

– Не зря анатомия прошла!

– Какая анатомия, Мазур? – фыркала я, пряча довольную улыбку, – история же была!

После школы Вовка стал программистом, уехал в Штаты и сейчас живёт в Милуоки – это где-то возле Канады, на озёрах. Спустя много лет мы списались на фэйсбуке, и он припомнил мои тощие коленки. «Они уже не тощие – получше стали», – отшутилась я. «Лучше не бывает», – ответил он.

Ну не зайка?

Жаль, что его ценные мозги утекли вместе со многими прочими за бугор из нашей небогатой родины и шевелятся себе там, за бугром – причём весьма неплохо. Мозги-мозгами, а кто измерит постсоветскую утечку душ? Наш Вовка всегда был душой компании, извиняюсь за каламбур. Сейчас ему за сорок, и он до сих пор не женат. У нас бы такое добро не пропадало!

А патриотка Раиса Федоровна имеет свою небольшую пекарню в Северной Каролине: её дочка вышла замуж за американца и перетащила маму к себе. Говорят, булочки у неё получаются восхитительные... Можно только порадоваться, что нашёл-таки человек своё призвание! Потому что детей воспитывать – это было явно не её.

* * *

На кухне в квартире Катькиной бабушки ютится крошечная ёлочка, а столы уставлены грязными тарелками и мисками с салатами. Вот теперь у нас, и правда, девичник: мальчишки сюда не суются – наверное, понимают, что мы можем запросто заставить их мыть посуду. Мы такие.

– А вы знаете, что Алиски не будет на выпускном? – с загадочным видом спрашивает Катька и ждёт эффекта. Мы в полном недоумении. – Она сдаёт экзамены экстерном и замуж выходит. По залёту. Мне мать сказала.

Эффект такой, как если бы мы узнали, что Раиса Федоровна пришла на работу в лосинах и топике выше пупа. У Катьки мама – гинеколог и дружит с мамой Алиски. Все наперебой обсуждают новость.

– Подумаешь! Ей летом будет восемнадцать.

– Да, совершеннолетняя как-никак!

– А счастливый отец-то кто?

Катька делится подробностями: кажется, сосед напротив, на пять лет старше Алиски.

– В тюрягу его, гада, за совращение малолетних!

– Это ещё кто кого совратил!

– А что предки себе думают? На аборт её, пока не поздно! На фига Алиске эта радость в восемнадцать лет?

– Ну, точно! Аборты, слава богу, разрешены.

– До восемнадцати только с согласия родителей.

– Так вот я и говорю, что у неё предки тупые! В цивилизованное время ведь живём.

Я кусаю щёку... Может, и не в цивилизованное.

Моя бабушка Тоня, по папиной линии, была очень современной и продвинутой, работала бухгалтером на провинциальном заводе, но всю жизнь оставалась набожной, и никакой коммунизм её не перевоспитал. Для меня её натура долго оставалась загадкой.

– Грех это, грех, грех, – повторяла она своей дочери, моей тёте Тане, когда та надумала избавиться от ещё нерождённого Мишуни. Мне было тогда лет двенадцать, и я, случайно оказавшись на кухне, в эпицентре взрослых событий, слушала во все уши. Бабушка от злости даже хлестнула нерадивую дочь полотенцем. – Ты что удумала?

– Я всё равно от Сашки ухожу... Разбегаемся мы, мама! Ну куда мне ребёнок?

Она ведь тогда ещё не видела Мишуню и не могла знать, какое это будет голубоглазое чудо.

– Мне отдашь, я сама выращу! – твёрдо сказала бабушка. – Не смей, Танька, бог тебя накажет – и меня накажет, за твоё дурное воспитание, – она так сверкнула глазами, что я поняла – ребенок в безопасности.

Кары божьей тетя Таня, может, и не боялась, а вот матери ослушаться не могла. Я слышала, как она ещё долго плакала в коридоре и о чём-то шепталась с моей мамой, а бабушка продолжила спокойно жарить оладьи, а потом, подсев ко мне за стол, сказала:

– Анюта, запомни: бог даёт – бери! Кому-то ведь не даёт, и это большое несчастье.

Кстати, тётя Таня и дядя Саша так и не разбежались, а Мишаня им теперь за няньку для младшей Оли.

Многие женщины знают, что первый вопрос, который задаёт цивилизованный врач-гинеколог в очень цивилизованной поликлинике после выноса вердикта о беременности – «оставлять будете?». Как будто речь идёт о мешке с картошкой или старом телевизоре. Вопрос повергает в шок и ступор, а потом становится невероятно стыдно за секундное замешательство: врач может подумать, что ты сомневаешься, обдумываешь её вопрос, прикидывая в уме, оставлять – или всё-таки выбросить на помойку? Родить или позволить ей забраться внутрь и выскоблить твоё тело, так и не узнав, какое счастье тебе посылает бог? Смотришь на руки врача, представляешь в них стерильные щипцы, пинцет или кюретку, которыми она ежедневно, поточным методом, извлекает из женских тел эмбрионы, и ёрзаешь на жестком стуле.

– Буду оставлять.

Врач безразлично изрекает:

– Тогда идите к медсестре, она вам выпишет направления на анализы.

Кажется, я писала про школу?

Да, обсуждая с девчонками Алиску и её беду, мы сразу протрезвели, забыли про Новый год и стали спорить о вреде абортов.

– Лучше бы их запретили, – мрачно сказала я.

– Нет, нельзя, – отрезала Катька. – Мама говорит, что тогда их подпольно будут делать безрукие эскулапы, а это намного хуже, чем хороший врач в нормальной больнице.

В это время на кухню заглянул сильно нетрезвый и вопящий «с Новым годом, девчонки!» Денис, и мы-таки заставили его мыть посуду, убедив, что сегодня Восьмое Марта. И настроение снова стало новогодним.

* * *

Мне не верят, когда я рассказываю, что у нас на выпускном никто не напился. Может, потому, что веселились мы не в школе, а в доме культуры, и всем культурно наливали шампанское за столами, не вынуждая пить водку из горла по тёмным коридорам.

Алиски на выпускном не было, никто из класса не ходил на её свадьбу, и вообще до родов мы её не видели, а потом, в конце лета, собравшись дружною толпой, пошли поорать под окнами роддома. С мужем-соседом Алиска долго не прожила, оставила дочку Машу под присмотром родителей, и укатила замуж в Германию, где и живет по сей день. Маша уже учится в институте и редко видится со своими сводными братьями из Берлина. Катькина мама рассказывала, что Алиска давно хотела забрать девчонку к себе, да только её немецкий муж был не в восторге. Я не удивилась: мужчины и своих-то детей часто бросают, а чужие им и подавно не нужны.

* * *

Помимо кучи разобщённых, урывочных, но почему-то железобетонных знаний, припудренных сомнительным патриотизмом и устаревшей идеологией, школа давала нам уверенность в завтрашнем дне и веру в светлое будущее. Завтрашний день оказался совсем не таким, как нам рисовали; перестроечное будущее ударило по голове свободой слова и сомнительным бизнесом, но все «наши» выплыли и стали довольно успешными – «здесь» или «там». Школа научила отличать семена от плевел, любить «великий и могучий», вычислять в уме проценты и ценить то, что мы имели. Было странно окончить школу и не посетить, опять-таки дружною толпой, Киево-Печерскую лавру, Эрмитаж и Кремль, ведь все эти достопримечательности находятся от нас на расстоянии ночного переезда, хоть и в разные стороны. А ночевать в культурных городах можно было запросто в спальниках, расстеленных на полу в спортивном зале пригласившей нас школы. Было неприлично окончить школу и не помокнуть в поле на сборе картошки или не съездить летом в трудовой лагерь, помогая колхозникам полоть «ничейный» урожай. И было совсем обычно окончить школу девственником (девственницей), наивно полагая, что серьезные отношения можно завязывать только после свадьбы. Хоть и очень хочется раньше.

Нас ровняли под одну гребенку, но не выровняли; учили заветам Ильича, а мы играли в мушкетёров; заставляли петь гимн СССР на уроках пения, а мы по вечерам лабали Цоя у тёмных подъездов: «группа крови на рукаве»... По школе нет особой ностальгии, и совсем не хочется вернуться в прошлое, потому что оно и так часть меня. Оно проросло во мне и пустило корни, которые оказались на удивление прочными.

Думая о современных девчонках и мальчишках, которые спешат после школы домой, чтобы уткнуться в свои маленькие экраны и погрузиться в виртуальный мир, я почему-то не боюсь за них. Если в нас не вытравили умное, доброе, вечное, то и из них обязательно должно получиться что-нибудь путное.

Это совсем, совсем не то, о чём вы подумали. Речь пойдёт о танцах.

Если вы их не любите, можете дальше не читать. Хотя лично я не встречала человека, которому бы не нравились танцы. Спорим, что вы хотя бы раз пробовали водить хоровод вокруг ёлки; танцевать спьяну ламбаду; комментировать танец живота; лабать нижний брейк; любоваться балериной в пачке; смеяться над балеруном без оной; грустить, глядя на пару, кружащуюся в вальсе; краснеть, глядя на танцовщицу на шесте; не краснеть, танцуя на шесте (нужное подчеркнуть). Всё вышеперечисленное — лишь малая часть волшебного мира танца, в котором также есть истёртые в кровь пятки, растянутые связки, вымокшие от пота купальники, слепящие софиты, дикая усталость и восторг от того, что ты живёшь вместе с музыкой — и вместе с ней умираешь.

Настоящим балетом могут заниматься только истинные мазохисты, но я не из их числа. У нас была всего лишь студия для девочек, а не школа, и у станка я махала ногами по вечерам три раза в неделю, а не каждый день целый день. Кроме того, это был не просто балет, а театр, и мы ставили народные, классические, популярные и лирические зарисовки — по нынешним меркам очень скромные. Какое-то время у нашей подшефной организации НИИБелХудБредХрензнаетчто не было денег на костюмы, и мы выступали в обычной тренировочной форме: белые лосины и белый купальник. Вариацию составляло всё то же самое, но в чёрном цвете (почему-то эти тривиальные наряды пользовались успехом у публики, состоящей, в основном, из наших родителей, друзей и работников вышеупомянутого НИИ). Но партия очень заботилась о развитии культуры среди молодёжи: мы всего раз выступили перед парткомом, и нашей студии выделили средства на платья, туфли, шляпы и бобинный магнитофон с колонками. Костюмы мы несколько лет успешно перешивали, перекрашивали и украшали блёстками — проявляли творческую фантазию; магнитофон, естественно, не раз ремонтировали, а потом сдали по описи и выпросили у шефов кассетник.

Я бежала на танцы, потому что там было безумно интересно, и не только в плане творчества. Танцевали мы на сцене большого — нет, не театра — актового зала, а в перерывах между номерами устраивали посиделки в последнем ряду. В этом «закулисье» я узнавала правду жизни от старших девочек и именно там поняла, какое у меня славное, причёсанное детство единственного ребёнка в семье, где редко повышают голос и вообще не ругаются матом. В других семьях сестры таскали друг друга за волосы («запудри мне фингал»); отцы приходили пьяные, и семья сбегала ночевать к бабушке («поэтому я сегодня без формы»); не хватало денег на еду («у кого есть что пожрать?»). А ещё старшие танцорки, естественно, делились друг с другом своими первыми любовными переживаниями, и мы, девчонки лет тринадцати, слушали во все уши, делая вид, что нас нет (чтобы не выгнали).

— Он сказал, если я не соглашусь, он меня бросит. Девки, что мне делать?

— Ничего! Нафига тебе такой парень?

— Ты что, он клёвый...

Мы выросли и стали точно так же обсуждать свои дела, не замечая более юных танцорок, примостившихся на соседних рядах. Они, открыв рты, впитывали ценную информацию, которую больше неоткуда было почерпнуть.

— Ой, пойду я в торговое училище... У меня сеструха работает в «Берёзке» — может, и меня потом устроит, — по секрету всему свету рассказывает Лариска.

— А что за берёзка?

— Ты что, не знаешь? Колхоз победа...

— Колхоз?

Все смеются.

— Ты что, дура? Это валютный магазин, туда ходят иностранцы и наши блатные, с чеками. Так вот, сеструха там с негром познакомилась... Славный такой — одел её, обул — всё в той же «Березке»... С собой зовёт уехать.

— У них там многожёнство, так что пусть она поосторожней — будет в гареме пятой женой!

— Да вы что, она ж не тупая! Уедет этот негр, другие приедут. Может, не негр попадётся, — по-деловому заключает Лариска.

Начинается бурное обсуждение.

— Ну и молодец, сеструха твоя, своего не упустит!

— Нет, всё-таки это стрёмно, у них же там СПИД!

— Да при чём тут это — как она может, вот так, за шмотки?

Лариска усмехается.

— Господи, а с нашими мужиками что? Корми его, обстирывай, ложись под него, когда захочет — и денег при этом ноль!

— Ой, девчонки, я ни за что не выйду замуж!

И снова бурное обсуждение. Тема эта бесконечна, как бездонная бочка. Мы вспоминаем проблемы мам и пап, ругаем безалаберных и озабоченных мальчишек, но втайне, конечно, надеемся, что непременно выйдем замуж и у нас всё будет по-другому.

Возвращаясь поздним вечером после репетиций, я выходила на своей остановке и без двушки набирала домашний номер с телефона-автомата. Разговор обрывался, как только на том конце поднимали трубку, но это был условный сигнал маме: пора выглядывать с балкона, чтобы помахать рукой, а заодно проверить, не поджидает ли меня во дворе маньяк, не сидят ли пьяницы у подъезда, не мочится ли случайный прохожий в тёмных кустах. Из-за отсутствия домофона опасность могла подстерегать и в самом подъезде: зимой по понятным причинам туалет из кустов перемещался туда, и я с опаской открывала скрипучую дверь и добегала до лифта с надеждой, что никому не помешала ни в каких важных делах.

* * *

За что я любила танцы? Нам приходилось повторять одни и те же плие и батманы часами, годами; держать ногу на восемь счетов, и ещё на восемь, и на последние восемь — а снизу под голень подставляют булавку; долго отрабатывать номера и, в итоге, стоять четвёртой в пятом ряду; переодеваться в холодных, проходных коридорах; трястись три часа в крошечном автобусе с костюмами на руках, чтобы выступить в зале маленького городка перед десятью зрителями, не получив даже обещанного обеда. Хорошую косметику было не достать, и мы плевали на сухую тушь, намазывая её себе на ресницы жёсткими пластиковыми щёточками — не дай бог излишне вспотеть или прослезиться! (Я уже молчу про средства гигиены — те, что теперь с крылышками — их стряпали из подручных средств, подробности опущу). Нужно было выходить на сцену и улыбаться, даже если тебе достались туфли на размер меньше... Конечно, были и успехи! Цветы, аплодисменты, сольные номера и море адреналина от выхода на сцену перед полным залом.

Теперь понимаю, что танцы были для меня главной школой терпения, хорошей тренировкой перед большой жизнью, где занудные лекции, километровые очереди за колбасой и сапогами, колготки по талонам... А дальше самое интересное: три месяца тошнит, схватки семнадцать часов, ребенок кричит по ночам; его берешь на руки и танцуешь — без музыки, сцены и аплодисментов, улыбаясь ревущей рожице из последних сил. Лучше всего, конечно, вальс... Грудь горит, а объект нежной ласки — сосок — истерзан в кровь детскими деснами; думаю, ощущение не лучше, как если бы мужчине... Но не буду продолжать — это же не триллер, в конце концов.

А потом... всё по новой, потому что «нужно ведь ещё и девочку...» Бракодел! Что ж мне с вами, мужиками, теперь делать — в хоккей играть? А как же ленточки, рюшечки, косички и (ox — тяжёлый вздох) балетные пачки?

«Можно ещё раз попробовать...» Нет уж, дудки! Я читала русские народные сказки: там всегда «было у отца три сына». А про мать вообще ни слова!

Но вернусь к ножкам.

Однажды зимним вечером я, как всегда, опаздывала на репетицию, а троллейбус, как всегда, не ехал. На остановке единственным товарищем по несчастью оказался молодой парень, который сразу привлёк моё внимание: у него за спиной висела гитара в чехле. Он опрометчиво не надел ни шапки, ни перчаток и теперь, очевидно, в этом раскаивался, смешно притопывая и потирая от холода уши. Я не столько переживала за его уши, сколько за гитару: на морозе корпус мог треснуть, и тогда прощай, инструмент! Мой пятый троллейбус, видно, где-то примёрз к проезжей части; ожидание стало утомительным; мороз заполз под тонкие штроксовые брючки. Я тоже стала притопывать, парень, глядя на меня — подпрыгивать, и тогда я сделала антраша. (Ну, это прыжок такой, когда ноги быстро скрещиваются в воздухе.) Он покосился на меня с подозрением. На меня напало такое настроение, когда хочется хулиганить до безобразия — а всё потому, что парень этот мне сразу понравился. И я решила добить его восемью шанжман де пье. Он попробовал повторить — это было очень смешно... Естественно, мы разговорились.

Оказалось, что у Димки утеплённый чехол, так что я зря беспокоилась о его гитаре. А ещё в чехле у него лежали карандаш и тетрадь с нотами, и он накарябал замёрзшими руками на полях тетради мой телефон. Я так вдохновенно, до самого троллейбуса, рассказывала ему про свои танцы, что он вместо прощанья спросил, поставив одну ногу на подножку:

— А можно с тобой на репетицию?

Я стушевалась. К нам в зал иногда приходили знакомые, подружки, бой-френды и (тяжёлый случай) родители, но всё же я не решилась вот так сразу притащить на репетицию малознакомого парня. Однако Димке нужно было что-то срочно ответить, потому что водитель троллейбуса грозно смотрел в зеркало бокового вида, порываясь закрыть заднюю дверь. Я заглянула в Димкины голубые глаза и сказала:

— Ты лучше в субботу на концерт приходи!

Он спрыгнул с подножки, помахал возмущённому водителю, и троллейбус уехал.

Не буду ходить вокруг да около — впоследствии Димка, живущий буквально в соседнем доме, стал моим мужем, а полюбила я его за то, что он красиво пел и играл на гитаре. Это уже после свадьбы выяснилось, что он самый лучший человек на свете. Случайно так совпало.

Димка повадился встречать меня после репетиций и иногда сидел в зале, захватывая последние минуты танцевальных зарисовок. До сих пор помню это чувство: я сосредоточенно кручусь, стараюсь держать линию и дотягивать руки, поднимаю глаза — и вижу в последнем ряду знакомую фигуру. Сердце стучит, как перед премьерой.

Я ужасно переживала: вдруг кто-нибудь из наших красивых девчонок увлечёт Димку? Но этого, к счастью, не произошло. Он почти сразу получил незамысловатую кличку «Анькин» и покорил нашу суровую преподавательницу тем, что спел её любимую песню Розенбаума — про осень. Она без вопросов пускала Димку на репетиции и часто вообще не замечала того, что он сидит в зале.

— Плевать мне на твои критические дни — через неделю концерт, а для номера нужен шпагат, — кричала Алла Васильевна. И добавляла по-рабочему: — Жёте, а не па де ша, ёпрст! Не топайте вы, как стадо слонов — сейчас сцена рухнет! И жопы подберите — нет больше моих сил на них смотреть!

Не удивительно, что в последние месяцы школы я вообще не могла думать об учёбе, зато, к удивлению родителей, с удвоенной энергией бегала на репетиции. Я радовалась, если Димка приходил пораньше и у меня вдруг выдавался перерыв между номерами. Мы садились в последний ряд или на широкий подоконник, скрытый от посторонних глаз тёмными, тяжёлыми шторами цвета детской неожиданности. Шторы пахли пылью; из окна открывался маложивописный вид на безлюдные заводские склады. Не буду уточнять, что мы там делали — всё было очень целомудренно, к тому же любая девушка, хоть раз надевавшая поверх лосин спортивный купальник с длинным рукавом, поймёт, что ни о каких вольностях на подоконнике не могло идти речи. Чаще всего мы просто болтали, но иногда немножко увлекались, и Алла Васильевна сердилась, если музыка начиналась, а я сломя голову выпрыгивала из-за штор и, пролетая через весь зал, прямо по ступенькам выбегала на сцену и пристраивалась в нужный ряд. Она оборачивалась. Димка выглядывал, прикрываясь шторами, и Алла Васильевна показывала ему маленький, но страшный кулак.

Димке повезло — он был уже студент, а я всё ещё мучилась выбором подходящей карьеры. В мыслях были одни танцы, но семейный совет рассудил так: если голова варит, то лучше зарабатывать на жизнь ею, а не ногами. Так институт культуры (в простонародье «кулёк») отошёл на второй план, а на первый вышел институт иностранных языков. Тётя Таня, в отличие от моих родителей, пользовалась полным арсеналом великого и могучего и отбила у меня желание поступать в «кулёк» всего одним анекдотом: «Алё! Это прачечная? — Х*ячечная! Это институт культуры! Смотрите, куда звоните...»

— Танцуй себе на здоровье, — сказала мне мама, — а профессия пусть будет серьёзная.

— Танцы — это серьёзно, — возмутилась я и послушалась маму. Может, и зря.

* * *

— Ещё раз — парам-пам-пам... Прыгаем — эшаппе! Ножки открываются — ножки закрываются... Высокие полупальцы!

Я поднимаюсь, вытягиваюсь в струнку, по спине течёт пот — второй час одно и то же! Кто придумал пятую позицию? Шанжманом ему по батману...

— Вы думаете, самое главное в танцах — это ноги? Руки? — распекает нас Алла Васильевна. — Это лицо! Лицом танцуйте!

Нет ничего легче — я счастлива: в конце зала мелькает знакомая русая голова, и танцуют уже не только ноги — моя душа пускается в пляс. После репетиции мы с Димкой едем домой всё в том же пятом троллейбусе, почти пустом после десяти. У него нет с собой гитары, но он негромко напевает что-то митяевское: «Самою любимою ты была моею, я шептал тебя во сне, я с тобой вставал…» — и преданно смотрит в глаза. Ну как перед этим можно устоять? Или и того сильней: «…и холод зачем неземной меня неизменно пронзает, и что мою душу терзает — скажи мне, что это со мной?» Я замираю, как парализованная... Все парни на свете реабилитированы в моих глазах и больше не кажутся бесчувственными поленцами.

— Осторожно, двери закрываются, — объявляет водитель.

— Осторожно, ножки открываются, — вторит ему Димка, хватает меня за коленки и смеётся. Я стучу ему по лбу, но очень легко — уже понимаю, что голова эта ценная и её нужно беречь.

К маю я знаю, как звучит большой мажорный септаккорд, Димка — как выглядит эшаппе. Это, видимо, и называется «взаимное культурное обогащение».

Мы все учились понемногу…

По оценкам ученых-лингвистов итальянский язык занимает первое место среди европейских языков по мелодичности. Угадайте, какой язык на втором месте? Правильно, белорусский. Клянусь, это не я придумала! Когда я выбрала в институте вторым иностранным итальянский, мама была в восторге: девочка научится говорить на самом мелодичном, красивом и экспрессивном языке... Она заходила ко мне в комнату и слушала, словно музыку, как я зубрю тексты и диалоги.

— Il problema del regalo, — читала я заголовок заданного упражнения.

— Ой, что там рыгало? — удивлялась мама.

— «Проблема с подарком», — переводила я и продолжала: — Il ragazzo sta cercando il regalo.

— Какой «рагаццо»? — кривилась мама.

— Это всего лишь «мальчик». «Мальчик ищет подарок». Non perdere il tempo!

— Что ещё за «пердере», прости господи...

— Это значит «не трать время». И не «прости господи», а «mamma mia» ! — издевалась я.

— И это самый мелодичный язык в мире?

Мама выходила из комнаты, скептически фыркая, а я была счастлива, что смогу, наконец, понять, о чем же так проникновенно пел Тото Кутуньо, чье небритое лицо на заре моей юности сексуально смотрело с обложки большой, с огромным трудом добытой пластинки. И, конечно же, я тогда и не подозревала, что не вездесущий английский, а редкий итальянский откроет мне окно в Европу.

Сразу после того, как ухнул Чернобыль, никто, как сейчас, не делал вид, что ничего не происходит: о последствиях трубили повсеместно, и скоро подросли дети, которым не повезло родиться в восемьдесят шестом. Их, как и многих других, живущих на юге Беларуси, стали вывозить на лето за рубеж для оздоровления и проживания в гостеприимных европейских семьях. А кто в Европе любит «бамбини» больше всех остальных? Естественно, итальянцы.

Это сейчас итальянский учат все, кому не лень: курсы, конечно, не на каждом углу, но найти можно. А тогда отыскать переводчика со знанием итальянского, который знал бы больше, чем «чао, пицца, помодоро», было очень сложно. Детей вывозили в таких количествах, что переводчиков готовы были брать с улицы, да вот беда — министерство образования упёрлось рогом: только педагогов. В крайнем, случае, будущих. Не может группу белорусских детей, уезжающих на лето в чужую страну, сопровождать Вася с тракторного завода, который когда-то по путёвке отдыхал в Италии и умеет заказать граппу* на чистом сицилийском диалекте.

Нам сделали паспорта всего за неделю, фото детишек вклеили прямо туда, так что я в свои двадцать стала на время матерью-героиней. Таможенники ещё несколько лет делали круглые глаза, перелистывая мой паспорт, и задавали один и тот же глупый вопрос:

— Это все ваши?

К счастью, страницы в нём быстро закончились, а детям вскоре стали делать собственные паспорта.

Так всего после двух семестров изучения итальянского я, как и остальные девчонки из нашей группы, оказалась в минском аэропорту в роли мамочки-клуши, которая встречает перепуганных детей, строит их цепочкой для прохождения таможни и отмечает их имена в списке красным карандашом. Директор нашего благотворительного фонда, Леонид Петрович, громко кричал не менее перепуганным родителям:

— Водку и самогон у детей из багажа повынимать! Кто без медсправки — сюда, проходим осмотр на педикулёз!

Пока расстроенные мамы и папы доставали лишнее из вывернутых детских сумок, я проводила для них незамысловатый инструктаж, заглядывая в свой блокнотик.

— Дайте всем детям листики с точным домашним адресом и телефоном. Звонить будем раз в неделю, потому что дорого, — я строжилась и делала вид, что мне не страшно. — Дети будут жить по одному в семьях, хорошо питаться и каждый день ходить на море. Да, напишите, у кого аллергия или недержание. И самое главное, по возвращении, ровно через два месяца, не забудьте разобрать своих чад по домам! О времени прилёта сообщим.

Димка стоял в сторонке и сторожил мой чемодан, купленный специально для знаменательного события — моего второго выезда за рубеж. Хотя предыдущая поездка не в счёт: как известно, курица не птица, Польша не заграница. Димка успел просунуть мне чемодан в воротца таможни и крикнуть «пока» в самый последний момент, когда меня уже засосала воронка из детских тел; я виновато пожала плечами и помахала рукой. Чёрт, мы не увидимся целую вечность! Димка, если бы ты ехал со мной, я бы так не боялась.

Кого-то из моих мальчишек с перепугу вытошнило прямо у окошка паспортного контроля; дети стали смеяться, таможенники ругаться, а я вытерла рот бледному, дрожащему пацану и тихо сказала:

— Ничего, ты над ними посмеёшься в самолете.

Он посмеялся — и над ними, и надо мной. Над Европой была большая зона турбулентности.

* * *

— Она ест, как пиранья, — говорит синьор Фаретти, отчаянно жестикулируя. Хотя это мне с непривычки кажется, что отчаянно, а на самом деле нормально так, очень даже средне жестикулирует — по южноитальянским меркам. Что же ему ответить? Не понимаю: он жалуется или доволен?

— Она из такой семьи, — отвечаю я, не зная, куда девать бесполезные руки, — сложной. Детей много, денег мало.

Вот и всё, на что хватает моего скудного словарного запаса. Ну как объяснить человеку, живущему в другой вселенной, что у нас гречка по талонам?

— А в ресторане, представляешь, она дыню развернула от ветчины и по отдельности съела, — продолжает Фаретти.

Конечно, представляю. Как их можно есть вместе-то?

— Да, а потом съела пасту, мясо, салат и мороженое. Пришли домой, она йогурт попросила и печенье. Mamma Mia!

Cиньор Фаретти нежно треплет семилетнюю Наташку по макушке. Значит, рад. И сочувствует.

Наташка худая-прехудая, точно с голодного края. Но дело не в том, что у неё семья бедная, а в том, что пьющая. Родители её в дальнюю дорогу не провожали — им было недосуг... В минский аэропорт она приехала на автобусе вместе с детдомовскими детьми, сжимая в руках целлофановый пакет с кофтой, мятым блокнотом и цветными карандашами — самый что ни на есть подходящий набор для двухмесячного пребывания за границей. Обута она была в жёлтые резиновые шлёпанцы на два размера больше, чем нужно; в голове колтун, нос сопливый... Первые три дня в Италии Наташка ни с кем не разговаривала, кроме Тёмы из соседней деревни — дома они ходят в одну школу. На меня смотрела затравленно, на вопрос «как дела?» лишь крепче сжимала губы. Я бесилась, но терпела: что поделаешь — вероятно, девчонка тупа, как пробка...

— Тебе нравится в семье?

Кивает.

— Всё хорошо?

Кивает. Ну, и ладно, поговорили.

На четвёртый день Наташкина немота излечилась:

— А чего они болбочут не по-нашему? — спросила она.

Здрасьте, приехали. Попыталась объяснить, что мир чуть больше, чем её деревня Колмичи, что есть в нём и другие места, страны и языки, но в глазах Наташки читался немой вопрос: а зачем? Все-таки, зачем эти люди придумали себе другой язык, когда наш есть? Через неделю у неё прошёл хронический насморк, появилась гора новой одежды, и Наташка поняла, что никто не будет лупить, если втихаря таскать еду из холодильника. И тогда уж стала разговаривать и со мной, и с итальянской семьей, причём по-итальянски. В тот момент, если бы кто-нибудь сказал мне, что она глупа, запустила бы помидором. Cento percento!* * *

Ежевечерние встречи с итальянскими семьями и нашими детьми в прибрежном кафе стали самой важной частью моей языковой и педагогической практики.

— О, Анна, у нас всё прекрасно, — говорит мне молодая синьора, — только спроси, пожалуйста, Эуджению, почему она каждый вечер носки кладёт под подушку. Это как-то... негигиенично.

Снедаемая любопытством, подзываю детдомовскую девчушку лет восьми:

— Эуджения! — на Женьку она уже не отзывается.

— Так тырят, — отвечает она, — а меня воспитательница потом ругает, что потеряла. Хожу тогда до стирки без носков.

Не знаю, как такое и переводить... Прошу взволнованную синьору оставить носки, где лежат — что ей, жалко? И купить Женьке пять пар носков. Пусть ребенок спит спокойно.

— Так мы уже купили — десять!

Проблема решена...

Кто сказал, что у итальянцев от наших детей культурный шок? У меня от наших детей культурный шок... Я живу с ними в одной стране, но в другом мире. Да, у меня тоже гречка и колготки по талонам — но носки никто никогда по ночам не тырил: у меня было счастливое детство.

— Анна! — седой синьор целует меня три раза и больно щиплет за щёку. Меня гложет сомнение: то ли я ему нравлюсь, то ли он меня перепутал с кем-то из старших детей. Ну, точно, так и есть!

— А, так это вы переводчица! Bene, bene!

Я приветливо улыбаюсь:

— Можно на ты.

— Зови меня Карло! — счастливо говорит он.

Здесь все после второй фразы на ты, я уже не удивляюсь.

Карло сияет во все тридцать два вставных зуба и указывает пальцем на главного хулигана нашей группы — Серёгу девяти лет, который в первый же день научился материться по-итальянски. Не могу ему этого простить — я-то сама научилась только на второй, когда мы с хозяйкой попали в пробку в самую жару, и нас подрезал синьор на пятисотом. Не мерседесе, естественно, а фиате. Думала её тираду записать, чтобы потом посмотреть кое-что в словаре, да вот только мой карманный словарь не содержал всей правды жизни. Впрочем, он и не понадобился — в ближайшие дни всё угадалось из контекста и закрепилось на практике.

Карло, которого наши дети в первый же день окрестили папой, тоже попросил меня об услуге.

— Серджио прекрасный ребенок — о, спасибо Деве Марии! Только вот спроси, почему он не смывает за собой в туалете?

Мне не нужно отлавливать Серёгу среди носящихся по пляжу детей, чтобы ответить на вопрос папы Карло.

— В его родном доме туалет на улице. Вы ему кнопочку покажите, — говорю я, и хозяин стучит себя по лбу, выкрикивая уже знакомые мне не очень приличные слова, которые я запоминаю в новом значении.

— Анна, а я об этом и не подумал! А ведь знаешь, сам рос в таком доме — да, да, мне очень много лет, — он с умилением смотрит на то, как Серёга размазывает мороженое по новой футболке с логотипом FILA, и философски изрекает: — И Серджио в старости будет жить хорошо!

Хоть Серёга и потрепал мне нервы, но я тоже на это надеюсь.

* * *

Я лежу в кровати, в гостевой комнатушке, в чужом доме, который стал мне приютом на два долгих летних месяца. Сегодня первая ночь, когда я не умираю от жары и даже натянула на себя пижамную майку — днём прошёл первый за три недели дождь, и в окно повеяло свежестью. Мои итальянские хозяева, пятидесятилетние Марио и Пина — организаторы принимающей стороны и милейшие люди, а небольшая приморская деревушка, в которой они живут, всего в паре километров от Катанзаро, кажется мне райским уголком. Если бы только не жара... Сегодня был тяжёлый день — приехал наш шеф Леонид Петрович, который по-очереди навещает всех переводчиков: так сказать, контролирует. И остановился на ночь у Марио и Пины.

В доме тихо, но мне не спится: мой итальянский пока хромает, калабрийский диалект понимаю с трудом, белорусский деревенский тоже не с первого раза, так что за день переводов голова так пухнет, что мысли начинают роиться, а слова — знакомые и незнакомые — гудят и не дают заснуть. «Reale» — я думала, это «реальный», оказалось «королевский»... Вот бестолочь! «Il re» — король, конечно же, я знала! «Реальный дворец?» Это звучало круто... Я перевожу всего лишь болтовню за столом, а не новости в прямом эфире, но всё равно неловко было перед Леонидом Петровичем.

Я вздрагиваю от стука в дверь и машинально натягиваю на себя угол простыни. Первая мысль — заболел кто-то из детей, и срочно требуется переводчик.

— Куликова, ты не спишь?

Леонид Петрович, собственной персоной.

— Что-то случилось?

Из окна льется свет фонаря со двора; в полумраке вижу, как Леонид Петрович заходит в комнату, придвигает стул к кровати и бесцеремонно на него усаживается.

— Нет, не волнуйся! Ничего не случилось. Просто день был сумбурный — даже поговорить с тобой толком не успели. Я ведь завтра утром уезжаю. Ну, как твоя группа? Все дети в порядке?

— Всё хорошо, — бормочу я.

Он и так это знает: никто не ревёт, никто не заболел, всех закормили макаронами и мороженым, и дети, кажется, потолстели за эти три недели.

— Дети домой не просятся?

— Нет вроде...

— А сама как?

— Что я, маленькая?

— Нет, ты не маленькая, — Леонид Петрович говорит это таким странным голосом, что тревога заползает за шиворот моей маечки. — Ты, Анюта, молодец! Итальянцы тебя хвалят. Неужели по дому не скучаешь?

— Есть немного, — отвечаю я, интуитивно подтягивая повыше простынь.

— Анюта, — Леонид Петрович придвигает стул ближе и нетерпеливо ёрзает. Я чувствую его скользкий взгляд, от которого становится не по себе. — Ты умница... И милая такая девушка, покладистая, — шепчет он. — Я вот тоже всё в разъездах, в делах... По дому скучаю. Женщины тут некрасивые. Наши намного лучше...

Вдруг горячая ладонь касается моей голени через простыню, и я и с испугом поджимаю под себя ногу. Мои глаза привыкли к полумраку; я хорошо вижу на фоне белой постели большие, загорелые мужские руки. Ему, наверное, лет сорок пять, а мне двадцать... Вот это mamma mia! Что мне делать?

— Леонид Петрович, я спать хочу, — у меня ещё есть надежда на то, что это всего лишь недоразумение и я его неправильно поняла.

— Ты не бойся меня, — шепчет он и немного наклоняется вперёд.

— Я не боюсь, — вру я, а по спине ползут холодные мурашки.

— Ты очень способная, — елейно говорит он и осторожно касается моей ладони, сжимающей простынь. — Ты у меня на следующий год в Рим поедешь, а не в эту дыру! Там волонтёрам такие деньги платят — как десять твоих стипендий.

Сердце выпрыгивает из груди, а в голове бухает: «уйди, сволочь!».

— Леонид Петрович, уже поздно, — жалко бормочу я.

Наверное, со стороны он похож на толстого, наглого, слегка облезлого кота, а я — на загнанную в угол мышь.

— Ладно, ладно, — он отпускает мою руку и отклоняется назад, на спинку стула. Я дрожу и не понимаю: что «ладно»? Уйдёт — не уйдёт?

— Ты жениха себе тут нашла, наверное? — усмехается он. — Итальянцы-то ничего себе, а?

— У меня дома жених есть, — это должно звучать как угроза.

— Дома есть, а здесь, значит, нет? — он мерзко хихикает и лезет рукой в карман брюк, долго там шарит. — Да не робей ты... У меня презервативчик есть.

Тут уже не mamma mia, а господи, помоги! Ну как же так — у него ведь жена, да и дочь почти моего возраста. Можно, конечно, завопить, но... стыдно — он наш руководитель, все его уважают. Что итальянцы-то подумают? Мне страшно, страшно... Нужно кричать, но я не хочу скандала. Липкий пот течёт по спине, майка прилипла к телу, в горле ком... Он гладит поверх простыни мою согнутую ногу.

— Леонид Петрович, да вы что? Пожалуйста, уходите, — стараюсь звучать смело. В конце концов, ну не станет же он душить меня подушкой — будет уговаривать. — У меня ни разу не было ещё, — снова вру я.

— Ну, так может, пора уже? Опытный мужчина для первого раза — это то, что нужно, поверь!

Я не верю. Сволочьуходисволочьуходисволочьуходи...

— И в Рим не хочешь?

— Я сейчас весь дом перебужу, — угроза сомнительная, но это лучше, чем ничего.

Он снова подаётся вперёд, тянет на себя простынку — я отползаю в угол, упираюсь спиной в стену, а он смотрит на мои поджатые ноги и трусики, торчащие из-под короткой пижамной майки.

— Да успокойся ты, что я, насильник какой? — я вижу, как он трясётся. — А потрогать не хочешь — ну, раз у тебя никогда не было? Большая уже, пора набираться опыта.

Учитель, блин... В голове проносятся все известные итальянские ругательства, а потом из недр перепуганной души всплывает родное, русское: Бармалей. Он тоже страшный, старый и лохматый. Внутренний голос подсказывает — сиди, не шевелись... Бармалей отклоняется на спинку стула, расстёгивает штаны, двигает в них рукой и пыхтит.

— И посмотреть не хочешь? — сипит он.

Мне хватает того, что я вижу — слава богу, мало света...

Эту минуту я не забуду никогда в жизни: я в другой стране, в душной комнате, наедине с чужим человеком; мне гадко и страшно, сердце колотится, к глазам подступают слёзы. Он часто дышит, стонет и дёргается, и все это слишком близко от меня — на расстоянии вытянутой руки... Я ещё сильней вжимаюсь в подушку. Хочется завизжать — мерзко и высоко, так, чтобы он подпрыгнул от удивления, чтоб ему уши заложило... Но я сжимаю губы и молчу, стараясь смотреть в стену перед собой.

Леонид Петрович тяжело вздыхает, стягивает со спинки стула моё пляжное полотенце, медленно вытирается... Потом бросает его на пол, так же неторопливо заправляется. Мой маленький опыт общения с мужчинами подсказывает, что опасность миновала — я больше ему не нужна.

Свали, сanaglia, parassita, idiota, cazzone... Бармалей улыбается, устало встает и идёт к двери. На меня накатывает волна облегчения, но на полпути он оборачивается. Неужели ещё не всё?

— Ты, это... не болтай, ладно? — миролюбиво говорит он. — Я и так тебя в Рим пошлю. Или вообще в Венецию. Ну, спи, синьорина Куликова.

Он выходит. Несколько секунд сижу неподвижно, а потом подлетаю к двери и быстро баррикадирую её небольшой тумбочкой. Преграда несерьёзная, но свалится с таким грохотом, что вошедший точно пожалеет, что вошёл! Прислоняюсь к стене и чувствую, как дрожат колени. Мне нужно в туалет, но я до утра отсюда не выйду — абсолютно исключено! Придётся терпеть... Обхожу стороной полотенце, лежащее на полу — меня подташнивает от чужого, терпкого запаха. Вдоль стены иду к кровати, бросаю взгляд в окно: Леонид Петрович вышел покурить во двор, и я вижу сверху в свете фонаря его лысеющую макушку. Не знаю, что на меня находит: внутри закипает ярость, досада на саму себя — за то, что повела себя, как овца, не выцарапала ему глаза, молча проглотила унижение... Я делаю шаг назад, брезгливо, двумя пальцами поднимаю с пола полотенце и запускаю его в открытое окно. Полотенце приземляется прямо на голову Бармалею; он вскрикивает от неожиданности, роняет сигарету и долго, но тихо матерится на всех известных ему языках.

— Димка-а, — повторяю я, всхлипывая в подушку и представляя, как мой Димка бьет морду этому козлу, пинает его ногами... Леонид Петрович хнычет, извиняется и молит о пощаде. Я хочу домой... Но не к маме — к Димке. Есть вещи, о которых взрослая дочь не станет рассказывать матери. А Димке я могу рассказать всё.

Наутро мы с Леонидом Петровичем и хозяевами дома чинно пили кофе за одним столом, он улыбался как ни в чём ни бывало, шутил и рассказывал о благотворительности. Я с горечью думала: как же так вышло, что мой соотечественник испортил моё первое впечатление об Италии? После завтрака он уехал, и я спросила у хозяйки, можно ли мне позвонить переводчице в Соверато.

— Соскучилась? — сочувственно спросила Пина. — Если хочешь, мы отпустим тебя туда на выходные с Леонидом Петровичем — повидаешься с подружкой.

— Нет, спасибо, — поспешно ответила я, — достаточно звонка.

Должна же я предупредить Олю, чтобы она была осторожной. Вдруг этот «контролёр» доберётся и до её спальни?

— Я буду смотреть в оба, — Оля легкомысленно отнеслась к моему предостережению, потому что её голова была забита совсем другим. — Анька, я тут такого Ромео себе нашла — ты не представляешь! Джузеппе зовут...

— Ну, и с ним ты тоже поосторожней, — рассмеялась я.

Вечером того же дня меня ждало новое испытание. Пина за ужином была расстроена и немногословна, а потом, усадив меня на диван, спросила:

— У тебя всё в порядке?

— Всё хорошо, — пробормотала я, предчувствуя неловкий разговор.

Она всколыхнула своё полное тело и разразилась эмоциональной тирадой, из которой я смогла вырвать только два слова: «полотенце» и «сперма». Это «lo sperma» так резануло мой слух, что я сразу покраснела. Что Пина подумала, найдя утром моё полотенце в саду? Что Леонид Петрович был у меня ночью, мы занимались сексом, он вытерся о моё полотенце и выронил его в окно? Я всё это время так вдохновенно рассказывала ей про Димку, а тут такое...

— Я... ничего не было, — стала оправдываться я.

Пина была мудрой женщиной и намного лучше меня разбиралась в людях. Из второй тирады я ухватила слово «polizia» и несколько матерных слов мужского рода.

— Я не понимаю, что ты говоришь, — выдавила я сквозь слёзы.

Пина вздохнула и медленно спросила:

— Он что-нибудь сделал?

Я помотала головой.

— Он тебя трогал?

— Нет... Почти нет...

Она разразилась таким потоком ругательств, что из гаража прибежал Марио. Пина по-матерински обняла меня, а потом они долго что-то обсуждали между собой, жестикулируя и споря.

— Надо идти в полицию, — уверенно сказал Марио, глядя на меня сквозь запотевшие от волнения очки.

— Не нужно полиции, пожалуйста! Он ничего не сделал... Зачем нам скандал? Это плохо для нашего белорусского фонда, — взмолилась я.

Ужасно не хотелось, чтобы мой позор стал всеобщим достоянием. Кроме того, поднимется шум, наш фонд прикроют, и полторы сотни детей не смогут на следующий год поехать на оздоровление в Италию. Наверное, Марио подумал о том же. Он сосредоточенно потёр лоб, отвёл меня к телефону и попросил обзвонить всех переводчиц, у которых уже «гостил» до меня Леонид Петрович. Я провела вечер, беседуя с подружками, и настроение у меня улучшилось — у них было всё в порядке. По крайней мере, моих намёков на «горячего белорусского папочку» никто не понял. Инцидент замяли, и оставшиеся пять недель, проведённые мной на гостеприимной калабрийский земле, были почти безоблачными. Один мальчишка проткнул себе голень гарпуном, когда охотился на рыбок, его отвезли в больницу, наложили швы, а я усвоила большой пласт медицинской терминологии. У одной синьоры пропали золотые украшения и три мыльца, но мы их без труда нашли — так я узнала, что «дуть» и «стащить» по-итальянски звучит одинаково. Двое детей наелись чего-то не того, и я пополнила свой запас слов на гастрономическую тему.

Каждому, кто говорит, что не знает итальянского, я смеюсь в лицо: discoteca, ballerina, banda, bomba, bravo, caricatura, concerto... ну что тут непонятного? Я уже молчу про знаменитые spaghetti, pizza, parmigiano, vino. Есть, конечно, и загадочно-перевёрнутое, но всё равно доступное «pianoforte». Главное, не пугаться слова «camera» — это всего лишь «комната», а режущее русское ухо «curva» — поворот. C итальянцем объясниться проще простого — нам в помощь латинские корни плюс выразительный язык жестов. Но если два итальянца захотят поболтать о своём, чтобы вы их не поняли — ни черта не поймёте.

После неприятного ночного происшествия мы виделись с Леонидом Петровичем только раз, в аэропорту Минска, когда он встречал наш самолёт, полный довольных, загорелых детей, которые всю дорогу гудели и хвастались, у кого больше чемоданов, набитых подарками. Я летела, смотрела в иллюминатор на сияющее море и понимала, что влюбилась в Италию. И пообещала себе, что и в Рим обязательно съезжу, и в Венецию, и в Милан, и много-много куда ещё. Кстати, мой чемодан тоже был битком набит шмотками, нутеллой и спагетти, а в руках я бережно держала новую гитару — подарок для Димки. По приезде Димка обнимал меня три минуты, а гитару — весь вечер, так что я даже ненадолго пожалела, что привезла её.

В воздухе мы весело болтали с подружками, не обращая внимания на то, что пацаны пытаются раскачать самолёт (не лодка, не перевернётся!), и активно обменивались впечатлениями: у каждой из нас были свои уроки итальянского.

___________________________________________________________

* grappa — итальянская виноградная водка

** сento percento — сто процентов

И всё-таки не могу удержаться, чтобы не написать про это. Ну, ... это. Но не конкретно о следствии «произвольных сокращений мышц в тазовой области», а скорее о том, когда «краснеешь удушливой волной», слегка соприкоснувшись чем угодно. Особенно в очень юном возрасте.

Это заинтриговало ещё в детском саду, когда белобрысый Игорёк потащил меня за руку в тёмный угол за дверью и шепеляво сказал:

– Давай штаны шнимать?

И пообещал дать мне жвачку пожевать.

Было стыдно и немного смешно, но очень интересно, потому что у меня, к сожалению, не имелось младшего братика – а у Игорька, соответственно, сестрички, и то, что мы к шести годам уже так старательно прятали, вызывало большое любопытство. Кажется, Игорьку не понравилось, что я смеялась.

Лет в десять меня взволновал тот факт, что, вероятно, мои родители делают это, и я с нетерпением ожидала появления братика или сестрички – но, увы, напрасно. Мне не приходило в голову, что этим можно заниматься с какими-то другими целями, и я решила, что неверно поняла звуки, доносящиеся из спальни, когда родители думали, что я «давно сплю». Дома мне обычно в шутку прикрывали глаза рукой, если на экране телевизора мелькало полуобнажённое женское тело или кто-то целовался, но папа иногда мог поцеловать маму – она отстранялась, но смеялась, и от этого мне становилось немного неловко. Очень скоро подружки со двора меня просветили: оказывается, мужчинам это очень нравится, они только об этом и думают, поэтому нам, женщинам, нужно быть всегда начеку, а лучше вообще держаться от них подальше. Мой скромный опыт не подтверждал слов подружек, потому что одноклассники в этом смысле не представляли для меня никакой угрозы: глупости их не интересовали. (Естественно, до поры до времени.) Вскоре в школе, под оживлённый галдёж класса, были изучены пестики и тычинки. Учительница по ботанике, очень молоденькая, не могла с нами справиться и краснела от дружного хихиканья за спиной, когда она водила длинной указкой по плакату, поясняющему процесс опыления.

Это более или менее прояснилось в тринадцать, что весьма логично, потому что обусловлено физиологией. Говоря взрослым научным языком, я осваивала теоретическую базу, знакомясь с имеющейся дома книгой с незамысловатым названием «Здоровье женщины». Судя по тому, как часто она попадалась мне на глаза, мама ненавязчиво намекала, чтобы я её прочла. А я её сама давным-давно откопала во втором ряду книжного шкафа и изучила, но не от корки до корки – только самое интересное. Мамины воспитательные беседы на тему «не бойся, если у тебя начнётся, это не болезнь» были давно проведены, но я росла, а в книге подробно излагалось про беременность в подростковом возрасте и как её избежать. Мои родители были весьма деликатны... Я совершенно точно представляла, откуда берутся дети, но знание вызывало противоречивые чувства: насколько легко мне было когда-то стянуть штанишки перед Игорьком, настолько же сложно было теперь представить, что то же самое можно будет сделать (когда-нибудь, очень нескоро) в присутствии любимого мужа. В принципе, обычно это происходит в темноте, так что переживать особенно не о чем, успокаивала себя я.

Школа тоже не дремала: о половом созревании нам рассказали как раз в том возрасте, когда детей в Америке учат надевать презерватив на специально предназначенный для этого «макет». Мальчишки, которых не пустили в актовый зал на загадочное собрание «с доктором», впервые в жизни не спешили домой – так и норовили заглянуть внутрь, чтобы услышать что-нибудь хоть краем уха. (А вообще, что дурного в том, чтобы и они пораньше узнали, почему у девочки иногда болит живот и почему в такие дни она готова откусить голову любому, кто скажет поперёк хоть слово?)

В пятнадцать это ударило в голову.

Почти полгода я сидела за одной партой с мальчиком, который мне очень нравился, и наше общение было необъяснимо мучительным. Случайное касание локтей на столе, дружеский пинок под партой, шёпот в ухо – дай списать! – но самое ужасное – недолгое, еле заметное прикосновение бедра или колена. Я краснела, проклиная себя за глупость, за то, что не могу сосредоточиться, за образы и фантазии, возникающие в голове. Слава богу, в старших классах нас перестали рассаживать по принципу «мальчик-девочка», и мои страдания прекратились. По крайней мере, теперь я сидела с Катькой и могла концентрировать внимание на фразовых глаголах. Моя успеваемость повысилась, но на горизонте была новая беда... Почти в то же самое время, ёрзая на стуле от нетерпения, я сделала невероятное открытие, которое, к сожалению, ни с кем нельзя было обсудить: если касаться себя там, это может быть приятно. В голове сразу же возникли мерзкие, неизвестно откуда всплывшие ассоциации: «онанист проклятый». Это должно нравиться, в основном, мужчинам, так ведь? Со мной, наверное, что-то не так, раз я не могу успокоиться – мне интересно, мне нужно знать, что будет, если я... в конце концов, никто ничего не узнает.

Подросшие вместе со мной подружки, готовые пошлить о чём угодно, старательно избегали этой темы. В гостях у Катьки, мама которой была гинекологом, мы иногда откапывали медицинские журналы с весьма интересными статьями, и одна из них меня просто добила: автор, имя которого я, конечно, не запомнила, описывал ужасные последствия рукоблудия, вплоть до психических расстройств, неминуемо постигающих виновных в этом страшном грехе. Он назвал навязчивое самоудовлетворение «ласковым убийцей», раковой опухолью, которая убивает «на тонком уровне», и прочее, и прочее. Мой незрелый мозг, обделённый информацией на запретную тему, впитал те строки, как яд, и они ещё долго травили мою душу, обжигая чувством вины за слабохарактерность и отсутствие силы воли, порождая нелюбовь к собственному телу и страх перед накатывающими желаниями.

Слава богу, страхи быстро прошли. Психика моя не пошатнулась, а стресс снимался; я перестала бояться своих нечастых сексуальных позывов, вспоминая избитую истину: что естественно, то не безобразно. Я по-прежнему ни с кем не обсуждала эту пикантную тему, полагая, что у каждого человека должны быть свои маленькие тайны, и считала себя первооткрывательницей, однажды выяснив, что может сотворить с девичьим телом струя из обычного душа. Я была уверена, что никто на свете этого не знает, и это добавляло моей маленькой тайне особую, почти научную ценность.

«О сколько нам открытий чудных...» Я просвещалась, и «просвещенья дух» совершенно случайно привёл к творчеству Сальвадора Дали: будучи с родителями в гостях у знакомых художников, я взяла с полки большой, тяжёлый альбом со знакомой фамилией, открыла его наугад на первой попавшейся странице, и прочла название картины: «Великий мастурбатор». Хорошенько поморгав, прочла снова, чтобы убедиться, что у меня не наступило обещанное суровым медиком помутнение рассудка. Всё то же. Рассмотрела картину не сразу, и её правая верхняя часть повергла в шок. Великие художники, оказывается, не стесняясь, писали это. Закусив губу, я перевернула несколько страниц и увидела «Содомское самоудовлетворение невинной девы». Спасибо, Дали, за твою невольную поддержку! И, конечно, за воспитание чувства прекрасного.

Вскоре стало появляться много информации на ранее запретную тему; в школе из рук в руки переходным комсомольским вымпелом передавалась напечатанная на машинке эротическая литература неизвестного сочинения, где без всякого мата, но очень подробно описывались переживания и первый сексуальный опыт молодых людей. Особенно мне запомнился рассказ под названием «Подростки», который без преувеличения можно было назвать высокохудожественным произведением. Измятые листки прятались от родителей между страниц школьных учебников, читались в одиночестве и с большой скоростью, потому что на них была очередь.

Представляю, какими просвещёнными приходят сейчас подростки к своему первому сексуальному контакту. Однако интернет-интернетом, а наяву всё совсем по-другому. Уверена, и их гложут извечные сомнения: получится – не получится, понравится – не понравится... Главное, чтобы с лёгкостью добытые виртуальные знания падали в зрелую почву и шли на пользу.

Это случилось со мной в восемнадцать, и я ни капельки не пожалела. Было в равных пропорциях страшно, неловко, весело и восхитительно. И, несмотря на двустороннюю неопытность, почти совсем не больно. Жаль останавливать своё повествование на самом интересном месте, но, чтобы такой мнительной и сентиментальной дуре, как я, описать это во всех подробностях, понадобится целый роман. Если коротко, то со временем я пришла к выводу, что в этом, как и во всём остальном, важно иметь единомышленника (желательно одного) и много практики. А если совсем коротко: Пушкин – гений. «О сколько нам открытий чудных готовят просвещенья дух и опыт… » Хотя здесь у него, кажется, немного о другом.

Я росла в «справедливом обществе равных возможностей», в котором все люди, конечно же, были неравны. Впрочем, насколько я могу судить, за последние тридцать лет почти ничего не изменилось – если не считать, что ров между богатыми и бедными стал больше походить на пропасть. В школе мы носили одинаковую коричнево-синюю форму, отоваривались в одних и тех же унылых магазинах, стояли в очередях в одних и тех же поликлиниках, и всё же… Финансы и блат, как и сейчас, имели очень большое значение. Однако привычные стереотипы работали не всегда: детки богатеньких родителей спивались, настырные пролетарии пробивались в свет, дурнушки первыми повыскакивали замуж, тихони поуезжали за границу. Ребята с высшим образованием стали «челноками» или пошли торговать на рынок, развернутый на центральном футбольном стадионе, где я в очень раннем детстве, сидя на трибуне рядом с папой, громко кричала «Ди-на-мо-Минск!», потому что команда играла просто здорово и стала чемпионом СССР в далёком восемьдесят втором (слава тренеру Малофееву).

Каких-нибудь десять лет спустя, прохаживаясь по стадиону-рынку между кривых торговых рядов, среди гор тряпья неизвестного происхождения, можно было перекинуться с продавцом парой слов о Санта Барбаре, о новинках литературы, Сартре, Столетней войне и прочих прелестях, потому что стояли за прилавками, в основном, учителя и гуманитарии. Разница между «торгашом-спекулянтом» и «интеллигентом» постепенно стиралась. Торговля заметно окультурилась – а вот система образования, к сожалению, очень пострадала.

Никакой другой стереотип не сидел в моей голове так долго и прочно, как старый, добрый «неравный брак», в котором по иронии судьбы-злодейки любовь соединяет людей, не созданных друг для друга. Примеров таких браков великое множество, что в жизни, что в искусстве (взять хотя бы известную одноименную картину Пукирева более чем столетней давности): он старый – она молодая; он интеллигент – она рабочая; он умный – она красивая. Или вот ещё один, более частный случай: её папа работает в МИДе, её мама врач в спецклинике для партработников, сама она студентка факультета международных отношений – а он из деревни и учится в ПТУ на столяра.

МИД и ПТУ, хоть и состоят из трёх культурных букв, вообще несовместимые аббревиатуры и не должны стоять рядом на одной строчке.

Вот так я резко, без дальнейших предисловий, перехожу к жизненной и правдивой истории моей любимой подруги, Екатерины Викторовны. То есть Катьки.

* * *

После школы мне улыбнулся институт иностранных языков, а Катька, как и положено дочери бывшего атташе по культуре, пошла прямой дорожкой на самый престижный факультет БГУ – факультет международных отношений. По идее, их с Олегом траектории вообще не должны были пересечься, но пути господни неисповедимы, и этим интересны. Однажды вечером Катькин папа не смог заехать за ней после учёбы, и в жёлтом, пузатом, битком набитом лазике она сломала каблук и познакомилась с Олегом: он вытолкнул её из толпы на нужной остановке, подставил своё крепкое плечо и помог доковылять до дома.

Вы думаете, Катькины родители были в шоке? Ничего подобного. Во-первых, они долгое время не воспринимали Олега всерьёз: вокруг Катьки постоянно кто-то увивался, потому что она была умница, красавица, весёлая и ужасно кокетливая. Это природное кокетство, несмотря на строгое воспитание, прорывалось абсолютно спонтанно и привлекало парней сильней, чем земные блага Катькиной министерской квартиры в столичном центре. Белокурая, голубоглазая, чуть полноватая, но фигуристая, Катька в беседе наклоняла голову, улыбалась, показывая свои очаровательные ямочки, поводила плечом, близоруко щурилась – и всё это с детской непосредственностью, которая просто завораживала мальчишек. Она вела себя так со всеми – в разговорах со мной её ямочки тоже играли, мягкое плечо кокетливо поднималось, она грациозно закидывала ногу за ногу, при этом, естественно, никого не пытаясь соблазнить. Что дано – то дано! Бог позаботился о том, чтобы у Катьки было много шансов на продолжение рода, и щедро одарил её женственностью и обаянием. Остальное добавило воспитание.

Родители не забили тревогу ещё и потому, что не представляли, насколько у Катьки с Олегом всё серьёзно. Видимо, это типичная ошибка всех родителей – считать, что соседские дети досрочно выросли и уже балуются куревом и сексом, а собственные чада всё ещё носят розовые очки. Кроме того, Алла Николаевна и Виктор Эдуардович не были суровыми родителями: они ни разу в жизни свою единственную дочь не ударили, по-настоящему с ней не ругались и полностью ей доверяли. К восемнадцати годам, как раз к моменту поступления в университет, Катька была независимой, яркой, в меру избалованной, практичной, но очень смелой девушкой. У неё на ладонях был весь мир: перспективная работа с выездами за рубеж, приличное жилье в центре столицы и выбор из нескольких интеллигентных мальчиков «правильного» круга.

* * *

– Доченька, ты поздно будешь? – спрашивала Алла Николаевна, высаживая Катюшу с утра возле университета.

– Нет, мы после пар сходим с Аней на выставку, перекусим где-нибудь в городе, потом к ней зайдём.

– Только в столовой студенческой не кушай. Там гепатит «В» не переводится!

– Хорошо, мама.

Мама, естественно, и не подозревала, что после пар перекусывала Катька в столовке строительного училища, потому что Олег, помимо прочих бед, был ещё и иногородним. И не просто иногородним, а из деревни – какой-то невероятной глухомани. Бог весть какую заразу можно было подхватить в той столовке, только студента никакой микроб не берёт. Кроме любовного.

– Катюша, ты только от Анечки обязательно позвони, чтобы я не волновалась.

– Конечно, мама!

Катя грациозно выходила из «Волги», махала наманикюренными пальчиками и убегала на занятия. Вечером она звонила домой из проходной общежития ПТУ, подмигивая старой вахтёрше:

– Мама, я у Ани, буду дома часика через два.

Дежурная по общежитию тётя Глаша качала головой и улыбалась с пониманием.

* * *

Я познакомилась с Олегом, когда Катьку уже поздно было предостерегать – она влюбилась по уши. Я была в шоке. Ну что она в нём нашла?

Олег мне сразу не понравился – в-основном, своей речью и манерами. На фоне утончённой, хорошо одетой Катерины он казался неотёсанным мужланом: простым, как рубанок, и прямолинейным, как верстак. Олег безжалостно «гэкал» и «чэкал», повторял «ну, это», чесал затылок и другие места и слишком много рассказывал о своей службе в армии и о деревне Бухали, в которой вырос. Катька ухохатывалась, а мне казалось, что за столиком в городском кафе можно найти тему для беседы поинтересней, чем пиханая пальцем кровянка, гадюка в сене или корова, которую насмерть заели слепни.

Димка, в отличие от меня, сразу нашёл с Олегом общий язык и вообще отнёсся к нему с уважением. Он считал, что Олег далеко не так прост и скоро ещё проявит себя.

Этого-то я и боялась.

Нехорошо, конечно, всех подряд подозревать в меркантильности, но Олег прекрасно знал, что наша Катя – единственная дочь в благополучной семье, в центре, со всеми удобствами, без материальных трудностей. Знал, кто её папа, и при первом же случае поселился вместе с Катькой в её министерской квартире, когда её родители уехали на месяц в командировку в Румынию, а дочь не взяли с собой из-за напряженного университетского графика. Пока они были в отъезде, Катька исправно посещала университет – а куда денешься, если лекции по международному праву читает близкий друг папы? Вторая половина дня оставалась для общения с любимым. Я, конечно же, всё знала, но в то время сама с головой погрузилась в учёбу, и мне было не до Катькиной счастливой любви. Я с двояким чувством слушала по телефону её восторженную трескотню о том, что «Олежек сходил на базар, Олежек помыл полы, мы с Олежеком на ковре в гостиной…», и всё в таком духе.

Признаюсь, у меня есть отвратительная черта скрывать правду от подруг, если мне что-то не нравится в их одежде, внешности или кавалерах. Ну не могу я сказать напрямую, что «платье тебя полнит, а парень твой придурок». Это происходит от естественной боязни обидеть или расстроить, но, если меня что-то по-настоящему гложет, я не могу долго оставаться в стороне. Катькин «медовый месяц» был позади, мы сидели у неё дома, разглядывали шмотки, привезённые родителями из Румынии, и я не удержалась:

– Катюха, ну неужели ты Олегу доверяешь?

Она ответила с пылом, не задумываясь:

– Знаешь, да! Я доверяю человеку, который умеет топить печь и косить сено.

– С каких это пор? – рассмеялась я.

– С тех самых, как познакомилась с Олегом.

Уж говорить правду, так говорить...

– А по-моему, сено ни при чём! – воскликнула я. – Он умеет кое-что другое, и это задурило тебе голову.

Катька совершенно не обиделась, лишь мечтательно улыбнулась.

– Знаешь, какой он сильный? Ты бы видела его спину, руки, и вообще. Всё остальное.

– Неужели всё так запущено?

Она кивнула и пошутила:

– Запущено и распущено.

– Вроде в первый раз тебе не понравилось, – ядовито сказала я.

– Это было давно и неправда!

Я не ханжа и всё понимаю: секс – это часть любви. Зная подругу, я вовсе не думала, что она будет хранить девственность до первой брачной ночи, но лишиться самого дорогого так бездарно, с этим первобытным мужчиной... Я еле удержалась от бойких комментариев, выдав только предостережение:

– Катюха, я тебя умоляю, ты ж только не залети – твои предки этого не переживут...

Она сразу помрачнела.

– Да не парься ты, я ж не полная идиотка. А родителям я ничего говорить не буду. Олег через год закончит учёбу, устроится на работу, и мы поженимся – что они мне сделают?

Святая наивность.

Мне показалось, что разумной, практичной и избалованной Катюше снесло голову на почве секса, но её желание подождать с семейной жизнью меня успокоило.

– Он ужасно заботливый, – призналась Катя, – и внимательный. И во всём мне помогает. Знаешь, я пошла бы с ним в разведку – тем более что он сержант запаса. Ну, а ты как, подруга? С Димкой что нового?

Я пожала плечами.

– Мы пока не спешим.

Она усмехнулась, и на её щеках заиграли озорные ямочки.

– Ты извращенная садистка, Анька. Ну ясно ведь, что вы с ним пара, зачем ты парня мучаешь? Прогони ты из дому своих предков и купи пачку презервативов! Или, если хочешь, приходите ко мне – у нас в следующую субботу намечается семейный поход в театр. Хата свободна!

– Нет, ты что! Это пошло.

Я скривилась, представив, что заманиваю Димку в гости в чужую квартиру, делаю намёки на то, что мы одни… А потом спектакль отменяют, хозяева возвращаются раньше времени, слышат подозрительные звуки, вызывают милицию, заходят в зал (до чужой спальни моя богатая фантазия даже не дошла) и видят нас с Димкой в чём мать родила...

– Катя, да мы не потому, что негде! Просто...

Катька видит моё замешательство и обречённо машет рукой.

– Просто ты, Куликова, трусиха. Или не нашла, такого, как мой Олег! – она смеется и добавляет без перехода: – Кстати, Димка твой в грибах разбирается?

– Понятия не имею.

– А ты узнай, а то вдруг ты с ним в лесу пропадешь? Знаешь, мужчина должен уметь выживать в критических условиях.

– Я вообще в настоящем лесу не была уже лет пять, – смеюсь я.

Мне сложно представить ситуацию, в которой я бы стала есть грибы в лесу. Однако в тот же вечер, гуляя с Димкой, я спросила у него, отличает ли он в лицо опёнка от маслёнка. Он ещё как отличал, потому что каждое лето проводил классически – у бабушки в деревне.

– Я и кашу в печи приготовить могу, – между прочим добавил он, и я его ещё больше зауважала.

– А сено косить умеешь?

– А то!

– А дрова колоть?

Он только фыркнул.

– И баню истопить?

– Сам не пробовал, но теорией владею. А ты почему интересуешься? – Димка был заинтригован.

– Проверяю тебя на выживаемость в критических условиях.

– Пока не поживёшь, не проверишь, – глубокомысленно заключил Димка, и я поняла, как же он прав.

Он сгрёб меня в охапку прямо посреди улицы – в последнее время Димка часто так делал, и моё сердце зашлось сильней, чем от украденных поцелуев.

– Анька, ты что, мне не доверяешь?

– Доверяю.

Я доверяла. И вообще я давно ко всему была готова, просто боялась ему в этом признаться, а он всё ещё помнил мои слова о том, что «всему своё время и нужно получше узнать друг друга», и не делал явных, настойчивых попыток к полному сближению. Я стояла посреди улицы и обнимала Димку за пояс. Мне было неловко от взглядов прохожих, а в голове пронеслась мысль о том, что «свободная хата» – это не такой уж и плохой вариант. Можно взять у Катьки ключи, заскочить туда вместе с Димкой под предлогом забрать-оставить книжку и прямо там сказать, что я уже «узнала его получше». А хотела бы ещё лучше. (К слову, этим фантазиям так и не суждено было сбыться – а жаль, потому что у Катьки в гостиной лежал совершенно шикарный, мягкий ковёр.)

В тот же вечер дома меня встретила взволнованная мама.

– Пока ты гуляла, Катя звонила три раза. Анюта, что-то случилось! Кажется, она плакала.

Я забыла про свои девичьи грёзы и бросилась к телефону. Алла Николаевна подняла трубку и сказала очень спокойно, что Катя уже легла спать. Мне стало совсем тревожно. Я сидела на кухне и барабанила пальцами по столу, пытаясь угадать, что же могло заставить плакать мою оптимистичную подругу, когда Катька сама перезвонила и прошептала в трубку:

– Анька, это катастрофа! Они всё знают...

– Что знают?

– Ну, про Олега!

– Каким образом?

Катька сбивчиво поведала о том, что, оказывается, в связи с частыми кражами в их доме, родители перед отъездом установили у входа в квартиру новую сигнализацию в виде небольшой видеокамеры. Как только дверь открывалась, камера снимала в течение минуты всех входящих и выходящих. Мне это показалось последним чудом техники, но восхищаться было некогда, потому что Катька жалко всхлипнула в трубку.

– Они знают, что он целый месяц тут… ночевал.

– В квартире камеры не было? – спросила я.

– Слава богу, нет, – ответила Катька. – Анюта, что мне делать? Мама сама отвечает на все звонки. У Олега телефона в общаге нет. Ты передай ему там, что я завтра... не приду, – Катька икнула и бросила трубку.

Мне было искренне жаль подругу, хоть я и не одобряла её увлечение.

* * *

Меня в жизни никто не лупил, не порол, не бил (пару драк с мальчишками во дворе не в счёт), и я противница физического насилия в любом виде, но оно ничто, по сравнению с моральным унижением, которое может устроить более взрослый и сильный человек, имеющий власть над более юным и слабым. В жизни все мы так или иначе сталкиваемся с моральным насилием: жестокий учитель машет нам указкой; муж грозит, что заберёт детей после развода; суровый начальник несправедливо оскорбляет перед коллегами; любящие и заботливые родители решают, как нам правильно жить. Последний вариант самый тяжёлый.

Это только кажется, что в восемнадцать мы уже взрослые, самостоятельные, смелые и независимые, потому что совершеннолетние. Ну, некоторые люди вообще никогда не взрослеют, но даже тот, кто чувствует себя хозяином своей судьбы, может попасть в ловушку, расставленную любящими людьми: они знают, как лучше, они давят, приводят примеры, неопровержимые доказательства своей правоты, основанные на жизненном опыте; они гнут волю, перемалывают чувства – и делают всё это, искренне и безмерно любя.

Катька сначала сражалась, потом ревела, потом поникла, перекрасила волосы в рыжий цвет и стала встречаться с Всеволодом, сыном папиного знакомого. Всеволод учился на четвёртом курсе юридического и был занудней гражданского кодекса. Мне было её безумно жаль, но в глубине души я понимала, что Катины родители, при всей их жестокости, в чём-то правы. Увлечение и страсть ослабнут, деревенская романтика рассеется, и общих тем для разговора у Катьки и Олега не останется. Это была дорога в никуда (так полагала я), но Димка неожиданно со мной не согласился, и мы несколько раз повздорили.

– Как ты можешь судить о человеке, вообще его не зная? – возмутился он. – Думаешь, если он из деревни, то меркантильный или ограниченный? Как будто в городе мало сволочей!

– Я не против деревенских парней, – оправдывалась я, – но этот Олег и наша Катька... Они разного поля ягоды! Ну как ты думаешь, скоро ей надоест смотреть на то, как Олег облизывает за столом пальцы?

– Мне нравится, когда ты облизываешь пальцы, – неожиданно сказал Димка, и я покраснела.

– Кто – я? Да я никогда…

Я рассмеялась. Мы сидели в парке на скамейке, и как раз за минуту до нашего спора я съела принесённую Димкой конфету и облизала пальцы.

– Я переживаю, что Олег ею воспользуется. Задурит голову сексом, женится, пропишется в её квартире, а потом... – я сделала неопределённый жест рукой.

– Сделает её счастливой, – добавил Димка. Он казался мне безудержным романтиком из своих авторских песен. – Кажется, Олег познакомился с ней в автобусе? Значит, она ему просто понравилась. Ну не виноват он, что Катька оказалась министерской дочкой.

Никто ни в чем не виноват.

* * *

Олег ждёт Катьку возле университета, но мама встречает её под дверями аудитории и отвозит домой на машине. Он, двадцатилетний сержант запаса, стоит у неё под окнами, как семиклассник. Звонит ей каждый день из телефона-автомата, трубку берёт Катина мама и вежливо отвечает, что Катя не может подойти к телефону. На сотый раз вежливость ей отказывает, и она раздражённо говорит:

– Перестаньте нас беспокоить, или мы обратимся в милицию!

В конце концов, в один прекрасный день Олега вызывает директор его строительного училища и делает ему первое и последнее комсомольское предупреждение:

– Загорский, нам поступила жалоба на твоё аморальное поведение. Пока напишешь объяснительную, но, если будешь преследовать девушку, не просто вылетишь из училища – в тюрьму сядешь.

– Чего? – Олег хмурится.

– На тебя заявление поступило в милицию, от Шарко Екатерины Викторовны – знаешь такую?

Олег в шоке, но виду не подаёт, криво усмехается и цедит сквозь зубы:

– Я всё понял. Не беспокойтесь! Я больше не буду.

Директор маленький, лысенький и щупленький, а Олег больше его в полтора раза, поэтому фраза звучит немного комично.

– Вот и хорошо. А вообще, – директор брезгливо морщится, – не ожидал я от тебя такого, Загорский! Ты же вроде нормальный парень, с мозгами, взрослый, отслужил...

* * *

В тот же вечер Олег позвонил в дверь моей квартиры и спросил, как у Кати дела. Я ответила, что всё в порядке.

– Я …это… волнуюсь за неё. Кажется, предки заставили её заявление в милицию написать. Ну, что я к ней приставал, и всё такое. Вот я и подумал: мало ли что, может, они её… ну, не знаю. Под замок посадили или вообще…

– У неё очень хорошие родители! – возмутилась я. – А с заявлением – это какая–то ошибка! Катька никогда бы не написала ничего подобного!

– Да знаю я... Так у неё точно всё в порядке?

Олег так переживал, что я невольно прониклась к нему сочувствием и уважением. Я не хотела водить его за нос.

– Мы как раз вчера гуляли вместе – я, Димка, Катя и её новый парень. Не волнуйся, никто её наручниками к батарее не приковал. А насчёт милиции... Не было никакого заявления. Просто её папа позвонил, куда следует.

– Понятно... Ну, бывай! – он махнул рукой и побежал вниз по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Я стояла и слушала, как его шаги грохочут до первого этажа.

Я долго думала, рассказывать ли Кате об этой встрече. Дело в том, что её отношения с родителями только-только стали налаживаться: с неё сняли арест, отменили комендантский час, потому что она «одумалась», и я боялась, что новость о поступке её отца нарушит это хрупкое перемирие. В конце концов, Катьку действительно никто больше не держал – её убедили, что «этот лапоть» ей не пара, внушили, что он «соблазнил её, юную и невинную», и вообще, «чему эта деревенщина сможет научить её детей?»

И я ничего ей не рассказала.

* * *

Если честно, в последующие месяцы я немного забыла о любимой подруге. Весной меня ждала собственная личная драма: Димка ужасно поругался с преподавателем по политологии, завалил сессию, увлёкся игрой в музыкальной группе, забросил свой технологический, и его тут же призвали в армию. Я рвала и метала, обзывала его идиотом, легкомысленным, безответственным кретином – естественно, за глаза. Мы с Катькой лишь изредка созванивались, и однажды на мой вопрос «как там Всеволод?» она безучастно ответила: «Отпал, как бородавка». У неё уже, оказывается, две недели как был Илларион, тоже с юридического.

– Господи, у них там, на юридическом, нормальных имён, что ли, нет?

– Может и есть, но мне не попадались, – ответила она. – Да нормально, я его Ларик зову.

* * *

А летом внезапные перемены, произошедшие в стране, стали для Катиной семьи очень личными: большой страны не стало, Виктора Эдуардовича уволили из министерства и ему с семьёй пришлось выехать из служебной квартиры, которую они давно считали своей.

– Скоро начнет развиваться настоящий бизнес, как на западе, – сказала мне расстроенная Катька, – так что отец не пропадёт, я уверена! Поживём пока в съёмной квартире. Жаль, что мебель пришлось продать – в новую халупу почти ничего не влезло... У папы кое-что накоплено, вот ещё дачу продадим, да и связи остались – а связи, как говорится, не ржавеют!

Связи, действительно, не ржавели – их тоже потихоньку увольняли, ветер перестроечных перемен многих сдул с насиженных мест, а новому, маленькому, но очень независимому государству понадобились новые мётлы...

Трах-бах, дефолт, моё семейство в лёгком шоке, мама пару раз всплакнула, папа посмеялся:

– Мы тебе, Анюта, пять тысяч на свадьбу накопили, но теперь на них можно только туфли купить.

– Один туфель, – грустно уточнила мама. – Так что ты пока повремени – на платье денег нет.

Куда мне было спешить? Димка служил – хорошо хоть, не в Чечне…

У Катьки всё вышло намного драматичней – Виктор Эдуардович оказался в больнице с инсультом, и его здоровье сгорело вместе с немалыми сбережениями.

* * *

Когда я пришла на его похороны, Катину маму было не узнать: ещё год назад Алла Николаевна казалась мне миловидной дамой среднего возраста, а теперь она прятала под чёрный платок седые волосы, и её серое лицо выглядело совсем по-старушечьи.

– Анюта, сделай что-нибудь, – говорила Катька, заливаясь слезами. – Мне страшно... Она ходит по дому и папу зовёт.

Мы напоили бедную маму валерьянкой, и я осталась у Кати ночевать. Друг отца оплатил им аренду квартиры на год вперёд, немногочисленные родственники помогли организовать похороны, и жизнь семьи Шарко покатилась своим чередом, но совсем по новым рельсам.

Как я уже сказала, Димка уехал выполнять свой долг перед новой родиной, и я от злости на него на отлично сдала сессию и укатила на лето в южный пыльный городок к своей бабушке. Оттуда я написала Катьке два длинных письма, на которые она не ответила. Меня это так обеспокоило, что я с большим трудом поменяла билет на более ранний поезд и вернулась домой задолго до начала семестра.

– Катюха, привет! – прокричала я в трубку, как только вошла в свою любимую, тесную, уютную минскую квартирку. – Как ты там? Приезжай скорей на розовые помидоры!

– Ой, не знаю, Анюта… Может, лучше ты ко мне?

Это было ужасающее зрелище.

– И давно это у неё? – спросила я, с опаской заглядывая в комнату Аллы Николаевны.

– Она пила весь свой длинный докторский отпуск... Теперь взяла за свой счёт, но я не знаю, что будет дальше...

Мы сидели на крошечной кухне, Катька не успевала вытирать слёзы, и они капали на стол, падая прямо в чашку с остывшим чаем.

– Это должно пройти… Всё-таки такой шок. Она, наверное, очень папу твоего любила.

– Я всё понимаю, – бормотала Катя, – мы были за ним, как за каменной стеной… Кто мог подумать, что такое случится? Аня, что теперь? Мне, наверное, нужно искать работу.

Я уговаривала Катьку не унывать и ни в коем случае не бросать университет.

– Мы денег одолжим, если нужно, – пообещала я, зная, что мои родители сами живут от зарплаты до зарплаты (а иногда и без зарплаты). – Знаешь, твой папа не хотел бы, чтобы ты бросала учёбу. А мама оправится, она у тебя еще молодая – сколько ей, пятьдесят?

– Сорок пять, – всхлипнула Катька.

Мне ужасно хотелось забрать Катю к себе – хоть на одну ночь, чтобы поболтать по душам, чтобы отвлечь её от тяжелых мыслей – но я знала, что она не сможет оставить мать одну, и ушла от неё с тяжёлым сердцем.

Я иногда их навещала, но обстановка в её «хрущёвке» так угнетала, что мои визиты становились всё короче и короче. Я знала, что Алла Николаевна взяла через знакомого врача длинный больничный, потом снова отпуск за свой счет...

Однажды в воскресенье я пришла к Катьке в гости с сумкой продуктов: моя «южная» бабушка передала с проводником поезда целую корзину винограда. На звонок долго не открывали, и я уже стала волноваться, но вдруг замок щёлкнул, дверь резко распахнулась, и я замерла, открыв рот: передо мной стоял Олег, державший в руках половую тряпку, а из квартиры повеяло не самым приятным запахом – смесью блевотины и мочи...

– Олег? Что ты здесь делаешь? – спросила я.

– Проходи, – он пропустил меня в квартиру и, бросив тряпку на пол, взял из моих рук сумку с виноградом.

– Что здесь происходит? – спросила я, обходя квартиру. Аллы Николаевны нигде не было, а растрёпанная Катька спала в своей комнате на незастеленном диване, накрывшись белым немецким пледом из прошлой жизни. – Что с ней?

Олег вытер мокрые руки о джинсы, посмотрел на спящую Катьку и нетерпеливо махнул рукой, выдворяя меня из комнаты. Мы прошли на кухню.

– Короче, мать её только что в больницу отвезли, с отравлением. Кажется, выпила что-то не то.

– А что это за запах? – скривилась я.

– Ну, матери это… плохо было. Чай будешь? – спросил Олег, подставляя под кран с водой гроздь моего винограда.

– Нет, спасибо.

Я присела за стол, думая о том, что меня сейчас стошнит от стоящего на кухне запаха. Словно прочитав мои мысли, Олег положил виноград в тарелку, переставил большой фикус с подоконника на пол и распахнул окно. Вёл он себя совершенно по-хозяйски.

– А что с Катей?

– Валерьянки напилась. Пусть спит.

Мы сидели за столом и молчали. Я ёжилась от холодного ветра, дувшего в открытое окно, и с удовольствием вдыхала несвежий городской воздух. Олег сидел напротив и ел виноград.

– Олег, как ты здесь оказался? – наконец спросила я.

– Ну, я пришёл в универ, мне сказали, что Катя не ходит на занятия, что она переехала и вообще... Узнал у её однокурсницы адрес и приехал сюда.

– Как она? – мне было ужасно стыдно. Я спрашивала у Олега, как дела у моей лучшей подруги...

– Всё будет нормально.

– Прости, что я тебе ничего не рассказала, но я не думала...

Он закрыл окно и поставил чайник на огонь.

– Шикарный виноград! Где взяла?

– Бабушка передала.

– А у меня нет бабушки. Правда, мать выращивает такие помидоры – во! – Олег показал мне свой большой кулак и улыбнулся.

У него, действительно, были большие, сильные руки. При виде этого кулака и этой улыбки у меня сразу отлегло от сердца. Я больше не боялась, что с Катькой и её мамой что-нибудь случится.

* * *

Спустя несколько лет Олег открыл небольшую фирму по производству мебели, которая со временем стала весьма успешной. Жаль, что они с Катькой и дочками живут далеко (в частном доме под Витебском) и мы очень редко видимся. Алла Николаевна научилась выращивать отличные помидоры, а Катюха каждый день гоняет на машине в Витебск и обратно, потому что работает переводчиком на одном совместном белорусско-немецком предприятии. Она всё такая же красивая и кокетливая, но Димка говорит, что Олег Катюху испортил, потому что она даже в отпуск не хочет приезжать в Минск, повторяя, что у нас ужасно пахнет и вода в кране с хлоркой и ржавая. Зато мы часто гостим у них летом, и я научилась разбираться в грибах – хотя Димка всё равно каждый раз перетряхивает мою корзину и выбрасывает в траву пару-тройку «боровиков» на подозрительно тонких ножках.

– Когда ты перестанешь сюда таскаться, Сковородкин?

– Когда ты перестанешь делать вид, что тебе это не нравится, Чижикова?

Я закатываю глаза. Мне это давно не нравится, но достучаться до нахального Сашки нет никакой возможности.

Его фамилия Горшков, а моя – Куликова. Гражданка Горшкова, наша соседка по дому, работает на продуктовой базе, и в дни-месяцы тотального продуктового дефицита моя мама обращается к ней за помощью в добыче сгущёнки, мандаринов и колбасы. Горшковы живут в соседнем подъезде – и, как и мы, на шестом этаже. Наши балконы примыкают друг к другу, так что при желании мы можем перебраться из квартиры в квартиру на высоте восемнадцати метров от куцего газона без малейшего риска для здоровья. (Сашка Горшков проделывал это не раз, мотивируя свою эквилибристику тем, что забыл дома ключи). Вот и сегодня я было подумала, что он явился по тому же вопросу, и уже открыла рот, чтобы съязвить по поводу короткой памяти гениальных математиков, к коим Сашка себя причисляет. Но, нет – у него ко мне дело.

– Давно я не видел тебя в купальнике, – бесцеремонно констатирует он, окидывая взглядом мою фигуру в бесформенном спортивном костюме (я не ждала гостей на ночь глядя и потому не принарядилась).

– Ты сказал, по важному и срочному, – со скучным видом напоминаю я.

Сашка старше меня на два года, и лет семь назад мы ходили в одну и ту же секцию по плаванию. За эти годы его дежурная шуточка про купальник мне порядком поднадоела.

– Да, это важно, но не срочно. Короче, Анька, мне позарез нужны уроки английского! Подтянешь?

Сашка учится на мехмате со всеми вытекающими: море ума, океан амбиций, ни капли такта, мозги набекрень.

– Что, экзамен завалил? – спрашиваю я.

– Ага, – весело кивает он. – Марксистско-ленинскую теорию отменили, так что наши теперь все валятся на языках. Обидно не стать великим программером из-за какого-то там английского.

– Что значит из-за какого-то? – возмущаюсь я.

– Да ладно, ладно... Я в курсе – это вам не Паскаль и не Си, это язык великого Шекспира. Только я в нём, Анька, ни бум-бум. Глупо вылететь с четвертого курса из-за того, что не отличаешь Презент Пёрфект от Презент Пёрфект Континиус!

Я смеюсь.

– Ну, если ты владеешь такой терминологией, не всё ещё потеряно.

Сашка вальяжно опирается о входную дверь, потому что разговор происходит в коридоре моей квартиры.

– Терминологией владею, но что она означает – ни фига не знаю. Ну, так что, Ласточкина? Поможешь отстающим гениям?

– All right, – изрекаю я. – See you on Wednesday.

– Чего?

– В среду приходи, в семь, – я распахиваю входную дверь. – И приноси все свои институтские учебники.

– Нет, – возражает он, – то есть... ноу. В среду никак – у меня лабы допоздна. Давай в субботу. Это, как его... Сэтурдэй.

Гениальный программер, я вижу насквозь твою схему – и это с моим минимальным знанием Бэйсика в пределах школьной программы восьмидесятых.

– Исключено! По субботам Димка приходит в увольнение.

– Тогда в пятницу, – быстро соглашается он, собираясь уходить. – Да, и учти, Воробышкина, если тебе когда-нибудь понадобится крутой хакер – ну, у банка защиту взломать или там вирус какой занести в комп приставучего босса – звони, не стесняйся. Даже лет через сто.

Я киваю, но всё равно чувствую себя так, словно, продаюсь в рабство его маме за сгущёнку и колбасу.

– Пока, Кастрюлькин, до пятницы!

– See you on Friday, – отвечает он и уходит.

Мне кажется, для двоечника Сашка попрощался слишком бойко. Если пациент может успешно симулировать болезнь, можно ли притвориться, что не знаешь английский язык, размышляю я, слушая, как хлопают двери лифта.

* * *

Мой второй курс в университете проходит довольно успешно – учеба не напрягает, а в голове одна сплошная любовь. До одури романтичная, тайная и запретная. Димка исправно несёт свою службу на благо Родины, но ходит в увал почти каждые выходные. В армии он почти сразу отличился – спел на каком-то празднике что-то патриотическое под гитару, и с тех пор его служба стала сводиться большей частью к репетициям военного ансамбля, состоящего из таких же призывников-срочников-меломанов, как и он сам.

– Если бы не тумбочки и прапор, который ненавидит музыку – всё было бы клёво, – говорит он.

Это очень, очень некрасиво с моей стороны, но Димкины родители далеко не всегда знают о его увольнительных, потому что мои мама и папа по выходным уезжают на дачу, а я остаюсь дома – учиться, учиться и ещё раз учиться. Почему мне плохо учится на даче, на свежем воздухе? Иногда папа задаёт очень странные вопросы! Потому что мне нужно слушать бесконечные плёнки, чтобы улучшать произношение, ходить в институтскую «прослушку» и читальный зал – вот почему.

Суббота – мой любимый день недели. И самый лучший для изучения языка – во всём многообразии его применения. Practice makes perfect, говорят англичане: практика ведёт к совершенству. There’s always room for perfection – совершенству нет предела. И Димка со мной в этом полностью согласен.

– У нас в казарме все разговоры только о девчонках, – говорит он, когда мы в воскресенье утром сидим на моей кухне и лопаем кукурузные палочки, макая их в сгущёнку, добытую гражданкой Горшковой. – А после увольнений все хвастаются своими подвигами.

– И ты тоже? – спрашиваю я.

– Не-а, – врёт он и улыбается, как кот, наевшийся сметаны.

– А зачем ты взял мою фотку?

– Чтобы ты всегда была со мной.

Ага. Только когда я в последний раз приходила навестить его в военную часть, незнакомый мне дежурный на проходной по-дружески улыбнулся и сказал: «Черкасов в столовой, ждите!»

– Анюта, в следующие выходные я не смогу прийти, – жалуется Димка, – мы будем петь и играть на свадьбе дочки полковника.

– Пойду в прослушку и читалку, – вздыхаю я. – Или поеду с родителями на дачу. Или назначу Сашке дополнительный урок на субботу. У него зачёт на носу.

Димка делает вид, что ему всё равно, но потом всё-таки бормочет сквозь зубы:

– Пристрелю я его.

Я возмущённо фыркаю.

– Должна же я на ком-то тренировать свои педагогические навыки.

– То есть Сковородкин выступает в роли жертвы?

– Точно!

– И когда у него зачёт?

– Через три недели.

– Ладно, пусть живет, – усмехается Димка.

– Ну, и летом.

– Слушай, Анюта... Назначь ему уроки на субботу, и я тоже буду заниматься, – предлагает Димка. – С ним на пару! Давно хотел выучить английский.

– Нет, мы лучше с тобой в индивидуальном порядке, – отвечаю я. – Вот отточу своё мастерство на Сковородкине, и... как объясню тебе Презент Пёрфект!

Димка смеется и лезет целоваться. У нас воскресная языковая практика.

* * *

– Нет, Поварёшкин, не придумывали англичане эти правила тебе назло, – с раздражением повторяю я. – Правила просто есть.

– Хорошо, зачем тогда они придумали столько исключений? – спрашивает Сашка с кислым лицом.

Я рычу от злости.

– Скажи, это ты придумал в русском шесть падежей и три склонения?

– Шесть чего и три чего? – переспрашивает Сашка.

Я обречённо вздыхаю. Горшков не притворяется – он и правда ни бум-бум. Горшок. Столица Камбоджи. Не представляю, как он может быть математическим гением? Какой тут Презент Перфект к чёрту Континиус! Мы намертво застряли на «to be or not to be». Обучить иностранному языку человека, который патологически не отличает подлежащего от сказуемого, практически непосильная задача – по крайней мере, для такого бездарного педагога, как восемнадцатилетняя я.

– Сашка, если ты хочешь сдать зачёт, вызубри хоть что-нибудь, – уговариваю его я, будто мне этот зачёт нужен позарез. (Может, оно и так – я чувствую свою ответственность за будущее отечественной математики.)

– London is the capital of Great Britain, – чётко произносит он.

– Нет, неправильные глаголы!

– Я выучу. Если ты меня поцелуешь.

Я краснею от такой наглости.

– Знаешь, что...

– Что?

– The lesson is over!

– Как оувер? Мы же только начали? Да пошутил я! Как его там, это... сорри, – улыбается он. – Ты же меня знаешь! Я безобидный.

У нас впервые урок в субботу, впервые моих родителей дома нет и не предвидится, и Сашка не торопится уходить. Мы второй час долбаем неправильные глаголы и учимся читать тему «Мой день». Мой день испорчен. Горшков мне жутко надоел вместе со своими неправильными шуточками и неправильными глаголами. Он принадлежит к тому типу людей, которых невозможно выгнать – они не понимают намёков, они чувствуют себя в своей тарелке в любой обстановке, плюют на условности и не замечают, что навязываются.

– Ладно, Анька... Не буду тебя больше мучить! – восклицает Сашка, и я вздыхаю с облегчением. Но, видно, рано, потому что он продолжает: – Давай по чаю!

Мы пьем на кухне чай, и Сашка охотно делится со мной своим видением развития науки и техники на ближайшие сто лет.

– Знаешь, скоро учить языки вообще не нужно будет – я придумаю такую программу, чтобы все сама переводила. Представляешь, у тебя наушник с микрофоном, и у собеседника тоже. Ты говоришь, по-русски, а он... да хоть по-каковски. И у каждого в ушах родная речь. И все благодаря мне!

– Ага, – я иронично улыбаюсь. – Получается, что учителя иностранных языков вообще будут не нужны?

– Получатся, так... А вот программисты наоборот. И вообще, что вот это? – он указывает на стопку словарей, которые просочились даже на кухню. – Будет так: берешь карманный компьютер, произносишь слово, или сразу предложение, или весь текст – и он тебе все переводит. И никакой мороки с Презент Пёрфект.

– Зачем же ты тогда английский учишь?

– Так чтоб зачет сдать!

Я задумчиво подпираю рукой щёку.

– А что ещё ты придумаешь?

– Такую программу, чтобы загружала знания прямо в голову. Берёшь солидную такую базу данных – и сливаешь её в мозг, снабжённый чипом.

– Чем снабжённый?

– Эх, ты, подлежащее-сказуемое. За чипами всё будущее. Большое в малом. Вот, представь, – Сашка оживляется, его глаза горят маниакальным блеском, – в запястье вживляется чип, в глазную оболочку – тоже, ты потёрла запястье – и смотришь кино. Без всяких телевизоров.

– Придумаешь, тоже... А как же в компании смотреть и дружно смеяться?

– Для этого делаешь проекцию на стену, – он вскакивает, машет руками, – и вот я в Нью-Йорке, а ты в Лондоне, но мы друг друга видим – в трёхмерной проекции, как будто в одной комнате сидим, вместе смотрим комедию и ржём. Ну, как перспективка?

– Даже не знаю...

– Да, и, естественно, никаких книжек, никаких школ – виртуальные уроки и электронные учебники.

– И учителя тоже электронные?

– А то!

– И друзья электронные?

– А почему нет?

– И... всё остальное тоже?

– Нет, – усмехается он, – еда, секс и дети должны быть настоящие.

– Фу-ух, успокоил. А то я уже представила себе, что жую чип. И всё-таки... Знаешь что, Сашка – я не буду больше тебя учить.

– Почему?

– Чтобы ты провалил английский, вылетел из института и ничего такого не изобрёл.

Сашка смеётся.

– Тогда это изобретёт кто-нибудь другой, и вся слава достанется не мне. Прогресс – штука неизбежная. Ладно, не парься, – миролюбиво заключает он, – это всё будет, может, лет через сто. Или двести. Наши правнуки к тому времени улетят жить в другие галактики. Как по-английски «галактика»?

– Galaxy.

– Прикольное название. Для какого-нибудь прибора электронного.

Мы допиваем чай в тишине. Я представляю, что в запястье у меня чип, а в голову мне «сливают» базу данных за пять курсов института, и болезненно морщусь. У меня в ухе микрочип, в который Димка прямо со свадьбы полковничьей дочки поёт что-нибудь весёлое... Я усмехаюсь.

– Ладно, Тарелкин, приходи во вторник.

– Ага, – он вытирает руки о джинсы. – See you on... как его? Tuesday, вот!

– Неправильные глаголы...

– Окей, но только левую колонку.

– А вдруг когда-нибудь все эти чипы откажут, и тебе придётся поговорить с настоящим англичанином?

– И что я ему скажу – drive-drove-driven? Нет, я у него спрошу: «To be or not to be?» Слушай, лень мне на лифте ехать. Я пойду через балкон. Ну, пока, Зябликова, – бормочет он на прощанье. – Go-went-gone.

Сашка машет рукой и скрывается на балконе. Через несколько секунд я слышу, как хлопает балконная дверь соседней квартиры. Убираю чашки, в задумчивости возвращаюсь в гостиную и окидываю взглядом многоярусные книжные полки. Мне нравится, как завораживающе шуршат книги, когда я их листаю. Но не нравится сидеть часами в холодной библиотеке... Представляю себе всю мировую библиотеку на одном чипе – огромную и доступную. Многое в малом? Мне кажется, я там заблужусь...

Я люблю писать бумажные письма – правда, они не всегда доходят до адресата. И люблю уроки английского. Натягиваю пальто, хватаю сумку со студенческим билетом и топаю в институт, чтобы сходить в прослушку и на бобинном магнитофоне в который раз послушать, как какой-то англичанин с оксфордским акцентом рассказывает о комедиях Шекспира. Возможно, когда-нибудь я смогу слушать аутентичную иноязычную речь, не выходя из дома – если Сашка воплотит свои мечты – а пока выбегаю под дождь и лечу на автобусную остановку.

Будет это или нет? Врун он, конечно, и придумщик, этот Сашка – слишком уж его идеи неправдоподобны. Заскакиваю в автобус и думаю: что бы там ни было, да здравствует Шекспир, который сквозь века заставляет нас задуматься о вечном.

Проститься

Нету сил, закрываю,

Я глаза закрываю,

Сквозь туман уплывая

По аллеям столицы.

Проститься...

За потерей потеря,

И года полетели:

За дождями – метели,

Перелётные птицы.

«Ума Турман»

______________________________________

– А-анька-а-a!!

Это моя подруга Ирка кричит с утра пораньше у ворот. У неё, как и у меня, форма одежды боевая: чёрные трусы. Нет смысла надевать что-то ещё, потому что к вечеру мы всё равно будем чумазые, как узбекские казанки; мы будем присыпаны густой уличной пылью поверх тины, налипшей после катания по скользкому ташкентскому арыку.

Я с удовольствием выхожу во двор, под колонкой смываю с живота сладкие разводы от арбузного сока и выбегаю за калитку.

– С улицы ни ногой! – летит мне вдогонку бабушкин голос.

Чтобы мы с Иркой, заигравшись, далеко не уходили, взрослые пугают нас, семилетних, страшными историями: на соседней улице живут цыгане, они воруют детей, увозят в другой город и заставляют попрошайничать. А ещё Иркина мама, врач, рассказывает, что людей похищают и продают на органы. Однако эти ужасы сразу забываются, если Рустам из соседнего квартала зовёт нас поиграть в казаки-разбойники. Он собирает небольшую ватагу узбекских мальчишек, мы делимся на две команды, и начинается увлекательная, живая игра, полная настоящих, а не мнимых страхов и погони.

Мы, разбойники, убегаем: ставим метки на стенах саманных домов и расплавленном от жары асфальте, прячемся в кустах, наблюдая за тем, как мальчишки проходят в двух шагах и громко обсуждают, где нас искать. У нас с Иркой есть свой секрет, сейчас бы я сказала «ноу-хау»: по разбойничьи залезть на дерево и поставить стрелочки на земле так, чтобы сбитая с толку команда казаков остановилась в недоумении прямо под нами, не догадываясь поднять голову. Этой уловкой можно было воспользоваться лишь один раз, но состав игроков так часто менялся, что новички постоянно попадались на эту удочку. Здесь самое трудное – не засмеяться. Но даже если мы смеемся, снять нас с дерева и взять в плен не так уж просто. Казаки оставляют под деревом охрану и идут искать других разбойников. Скоро охранник умается ждать, пока нам с Иркой надоест сидеть на высокой, толстой ветке и болтать ногами, и отвлечётся. Тогда мы спрыгнем на землю и припустим в разные стороны. Двоих поймать нереально, а пленники, как ни пытай, не предают своих. Я понятия не имею, куда сбежала Ирка, и потому не могу её выдать, даже когда суровые казаки крутят на моём запястье «крапивку».

Я замечаю, как проголодалась, только когда затемно прихожу домой после громких бабушкиных окликов. Она с удовольствием смотрит на то, как я уплетаю борщ и плов, а потом усаживает меня на табуреточку напротив телевизора, опускает мои чёрные пятки в таз с тёплой водой и заставляет отмывать их от асфальта хозяйственным мылом. Эта неприятная процедура скрашивается Филей и Хрюшей, которые в «Спокойке» рассказывают, зачем нужны деревья и почему нужно мыть руки перед едой. Последнее яркое впечатление дня – «Ну, погоди!» или загадочный «Ёжик в тумане». Уже лёжа в кровати я слышу, как в зале звучит заставка программы «Время», а в голове всё ещё звучит: «Лошадка-а-а…». Программа «Время» – это не просто ритуал: каждый уважающий себя советский гражданин должен быть в курсе последних событий. Знакомый голос диктора убаюкивает: в стране всё так хорошо, всё выполнено и перевыполнено, но враги на западе не дремлют. А я начинаю дремать.

– Ничего, – комментирует дедушка, – они не посмеют. У нас тоже есть кнопка!

Засыпаю с мыслями о том, что, слава Аллаху, у моего дедушки есть волшебная кнопка, способная защитить меня от любых врагов. Если её нажать, то появится реактивный ковёр-самолёт и скатерть-самобранка с пловом и огромными арбузами. Во сне я вижу один из таких арбузов: бабушка вынимает из серединки сочную, белёсую сахарную «душку», отрывает ломоть лаваша, я беру всю эту радость двумя руками и ем, игнорируя сок, стекающий струйкой по подбородку. Потом в моём сне мы с Иркой сидим на дереве, болтаем ногами и просто болтаем, строим шалаш из старых веток, находим в сухой, выжженной траве дохлого скорпиона – и он вдруг оживает. Его толстый, скрученный хвостик дёргается, мы отпрыгиваем и дружно кричим от страха и удивления.

Наутро я просыпаюсь от звона казана на кухне. Воскресенье – хотя на каникулах это неважно. Ещё один беззаботный летний день, наполненный сухой жарой, беготнёй в одних трусах по ташкентской окраине, посещением базара и городского почтамта, где мы заходим в маленькую тесную кабинку, и я слышу в трубке звонкий мамин голос. Она спрашивает, как у меня дела, слушаюсь ли я бабушку, потолстела или нет, и рассказывает, что в Минске дождь и хмуро, они с папой всё время работают и даже на выходные не поехали на озеро из-за погоды.

– Три минуты истекли, – говорит в трубке голос оператора, – продлевать будете?

Я готова слушать мамин голос до бесконечности: я не успела спросить, как там кошка и купили ли мне новый школьный портфель, хочу похвастаться, что проезжаю стоя с горки весь арык от начала и до конца, ни разу не свалившись, но всё это нужно отложить до следующего воскресенья. Мне немного стыдно, что я не сильно скучаю.

И в детстве, и в зрелом возрасте мы не скучаем по родным, когда счастливы. Пока они живы.

* * *

Когда я узнала, что смерти нет, мне стало не так горько прощаться с близкими. Их безграничная любовь согревает и направляет меня даже после их ухода. Думаю, благодаря этой незримой поддержке в минуту особой грусти и тоски в памяти вдруг всплывают самые тёплые моменты детства, и беды отступают. Незабываемые моменты, которые непременно хочется повторить для своих детей.

Мой дедушка, убеждённый коммунист, военный инженер, был мудрым человеком. Когда я в раннем детстве хныкала и отказывалась есть суп, он становился предо мной на одно колено и приговаривал, сложив ладони под подбородком: «Пожалуйста, по-ку-шай-те!» Наклонял голову, а я смеялась, требовала «ещё» и съедала весь суп. Не буду цитировать его слова в тот момент, когда я долго и безуспешно сидела на горшке.

Если я ныла, выпрашивая сладость или игрушку, он поднимал брови и изрекал:

– Сейчас всё будет, моя радость! Главное, не расстраиваться!

– Не балуй ребенка, – ворчала бабушка.

Баловство принимало разные формы, но не прекратилось, даже когда я подросла (до роста метр семьдесят), и вечно осуждалось моими родителями, ибо, по мнению папы, «даже в шутку всё это жутко непедагогично». А вот я считаю, наоборот. Потому что дети из природного упрямства на «нет» часто отвечают бурным и громким протестом, а на уверенное «ты моя радость, ты моя шоколадость» – искренней верой в то, что так оно и есть.

Девиз «главное, не расстраиваться» прочно вошёл в мою взрослую жизнь, и я бы с удовольствием вышила его красными буквами на своём фамильном гербе – если бы он у меня был. А ещё на нём непременно была бы посаженная дедушкой в честь меня яблоня, которая стала плодоносить, едва доросла до полутора метров. В центр герба я поместила бы книгу, в благодарность за собранную, месяц за месяцем, том за томом, «Всемирную библиотеку», а по краям пусть красуются белорусский аист и узбекская тюбетейка. В принципе, герб почти готов. Правда, чтобы сделать его по-настоящему вечным, моим, фамильным, нужно дорисовать гитару и поставить отпечатки детских ладоней. Детские ладони, конечно, вырастут, но им на смену непременно придут новые.

Круговорот ладоней в природе.

* * *

Нелегко прощаться с детством, но это и необязательно. Детство возвращается, когда появляются собственные чада, и можно снова копаться в песочнице, делать рябиновые бусы, набирать полные карманы каштанов, смотреть мультики и набивать живот мороженым – за компанию. Никто и слова не скажет, если ты разрисуешь себе красками лицо под апачей, если вместе с детьми будешь кувыркаться, учить их делать колесо и случайно заденешь ногой любимую люстру – у-у-упс... На счастье. И чем громче падает люстра, тем больше счастья.

Никто не покрутит пальцем у виска, увидев твои ноги, торчащие из-под дивана: вы играете в прятки, но ты немного не помещаешься.

– Не нужно смеяться – лучше помогите выбраться! Я застряла...

Не поможете? Тогда сами варите обед, а мне и здесь хорошо, хоть немного и пыльно. Кстати – вот удача – нашлась моя любимая заколка.

Мы носились по траве, сыночек упал и ушиб коленку?

– Ты моя радость, ты моя шоколадость! Главное, не расстраиваться... Ну что, не болит?

Естественно. Я же знаю, чем лечить.

Я падаю рядом с ним в сочную траву и машу рукой туда, на небо. Сынок пока маленький и не понимает, кому.

Привет, дорогие! Я помню все ваши секреты – как готовить плов, как любоваться небом, как перешагивать через боль и разочарование, как безоглядно любить – и открою их, когда нужно и кому нужно. А пусть даже и всем – мне не жалко.