Такие разные люди (джен)

Ее разыскивали, и она это знала. Скорее всего, ее убьют. Если не магглы, то волшебники точно, чем бы все это не завершилось. Она не пользовалась магией открыто при магглах, это было бы равнозначно сиюминутной смерти. Ее бы вычислили в одно мгновение.

Нужно быть осторожной. Постоянно менять внешность. На Оборотное она и не рассчитывала, где его сейчас достать? Так все, палочкой: немного поменять цвет волос, глаз, прическу.

Вацлава Ценкевич знала с самого начала, что нужно делать. Семья затаилась и не высовывалась из дома, находящегося под чарами Фиделиуса. Глупые! Как будто они вас спасут от бомбардировки с воздуха. Дом невидим, но это не значит, что он не материален.

Она пыталась объяснить это матери и отцу, но они отказались покинуть дом, хоть и положительно отнеслись к тому, что их дети уйдут и направятся в сторону Союза, тогда еще остававшегося в стороне от войны. Они даже написали письмо родственнице из Ленинграда, чтобы та встретила их. Международные портключи больше не выдавали. Аппарация за пределы страны была запрещена, попытка сделать это была равноценна смерти. По мнению Вацлавы — не самая достойная смерть — умереть, разбившись об мощные пограничные антиаппарационные барьеры.

Сейчас она уже знала, как надо было им поступить. У барьеров есть предел высоты — метров сто-двести, не больше. Аппарировать надо с самолета в самолет. Не самая простая задача, но тогда бы она была уверена, что ее младшие братья добрались до места.

Уходили с толпой магглов, в основном еврейских детей, связавшихся с какой-то британской организацией и направляющихся через Союз в Турцию, откуда их должны были доставить в Палестину. Странный путь.

Они уходят втроем — Вацлава, Джозеф и Патрик, но расстаются почти сразу. Вацлава отдает младшим все свои запасы из рюкзака — еду, семейные золотые перстни, пару старинных книг. Мать сказала, все в пути пригодится, и перстни эти — пусть им хоть несколько веков — ничто, по сравнению с жизнью.

Совы поначалу приходили, от матери с отцом, конечно. Один раз воробей принес весточку от Джозефа, что они достигли Беларуси. Но больше она никаких вестей не получала и надеялась, что сов просто сбивают.

Вацлава крадется по лесу, выслеживая отряд. Таким сукам, как нацисты — сучьи методы. Она не скупится на любую магию, которой владеет к своим восемнадцати годам. Она научилась даже Адскому пламени, в пожарах тут многие леса — частично ее заслуга. Леса, конечно, жалко, но это крайний метод, для гибели целого отряда. Для одного отморозка — сгодится Авада.

Круцио она применила лишь однажды. Причем к поляку. Она видела, как он в деревне вспорол живот беременной женщине, за ним стояли такие же мрази как он, и усмехались. На Вацлаву накатила такая злость, что она не смогла уже себя контролировать. Теперь-то она понимала, что говорил профессор в Дурмстранге. Знала, что именно нужно чувствовать, чтобы это заклинание сработало.

Именно так о ней и узнали, потому что опомнившись, она поступила крайне безрассудно — аппарировала с места, оставив в живых и того, кого круциатила, и двух его дружков. Женщина та, вероятно, все же умерла.

Она крадется. Ей до сих пор не по себе от воспоминаний. Откуда в людях такая жестокость? Разве может быть так, чтобы ей было жалко даже лес, который приходится жечь, а им не жалко еще не рожденного ребенка? Неужели можно наслаждаться чьими-то страданиями? Но Вацлава тут же себя одергивает, вспоминая, как наслаждалась муками того поляка. Она — не исключение.

— Инкарцеро! Попалась, сука! — слышит она за спиной, но связанная веревками, не может видеть волшебника, выследившего ее.

Она знает, что умрет, знает, что у нее есть лишь секунда, чтобы успеть направить палочку, повернув случайно свободную кисть, в отряд, за которым она следила.

— Адеско Фаир!

* * *

Патрик в старости любил вспоминать военное время. Ему было всего одиннадцать, он еще не учился в Дурмстранге, когда им пришлось уйти. Он позволял себе плакать, рассказывая о сестре, пропавшей без вести, о Джозефе и тете Марии, отдававшим ему всегда немного больший кусочек хлеба, как самому младшему. Он пережил блокаду Ленинграда, а они — нет. Джозеф не дожил буквально нескольких дней до освобождения.