Руины Тиррэн Рина. Пламя на углях (джен)

Вечер 20 дня элэйнана 1069 года от Серой Войны; Замок Лиррэ, Лэсвет, Странный мир

— Что? Мертва? — слова Магистра эхом отдались в ставшей вдруг совершенно пустой голове.

Мертва, мертва, мертва…

— Да, Сильвестр. Я выслал лучших людей для её сопровождения, ты и сам это знаешь… Прости, я уже ничего не могу сделать, никто не может. Но поверь мне, она знала, на что шла, соглашаясь на эту поездку. Да, это тяжёлая потеря, но мы должны её пережить. Близится война, боюсь, это лишь первая наша утрата, за которой последуют и другие, — Изар Мауг сжал его плечо в попытке приободрить, кинул сочувствующий взгляд и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.

Для него смерть одной из подопечных драконьих магов означала множество проблем, возможно — внеочередной созыв Финнского Альянса, объяснения с входящими в него правителями, с братом и сестрой погибшей, несколько бессонных ночей и крушение планов, ведь вместо четырёх драконов у Лэсвета осталось только трое.

Сильвестр же тяжело, как неизлечимо больной, только что узнавший свой диагноз, опустился на кровать.

Мертва? Его Серафима мертва? Он не верил, не хотел верить. Понимал, что это глупо, что от её тела не осталось даже клочка — тёмные волки сжирают своих жертв без остатка, с костями и потрохами, они вечно голодны, но…

Как можно осознать, как можно поверить в то, что та, кем ты жил все последние годы, мертва? Что всё, момент упущен, и нет её больше, и никогда не будет, и не услышать больше тихого спокойного голоса, не коснуться растрёпанной косы, не заглянуть в тёплые прищуренные глаза, не обнять, не увидеть больше, не попрощаться.

Не успеть сказать всё, что хотел.

Серафима… Она была такой маленькой, такой тонкой, несмотря на свои семнадцать, хрупкой даже. Казалось, заденешь неосторожно — сломается. Немногие её любили — пусть по её венам и текла драконья кровь, магии в ней была капля, что для государства с магократией являлось практически преступлением. По силе она не могла сравниться даже с обычным магом уровня ивега́рда⁽¹⁾. Огненная стихия, яркая и яростная, не желала ей покоряться, лишь раз за разом обжигая. Казалось, Серафима и вовсе не имела отношения к клану Ла́рсен, но глаза — драконья пламенная зелень — служили неоспоримым знаком причастности.

Не досталось ей и огненного характера — она не была ни вспыльчивой, ни резкой, напротив — всегда спокойной, молчаливой, редко проявляющей сильные эмоции, но неизменно тёплой и мягкой по отношению к семье.

Она включала его в свою маленькую семью, всегда была с ним искренней, он чувствовал это на подсознательном уровне, знал, что она никогда не оттолкнёт.

Серафима была его персональным лучом света. После смерти родителей, после предательства и побега сестры он замкнулся в себе, и трудно было даже говорить с кем-то, подпустить кого-то к себе. Пробиться сквозь это отчуждение смог только Главный Магистр, человек, принявший его в своём Замке после почти что года скитаний, человек, давший ему кров и пищу, одежду, образование, всё, чем Сильвестр сейчас владел, человек, понявший его, ставший наставником и другом. Сильвестру не хватило бы и жизни, чтобы расплатиться с Изаром Маугом за всё то, что он для него сделал.

Потому честью и обязанностью стала для него посильная помощь Магистру. Сначала Сильвестр мало что мог и умел, но с каждым годом росли его знания, а вместе с ними и мощь. И пять лет назад, когда Иокийский вопрос встал так остро, он сам предложил Изару Маугу помощь в поиске других выживших драконов и драконьих магов.

Знал бы он тогда, чем это обернётся…

Но Сильвестру было пятнадцать. Он хотел показать, доказать всему миру — и в первую очередь себе — что он чего-то да стоит. Что он уже не тот беспомощный мальчишка, сумевший выползти из горящего дома, но не сумевший ни помочь родителям, ни остановить сестру. Как глупо, он называет Альбу сестрой даже после того, что она сделала…

Интересно, хватит ли ему духу убить её теперь?

Её и его.

Тогда, пять лет назад, он задумывался об этом гораздо меньше, надеялся, что они смогут избежать войны — что он поможет её избежать. И ломал пространство, взрезал его порталами, выжимая из себя все соки, идя лишь на запах родственной магии, основываясь лишь на туманных образах из книг Главного Магистра.

Драконов не было больше нигде — это пугало так, что кровь стыла в жилах, что тело сводило в судорогах, что магия почти выходила из-под контроля.

Сильвестру повезло лишь в одном мире — странном, непонятном мирке, названия которого он даже не знал. Он был так горд, так рад, когда нашёл этих детей, и он не был готов к следующему приказу.

Убить их.

Он мог ожидать этого с самого начала, он мог понимать, что у Магистров Белого Совета вряд ли хватит сил, чтобы выиграть в схватке с Иокийцем и удержать их на своей стороне, но ещё он понимал, что не сможет исполнить приказ.

И он не смог.

Но Изар Мауг почему-то прислушался к нему и его глупому отчаянному предложению, и Сильвестр вновь открыл переход, чтобы вернуться из него уже не в одиночку.

В маленькой тесной комнатушке едва тлела настольная лампа. В ней, вместо свечи, тускло горела странная грушевидная стекляшка. Сильвестр осторожно спрыгнул с подоконника. Устланный деревянными панелями пол чуть скрипнул.

Из-за приоткрытой двери раздавался негромкий голос, кажется, женский.

— Как мы? Да так, живём потихоньку. Думаю, скоро на ремонт накоплю, пора в детской обои переклеить. Да и пол бы ещё перестелить, но это после холодов, до осени не успею уже, а она у нас такая морозная… Сашка бы не простил меня, если бы я оставила мелких жить в такой конуре… Что, скучаю ли? Нинка, в марте уже семь лет было, как его нет, а ты до сих пор спрашиваешь меня, как я. Смешная ты… Да-да, смешная.

Голос ненадолго затих, но потом вновь продолжил.

— Скучаю, конечно, безумно скучаю. Без него сложно… Тебе не представить, как сложно, Нина… Вот подниму на ноги детей, Фимка школу окончит, в институт поступит — она у меня умненькая такая, знаешь? Почти что на одни пятёрки учится. Да, бывает и трояки приносит, но что уж тут поделать, не бить же. Элька? Её мать моя совсем избаловала. Сашка бы, наверное, давно ремнём её за капризы… Не веришь? Он, когда сердился сильно, мог бы и ремнём… Да, конечно, я бы ему не дала, мягкотелая такая. Всё-то ты знаешь, Нинка. Мир, представь себе, первый класс на одни пятёрки закончил. Да-да, я сама-то с трудом верю, он такой сорванец… Да, я помню, как он сломал забор дяди Гриши и удрал в лес, помню… Но он исправился, таким серьёзным стал… Но смешной безумно, особенно когда хмурится. Ну и вылитый Саша, он таким же забавным Лисёнком был в детстве. Да, несколько фотографий осталось…

Так вот, Фимка школу окончит, пойдёт в институт — ну или в универ там, да, образование всё равно получать надо, потом выдам её замуж за кого-нибудь хорошего. Как раз и Элька уже школу закончит, да и Мир тоже выпускником будет… Вот тогда, в принципе, можно и умирать. Я такое местечко присмотрела — мост, река внизу, вокруг деревья шумят… Красиво… Да не пугайся ты, милая, ну чего ты? Шучу, конечно, разве не слышишь?..

Устала, да. Безумно, безумно устала. Только ради мелких и живу… Мужчину себе найти? Не смеши меня, Нинка, ей-богу. Да, никого после Сашки. Никто мне не нужен, надоела со своими советами… Под мужчину нужно подстраиваться, ухаживать за ним, еду ему готовить, убирать, прилежной женой и хозяйкой быть, постель ему ночами греть… Не хочу так, Нинка. Никому я не нужна с тремя детьми. Какой мужик на это согласится, сама-то подумай? Четвёртого, общего, я не потяну… Ну всё, всё, не обижайся на меня… Да, знаю, есть такие, что и на троих чужих согласятся, и курящей бабой за тридцать прельстятся… Это глупый спор, Нин. Всё, иди, Серёжа тебя уже полчаса спать зовёт. Завтра созвонимся, да. Через неделю, в субботу? Нет, не могу, обещала наконец-то взять отгул и свозить детей погулять… Да хоть в парк какой, мало их у нас, что ли… Накормлю мороженым, может, в кино сходим, если денег хватит… Да брось ты, Нинка! Нет, ни рубля не возьму! У вас самих двое! Всё, иди уже, я завтра позвоню, договоримся.

Голос затих, послышались короткие гудки. Затем скрытая от его глаз женщина выдохнула сквозь зубы:

— Боже, как же я устала… Влас, знаешь, я тебя ненавижу… Если бы не ты… — она издала горький смешок, — о чём это я, конечно. Но если бы не ты, всё было бы гораздо проще. Сколько лет прошло, уже даже не тринадцать, ещё больше… А ты по прежнему моя головная боль.

Что-то щёлкнуло, затрещало, и через несколько секунд Сильвестр уловил аромат сигаретного дыма. Да, это точно был он, пусть в Лэсвете и курили что-то другое. Значит, на этот раз он всё-таки застал мать детей дома, и теперь здесь, в захудалой квартирке, они впятером. Она одна, судя по всему. Сильвестр не слышал второго голоса, говорила она, похоже, по тому странному устройству, что он видел и у других людей, добираясь сюда.

Сильвестр сделал несколько осторожных шагов. Босые ноги ступали тихо, гораздо тише, чем могли бы ступать даже самые мягкие сапоги. В комнатке теснились три узкие деревянные кровати — две у одной стены, одна у другой, рядом с массивным шкафом и высоким коричневым стеллажом. На одной из верхних полок стояла уже виденная им картина в маленькой рамочке, нарисованная неизвестными ему красками. С неё весело и беззаботно улыбался во весь рот молодой мужчина — рыжеволосый, лохматый, с прищуренными глазами. Видимо, тот самый Саша. Рядом, в ещё одной рамочке стояло письмо, написанное на расчерченной мелкими квадратами бумаге.

Сильвестр осторожно подошёл ближе, стараясь не шуметь.

«Любимые мои девчонки (и мальчишка!), через неделю уже поеду к вам. Скучаете? Я вот соскучился ужасно! Невероятно давно не дёргал за косичку мою маленькую забияку Эльку и не ездил на рыбалку с Фимкой. Представляете, эти обалдуи не верят, что девчонка в четыре года может ловить рыбу, и ловить успешно! В следующий раз повезу её с собой, и она утрёт им носы. Да, Фимка? Целую тебя в твой очаровательный носик. Элька, привезу тебе столько конфет, что тебе их до самого Нового Года хватит. Мир пока читать не умеет, так что передавайте ему мою любовь в устной форме. Скажите, что папка скоро вернётся. Ксюша, мой огонёк, люблю тебя ещё на капельку больше, чем раньше. Береги мелких, скоро встретимся.

За сим подписываюсь, счастливый муж, отец и прочее».

За этим следовало криво и размашисто нарисованное сердечко.

Сильвестр сделал в голове пометку — рассказать Магистру о том, что после перехода он начал понимать не только устную речь, но и письменную. Затем сглотнул. Внезапно стало гадко. Он чувствовал, что залез туда, куда не следует, что сейчас по воле неизвестных этому миру людей он разрушит чью-то жизнь, чьи-то надежды на будущее, что, забрав детей с собой, окончательно сломает эту надтреснутую уставшую женщину, курящую сейчас где-то за приоткрытой дверью спальни.

Но если этого не сделает Сильвестр — за детьми явится уже Иокиец, что будет гораздо хуже. Хуже для всех.

Сильвестр перевёл взгляд на ближайшую к стеллажу кровать. Девочка на ней спала, свернувшись в клубок и высунув из-под одеяла лишь длинную худую ногу да растрёпанную голову. Почти всё её лицо, бледное в темноте, острое, было скрыто тяжёлой тканью так, что виднелись лишь кончик заострённого носа и прикрытые подрагивающими веками глаза. На вид девчонке было лет двенадцать. Сильвестр протянул руку, зашептал про себя слова заклинания. Сейчас она проснётся и будет слушаться его. Если он сделает всё быстро, мать даже не узнает о том, что кто-то приходил. Пусть это бесчеловечно, пусть. Он всё равно не сможет провести сквозь портал и её. Лучше так, чем… чем если он убьёт детей, как приказывали ему изначально.

— Ты от Власа?

Сильвестр замер, обернулся к двери. Женщина стояла там, одетая в длинный махровый халат, с едва дымящейся сигаретой в руке. Рыжая, рыжая как огонь, зеленоглазая, как и все драконьи маги огненного клана Ларсен! Марра́к⁽²⁾, как он мог так ошибиться?!

Почему не рассмотрел цвета глаз мужчины на картине?! Люди тоже бывают рыжими. Маррак побери…

На протянутых к девочке пальцах медленно тлели нити магии.

— Значит, не от него. Что ты забыл в моей квартире? Что… что ты делаешь с моей дочерью?! — глаза женщины вспыхнули. Она видит, видит нити… Вспыхнула огнём и сигарета, а Сильвестр вдруг с ужасом понял, что она, эта женщина, не может этим управлять. Он чувствовал в ней отголоски драконьей крови, но никто не обучал её. И теперь магия могла просто…

За сигаретой полыхнули и женские пальцы, рукава халата, её волосы, но женщина, казалось, даже не заметила этого. Она сделала шаг вперёд, и языки огня сорвались с её ладони в воздух копошащимся багровым клубком. Сильвестр выбросил наперерез ледяной щит, пламя отразилось, разлетелось во все стороны, поджигая стеллаж, занавески, стены… Завизжал кто-то из проснувшихся детей, испуганно вскрикнула, отшатываясь в заполыхавший дверной проём, женщина в горящей одежде. В её глазах больше не было пламени, лишь страх.

Она сама не понимала, что произошло.

Как нелепо…

Дракон внутри взревел, взорвались болью мышцы, развернулись крылья, с треском разрывая рубашку, снося хлипкие стены. Перед глазами потемнело, потом вспыхнуло снова. Вся комнатушка превратилась в переплетение потоков чуждой, хоть и похожей на его магии. Огонь… Враг. Враг, враг, враг…

Дети. Дети. Дети.

Синяя воронка взрезала раскалённый воздух ножом, зазвенел лёд. В Замок, мне нужно в Замок… Одной рукой забросить в портал первую девчонку, уже не думая о том, что он может порезать её когтями. Рвануться к другой стене, схватить за шкирку плачущих детёнышей… Как же бьётся дракон внутри… Швырнуть их в переход, прыгнуть следом. Дети, дети, дети… Огонь кружит голову, обжигает виски, в глазах темнеет, под щекой что-то холодное и мокрое… Трава?..

Нам нужно в Замок?..

Где мы?..

Сильвестр помнил, что было дальше. Бег по ночному полю, оглушающая боль в голове и бешеный стук крови в висках, поиск сбежавших детей — он нашёл их, испуганных и грязных, в каком-то овраге спустя час. Сил едва хватило на то, чтобы подчинить их и открыть портал — в этот раз куда нужно. Потом была неделя в лазарете под присмотром Эмила Курэ — магистра ментальной магии и мастера природной.

После он вновь вернулся в тот мирок. Он должен был узнать, что случилось с той женщиной… Угасающий запах магии привёл его на свежую могилу.

И первые сезоны Сильвестр просто не мог заставить себя посмотреть в глаза этим детям. Намеренно избегал их, игнорировал любые попытки заговорить, почти заперся в своей комнате… А потом Серафима сама пришла к нему, попросила помочь перевести с драконьего какую-то книжку со старыми легендами, передаваемыми в их мире из поколения в поколение вместо сказок. Кажется, её особенно заинтересовала история о герое Ларсена́ре, служившем богине Пламени — Элэ́йн. Кажется, она сказала, что Главный Магистр послал её к нему.

Знала бы Серафима, какую грязную роль сыграл Сильвестр в её жизни.

Но она не знала, лишь дарила ему свою заботу, свою дружбу, по-детски искреннюю привязанность, и он просто не смог однажды не ответить ей тем же. И как вышло так, что со временем тихая девчонка без магии стала панацеей от всего, светом, необходимой потребностью? Как вышло так, что он вновь почувствовал каково это — быть почти самым обычным человеком, купаться в чужом тепле, не думать о войне и магии, забыть о собственном злом прошлом?

Не стоило забывать, не стоило отпускать, не стоило думать, что что-то может длиться вечно.

Стоило помнить о нём. Об Иокийце.

Маррак, Сирион, да хоть Семеро! Как же Сильвестр его ненавидел! Если бы он только мог добраться до него, драть когтями, прорывая кожу и мышцы до самых костей, если бы мог оторвать ему эти проклятые руки, что вновь принесли в его жизнь смерть, если бы он мог выколоть ему глаза, вырвать язык, оставить от тела один кровоточащий кусок мяса, а после скормить марраковым тёмным волкам, которых он играючи решил натравить на весь континент!

Если бы он только мог…

Но Иокиец превосходил Сильвестра в силе в тысячи раз, в сотни лет обучения магии. Да даже если бы он смог прорваться к нему сквозь Тьмыш, сквозь стаи волков, сквозь все магические щиты, что возведены вокруг — его бы уничтожили мановением пальца.

Сильвестр не ровня этому существу. Пока не ровня.

Но имеет ли хоть какой-то смысл пытаться ею стать? Имеет ли смысл мстить? Месть — бесполезна, она уже не вернёт ни Серафиму, ни родителей, не образумит Альбу, разве что погубит его самого. Глупая смерть — пасть в бесплодных попытках отомстить.

Изар Мауг прав — нужно идти дальше, это не последняя потеря, лишь первая.

Но почему, почему Магистр послал на эту марракову вылазку именно Серафиму? Эли́н или Велимир ведь гораздо сильнее её и в магическом плане, и в физическом! Почему не послал самого Сильвестра?

Он догадывался, конечно.

Если бы Лэсвет лишился кого-то из них троих, практически начавшаяся военная кампания Финнского Альянса потеряла бы гораздо больше. Смерть Серафимы почти ничего не решала. Наверное, она и сама это понимала, раз согласилась на поездку к Тэйвским горам.

Разве можно винить в этом Магистра?

Конечно же, нет.

И всё же внутри кипела боль, и ярость, и отчаяние…

Сильвестр зарычал и швырнул подвернувшуюся под руку чернильницу в стену. Затем бессильно закрыл глаза и уронил голову на ладони, судорожно вцепился пальцами в волосы, пытаясь заглушить рёв дракона внутри.

Когда-то он был рад тому, что его Серафима почти что обычный человек, теперь же проклинал это. Всё не имело смысла. И пусть, забрав её в Тиррэн Рин, он и подарил ей пять лет жизни, в конечном счёте Иокиец всё равно до неё добрался. И Сильвестр уже ничего не сможет сделать, разве что глупо мстить.

Было бы гораздо лучше, если бы Серафима родилась обычным человеком. Да, тогда бы они никогда не встретились, но она была бы жива. Эта война не была её войной. Этот мир не был её миром.

Но что уж теперь говорить и думать? Прошлое не вернуть, ведь даже в их магическом мире, как и в любом другом, никто не умеет поворачивать время вспять.

Вечер 23 октября 2016 года от Рождества Христова; Земля

Серафима медленно брела по знакомой серой улице, низко опустив голову и пиная ногами попадающиеся на пути камешки. Было тихо. Изредка раздавался шум проезжающих мимо машин, шелест шин по неровному асфальту и свежим лужам, оставленным сегодняшним ливнем. Мигал и потрескивал умирающий старый фонарь у края дороги.

Голова — уже привычно за последний месяц — ныла. Если подумать и сравнить с тем, что было в первые дни, когда Серафима едва могла открыть глаза из-за казавшегося слишком ярким и острым света и часами лежала, боясь даже пошевелиться — ныла несильно. Тогда, в те дни, её не покидало ощущение, что она забыла что-то очень-очень важное, что из неё вырвали целый кусок, сгусток воспоминаний, и, в перерывах между вспышками дикой, плавящей мигрени, она до скрежета сжимала зубы, пытаясь вспомнить.

Лишь потом, через три дня, когда боль начала отступать, в мысли вернулась хоть какая-то ясность. И она поняла, что это ощущение потери было верным.

Проклятая амнезия унесла с собой пять лет жизни и разделила эту жизнь на «до» и «после».

«До» была семья. Вечно работающая, но безумно любящая их мать, младшая вредина-сестра, сорванец-брат, несмотря на свою хулиганистость учащийся на одни пятёрки, изредка приходящая ворчливая старушка-бабушка, придирчивая и требующая обращения по имени-отчеству, и где-то там, в прошлом, погибший в аварии отец.

«До» была школа — пусть и не очень любимая, пусть старая и давно требующая ремонта, но такая родная, и надоедливые, но привычные одноклассники. «До» было счастье. Бесконечное мамино тепло, светлая память об отце, дружная семья... а потом яркая искра пожара.

«После» был холод, промозглые сквозняки в старенькой бабушкиной квартире с дырявым плинтусом, вечно скрипящие двери, голоса врачей, какие-то дурацкие лекарства и больницы, больницы, больницы…

А ещё пять пропавших лет. Серафима ничего не помнила. Ни-че-го. Ни как выбралась из пожара, ни как погибли мать, брат и сестра, ни даже где она сама пропадала столько времени. Просто обычная размеренная жизнь, огонь и удушающий дым, затем провал — и знакомая обшарпанная дверь бабушкиного подъезда, ранняя осень, рыжей волной захлестнувшая город, и ледяные кнопки домофона под дрожащими пальцами. Домофона, с устройством которого Серафима не могла разобраться полчаса, словно разучилась элементарно звонить в дверь.

Потом был целый месяц таскания по врачам, каких-то рекомендаций и исследований, пропитанный запахом больницы и приторного растворимого шоколада, которым её пичкала сердобольная дежурная медсестра, громогласно жалевшая «несчастную деточку». Медсестра причитала, врачи наперебой уверяли, что рано или поздно воспоминания вернутся, что нужно стараться, что-то делать, пробовать…

Бесконечная череда советов.

А Серафиме не хотелось. Ничего не хотелось. Ей не хотелось вспоминать эти пять лет, ведь от этого ничего не изменилось бы.

Не ожила бы мать, не вернулся бы Велимир, не поджала бы снова губы недовольная чем-то Элин, не построился бы заново их дом. Всё осталось бы прежним, лишь прибавилось бы Серафиме кошмаров, как будто их и так ей не хватает! Что это, если не кошмар наяву, кошмар, у которого нет конца?

Кто знает, где её носило всё это время?

Приходившие в больницу полицейские — всю первую неделю она провела там, на стерильно белой койке под тонким байковым одеялом; почему-то постельное бельё остро врезалось в её память: белая простыня, пододеяльник в какой-то глупый зелёный горошек и нежно-розовая наволочка на подушке — расспрашивали её об этих годах, о том, не встречала ли она незадолго до пожара кого-то подозрительного, точно ли не помнит, из-за чего он произошёл, не мог ли это быть поджог. Дежурные вопросы. Серафима не видела в их глазах никакого интереса — они просто выполняли свою нудную приевшуюся обязанность. Новость о внезапном нахождении считавшейся ранее погибшей девочки всколыхнула весь их маленький городок как студенистое желе, он пошёл волнами, новости печатали в газетах, заголовки пестрели однотипными фразами и фотографиями с тем, что осталось от их дома после пожара.

Пару раз, кажется, в больницу даже приходили журналисты, но ни врачи, ни медсестра их не впускали, и за одно это им можно было сказать спасибо.

А потом у бабушки кончились сбережения и Серафиму отправили домой. Врачи, казалось, даже вздохнули с облегчением, когда она под руку с поджавшей губы Мартой Афанасьевной — именно от неё Элька переняла этот жест — вышла за двери больницы. Казалось, что действительно расстроилась и распереживалась только радушная медсестра, не преминувшая перед её уходом посетовать о том, что деточку так и не вылечили. Она потрепала тогда Серафиму по щеке, заверила в том, что стоит просто следовать указаниям докторов («Они же не просто так докторами стали, милая! Конечно, память к тебе вернётся, просто делай, что они говорят! Врачи у нас хорошие, не смотри, что такие угрюмые!») и вручила целую коробку пакетиков с тем самым растворимым шоколадом.

Не то чтобы Серафима когда-то его любила, но забота всё же была приятна.

Ещё через неделю шумиха потихоньку улеглась, а расследование угасло, так толком и не начавшись. Остро встал вопрос об окончании школы. Серафиме было семнадцать — боже, целых семнадцать! — а отучилась она всего-то шесть классов. Все её сверстники перешли сейчас в одиннадцатый, и наверстать весь пропущенный материал, чтобы успеть присоединиться к ним и окончить школу, не представлялось возможным.

Да и не была она в состоянии учиться. Вечными спутниками после провала в памяти стали головная боль, слабость до кружащейся головы и подкашивающихся ног, и всё чаще нарастающая промозглыми вечерами апатия.

От этого не помогали тонны дурацких таблеток и сотни бесполезных советов врачей. Ничто не могло спрятать Серафиму от расползающейся всё шире чёрной пустоты в душе, грозящей скоро пожрать её с потрохами и окончательно похоронить.

Глупо, но она всё равно не хотела, чтобы воспоминания возвращались. Сколько новой боли они принесут? Зачем вообще нужны такие воспоминания, от одной мысли о которых выворачивает наизнанку? Даже если полицейские были правы в своих дежурных вопросах и предположениях, и действительно имело место какое-то похищение или что-то вроде него — зачем об этом вспоминать? Вряд ли в это время происходило что-то хорошее, так ведь?

Возможно, это было неправильным. Наверняка кто-нибудь другой на месте Серафимы всей душой жаждал бы вспомнить и понять, разобраться, что же произошло, но никого другого на её месте не было, только она сама, маленькая испуганная девчонка. Серафима понимала, что не права — об этом лучше всего говорили почти неприкрыто укоризненные взгляды бабушки, но ей действительно не хотелось вспоминать о произошедшем, где-то там внутри, на подсознательном уровне, словно что-то запрещало ей даже думать о тех пяти годах. И она заталкивала это «что-то» поглубже в себя и продолжала пить таблетки, и ходить по местам, где была, казалось, в прошлой жизни.

Но вместо памяти оставалась всё та же пустота. Иногда Серафиме казалось, что она не просто забыла, а что воспоминаний и вовсе нет больше в её голове, и вспомнить она ничего и никогда не сможет. Словно её память — исписанный лист, из которого вырезали кусок в самой середине, смяли и выкинули, а две оставшиеся части неумело склеили, и теперь, пытайся не пытайся, смысл написанного уже не понять.

Но она старалась вспомнить, действительно старалась.

Новый дом, пятиэтажный, выкрашенный жёлто-серой краской, уже привычно стоял на месте их старого, сгоревшего в пожаре. Серафима видела в газете фотографию того, что от него тогда осталось — лишь чёрные от копоти обугленные стены, пустые провалы разбитых окон, выбитая дверь. Тот пожар, пожар невероятной силы — его тушили почти сутки — унёс несколько жизней, в том числе жизнь её матери. Про брата и сестру ничего не было известно — не нашли даже костей, но заведомо считали их погибшими. Говорили, что пожар был очень сильным, что возгорание произошло именно в их квартире, и никто не мог уцелеть, и удивительно, что удалось обнаружить хоть какие-то останки.

Но Серафима же как-то выжила?

Последнее, что она помнила, это языки огня, лижущие обои в детской комнате. Что могло произойти потом, она даже не пыталась вообразить. Но ей думалось, что никакого похищения, которое предполагали полицейские, быть не могло — кто бы мог похитить их из горящего дома? — а возгорание было случайностью, и она просто сумела неведомо как выбраться из квартиры ещё до прибытия спецслужб, да вот хоть в окно могла бы выпрыгнуть. А там уж… Да что угодно могло случиться. Стукнулась головой или машина сбила, вот и поехала у Серафимы крыша, и пошла она околачиваться по трущобам, что объясняет её рваную и грязную одежду.

Хотя, конечно, чего уж скрывать — в подобном бреде она не могла убедить даже саму себя. Но больше в больную голову ничего не приходило, а выдвигать какие-то другие версии не хотелось, как и просто лишний раз думать про тот день.

Была в её неожиданном возвращении ещё одна странность — татуировка на левом запястье в виде чёрной ладони с белым женским силуэтом в короне внутри неё, и тонкой витиеватой подписью под нею на неизвестном, но смутно знакомом языке. Странность была даже не в самой татуировке — каких только рисунков не бывает, — а в том, что, кроме Серафимы, её никто не видел.

Психолог, к которому её целенаправленно водила бабушка, авторитетно заявил, что это некая галлюцинация, раскрытие смысла которой повлечёт за собой возвращение воспоминаний. Мол, это сама память даёт ей подсказку, и стоит Серафиме прочитать эту подпись и понять смысл силуэта, короны и ладони, как всё сразу встанет на свои места.

Серафима честно пыталась прочитать, настойчиво убеждая себя, что она не сходит с ума и всё это временно. Однако время шло, а написанные слова всё так же оставались загадкой. Порой казалось, что ещё чуть-чуть, и она разгадает её, но чуда не происходило — буквы всё так же витиевато плясали перед глазами, словно насмехаясь над её тщетными попытками.

В доме, построенном на месте пожарища, мало кто жил. Люди их маленького городка, вдобавок к болтливости и склонности из-за серости собственной жизни долго мусолить любую мало-мальски интересную новость, были очень суеверны. Им казалось, что на месте такой трагедии жить нельзя — оно ведь непременно должно притягивать несчастья. В итоге дом так и стоял полузаселённым и не слишком ухоженным. На испачканной чем-то стене, под самыми окнами первого этажа, кривой расползшейся кляксой красовалось ярко-малиновое граффити — единственное яркое пятно во всей этой желтоватой серости. Район был не из центральных, никто не спешил его закрашивать.

Серафима суеверна не была. Она старалась смотреть на вещи здраво, не верила в мистику и всевозможные народные приметы. Но от этого места, несмотря на все доводы рассудка, её часто пробирала дрожь.

Хотя, если подумать, у Серафимы как раз были для этого все основания.

Она уже привычно для себя остановилась и опустилась на скамеечку перед домом, где раньше наверняка гнездились бабушки. Сейчас она пустовала, лишь валялся под ней опрокинутый и рассыпавшийся пакет семечек, уже полностью растасканный птицами. Выл между домами промозглый осенний ветер, где-то в стороне одиноко каркала ворона. Небо начинало потихоньку чернеть. Значит, у Серафимы оставалось не так уж много времени до того момента, когда ей нужно будет вернуться домой. Всё же не хотелось бродить в потёмках.

Подобные вечерние променады теперь стали для неё обыденными. Врачи советовали побольше гулять, особенно по значимым для неё прежде местам — авось, это даст какой-то толчок к возвращению воспоминаний. Гулять не то чтобы хотелось, но сидеть в четырёх стенах бабушкиной квартирки не хотелось ещё больше. Самой же Марте Афанасьевне, казалось, и вовсе было всё равно, есть Серафима дома или нет. Да, она водила единственную из оставшихся внучек по больницам, записывала к психологу, покупала таблетки, которые выписывали бесконечные врачи, но взгляд её всегда был холоден. Серафима понимала, почему. Бабушкиной любимицей всегда была Элька и только Элька, безумно похожая на деда, и Серафима знала, что бабушка предпочла бы, чтобы вернулась именно она.

Ветер резко подул сильнее, закачав ветви деревьев и сдув пакет куда-то в сторону. Серафиме даже показалось, что мимо промелькнуло несколько крупных снежинок. Неожиданно стало холоднее, словно температура за секунду упала на десяток градусов. Она выше натянула шарф и недоуменно нахмурилась. По коже против воли побежали мурашки.

За спиной раздались чьи-то медленные осторожные шаги. Серафима несколько секунд напряжённо в них вслушивалась, пока незнакомый человек не остановился в нескольких метрах от неё.

А потом чужой тихий голос проговорил:

— Серафима?

Она быстро, почти не отдавая отчёта в собственных действиях, обернулась. За скамейкой стоял высокий юноша, а, может, уже и мужчина. Полумрак скрадывал его лицо и силуэт, но Серафима разглядела одежду необычного покроя и неестественно белые длинные волосы. Может, парик? Во всяком случае, выглядел этот человек так, словно сбежал с какого-нибудь конвента, вроде КомикКона, или со съёмок очередного фантастического фильма. Конечно, ни то, ни другое в их городке не проводилось, но объяснило бы и его странно светящиеся синим глаза. Наверняка просто цветные линзы, от которых отражается свет старого фонаря.

Серафиме очень не хотелось думать про то, что свет фонаря был жёлтым и тёплым, а глаза у юноши мерцали в сумерках каким-то странным — бабушкина соседка тётя Люба, любительница ужасов, сказала бы, что мистическим — холодным огнём. Да и в целом вид его не внушал доверия.

— Простите, мы знакомы?

— Ты меня не узнаёшь? Но как же… — в голосе незнакомца послышалось явная растерянность, а в голове у Серафимы словно что-то щёлкнуло.

Она не знала этого человека, а вот он, судя по обескураженному виду, определённо был с ней хорошо знаком. Может ли он иметь отношение к тем пяти годам?

Серафиме почему-то не хотелось это выяснять. Небо уже темнело, и ей пора было возвращаться домой к бабушке, под иллюзорную защиту старых стен с ветхими обоями, и пить свои таблетки. Может она бы и посидела здесь ещё, если бы была одна, но незнакомец спутал ей все планы и просто-напросто напугал, в чём ей очень не хотелось себе признаваться. Ну, что он ей сделает? Подумаешь, просто ошибся, обознался, со всяким бывает. Он не может иметь к ней никакого отношения, наверняка даже не местный.

— Не узнаю. Вы, наверное, обознались. Простите, но мне пора идти.

Серафима поднялась с места, стараясь не делать резких движений, но тут же испуганно рванулась прочь, потому что незнакомец вдруг сделал ещё один шаг вперёд и протянул к ней руку с абсолютно реальными острыми когтями, длиной с пол его ладони каждый.

Ветер завывал в ушах от быстрого бега, леденяще обжигая лицо и шею. Шарф слетел и остался за предыдущим поворотом. Старый и слишком длинный пуховик путался в ногах, жарко лип к взмокшему телу. Кровь гулко стучала в висках, от нехватки воздуха перед глазами темнело, ноги дрожали и подгибались. Серафима на секунду остановилась, оперлась о колени руками, прерывисто вдохнула несколько раз и вновь бросилась вперёд по мокрой от дождя улице. Ботинки шлёпали по лужам, обдавая ноги холодными брызгами.

Сколько продолжалась эта погоня? Она не знала. Перед незнакомцем у неё не было ни единого преимущества, кроме возможности сворачивать в еле заметные приезжим подворотни и закоулки. Однако долго это продолжаться не могло — Серафима чувствовала, что сил у неё осталось совсем немного. К горлу подкатывал ком, она начинала задыхаться. Мигрень калёным железом жгла где-то над левым глазом.

Её преследователь и не думал отставать. Она буквально чувствовала спиной его взгляд и слышала следующие за ней по пятам шаги. Всё ближе, всё громче, всё отчётливей.

Первые пять минут погони он кричал ей, просил остановиться, что-то спрашивал, но она не слушала, полностью отдавшись бегу. Кто этот человек? Человек ли он вообще?

Что за бредовый кошмар остался у неё вместо нормальной жизни…

Серафима вылетела на длинную широкую улицу и бросилась по проезжей части на другую сторону, не утруждая себя поисками пешеходного перехода. Вряд ли в такое время и в таком месте кто-то проедет, а так она быстрее добежит до другой улицы, потом до угла и наискосок через перекрёсток, а там уже рукой подать до бабушкиного дома…

Визг тормозящей машины она услышала одновременно с отчаянным криком своего преследователя. А затем раздался короткий треск, ярко вспыхнуло льдисто-синим, и машину смело в сторону дико полыхающей и крутящейся в воздухе пентаграммой.

Серафима застыла, дрожа, будучи не в силах сдвинуться с места и отвести взгляд от яркого синего пламени, охватившего машину, из которой начали вылезать испуганные и что-то кричащие люди.

Перед глазами встала та, другая авария, и изломанная, изрезанная, испачканная красным рука, торчащая из искорёженной груды металла. Папа…

Через секунду её крепко прижали к себе сильные руки. Блеснули у самого лица серебристые когти и чешуя на чужих длинных пальцах.

— Я не знаю, что произошло с тобой, Серафима, действительно не знаю. Но оставаться здесь тебе нельзя.

Воздух с тихим звоном раскололся. Вспыхнул ослепительно голубой свет.

1) В Странном мире принята следующая восьмиступенчатая система изучения магии: ивегард — ионир — адепт — амисион — матэр — фальто — мастер — магистр. Её придумал и утвердил учёный-человек из вольного города Грань Карвир Аркас в 1003 году Эпохи Магии.

Вернуться к тексту

2) Существует верование о Марра́ке и Сирио́не (Тьма и Свет, в общем-то). Сирион — божество света, воплощение любви, мира и процветания. В противовес ему Маррак — воплощение тьмы и злобы. Считается, что они извечно борются друг с другом, и у них есть как посредники на земле, так и легионы мёртвых душ, что участвуют в этом противостоянии. Имя Маррака часто используется как ругательство. Считается, что всяческие злые силы служат ему, и что именно он виновник всех бед.

Вернуться к тексту