Vale et me ama! (джен)

У нас, римлян, есть хорошая пословица: «Прожил в городе три дня — думал, что знаешь все. Прожил в городе до Ид — думал, что знаешь кое-что. Прожил в городе три месяца — понял, что не знаешь ничего». Теперь я понял ее правоту. Сначала все было как будто ясно. Но чем дальше, тем больше тайн появлялось на горизонте.

Валент подсунул мне тухлое дело: похоже, затем, чтобы я провалил его, а меня обвинили в провале. Ладно, выпутаюсь: если что, скажу, что отрабатывались новые методы борьбы со сторонниками Распятого. Неудачно? Ну, так и Ганнибала разбили не при Треббии, а лишь на шестнадцатый год войны! Теренций, оказывается, был влюблён в Эмилию или деградировал от пьянства. Или Фотида его загуляла, и он окончательно к вину обратился? Или Валент меня так проверяет? Последнее уже хуже, ибо это означает недоверие, а альтернативы Валенту у меня пока нет.

Ну и сама Эмилия… Увлеклась иудейской сказкой, вообразила себя героиней. Предала Рим. Я понимал, что должен был бы ее презирать, но почему-то не мог. Скорее, жалел. Она, глупая, думает, что все это игра. Что ее пожурят, постращают и отпустят на свободу. Дура. Никто ее не отпустит — казнят вместе со всеми. Никто не сможет ее отпустить: ни я, ни Валент, даже если сильно захочет. У нас в Риме закон и право — превыше всего. Ни Публий, ни я, а папирус теперь ведёт дело. Очнётся на казни, да будет поздно.

И ещё: теперь я не мог презирать ее сказку. Не сказка у них, а интересное и слаженное восточное учение. Савл был мудрец: знал, как закрутить дело. Мы спастись сами не можем: только церковь даст нам божественную силу. А в ее основе — искупительная жертва Распятого. Ишь, как ловко придумал: хочется узнавать об их сказке больше. Жаль, Кесарь Нерон казнил Савла: надо было сделать его нашим могучим союзником на Востоке.

Я вспомнил солнечный августовский день в Садах Лукулла. Мы с дедушкой Марком шли мимо неработающего фонтана. Гипсовая чаша казалась невероятно старой: наверное, оттого, что кое-где в ней были грязные щербины. Невдалеке слышался лёгкий гомон птиц.

— Дедушка, а что такое а… атомы? — требовательно спросил я.

— Вот смотри, — дедушка улыбнулся мне, словно и сам был рад объяснить мне загадку мира, — видишь сухой лист? Наступи на него. Наступи сильнее.

Я наступил сандалией на длинный высохший лист лавровишни. Он рассыпался на мелкие сухие кусочки.

— Что с ним стало?

— Он… рассыпался… — пролепетал я.

— Правильно. А теперь потри ещё кусочки… потри сильнее…

— Так он исчезнет совсем… — тёр я кусочки листа.

— А почему? Потому что он распадается на частицы, то есть атомы, — ответил дедушка. — Так однажды исчезнем и мы все.

— А почему? — спросил я, глядя на остатки листа.

— Все живое должно умереть, — спокойно ответил дедушка. — Таков закон бытия, Валерий. Рассыпаться на атомы.

— Но ведь вырастут новые листья… — поднял я глаза на фонтан.

— Верно. И у нас вырастут дети и внуки, — кивнул дедушка. — Частица нас будет жить и после нас.

Я дёрнул головой. Да, дедушка уж точно посмеялся бы над воскресающим богом и его воплощением в организации своих поклонников. «Хорошо гребут монеты с дурачков», — сказал он однажды про сторонников Распятого. Скорее всего, он был прав. Но у Эмилии монет было вдоволь; и дурочкой ее тоже не назовёшь. Что-то я не мог понять, и это что-то сводило меня с ума.

Однако подумаю я о чем-то более приятном. Например, об Элпис в ее легкой тунике. Как легко она идет: естественно и без грациозного жеманства. Как весело иногда смотрят ее голубые глаза. Мне иногда хочется смотреть на нее все больше и больше… приятно просто думать о ней…

«Уж не хочу ли я сказать, что влюблен? — одернул я себя. — Вздор!» Хотя, не спорю, и приятный… Как приятно представить Элпис, вспоминая, как она бежит за маслом в храме. Интересно, что бы я мог ей сказать, попади мы вместе в сад за ее храмом?

Я не влюблен! Просто… Просто о ней приятно думать… А почему я должен отказать себе в приятном?

Мои размышления прервал буквально вломившийся в комнату Филоктет. Недовольно фырча, он сообщил, что прибыл господин Теренций и, похоже, он не в себе.

— Проси его сюда! — вскочил я с кровати. Боги, я, кажется, и не заметил, что уже давно наступил вечер. Служанка Комелла осторожно зажигала свечи в коридорах.

— Господин, мне кажется, что он пьян, — поморщился Филоктет. Иногда он вел себя так, словно он, а не я, был хозяином моего дома.

— Ему плохо, Филоктет… — встал я. — Мне кажется, он нездоров.

— Похоже, вскрыл утехи своей Фотиды, — хмыкнул мой привратник.

Я бросил взгляд на черный кувшин с тонким длинным горлышком, стоявший на маленьком столике. Сейчас он казался мне каким-то очень одиноким, словно призывающим пожалеть его за такую причудливую форму. Он, пожалуй, словно извинялся за то, что гончар сделал его таким нескладным и длинногорлым.

— Может быть… Но надо его поддержать. Зови его сюда!

Филоктет ушёл, что-то бурча под нос. Я собрался и вышел в атриум. Сейчас мне была важна каждая мелочь. Кто знает, что может изменить дело? Теренций, закончив омовение рук, в самом деле шел ко мне, однако сейчас он, бедняга, казался мне настоящим призраком. Тощий, с выпученными глазами, он шел, словно желая просто выговориться, а попадусь ли ему на пути я или кто-то другой — дело двадцать пятое.

— Ты прости, что побеспокоил… — замахал мой друг руками. — Только это нужно. Очень нужно.

— Пошли, — показал я вправо от журчавшего фонтана.

Говорить в атриуме мне не хотелось: лучше было сделать это в таблинуме. От атриума его, как и положено, отделяла занавеска. Мы нырнули за нее и оказались в небольшой комнате со столом, стульями и сундуками. Стулья украшали головы змей, тесно связанных с нашим родом.

— Садись, — бросил я Теренцию.

Он промолчал, так и не воспользовавшись моим приглашением. Затем прошелся из угла в угол по таблинуму. Затем остановился возле стены.

Трудно сказать почему, но мой прадед восхищался Гаем Марием. Что хорошего он сделал для Отечества — понятия не имею. (Да, выиграл Югуртианскую войну, но это мог сделать любой другой полководец). По словам деда, Павел Фабий считал его чуть ли не продолжателем дела великих братьев Гракхов и мстителем за них. Какая связь между великими гражданами Гракхами и авантюристом Марием, мне трудно сказать. Может, прадед не любил его просто за то, что Сулла не чтил наш род? Но так или иначе, на память от прадеда остались два огромных мозаичных панно, изображавших победы Мария в Африке. Вот и сейчас Теренций встал напротив одного из них, где Марий руководил штурмом Капсы.

— Ты прости… — Теренций бросил на меня быстрый взгляд. — Я правда ее люблю. И не смогу пережить ее смерти!

— Да я все понимаю… — дежурно ответил я, сам не зная, что возразить ему. — Любишь — так любишь… Только вот какой тебе прок от этой любви, ума не приложу… — пожал я плечами.

Мой друг посмотрел на меня усталым и чуть воспаленным взглядом, словно говоря: «Ну как, как ты не понимаешь?»

— От любви всегда должен быть прок? — Теренций обвел меня взглядом.

— Иначе это любовь к пустому месту, — пожал я плечами. — Я вот хочу любить реального человека, а не вымышленного персонажа из своих мечтаний.

Мой друг развернулся и посмотрел на следующее панно, изображавшее пленение царя Югурты. Последний сейчас напоминал мне испуганного Приама из «Энеиды» накануне собственной гибели.

— Потому что для тебя любовь — это обладать! — воскликнул Теренций. — А для меня любовь важна просто потому, что она есть, пойми.

— Понимаю… Понимаю… — я осмотрел его, как врач больного ребенка. — Вино будешь? — спросил я.

— Буду! — вдруг с каким-то вызовом ответил мой друг. — Буду! — повторил он.

— Филоктет! — крикнул я. — Вели принести белого вина! Будет, будет, — успокоил я Теренция. «Хотя, собственно, куда ему столько вина?» — подумал я.

— Ты сделал что-нибудь? — жалобно спросил Теренций, посмотрев на сияющие доспехи легионеров Мария.

— Я предложил ей невозможное, — снова принялся я расхаживать по комнате. — Сохранить веру в Распятого и возможность спастись. Она отказалась.

— Отказалась? — воскликнул мой друг.

— Да, отказалась, — кивнул я. «Что он все время кричит?» — с досадой подумал я.

— Значит… Значит, она умрет? — жалобно спросил Теренций.

— Выходит, да, если не изменит своего решения, — развел я руками.

Раб Галл тем временем принес чаши с вином и, поклонившись, установил их на стол вместе с сырным блюдом. Теренций, однако, так и не сел на стул. Несколько мгновений он завороженно смотрел на чашу. Затем схватил ее и поднёс к губам.

— Извини, я не могу объявить ее невиновной, если она сама охотно признает себя виновной, — сказал я.

— Так суд уже был? — Теренций смотрел на меня во все глаза, словно не желая слушать объяснений.

Это уже лучше. Похоже, к Теренцию вернулась способность соображать.

— Насколько мне известно, как такового — нет, — ответил я. — Было закрытое заседание императорского суда, приговорившего тарентскую секту Распятого к смерти.

— Тогда что делать? — мой друг, как безумный, смотрел вокруг.

— Экстраординарный суд вряд ли будут собирать, — от волнения я и сам стал расхаживать по комнате. — Что остается? Остается только дело Эмилии — она римская гражданка. Кажется, у них в секте был еще один римский гражданин, Промпий. Можно рассмотреть их отдельным судом…

— Можно! — Теренций даже припрыгнул от волнения. — Можно передать ему дело!

— Можно… Да только что он даст? — вздохнул я.

— Как точно звучит обвинение? — Теренций устало посмотрел на сиявшие в отблесках свечей щиты легионеров Мария.

— Обвинение выдвинуто по рескриптам Кесаря Траяна. Секту нельзя обвинить в поклонении Распятому, ибо само по себе это не преступление.

— Ну вот! — в глазах Теренция мелькнула надежда. «Неужели правда любит? — подумал я с недоумением.

— Но они обвиняются в том, что участвовали в антигосударственном обществе и оскорблении отеческих святынь. Лук не слаще чеснока, — вздохнул я.

— А что это за закон? — спросил мой друг. Свеча осветила неровные полосы на его лице.

— Как такового закона нет. Легат Вифинии Плиний обратился к Кесарю Траяну с запросом о том, как поступать со сторонниками Распятого. Ответный рескрипт Кесаря стал прецедентом для других провинций. Вот и все.

— Тогда это не преступление, а? — с надеждой спросил Теренций.

«Вот бы ты сказал такое, когда с дядей у меня гостил», — неприязненно подумал я.

— Я же тебе говорю: их судят формально не за поклонение Распятому, а за участие в антигосударственном тайном обществе и оскорблении богов, — терпеливо пояснил я. От волнения я сам начал расхаживать между двух мозаик.

— Этот рескрипт давно умершего Кесаря нельзя пересмотреть? — поморщился Теренций.

Я поморщился тоже: не люблю, когда при мне оскорбляют величайшего Кесаря в Риме.

— Пересмотреть прецедент можно только созданием нового прецедента. Эмилия могла бы создать его: признание власти Кесаря при сохранении личного права поклоняться Распятому. Я видел для неё такой выход, но твоя подруга, — насмешливо сказал я, — им пренебрегла.

Несколько мгновений Теренций смотрел на меня, словно ожидая чего-то, а затем произнёс:

— Она не должна умереть.

Я смерил его красноречивым взглядом: «Мол, придумай что-то поумнее!» Затем перевёл взгляд на Мария, руководившего боем. Что бы там ни было, а Гай Марий все же был отменным полководцем.

— Она не должна умереть, — покачал головой Теренций.

— Если ты убедишь ее не умирать — нет проблем, — отозвался я. — Ей надо только признать высшую власть Кесаря. И пусть молится кому хочет: по рескрипту Кесаря Траяна это не преступление.

— А если она не захочет? — продолжал гнуть своё Теренций, словно не замечая меня.

— Если можешь — повлияй на неё.

Я сказал это наобум: просто чтобы немного спустить Теренция с небес на землю. Однако мой приятель вдруг быстро посмотрел на меня. На его лице мелькнула странная мысль — точно он задумался над чем-то.

— А я… Меня допустят к ней? — удивленно спросил он.

— Ну, устроить это, положим, можно, — размышлял я вслух. — Подам как уловку в пользу следствия: мол, старый друг приехал убедить и кое-что узнать.

— А давай! Давай попробуем! — воскликнул Теренций, радостно замотав головой.

— Вот и чудно… Сам и посмотришь, насколько ей реально что-то объяснить!

— И объясню… Обещаю, объясню! — глаза моего друга сверкнули.

Я посмотрел на столик и с интересом заметил, что Теренций почти не притронулся к сыру, зато чаша с вином была практически пуста. «Все-таки пьет», — с горечью подумал я. Но как бы то ни было, лишний помощник мне не помешает.

— Хорошо… Тогда я завтра я поговорю с Публием, чтобы тебя на пару часов пропустили к ней. Но только с одним условием, — снова посмотрел я, как лихо на панно солдаты Гая Мария расправлялись с противником.

— Условие? — воскликнул Теренций. — Да я что угодно сотворю! Что у-год-но, — повторил он нараспев.

— Просто изложить на папирусе итоги встречи. Чтобы я их выдал за показания! — поднял я руку.

— Зачем? — бросил Теренций с недоумением.

— А как, по-твоему, я обставлю твой великий визит? — недоуменно спросил я. — Только одним способом: ты собирал для нас сведения…

Мой друг задумчиво посмотрел на меня, а потом недовольно фыркнул:

— Знаешь, мне как-то не улыбается быть в роли ищейки.

Я почувствовал, как в душе нарастает ярость. Выходит, я должен стараться, придумывать всевозможные поводы, искать юридические закавыки, а они оба начинают еще кривляться! Одна хочет поклоняться Распятому, не признавая власти Кесаря: второй, видите ли, хочет видеть предмет своей тайной любви (интересно, где была та любовь, когда Теренций женился?). И оба уверены, что с ними тут играют и шутят шутки. Ну почему за все глупости моих близких должен в конце концов расплачиваться я?

— Знаешь, мне много чего хочется, но вот как-то приходится наступать себе на горло. Не хочешь — как хочешь.

Теренций внимательно посмотрел на меня. Я понимал, что ему не нравится моя фраза, но ничего не мог поделать: пришлось его поставить на место.

Иной удивится: а в чем дело? Ведь вроде бы я не сказал ничего грубого и особенно обидного. Но только не тот, кто знает Теренция! Его воспитывали в постоянных угрозах ответить на его детские обиды. «Ты обиделся? Ничего, дедушка тоже обидится и не сделает тебе вот это». «Вздумал тут бунтовать? А на чьи деньги происходит этот бунт? Ну-ка, напомни, на чьи? Я быстро прекращу кормить этот бунт и тебя, бездельника!» Эти слова Теренций слышал с трех лет. Поэтому сейчас, хмуро осмотрев меня, он произнес:

— Подумаю.

* * *

Я не раз говорил, что почитаю Кесаря Траяна величайшим Кесарем Рима. И в самом деле, стоит только раз посмотреть на его Форум, чтобы понять это. После побед на даками (отнюдь не дикими, как злословят у нас иные, а весьма опасными) архитектор Аполлодор возвел не стелу, а целый Форум. Посередине высится Колонна Траяна; поодаль — базилика, библиотека и рынок. При Кесаре Адриане возвели уже и Храм Божественного Траяна. Впрочем, тетя Клавдия сказала правду. Здесь на стенах Форума уже висели надписи:

Принцепс Тит Элий Адриан Антонин Первосвященный, сын Вечного Публия Э́лия Траяна Адриана, дает 16 октября игры и зрелища

Ниже были нарисованы гладиаторы в доспехах, поражающие короткими мечами быка или льва. Последнее означало, что будут не просто гладиаторские бои, как во времена Суллы, но и игры со зверями.

Для Эмилии и остальных почитателей Распятого это не предвещало ничего хорошего. Надпись означала, что вопрос о проведении Игр решен, на которых должны умереть сторонники Распятого. Если бы она только признала власть Кесаря, вопрос был бы решен. Зачем вот ей упрямиться, зачем? Чем признание высшей власти Кесаря мешает ей верить в своего Распятого? Это все не укладывалось в моей голове.

Утренняя прохлада приятно бодрила меня. Наслаждаясь легким ветерком, я быстро шел мимо трех маленьких колонн, отделявших колонну Траяна от библиотеки. Именно в этом полукруглом здании было решено провести секретное заседание нашей экстраординарной комиссии. Рабы как раз полили туевую аллею, и сладковатый хвойный запах укреплял мою веру в успех. Главное для меня — вывести Эмилию из общей юрисдикции: тогда я, возможно, придумаю кое-что. Если только сумею убедить Валента и сенаторов, и если сама Эмилия не выкинет что-нибудь. А с нее, глупой, ведь станется…

Наша комиссия заседала в Малом триумфальном зале, закрытом сегодня для посторонних. Он, как и положено, был построен в виде небольшого амфитеатра. В центре стояли невозмутимый Филипп Сервий и чем-то довольный Публий Варр. Рядом с ними стояла маленькая мраморная тумба, на которой лежал набор пергаментных свитков. По бокам трибуны — две маленькие колонны с орлами. Над трибуной была выбита надпись:

Vivat et res publica

Et qui illam regunt! *

На скамье амфитеатра в первом ряду сидели Валент и приземистый пухлый сенатор Пронций. Раб быстро омыл мои руки из кувшина, и я, поприветствовав остальных, занял свое место рядом с Валентом.

Глядя на Павла Пронция, я едва подавил улыбку. В детстве у Ларциев я видел мозаику, изображавшую победы Гнея Помпея. На одной из них был изображен маленький пухлый легионер с настороженным лицом. В руке он забавно держал вытянутый вперед короткий меч. В детстве тот легионер казался почему-то мне ужасно смешным. Я думал, что он попытается вступить в бой, будет настороженно махать мечом, но всадник мгновенно проткнет его копьем. Вот и Павел Пронций всегда ужасно напоминал мне того забавного легионера.

— Все в сборе? — спросил я. Напротив уже стояли песочные часы, установленные для регламента речи.

— Нет, — ответил Публий.

Я изумленно поднял брови: кто, мол, еще будет с нами? Однако Валент махнул рукой: мол, не волнуйся, все давно решено. Через мгновение я посмотрел на темно-коричневую ширму и едва сдержал крик удивления. В зал вошла она.

Да, именно ОНА. За минувшие годы Клодия немного пополнела, но полнота не испортила ее. Это, собственно, была даже не полнота, а что-то вроде легкой сдобности, придавший ей вид сладкой и нежной булочки. Но в остальном это была, без сомнения, все та же Клодия. Все та же белоснежная кожа. Те же пронзительные темно-синие глаза, необычные для римлянки, но типичные для уроженки Этрурии. Те же распущенные белокурые волосы. Тот же лазурный цвет туники, удивительно походящая к ее облику. И, наконец, та же удивительная нежность, делающая ее тело столь сладким и желанным.

— Клодия Аурелия Аквилия. Жена сенатора Публия Горация Аквилия, — пояснил мне Валент.

— Она замещает здесь мужа? — удивился я, все еще осматривая вошедшую.

Позолоченные нити сандалий перехватывали ее ножки до тонких колен. Бедра и груди Клодии всё так же заманчиво проступали сквозь тунику. Та, заметив меня, послала дежурную улыбку, но тотчас опустила длинные ресницы. Мол, рада видеть и помню.

— Нет-нет, — охотно пояснил Валент. — Матрона Аквилия возглавляет городскую комиссию по соблюдению нравственных устоев и древних традиций. Ее подпись также необходима под нашим решением.

Я смотрит с изумлением. Клодия возглавляет комиссию по нравственным устоям? Я вспомнил, какие изысканные позы она любит принимать при соитии, как наслаждается ими на берегу моря, как властно и неистово кричит, случись ей повелевать мужчиной… Теперь она следит за тем, кто и как соблюдает древние нравы? Хорошо хоть в ее компетенции только жены и девушки… «Впрочем, — хмыкнул я про себя, — Клодия их в самом деле многому научит. Даже слишком».

— Мы можем начинать? — спросил Пронций. Сейчас он также не сводил глаз с тела Клодии.

— Полагаю, да, — охотно кивнул Валент квадратной головой.

— Что же, тогда начнем. — Промпий, как я понял, вел заседание. — Почтенный Филипп Сервий, вам слово! — Клодия тем временем легко присела в первом ряду амфитеатра — поодаль от нас троих.

Сервий бесстрастно кивнул головой. Он изо всех сил старался выглядеть спокойным, но в его глазах я прочел холодную решимость. Решимость идти до конца во что бы то не стало. Я вспомнил слова Теренция, что он люто ненавидел сторонников Распятого. Что же, это делает его опасным соперником. Знал бы он, бедняга, что его племянник желает освободить эту самую Эмилию…

— В девятый день месяца июня третьего года правления Пресветлого Принцепса Тита Элия Адриана Антонина в городе Таренте была поймана секта сторонников Распятого, — начал бесстрастно зачитывать он пергамент. — Основу секты составили пятнадцать убежденных сторонников Распятого, которые преступно вовлекали в нее новых участников. Им удалось обратить в свою веру около ста жителей города, двадцать шесть из которых стали их верными помощниками…

«А сказка-то красивая и мудрая… — подумал я. — Обещает то, чего не обещает никто другой: вечную жизнь, которую завоевал всем пострадавший иудейский Бог. Немудрено, что многие гонятся за ними…»

— С целью ликвидации секты нами был направлен в нее человек по имени Септимий, — продолжал Сервий. — Ему удалось установить место постоянных сборов сторонников Распятого в пригородных катакомбах и на поляне возле старого акведука…

«А победить их в споре не можем!» — с горечью подумал я. Ведь Цицерон недаром учил, что преследование — проявление слабости, а не силы. Преследует тот, кто боится… Впрочем, мне ли упрекать Сервия? Я и сам не смог победить Эмилию в споре. Скорее, ничья, что обидно…

— Тогда администрацией Тарента были применены меры, — продолжал рубить фразы Сервий. — Почти все сторонники секты, кроме четырех сбежавших армян, были арестованы. Половина любопытных сторонников, ходивших на проповеди, отпущена: они доказали свою верность отеческим богам и святыням. Двадцать пять активных новобранцев биты кнутом, десять из них клеймлены…

— А один? — спросил Пронций. — Вы говорили про двадцать шесть…

— К сожалению, этот пронырливый армянин сбежал, — вздохнул с сожалением дядя Теренция. — Оставшиеся девять заговорщиков переданы в руки правосудия, — посмотрел он с надеждой на Публия Вирта.

— Римское правосудие с благодарностью приняло дело в свои руки, — кудрявый прокурор снова прищурил глазки, что придало ему сходство с поросенком. — В соответствии с рескриптами Пресветлого Принцепса Траяна им предъявлено обвинение в участии в антигосударственном тайном обществе, имевшем целью покушение на власть Кесаря и…

Я задумался. Все остальное, что скажет быстро потеющий Публий, мне было хорошо известно. Я представил себе Эмилию, идущую вдоль восточной реки, в своем темно-синем маронии. Кругом пустыня: только редкие колючие кустарники росли на берегу. Небо было невероятно синим. Эмилия тепло улыбалась. Мне показалось, будто белый голубь спускается с небес и садится ей в ладони. Эмилия гладит его с улыбкой, а он начинает ворковать…

— По предварительному приговору закрытого экстраординарного суда под председательством почтенного сенатора Пронция, состоявшегося в первый день сентября третьего года правления Пресветлого Принцепса Тита Элия Антонина, нераскаявшиеся участники преступной группы должны умереть на играх! — провозгласил Публий.

— Одобряет ли коллегия по защите нравов такой приговор? — раздался голос Пронция.

Мотнув головой, я посмотрел на Клодию. Похоже, я устал и начал засыпать. Какие-то странные видения стали мне приходить в последнее время. Странные.

— Да. Пусть на празднествах их съедят живьем львы и тигры! — звонко ответила Клодия.

Я обернулся. На ее мраморных нежных щеках заиграл румянец. Клодия, похоже, уже предвкушала предстоящее наслаждение от этого жесткого зрелища. Я вспомнил, как держал ее руку у фонтана, и она говорила о чем-то подобном. Неужели мечты Клодии могут стать реальностью? Я вздрогнул. Я ведь считал это все детской игрой…

— Согласны ли представители Сената? — обратился Пронций к нам с Валентом. В его голосе звучала легкая неуверенность, словно он искал нашей поддержки.

Сервий с тревогой посмотрел на меня: мол, не сделаю ли я чего лишнего? Валент молчал и тоже смотрел на меня.

— Я полагаю, что надо дописать: если обвиняемые признают власть Кесаря и Отеческие святыни, наказание должно быть смягчено. В соответствии с рескриптами Кесаря Траяна, — уточнил я.

— В чьей библиотеке мы заседаем, — шепнул с улыбкой Валент.

— Разумеется, это так, — проурчал Сервий. — Тогда смерть будет заменена битьем кнутом. — Он, похоже, был доволен тем, как развивались события.

— Однако, — заключил вдруг Публий, — в деле обнаружился новый поворот, на который нам указал почтенный член Сената Гай Валерий Фабий. Среди участников зловредной секты есть два римских гражданина — Гней Гораций Элладор и Эмилия Александрина Квинктиллия. Как римские граждане, они по закону могут требовать суда Кесаря! В этой связи встал вопрос о том, должны ли мы отдельно рассмотреть их дело.

— Они этого требовали? — спросил Пронций.

— Нет, но… — вздохнул Публий. Я посмотрел на двух гордых орлов на маленьких колоннах. Вон как важно они расправили крылья…

— Ну, раз нет…

— Однако нарушение права недопустимо, — вдруг взял голос Валент. — Если имеют право — значит, имеют. Другое дело, — хитровато прищурился он, — мы не можем отвлекать Пресветлого Кесаря от дел. Предлагаю выработать текст решения и отправить соответствующую проскрипцию на подпись Кесаря.

— Прекрасное решение! — озарилось лицо Пронция. — Но о чем может идти речь?

— Почтенный Гай Валерий Фабий предлагает помиловать римских граждан, если они признают Верховную власть Кесаря. Если же не признают, то они, тем не менее, имеют право претендовать на почетную казнь, — продекламировал Публий.

— Нет! — вдруг раздался звонкий и нежный голос Клодии. — Нет! — закричала она.

Мы повернулись к ней. В синих глазах Клодии было написано разочарование, словно ребенка лишают сладкого. Она, кажется, была в шоке от того, что зрелище со съедением преступников львами отменяется. Я снова вздрогнул и протер глаза. Клодия хочет, чтобы ее подругу детства Эмилию задрали звери на глазах у ликующей толпы?

— Предатели отеческих святынь не должны избежать сурового наказания! — отчеканила она.

«Клодия, очнись! Это же Эмилия. Наша Эмилия!» — хотел крикнуть я.

Но Клодия, не обращая внимания на мои взгляды, топнула ножкой, как ребенок. Ей казалось ужасным, что ее могут лишить зрелища. Впрочем, почему лишить? Остальных семерых всё равно задерут звери. Никто не мешает Клодии насладиться этим зрелищем…

— На какую же почетную казнь может претендовать римский гражданин? — спросил Пронций. Он говорил важно, словно сам хотел ощутить значимость своих слов.

— Незнатный гражданин может претендовать на отсечение головы. Патриций — на добровольное принятие яда под контролем специальной комисси, — уточнил Публий.

— Это несправедливо! — воскликнула Клодия.

«Клод, это же Эмилия! — хотел крикнуть ей снова я. — Эмилия!»

— Что думает об этом почтенный Гай Валерий Фабий? — снова посмотрел на меня Пронций.

Я встал.

— Род Квинктиллиев — один из старейших и славнейших родов Рима. Думаю, из уважения перед ним, перед его вкладом в дело Рима, мы можем предложить его представительнице почетную казнь.

— Но тем позорнее преступление его представительницы! — резко встала Клодия. — Она пошла на преступление не только перед Римом и Кесарем, но и перед своим родом! — снова чуть покраснела она.

«Ты решила мне перечить, малышка! Мне?» — прищурился я.

«Не смей стоять у меня на пути!» — мелькнула молния в глазах моей бывшей любимой.

«Игривый котенок стал пантерой?» — послал я ей насмешливый взгляд.

— Но по закону она имеет право на почетную казнь. Наш долг — представить это решение на усмотрение Кесаря, — спокойно ответил Валент. Сейчас в его спокойствии было что-то от торжественных времен Катона и Цицерона.

— Мы должны молить Пресветлого Кесаря о снисхождении к преступнице? — не унималась малышка. Сервий равнодушно молчал, словно все происходящее его не касалось.

«Неужели ты забыла, котенок? Твоя участь — отдаваться, протягивать для ласки ножки, а не желать кровавых зрелищ! И пойми, там Эмилия! Наша Эмилия!»

— Dura lex — sed lex**! — холодно сказал я, жестко взглянув в глаза Клодии.

Примечания:

* "Да здравствует республика и те, кто ей управляет" (лат.). В эпоху принцепата (до III в. н.э.) Рим еще продолжал официально именоваться "Республикой".

**Dura lex — sed lex — закон суров, но это закон (лат.)