Не меньше, чем барон (гет)

Всё следующее утро у Софики прекрасное настроение — она успевает первой перехватить почтальона и прочесть письмо от мачехи, которая присылает первую фотографию Фиалочки (Фиалочка в прелестной длинной рубашке сиреневого цвета и такого же оттенка чепчике спит на руках у мачехи), узнаёт, что на завтрак подадут тосты с омлетом и какао с зефиром, получает прелестные стихи от сразу троих ухажёров и даже удостаивается от мачехиной кузины одобрительного кивка, когда оставляет на столике для писем письмо для мачехи с пожеланиями здоровья и довольно пылким выражением любви к мачехе и к малышке.

Руфина, напротив, кажется почти встревоженной — и кажется, на этот раз Софика не имеет к её тревоге ни малейшего отношения. Руфина порой поглядывает беспокойно на Амалью и даже решается подойти к мачехиной кузине, которая хмурится недовольно и ледяным тоном требует не наговаривать на сестру — Софика едва удерживается от того, чтобы обернуться к ним (она стоит спиной и к мачехиной кузине, и к Руфине, и видит их отражения только в маленькой чернильнице, но этих отражений совсем не достаточно, чтобы разглядеть что-то вполне подробно) в приступе едва контролируемого любопытства.

Софике нужно написать коротенькие записки с ответами для всех своих кавалеров — в это утро букетов оказывается так много, что у Софики уже устала рука, а ведь букетов ещё осталось не меньше половины. Софике по мнению мачехиной кузины не следует отвлекаться на подслушивание чужих разговоров — по мнению мачехиной кузины, подслушивать или подсматривать вообще совершенно недопустимо, хотя Софика не может с ней согласиться — и портить утреннее хорошее настроение невыносимыми проповедями о должном поведении молодых леди кажется Софике совершенно излишним.

Даже ради того, чтобы узнать, что такое могла рассказать Руфина о ней, Софике, или, что гораздо более вероятно по столь однозначной реакции мачехиной кузины, об Амалье.

Руфина почти вылетает из холла, где сейчас находятся мачехина кузина и Софика, и подымается по лестнице так торопливо и громко, что мачехина кузина тут же посылает ей полное неудовольствия замечание. А Руфина, кажется, сталкивается с кем-то на лестнице (с Камиллой, судя по звучанию несколько приглушённого голоса), но почти сразу же продолжает подниматься дальше.

Мачехина кузина окликает её снова — уже гораздо более строго. Софика едва может скрыть усмешку (подобное упрямство на Руфину в общении со взрослыми нападает крайне редко, и только в том случае, если она непоколебимо уверена в собственно правоте) — впрочем, сейчас она отвечает на букет Тобиасу, и потому улыбка почти тут же слетает с её лица. Ей кажется, что вся кровь её моментально остыла только при виде этого букета — идеального, как и всегда. Софике горько и неловко, но она не может оказаться столь невежливой, чтобы не ответить Тобиасу вовсе. Только не Тобиасу! Любому другому кавалеру Софика не написала бы ни словечка!

За спиной Софики стоит вездесущая мачехина кузина, готовая, кажется, ринуться одаривать всех строгими проповедями по малейшему, ничтожнейшему поводу. И это заставляет Софику выпрямить спину как можно больше. И от прямой, словно палка, спины ей на мгновение становится легче на душе.

И Софика пишет Тобиасу письмо — благодарит его за прекрасный букет цветов, за коробку приложенных к букету явно дорогих шоколадных конфет в изящной упаковке — и старается не обращать внимания на отирающуюся рядом Камиллу, что, должно быть, кидает на Софику завистливые взгляды.

— Хватит вертеться здесь, мадемуазель Камилла! — слышится строгий голос мачехиной кузины. — Вам не прислали ни одного букета — и вы об этом уже узнали. Зависть не красит ни одну леди — даже если в остальном леди показывает вполне достойное поведение.

Камилла, должно быть, обижается — но покорно уходит, не решившись в открытую спорить со своей наставницей, и оставляя Софику наедине с мачехиной кузиной. И, конечно, письмами — теперь Софика пишет записки графу, Чарльзу и Николасу, которые занимают её гораздо меньше Тобиаса.

Видит она и букет из цветов лимона — и приложенную к букету записку от «Гесима Джека Траммо». Это заставляет её улыбнуться — как-никак, она прекрасно осведомлена, что о том, какое именно у Гесима второе имя. Лжегесим прикладывает к букету не слишком дорогую шоколадку и шутливое почти что братское напутствие, на которое Софике хочется ответить в той же мере шутливо.

— Доброе утро, мадам! — раздаётся ещё с лестницы ласковый нежный голосок Амальи. — Не знаете случайно, матушка уже прислала письмо о малышке? Я так волнуюсь о них!

Софика почти может представить реверанс, который тут же делает Амалья — у неё вообще прекрасно получаются реверансы и книксены, словно она рождена для этих изящных движений. Амалья и сама — изящная, милая, словно фарфоровая куколка, и совершенно очаровательная. Она умеет нравиться и умеет соблюдать все законы хорошего тона — легко, непринуждённо и без всяких усилий.

— Обратись к своей сестре, Софике, моя милая! — с Амальей мачехина кузина разговаривает гораздо ласковее, чем с любой другой девушкой из тех, что находятся под её опекой.

Не то чтобы не было заметно, насколько Амалья умеет быть ласковее и обходительнее любой из девушки, что проживает под этой крышей — и не только умеет, но и почти всегда бывает гораздо ласковее и обходительнее кого-либо из воспитанниц мачехиной кузины. И Софика с усмешкой думает — Амалья была такой с самого детства. И именно поэтому её так сильно обожают все дамы в округе их деревенского домика. И именно поэтому её любят и учителя, и мачехина кузина.

Заслышав какой-то определённо подозрительный шум наверху — Софика почти уверена, что кто-то из девушек подрался из-за какой-то сущей глупости, — мачехина кузина с достойной бравого воина решительностью бросается наверх, оставляя сестёр Траммо в холле одних.

— Фиалочка просто прелесть на фотографии, а мачеха кажется очень счастливой, пусть и уставшей! — делится с Амальей Софика, доставая из кармана платья мачехино письмо, как только мачехина кузина скрывается из виду.

— Ой! Я так рано спустилась совсем не поэтому! — легкомысленно и нежно отмахивается Амалья, пожимая плечами и неторопливо подходя ближе к сестре. — Не смотри на меня так сурово — мадам Шенно ждала от меня подобных слов. Разве можно не делать того, чего от тебя ожидают?

И Софика думает, что Амалья точно, как и говорит Гесим, очаровательна и бесчувственна, словно дитя. Софика не уверена, что это не относится и к ней самой, но сейчас... Сейчас подобная бесчувственность Амальи пробуждает в душе Софики глухое раздражение.

У Амальи в глазах — ни одной серьёзной мысли. Она в последнее время выглядит ещё более милой и симпатичной, чем прежде — теперь Амалья подбирает себе другую причёску. Амалья ещё больше любезничает с мачехиной кузиной — без устали приседает в реверансах да книксенах, советуется по каждому мало-мальски важному поводу и всё свободное время проводит со своей новой книгой.

Не то что это действительно волнует Софику — она не видит в подобном поведении Амальи ничего странного и предосудительного. Разве что чувствует какое-то необъяснимое недовольство тем фактом, что Амалья вспомнила о мачехе — которую с самого раннего детства называет матушкой — и младшей сестрёнке только потому, что этого от неё ожидали.

— Ты ведь подаришь один из букетов мне? — тихо интересуется Амалья почти заговорщическим голосом, и тут же её хорошенькое личико принимает самое решительное и самое умоляющее выражение одновременно. — Ты скоро перестанешь помещаться в комнате, если не будешь отдавать часть букетов мне и Руфине.

Амалья хочет себе один из букетов! Ну и ну! Вот эта мысль кажется Софике странной и какой-то неправильной. Быть может, Амалье нравится какой-нибудь из ухажёров Софики? Да быть того не может! В противном случае — зачем же ей нужны эти цветы?

Впрочем, нельзя не согласиться с тем, что Амалья по-своему права — Софике присылают слишком много букетов. Учитывая то, что мачехина кузина отныне просит Софику поднимать цветы к себе в комнату, описываемый Амальей вариант развития событий не кажется таким уж фантастическим.

— Какой ты хочешь? — спрашивает сестру Софика, даже не стремясь скрыть удивление в голосе, и Амалья тут же расплывается в самой ласковой и счастливой из своих улыбок.

Амалья окидывает придирчивым взглядом все посланные букеты. Ей словно не нравятся ни розы, ни астры, ни хризантемы, которых Софика который день получает в достатке. На букет от Джека она и вовсе недовольно фыркает. Не нравится Амалье и корзина с сиренью — она задерживается взглядом на букете из цветов гибискуса, акации и колокольчика. Именно к этому букету прилагается коробка дорогих шоколадных конфет — именно его подарил Тобиас.

— Нет! — вскидывается почти испуганно Софика, сообразив, какой из букетов Амалья хочет выбрать. — Бери любой, кроме этого!

Амалья хмурится, кидает на Софику полный досады и какого-то глухого раздражения взгляд. Амалья кажется почти обиженной тем фактом, что не получит сейчас желаемого — она прекрасно осведомлена об упрямстве Софики, когда дело доходит до сколько-нибудь важных для средней из сестёр Траммо вещей. И она прекрасно осведомлена, что никакие слёзы и уговоры не помогают переубедить Софику в чём-либо, если та уже что-то для себя решила.

Амалья с недовольным видом пожимает плечами и принимается разглядывать остальные букеты, из которых ей, кажется, больше ни один так не нравится. Софика почти успевает почувствовать довольно неприятный укол ревности в своём сердце — быть может, Амалье нравится именно Тобиас?

Софика тут же старается усилием воли запретить себе ревновать — не дело ревновать человека, которому уже отказала. Но какой-то злорадный голос тут же нашёптывает Софике — Тобиас не обратит ни малейшего внимания на Амалью, даже если она попытается походить на покойную леди Еву в каждой детали.

В итоге Амалья со вздохом — словно наигранно тяжёлым, видимо, чтобы вызвать у Софики чувство вины, — выбирает розы — того оттенка кораллового, что почему-то кажется Руфине не вполне приличным (хотя Руфине, пожалуй, почти всё кажется не вполне приличным, так что едва ли стоит обращать на это хоть какое-то внимание). А мгновенье спустя Амалья вытаскивает по паре роз из других букетов и почти что выдёргивает ленту с букета хризантем.

— Выглядит вполне сносно! — выносит свой вердикт Амалья и снова улыбается сестре.

Не то чтобы так же ласково, как и прежде — теперь в улыбке Амалье сквозит лёгкий холод, причину возникновения которого Софика не очень-то может — или не хочет — понять, — но вполне дружелюбно. Уж в дружелюбии — иногда показном — Амалье никак нельзя отказать.

Прежде чем выбежать с букетом на улицу и вручить какому-то мальчишке-почтальону — Софика не слышит толком адрес, продиктованный Амальей, да ей и не хочется особенно его слышать. Не то чтобы Софике совсем уж неинтересно — нет, напротив. Просто сейчас она почему-то чувствует, что услышать адрес, по которому должны доставить букет — из подаренных Софике, между прочим — сейчас будет совсем неправильно.

Софика кладёт все записки на стол для писем и поднимается в свою маленькую комнату, откуда не выходит до самого завтрака — разглядывает многочисленные букеты цветов, порой уже увядшие, стоящую на прикроватной тумбочке статуэтку, похожую на ту, что около двух недель назад Софика бросила в стену в общей комнате с Руфиной и Амальей (когда Софику ещё не отселили в отдельную комнату).

За завтраком справа от Софики усаживается Жюли — с ней они уже почти подружились с того четвёртого бала, на котором Софика так неосторожно протанцевала с Джеком в саду. С Жюли довольно легко разговаривать — она знает кучу всяких шалостей и весёлых (и не всегда пристойных, что вполне удивительно, учитывая прожитую почти безвылазно уже много лет в пансионе мачехиной кузины жизнь) историй.

С другой стороны от Софики почти тут же оказывается Долли, оттеснив несколько в сторону Руфину — а ещё две девочки из тройняшек Домирре Камилла и Марта болтают в основном с Амальей. Долли слушает рассказанные шёпотом истории и шутки Жюли, внимает несколько безрассудным идеям Софики о том, как проведут они пятый — последний вводный — бал.

— Я слышала в кухне, что сегодня должны подать тосты с омлетом! — шёпотом делится Софика добытой информацией, не сообразив толком, на какую другую тему возможно перевести разговор, как только в поле зрения появляется мачехина кузина, которой уж точно не стоит знать ни планов Софики, ни анекдотов Жюли.

Лицо у Долли тут же становится ужасно довольным — а мачехина кузина, обратившая было внимание на их разговор, явно расслабляется и не подходит к ним ближе, а сразу усаживается на своё место во главе стола.

— Терпеть не могу омлет! — вздыхает Жюли почти на ухо Софике. — Я бы с гораздо большим удовольствием позавтракала творогом с вареньем!

Софика на это глупо хихикает, прикрывая рот ладошкой. Мачехина кузина посылает ей строгий — на удивление, не суровый, как обыкновенно — взгляд, и тут же обращает внимание на расшалившуюся Джакетту, а после — на Арабеллу, вышедшую к завтраку в неподобающем наряде (у Арабеллы вырез в утреннем платье гораздо больше разрешённого, и мачехина кузина находит это проявлением определённо дурного тона и неподобающего легкомыслия).

К завтраку сегодня опаздывают трое — все они, кажется, исполняют роль муз в предстоящем маленьком спектакле, в котором Софика поёт за Осень. Мачехина кузина называет их, и Софика узнаёт, что девушку с раскосыми глазами зовут Ханой (Долли шепчет Софике, что в этом имени всего одна буква «н»), невысокую хрупкую блондинку с довольно крупной родинкой на щеке — Татьяной, а курчавую румяную девушку, больше напоминающую своим лицом младенца — Лаурой.

Арабеллу, Хану, Татьяну и Лауру оставляют без десерта — кажется, любимое наказание от мачехиной кузины. Они — лица Ханы, Арабеллы и Татьяны даже не становятся хоть сколько-нибудь расстроенными от этой новости — делают книксены мачехиной кузине и проворно занимают свои места, не желая злить свою наставницу ещё больше.

Мачехина кузина обводит всех своих воспитанниц пристальным, надменным взглядом, словно решая, стоит ли ей уведомлять сидящих перед ней девушек о какой-то чрезмерно важной новости.

— Сегодня состоится небольшой музыкальный вечер у графини Сторнес, — в голосе мачехиной кузины слышится неприкрытая гордость, — и девушки нашего пансиона, конечно, же приглашены!

Большинство девушек из пансиона восхищённо ахает. У Амальи, Констанции, Арабеллы и Татьяны на лицах и вовсе читается такой восторг, что Софике едва не становится стыдно за собственное недоумение — её сама эта новость едва ли трогает даже в том случае, если мачехина кузина позволит ей присутствовать, не продлив наказание с запретом выхода в свет ещё и на этот вечер.

— После музыкального вечера нам позволят пришить на платье для театра кружева на пояс или вышить на рукавах, ближе к запястьям, по веточке какого-нибудь растения! — шепчет Жюли Софике, поясняя восторг других девушек. — Это будет означать, что мы станем на ступеньку выше других девочек нашего возраста.

Софика не видит в этом особого повода для тщеславия. Она припоминает, что Амалья говорила, кажется, о том, что на театральные платья сестёр Траммо уже пришили кружева, полагающиеся после того, как выходящих в свет барышень представят королеве — и Амалья вчера появлялась в театре именно в таком, чуть обновлённом, платье. В конце концов, платье даже не меняется слишком сильно — и уж тем более не изменяется в соответствии вкусам своей носительницы, — чтобы произвести совсем иное впечатление, чем прежде.

И Софику определённо не слишком сильно интересует музыка — нет, она любит танцы или народные песни, но едва ли на званном музыкальном вечере вроде этого прозвучит что-то весёлое. Подобные музыкальные вечера вполне могут понравиться Амалье. Или даже Руфине. Может быть даже, Констанции или Арабелле. Но Софика не уверена, что она не заснёт хотя бы в первой половине этого определённо важного светского мероприятия.

Наконец, подают омлет, и Софика тихонько шепчет Жюли, что может съесть и её порцию, если той блюдо не нравится настолько, чтобы к нему даже не притронуться. Жюли благодарно улыбается и тут же кивает, мгновенно соглашаясь на это почти что великодушное предложение.

— Мы будем в платьях, похожих на наши бальные — только немного скромнее, без декольте и с длинными рукавами! — радуется Долли, придвигая стул чуточку ближе к Софике. — А это значит — никаких корсетов и никаких кринолинов! Это ведь просто чудесно — наши животы будут свободны от оков!

Софика усмехается, мысленно согласившись с тем, что вот эта новость и правда — совершенно чудесная. Софика терпеть не может корсеты — даже учитывая тот факт, что в них её точёная фигурка смотрится почти что прелестно — и всегда рада, когда их необязательно — или и вовсе не нужно — надевать, стискивая свою талию в этих — как иногда кажется — стальных тисках.

Впрочем, Софика никак не может согласиться с этой мыслью Долли вербально — в этот момент её рот занят довольно вкусным омлетом, от которого Софика определённо не желает сегодня отказываться.

Несколько следующих часов после окончания завтрака проходят в занятиях — сначала идёт литература, к которой Софика почти равнодушна, если только не идёт речь об обсуждении приключенческих романов, а затем совершенно — невыносимо — скучный урок о платьях, которые молодым девушкам — и замужним женщинам — стоит надевать по какому случаю выхода в свет.

Почти весь урок литературы Софика смотрит в окно или перебрасывается записками с Жюли — ведь они проходят какие-то дурацкие сборники «поучительных историй», в которых слишком уж много морали и слишком уж мало сюжета. От этих историй Софику обычно клонит в сон, но переписка с Жюли — и карикатуры на безмерно скучных персонажей, которые довольно метко рисует эта забавная стриженная девчонка — её почти веселит.

Одному из персонажей Жюли рисует непропорционально огромную голову, другому — ужасно длинный нос, третьей — уродливо большие бёдра, а на четвёртом рисунке красуется перекошенное лицо их учителя литературы. Софика прыскает со смеху и тут же передаёт рисунки Долли, которая с таким же удовольствием ими любуется.

Руфина, заслышав приглушённое хихиканье, оборачивается к ним и укоризненно и строго смотрит на Софику. Та лишь улыбается почти стыдливо, и принимается разглядывать пятую из карикатур — на мачехину кузину, которую Жюли рисует ещё более высокой и тощей.

На уроке этикета Долли сидит рядом со своими сёстрами, Камиллой и Мартой, а Софике приходится сидеть рядом с Арабеллой и Татьяной. Эти две девушки внимают словам учительницы с такими сосредоточенными лицами, что на Софику нападает зевота. Ей хочется уснуть прямо там. Она бы и уснула — если бы урок проводился в том же классе, что и литература, где были вполне удобные парты, на которые можно было опереться. Но урок этикета проводится в музыкальном классе, и там совсем нет парт — только обитые бархатом неудобные скамьи без спинок. И уснув там, Софика рисковала бы пребольно удариться, свалившись.

Ближе к обеду Софику и Руфину просят спуститься в холл — остальные девушки отправляются на очередной урок танцев. Амалья и Жюли провожают Софику и Руфину удивлёнными взглядами. Другие, кажется, и вовсе не замечают их вынужденного отсутствия.

В холле обнаруживаются мачехина кузина, двое сорванцов, похитивших вчера медальон Руфины, и отчим сорванцов, сухощавый, немолодой, с суровым почти неприятным лицом. Сорванцы и их отчим сегодня одеты гораздо аккуратнее — и даже роскошнее — вчерашнего, а лица у обоих мальчишек сегодня гораздо более пристыженные, чем были в тот момент, когда Софике удалось поймать младшего за руку.

Софика настороженно замедляет шаг, завидев всю эту компанию. Ей вдруг представляется, что этот мужчина — с него станется — рассказал мачехиной кузине совсем иной взгляд на сложившуюся ситуацию. Лицо у Софики тут же становится решительным — она твёрдо убеждена, что сейчас ей придётся объяснять мачехиной кузине причину, по которой она, Софика побеспокоила столь занятого джентльмена и оставила, должно быть, синяки на запястье младшего из его пасынков.

Руфина едва ли сумеет хоть что-нибудь ответить в свою защиту — Софика уверена в этом. Руфина вся сожмётся и спрячется за спину младшей сестры, как только услышит обвинения в свой адрес. Руфине и без того стыдно за вчерашнее — за то, что Софике пришлось, рискуя жизнью, как считает Руфина, залезть на крышу и вернуть медальон. И Руфина уж точно не будет в состоянии хоть как-то возразить, если мачехина кузина отнесётся к этому слишком сурово.

О! Софика входит в холл в самом боевом состоянии духа!

— Джерри и Ричард хотят принести вам, милые барышни, свои извинения! — говорит мужчина строго, когда Софика и Руфина делают по очереди книксены ему и мачехиной кузине.

И Софика едва не вскрикивает от удивления. Сдерживается лишь в последнее мгновенье — и тут же бросает взгляд на Руфину. Та тоже кажется удивлённой. И, пожалуй, определённо более смущённой, чем следует — саму Софику переполняет вполне искреннее ликование.

— Просим прощения! — говорят сорванцы почти что хором, и их отчим одобрительно кивает.

Руфина ещё больше смущается, вновь делает книксен — на этот раз Софика никак не может понять, сорванцам ли, их отчиму или мачехиной кузине — и почти выбегает из холла, успев пробормотать только едва слышно «это очень мило с вашей стороны», что кажется едва ли достаточным в данной ситуации.

— Будет гораздо более мило, если вы перестанете доставать мою сестру всякий раз, когда она выходит на улицу! — не удерживается Софика от маленького насмешливого замечания и почти осекается, подумав, что мачехина кузина, должно быть, едва ли одобрит подобную дерзость.

Но на лице мачехиной кузины не отражается и тени неодобрения. Напротив, она сурово кивает Джерри и Ричарду, и те в одно мгновенье становятся ещё более пристыженными, чем прежде. Их отчим кивает тоже, а затем делает им рукой ещё какой-то знак, при виде которого Джерри и Ричард поспешно покидают дом мачехиной кузины. Их отчим выходит вслед за ними.

Софика почти ожидает выговора или какого-то очередного — совершенно точно несправедливого на этот раз — наказания, но ничего не происходит, и она делает мачехиной кузине книксен и отправляется на почти закончившийся урок танцев, а потом и на обед.

На обед сегодня подают лишь кофе со сливками — кофе Софика терпеть не может и оставляет Жюли — и два круассана: один с черничным, а другой с калиновым вареньем. Круассан с черничным вареньем Софика тотчас съедает. Круассан с калиновым достаётся Амалье, которая как-то странно обожает и калину, и калиновое варенье.

После обеда у девушек пансиона мачехиной кузины появляется около часа свободного времени, которое, по мнению наиболее ответственных из девушек, надлежит провести за чтением или рукоделием. Софика не относится, пожалуй, даже к «чуточку ответственным», и потому решает заняться тем, чтобы перенести все подаренные букеты к себе в комнату, пока ей не решат об этом — довольно бесцеремонно, между прочим! — напомнить. В конце концов, это всё равно придётся сделать — а пока что можно не читать очередные «поучительные истории», от которых слишком уж тянет в сон.

— Какое из платьев вы хотите надеть на сегодняшний вечер, Софика Траммо? — спрашивает мачехина кузина почти миролюбиво, когда Софика спускается за букетами в шестой раз. — Подойдите же ко мне!

Мысль о том, что Софике — и, вероятно, Руфине, Жюли и Долли — разрешат пойти на сегодняшний музыкальный вечер, кажется довольно радостной. Даже учитывая то, что Софика не уверена, сумеет ли она высидеть хотя бы четверть этого вечера, не уснув от слишком уж скучной — на взгляд Софики, разумеется — музыки.

И Софика подходит, даже удивившись своему послушанию. В комнате лежит множество платьев самых разных цветов — в основном, синих, розовых, голубых, палевых... Есть несколько кремовых, несколько сиреневых и два ярко-жёлтых. Как то, которое Софика надевала на пикник. В дальнем углу Софика замечает ярко-красное платье с вышитыми рукавами, поясом и воротом. Это платье, кажется, должно оказаться Софике вполне впору — и оно такое восхитительное, что она просто не может сдержаться.

— Красное! — почти выкрикивает Софика, лишь в последний момент догадавшись чуточку приглушить голос. — Пожалуйста.

Красное платье кажется в эту минуту Софике настолько прелестным и чудесным, что она, право слово, не знает, что будет делать, если мачехина кузина — Софика сейчас не знает, следует ей её благодарить или злиться — откажет ей в этой маленькой просьбе, сославшись на какие-нибудь проклятые правила хорошего тона, которых, должно быть, с лихвой отыщется на подобный случай.

Софика почти уверена — в этом платье от неё никто не сумеет отвести взгляда. Это платье — одно из тех, на которые стоит потратить последние деньги, оставшиеся на пропитание и на крышу над головой. Софика готова даже отобрать его у той девушки, которой оно достанется!

— Хорошо, — соглашается мачехина кузина подумав мгновенье, протягивая Софике красное платье и вместе с ним ещё одно светло-сиреневое и одно тёмно-розовое. — Передайте заодно платья и вашим сёстрам — думаю, Амалье прекрасно подойдёт столь нежный оттенок.

Софика почти готова кинуться ей на шею и расцеловать — и должно быть, это намерение отображается на её лице. Она, впрочем, сдерживается — но проворно отвешивает несколько неловкий книксен — и покорно забирает все три предложенных платья, которые тут же относит в комнату к сёстрам.

Руфина и Амалья принимают свои платья и принимаются — не без помощи очутившихся рядом с ними служанок — облачаться и укладывать волосы. Софике волосы сегодня укладывают несколько пышнее обычного, взбивая их несколько надо лбом, закрепляя косу на затылке и спуская её расплетённый конец на шею — и завивая эти маленькие пряди. Амалье волосы завивают полностью и скрепляют на затылке лишь широкой сиреневой лентой. Возмутившейся было Руфине волосы оставляют почти распущенными, лишь завивая их довольно мелко и убирая пряди от лица.

Амалья, кинув на Софику почти завистливый взгляд, отмечает, что средняя из сестёр Траммо выглядит просто прелестно в красном — и вообще, в любых ярких цветах, которые только можно вообразить, — тогда как ей, Амалье, лучше носить пастельные тона, если она хочет выгодно смотреться.

О, Амалья, как и всегда, выглядит настоящей куколкой! Мачехина кузина была полностью права, когда говорила, что Амалье должен подойти этот нежный оттенок сиреневого. Только сегодня Амалью эта своя кукольность отчего-то устраивает гораздо меньше обычного — ведь обычно Амалья этим почти что гордится. Мысль о вероятной влюблённости Амальи в Тобиаса вновь укалывает словно крохотной иголочкой сердце Софики.

Впрочем, Амалья недолго вертится в их комнате — она выскакивает из неё почти сразу же, как в дверь стучит Камилла (на Камилле палевое платье, а волосы у неё уложены почти так же, как у Софики), довольно громко осведомившая всех сестёр Траммо (и, пожалуй, всех на этом этаже) о том, что платье, доставшееся Арабелле определённо никуда не годится.

— Красный цвет слишком приметный, слишком яркий, — обеспокоенно вздыхает Руфина, придирчиво оглядывая Софикино платье, когда за Амальей и Камиллой захлопывается дверь. — А ты слишком заметна и в самых блёклых оттенках серого и коричневого. Я не уверена, что тебе стоит надевать это платье на музыкальный вечер.

Руфина стоит в своём тёмно-розовом платье. Оно ей, пожалуй, вполне идёт — не так, конечно, как идёт сиреневое платье миленькой до приторности Амалье. И, разумеется, совсем не так, как идёт красное — Софике. И Руфине определённо идёт её причёска — так ей гораздо лучше, чем убранными высоко волосами, как она предпочитает носить, вероятно, совсем забывая о ширине своих плеч.

А Софика подскакивает к зеркалу. Ей почти хочется увидеть то, что видит в ней Руфина. И Софика видит перед собой хорошенькую — даже прелестную — юную девушку в красивом — даже чудесном — платье, достаточно ярком для того, чтобы его заметил бы даже слепой.

Платье словно пошито именно для Софики — словно бы с неё снимали мерки и долго-долго подгоняли всё на ней, стремясь сделать наряд просто идеальным, подходящим Софике настолько, чтобы можно было решить, будто бы это вторая кожа.

— Будь твоя воля — ты окутала бы меня серой вуалью с головы до ног, лишь бы никто не сумел меня увидеть и заметить! — смеётся Софика, с удовольствием рассматривая чёрно-золотую вышивку на рукавах, поясе и у ворота. — Разве я виновата, что мне идёт это платье?

Это платье чем-то похоже на мундир — и это следующая мысль, посетившая голову Софики. Оно, должно быть, прелестно — нет, просто восхитительно — будет смотреться на охоте, прогулке верхом или даже каком-нибудь костюмированном представлении вроде того, в котором Софика поёт роль Осени. Ой! Да оно прелестно будет смотреться где угодно, если только на нём не появится пара-тройка заплаток в случае особой неаккуратности Софики!

Руфина может говорить что угодно на тот счёт, почему Софике не следует надевать красное! В конце концов, не глупо ли это — жить, постоянно оглядываясь на приличия и мнения других людей? Так никакой жизни — даже если она не имеет никакого предела — не хватит!

А Софика почти до неприличия нравится самой себе в этом наряде. До едва ли уместного тщеславия. И тут же в голове Софики мелькает мысль — не досадно ли это, что юной девушке, как бы она не была хороша собой, не пристало нравиться себе или хотя бы говорить об этом? Почему же кто угодно имеет право говорить о чудесном личике, точёной фигурке или о прелестном румянце девушки, кроме неё самой?

Да разве это справедливо?!

Только вот сапожки, пожалуй, чуточку тесноваты. И Софика не совсем уверена, что к концу вечера — или хотя бы к его началу, когда строй воспитанниц мачехиной кузины достигнет пункта назначения — её ноги скажут спасибо этим довольно изящным сапожкам.

Софика принимается напевать довольно фривольную песенку — из тех, заслышав которые, мачехина кузина предпочла бы оставить свою подопечную дома, чтобы не опозориться случайно на важном мероприятии — и пританцовывать в такт весёлому напеву.

— Будь осмотрительнее, прошу! — почти кричит Руфина, пытаясь перекричать песенку, и руки её трясутся от волнения. — Ты смотришь на всё слишком легкомысленно — а ведь репутация девушки нешуточно важна! Что если какой-то дурной мужчина позволит себе излишнюю вольность в общении с тобой?

Руфина едва не плачет — как и всегда, когда ей кажется, будто бы репутация одной из её сестёр под угрозой. Ещё и слово это — «репутация»... Да Софике оно кажется столь же горьким, что и ипекакуана! К тому же, Руфине отчего-то вокруг всё время видятся дурные мужчины, готовые преступить какую-то понятную лишь Руфине черту, позволить себе «излишние вольности»...

Софика едва ли способна представить такого мужчину — разве что только Джека, но с ним Софика и сама не против всяких маленьких вольностей. Другие, как кажется Софике, и сами не осмелятся перейти ту начерченную многовековыми правилами невидимую черту.

А Руфина подходит к сестре ближе, словно надеясь, что сокращение физического расстояния между ними позволит ей лучше донести до легкомысленной Софики свою мысль. Софика думает, что Руфина с таким обеспокоенным лицом почти напоминает одну из презабавнейших карикатур Жюли.

— Хорошо! — хихикает Софика, параллельно думая, что к подобному платью подошёл бы чёрный цилиндр на голову. — Буду носить с собой нож!

И, поставив руки на пояс, звонко топает изящными невысокими каблучками новеньких сапожек. Софика улыбается самой себе — в таком наряде любой будет без ума от неё. А главное — в этом чудесном платье Софика и сама теряет голову от собственной очаровательности.

Руфина только качает недовольно головой — и, кажется, желает сказать ещё что-то, но это её глубокомысленное замечание в самом зачатке прерывает стук в дверь и просунувшееся в щёлочку насмешливое личико Жюли.

— Мы ждём только вас! — смеётся Жюли, и тут же исчезает.

Софика тоже выбегает за дверь — бежит по лестнице вслед за Жюли и даже едва не спотыкается на одной из ступенек. И получает довольно строгий взгляд мачехиной кузины в наказанье за эту легкомысленную поспешность. Жюли тоже получает в наказание за бег строгий взгляд — и, Софика почти совершенно в этом уверена, они обе ещё получат заслуженные выговоры за это крохотное безобразие. Руфина спускается по лестнице торопливо, но всё же не бегом. Руфина, впрочем, тоже удостаивается строгого взгляда мачехиной кузины.

Впрочем, к большому счастью всех присутствующих здесь девушек, сейчас мачехина кузина решает ничего не говорить на счёт опозданий и беготни по лестнице — она хлопает в ладоши и надменным, строгим голосом просит своих воспитанниц встать по парам, прежде чем выйти из дома.

Софика торопливо становится в пару к Жюли — с ней она и болтает всю последующую дорогу. В основном, болтают они о утренних карикатурах и о том, как было бы весело проходить на литературе что-нибудь более... забавное и увлекательное. Например — детективы, один из которых Жюли обещает одолжить Софике сегодня же вечером. И которых Жюли готова предоставить почти в полное распоряжение новой подруги почти целую дюжину.

К тому моменту, как стройная колонна воспитанниц мачехиной кузины достигает высокого сиреневого дома с умопомрачительно красивыми оградками на балконе и прелестными флюгерами в виде журавлей, у Софики болит живот от смеха и ноги от неудобных сапожек.

В доме надлежит сделать реверансы — о, Софика старается смотреть на то, как другие девушки их делают, чтобы произвести их хоть сколько-нибудь приличное подобие — хозяйке вечера, холёной немолодой женщине с тёмно-русыми волосами и отвратительно неприличным выражением лица, и занять места в пока ещё почти пустом зале.

— Ведите себя прилично! — шепчет мачехина кузина Софике, когда та занимает местечко у стены. — Посмотрите на ваших сестёр, если не знаете, как что сделать!

Софике остаётся только пробормотать «да, мадам» и с грустью проследить за тем, как мачехина кузина, отводит красную от смеха Жюли прочь — Жюли сказано сесть рядом с Руфиной, а Амалья сидит с Камиллой, Долли и Мартой. Софике же в соседки достаётся молчаливая Татьяна, и это кажется такой чудовищной несправедливостью, что хочется плакать.

Проходит немного времени, и в зале появляются другие гости — Софика успевает помахать своему знакомому графу и получить от мачехиной кузины, вскочившей со своего места и словно ястреб подлетевшей к ней, довольно суровое замечание. Другим кавалерам с пикника — некоторых Софика даже помнит по именам (не в последнюю очередь благодаря присланным букетам цветов) — она только улыбается с места, но не машет и не встаёт.

Появляется и Тобиас со своей сестрой. У той непривычно довольное выражение лица — до тех самых пор, пока она не натыкается взглядом на Софику. Тогда её — сестры Тобиаса, конечно же, а не Софики — губы снова презрительно и недовольно кривятся, а брови словно сами собой ползут к переносице.

Тобиасу Софика никак не может заставить себя улыбнуться. Её щёки, кажется, пылают от одного его присутствия. Она даже шепчет Татьяне какую-то глупость, чтобы не встречаться с Тобиасом лишний раз взглядом — и Татьяна лишь непонимающе хмурится и просит Софику помолчать, если она не желает навлечь на себя ещё больший гнев наставницы или (что, судя по интонации, для Татьяны гораздо более важно) пропустить начало музыкального вечера.

Когда музыка начинает играть — перед этим на сцену выходит хозяйка дома и что-то довольно пафосно и нудно говорит своим гостям — Софика думает, что, пожалуй, несколько ошибалась на счёт этого мероприятия. Начальные композиции вполне неплохи. И если всё продолжится в подобном духе, Софика даже сумеет не уснуть где-нибудь посередине вечера.

Через ещё какое-то время, Софика думает, что музыкальный вечер, должно быть, вполне прелестен — во всяком случае, на лицах большинства воспитанниц читается неподдельный восторг и интерес. Только вот Софике едва ли до музыки — её ноги болят так, что она едва ли может хоть минуту сидеть спокойно. О, Софика уверена, что натёрла их до крови, и назавтра ни за что не сможет ступить и шагу!

Ей хочется немедленно сбросить с ног ненавистные теперь уже сапожки!

Впрочем, сделать это следует как можно скорее, если Софика не хочет терпеть боль до возвращения в свою комнату. В конце концов, разве может хоть что-то в целом свете помешать Софике поступить так, как она считает нужным? Сама Софика смеет надеяться, что нет — обыкновенно, даже мачехе, Гесиму или Руфине не удавалось переубедить её или остановить, если дело касалось чего-то важного. А уж свои ноги Софика точно считает достаточно важными, чтобы поступиться ради них правилами, в пользу которых она не особенно и верит.

Дождавшись, когда мачехина кузина отвернётся пожурить за попытку заговорить с Руфиной Жюли, Софика осторожно поднимается со своего места и тихонько отходит к выходу — оказавшись, в одной из комнат, в которые пускают гостей, Софика надеется исполнить свой замысел.

В одной из комнат — куда именно лучше пройти, Софика спрашивает у одного из слуг — обнаруживается диванчик, на который Софика тут же садится. И тут же стаскивает с себя сапоги — с приглушённым шипением, потому что сделать это безболезненно оказывается едва ли возможно. Чулки в некоторых местах пропитались некоторым количеством крови и, сжав зубы, Софика стаскивает с себя и их тоже — чулки тут же летят к сапогам, на пол.

Софика придирчиво оглядывает свои ступни — на больших пальцах у неё уже вскочили волдыри, а на мизинцах и на пятке до крови содрана кожа. Зрелище довольно неприятное, пожалуй — во всяком случае, так обязательно сказала бы Руфина, очутись она здесь. Сама Руфина предпочла бы терпеть боль до самого дома, а потом тихо плакать, снимая неудобную обувь. Как и Амалья, впрочем.

— Позволите мне помочь вам? — слышит Софика взволнованный голос уже знакомого ей графа и вздрагивает от неожиданности — она никак не могла предположить увидеть его здесь.

Софика поворачивается к нему и молча кивает в ответ, не зная, как именно ей стоит говорить сейчас. В конце концов, ей, пожалуй, нужна некоторая помощь — пусть и не с тем лёгким исцеляющим заклинанием, которому Софику, втайне от взрослых (приличные барышни ведь не должны пользоваться магией, если только это не касается рукоделия) научил Гесим. Пусть Софика и может исцелить магией волдыри и содранную кожу на своих ногах, ей всё ещё нужна помощь с сапогами — и она почти уверена, что граф сумеет сделать их на размер побольше (пусть даже это и испортит несколько кожу и сделает её не совсем пригодной для того, чтобы надевать сапоги в свет).

Об этом Софика и говорит графу с полуулыбкой, ставя на пол босые ступни и наклоняясь, чтобы взять в руки сапоги. Граф, однако, опускается перед Софикой на колени и сам, невесомо проводя пальцами по наиболее болезненным местам, читает нужное заклинание.

На графе сегодня бархатный расшитый золотом голубой кафтан, а волосы его, недостаточно длинные, чтобы скрепить их лентой на затылке, как сделали многие из присутствующих на музыкальном вечере мужчин. Софике кажется это весьма забавной деталью — хотя она, кажется, слышала то ли от Амальи, то ли от Руфины, то ли на скучном уроке, который почти полностью проспала, что длина волос у мужчины в Мейлге как-то связана с тем местом, в котором он служит. Софика, правда, не совсем знает — как именно. У Джека, Гесима или Тобиаса волосы тоже довольно короткие. Но Софика не уверена, что между этими трем есть хоть что-то общее.

Но в волосы графа Софике почти неудержимо хочется запустить пальцы — конечно же, она не делает этого. Подобная вольность даже для неё кажется совсем неуместной. В конце концов, Софика может без зазрения совести кокетливо улыбаться, капризно тянуть, чтобы её пригласили в театр или требовать себе самых разных вкусностей на пикнике — но коснуться волос почти что незнакомого ей человека даже для столь легкомысленной, если верить мачехиной кузине и Руфине, девчонке было бы чересчур.

— Не откажите в любезности позволить мне немного позаботиться о вас, — тихо смеётся граф, всё ещё не поднимаясь с колен, и Софика может думать только о его глазах и о том, как пылают её щёки.

Перед ней ещё никто так не становился — и Софику одновременно и пугает, и пьянит это. Она не может понять, какое из чувств сильнее. Да и не думает, что действительно так уж хочет понимать.

И Софика совсем не знает, чего она сейчас желает — отстраниться, потому как прикосновения его к её ногам показались ей гораздо более смущающими, чем следует, или улыбнуться на его слова и позволить позаботиться о ней ещё, потому что его забота кажется ей приятной. Софика совсем не уверена в том, что чувствует к этому человеку, которого видит второй раз в жизни — о, с Тобиасом или Джеком её это нисколько не смущало. Софика совсем не уверена, что знает его достаточно хорошо, чтобы позволить находиться настолько близко к ней.

— Зовите меня Уильямом, дорогая Софика! — улыбается граф, когда Софика благодарит его за эту милую помощь с исцелением. — Вы ведь не против, если я буду называть вас Софикой?

Она тоже улыбается ему — ей осточертели эти обязательные вежливые обращения, и она просто счастлива перейти от них к обращению по именам. И Софика уж точно желает того, чтобы к ней не обращались так строго и официально — «мадемуазель Траммо», что раз за разом напоминает ей о том, что она такая не одна.

— Вы уже расписали танцы на свой шестой бал? — словно между делом интересуется Уильям, когда магией старается как можно более аккуратно и незаметно увеличить сапожки Софики, не слишком сильно испортив их. — Быть может, осталось ещё место для меня? Я хочу пригласить вас на вальс — или на любой другой танец, какой вы только пожелаете, если вальс уже занят.

Софика лишь со смехом замечает, что вальс на её шестом балу совершенно свободен, как и любой другой из танцев — не случился пока даже пятый из её балов, последний из вводных, чтобы всерьёз думать о том, что все танцы на её балу могли бы быть расписаны (по правде говоря, Уильям пока что первый, кто заговорил об этом). И Уильям лишь смеясь говорит, что в таком случае, он озаботился своей очередью в танцах достаточно рано, чтобы не опоздать.

— В подобных делах, — утверждает Уильям своим тянучим голосом, обнажая белоснежные зубы и чуточку запрокидывая голову назад: так, что Софике почти видна становится его шея из-за сползшего шёлкового платка, — всегда гораздо простительнее как следует поторопиться, особенно если дама достаточно очаровательна, чтобы привлечь к себе внимание всех мужчин на пикнике.

И Софика думает, что, пожалуй, его голос кажется ей в достаточной мере приятным, чтобы провести с ним чуточку больше времени, чем с кем-то другим. В конце концов, думает Софика — почему бы и нет? Отношениям с Тобиасом не суждено случиться — она не собирается быть всего лишь заменой его жене. Быть может, Уильям окажется для неё неплохим кавалером?

Тобиас — лёгок на помине — появляется на пороге этой маленькой гостевой комнатки как раз в то мгновенье, когда Софика тянется за вторым чулком — на правую ногу она уже успела вернуть сей предмет гардероба. Его Софика и вовсе никак не ожидает увидеть. И, пожалуй, едва ли хочет — присутствие графа Уильяма как раз перестаёт смущать её, чтобы желать присутствия кого-нибудь ещё.

Чулок как назло никак не находится — а у Софики уже дрожат от волнения пальцы, и она не уверена, что в таком состоянии вообще сумеет хоть что-то отыскать. Она не может заставить себя успокоиться. Никак не может — это определённо выше её скромных сил. И это заставляет её сердце биться ещё чаще.

Уильям довольно кстати приходит на помощь — он находит левый чулок Софики достаточно быстро и, весьма аккуратно, почти даже нежно, возвращает его на законное место. Для этого ему приходится чуточку приподнять её юбку — должно быть, Руфина сочла бы это не вполне пристойным. Но Софика слишком благодарна ему за проявленную заботу, что едва ли способна увидеть что-нибудь дурное в его действиях. Да и есть ли оно — это «нечто дурное»?..

Затем Уильям так же аккуратно и бережно возвращает на ножки Софики её сапоги — уже достаточно широкие, чтобы надеть их без боязни стереть себе ноги в кровь к возвращению домой. И, поцеловав Софике руку в коротенькой белой перчатке, поднимается с колен — довольно ловко, одним неторопливым движением. И, повернувшись к Тобиасу, отвешивает ему довольно-таки глубокий поклон — и это почему-то кажется Софике несколько странным, хотя она определённо не может понять, в чём именно дело. Прежде чем, мило улыбнувшись, попрощаться с ними обоими и выйти из комнаты прочь.

— Подонок! — цедит Тобиас сквозь зубы, но Софика слышит это более чем прекрасно. — Проклятье! Что за подонок!

У Тобиаса дрожат руки, словно он все душевные силы тратит на то, чтобы сдерживать свой гнев. Словно он готов вот-вот сорваться со своего места и броситься вслед за Уильямом.

И Софика чувствует острую необходимость сказать что-нибудь — возразить Тобиасу, как-то оправдать в его глазах Уильяма, поведение которого, пожалуй, можно было истолковать несколько превратно. Будет совершенно несправедливо, думает Софика, если Тобиас выскажет Уильяму нечто грубое или оскорбительное только потому, что понял всё не совсем так, как было на самом деле.

— Вам не стоит так говорить, Тобиас! — кое-как заставляет себя улыбнуться Софика, поднимаясь с диванчика. — Уильям был очень мил со мной — он просто помогал мне расширить мои сапожки! Они были слишком тесны для меня!

Но улыбка и объяснение Софики не слишком-то улучшают ситуацию — кажется, даже наоборот. Тобиас делает несколько шагов к Софике, и лицо у него гораздо более бледное и напряжённое, чем заслуживает эта глупая, ничтожная ситуация, в которой не было ничего дурного.

— Неужели вы не видите, что он готов вас скомпрометировать в угоду собственному странному чувству юмора? Собственному тщеславию, правильнее сказать, — у Тобиаса как-то страшно горят глаза, и Софика лишь усилием воли не даёт себе отступить. — Неужели вы не видите, что его намеренья в отношении вас — и любой другой женщины Мейлге — не внушают никакого доверия? Граф — бесчестный человек, которому ничего не стоит вскружить девушке голову просто потому, что ему так захотелось!

Тобиас переводит дыхание. Нервно теребит свой шейный платок, а потом и вовсе срывает его с шеи. Запускает ладони в свои жёсткие на вид, курчавые тёмные волосы и с каким-то остервенением сжимает их. Тобиас бледен — его обычно смуглая кожа кажется почти посеревшей.

Софика молчит. Ей кажется, что она, должно быть, тоже ужасно бледна. И она не уверена, что голос её, если она и осмелится заговорить, не сорвётся, не задрожит — как бывает с ней в минуты особенного нервного напряжения. Софика не хочет, чтобы её голос дрожал. Она для этого слишком горда.

— Он и этот нелепый мальчишка на недавнем балу — они оба натворили достаточно, чтобы любой честный человек, которому вы небезразличны, пристрелил их на дуэли, словно бешеных собак! — безжалостно выплёвывает Тобиас свой приговор.

У Софики что-то обрывается в груди. Пылкий гнев и леденящий кровь ужас наполняют её сердце почти одновременно. Софика совершенно не знает, как воспринимать эти слова — но ей становится безумно страшно за Джека и за Уильяма, которые кажутся ей вполне милыми и даже близкими. И она сердится — сердится на Тобиаса, потому как не в силах понять, чего больше в его голосе: ревности или оскорблённой гордости.

— Посмеете вызвать на дуэль Уильяма или Джека — и я больше никогда в жизни с вами не заговорю! — чеканит Софика упавшим голосом глупую, ничтожную угрозу, которая, должно быть, гораздо страшнее для неё самой.

У Софики по лицу бегут горячие, обжигающие слёзы — она замечает это не сразу, лишь после того как слова оказываются сказаны. Софика отворачивается от Тобиаса и зажимает свой рот рукой — о, она определённо не сможет сейчас взглянуть ему в лицо. Уж точно не для того, чтобы увидеть осуждение, равнодушие, а может даже и насмешку в его глазах.

— Они вас не заслуживают, Софика! — почти кричит Тобиас, и Софике вдруг кажется, что ревности в его голосе всё-таки больше, чем оскорблённого самолюбия. — Как вы не можете этого понять?!

Гнев Софики почти уходит. И она почти готова обернуться к Тобиасу, взглянуть в его глаза и увидеть эту ревность, которую она готова ему простить. И Софика торопливо и упрямо утирает глаза и нос рукавом своего красивого красного платья.

— Почему вы думаете, что вы заслуживаете мою сестру? — слышится непривычно уверенный и даже воинственный голос Руфины, и Софика оборачивается скорее инстинктивно, не успев даже шмыгнуть носом ещё раз. — Кажется, это из-за вас она плачет!

Глаза Руфины сверкают от гнева, а она сама, настроенная донельзя решительно, кажется воплощением какой-нибудь иберской богини справедливости. Руфина тяжело дышит и смотрит на Тобиаса так сурово, что тот, кажется, не находится с ответом. Софика и сама никак не может найтись с ответом — так это неожиданное преображение Руфины её удивляет. В конце концов, такой сестру Софика видит впервые в жизни — обыкновенно Руфина и слова не может сказать человеку, превосходящему её по возрасту или положению.

И Софике почти жаль Тобиаса, на которого и направлен гнев обычно довольно сдержанной в проявлениях оного Руфины.

— Пошли! — решительно говорит Руфина, в несколько шагов подходя к Софике и крепко хватая её за руку. — Ни один мужчина, какое бы положение в обществе он не занимал, — тут Руфина оборачивается к Тобиасу и сверлит его долгим, неприязненным взглядом, — не имеет права даже говорить с порядочной девушкой, если она того не желает.

Руфина тащит Софику прочь из комнаты — но, как ни странно, не в музыкальный зал. В одну из других маленьких комнат, где гостям хозяйки дома можно ненадолго уединиться, если музыка и общество несколько их утомили. Там нет диванов, только красивые картины и довольно прелестные портьеры, которые, должно быть, понравились бы мачехе.

Лицо у Руфины снова становится просто серьёзным — и достаточно миролюбивым. Она сама словно в одно мгновенье расслабляется — и становится похожа на себя в любое другое время.

— Никто не может обижать моих сестёр безнаказанно, знаешь ли! — улыбается Руфина на удивлённый взгляд Софики, и протягивает ей чистый носовой платок.

Софика усиленно трёт и нос, и глаза, думая с улыбкой о том, что подобное заступничество Руфины кажется ей довольно милым. И что она, Софика, точно благодарна провидению, что у неё есть такая сестра.

— Думаешь, следовало ещё отвесить ему пощёчину? — интересуется Руфина достаточно серьёзно, когда Софика несколько успокаивается для того, чтобы засунуть мокрый уже платок в кармашек своего красного платья.

И тут Софика уже в голос хохочет, представив эту сцену, пугая подошедшую с подносом служанку.