Не меньше, чем барон (гет)

— Душенька, должно быть, так здорово было танцевать! — бросается к Софике Амалья, как только в дверном замке их комнаты проворачивается ключ. — Расскажи же нам обо всём!

Амалья Траммо — наивно-восторженная девчонка, каких в Мейлге, должно быть, сотни тысяч: грезящая о красавце-кавалере, торжественно-радостных балах и восхитительно-головокружительной любви. Впрочем, её сёстры едва ли сильно от неё отличаются. Разве что Софике порой хочется мечтать ещё и о свободе, а Руфина определённо жаждет славы.

У Амальи во взгляде любопытство вперемешку с искренне-детским восхищением, а с щёк всё ещё не сходит стыдливый румянец. Амалья — истый ангел с аккуратно уложенными рядами колечек вьющихся волос. И ни одной пряди из её причёски не выбилось, тогда как волосы Софики не были в идеальном порядке ещё до начала бала. А ещё Амалья хороша собой — единственная из троих сестёр Траммо может похвастаться овальным миленьким личиком, светлыми волосами и светло-голубыми глазами, что считаются красивыми по канонам Мейлге.

Амалью, самую младшую из сестёр, в их родной деревушке считают образчиком достойной восхищения смеси лёгкости нрава, безукоризненной репутации и миловидной внешности, тогда как о Софике мачеха обыкновенно вздыхает, что той лучше бы родиться мальчиком, а о Руфине, рассудительной, прилежной, ответственной и почти бесцветной, почти никто и вовсе не вспоминает. У Амальи голос льётся, словно мёд, её руки двигаются изящно и едва ли могут взмахнуть невпопад, а смех никогда не бывает чересчур громким. В любом более-менее приличном обществе признают — она очаровательна и мила, но совершенно бесшумна и весьма пуглива, как и полагается всякой истинной леди.

Кротость нрава Амальи считается поистине прелестной — Амалья никогда ни с кем не спорит, и на людях появляется образчиком долготерпения, нежности и природной грации. У Амальи самая лучшая репутация, какая только может быть у барышни из хорошей семьи — и это признаёт каждый, даже самый случайный и незначительный её знакомый.

Некоторые, кто знает её чуть ближе, впрочем, чаще всего находят, что твёрдости нравственных убеждений Амалье порой не хватает.

Памятуя об этом, Софика хитро улыбается Амалье и подмигивает — знает прекрасно, что некоторое время ожидания в предвкушении способны лишь скрасить предстоящий рассказ. Восторг в глазах Амальи загорается ещё ярче, что кажется — одно мгновенье, одно неосторожно брошенное слово способно заставить вспыхнуть светлые ресницы и волосы. И восторг этот хочется подогреть, поддразнить ещё — до яркой вспышки и оглушительного хохота.

— Что разговаривать с Софикой? — раздражённо тянет Руфина, сдёргивая с себя перчатки и отправляя их на туалетный столик с несколько меньшей аккуратностью, чем обычно, а следом туда же летит кораллово-красная лента, скрепляющая локоны Руфины в подобии модной сейчас в столичных кругах причёски. — Из-за этой несносной девчонки нас в наказанье заперли в комнате, тогда как девочкам из пансиона подадут по пирожному!

Карие, почти чёрные, глаза Руфины смотрят на Софику недружелюбно, даже — колко. Руфина такая только с младшими сёстрами, Софикой и Амальей. С отцом, мачехой, старшим братом, многочисленными тётушками, с девушками из деревни и из пансиона, которым руководит мачехина кузина — Руфина само терпение и доброта.

Софике известно — Руфина злится от того, что внимания ей обыкновенно достаётся гораздо меньше, чем младшим сёстрам, импульсивной и взбалмошной Софике и очаровательной и симпатичной Амалье. И так же известно, что Руфина всячески стремится добыть для себя этого ценного внимания — укладывает волосы в самые модные причёски (которые, впрочем, ей чаще всего совсем не к лицу), в тайне от мачехи чуточку пудрит лицо, стремясь сделать его белее (от этого её лицо кажется едва ли не восковым), читает все заумные и занудные проповеди и нотации, облечённые в книги, которые надлежит читать заботящимся о своей нравственности барышням, и от которых невозможно сдержать зевоты, прилежно и старательно шьёт и вышивает, а так же способна наизусть спеть большую часть модных романсов (пусть и не слишком приятным голосом).

Софика знает — чтобы рассказ произвёл на Амалью то самое, нужное, впечатление, следует ещё немного потянуть паузу, а затем выдать какую-нибудь ничего не значащую фразочку. И только потом, как Амалья хоть немножко придёт в себя — говорить о том, что ту так интересует.

— У меня в жизни не было более восхитительного вечера! — выдыхает, наконец, Софика, и с театрально важным видом опускается на кровать, посылая Амалье лишь хитрый взгляд из-под тёмных ресниц.

Амалья на какой-то миг словно не может даже дышать. Её голубые глаза распахнуты так широко и доверчиво, с такой готовностью смотрят на Софику, а рот приоткрыт словно для того, чтобы смаковать рассказ с гораздо большим удовольствием, нежели надлежит настоящей леди. Амалья готова внимать каждому слову сестрицы. Но только слов пока нет. И Амалья выдыхает и совершенно глупо хихикает.

— А дальше? Ну что же там — дальше? — дрожит от нетерпения Амалья и тянет шею, словно гусыня, глядя на Софику с такой обезоруживающей мольбой, что та не выдерживает и подскакивает с кровати.

— А дальше был вальс! — кричит Софика, принимаясь вальсировать по комнате и увлекая за собой Амалью.

Раз, два, три, раз, два, три — Софика прекрасно помнит мужскую партию, которая всегда нравилась ей чуточку больше женской, пусть и вальсирует Софика несколько более энергично, чем следует. Она ведёт за собой хохочущую — как неприлично для истинной леди — Амалью. Софика и сама от души смеётся. Она совсем забывает о том, как могут назавтра гудеть её ноги после столь долгого танцевального марафона. Ей снова весело и радостно. Словно в детстве. Или словно на сегодняшнем балу рядом с Тобиасом Сиенаром, которого она считает вполне приятным партнёром по танцам. Более приятным, чем большинство предыдущих партнёров Софики.

— Ну а дальше? Дальше, душенька! — в голос хохочет Амалья. и Софика, отстранившись, делает столь же чопорное выражение лица, что у мачехиной кузины на прошедшем балу.

Амалья фыркает и трясётся от смеха, зажимая рот обеими руками. Перчатки Амалья ещё не сняла. Она всё ещё в своём бальном наряде — как была утром этого дня, когда им только надлежало отправляться на это празднество. И локоны её всё лежат в том же прелестном порядке, что и раньше. А Софика теперь копирует выражение лица Тобиаса и, поворачиваясь, к растерянной Руфине, с важным видом грозит ей пальцем и ещё более важным голосом объявляет, что собирается танцевать со своей партнёршей «все танцы вплоть до котильона», а потом заходится в хохоте.

— Мазурка! — снова кричит Софика, подражая какому чопорному церемониймейстеру, и снова принимается плясать, увлекая за собой и позабывшую обо всём на свете Амалью.

— Дурочки, вы же платья помнёте! — в ужасе вопит Руфина, в мгновенье растеряв все свои манеры.

Ни Амалья, ни Софика её не слышат. Они пляшут мазурку — лихо и весело, словно на самом балу. Даже музыки не нужно. Софика подпрыгивает и в воздухе ударяет каблучком о каблучок. Выходит несколько ловчее, чем танцевать женскую партию на балу. Восторг в глазах Амальи разгорается всё с большим блеском.

— Дальше! Дальше! Дальше! — кричит она радостно, хлопая в ладоши, когда Софика останавливается, чтобы немного отдышаться.

У Амальи раскраснелись щёчки, и она выглядит поистине прелестно. Пусть и не совсем достойно истинной леди. Софика же скорее всего выглядит почти нелепо и неприлично — волосы её взмокли от пота, лоб покрыт испариной, а румянец на пылающих щеках вряд ли выглядит столь же благообразно.

Руфина — Софика на секунду оборачивается на неё — выглядит не лучше, хотя нисколько не танцевала сегодня. Губы у неё поджаты, во взгляде совершенно искреннее негодование — и почти презрение к забавам младших сестёр. Тёмные локоны Руфины рассыпались по её плечам. Так она выглядит вполне симпатично — ей до ужаса не идут открытые плечи и уши, пусть Руфина так и не может этого понять, продолжая выискивать в самых разных журналах модные варианты причёсок.

Руфина кажется взволнованной. Царящее в комнате веселье её мало трогает. Руфина хмурится, и от того её несколько более грубые черты лица, чем ожидается от юной леди, становятся ещё грубее Она словно боится, что их накажут ещё больше — например, не выпустят из комнаты и утром, заставят пропустить чтение стихов в публичной библиотеке или ещё на неделю лишат возможности вкушать пирожные. Руфину почти не наказывают дома — даже не журят, как порой Амалью, не говоря о чинимых Софике выговорах. И она определённо не желает, чтобы это изменилось здесь.

Испуганный вид Руфины словно бросает разошедшейся Софике вызов рассмешить и её. Чересчур правильная и чопорная Руфина должна тоже смеяться, нет, хохотать в голос, носясь вместе с ними по комнате и выдавая танцевальные па — эта мысль приходит в голову Софике почти сама собой. И поселяется в её голове так прочно, что её едва ли возможно выселить без поистине титанических усилий.

— Краковяк! — оглашает Софика как можно более торжественно, вызывая у Амальи очередной взрыв хохота.

И тут же Софика подскакивает к, вероятно, не совсем ожидающей того Руфине и увлекает в танец и её. Амалья с явным ликованием хлопает в ладоши почти в такт шагам сестёр и почти пищит от радости.

Руфина же от неожиданности взвизгивает что есть мочи, определённо растеряв остатки своих идеальных всегда манер, но танец подхватывает. В её глазах сверкают проблески смеха, и Софика совершенно точно желает их удержать. Пусть даже и считает Руфину самой худшей ябедой из всех на свете.

Амалья садится на краешек своей кровати и смеясь следит за пляшущими Софикой и Руфиной. И Руфина, наконец, тоже улыбается и, почти смущённо потупив взор, старательно следит за ногами, чтобы не запутаться в движениях. Краковяк никогда не был любимым танцем Руфины — та, насколько Софика знает, предпочитает менуэты и полонезы, путаясь в фигурах быстрых танцев и до умопомрачения стесняясь этой своей неловкости.

Но танцевать с младшей сестрой для Руфины совсем не то, что танцевать с кавалером — Софику она нисколько не стесняется и оттого держится несколько увереннее. И даже смеётся, едва попадая в ритм.

Они не замечают того, как в дверном замке снова проворачивается ключ — слишком много смеются и смотрят себе под ноги, чтобы не запутаться в длинных юбках платьев, совсем не предназначенных (теперь это почти очевидно) для бальных танцев. Лишь для молчаливого присутствия на балконе — безмолвного завистливого созерцания кружащихся в танце пар.

— Что здесь происходит?! — гремит голос мачехиной кузины.

Руфина вздрагивает и в ужасе отшатывается от Софики. Словно стремится стоять как можно дальше. Софика тоже вздрагивает от неожиданности, но в отличие от старшей сестры не обращает взгляд долу. Напротив — выпрямляется и почти дерзко смотрит на мачехину кузину.

Они обе — Руфина и Софика — выглядят явно не лучшим образом — растрёпанные волосы, раскрасневшиеся щёки, сбившееся дыхание и проступающие на лбу капли пота. Руфина к тому же выглядит пристыженной и испуганной. Руки её дрожат, а из глаз вот-вот польются слёзы.

Амалья же по своему обыкновению успевает за мгновенье принять самое невинное и скромное выражение лица. Она сидит на краешке своей кровати, положив руки себе на колени, и глядит на матушкину кузину с выражением такой тоскливой обречённости, что Софика, тайком глянувшая на неё, едва не хохочет.

— Несносные девчонки! — почти визжит мачехина кузина, надвигаясь на Софику и на Руфину. — Как вам не стыдно?!

На мачехиной кузине простое длинное платье светло-розового цвета, что считается символом нравственной чистоты, благочестия и безупречных манер. Софике думается, что все эти определения означают примерно одно и то же. И ещё думает, что если ей когда-нибудь удастся выйти замуж, она наотрез откажется от традиционного розового платья невесты, заменив этот цвет на какой-то другой.

У мачехиной кузины высокий лоб и почти красивые черты лица, которые, впрочем, кажутся неприятными от скверности нрава. Она смотрит на Софику взглядом, который мог бы привести в отчаяние кого-либо более впечатлительного и нежного. Она словно ждёт извинений и просьб.

— Мы ведь просто танцевали! — с вновь проснувшимся упрямством возражает Софика с самой смелой и наглой улыбкой, которую только может из себя выдавить, чем, кажется, злит мачехину кузину ещё больше. — Это ведь вполне приличное занятие для девушек нашего круга!

Слева слышится жалкий всхлип Руфины, которая из последних сил старается не разрыдаться, словно маленькая. У Амальи же в глазах — Софика уверена — сверкает озорной огонёк и тут же поспешно угасает в надежде, что их вынужденная воспитательница не успела ничего заметить.

На лице мачехиной кузины мелькает тень ярости, которую та с трудом обуздывает, не позволяя себе поднять на Софику руку или разразиться совершенно неприличными леди проклятиями.

— Нет! Вы не танцевали! Вы скакали по комнате словно стадо буйволов! — несколько более эмоционально, чем определённо следует, восклицает мачехина кузина, сверля суровым взглядом Руфину и Софику.

Последней это сравнение кажется забавным. Она не удерживается от смешка, на который получает такой грозный взгляд от мачехиной кузины, что хохочет уже в голос, позабыв о том, что по всем правилам приличия — не раз нарушенным и крепко позабытым — ей надлежит чувствовать себя виноватой. Руфина же рядом всхлипывает снова.

— Никакого вечера стихов завтра! И, разумеется, вы на неделю лишены десерта! — заключает строго мачехина кузина, нахмурившись ещё больше, хотя ещё минуту назад казалось, что такое попросту невозможно. — И, раз уж вы настолько бессовестные девчонки — следующие три бала вы проведёте в саду, не имея возможности даже глядеть на танцующих!

От столь сурового наказания — и, пожалуй, не совсем заслуженного, — Руфина ревёт белугой, а Амалья настороженно глядит на мачехину кузину из-под опущенных светлых ресниц, но не говорит ни слова, не изменяет ни своей позы, ни смущённо-невинного выражения своего хорошенького личика.

Ангел! Чистый, истинный ангел, невинный, лишь волей случая здесь оказавшийся — и оттого взгляд Руфины, обращённый к Амалье, становится всё более обиженным и почти негодующим, а Софика, кое-как успокоившись и отсмеявшись, рискует снова захохотать, явив на свою голову более строгое наказание, которое уже не будет казаться ей ерундовым.

— Дитя моё! — вздыхает мачехина кузина ласково и почти виновато, подходя к Амалье, и Софика отмечает мысленно, что та снова нисколько не испортила своей репутации. — Мне стоило предоставить вам другую спальню, чтобы вы сумели отдохнуть вне общества этих возмутительных дикарок! Пойдёмте же! Я отведу вас в другую спальню сейчас же!

Руфина от праведного возмущения даже перестаёт плакать — лишь сверлит Амалью почти злобным взглядом и едва не топает ногой, как топают ногой маленькие дети, считающие, что их обидели совсем незаслуженно.

— Да, тётушка! — выдаёт Амалья таким нежным и трогательным голосочком, что Софика едва удерживается от смешка. — Я вам очень благодарна — я, и правда, очень желала бы лечь спать.

Амалья покорно встаёт с кровати, делает книксен мачехиной кузине, смотрит на неё ангельски кротким взором, делает книксены Руфине и Софике и с деланным — впрочем, мачехиной кузине об этом знать вовсе необязательно — смирением и будто бы смущением выходит из комнаты.

— Ну и актриса! — полувосхищённо, полунасмешливо выдаёт Софика, когда дверь за мачехиной кузиной и Амальей закрывается, а в дверном замке снова проворачивается ключ. — Неужто эта грымза и вправду ей поверила?

Повернувшись к Руфине, Софика замечает, как предательски дрожат её губы, и как сверкают сердито карие глаза на залитом слезами лице. Сама Софика вдруг чувствует себя ужасно уставшей, и потом спешно сбрасывает с себя бальные туфельки, а затем снимает платье, которое небрежно кидает на освободившуюся кровать Амальи, после чего вынимает из волос шпильки, удерживающие косу на затылке, и тоже кидает их на кровать Амальи.

— Это из-за вас! — громко воет Руфина, с этими словами бросаясь на кровать ничком и снова принимаясь горько, надрывно рыдать. — Из-за вас я попала в неприятности! Гадкие, гадкие девчонки!

Софика всё ещё стоит посреди комнаты — теперь босиком и лишь в нижней тоненькой сорочке, которая не сумеет её согреть, если вдруг в доме похолодает. Сорочку по-хорошему следует сменить на ночную рубашку из фланели — сшитую мачехой и бережно сложенную в саквояж Софики.

Руфина в бальном платье и всё ещё в обуви лежит на своей кровати и ужасно громко рыдает, вероятно, из желания заставить мачехину кузину передумать и отменить чрезмерно суровое наказание или хотя бы смягчить его. И взрослая, всегда такая правильная Руфина, рыдающая, словно малое капризное дитя из-за сущей мелочи лишь воспламеняет желание поддеть, поддразнить её хорошенько.

— Спляшем ещё? — улыбается Софика с издевательской наивностью в голосе и хохочет, едва успевая увернуться от летящей в неё подушки.