Не меньше, чем барон (гет)

Софика Траммо придерживает длинные юбки своего новенького светлого платья, чтобы не споткнуться ненароком. Платье пошито специально для этого бала (невиданная роскошь для их семьи), и Софика несколько опасается, что мачеха непременно примется ворчать, если Софика вдруг его каким-либо образом испортит. Они слишком бедны, чтобы шить бальное платье к каждому балу, напоминает себе Софика мачехиным голосом, и настроение её тут же портится, словно его и не бывало вовсе.

Софика одета несколько непривычно для неё — талия платья слишком высоко, его юбка достаточно узкая, а на руках чересчур длинные перчатки. Тёмные волосы Софики заплетены ужасно туго и уложены узлом на затылке, а её лицо от этой причёски, наверное, кажется отвратительно круглым.

Народу в зале слишком много. Дамы в «цветочных» ярких платьях самых разных оттенков, мужчины в не менее разноцветных костюмах. Софика думает, что это сборище гораздо больше похоже на оранжерею, а не на танцевальный вечер из книжек, которыми так грезила Руфина.

Своих сестёр, Руфину и Амалью, Софика потеряла ещё полчаса назад, когда отлучилась в поисках уборной, и теперь Софика никак не может их найти. Она знает только, что Руфина и Амалья — и ещё стайка таких же юных, как и они трое, барышень — одеты в светлые платья совсем другого кроя, нежели все дамы, танцующие или же просто беседующие здесь. Тот факт, что ей никак не найти своих сестёр, Софику несколько расстраивает — они обе такие ябеды, что обязательно донесут мачехе и отцу, что она так оконфузилась и потеряла их в первые же минуты бала.

Софика проталкивается сквозь толпу — под возмущённое аханье нескольких почтенных матрон, которых она умудряется чересчур бесцеремонно потеснить — и расстроенно выдыхает: в зале совершенно точно нет её сестёр! Софика чувствует себя едва ли не оскорблённой. В первое мгновенье она не знает, что и думать, но теперь может лишь предположить, что в этом роскошном дворце, куда они прибыли вместе с матушкиной кузиной, возглавляющей какой-то пансион, сегодня проводится целых два бала, и лакей, к которому Софика обратилась за помощью, показал ей не тот зал.

Софика недовольно скрещивает руки на груди и шепчет себе под нос, что обязательно в следующий раз потащит за собой Руфину или Амалью, потому что после сегодняшнего происшествия обе они примутся над ней хихикать. Софика понимает, что, должно быть, выглядит совсем ребёнком, но ничего не может с собой поделать. Происходящее злит её. Злит очень сильно, и это непременно отражается на выражении её лица. Но разве Софика может сопротивляться своему же настроению?

Длинные — даже выше локтя — кремового цвета перчатки кажутся Софике омерзительно неудобными. Но наличие этого предмета гардероба — отзывается в голове неприятный голос мачехиной кузины — непременное условие присутствия в свете истинной леди. Недолго думая — точнее, ещё разок оглядевшись вокруг и уверившись, что мачехина кузина не может её увидеть — Софика, скривившись от раздражения, сдёргивает с себя неудобные перчатки и тут же с досадой замечает, что в её новом бальном платье нет кармана, в который она могла бы их положить!

А как же Софике хочется танцевать! Танцевать, а не заниматься всеми этими бесконечными и бесполезными поисками Руфины и Амальи...

Софика с досадой думает о маленьких уютных балах в её родной деревне — там она уже запросто пригласила бы покружиться в вальсе или поплясать мазурку какого-нибудь знакомого паренька! Здесь же, на серьёзном почти столичном балу Софика совсем ни с кем не знакома, и, следовательно, едва ли может рассчитывать на приятное времяпрепровождение.

Радует лишь то, что мачеха согласилась с доводами Софики в пользу удобных туфель, а не тех пыточных орудий, в которые обулись Руфина и Амалья.

Случайного знакомца с дороги близ родной деревеньки Софики она замечает, право слово, совсем ненароком. Он стоит рядом с сурового вида статной женщиной в тёмно-синем платье и молодым человеком с совершенно недружелюбным выражением лица. Знакомец одет в военную форму — как и в первую их встречу. Женщина о чём-то говорит ему. У знакомца, этой женщины и этого молодого человека совершенно одинаковые родинки на шее. Да и внешне они, пожалуй, похожи.

На решение уходят считанные секунды — по правде говоря, Софика и подумать не успевает, прежде чем быстрым шагом подойти к ним в первый же перерыв между танцами. Она выглядит совсем деревенщиной по сравнению с этой суровой статной женщиной, которая не удостаивает подошедшую даже презрительным взглядом. Молодой человек при виде Софики недовольно кривится, словно от зубной боли, и поспешно отворачивается в сторону. Знакомец же кажется несколько удивлённым, но выражение его лица гораздо мягче, и это придаёт Софике уверенности.

— Пожалуйста, пригласите меня потанцевать! — просит она с самой милой и открытой улыбкой, на которую только способна.

Тут женщина обращает на Софику взгляд, полный такого негодования, что впору испугаться. Но Софика не считает себя пугливой.

Знакомец же выглядит чересчур ошарашенным, и это кажется ей весьма досадным. Не хватает ещё, чтобы он сознание потерял от возникшей неловкости — думается Софике.

— Я больше никого здесь не знаю! — добавляет она, с наигранной стыдливостью пожимая плечами в то время, как в каждом звуке её голоса сочится нетерпение. — А мне так хочется танцевать! Меня зовут Софика Траммо — вы знакомы с моим отцом!

Знакомец — на лице его проступают красные пятна — уже неуверенно подаёт ей руку, но женщина одёргивает его.

— Тобиас! — в её голосе столько неприкрытого возмущения, что она кажется совсем беспомощной.

Тобиас вздрагивает. Он бросает на Софику донельзя странный взгляд, который она никак не может расшифровать. От этого взгляда Софике хочется то ли провалиться сквозь землю от стыда, то ли смутиться, то ли расхохотаться и, бесцеремонно схватив его за руку, потащить в центр бального зала танцевать, то ли всё сразу. От этого взгляда Софике вдруг становится и жарко, и холодно одновременно. И она совершенно уверенна — так на неё ещё никто не смотрел.

— Если родители юной леди хотят, чтобы она когда-нибудь нашла себе хорошую партию, им стоит озаботиться её манерами до того, как она выйдет в свет! — с едкой усмешкой тянет молодой человек, всё ещё не поворачиваясь к Софике.

Это кажется ей несколько забавным. Пусть, должно быть, и не должно таким казаться — если представить снова мачехин голос в её голове. У молодого человека в голосе почти что интонации Гесима — брата Софики. И это даёт ей надежду на приятное знакомство.

— Отец уверяет, что мне не найти даже мельника или сапожника, который бы захотел взять меня замуж, а мачеха говорит, что я не должна соглашаться меньше, чем на барона! — совершенно искренне улыбается Софика, желая понравиться своим новым знакомым этой забавной, как она считает, шуткой.

Но лица молодого человека и статной женщины вовсе не озаряются от смеха — напротив, они двое будто бы темнеют от ярости. Словно лишь многолюдное место спасает Софику от немедленной расправы. Но Тобиас смеётся. Замешательство и неуверенность словно пропадают из его черт. Он предстаёт перед Софикой почти таким же, каким был в их первую встречу.

— Я думаю, что ваша мачеха определённо права! — улыбается Тобиас, снова подавая ей руку, и тембр его голоса, не слишком высокий и не слишком низкий, кажется Софике самую малость неприлично приятным. — Вам действительно не следует соглашаться меньше, чем на титул баронессы.

Примерно в этот момент начинают играть вальс, и Софика на некоторое время забывает и о весьма презрительном выражении лица статной женщины и о почти враждебности молодого человека. И презрение, и враждебность Софике не слишком понятны. Она, даже подумав серьёзно, не может найти в своих действиях хоть толику причины, по которой они оба могли на неё столь серьёзно обозлиться.

Тобиас не слишком хорошо вальсирует — нет, в его движениях нет ни единой ошибки, но отчего-то Софика чувствует его неловкость. Но на лице его всё царит столь мягкое и добросердечное выражение, что Софика готова простить любую неловкость — даже если бы он оттоптал ей все ноги.

— Прошу прощения за некоторую неучтивость со стороны моих сестры и сына! — говорит Тобиас, когда они кружат близ окна. — Могу объяснить это тем, что они, право слово, были обескуражены тем, что девушка в платье первых пяти балов находится внизу, с танцующими.

Взгляд Софики случайно падает на балкон под высоким потолком бального зала. На балконе она замечает Руфину и Амалью. Вид у обеих вполне испуганный. Вид стоящей неподалёку от них мачехиной кузины не обещает Софике ничего хорошего — мачехина кузина выражением лица почти сравнялась с разъярёнными фуриями из книжек со сказками.

— В таком случае, они определённо считают меня полной дурой! — выдаёт Софика почти хладнокровно. — Я совсем ничего не знала об этой традиции.

И Тобиас снова ей ласково улыбается. Почти неприлично ласково. И это заставляет её не менее неприлично захихикать.

И всё же Софика почти уверена, что руки у неё едва ли не дрожат, пусть она вовсе не чувствует холода. И она старается разглядывать платья вальсирующих неподалёку дам — у той, в фиолетовом, она определённо не против перенять навык набрасывать на плечи накидку, у той, что в ярко-розовом, поистине прелестный пояс, а у той, что в кроваво-красном, Софике нравится сам крой платья. Мысли о нарядах помогают ей отстраниться мысленно от предстоящего нагоняя от мачехиной кузине, а после, уже дома, и от самой мачехи.

Какая чудовищная несправедливость, что ей предстоит выслушивать нудные поучения только оттого, что она вынуждена была отлучиться в уборную и не сумела найти вовремя Руфину и Амалью!

Перчатки! Софика вдруг вспоминает о них почти с ужасом. И о том, что, кажется, уронила их на пол, пока пробиралась поближе к Тобиасу — или позже. Или, возможно, и чуточку раньше. Этот факт представляется ей не слишком-то важным. Гораздо важнее то, что сёстры теперь видят её на балу без перчаток. И уж такие ябеды как они точно воспользуются возможностью обо всём рассказать родителям.

Мачехина кузина — Софика так и не может вспомнить её имени, которое ей, безусловно, называли ещё дома — оказывается рядом как раз к окончанию вальса. Она смотрит на Софику с вполне понятным возмущением — это возмущение, впрочем, выдаёт лишь взгляд. В остальном её лицо вполне спокойно. И этот контраст кажется несколько жутковатым.

— Прошу прощения, господин! — улыбается мачехина кузина, но в голосе её Софике чудится не меньше стали, чем в голосе той статной суровой дамы, рядом с которой стоял Тобиас. — Эта девушка сейчас же покинет бал — она попала сюда по чистому недоразумению!

Мачехина кузина не верит в недоразумения. И она уж точно не верит в то, что Софика танцует здесь по глупой случайности. В душе Софики почти клокочет ярость вперемешку с едкой досадой — уж мачеха точно поверила бы в то, что в действиях её падчерицы на этот раз не было ни капли злонамеренности, пусть и отчитала бы её за глупость!

— Боюсь, мадам, что я обещал этой девушке все танцы вплоть до котильона! — заступается за Софику Тобиас всё с той же тёплой улыбкой. — Не вынуждайте меня, мадам, нарушать данное слово.

Его голос кажется намного твёрже, впрочем, в его словах, в его тоне, в его глазах нет ни капли той жёсткости, которую Софика всегда презирала в мужчинах. И Софика едва может скрыть улыбку при виде удивления, появившегося на неживом, словно маска, лице мачехиной кузины. Эта женщина олицетворяет для Софики самое дурное в жительницах Мейлге. Она чопорна и строга. Её манеры обыкновенно идеальны. В её нарядах нет ни толики небрежности, которой Софика отличается с самого детства.

Мазурка начинается как раз вовремя, чтобы можно было поскорее покинуть общество мачехиной кузины. Мазурка нравится Софике гораздо больше вальса, и она едва успевает думать о чём-либо помимо танцевальных движений, которые, как ей кажется, удаются ей иногда несколько хуже, чем другим танцующим дамам. А Тобиас всё смотрит на неё, и взгляды его кажутся ей едва ли не вдохновляющими.

Софика благодарна ему в этот момент гораздо больше, чем кому-либо другому. Должно быть, пройдёт какая-то пара часов — и Софика позабудет об этих танцах. И о том, как Тобиас вступился за неё перед мачехиной кузиной останется жалкое тусклое воспоминание.

Об этом совсем не хочется думать.

Тобиас слишком хорош, чтобы остаться лишь воспоминанием в юной головке Софики — так она думает почти с грустью. И слишком добр, чтобы подарить ей настоящую сказку этим вечером.

Танцы сменяют друг друга, и Софика чувствует себя просто превосходно. Краковяк, астарнский вальс, кадриль, гормлэйтский менуэт, ахортонская кадриль... Софике остаётся только радоваться удобным туфлям, в которых она может почти без устали подпрыгивать, вышагивать, бить по полу каблучком и ступать на цыпочках. Софика улыбается и смеётся, непринуждённо — и должно быть, далеко не всегда умно — шутит, совершенно неприлично хохочет над шутками Тобиаса, хихикает над его жёлчными комментариями относительно других танцующих, почти хлопает в ладоши от восторга, когда он начинает читать свои забавные, едкие стихи.

Руки Тобиаса то лежат на её талии, то придерживают под локоть, то касаются худенького плеча. Он танцует с ней. Танцует и не отводит взгляда от её лица, кажется, даже тогда, когда над кем-то шутит. И бал проходит для Софики слишком быстро. Слишком мимолётно. Танцы слишком хороши. И партнёр кажется ей почти чрезмерно приятным. Софика едва не опасается влюбиться в него — девушки вроде неё не должны позволять себе подобных чувств.

Котильон — заключительный танец — начинается по мнению Софики слишком скоро. Ей хочется танцевать ещё. Танцевать, пока ноги не перестанут держать её! Танцевать! С улыбкой. С блеском в глазах. Назло мачехиной кузине, которая никогда в жизни не сумеет понять Софику. Наперекор всем, кто провожает Софику недоброжелательным взглядом. Вопреки всем и всему.

Но пока Софика хохочет. Её каблучки резво стучат по гладкому полу, а из причёски выбилась прядь тёмных волос. Это, наверное, совсем дурной тон. Но Софике нет до этого никакого дела. Ей слишком хорошо и радостно. Она чувствует себя почти невозможно счастливой.

— Позвольте же и мне представиться, дорогая Софика Траммо! — выдыхает Софике на ухо Тобиас, когда котильон заканчивается и приходит пора обменяться реверансами и поклонами. — Я — Тобиас Сиенар. Барон, к вашему сведению.

— Какая жалость! — улыбается ему Софика, резко поворачиваясь к нему. — Ведь тогда, согласно правилам этикета, мне следует обращаться к вам «барон» или «господин», а как звучит «Тобиас» мне нравится гораздо больше!

В глазах Тобиаса пляшут озорные огоньки, а его тёмные жёсткие кудри в свете бальных огней едва ли не светятся, образуя некоторое подобие ореола вокруг его красивого лица.

— К тому же, — продолжает Софика со свойственной ей легкомысленностью, — я хотела попросить вас пригласить меня и моих сестёр в театр — Амалья так мечтала об этом, а эта фурия, которую вы имели возможность видеть, не хочет нас туда вывозить!

Тобиас улыбается Софике. Он всё ещё держит её за руку. Тобиас ведёт её прочь из зала — к лестнице, ведущей на балкон, с которого уже спускаются мачехина кузина и её ученицы. Софика снова видит Руфину — недовольно поджимающую губы — и Амалью — перепуганную до трясущихся ладоней.

— Я вовсе не против, если вы будете называть меня «Тобиасом», — слышит Софика, когда уже собирается кинуться к сёстрам. — И я едва ли сумею отказаться от того, чтобы пригласить вас в театр.

— Душенька, должно быть, так здорово было танцевать! — бросается к Софике Амалья, как только в дверном замке их комнаты проворачивается ключ. — Расскажи же нам обо всём!

Амалья Траммо — наивно-восторженная девчонка, каких в Мейлге, должно быть, сотни тысяч: грезящая о красавце-кавалере, торжественно-радостных балах и восхитительно-головокружительной любви. Впрочем, её сёстры едва ли сильно от неё отличаются. Разве что Софике порой хочется мечтать ещё и о свободе, а Руфина определённо жаждет славы.

У Амальи во взгляде любопытство вперемешку с искренне-детским восхищением, а с щёк всё ещё не сходит стыдливый румянец. Амалья — истый ангел с аккуратно уложенными рядами колечек вьющихся волос. И ни одной пряди из её причёски не выбилось, тогда как волосы Софики не были в идеальном порядке ещё до начала бала. А ещё Амалья хороша собой — единственная из троих сестёр Траммо может похвастаться овальным миленьким личиком, светлыми волосами и светло-голубыми глазами, что считаются красивыми по канонам Мейлге.

Амалью, самую младшую из сестёр, в их родной деревушке считают образчиком достойной восхищения смеси лёгкости нрава, безукоризненной репутации и миловидной внешности, тогда как о Софике мачеха обыкновенно вздыхает, что той лучше бы родиться мальчиком, а о Руфине, рассудительной, прилежной, ответственной и почти бесцветной, почти никто и вовсе не вспоминает. У Амальи голос льётся, словно мёд, её руки двигаются изящно и едва ли могут взмахнуть невпопад, а смех никогда не бывает чересчур громким. В любом более-менее приличном обществе признают — она очаровательна и мила, но совершенно бесшумна и весьма пуглива, как и полагается всякой истинной леди.

Кротость нрава Амальи считается поистине прелестной — Амалья никогда ни с кем не спорит, и на людях появляется образчиком долготерпения, нежности и природной грации. У Амальи самая лучшая репутация, какая только может быть у барышни из хорошей семьи — и это признаёт каждый, даже самый случайный и незначительный её знакомый.

Некоторые, кто знает её чуть ближе, впрочем, чаще всего находят, что твёрдости нравственных убеждений Амалье порой не хватает.

Памятуя об этом, Софика хитро улыбается Амалье и подмигивает — знает прекрасно, что некоторое время ожидания в предвкушении способны лишь скрасить предстоящий рассказ. Восторг в глазах Амальи загорается ещё ярче, что кажется — одно мгновенье, одно неосторожно брошенное слово способно заставить вспыхнуть светлые ресницы и волосы. И восторг этот хочется подогреть, поддразнить ещё — до яркой вспышки и оглушительного хохота.

— Что разговаривать с Софикой? — раздражённо тянет Руфина, сдёргивая с себя перчатки и отправляя их на туалетный столик с несколько меньшей аккуратностью, чем обычно, а следом туда же летит кораллово-красная лента, скрепляющая локоны Руфины в подобии модной сейчас в столичных кругах причёски. — Из-за этой несносной девчонки нас в наказанье заперли в комнате, тогда как девочкам из пансиона подадут по пирожному!

Карие, почти чёрные, глаза Руфины смотрят на Софику недружелюбно, даже — колко. Руфина такая только с младшими сёстрами, Софикой и Амальей. С отцом, мачехой, старшим братом, многочисленными тётушками, с девушками из деревни и из пансиона, которым руководит мачехина кузина — Руфина само терпение и доброта.

Софике известно — Руфина злится от того, что внимания ей обыкновенно достаётся гораздо меньше, чем младшим сёстрам, импульсивной и взбалмошной Софике и очаровательной и симпатичной Амалье. И так же известно, что Руфина всячески стремится добыть для себя этого ценного внимания — укладывает волосы в самые модные причёски (которые, впрочем, ей чаще всего совсем не к лицу), в тайне от мачехи чуточку пудрит лицо, стремясь сделать его белее (от этого её лицо кажется едва ли не восковым), читает все заумные и занудные проповеди и нотации, облечённые в книги, которые надлежит читать заботящимся о своей нравственности барышням, и от которых невозможно сдержать зевоты, прилежно и старательно шьёт и вышивает, а так же способна наизусть спеть большую часть модных романсов (пусть и не слишком приятным голосом).

Софика знает — чтобы рассказ произвёл на Амалью то самое, нужное, впечатление, следует ещё немного потянуть паузу, а затем выдать какую-нибудь ничего не значащую фразочку. И только потом, как Амалья хоть немножко придёт в себя — говорить о том, что ту так интересует.

— У меня в жизни не было более восхитительного вечера! — выдыхает, наконец, Софика, и с театрально важным видом опускается на кровать, посылая Амалье лишь хитрый взгляд из-под тёмных ресниц.

Амалья на какой-то миг словно не может даже дышать. Её голубые глаза распахнуты так широко и доверчиво, с такой готовностью смотрят на Софику, а рот приоткрыт словно для того, чтобы смаковать рассказ с гораздо большим удовольствием, нежели надлежит настоящей леди. Амалья готова внимать каждому слову сестрицы. Но только слов пока нет. И Амалья выдыхает и совершенно глупо хихикает.

— А дальше? Ну что же там — дальше? — дрожит от нетерпения Амалья и тянет шею, словно гусыня, глядя на Софику с такой обезоруживающей мольбой, что та не выдерживает и подскакивает с кровати.

— А дальше был вальс! — кричит Софика, принимаясь вальсировать по комнате и увлекая за собой Амалью.

Раз, два, три, раз, два, три — Софика прекрасно помнит мужскую партию, которая всегда нравилась ей чуточку больше женской, пусть и вальсирует Софика несколько более энергично, чем следует. Она ведёт за собой хохочущую — как неприлично для истинной леди — Амалью. Софика и сама от души смеётся. Она совсем забывает о том, как могут назавтра гудеть её ноги после столь долгого танцевального марафона. Ей снова весело и радостно. Словно в детстве. Или словно на сегодняшнем балу рядом с Тобиасом Сиенаром, которого она считает вполне приятным партнёром по танцам. Более приятным, чем большинство предыдущих партнёров Софики.

— Ну а дальше? Дальше, душенька! — в голос хохочет Амалья. и Софика, отстранившись, делает столь же чопорное выражение лица, что у мачехиной кузины на прошедшем балу.

Амалья фыркает и трясётся от смеха, зажимая рот обеими руками. Перчатки Амалья ещё не сняла. Она всё ещё в своём бальном наряде — как была утром этого дня, когда им только надлежало отправляться на это празднество. И локоны её всё лежат в том же прелестном порядке, что и раньше. А Софика теперь копирует выражение лица Тобиаса и, поворачиваясь, к растерянной Руфине, с важным видом грозит ей пальцем и ещё более важным голосом объявляет, что собирается танцевать со своей партнёршей «все танцы вплоть до котильона», а потом заходится в хохоте.

— Мазурка! — снова кричит Софика, подражая какому чопорному церемониймейстеру, и снова принимается плясать, увлекая за собой и позабывшую обо всём на свете Амалью.

— Дурочки, вы же платья помнёте! — в ужасе вопит Руфина, в мгновенье растеряв все свои манеры.

Ни Амалья, ни Софика её не слышат. Они пляшут мазурку — лихо и весело, словно на самом балу. Даже музыки не нужно. Софика подпрыгивает и в воздухе ударяет каблучком о каблучок. Выходит несколько ловчее, чем танцевать женскую партию на балу. Восторг в глазах Амальи разгорается всё с большим блеском.

— Дальше! Дальше! Дальше! — кричит она радостно, хлопая в ладоши, когда Софика останавливается, чтобы немного отдышаться.

У Амальи раскраснелись щёчки, и она выглядит поистине прелестно. Пусть и не совсем достойно истинной леди. Софика же скорее всего выглядит почти нелепо и неприлично — волосы её взмокли от пота, лоб покрыт испариной, а румянец на пылающих щеках вряд ли выглядит столь же благообразно.

Руфина — Софика на секунду оборачивается на неё — выглядит не лучше, хотя нисколько не танцевала сегодня. Губы у неё поджаты, во взгляде совершенно искреннее негодование — и почти презрение к забавам младших сестёр. Тёмные локоны Руфины рассыпались по её плечам. Так она выглядит вполне симпатично — ей до ужаса не идут открытые плечи и уши, пусть Руфина так и не может этого понять, продолжая выискивать в самых разных журналах модные варианты причёсок.

Руфина кажется взволнованной. Царящее в комнате веселье её мало трогает. Руфина хмурится, и от того её несколько более грубые черты лица, чем ожидается от юной леди, становятся ещё грубее Она словно боится, что их накажут ещё больше — например, не выпустят из комнаты и утром, заставят пропустить чтение стихов в публичной библиотеке или ещё на неделю лишат возможности вкушать пирожные. Руфину почти не наказывают дома — даже не журят, как порой Амалью, не говоря о чинимых Софике выговорах. И она определённо не желает, чтобы это изменилось здесь.

Испуганный вид Руфины словно бросает разошедшейся Софике вызов рассмешить и её. Чересчур правильная и чопорная Руфина должна тоже смеяться, нет, хохотать в голос, носясь вместе с ними по комнате и выдавая танцевальные па — эта мысль приходит в голову Софике почти сама собой. И поселяется в её голове так прочно, что её едва ли возможно выселить без поистине титанических усилий.

— Краковяк! — оглашает Софика как можно более торжественно, вызывая у Амальи очередной взрыв хохота.

И тут же Софика подскакивает к, вероятно, не совсем ожидающей того Руфине и увлекает в танец и её. Амалья с явным ликованием хлопает в ладоши почти в такт шагам сестёр и почти пищит от радости.

Руфина же от неожиданности взвизгивает что есть мочи, определённо растеряв остатки своих идеальных всегда манер, но танец подхватывает. В её глазах сверкают проблески смеха, и Софика совершенно точно желает их удержать. Пусть даже и считает Руфину самой худшей ябедой из всех на свете.

Амалья садится на краешек своей кровати и смеясь следит за пляшущими Софикой и Руфиной. И Руфина, наконец, тоже улыбается и, почти смущённо потупив взор, старательно следит за ногами, чтобы не запутаться в движениях. Краковяк никогда не был любимым танцем Руфины — та, насколько Софика знает, предпочитает менуэты и полонезы, путаясь в фигурах быстрых танцев и до умопомрачения стесняясь этой своей неловкости.

Но танцевать с младшей сестрой для Руфины совсем не то, что танцевать с кавалером — Софику она нисколько не стесняется и оттого держится несколько увереннее. И даже смеётся, едва попадая в ритм.

Они не замечают того, как в дверном замке снова проворачивается ключ — слишком много смеются и смотрят себе под ноги, чтобы не запутаться в длинных юбках платьев, совсем не предназначенных (теперь это почти очевидно) для бальных танцев. Лишь для молчаливого присутствия на балконе — безмолвного завистливого созерцания кружащихся в танце пар.

— Что здесь происходит?! — гремит голос мачехиной кузины.

Руфина вздрагивает и в ужасе отшатывается от Софики. Словно стремится стоять как можно дальше. Софика тоже вздрагивает от неожиданности, но в отличие от старшей сестры не обращает взгляд долу. Напротив — выпрямляется и почти дерзко смотрит на мачехину кузину.

Они обе — Руфина и Софика — выглядят явно не лучшим образом — растрёпанные волосы, раскрасневшиеся щёки, сбившееся дыхание и проступающие на лбу капли пота. Руфина к тому же выглядит пристыженной и испуганной. Руки её дрожат, а из глаз вот-вот польются слёзы.

Амалья же по своему обыкновению успевает за мгновенье принять самое невинное и скромное выражение лица. Она сидит на краешке своей кровати, положив руки себе на колени, и глядит на матушкину кузину с выражением такой тоскливой обречённости, что Софика, тайком глянувшая на неё, едва не хохочет.

— Несносные девчонки! — почти визжит мачехина кузина, надвигаясь на Софику и на Руфину. — Как вам не стыдно?!

На мачехиной кузине простое длинное платье светло-розового цвета, что считается символом нравственной чистоты, благочестия и безупречных манер. Софике думается, что все эти определения означают примерно одно и то же. И ещё думает, что если ей когда-нибудь удастся выйти замуж, она наотрез откажется от традиционного розового платья невесты, заменив этот цвет на какой-то другой.

У мачехиной кузины высокий лоб и почти красивые черты лица, которые, впрочем, кажутся неприятными от скверности нрава. Она смотрит на Софику взглядом, который мог бы привести в отчаяние кого-либо более впечатлительного и нежного. Она словно ждёт извинений и просьб.

— Мы ведь просто танцевали! — с вновь проснувшимся упрямством возражает Софика с самой смелой и наглой улыбкой, которую только может из себя выдавить, чем, кажется, злит мачехину кузину ещё больше. — Это ведь вполне приличное занятие для девушек нашего круга!

Слева слышится жалкий всхлип Руфины, которая из последних сил старается не разрыдаться, словно маленькая. У Амальи же в глазах — Софика уверена — сверкает озорной огонёк и тут же поспешно угасает в надежде, что их вынужденная воспитательница не успела ничего заметить.

На лице мачехиной кузины мелькает тень ярости, которую та с трудом обуздывает, не позволяя себе поднять на Софику руку или разразиться совершенно неприличными леди проклятиями.

— Нет! Вы не танцевали! Вы скакали по комнате словно стадо буйволов! — несколько более эмоционально, чем определённо следует, восклицает мачехина кузина, сверля суровым взглядом Руфину и Софику.

Последней это сравнение кажется забавным. Она не удерживается от смешка, на который получает такой грозный взгляд от мачехиной кузины, что хохочет уже в голос, позабыв о том, что по всем правилам приличия — не раз нарушенным и крепко позабытым — ей надлежит чувствовать себя виноватой. Руфина же рядом всхлипывает снова.

— Никакого вечера стихов завтра! И, разумеется, вы на неделю лишены десерта! — заключает строго мачехина кузина, нахмурившись ещё больше, хотя ещё минуту назад казалось, что такое попросту невозможно. — И, раз уж вы настолько бессовестные девчонки — следующие три бала вы проведёте в саду, не имея возможности даже глядеть на танцующих!

От столь сурового наказания — и, пожалуй, не совсем заслуженного, — Руфина ревёт белугой, а Амалья настороженно глядит на мачехину кузину из-под опущенных светлых ресниц, но не говорит ни слова, не изменяет ни своей позы, ни смущённо-невинного выражения своего хорошенького личика.

Ангел! Чистый, истинный ангел, невинный, лишь волей случая здесь оказавшийся — и оттого взгляд Руфины, обращённый к Амалье, становится всё более обиженным и почти негодующим, а Софика, кое-как успокоившись и отсмеявшись, рискует снова захохотать, явив на свою голову более строгое наказание, которое уже не будет казаться ей ерундовым.

— Дитя моё! — вздыхает мачехина кузина ласково и почти виновато, подходя к Амалье, и Софика отмечает мысленно, что та снова нисколько не испортила своей репутации. — Мне стоило предоставить вам другую спальню, чтобы вы сумели отдохнуть вне общества этих возмутительных дикарок! Пойдёмте же! Я отведу вас в другую спальню сейчас же!

Руфина от праведного возмущения даже перестаёт плакать — лишь сверлит Амалью почти злобным взглядом и едва не топает ногой, как топают ногой маленькие дети, считающие, что их обидели совсем незаслуженно.

— Да, тётушка! — выдаёт Амалья таким нежным и трогательным голосочком, что Софика едва удерживается от смешка. — Я вам очень благодарна — я, и правда, очень желала бы лечь спать.

Амалья покорно встаёт с кровати, делает книксен мачехиной кузине, смотрит на неё ангельски кротким взором, делает книксены Руфине и Софике и с деланным — впрочем, мачехиной кузине об этом знать вовсе необязательно — смирением и будто бы смущением выходит из комнаты.

— Ну и актриса! — полувосхищённо, полунасмешливо выдаёт Софика, когда дверь за мачехиной кузиной и Амальей закрывается, а в дверном замке снова проворачивается ключ. — Неужто эта грымза и вправду ей поверила?

Повернувшись к Руфине, Софика замечает, как предательски дрожат её губы, и как сверкают сердито карие глаза на залитом слезами лице. Сама Софика вдруг чувствует себя ужасно уставшей, и потом спешно сбрасывает с себя бальные туфельки, а затем снимает платье, которое небрежно кидает на освободившуюся кровать Амальи, после чего вынимает из волос шпильки, удерживающие косу на затылке, и тоже кидает их на кровать Амальи.

— Это из-за вас! — громко воет Руфина, с этими словами бросаясь на кровать ничком и снова принимаясь горько, надрывно рыдать. — Из-за вас я попала в неприятности! Гадкие, гадкие девчонки!

Софика всё ещё стоит посреди комнаты — теперь босиком и лишь в нижней тоненькой сорочке, которая не сумеет её согреть, если вдруг в доме похолодает. Сорочку по-хорошему следует сменить на ночную рубашку из фланели — сшитую мачехой и бережно сложенную в саквояж Софики.

Руфина в бальном платье и всё ещё в обуви лежит на своей кровати и ужасно громко рыдает, вероятно, из желания заставить мачехину кузину передумать и отменить чрезмерно суровое наказание или хотя бы смягчить его. И взрослая, всегда такая правильная Руфина, рыдающая, словно малое капризное дитя из-за сущей мелочи лишь воспламеняет желание поддеть, поддразнить её хорошенько.

— Спляшем ещё? — улыбается Софика с издевательской наивностью в голосе и хохочет, едва успевая увернуться от летящей в неё подушки.

Следующее утро для Софики начинается довольно поздно, что определённо не может не радовать. Вопреки обыкновению мачехиной кузины будить своих воспитанниц ни свет ни заря, сегодня Софику никто не поднимает с постели посреди самого интересного сна.

Когда она просыпается — солнце уже заливает светом её постель, а это значит, что на часах уже больше полудня, ибо окна маленькой спаленки выходят на южную строну — в комнате тихо. Софика сладко зевает, потягивается и неторопливо приподнимается на кровати.

На соседней кровати сидит и старательно вышивает узоры на розовом шёлковом шарфе насупившаяся и недовольно поджавшая губы Руфина, которая, очевидно, из вредности, решила сегодня не будить свою младшую сестру, даже не подозревая, какую услугу ей этим оказывает.

Руфина едва не сопит от старательности и напряжения, делая маленькие аккуратные стежки на тонкой ткани. Софика думает, что у неё бы не получилось сделать и стежка без того, чтобы не испортить каким-либо образом эту изящную материю. И что Софика знает совершенно точно — что она бы уже давно исколола себе все пальцы.

Руфина уже одета и причёсана по-домашнему — на ней простое ситцевое платьишко странной расцветки, сшитое мачехой, а волосы заплетены в тугую косичку. Руфина кажется весьма увлечённой своим занятием, но Софика прекрасно осведомлена, что это совсем не так — Руфина, может, и делает вид перед мачехой, отцом и другими взрослыми, будто бы вышивание доставляет ей удовольствие, но уж Софика и Амалья успели выяснить, что вышивать Руфина просто терпеть не может.

— Девочки уже отправились на вечер стихов, — с раздражением цедит Руфина сквозь зубы, когда замечает пробуждение Софики — та как раз успевает встать с постели и отправиться на поиски своей одежды. — Они будут слушать, как леди Марта читает свои стихи, в то время как мы не сумеем даже покинуть эту комнату!

Софика видит, как дрожат у Руфины губы и пальцы, и на мгновенье ей вдруг мучительно становится жаль сестру, к которой всегда относилась с изрядной долей пренебрежения.

Розовым шёлковым шарфом с изысканной вышивкой на нём принято подпоясывать свадебное платье сразу после того, как над молодыми супругами вознесены все молитвы — этой традиции лет столько же, сколько и Мейлге. По чуть менее древней традиции шарф следует вышивать самой невесте. Софика знает, что у Руфины ещё нет жениха (в то время как ещё слишком юной для того Амалье поступало уже пять предложений), однако о свадьбе она мечтает лет с шести, когда большинство её игр с куклами и стали сводиться к кукольным свадьбам.

— Не понимаю, для чего кому-то понадобилось называть вечерами поэзии мероприятия, начинающиеся чуть позднее полудня! — смеётся Софика, натягивая на ногу шерстяной чулок, заштопанный в двух местах.

Чулок того оттенка зелёного, который кажется Руфине неприличным. Зелёный такого оттенка в Мейлге определённо не следует надевать когда-либо, кроме траура — даже к небольшим вкраплениям этого цвета, считается, нужно относиться с изрядной долей осторожности.

— Слово «вечер» звучит намного изысканнее! — горячо возражает Руфина, даже отвлекаясь от шитья. — К тому же, они пробудут там до восьми часов, когда им подадут ужин!

Софика усмехается и натягивает на вторую ногу другой чулок — несколько другого цвета, по правде говоря, но под длинной юбкой этого всё равно не будет видно. Немного подумав, Софика достаёт из своего саквояжа старые, ещё детские, бриджи Гесима и надевает и их.

— Пять или шесть часов подряд слушать стихи, неустанно изображая, будто бы это приносит ни с чем не сравнимое удовольствие — я даже рада, что наказана! — беззаботно кидает она Руфине, принимаясь рыться в шкафу в поисках нижней юбки.

Юбка находится в несколько неожиданном месте — среди соломенных шляпок и стареньких заслуженных платьев с заплатками и чернильными пятнами, сброшенных в одну кучу. Софика кидает её на свою кровать, решив надеть немного позднее, и начинает искать своё любимое клетчатое платье, подаренное мачехой на этот — семнадцатый — день рождения.

У клетчатого платья узкие рукава у самых запястий и небольшие «фонарики» у плеч. На клетчатом платье — оно того оттенка, который у некоторых модников и модниц Мейлге принято называть винным — ещё нет заплаток, а ткань почти столь же приятная и мягкая наощупь, что и у старых заслуженных платьишек, которые теперь не надеть «ни в одно приличное общество» по мнению мачехи, Руфины или Амальи. А ещё к нему не прилагается фартук. И это делает его в десятки раз чудеснее любых других домашних платьев.

— Ты никогда не будешь с лёгкостью находить нужных тебе вещей, если не приберёшься! — высокомерно отзывается Руфина. — Вот в моих вещах всегда идеальный порядок! И они там пробудут восемь часов, а не шесть — ты совсем плохо умеешь считать.

Жалость к сестре, вспыхнувшая в сердце Софики в недавнем прошлом, мгновенно сменяется раздражением. Она хватает первую попавшуюся под руку вещь — ею оказывается старый фартук, заляпанный чернилами, жиром и землёй — и швыряет в Руфину. Та только возмущённо взвизгивает, а Софике вдруг возвращается хорошее настроение духа.

Как раз находится платье — немного мятое, что, впрочем, едва ли способно испугать Софику. Приходит пора надеть нижнюю юбку, а потом следом и любимое клетчатое платье, после чего натянуть на себя поношенные прогулочные ботинки, увидев которые в багаже Софики, Руфина была страшно недовольна.

— Дверь заперта! — мстительно говорит Руфина неприятным плаксивым голосом. — Или ты думаешь, что я стала бы сидеть в одной комнате с тобой, когда так на тебя обижена?

Софика усмехается и потуже затягивает пояс на своей талии, а потом принимается шнуровать свои ботинки. Следом приходит очередь волос — Софика хватает с прикроватной тумбочки щётку Амальи (свою найти не так-то просто, и тратить на это время совершенно нет желания) и старательно проходится несколько раз по своим длинным волосам.

Волосы Софика шустро заплетает в две длинные косички, вплетая в них ярко-жёлтые ленты — мачеха покупает для трёх своих падчериц ленты разных цветов и даже разных тканей: нежно-голубые бархатные для очаровательной Амальи, кораллово-красные атласные для послушной Руфины и ослепительно-жёлтые хлопковые для непоседливой Софики.

И едва ли кто-либо из семейства Траммо может позабыть, как пятилетняя тогда ещё Амалья, взмахнув скромно светлыми ресницами, почти стыдливо хвасталась перед всеми соседками, что у неё самые лучшие ленты из сестёр.

Софика улыбается этой мысли и подходит к своей кровати, встаёт на неё коленями и, зажмурившись от солнца, распахивает окно. Лёгкий тёплый ветерок обдувает её лицо, и оттого затея становится ещё более желанной. Софика поворачивается немного, чтобы прихватить из ящика прикроватной тумбочки пригоршню мелких монет, которых вполне может хватить для того, чтобы вдоволь полакомиться, и сталкивается с пронизывающим взглядом Руфины.

Руфина не вышивает больше. Всё сверлит Софику недоверчивым, недовольным взглядом и некрасиво кривит пухлые губы, выказывая своё неодобрение. Это кажется скорее забавным и жалким, чем пугающим, и оттого Руфину безумно хочется поддразнить.

— Я, знаешь ли, неплохо лазаю по крышам и по деревьям! — говорит Софика весело, подмигивая Руфине. — И я хочу навестить Гесима, раз уж представилась такая возможность. Надеюсь, что не разобьюсь насмерть, соскользнув с крыши, когда буду отсюда выбираться!

На лице Руфины появляется ещё более недовольное выражение, но в глазах поселяется беспокойство. Сама Руфина до паники боится не только высоты, но и любых упоминаний о ней. Кажется, с тех самых пор, как Гесим напугал её маленькую — забрался вместе с ней на крышу и убежал, убрав лестницу и оставив там Руфину на целый день.

— Быть может, ты хочешь пойти со мной? — так же весело продолжает Софика, высовываясь из окна и примеряясь, как лучше выбраться из спаленки и как туда вернуться. — Возвратимся часам к восьми — никто даже не заметит!

И ей почти не стыдно за появившееся обиженно-возмущённое выражение на лице сестры.

— Какая же ты гадкая! Вы гадкие, обе! Это совершенно ужасно с моей стороны, но мне порой хочется ненавидеть тебя Амалью, хотя вы и мои родные сёстры! — восклицает Руфина чуть не плача, отбрасывая в сторону вышитый шарфик. — Ты вечно втягиваешь меня в неприятности и постоянно дразнишься, Софика, а со стороны Амальи было истинной подлостью не сознаться в своём проступке — ведь из-за этого наказали меня! А я просто не могу обходиться без сладкого целую неделю!

Крыша флигеля, где располагаются мачехина кузина с воспитанницами, не слишком покатая, а прямо у окна растёт довольно старое и довольно крепкое на вид дерево с множеством толстых ветвей. Вполне удачно для прогулки, которую хочет себе устроить Софика. Вполне неудачно для мачехиной кузины, которая явно не думает, что кому-то из барышень, находящихся под её присмотром, достанет смелости лазать по деревьям.

— Обещаю прихватить тебе шоколада или засахаренных орехов на обратном пути! — подмигивает сестре Софика, ловко перелезая через подоконник.

Теперь следует быть осторожной, если только нет желания лежать где-нибудь внизу со сломанной шеей. Нужно всего-то сделать несколько неспешных, маленьких шажков в сторону ближайшей ветки — она почти стучится в другое окошко. Только вот от высоты едва не начинает кружиться голова. Софика бесстрашно шагает, стараясь, впрочем, не думать о возможных последствиях — даже у неё несколько захватывает дух.

— Лучше прихвати леденцов! — спохватывается Руфина, подскакивая к окну, но не осмеливаясь высунуться. — Их легче спрятать, и они не столь пачкают руки!

Софика молча кивает, стараясь ни на что не отвлекаться, и, как только добирается до ветки, ловко перескакивает на неё. Несколько минут мучений, балансирования почти что в воздухе и дырка — о ужас — на подоле нового платья — и Софика уже твёрдо стоит на земле обеими ногами. Она старательно оправляет платье и машет рукой взволнованной Руфине, всё ещё стоящей у окна.

Софика широко улыбается, и Руфина, увидев это, улыбается и машет ей в ответ тоже. Кусочек клетчатой ткани остаётся висеть на ветке дерева, и остаётся лишь надеяться на то, что у Софики достанет памяти убрать его, когда она надумает возвращаться. Лезть сейчас обратно на дерево у неё нет никакого желания.

Теперь остаётся лишь вспомнить дорогу до квартирки Гесима — Софика бывала там лишь однажды и, пожалуй, хорошо помнит местечко, в котором она расположена. Дорога к этому местечку от дома мачехиной кузины, впрочем, довольно смазана в её памяти.

Софика, пожалуй, знает, что ей надо выйти к главной аллее — здесь, в самом сердце Мейлге, город пересекают множество аллей. Каждая высажена своим видом красиво подстриженных деревьев. Аллея, на которую фасадом выходит дом мачехиной кузины, высажена яблонями, в это время года — сплошь цветущими, — что весьма некстати, ибо Софика не прочь сорвать парочку яблок и хотя бы надкусить их. Она голодна со вчерашнего вечера и искренне надеется, что по дороге к Гесиму ей попадётся хотя бы один лавочник, у которого она могла бы купить что-нибудь перекусить.

Софика знает, что главная аллея высажена деревьями со смешным названием рододендрон, а также, что в неё «впадают» шесть аллей: кипарисовая, магнолиевая, берёзовая, вишнёвая, каштановая и сосновая. Яблочная аллея «перетекала» — спустя ещё несколько аллей — в вишнёвую. Гесим же живёт в стороне сосновой аллеи: на пересечении рябиновой и кленовой, на углу дома под самой крышей, в мансарде, из которой открывается поистине прелестный вид.

По правде говоря, путь предстоит не слишком близкий — до главной аллеи следует ещё добраться, а потом дойти до самого её конца, чтобы свернуть в нужном направлении, — а лавочников в столице Мейлге намного больше, чем в родной деревушки сестёр Траммо. Конечно, барышне из хорошей семьи — истинной леди, обладающей всеми качествами хорошей невесты и хорошей жены — не стоит проделывать такой путь в одиночку, без сопровождения родственника мужского пола или, если уж такового по какой-то причине нет, замужней матроны, что родила уже хотя бы двоих-троих детей. И уж, разумеется, вообще не следует ходить по сосновой аллее — там, как твердит мачехина кузина, слишком мало приличных людей.

Впрочем, если говорить начистоту, Софике едва ли стоит относить себя к истинным леди.

В столице Мейлге экипажи и кареты почти под запретом — лишь несколько самых знатных фамилий обладают правом проезжать в собственной коляске с открытым верхом. На каждой из таких колясок расположен герб. Гербов в Мейлге так много, что Софика просто не в состоянии упомнить все, и потому даже не пытается. По правде говоря, она вообще знает лишь парочку — королевский с виноградной лозой и страусиным пером да графов Шайно с лилиями и волчьим когтем. Все остальные сливаются для неё в одно сплошное пятно — всё равно Софика не в состоянии понять их смысла.

Софика смело шагает вперёд, с любопытством рассматривая город — дома вокруг, по большей части не превышающие в высоту четырёх этажей (это в Ибере полно высоких зданий, в Мейлге нет нужды строить дома, что задевали бы крышей само небо), сами по себе довольно разнообразны по формам и размерам. На некоторых домах под самой крышей барельефы в виде герба той семьи, которой этот дом принадлежит, но большинство просто украшены причудливой лепниной самых разных форм. Чаще всего повторяется мотив из ракушек, виноградных лоз или яблок. У особенно богато украшенных домов балконы придерживают красивые девушки с кувшинами и в свободных одеждах, а барельефы выкрашены в золотой или бронзовый цвет — серебряный считается неподходящим для внешней отделки фасадов.

Дома на этой аллее по большей части выкрашены в розовый или сиреневый цвет. Изредка — в нежно-голубой. И, в отличие от родной деревеньки Софики, нет ни одного, стены которого были бы белого или светло-жёлтого цвета. Софика любуется красивыми зданиями, которых не замечала, выбираясь из дома вместе с мачехиной кузиной.

Возможно, это невнимание к столь любопытным деталям вызвано тем, что из дома за три дня в столице посреди дня Софика выбирается впервые — в тот дом они прибыли поздним вечером, да и на бал отправлялись тоже уже лишь вечером. Возможно, тем, что праздное разглядывание домов и деревьев мачехина кузина считает недостойным занятием для барышень, что находятся под её опекой. Не менее вероятно, что ни то, ни другое не могут помешать кому-то несколько более целеустремлённому, а Софика попросту бывает не слишком внимательна к деталям, когда её мысли заняты чем-то совсем иным.

На черёмуховой аллее Софика покупает себе стакан лимонада и бумажный кулёк с засахаренной клюквой — этого вполне довольно, чтобы хотя бы временно утолить её голод. И вполне довольно, чтобы немного полакомиться. Обещанных Руфине леденцов Софика нигде не видит, однако не чувствует и тени беспокойства — леденцы она ещё успеет купить. Всё-таки, дорога весьма неблизкая.

В середине вишнёвой аллеи Софика соблазняется горячей кукурузой — это блюдо у неё одно из любимых, не в последнюю очередь оттого, что его прекрасно умеет готовить мачеха. Разумеется, есть так, за пределами дома, ещё и вкушать что-то более внушительное, чем лимонад или маленький шарик мороженого, совершенно неприлично — Софика почти слышит, как это хором ей твердят мачеха, Руфина, Амалья и мачехина кузина. И уж тем более неприлично есть на ходу. Но Софика просто никак не может удержаться! Кукуруза слишком вкусна, а она, Софика, слишком голодна, чтобы противиться этому искушению!

Когда рядом с Софикой притормаживает коляска, путь пройден, должно быть, почти на треть, а кукуруза съедена почти наполовину — происходит это, наверное, под конец вишнёвой аллеи. Софика сначала делает шаг в сторону, чтобы позволить коляске проехать, и лишь потом оборачивается. Из коляски ей мягко улыбается Тобиас.

— Неужели это вы, Софика Траммо? — спрашивает он мягко и вместе с тем чуточку укоризненно. — Никогда не думал, что сумею увидеть на аллеях столицы девушку с горячей кукурузой в руках. Ваша наставница не слишком огорчится, если узнает об этом маленьком непослушании!

— Не вижу ничего такого в том, чтобы полакомиться, когда этого так хочется! — раздражается Софика, и первая радость от встречи с Тобиасом гаснет в её душе. — К тому же — я хочу есть! И если моя наставница узнает — это уж ни коим образом не касается вас, Тобиас!

Софика резко разворачивается и торопливо шагает вперёд, продолжая откусывать от кукурузы. Теперь — с гораздо меньшим наслаждением. Есть дальше ей теперь совершенно не хочется, но в душе Софики снова поселяется то злое упрямство. Глаза её почти щиплет от подступающих слёз, а щёки пылают от пылающей в груди бессильной злости, но Софика не позволяет себе плакать. В конце концов, она ведь не Руфина и не Амалья. чтобы заливаться слезами из-за малейшего пустяка!

Софика решительно шагает в сторону деревьев — прочь с широкой части дороги, по которой способны проехать несколько колясок в ряд. Кукурузу она почти доедает и теперь не слишком хорошо может понять, куда можно выкинуть оставшуюся от неё кочерыжку. Она вертит её в руках, а потом, кладёт себе в карман платья — лишь заворачивает в оставшуюся от сахарной клюквы бумажку.

— Подождите же! — кричит Тобиас, торопливо вылезая из коляски и довольно скоро подбегая к Софике. — У меня и в помыслах не было вас обидеть — я лишь хотел подшутить.

Софика всё ещё стоит спиной к нему, показывая тем свою обиду, но румянец на её щеках теперь пылает не от злости, а от торжествующего удовлетворения — внимание Тобиаса, его совершенно неприличное в высшем свете внимание, его порывистость и почти непристойность по мнению большинства людей в Мейлге, льстят самолюбию Софики, пусть она пока и не совсем готова признаться себе в собственном тщеславии.

— Возможно, моё чувство юмора несколько хуже, чем считают мои сёстры, и на некоторые шутки я реагирую довольно резко! — отзывается она ещё не слишком доброжелательно, но тут же не может сдержать любопытства и поворачивается к Тобиасу, должно быть, гораздо более резво, чем того требует ситуация, и едва не сталкивается с ним лбами. — А куда вы направляетесь?

На лице его снова появляется улыбка, а из глаз исчезает какое-то непонятное Софике взволнованное выражение. Мысль о том, что Тобиас, возможно, не хотел рассориться с ней, заставляет Софику улыбнуться ему в ответ столь неприлично кокетливо, что увидь её улыбку мачехина кузина, Софика тут же отправилась бы в родную деревню. Возможно — вместе с Руфиной и Амальей.

— На кленовую аллею, — отвечает Тобиас довольно покорно. — Там расположен доходный дом моей сестры, и мне следует за ним присматривать.

В голове Софики довольно быстро складывается тот факт, что им сегодня определённо в одну сторону. Добраться до дома Гесима на коляске удастся гораздо быстрее — приходит ей в голову. И в таком случае, удастся погостить у Гесима подольше — поболтать, выпить чуть больше чая и умять чуть больше печенья, и, возможно, одолжить какую-нибудь книжку не слишком пристойного содержания, над которой можно будет помечтать — а потом дать почитать Амалье, которая уж точно оценит. И ни за что не покажет Руфине.

— Вы ведь меня подвезёте? — улыбается Софика с ещё большим кокетством, чем прежде. — Мой брат живёт на пересечении кленовой и рябиновой аллеи. И, если вы отвезёте меня туда — я вас прощу!

Тобиас смеётся, но в смехе его нет ни намёка на осуждение. Софика уверена — многие на его месте рассердились бы на неё за эту дерзость, за это бесстыдное кокетство прямо посреди столицы Мейлге. Но Тобиас нисколько не сердится — уж определять это Софика давно умеет.

— Вы бессовестно мной пользуетесь, Софика Траммо, и заставляете нарушать все мыслимые и немыслимые приличия! — вздыхает он, но глаза у него по-прежнему смеются.

— Да, пожалуй, именно так! — всё так же кокетливо пожимает плечами Софика и улыбается, когда Тобиас подаёт ей руку и ведёт к своей коляске.

Она легко запрыгивает на подножку, а затем приземляется на мягкую обивку сиденья. Тобиас забирается следом и кивает молчаливому слуге, и тот заставляет коляску снова тронуться.

Они проезжают остаток вишнёвой аллеи довольно быстро — так Софике ещё сподручнее вертеть головой, оглядываясь по сторонам и подмечая детали, которые кажутся ей интереснее.

— Тут здания совсем белые! — с восторгом кричит Софика, когда они начинают движение по главной аллее, и едва не выпадает из коляски, высунувшись слишком сильно.

Тобиас успевает вовремя схватить её за локоть. Софика падает обратно на мягкое сиденье и с неугасшим восторгом продолжает разглядывать здания с главной аллеи — сплошь белые с позолоченной лепниной. У всех зданий здесь роскошные балконы. На некоторых, больших и, кажется, очень уютных, стоят стулья и столы. У некоторых из домов у ступенек стоят или сидят позолоченные львы, которых Софике почти неудержимо хочется погладить. Но для этого нужно остановить коляску и соскочить с неё — и Софика думает, что погладит львов на обратной дороге.

— Да, каждому ответвлению с главной аллее соответствует своя цветовая гамма — вот для вишнёвой это розовые и сиреневые оттенки, — поясняет Тобиас, усаживаясь несколько поудобнее. — Тогда как для кипарисовой аллеи это светло-серый и терракотовый, для каштановой — красный и тёмно-коричневой, для берёзовой — светло-зелёный, а для магнолиевой — бежевый и светло-жёлтый. На сосновой аллее — мы направляемся туда — используют оттенки синего цвета. Ну а центральной аллее соответствует белый цвет. И, чтобы хоть как-то подчеркнуть барельефы — их покрывают золотой краской.

Софика слушает его вполуха, стараясь больше увидеть и запомнить. Она полна восторга и радости, которые просыпаются в её душе и расцветают, подобно цветам. Софике хорошо и приятно сидеть рядом с Тобиасом. И ей нравится слушать звучание его голоса, пусть она и не собирается чересчур внимать его словам.

Тобиас рассказывает ей об особенных домах, о знатных семьях Мейлге, о всевозможных традициях и наиболее известных литературных и музыкальных вечерах, на которые, впрочем, не приглашают незамужних барышень, обладающих, по мнению многих, излишней впечатлительностью. Он говорит и о дворце королевы Мейлге, расположенном в самом конце магнолиевой аллеи, величественном и броском — в котором обязательно скоро состоится бал дебютанток.

Софика чувствует — он в своей стихии, когда принимается рассказывать о кораблях, стоящих в порту столицы Мейлге. О кораблях Тобиас знает столько, сколько не знает ни один из знакомых Софики. Впрочем, это и неудивительно — в деревушке Софики нет моряков, а из всех знакомых ей мужчин столицы она может выделить лишь Тобиаса и Гесима как тех, с кем перемолвилась больше, чем парой фраз.

— Притормозите на минутку! — кричит Софика Тобиасу почти в самом начале сосновой аллеи, когда видит слева от коляски ларёк со сладостями, а потом, повернувшись, объясняется нетерпеливо: — Я обещала Руфине купить леденцы — иначе она резво наябедничает про меня мачехиной кузине!

А Тобиас усмехается и качает головой, а потом покупает Софике столько леденцов, что могло хватить не только на одну Руфину — мятные, грушевые, лимонные, апельсиновые, яблочные, вишнёвые... Софика едва может уместить их в кармане своего платья.

Она счастливо улыбается Тобиасу и, подумав мгновенье, благодарно целует его в щёку — порывисто и уверенно, как целует она обыкновенно мачеху, отца, брата и сестёр. Дыхание Тобиаса становится прерывистым и тяжёлым, а молчание его затягивается до самой рябиновой аллеи.

Впрочем, Софика этого почти не замечает — она с восторгом разглядывает синие и голубые дома, ни на одном из которых нет ни позолоты, ни бронзы, и может думать лишь о том, что Руфина, должно быть, от счастья надолго перестанет кукситься. А ведь именно от Руфины теперь по большей части зависит свобода передвижений Софики. К сожалению, не от Амальи, всегда обладавший довольно лёгким нравом — пусть и предпочитавшей ябедничать при первой же опасности.

Только на рябиновой аллее Тобиас снова начинает говорить, но в голосе его определённо не достаёт былого спокойствия. На рябиновой и кленовой аллеях расположены сплошь доходные дома — и теперь рассказ Тобиаса в основном о владельцах этих домов, об их архитекторах, о некоторых финансовых проблемах, связанных с содержанием их домов. Но Софика нисколько не смыслит в финансах — этот разговор гораздо больше подходит Амалье, всегда на удивление неплохо разбиравшейся в подобных вещах.

— Остановите здесь! — командует Софика, когда видит нужный дом, и встаёт, тут же поспешно расправляя юбку своего клетчатого платья.

Когда Софика спрыгивает с коляски Тобиаса, все мысли её о том, что в кармане у неё покоится несколько бумажных пакетиков с леденцами, и она почти уверена — этим ей удастся подкупить Руфину и упросить её молчать о сегодняшней вылазке. И, может, даже не только о сегодняшней. Она бросает Тобиасу слова благодарности, даже не обернувшись, и торопливо бежит к дверям дома своего брата.

Дом, в котором теперь снимает квартирку Гесим Траммо, кажется его сестре, Софике, огромным и очень красивым, пусть и чуточку неприветливым и не слишком-то уютным. Здесь проживают много почтенных семей — так говорит Гесим мачехе и отцу, предпочитая, впрочем, не упоминать о том, что почтенные семьи и почтенные люди проживают гораздо на первых этажах, а вовсе не в убогой, пусть и весьма уютной, мансарде, разделённой на кучу мелких квартирок лишь тонкими перегородками. И именно из-за столь большого количества проживающих почтенных семей, должно быть, швейцар при входе смотрит на Софику явно неодобрительно.

Впрочем, должно ли Софике быть хоть какое-то дело до швейцара? Она даже не смотрит на него сверх должного и смело шагает внутрь, где делает пару в должной мере глубоких книксенов сидящим неподалёку от лестницы важным господам с какими-то газетами в руках, и те, как всегда бывает, перестают обращать на неё внимание, стоит лишь ей показать себя обычной юной леди из не столь уж богатой семьи. А вот это уже ей точно на руку — не обращающие на неё внимание господа перестают замечать некоторые странности в её поведении и даже не смотрят в её сторону, когда некоторая незаметность и, даже можно сказать, конфиденциальность, Софике так необходима.

У одного из маленьких диванчиков, стоящих в фойе, Софика едва не спотыкается о крохотную собачку, хозяйка которой, девочка лет десяти, смотрит на Софику довольно злобным для стой юной особы взглядом, а затем стремительно подхватывает собачку на руки и с обиженным видом громко топает прочь, а потом сталкивается со своей матерью или гувернанткой, которая тотчас принимается отчитывать вспыльчивого ребёнка. Это заставляет лишь усмехнуться.

Софика за каких-то пару минут, придерживая и несколько приподнимая руками длинную юбку клетчатого платья, бегом и почти что на одном дыхании — ну, если самую чуточку покривить душой, — поднимается по лестнице почти на последний этаж. Первые три этажа ей приходится бежать по широкой белой лестнице, устланной тёмно-синим ковром, и, когда по этой лестнице доводится спускаться солидной даме с семерыми ребятишками, несколько убавить шаг, чтобы не споткнуться о кого-нибудь из малышей. Или о собачку — тоже маленькую и определённо вредную, которую важно держит на поводке хорошенькая румяная особа лет шести с огромным синим бантом на затылке. Не то чтобы взгляд солидной дамы слишком тревожит Софику — хотя его определённо следует остеречься, чтобы не попасть в переделку. Однако у неё точно нет желания свалиться с лестницы и получить сотрясение или перелом. Дальше Софика бежит, не сбавляя шага, и приподняв полы юбки ещё выше — и уж почти втрое выше позволяемой приличиями высоты. Она перескакивает через ступеньку и пытается бежать ещё быстрее, но едва ли способна на это.

Лестница выше третьего этажа узкая, уже не такая светлая и не устлана никаким ковром. Стены здесь не украшены лепниной, а пара окон, впрочем, застеклённая цветным стеклом, не слишком большого размера, чтобы полностью осветить лестницу хотя бы днём.

Софике эта лестница нравится чуточку больше той, что внизу — здесь нет риска встретить чересчур строгих леди с кучей непонятных принципов и приличий в голове, которые могут её в ближайшем будущем узнать и испортить жизнь своими нравоучениями. И, конечно же, нет маленьких хорошо одетых барышень с собачками, которые всякий раз лезут

Дверь в узкий коридор, в котором и находится дверь в квартиру Гесима, слишком обшарпанная и ветхая, в отличие от дверей на более низких этажах — её давно следует хотя бы покрасить, если уж нет возможности сменить. В коридоре, и без того чрезмерно узком, путь то и дело почти полностью преграждают какие-то ящики и коробки. На некоторых из них лежат старые книги, и Софика, не в силах сдержать любопытства, берёт их в руки и читает названия: на одной написано «Рубиновая правда» от мадемуазель де Ховинне, и Софика с усмешкой откладывает её обратно, думая, что в стенах этого дома определённо должна обитать женщина, читающая столь бульварную литературу, на трёх других — названия, должно быть, каких-то университетских предметов, на последней — «Ошибки вселенной» от человека с именем Аристолошиа. Последнюю книгу Софика почти отбрасывает в сторону, несколько перепугавшись, а потом опасливо озирается по сторонам, со вздохом облегчения замечая, что в этом узком коридоре сейчас находится лишь она одна.

Не хватает ещё, чтобы её хоть кто-нибудь — пусть даже Гесим — заметил с подобной литературой в руках!

И всё же, любопытство не даёт Софике просто отойти. Она присаживается на корточки, всё-таки заглядывает в книгу и с некоторым удивлением замечает, что литография с изображением автора кажется ей весьма приятной, а слог его письма во вступлении весьма гладким и довольно интригующим.

Осознание это какой-то мучительной стыдливой волной пронзает всё естество Софики и заставляет едва ли не рассердиться на саму себя. Она торопливо кладёт книгу обратно и почти шарахается от неё, кляня себя и за собственное совершенно неуместное в подобной ситуации любопытство, и за некоторую симпатию к автору «Ошибок вселенной».

Аристолошиа — именно такое имя носит человек, которого в Мейлге предпочитают даже не вспоминать лишний раз. Он, кажется, повинен в смерти сестры или близкой подруги леди-создательницы Мейлге — что-то такое припоминает Софика из школьных уроков истории, которые прошли, должно быть, мимо её ушей, раз она не может вспомнить ничего более, укладывая сверху на «Ошибки вселенной» учебную литературу. Убедившись, что книга надёжно закрыта от посторонних взоров, Софика оправляет несколько примятое платье и шагает дальше — дверь в квартиру Гесима находится в самом конце коридора.

Заметив, наконец, нужную дверь — выкрашенную где-то с год назад в светло-голубой цвет, с прибитой гвоздями деревянной табличкой, на которой красивым почерком Гесима выведено: «64. Студент юридического университета Гесим Траммо», и словно наспех приколоченным небольшим деревянным почтовым ящиком — Софика принимается тарабанить в дверь что есть сил — если Гесим и окажется увлечён каким-то важным делом, так он точно её услышит.

Дверь распахивается едва ли за мгновенье до того, как Софика решает, что с Гесимом, должно быть, могло что-то случиться, и думает попробовать выбраться на крышу, чтобы затем проникнуть в квартиру брата через окно. Но, впрочем, радости на лице Гесима — вовремя избавленного от взлома квартиры — не слишком-то много. Он только вздыхает тяжело, увидев сестру, и поднимает на неё усталый и словно бы даже обречённый взгляд.

Гесим пропускает Софику в свою небольшую квартирку молча. Лишь зевает, даже не заботясь о том, чтобы прикрыть рот рукой, и то ли лениво, то ли обессиленно шагает в сторону, давая Софике возможность пройти, чем она тут же пользуется, не дожидаясь словесного приглашения.

Вид у Гесима весьма уставший, немного сонный и определённо нездоровый. Тёмные вьющиеся волосы Гесима всклокочены, а под глазами залегли тёмные тени. Он почти не одет — на нём старая фланелевая пижама в разноцветные полоски и нет даже тапок. На плечах у него висит лоскутное одеяло, связанное мачехой, а в руках здоровенная кружка, с какой-то явно остывшей жижей, отдалённо похожей на странную смесь кофе и чая, в которой плавает долька лимона.

Эта кружка — единственное, что заставляет Софику подумать, что её брат не спал, когда она принялась тарабанить в дверь. И осознание этого факта приносит с собой чувство стыда за то, что Гесима, с его возможной головной болью — а он, когда болеет, не спит лишь тогда, когда болит у него голова — она, Софика, потревожила так беспечно и даже бессердечно.

У Гесима в квартире совсем темно, но Софика не смеет зажигать магией свет. Старается идти осторожно, чтобы не наткнуться на стул или табурет, которые могут стоять посреди заставленной сундуками небольшой прихожей. Она понимает интуитивно, куда ей следует идти — и на этом всё. И Софика лишь надеется, что она не окажется слишком шумным гостем — и это после её столь бесцеремонного стука в дверь — и не навредит Гесиму ещё больше.

Когда они оба оказываются в небольшой заставленной немытыми чашками и многочисленными прозрачными банками с разными травами кухне, Гесим слабо и несколько виновато улыбается Софике, торопливо освобождает два табурета от стоящих на них банок, ставит кружку с непонятной жижей на одну из банок и, кивком пригласив Софику присесть, принимается греметь чайником, банками и чашками.

Гесим, должно быть, слишком много учится и читает без меры — во всяком случае, так было в родной деревне. Но только там всегда рядом были отец и мачеха, готовые проследить за здоровьем своих детей, а ещё свежий воздух, множество приятелей и целая куча соблазнов всё-таки отложить книжку подальше и пробежаться до речки или поиграть в прятки в лесу. Здесь, в столице, подобного рода соблазнов, должно быть, куда меньше. И уж точно, гораздо меньше возможностей пробежаться босиком по траве, не прослыв при этом чудаком или городским сумасшедшим.

Кухня кажется бедной и плохо обставленной — куда беднее, чем в их родной деревушке, а ведь Софика никогда не считала, что они жили богато. И уж определённо — куда меньше. На кухне дома без особых неудобств могут поместиться все члены семьи Траммо, и даже останется ещё место — как раз для того ребёнка, который вот-вот родится у отца и мачехи. Или ещё для двух-трёх детей. Но на кухне Гесима тесновато даже для двоих. Софика с трудом представляет, как может здесь поместиться кто-то третий. Потолок здесь — выбеленный совсем недавно, судя по нескольким засохшим белым каплям краски на столе — уже почти чёрен. И, должно быть, Гесим в последнее время чувствует себя прескверно, раз кухня оказывается настолько заставленной и немытой — Гесим, быть может, и позволяет себе порой некоторую небрежность в отношении к вещам, но никогда, даже в детстве, не был совсем уж грязнулей.

Здесь пахнет мятой, ромашкой и календулой — и ещё с десятком трав, названий которых Софика не знает. Окна на кухне зашторены так, что едва ли хоть одному солнечному лучу хотя бы теоретически удастся проникнуть в крохотное помещение — как это всегда бывает при приступах головной боли, с детства преследующих Гесима в самые неподходящие моменты его жизни. И Амалью, между прочим, тоже, вспоминает Софика, мысленно благодаря мироздание за то, что ей повезло не унаследовать эти мучительные головные боли от покойной матери.

Руфина не унаследовала их тоже — как и Софика. Но в отличие от сестры она порой клянёт себя за это и замечает, что головная боль, подобная той, которую нередко испытывают Гесим и Амалья, является приметой аристократичности и тонкости натуры — не даром же страдают от неё обычно лишь леди и джентльмены. Софика считает подобное мнение глупостью и блажью — и каждый раз, видя Амалью или Гесима в столь неприятном состоянии чувствует щекочущую в голове жалость к ним обоим. И к покойной матери тоже, пожалуй, пусть почти её не помнит.

— Ты уж прости, — едва слышно хрипит Гесим, магией кипятя воду в чайнике и тут же разливая её по чашкам — в единственную чистую чашку, которую Гесим тут же протягивает Софике, и старую чашку с коричневым налётом внутри, — что пока нет ничего к чаю — я попросил что-нибудь купить Джека, но, зная его, никогда не следует быть уверенным, что он купит то, что нужно. А я сам чувствую слабость и едва ли в состоянии покинуть квартиру без особой необходимости.

Софика едва не вздрагивает от звука его голоса. И едва не обжигается о чашку, мысленно кляня эти традиции пить этот напиток обжигающе горячим. Чай она тут же остужает магией до удобоваримого состояния.

— Думаю, мачеха говорит что-то подобное и обо мне! — широко улыбается Софика, стараясь приглушить голос как можно сильнее, и вытаскивает из кармана платья один из кульков с леденцами. — И да, думаю, мятные леденцы будут тебе гораздо нужнее, чем Руфине.

Гесим благодарно кивает и принимает кулёк дрожащими отчего-то руками. Софика думает, что он похудел ещё больше с их последней встречи. Теперь она может увидеть каждую косточку на его тонких кистях, увидеть каждую просвечивающую голубым венку на его запястьях и на лице. Софика не чувствует себя вправе упрекать его за небрежение здоровьем, но в этот момент ей хочется отчитать его, будто бы это она старше.

— А я думаю, если Джек удосужится притащиться до того, как ты решишь уйти, ты найдёшь, что у вас обоих есть что-то общее, — устало отзывается Гесим, отправляя один из леденцов себе в рот. — Например, вы оба определённо питаете явную склонность к эпатажу. И едва ли умеете быть тихими, когда у меня болит голова, а вы твёрдо намерены ворваться ко мне в дом.

Софика фыркает и отхлёбывает немного из своей чашки. На вкус оказывается сносно, пусть она и не слишком любит чай вообще. Подумав немного, она вытаскивает из другого кулька — он всё ещё лежит в её кармане — несколько грушевых леденцов. Руфине хватит и остального, думает она. В конце концов, Софика и не обещала ей слишком многого, а сейчас ей слишком хочется сладкого. А Гесим закрывает глаза и долго-долго молчит — и она понимает, что едва ли стоит его сейчас тревожить.

Софика как раз допивает свой чай, когда в кухню с жутким грохотом вваливается молодой небрежно одетый человек с огромной змеёй в руках. Софика от неожиданности опрокидывает на себя чашку, едва не взвизгивает и успевает мысленно порадоваться, что в чашке уже ничего нет. При входе этот человек — от него определённо несёт крепким алкоголем и он гораздо более высокого роста, чем следует быть в этой мансарде — едва не ударяется лбом о притолоку, но, нагнувшись поспешно, успевает избежать этого столкновения. Черты лица его, резкие и словно излишне угловатые, определённо более уместные для обладателя смуглой кожи, резко контрастируют с почти болезненной бледностью его щёк и лба, а определённо более светлые, чем нужно, глаза горят так ярко, что, кажется могут вот-вот дотла спалить маленькую квартирку Гесима. Этот человек широко улыбается, но изгиб густых тёмных бровей придаёт его лицу несколько суровое выражение. Софика, в первое мгновенье обратившая внимание лишь на змею, удивительно спокойно лежащую в его руках, успевает заметить, что на нём лишь грубые чёрные ботинки, старые тёмные залатанные штаны да запахнутое, но не застёгнутое, пальто, несколько болтающееся на угловатой, жилистой фигуре.

Должно быть, это и есть Джек, неуверенно думает Софика, припоминая про слова брата о «склонности к эпатажу» и всё ещё не зная, стоит ли ей захлопать в ладоши от восторга на эту выходку предположительно Джека или смерить его неприязненным взглядом за то, что тот — как и она, впрочем, некоторое время назад — нарушил покой Гесима.

— Гесим! Смотри, что принёс! — кричит предположительно Джек, поднимая змею над своей головой, и Софика отмечает про себя, что голос его, резкий и словно срывающийся, ему под стать и что ей однозначно следует на него рассердиться за столь бессовестное нарушение тишины. — Как шарф — только раза в два полезнее! Наденешь — и горло сразу пройдёт!

Впрочем, Софика едва может сдержать смех. Незнакомец кажется ей несколько забавным, если это слово вообще можно к нему применить, но уж совершенно точно необычным, даже необыкновенным. Ей хочется расхохотаться, ей хочется рукоплескать весьма примечательному появлению Джека. Софика смотрит на змею, которая кажется ей скорее удивительной и странной, чем пугающей, с интересом разглядывает узоры на чешуе и думает, что определённо не прочь была бы подержать змею в руках хотя бы пару мгновений.

Но Гесим шарахается и от змеи, и от предположительно Джека, а лицо его перекашивает гримаса почти нестерпимой боли. И Софика мысленно готовится подскочить к брату, если тому станет столь плохо, что он не сумеет удержать равновесия и завалится в сторону. Она думает, что определённо стоит написать мачехе, чтобы она выслала Гесиму каких-нибудь обезболивающих трав.

Или, возможно, Гесиму следует отправиться на пару месяцев в родную деревню, где мачеха и отец как следует проследят за тем, чтобы он хорошо отдохнул. И уж точно — не дадут ему зачитываться своими умными книжками допоздна, раз уж Гесим так страдает от боли!

— Ты, должно быть, решил, что если нет горла — нет проблемы, Джек? — мрачно усмехается Гесим и, недовольно цокая языком, качает головой. — Ну уж нет — это создание я на шею не надену, даже не проси! Да и болит у меня голова, а не горло — ты знаешь меня достаточно давно, чтобы это запомнить.

Гесим ставит кружку на стол, с трудом поднимается с табурета и, шатаясь, ковыляет в сторону комнаты. Софика не видит, но слышит, что он сначала садится, а потом и ложится на старый пружинный диван, который когда-то, если верить рассказу Гесима в прошлый раз, когда-то стоял в одной из нижних комнат.

Софика не знает — стоит ли ей подняться вслед за братом и пройти в комнату или остаться в кухне и не тревожить его лишний раз. Поэтому она остаётся и лишь бросает на Джека полные любопытства взгляды.

Джек не идёт за Гесимом, остаётся стоять в кухне. Змею он по-хозяйски оборачивает вокруг своей шеи, а потом садится на табурет и загадочно косится на чашку, лежащую неподалёку от Софики. Не слишком долго подумав, он берёт в руки чашку, из которой только что пил Гесим, и в несколько глотков осушает её до конца.

— А змея меня не укусит или не придушит, если я её поглажу? — осторожно интересуется у Джека Софика, разрывая повисшую в воздухе ставшую несколько неловкой тишину.

Джек, очевидно, считающий тишину не менее неловкой, вцепляется в Софику пронзительным, цепким взглядом, в котором, впрочем, гораздо больше радости, чем, как кажется Софике, должно быть в глазах человека подобного внешнего вида и подобного чувства юмора после какого-то глупого и незначительного вопроса от барышни в платье с дыркой в подоле.

— Откуда мне знать? — пожимает плечами Джек, усилием воли скрывая озарившую лицо радость. — Может укусит, может придушит, а может — нет. Я и про себя-то знать не знаю!

Софика улыбается ему в ответ и видит, как зажигаются снова радостью его глаза, как он почти подаётся к ней вперёд, а змея с его шеи смотрит на Софику почти что плотоядно. И остаётся лишь надеяться на то, что в том месте, откуда Джек её достал, догадались её перед продажей — или ещё какого-либо рода сделкой — хорошо покормить.

— Но вы ведь можете попробовать! — улыбается Джек, придвигая табурет ближе, и Софика, хихикнув и почти одновременно икнув, медленно протягивает к змее руку и успевает коснуться её чешуи, а потом гораздо более стремительно, чем следует, чтобы хотя бы показаться смелой, отдёргивает руку.

И снова глупо хихикает, тут же закрывая рот обеими ладонями. А потом, словно сообразив что-то, снова касается змеи, и возмущённо фыркает, сообразив, что перед ней лишь хорошо сделанная магическая иллюзия. От этого факта Софике хочется залепить Джеку пощёчину или хотя бы как следует похлопать по плечу. Её возмущению — и почти разочарованию вперемешку с облегчением — нет предела. Их едва ли можно описать хоть какими-то сколько-нибудь приличными словами! А Джек принимается хохотать так страстно и заразительно, что Софика и сама не может сдержать хохота — тем более, что смеяться ей хочется уже давно.

Отсмеявшись вволю, Софика облокачивается об стол и наливает себе из чайника просто воды, которую, тут же остудив, выпивает. Джек успокаивается несколько дольше — пусть теперь он больше силится сдержать хохот. И тут же уничтожает иллюзию, которой Софике, пожалуй, даже немного жаль.

Джек хлопает себя по карманам пальто и выуживает оттуда несколько пачек с печеньем, которые тут же оказываются на столе. Печенье не самое дорогое, замечает Софика. Но из тех, которые она любит.

— И что только делает столь очаровательная отважная барышня в мансарде доходного дома на сосновой аллее? — интересуется Джек, хитро улыбаясь, когда Софика тянется за печеньем.

— Очаровательная отважная барышня навещает больного, но всё же не умирающего брата, Джек! — доносится из комнаты голос Гесима, и он впервые за сегодня кажется Софике достаточно сильным и достаточно твёрдым, пусть и определённо недовольным. — Здесь тонкие стены, Джек, а твой голос и глухой услышит!

Софика вновь глупо хихикает, под шумок забирая себе несколько больше печенья, чем, определённо, стоит брать прилично воспитанной девушке, а Джек, усмехаясь, строит весьма забавную гримасу и закатывает глаза.

Уже вечер. Становится всё темнее, и Софика может лишь надеяться, что часы ещё не пробили восемь, и мачехина кузина со своими воспитанницами не возвратилась домой и не проверила, как ведут себя наказанные. На самом деле, Софика до сих пор не знает, что ей сказать, если мачехина кузина нагрянет раньше положенного. О, Софика до сих пор не придумала никаких оправданий! Об этом, право слово, следовало подумать ещё утром. Но утром она думала о Гесиме, чае и печенье, чуть позднее о Тобиасе, а потом о друге брата Джеке и о его превесёлой шутке со змеёй... Придумывать же теперь... было попросту скучно.

В дом мачехиной кузины Софика возвращается без особых приключений — лишь однажды, зазевавшись, кажется, на главной аллее, она падает и пребольно ударяется локтём. Остальное же путешествие проходит и вовсе без происшествий. Софика довольно ловко забирается на дерево, не забывает даже забрать клочок ткани с ветки — и снова почти вздыхает по дырке на новеньком платье, — а потом вполне успешно добирается до своего окна и перелезает через подоконник, почти тут же оказываясь в собственной кровати.

Руфина встречает её нетерпеливым взглядом. Впрочем, не подскакивает со своей кровати, на которой сидит, а лишь словно бы настороженно выпрямляется. Розовый шёлковый шарф, который она вышивала утром, теперь в сложенном виде лежит у неё на прикроватной тумбочке, а в руках у Руфины одно из стареньких платьев Софики. И на платье этом по сравнению с состоянием на сегодняшнее утро определённо появились новые аккуратные заплатки.

— Ну что? — нетерпеливо интересуется Руфина, всем телом подаваясь вперёд к сестре и даже выпуская из рук иголку. — Ты смогла купить леденцов?

Софика усмехается и достаёт из кармана платья несколько бумажных кульков, которые Руфина — обрадованно и изумлённо охнув — тут же торопливо прячет: один под подушку, остальные в прикроватную тумбочку. На лице Руфины явно читается радость и удовлетворение. И Софика понимает — она ничего не расскажет мачехиной кузине о совершенно неприличных прогулках, если только та сама не обнаружит в её вещах запретную сладость.

— Мятные пришлось отдать Гесиму, — говорит зачем-то Софика, скидывая с себя уличные ботинки и укладывая их обратно в шкаф. — У него сильно болела голова, и я не могла не оставить ему их.

Затем приходит очередь платья — Софика снимает его и надевает взамен одно из своих старых, на которых теперь красуются новые заплатки. Любимое клетчатое платье летит в шкаф — определённо следует спрятать его подальше, и уж точно не показываться мачехиной кузине на глаза в нём, пока оно не будет заштопано и постирано. Иначе не избежать совершенно излишних вопросов. Софика определённо не желает слушать лишние вопросы. И уж тем более не желает на них отвечать.

В стареньком жёлтом платье Софика выглядит вполне пристойно, пусть и несколько небрежно. Софика торопливо расплетает волосы и заплетает их заново — за время её прогулки косы несколько растрепались, и мачехиной кузине, должно быть, если она увидит это, будет несколько непонятно, как могли растрепаться так её волосы, если Софика весь день сидела в комнате.

Софика вертится перед зеркалом, почти как Амалья, припоминая слова о собственной «очаровательности», сказанные Джеком, и ей вдруг чудится, будто бы она и правда очаровательна — не просто же так у неё всегда было партнёров по танцам даже больше, чем у хорошенькой Амальи с кукольным личиком. Возможно, что-то такое есть в её лице, волосах, фигуре, что делает её, если уж не красивой, то хоть немного особенной. Софика с гордостью смотрит на свои длинные косы с вплетёнными в них жёлтыми лентами и довольно улыбается.

— Отец пишет мне, что беспокоится, не завёл ли Гесим дурных друзей и знакомых, — серьёзно замечает Руфина, ставя на платье Софики последнюю заплатку и поднимаясь с кровати, чтобы положить платье в шкаф. — В детстве Гесим удивительно легко поддавался дурному влиянию, и отца беспокоит, не попал ли он под дурное влияние теперь, когда находится столь далеко от дома.

У Софики перед глазами стоит улыбающееся лицо Гесима — не то измождённое выражение замученного сильной болью человека, а спокойное и чуточку самодовольное, — и она не может удержать усмешки.

— Гесим и сам на кого угодно может оказывать дурное влияние! — легкомысленно отзывается Софика, поворачиваясь к зеркалу левым боком и задумываясь о том, что неплохо было бы подчеркнуть тонкую талию поясом, приоткрыть плечи и накинуть на них полупрозрачную шаль. — Я не помню у нас дома ни одной дурной компании, которую Гесим бы не возглавлял сам!

На лице у Руфины появляется недовольное, почти сердитое выражение, а губы начинают дрожать, словно от непосильного нервного напряжения.

— Ты совсем дурочка? — спрашивает Руфина рассерженно, подбоченившись и глядя исподлобья на Софику. — Речь идёт о нашем родном брате! Мы просто обязаны делать всё возможное, чтобы ничто не сбило его с истинного пути!

Софика лишь усмехается и, ловко крутанувшись перед зеркалом: так, что подол платья закружился вместе с ней, запевает глупую старую песенку не самого доброго и, пожалуй, не самого благопристойного содержания, которую как-то слышала от деревенского выпивохи. Руфина при первых же звуках кривит губы и смотрит раздосадовано и словно бы разочаровано. Она хмурится и широкими быстрыми шагами отходит в сторону, снова занимая свою кровать. В руках Руфины вновь появляется розовый шёлковый шарф и иголка с серебристой ниткой, и она делает первые нервные стежки.

— О, Руфина! — весело кричит раззадоренная недовольством сестры Софика, голосом подражая одному из проповедников, которых пару лет назад принимал в своём доме отец сестёр. — Как это похвально, что вы готовы насильно облагодетельствовать и наставить на истинный путь всех вокруг, даже не спрашивая их на то желания и согласия!

Руфина ещё больше поджимает губы и принимается орудовать иголкой совсем уж быстро и нервно. На лице Руфины застывает то надменно-оскорблённое в лучших чувствах выражение, которое порой не исчезает с её лица целыми днями, делая мишенью для насмешек Софики и Гесима. Руфина больше не смотрит на Софику — как это всегда бывает, когда она столь рассержена, и Софике вдруг поистине непреодолимо хочется заставить сестру разозлиться ещё больше. До беготни по комнате и швыряния в друг друга подушками, которое непременно окончится смехом и примирением.

Софика подскакивает к прикроватной тумбочке Руфины и хватает оттуда толстую книгу в тёмно-малиновой обложке, на которой серебристыми полустёртыми буквами выведено название: «Воззвание к добродетели», которое Софика с детства считала до неприличия скучным.

В этой книге одна из глав как раз про то, как просто порой находится пагубное влияние на умы юных джентльменов и леди. О, в этой главе, насколько Софика знает из наставлений отца и нравоучений Руфины, приведены целые проповеди о вероятно поджидающих на жизненном пути искушениях, соблазнах и дурных компаниях, которые могут заставить сделать неверный выбор даже человека, получившего воспитание в семье самых строгих и правильных нравов.

Когда мачехина кузина входит в комнату, Софика как раз с самым сосредоточенным видом держит книгу раскрытой примерно на середине, пытаясь найти ту главу — под рассерженное сопение низко склонившейся над вышиванием Руфины. И следует поблагодарить провидение за то, что приход этой невыносимо строгой женщины не случился получасом ранее.

— Что же... Вероятно, вы осознали свои вчерашние проступки, — произносит задумчиво мачехина кузина, с явным удовольствием оглядывая Софику и Руфину. — Думаю, вы не только можете спуститься к ужину, но и побывать на завтрашнем пикнике. Жду вас к ужину через пятнадцать минут, барышни.

С этими словами она разворачивается и с самым чинным видом уходит, снова оставляя сестёр одних. Ключ в замке, однако, в этот раз не проворачивается.

— Не трогай мои книги, раз уж ты в них ничегошеньки не смыслишь! — сердито шепчет Руфина, когда за спиной мачехиной кузины закрывается дверь, а через пару минут добавляет уже чуточку более миролюбиво: — Хотя, признаться, нас выручило то, что тебе так хотелось меня поддеть и уколоть, что ты даже заглянула для этого в одну из моих книг!

Софика пожимает плечами и тотчас возвращает «Воззвание к добродетели» на прежнее место — тем более, что она не уверена, что не заснёт, если прочтёт ещё хотя бы строчку оттуда, — даже забыв издевательски скривиться — она и сама несколько озадачена собственным везением.

А Руфина принимается хлопотать — выуживает откуда-то из сундуков два чистеньких белых передника (из тех, что следовало дома надевать к праздничному обеду или встрече гостей) и повязывает один себе, а второй заставляет повязать Софику, которая с гораздо большим удовольствием спустилась бы к ужину и вовсе без передника. Что, впрочем, определённо подверглось бы критике со стороны мачехиной кузины.

— И надень туфли! — даёт наставление Руфина, придирчиво оглядев сестру с головы до ног. — Ты ведь не можешь пойти на ужин босиком!

Софика едва ли может в полной мере согласиться с безаппеляционностью последнего заявления, впрочем, решает отчего-то не спорить. Она подходит к своему шкафу и достаёт оттуда пару туфель — не бальных, разумеется, но во всех отношениях пристойных и приличных, — которые тут же надевает.

Руфина выглядит вполне довольной и гораздо более благодушной, чем несколькими минутами ранее. Лицо её кажется спокойным и теперь даже красивым. Она вообще довольно красива, когда становится мягкой и ласковой, думается Софике. Руфине следует просто вести себя проще и спокойнее, а не изводить себя новомодными причёсками и неудобными нарядами, чтобы достичь того, чего ей хочется.

Сёстры Траммо выходят из комнаты как раз минут через десять после того, как мачехина кузина ушла от них. И Софика, пожалуй, самую малость рада, что в этот раз ей позволено покинуть комнату традиционным путём — по лестнице, — а не карабкаясь по веткам стоящего вблизи дерева.

Они проходят мимо дверей в комнаты других воспитанниц — насколько Софика знает, все здесь живут по трое. Каждая дверь имеет свой номер. Вот сёстрам Траммо досталась комната под номером одиннадцать. Тройняшки Домирре, Марта, Камилла и Долли, единственные, имена которых Софика успела запомнить с момента приезда, живут в четвёртой комнате и носят совсем одинаковые платьица и причёски, что едва ли возможно их не путать. Мачехина кузина же располагается в комнатах внизу. Там же находятся столовая, несколько гардеробных и комната для музицирования, где стоит тёмно-синий лакированный рояль.

— Кстати, разве ты не говорила, что девочки поужинают на вечере стихов? — с недоумением спрашивает Софика у Руфины, когда они спускаются по широкой деревянной лестнице на первый этаж.

— Леди на людях должна есть как птичка! — не оборачиваясь даже повторяет одно из наставлений всех почтенных матрон Руфина.

У Руфины на затылке повязан кораллово-красной лентой бант, и сам этот бант кажется Софике похожим на огромную бабочку. Волосы у Руфины гораздо короче, чем у Софики, но, пожалуй, чуточку гуще. И того же оттенка каштанового, который в Мейлге совсем не считается красивым.

— Стервятники и ястребы, кажется, тоже птички! — не удерживается от возражения Софика и лишь усмехается на предостерегающий гневный взгляд резко обернувшейся Руфины.

До стола они доходят молча. Софика тут же занимает свободное место справа от Амальи, а Руфина садится слева. Напротив них сидят и шушукаются между собой тройняшки Марта, Камилла и Долли, невысокие и рыженькие, с худенькими веснушчатыми личиками. Софика готова поклясться, что скоро совсем перестанет их путать — Долли самая говорливая из них, у обладающей самыми изящными из тройняшек манерами Камиллы щербинка между зубами, а у любопытной смешливой Марты больше всего веснушек на носу.

— Мы будем играть Осень, Зиму и Весну в представлении через неделю — я обо всём договорилась с тётушкой! — весело подмигивает сёстрам Амалья, когда на стол подают куриный бульон с плавающим в ним разрезанным пополам варёным яйцом. — Софика разучивала арию Осени в прошлом году, и все нашли, что у неё вполне приятный голос, а костюмы осталось лишь подогнать на нас! И я буду просто потрясающе смотреться в платье Зимы!

Софика набрасывается на бульон так жадно, словно не ела много дней подряд. Амалье она просто кивает в ответ, не желая слишком много думать о предстоящих репетициях и многочисленных примерках.

— Но я хочу играть Осень или Зиму, а не Весну, у которой даже слов нет! — недовольно отзывается Руфина, впрочем, не осмеливаясь говорить слишком громко в присутствии мачехиной кузины. — И почему вам вечно достаются роли лучше, чем мне? Ведь именно я старшая!

Софика, проследив настороженно за мачехиной кузиной, осторожно, чтобы та не заметила, вылавливает яйца из тарелок даже не притронувшихся к бульону Руфины и Амалью. Софика почти убеждена, что Руфина сейчас сверлит Амалью недовольным, обиженным взглядом, но сама она гораздо больше занята тем, чтобы незаметно поменять свою пустую тарелку сначала с тарелкой Амальи, а потом, когда и этот бульон съеден до последней ложки, поменять пустую тарелку Амальи с тарелкой Руфины.

Когда тарелки с бульоном уносят, и вместо них на столе появляется запечённый картофель с тушёной капустой и фрикадельками, процедура повторяется — сначала Софика с жадностью уплетает свою порцию, а потом уминает за обе щеки содержимое тарелок своих сестёр.

Этих действий, кажется, не замечают ни мачехина кузина, ни Амалья с Руфиной, больше занятые своей перепалкой, из которой Софика улавливает лишь отдельные слова. Зато остальные воспитанницы мачехиной кузины — в том числе, тройняшки Марта, Камилла и Долли — уже тихонько посмеиваются и перешёптываются между собой.

— Но ведь ты совсем не умеешь петь! — наконец, говорит Амалья совершенно безжалостно своим милым тоненьким голосом, даже не пытаясь его приглушить. — И только у Весны нет арий! Тебе подходит только эта роль, если ты не желаешь опозориться!

В это время как раз уносят тарелки из-под тыквенных оладий. С ними история с переменой блюд повторяется так же, как и с бульоном, и с картофелем и фрикадельками. Софика как раз успевает доесть все три порции. Последняя оладушка влезает в неё уже с трудом.

Руфина на слова Амальи — весьма жестокие, пожалуй, пусть и вполне справедливые — с обидой отворачивается и замолкает до конца ужина — остаются лишь десерт, на который воспитанницам мачехиной кузины подают по куску вишнёвого пирога с творожным кремом.

Десерта, впрочем, как и было обещано, Софике и Руфине сегодня за ужином не подают — однако наевшаяся досыта Софика и не уверена, что в неё может влезть хотя бы ложка чего-нибудь ещё. Руфина напротив — страдальчески смотрит на куски пирога в тарелках других воспитанниц, впрочем, к Амалье не поворачивается. На этот раз мачехина кузина пристально наблюдает за наказанными — наказаны сегодня не только Софика и Руфина, но и Долли, а также ещё две девочки, — чтобы им ни в коем случае не перепало ни кусочка запретного десерта.

Амалья же ест свой пирог без всякого видимого аппетита, хоть и съедает, кажется, до последней крошки. Софика видит, как дрожат её пальцы, а на лице появляется непривычное, неправильное для Амальи упрямое выражение.

Сегодня — по указанию мачехиной кузины — Амалья снова спит отдельно от них. Она вернётся в спальню только завтрашней ночью — когда с Софики и Руфины будет окончательно снято наказание за выходку Софики на балу. Пусть и останется наказание за танцы дома после этого бала.

Софика почти физически чувствует, какое облегчение испытывают и Амалья, и Руфина от слов мачехиной кузины, что им не придётся делить комнату сегодня. А завтра они помирятся. Софика в этом уверена. Колкие, обидные слова успеют позабыться за ночь и целый день, полный новых впечатлений. Руфина подумает и поймёт свою неправоту — ей действительно не исполнить даже арию Осени, не говоря уже о гораздо более сложной и объёмной партии Зимы, — а Амалья осознает чрезмерную резкость своих слов и поймёт всю тяжесть обиды Руфины из-за того, что ей придётся весь спектакль молчать, лишь красуясь в ярком наряде.

Оказавшись в комнате, Руфина вновь принимается остервенело вышивать — Софика почти уверена, что ещё немного и злосчастный розовый шарфик станет скорее серебристого цвета от покрывающей его вышивки. Руфина орудует иголкой ловко и определённо чересчур поспешно. Она снова склоняется над рукоделием почти в три погибели.

Софика — ей сейчас вдруг впервые за долгое время не хочется смеяться и шутить — скидывает с ног туфли, достаёт из своего саквояжа книгу — забавный иберский приключенческий роман, чтение которого, должно быть, могло считаться не самым подходящим занятием для настоящей леди из Мейлге — и молча погружается в чтение, заставляя себя отстраниться мысленно от того, что произошло за ужином.

В какой-то момент Софике надоедает читать, и она откладывает книгу в сторону, уложив обложкой вверх, чтобы не потерять страницу. Софика стягивает с себя платье вместе с беленьким передником, торопливо стаскивает бриджи — и платье с передником, и бриджи тут же летят на пол — и забирается под одеяло, выключая магией свет над своей кроватью.

Руфина перестаёт вышивать тут же. Софика лежит спиной к ней и слышит, как Руфина откладывает шарф, иголку и нитку на прикроватную тумбочку, встаёт с постели и переодевается в ночную рубашку, тщательно вешая каждую вещь на своё место в шкаф, а затем тоже гасит свет и ложится в кровать.

Софику эти звуки почти убаюкивают. Она прикрывает глаза и отчего-то думает, что неплохо было бы как-нибудь рассказать Руфине и Амалье о Джеке. И о Тобиасе.

— Как думаешь, есть ли в этом смысл? — тихо спрашивает Руфина через некоторое время, беспокойно ворочаясь в постели и всё же не находя удобного положения. — Выходить в свет, красоваться в ярких нарядах, пытаться быть привлекательной для всех этих незнакомых мужчин... Не лучше ли нам было остаться в нашей родной деревне? Я не уверена, что наша мама одобрила бы и эти балы, и спектакли, эти платья с почти обнажённой грудью... Не предаю ли я её память, участвуя во всём этом?

Руфина поворачивается на бок и понимает, что Софика её не слышит — Софика уже крепко спит и видит теперь сны об огромных змеях, что не спешат её ужалить или задушить в своих объятьях, о забавном Джеке, любимом брате Гесиме и обходительном бароне Тобиасе.

 

Наутро Софика просыпается от сильного, пусть и вполне безболезненного тычка в бок. Вставать совершенно не хочется — ещё слишком рано, и Софика, уставшая от вчерашних приключений, больше всего на свете желает снова выспаться. Или хотя бы отлежаться в тёплой постели, не вылезая из-под одеяла.

— Скоро завтрак! — оповещает сестру Руфина чересчур бодро. — А потом нас оденут и поведут на пикник. Нельзя опаздывать ни в коем случае!

На пикник всем воспитанницам мачехиной кузины пошиты новые платья, специально для так называемых «взрослых» пикников — без фартуков и с длинной юбкой, как и полагается барышням, уже вышедшим в свет. Софика не знает ещё, какое именно платье досталось ей, но почти уверена, что Амалья пойдёт на пикник в каком-нибудь голубом наряде, а тройняшкам Марте, Камилле и Долли достанутся бирюзовые или кремовые.

О фасоне Софика не знает почти ничего — мода на фасоны платьев для пикников меняется едва ли не каждый год, и всякий раз пансионам необходимо заказывать у портных всё новые платья для своих воспитанниц.

Пропустить примерку у Софики нет никакого желания. Пикник, в отличие от вечера стихов, ей ужасно хочется посетить — там будут воспитанницы не только этого пансиона, будет довольно и молодых людей, и можно будет, пока мачехина кузина не видит, полакомиться мороженым или чем-то другим.

Однако до примерки ещё есть время — коль Руфина торопится на завтрак.

— Коль мы будем на пикнике, — замечает Софика спросонья недовольно, одной рукой отталкивая от себя Руфину, — какой смысл в завтраке? Можно явиться только на одевание и поспать хотя бы лишние полчасика...

Софика снова прикрывает глаза и надеется досмотреть прерванный сон — или хотя бы понежиться немного в постели и помечтать о всяких глупостях вроде праздной жизни где-нибудь во дворце и никогда в жизни больше не подниматься с постели раньше полудня.

— Ну вставай, вставай! — снова трясёт Софику за плечи Руфина, и голос у неё определённо более жалобный, чем Софика может выдержать. — Для тебя не аргумент все наставления для юных леди, но я ужасно проголодалась и просто не дотерплю до пикника, а спускаться в одиночестве я боюсь!

Софика нехотя поднимается на кровати. Настроение у неё не самое хорошее. Она бросает на Руфину тяжёлый взгляд и откидывает с себя одеяло.

Руфина уже одета в домашнее платье — другое, не то, что было вчера. У этого платья подшит подол, а в груди оно великовато для Руфины. Оно совершенно немодного покроя — об этом иногда с презрением отзывается Амалья. На рукавах и поясе платья вышиты бисером яркие разноцветные птички, а ворот у него кружевной. Платье, кажется, из тех, что достались Руфине от покойной матери. Руфина категорически отказывается, когда отец или мать просят её одолжить Софике или даже Амалье это платье хотя бы на один приём, и бережёт его пуще всего на свете.

Искать одежду не приходится — чистое домашнее платье Софики, нижняя юбка, нижняя рубашка и передник лежат аккуратно сложенными на кровати Амальи, а домашние туфли стоят рядом с ней. Бриджи и оба вчерашних платья отложены в сторону — к вещам, которые стоит отдать в стирку. И Софика поспешно скидывает с себя всю одежду — и немного хмурится от холода — и так же поспешно одевается, не слишком заботясь о том, чтобы всё было аккуратно.

Забота Руфины кажется немного приятной, и порядком смягчает недовольство Софики, пусть и не поднимает ей настроение в полной мере. Поиск вещей сейчас порядком разозлил бы её — тем более, что едва ли есть какой-то смысл одеваться, если после завтрака их всё равно переоденут для пикника, — и предусмотрительность Руфины оказалась вполне кстати.

— Если бы ты вчера лучше поужинала, то завтрак не был бы сейчас тебе столь необходим! — ворчит Софика себе под нос недовольно, когда наклоняется затем, чтобы обуться.

Эти домашние туфли ей определённо становятся малы, и это весьма некстати — мачехина кузина лишь недовольно нахмурилась, узнав размер ноги Софики, и едва ли обрадуется необходимости покупать той туфли на размер больше, а у Руфины и Амальи нога гораздо меньше, так что, не удастся позаимствовать туфли у них, как можно было бы сделать с одеждой.

Когда Софика, теперь уже полностью приготовленная к тому, чтобы спуститься в столовую, выпрямляется, она обращает внимание, что на растерянном лице Руфины вдруг появляется столь нежное, трогательное выражение, что Софика не знает даже, что ей и делать.

— Ты правда заметила, что у меня вчера был плохой аппетит? — спрашивает Руфина, и тёмные глаза её до того светятся благодарностью, что Софике на мгновенье отчего-то становится ужасно стыдно. — Это очень мило с твоей стороны!

Руфина порывисто обнимает сестру, и в объятьях её гораздо больше нежности, чем когда-либо. Когда Руфина отстраняется, её щёки красны от румянца, а в глазах стоят слёзы, которые она со смущённой улыбкой вытирает чистеньким носовым платочком, взятым из расшитого бисером кармана.

Они спускаются к завтраку, не говоря друг другу ни слова. И — тоже направляющиеся на завтрак — тройняшки удивлённо переглядываются из-за этого. И Марта, пошептавшись с сёстрами и, должно быть, заручившись их согласием, отправляется стучаться в комнатку под номером пять. Софика знает — тройняшки дружат с белокурой полненькой девочкой из пятой комнаты, и готовы сплетничать гораздо больше других девушек в пансионе.

Амалья к этому времени уже сидит за столом, но Руфина поспешно занимает свободное место подальше от неё. На лице Амальи явственно читается искреннее огорчение, и Софика, пожав плечами, подбадривающе ей улыбается и садится на свободное место рядом с Руфиной, не чувствуя себя вправе уйти к Амалье после утренних объятий. Амалья тихонько вздыхает.

На стол ещё не подают — не подадут, пока за столом не появится мачехина кузина и не объявит привычно строгим голосом, что все опоздавшие остаются без завтрака. Примерно тогда на столе окажутся тарелки с каким-нибудь блюдом. На завтрак обычно подаётся всего одно — каша, омлет или оладьи с каким-нибудь вареньем. Софика мысленно молится, чтобы сегодня подавали не кашу — омлетом или оладьями она позавтракает с куда большим удовольствием.

Но, когда мачехина кузина садится во главу стола — за столом сидят уже все воспитанницы, нет ни единого свободного места, — подают молочную рисовую кашу, должно быть, противно сладкую на вкус. Софика даже не может заставить себя попробовать хотя бы ложечку.

И пока она лишь тайком следит за мачехиной кузиной, всегда — и весьма удачно, что так выходит — не слишком внимательной во время приёмов пищи.

— Терпеть не могу рисовую кашу на молоке, — шепчет Софика Руфине, когда мачехина кузина поворачивается к одной из учениц, чтобы сказать ей что-то. — Можешь съесть мою порцию, если хочешь.

Руфина молча кивает и, доев свою кашу, осторожно, чтобы не заметила мачехина кузина, забирает тарелку Софики. Руфина, кажется, действительно ужасно голодна. И Софика со стыдом думает, что это она-то — подкрепившаяся горячей кукурузой по пути к Гесиму и печеньем у него дома с жадностью набросилась на ужин, чувствуя себя в состоянии проглотить целого слона. Каково же пришлось Руфине, которая весь вчерашний день просидела голодная, а затем нисколечко не подкрепилась за ужином, слишком обиженная распределением ролей в предстоящем спектакле, чтобы вкушать бульон или фрикадельки?..

На примерке, уже после окончания завтрака, Софика обнаруживает, что для неё приготовили ярко-жёлтое шёлковое платье с рукавами-фонариками, тонким чёрным поясом и кружевным шейным платком чуть более приглушённого, нежели платье, оттенка жёлтого. Платье кажется ей вполне прелестным, и она про себя отмечает, что несколько благодарна мачехиной кузине за такой выбор. Честно говоря, Софика вообще даже не представляла, что платье, которое ей достанется, будет столь хорошо.

Софике заплетают косу — по правде говоря, она знает, что большинство девушек отправятся на пикник с распущенными волосами, лишь убрав от лица и заколов на затылке пряди с висков, однако у Софики волосы длиннее, чем до пояса, и ей определённо не следует распускать их перед всеми. Или стоит обстричь — но на это Софика едва ли способна дать согласие.

Амалья, как и следовало ожидать, крутится перед зеркалом в платье из голубого бархата с прелестной вышивкой на поясе, подоле и рукавах и шелковым шейным платком, украшенном мелким бисером. Амалья восхищена собой и своим роскошным платьем — самым роскошным из всех, пожалуй, что здесь находятся. Марта, Камилла и Долли перешёптываются в почти одинаковых бирюзовых атласных платьях — отличают платье лишь вышивка на подоле да разноцветные пояса. Подруга тройняшек с удовольствием любуется на себя в голубом батистовом платье с вышитыми бабочками. Фасоны у всех действительно одинаковые — до размера рукавов-фонариков, длины юбки и количества аксессуаров. И Софика с любопытством оглядывает всех вокруг, пока не замечает Руфину в полосатом коричнево-бежевом платье, должно быть, из камлота, а пояс и шейный платок кажется чрезмерно простыми.

Осознание острой несправедливости происходящего переполняет Софику почти мгновенно — она почти чувствует, как вскипает от праведной ярости кровь в её венах. Она быстрым шагом пересекает зал, почти расталкивая некоторых воспитанниц мачехиной кузины, что находятся у неё на пути, оказываясь рядом с Руфиной, и хватает сестру за руки.

— Мы можем попроситься поменяться платьями, — шепчет Руфине Софика, не особенно заботясь о том, не слишком ли громок её шёпот. — Я могу сказать, что больше хочу носить камлот, чем шёлк. Несправедливо, что у тебя слишком простое платье, тогда как у всех украшены кружевами или вышивкой! Это просто свинство со стороны этой грымзы! Если уж кто и заслуживает носить камлот без всяких украшений, то это я, а вовсе не ты!

— Я вовсе не так хороша собой, как ты или Амалья, чтобы носить шёлк или бархат, — вздыхает Руфина, качая головой, и заставляет себя улыбнуться. — И, Амалья права, пою я ужасно.

Улыбка выходит жалкой и вымученной, и Софике почти физически больно это видеть. Признаться честно, Руфина нередко оказывается мишенью насмешек Софики и всяческих её острот, но однако Софика никогда в жизни не желала причинить ей настоящие боль и огорчение. И уж точно она не готова позволять кому-либо ещё в целом свете смеяться над слабостями собственной сестры. Софика знает — Руфина страстно желает оказаться красивой, страстно желает нравиться и определённо жаждет внимания, которого, признаться честно, заслуживает куда больше своих сестёр. И выбор платья на пикник со стороны мачехиной кузины определённо кажется чрезмерно жестокой насмешкой над Руфиной.

— Глупости! — горячо возражает Софика, и голос её звенит в воцарившейся тишине. — Амалья действительно хорошенькая куколка с белокурыми волосами и румяными щёчками, но я-то уж точно никогда не была такой. И вообще — ты ведь знаешь, какая я неряха! Насколько я знаю, большинство считает это недостатком куда серьёзнее не слишком красивого голоса.

На них все смотрят — осознание этого факта приходит определённо несколько запоздало. Все — начиная изумлённо открывшей рот Амальей и заканчивая мачехиной кузиной, которая как раз входит в комнату, чтобы проследить за тем, насколько завершены сборы на пикник.

Не то чтобы осознание факта, что она снова оказалась в центре всеобщего внимания, может хоть как-то поколебать уверенность Софики в том, как следует поступить. Она уже поворачивается и готова с самым что ни на есть воинственным видом разговаривать с мачехиной кузиной. Никогда не могло, на самом деле.

— Тебя считают красивой люди, — Руфина хватает Софику за руку, не позволяя уйти и вступить в спор. — А это и делает девушку красивой.

Говорит Руфина так тихо, что едва ли хоть кто-нибудь, кроме Софики, может её расслышать. И она смотрит на сестру столь умоляюще, что Софика сдаётся и уже больше не пытается вырваться и поговорить с мачехиной кузиной на счёт совершенно вопиющей несправедливости.

— Меня скорее находят забавной, чем красивой! — смеётся Софика, перекидывая тяжёлую косу через плечо.

Руфина не говорит ничего, только улыбается ей в ответ, и из глаз её исчезло затравленно-оскорблённое выражение. Теперь её улыбка больше не выглядит жалкой — только спокойной и мягкой. Такой, с которой она становится почти необыкновенно красивой. Руфина благодарно сжимает руку Софике, и той не нужно никаких слов, чтобы улыбнуться тоже.

Мачехина кузина оглядывает Софику и Руфину беспокойно-настороженным взглядом, но, кажется, успокаивается, видя, что дальнейшего развития их разговор не получает, и громко хлопает несколько раз в ладоши, призывая своих воспитанниц разбиться по парам и встать друг за другом.

Амалья, беспокойно оглянувшись на сестёр, встаёт в пару со смуглой темноволосой девочкой совсем маленького роста, что одета в коричневое бархатное платье почти без всяких украшений. Руфина и Софика становятся вместе. Почти самой последней парой. За ними идут только две девушки, имён которых Софика не знает.

До парка, где проводится пикник, воспитанницам мачехиной кузины предстоит идти пешком — они выходят стройной, но, впрочем, тихо шушукающейся, колонной из дома, где обитают, а потом неторопливо идут по аллеям, отвешивая почтительные книксены нарядно одетым дамам и джентльменам. Они чинно бредут по яблочной аллее, потом поворачивают на черёмуховую — там Софике с улыбкой подмигивает продавщица лимонада, — и бредут по ней, пока не сворачивают на сливовую, а только затем — на вишнёвую. Парк, где проводится пикник, расположен где-то на вишнёвой аллее — и это всё, что о нём знает пока Софика.

Парк оказывается весьма большим и приятным на вид — окружённый чугунной почти кружевной на вид оградой, с множеством раскидистых деревьев и самых разных дорожек. Где-то в глубине парка виднеется пруд — к пруду мачехина кузина категорически запрещает воспитанницам подходить слишком близко, — а на столах, устеленных клетчатыми разноцветными скатертями, полно всяких лакомств.

Руфина и Софика с восторгом переглядываются, но тут лицо Руфины становится совсем расстроенным. И печаль не исчезает, когда мачехина кузина разрешает воспитанницам разбрестись по парку.

— Нам запрещено брать десерты самим — можно их есть, только если кто-то из джентльменов предложит! Мы ведь с тобой наказаны! — поясняет Руфина на недоуменный взгляд сестры. — Можно лишь надеяться, что кто-то принесёт нам хотя бы лимонада! Обычно лишь после шестого бала девушки обзаводятся кавалерами!..

Софика кивает молча и оглядывается по сторонам, надеясь увидеть Тобиаса, который мог бы помочь ей, но с разочарованием замечает, что его нет на пикнике. Это обстоятельство несколько расстраивает Софику, впрочем, не приводит в отчаяние, в котором явно пребывает Руфина. Можно обойтись и без Тобиаса, если уж того нет. Всё-таки, Софике уже семнадцать лет, и она всегда прекрасно справлялась, когда следовало обойти правила.

— Выкрутимся! — решительно бросает Софика Руфине. — Я не оставлю тебя без сладкого сегодня!

Софика снова оглядывается по сторонам, оценивая, кого именно из всех присутствующих здесь можно попросить о маленьком одолжении, не слишком опасаясь, что об этом будет доложено мачехиной кузине. Наконец, заметив тех, кого нужно, Софика топает почти на другой конец парка, за руку ведя за собой ничего не понимающую Руфину.

— Приятный день, не правда ли, господа? — широко улыбаясь спрашивает Софика, обращаясь к троим юношам, стоящим несколько в отдалении от других молодых людей и кокетничающих барышень, что на данный момент посетили больше шести балов. — Как вас зовут?

Руфина смущённо прячется за её спину. Софика почти уверена — её сестра не может даже поднять взгляда от стыда и неловкости. Руфина боится и дрожит едва ли не всем телом, Руфине, должно быть, хочется поскорее сбежать, но она всё-таки стоит за спиной Софики, не делая даже шага в сторону.

У трёх юношей, к которым Софика обратилась, почти одинакового оттенка русые волосы, и черты лица довольно схожи. Один из них чересчур высок ростом и очень сильно сутулится. Из тех двоих, что пониже ростом, один носит довольно небрежную и редкую бородку, а второй одет в одежду словно с чужого плеча — добротную и в целом хорошую, но которая совсем не сидит на его фигуре — и совсем юн — должно быть, ровесник Софики или Амальи.

— Моё имя — Николас, — отвечает самый высокий юноша, запинаясь почти после каждого слога. — А это мои братья, Стивен и Чарли.

На лицах у всех троих читается такое волнение, что это выглядит почти смешным. И Софика лишь заставляет себя выглядеть ещё приветливее. Руфина же и вовсе почти не выглядывает из-за её спины.

— Николас, Стивен и Чарли, я и моя сестра хотим лимонада, шоколадного печенья и мороженого, — обращается к юношам Софика с самой очаровательной улыбкой, на которую только способна, — Вы ведь будете джентльменами и принесёте их нам, пока мы посидим на скамейке под этим чудесным дубом?

За сладостями они бросаются даже быстрее, чем того предписывает вежливость — забывают поклониться или ответить хоть что-нибудь. Но удаляются именно за сладостями — Николас за мороженым, Стивен за лимонадом, а Чарли за печеньем. Софика, проследившая за этим краем глаза, победно улыбается.

— Софика! — почти возмущённо шипит Руфина, когда молодые люди удаляются достаточно далеко, чтобы её не услышать. — Так ведь нельзя!

Софика усаживается на скамейку и немного вытягивает ноги — модные сапожки ей нещадно жмут, и она не уверена, что сумеет выдержать обратную дорогу до своей комнаты, если сейчас не отдохнёт. Руфина, всё ещё возмущённая нарушением приличий, присаживается рядом — пусть и не так близко, как присела бы, будь довольна происходящим.

— Мы не делаем ничего такого! — возражает Софика с улыбкой. — Мы просто попросили этих джентльменов принести нам сладостей — все девушки так делают!

Руфину этот ответ явно не удовлетворяет. Она хмурится и нервно теребит пальцами локоны своих тёмных волос. Её губы снова дрожат, а с лица отхлынула краска. Софика же смотрит на неё не понимающе и лишь улыбается.

— Все так поступают с почти женихами, а не незнакомыми людьми! — наконец, шепчет Руфина, и лицо у неё становится почти испуганным. — Ты же общаешься с мужчинами так, как будто они все от тебя без ума! Так ведь и глупой, пустой кокеткой прослыть недолго!

Софика в ответ лишь смеётся, пожимая плечами.

Братья Николас, Стивен и Чарли приносят угощение довольно скоро, и все мысли о хороших манерах вылетают из головы Софики. Она улыбается им так открыто и счастливо, что Николас, больше не стесняясь, присаживается рядом с ней и начинает рассказывать об изобретении мороженого в Ибере и о всех его сортах, какие только можно найти в Мейлге.

Софика хихикает и уплетает мороженое за обе щеки — лимонад выпит ещё раньше, а шоколадное печенье крошится в вазочку с мороженым. Рядом на скамейке сидит Руфина, которая тоже ест мороженое — но гораздо более скромно. Стакан с лимонадом Руфина ставит рядом с собой на скамейку, а печенье кладёт сверху на стакан. Стакан Софики Стивен уже унёс прочь.

Чарли садится с другой стороны от Софики, несколько оттесняя от неё Руфину. Он сидит осторожно, стараясь ни единым жестом не толкнуть, не задеть Софику, и она улыбается ему и снова хихикает.

Николас, несмотря на заикание, оказывается вполне приятным собеседником. Опустившийся на скамейку рядом с Николасом Стивен — тоже, пусть говорит он реже и гораздо более просто, чем Николас. Их младший брат Чарли же почти ничего не говорит, лишь глядя на Софику полным восторга взглядом.

Когда к дубу подходит ещё один человек — Итан, если верить тому, как обратился к нему Стивен — Софика, улыбаясь, просит его принести им — ей и Руфине — ещё мороженого. Чарли спрашивает, не хочет ли она ещё печенья, и Софика, посмотрев на Руфину пронзительным взглядом, смеётся и отвечает, что они обе не прочь бы отведать местных пирожных с кремом.

Следом появляются Якоб (горячий шоколад), Брэдли (песочные корзиночки с карамелью и ягодами), Джастин (ещё лимонад) и Инграм (булочки с корицей и малиновым вареньем). А потом Софика и вовсе перестаёт считать. В какой-то момент со скамейки исчезает Руфина — улыбнувшись благодарно и смущённо, она почти растворяется в воздухе, покидая их так быстро, — а у Софики пропадает аппетит. О, она больше не может съесть ни ложечки мороженого!

Увидев вдали — он беседует о чём-то с мачехиной кузиной — Тобиаса, Софика машет ему рукой, позабыв о всех приличиях. И тут же забывает о нём, когда пытаясь отказаться от очередного пирожного, от которого она определённо — точно-точно! — не сможет откусить и кусочка, чтобы он не полез обратно. И Софика лишь хихикает и, смеясь, говорит об этом.

Софика лишь вполуха слушает, что ей говорят — со всех сторон её о чём-то спрашивают, о чём-то рассказывают, окликают, предлагают что-то ещё... И Софика просит лишь принести ей ещё лимонада — после такого количества сладкого ей очень хочется пить.

— И всё-таки, вы действительно внешне удивительно похожи на леди Еву, как мне и говорили! — говорит вдруг человек, которого все называют не иначе как графом, почти с восторгом, наклоняясь, чтобы поцеловать Софике руку в изящной ярко-жёлтой под цвет платья перчатке.

Граф немолод. Это чувствуется по его магической ауре. Он выглядит лощёным и чуточку самодовольным. На нём малиновый сюртук и чёрные перчатки. У него проседь в густых чуть вьющихся волосах и уверенные, неторопливые движения. А во взгляде голубых глаз графа плещется то ленивое, сытое довольство собой жизнью, какое, Софика уверена, можно встретить лишь у высшей аристократии.

— Леди Еву? — переспрашивает Софика удивлённо и чуточку более резко, чем следовало бы, даже позабыв кокетливо улыбнуться — графу и другим кавалерам, что сидят и стоят вокруг неё.

Какое-то нехорошее предчувствие словно кольнуло её сердце, и теперь она не может заставить себя обратить внимание на что-нибудь ещё. Она смотрит на графа слишком пристально, а лицо её становится слишком серьёзным и настороженным, чтобы можно было счесть её внимание случайным или просто вежливым. Она забывает обо всём на свете — о, её так легко заставить это сделать — и вдруг становится более внимательным слушателем, чем было целый день сегодня. Отчего-то упоминание леди Евы кажется Софике важным, пусть она и не может понять почему.

— Покойную баронессу Сиенар — вы танцевали с её вдовцом недавно на балу, — отвечает ей граф, и сердце Софики словно сжимает кто-то невидимый своей ледяной рукой. — Барон и баронесса Сиенар считались одной из самых красивых и счастливых пар в Мейлге, пока душа её не отошла на тот свет. Она была хороша собой и притягивала к себе людей и была душой компании на каждом балу — и вы с ней так похожи, что теперь я понимаю, что буду дураком, если не попытаюсь привлечь ваше внимание.

Настроение у Софики ухудшается так стремительно, что ей вмиг становятся неинтересными все разговоры, а количество забавных и разговорчивых молодых — и не очень — людей вокруг неё, послушно выполняющих все её капризы, вдруг перестаёт приносить ей удовольствие.

Ей хочется закричать, рассердиться прилюдно, подняться резко со скамейки и быстрым шагом уйти прочь — домой, в свою комнату, где она сможет потопать ногами и покричать от злости. Нет, лучше — в родную деревушку. К мачехе, на груди у которой она сможет разрыдаться с досады и злости.

О, как же сильно Софика злится! На себя — в первую очередь — и на Тобиаса, и на этого глупого старого графа, и на Николаса, который всё говорит и говорит (теперь о каких-то печатных станках в Мейлге), и на восторженно глядящего Чарли, взгляд которого теперь кажется ей едва ли не издевательским, и на Руфина, что ушла так быстро и теперь оставила её в одиночестве...

Но какая-то невидимая сила — должно быть, та же, что сжала своими холодными лапами её сердце — удерживает её на месте и заставляет улыбаться, улыбаться и улыбаться, кокетничая напропалую. Она хихикает в ответ на слова графа и театрально — и все видят это прекрасно, о чём она знает — смущается. Она улыбается Чарли, расположившемуся сейчас у неё в ногах, и просит принести ей ещё лимонада. Она улыбается и хихикает — ровно до тех пор, пока мачехина кузина не посылает к ней Марту с известием о том, что уже пора уходить.

Не перестаёт хихикать и после, энергично и театрально взмахнув рукой на прощанье. И они смотрят на неё. Смотрят как смотрели на неё Тобиас и Джек. И прощаются с ней, когда она, подобрав юбки яркого жёлтого платья, шагает прочь, покидая их.

Тобиас подходит к ней где-то на половине пути, когда Софика проходит мимо столика с пирожными, которых она теперь ещё долго — дня два-три — не сумеет видеть спокойно, без подступающей к горлу тошноты.

— Смею надеяться видеть вас завтра вечером в театре, — улыбается Тобиас, склоняясь в вежливом поклоне. — Ваша наставница, мадам Шенно, ответила мне согласием, когда я пригласил вас и ваших сестёр

И Софика заставляет себя улыбнуться ему в ответ.

Софика, с громким топотом поднявшись по деревянной лестнице на второй этаж дома, почти врывается в собственную комнату, изо всех сил хлопнув деревянной дверью (и настоящее чудо, что дверь не срывается с петель), и со всей злости швыряет в стену подвернувшуюся под горячую руку прелестную фарфоровую статуэтку в виде маленького слоника, подобные которому стоят в каждой комнате воспитанниц мадам Шенно, для красоты.

Слоник со звоном разлетается на множество маленьких осколков, а Софика вдруг чувствует, как подкашиваются у неё ноги от безмерной всепоглощающей усталости, какой раньше она, кажется, никогда ещё не испытывала. Словно силы покинули её одновременно с безвременной кончиной этого разнесчастного фарфорового слоника. Одновременно с яростью и возмущением, которые ещё заставляли её держаться на ногах там, в парке, и по дороге домой. И улыбаться весело и открыто, словно на душе её не скребётся сотня перепуганных кошек. Потому что Софика больше не чувствует в себе злости или досады — лишь пугающую пустоту, что способна, словно бы, высосать из неё все силы.

И Софика бросается — почти что падает — на кровать ничком — прямо в том роскошном и, должно быть, баснословно дорогом для семьи Траммо, шёлковом жёлтом платье, что пошито специально для пикника, не снимая даже изящных кожаных сапожек или ярко-жёлтых, под цвет платья, перчаток. Перчаток, которые Софика всегда стремится поскорее сорвать со своих рук.

На душе у Софики тяжело, горько и тошно, что хочется поскорее забыться. И более всего тяжело и тошно оттого, что она не чувствует в себе сил ни плакать, ни кричать, ни топать ногами, ни биться в истерике. И просто лежит так, уткнувшись лбом в собственные руки.

Софика не знает, сколько времени лежит вот так. Ей кажется, что проходит целая вечность с тех пор, как разбилась фарфоровая статуэтка. Ей кажется, что проходит целая вечность с момента, как граф произнёс самым восхищённым голосом те слова, что словно выпили в один момент из Софики всю её радость от пикника, лакомств и пылких поклонников.

— Софика! Что с тобой? — кидается к сестре вошедшая в комнату Руфина, и в голосе её явственно слышится самый неподдельный ужас.

У Руфины запыхавшийся вид, и оттого Софика где-то на грани сознания думает, что, должно быть, Руфина поднялась в комнату гораздо раньше, чем того предписывали правила, установленные мачехиной кузиной. И столь ранний приход Руфины даже не кажется обессилевшей от гнева и досады Софике странным и неправильным.

Хотя определённо должен — правильной и беспроблемной Руфине следует оставаться вместе с другими воспитанницами мадам Шенно, мачехиной кузины, и слушать долгие-долгие рассуждения о всякой ерунде вроде хорошего тона, правилах поведения в обществе и очередных глупых традициях касательно каких-то совершенно несущественных мелочей. Это Софика поднялась к себе прежде, чем то было дозволено — и подобное случается не впервые, за что Софику определённо лишат сладкого ещё на неопределённый срок. Но Руфина — правильная и тихая Руфина — никогда так не поступает.

— Отстань! Оставь меня в покое! — вдруг кричит Софика не своим голосом, и на глаза у неё наконец наворачиваются слёзы.

На душе Софики от этих слёз ещё не становится легче, но рыдания вырываются из её груди, словно разрезая ту стену душевной боли, которая возникла вокруг сердца Софики, заковав его в тяжёлый холодный панцирь. Софика, не ожидавшая от себя столь громких слов и столь горьких слёз, и сама пугается своего крика. И не узнаёт своего голоса. Ей кажется, словно бы и не с ней всё происходит — эти слова графа, этот пикник и это проклятое приглашение в театр, словно бы мало Софике того, что она услышала и почувствовала сегодня.

Софике вдруг становится себя ужасно жаль, и она громко всхлипывает, и утыкается лицом в подушку, и теперь уже даёт рыданиям захлестнуть себя высокой волной, и плачет горько и громко, навзрыд, словно в детстве. Софика думает о том, что чувствует себя почти оскорблённой и обманутой, хотя ни оскорблений, ни обмана не было и в помине, и от этого хочется зареветь ещё горше. И когда Руфина, вместо того, чтобы приняться ругать её за небрежное отношение к дорогому платью, присаживается рядом и осторожно обнимает за плечи, Софика всхлипывает снова, отрывается от подушки и бросается на шею Руфине, чтобы плакать, уткнувшись в её плечо.

— Кто так сильно обидел тебя? — почти плачет вместе с Софикой Руфина, принимаясь гладить сестру по плечам и по волосам. — Мы должны непременно рассказать мадам Шенно — она может сделать ему выговор, и этот мужчина никогда больше не посмеет к тебе подойти!

На это Софика едва ли способна сейчас ответить хоть что-нибудь вразумительное. И Софика способна лишь прижаться покрепче к сестре, ища поддержки. А рыдания всё рвутся из её груди, но с каждой минутой становятся, словно бы, тише и меньше, а потом в какой-то момент и вовсе стихают. Остаются лишь слёзы — но они теперь приносят лишь облегчение.

И Софика лишь то ли всхлипывает, то ли смеётся от этих слов и торопливо размазывает слёзы по лицу — ей становится настолько легче, что она теперь видит всё совсем в другом свете. Она порывисто прижимается к Руфине крепко напоследок, касается щекой её плеча, а затем так же порывисто отстраняется и снова трёт лицо руками.

— Это, наверное, ерунда, — неуверенно бормочет Софика, икая едва ли не после каждого слова. — Просто глупости, на которые едва ли стоит обращать внимание. Не знаю, право слово, что могло меня так расстроить.

Взгляд Руфины из сочувствующего становится недоумевающим и настороженным, но она не настаивает, вопреки обыкновению, на немедленном открытии всей правды — хотя где-то в глубине её глаз, должно быть, сокрыта решимость непременно выяснить всё позднее.

Софика ещё не чувствует в себе сил совсем перестать плакать, но теперь ей намного легче, и слёзы просто текут по её раскрасневшемуся лицу, и она порой почти остервенело вытирает их. Усталость и жалость к себе уходят прочь, словно растворяясь, и на смену им снова приходит глухое, досадливое раздражение, что нередко появляется в душе Софики в минуты обид и мелких — других в её жизни пока не бывает — горестей и порой толкает её на самые опрометчивые поступки.

Она подскакивает с кровати столь резво, словно это может принести ей хоть какую-то пользу и делает несколько неровных быстрых шагов в сторону платяного шкафа и тут же столько же шагов назад, к кровати. Руфина следит за сестрой внимательным и напряжённым взглядом, и во всей позе её явственно читается готовность броситься, если понадобиться, наперерез Софике, если той захочется подобраться к окну — раскрытому ещё со вчерашнего утра — слишком близко.

Руфина боится высоты, общественного осуждения и непоправимых глупостей — и глупостей вообще. И она уж точно, как и следует хорошей старшей сестре, не готова позволить Софике сделать то, что на её взгляд, Софика может сделать — тем более, что этот поступок соединяет в себе сразу три страха Руфины. И Софике, которая совсем не желает совершать это, скорее досадно оттого, что о ней могли такое подумать, нежели смешно.

— Я просто дурочка! — выплёвывает Софика почти зло, решительно стаскивая с себя жёлтые перчатки. — В какой-то момент я поверила в свою неотразимость, тогда как на деле я просто забавная деревенская девчонка!

Перчатки летят на прикроватную тумбочку, а следом за ними — почти сдёрнутый с талии тугой пояс. Софика икает, утирает с лица слёзы и нагибается, чтобы стащить с ног сапожки. Правый снимается легко. Над пуговицами левого Софике приходится повозиться чуточку больше, но и этот сапог в конце концов летит куда-то под кровать, вслед за своим собратом. Потом снимает белоснежные шёлковые чулки.

Приходит очередь платья — Софика, привычно заторопившись, путается в застёжке, и на помощь сестре тут же подскакивает Руфина, и тугие пуговицы тут же поддаются её ловким быстрым пальцам. И Софика торопливо снимает платье, оставаясь в сорочке, корсете и нижней юбке.

— Но ты и правда была неотразима! — горячо восклицает Руфина, и в глазах у неё появляется огонь, которого Софика никогда прежде не видела в её взгляде. — Ты, и правда, забавная и весёлая деревенская девушка, но видела бы ты, как все на тебя смотрели... Никому из девочек под этой крышей такого и не снилось! Точно не тебе расстраиваться из-за мужчины!

Руфина тут же тушуется и словно стыдится своих слов, и принимается оттого старательно расшнуровывать корсет Софики. По дёрганным, нервным движениям Руфины вполне можно догадаться, что она, должно быть, жалеет о своей маленькой и пылкой речи, о своих необдуманных словах, которые можно, пожалуй, расценить двояко. И Софика глупо хихикает и вытирает остатки слёз со своего лица.

— Я расстроилась из-за мужчины — ты в этом совершенно права, — хихикает она снова, прижимая ладони к глазам. — А теперь думаю — какая же я дура, раз посмела расстраиваться из-за такой ерунды!

Руки Руфины застывают где-то на середине шнуровки корсета. Софика чувствует её горячие даже сквозь одежду ладони. Софика почти физически ощущает — Руфина готова ловить каждое её слово, внимать каждому звуку, что вот-вот сорвётся с её уст. Готова слушать. И в голове мелькает мысль, что из всего семейства Траммо лишь Руфина действительно умеет слушать кого-то, кроме себя.

— В моей жизни будет столько мужчин, сколько я пожелаю! И таких, как я того пожелаю! — решительно заявляет Софика, широко улыбаясь, и теперь вполне может сама этому поверить. — Стоит ли расстраиваться из-за одного, тем более, если он уже был женат!

Она поворачивает голову и видит заалевшие щёки Руфины. Та поднимает на Софику свои карие глаза и выпускает из пальцев шнурки корсета. И Софика, воспользовавшись этим, отстраняется и, несколько небрежно подвинув платье в сторону, усаживается на свою кровать.

— Право слово, ведь совсем нехорошо так говорить о джентльменах, даже если они... — неуверенно бормочет Руфина, но тут же замолкает и поспешно отворачивается в сторону, когда дверь в их комнату со скрипом отворяется.

Туда — на их счастье — входит не мачехина кузина. У Софики нет никакого желания с ней беседовать — тем более, что в отличие от мачехи её кузина предпочитает скорее командовать и отчитывать, чем беседовать по душам за кружкой парного молока и тарелкой с песочным печеньем. Нет, к счастью, в комнате показывается румяная и весёлая Амалья, уже переодетая в домашнее ситцевое платье в горошек и по-домашнему причёсанная — волосы её разделены пробором и заплетены в две аккуратные косицы, сложенные сзади вместе и перевязанные лентой. Голубые глаза Амальи блестят озорным блеском, а в движениях и звуке шагов нет ни намёка на усталость или недовольство.

— Вы наказаны ещё одной неделей без сладкого! — говорит Амалья наигранно строго ещё стоя в самых дверях, но на самом деле в её голосе скорее слышится смех. — И стоило ли подниматься к себе без разрешения, если нужно было подождать всего-то самую малость?

Софика видит по выражению лица Амальи, что она заметила следы слёз на её, Софики, щеках и смущение во всей позе Руфины. И что заметила осколки несчастного фарфорового слоника, что определённо не заслуживал участи быть столь варварски разбитым. И Софика благодарна Амалье за то, что та ничего на это не говорит. Делает вид, что ничего не замечает — ни слёз, ни смущения, ни раскрытого окна, ни останков фарфорового слоника.

Софика не хочет сейчас ничего говорить Амалье. Руфине, пожалуй, она почти готова рассказать чуточку больше — пусть едва ли когда-нибудь сумеет решиться рассказать обо всём, — но уж точно не легкомысленной Амалье, которая никогда не отличалась излишней вдумчивостью. И умением хранить хотя бы собственные тайны. И Софика с усмешкой думает, что Руфина, быть может, и бывает ябедой, но, в отличие от Амальи, хотя бы всегда знает, что говорит, и может сохранить некоторые нюансы в секрете, если считает их открытие и вовсе неподобающим.

— Есть в жизни вещи много важнее сладостей и пикников! — отрезает Руфина почти сурово, и обходит кровать Софики, чтобы вновь приняться расшнуровывать сестрицын корсет.

— Конечно, есть! Разве хоть кто-нибудь может с этим поспорить? — улыбается ей в ответ Амалья с самым легкомысленным видом. — Балы, нарядные платья и театр гораздо важнее!

Софика совершенно неизящно фыркает и слышит едва различимое покашливание за своей спиной. Но дышать определённо становится намного легче — и теперь можно снять корсет совсем. Софика так и поступает, а затем, снова поднявшись с постели, подходит к платяному шкафу, чтобы достать оттуда старенькое однотонное платье с множеством чернильных пятен на юбке и рукавах.

— Следующая важная новость — нас пригласили завтра в театр! — улыбается Амалья хитро-хитро, и выражение её хорошенького личика делает его похожим на лисью мордочку. — Но тётушка строго-настрого запретила вам говорить, кто именно, раз вам было так неинтересно это услышать, что вы обе так поспешно ушли!

Софика мысленно повторяет себе, что определённо не будет думать об этом приглашении от Тобиаса хотя бы до завтрашнего утра — иначе настроение её определённо испортится снова, и ей даже не удастся нормально выспаться. В конце концов, разве есть прок думать о том, что не приносит в данный момент радости, пьянящего чувства предвкушения?

— К тому же, — усмехается Амалья, столь чинно шествуя до своей кровати, что это кажется откровенно смехотворным не только Софике, но и Руфине, — благодаря своему терпению я первая смогла прочесть письмо, которое нам прислал папенька — матушка родила сегодня ночью крошечную хорошенькую девочку.

Софика смотрит на Амалью с недоверием и некоторым беспокойством — роды у мачехи должны были случиться только через месяц, — но радость от неожиданной новости захлёстывает её почти с головой. Мачеха родила ночью! И — девочку! Это известие радует Софику несколько сильнее, потому что она почти наверняка знает, как Гесим мог бы отнестись к рождению брата.

Впрочем, беспокойство Софики, если уж говорить начистоту, связано ещё и с тем, что она несколько опасается, что родной ребёнок мачехи легко сумеет вытеснить из сердца этой женщины саму Софику. А если уж не вытеснить, то хотя бы серьёзно подвинуть и лишить позиций любимого ребёнка, которому порой позволяется гораздо больше, чем остальным. Беспокойство это скребётся и копошится маленькой мышкой в её душе. И подобное беспокойство легко может лишить сна и кого-то гораздо более сильного человека, нежели Софика Траммо.

О, нет! Софика не собирается об этом даже думать! В конце концов, не глупо ли семнадцатилетней барышне, почти невесте, сравнивать себя с едва появившимся на свет младенцем? Да и для мачехи она совершенно точно останется всё той же Софикой, сколько бы родных детей не появилось на свет.

Ведь просто не может быть иначе! Воображение Софики даже не может себе этого нарисовать!

Она собирается с мыслями, чтобы ответить Амалье, слишком долго, и не успевает заговорить первой:

— Она нам не матушка, — глухо отзывается Руфина, и Софика видит неподдельную боль на её лице. — И теперь мадам Траммо едва ли будет до нас четверых дело, раз уж у неё есть собственный ребёнок.

У Руфины дрожит голос и трясутся руки. Она выглядит совершенно отрешённой и потерянной, и Софика смутно припоминает, что примерно такой Руфина и выглядела в день объявления мачехой и отцом новости о скором прибавлении — только вот тогда она старательно вымученно улыбалась, не желая портить никому праздник.

Мысль о том, что они — Руфина и Софика — схожи гораздо больше, чем просто внешне Софику в первый миг почти оглушает. И мысль о том, что Руфина боится оказаться нелюбимой, боится, что её место в чьём-то сердце окажется вытеснено кем-то другим, заставляет Софику совсем иначе взглянуть на старшую сестру. Руфина умеет чувствовать и способна на нарушения правил, если считает это действительно необходимым. Софика почти удивлена этому, немного восхищена и определённо благодарна.

— Какая ты злюка, Руфина, право слово! — хмурится Амалья, совершенно по-детски надувая губы. — Матушка воспитывала нас как своих, к тому же, эта крошечная девочка — наша сестрёнка! Разве нам не следует радоваться её рождению?

— Руфина из нас единственная помнит нашу родную матушку, — встревает в разговор Софика прежде, чем Руфина успевает что-нибудь ответить. — Немудрено, что она не хочет называть кого-то так же.

Голубые глаза Амальи округляются от изумления. Она смотрит на Софику совершенно странным взглядом, словно пытается понять, всё ли хорошо у неё с головой, а потом Амалья с совершенно обескураженным видом плюхается — совершенно неизящно, что обычно ставится в укор Софике, а не ей — на свою кровать.

Руфина же снова смотрит на Софику с благодарностью. Не в первый раз за последние два дня, и это несколько необычно и словно бы неправильно. И уж определённо смущает.

— Да вы спелись за те две ночи, что провели в комнате без меня! — возмущается Амалья, и по её интонациям и лицу едва ли возможно понять, наигранное это возмущение или нет, но Амалья тут же широко улыбается, и вопросы об искренности возмущения отпадают как-то сами собой. — Как думаете, как могут назвать малышку? Ужасно любопытно — как? Ведь имя станет известно лишь через неделю — до той поры никто не станет ничего объявлять...

Руфина присаживается на кровать Софики. Та, в свою очередь, присаживается на пол у платяного шкафа, подложив ноги под себя. Амалья радостно хлопает в ладоши и, сбросив домашние туфли, забирается на кровать с ногами.

— Не думаю, что мачеха успеет выбрать имечко всего лишь за неделю! — отзывается Софика несколько более небрежно, чем следует. — Она порой целыми днями колеблется между пудингом и сливовым вареньем!

Амалья хихикает. Руфина тяжело вздыхает и закатывает глаза. А Софика вдруг думает, что не променяла бы сестёр и брата ни на что на свете. И где-то в глубине души жалеет, что не может сейчас поболтать с Гесимом — Софика почти предвкушает свой следующий побег, который осуществится, когда мачехина кузина снова решит запереть её в комнате.

— Мне нравится имя Корделия! — с улыбкой вздыхает Амалья. — Оно такое красивое! И сразу понятно, что так не могут звать кого-то заурядного!

Софика сразу представляет себе, как должна выглядеть и каким характером должна обладать девушка с именем Корделия Траммо — ведь по поверьям Мейлге имя и его звучание определённо оказывали влияние на характер. Представленное Софике, пожалуй, нравится. Она улыбается и мысленно записывает имя «Корделия» в список имён, которые ей нравятся.

— Слишком незаурядные имена мадам Траммо, кажется, не желает давать, — бормочет Руфина неуверенно. — Она всегда считала корнем всех зол, приключавшихся с Гесимом, его чрезмерно незаурядное имя.

Да, с этим нельзя было не согласиться. Софика вздыхает. Мачехе никогда не нравилось имя «Гесим» — и она старательно избегала его, придумывая всё более изощрённые и привлекательные для Гесима прозвища, на которые он соглашался отзываться. Редкие для Мейлге «Руфина», «Софика» и «Амалья» она отчего-то не считались мачехой такими уж неподходящими и неправильными.

Софика задумывается, как в таком случае могут назвать младшую девочку Траммо, и образ Корделии исчезает из её воображения, уступив место непонятным, нечётким очертаниям кого-то другого.

— И, ты хочешь сказать, что поэтому нашу сестрёнку могут назвать Энн, Элизабет, Кэтрин или Эммой? — возмущению Амальи, кажется, нет предела, и на этот раз возмущение определённо не театральное. — Не проще ли и вовсе тогда назвать Шарлоттой, Матильдой или Мари — эти имена и вовсе встречаются на каждом углу!

— Как будто есть что-то плохое в имени Матильда — так звали нашу матушку! — вспыхивает от ярости Руфина, и Софике вдруг думается, что если сёстры и не подрались вчера за ужином, то такими темпами определённо подерутся сегодня.

— А вот Шарлотта Траммо — совсем не звучит! — поспешно встревает в обсуждение Софика. — А у нашей мачехи всегда был неплохой вкус.

Амалья даже кривится от этого сочетания. Но во всяком случае отвлекается от опасного для обсуждения имени «Матильда». Они обе — Руфина тоже — отвлекаются. И Софика, пребывающая в недостаточно бодром настроении духа для того, чтобы разнимать драку, с облегчением переводит дыхание.

— Тогда, быть может, Реджина? — нерешительно спрашивает Амалья после некоторой паузы. — Я слышала, что в Ибере это вполне популярное имя, но в Мейлге оно достаточно редкое.

Софика качает головой — это имя ей отчего-то совершенно не нравится. Реджиной, думается Софике, должны звать девушку с поистине королевскими манерами. А Софика совсем не желает, чтобы её младшая сестра оказалась такой. Руфина же пожимает плечами. Амалья кажется чуточку обиженной и раздосадованной, но старается не подавать вида, хотя губы у неё начинают дрожать совершенно так же, как и у Руфины в минуты расстройства.

Софика, устав сидеть на холодном полу, неторопливо поднимается с пола и делает несколько шагов к своей кровати, на которую торопливо забирается, садясь рядом с Руфиной. Та кивает ей и чуть-чуть подвигается в сторону, давая Софике добраться до подушки.

— Мне, вообще-то, пожалуй, больше всего нравится Мари Траммо, — шепчет Руфина задумчиво, а потом тяжело вздыхает, и пряди каштановых волос падают ей на лицо. — Но едва ли отец захочет называть так просто...

Амалья хмурится, а Софика кивает головой, думая, что имя «Мари» могло бы устроить мачеху — одну из её сестёр, кажется, звали Мари, и мачеха, кажется, могла бы захотеть назвать и свою дочь так, — однако едва ли понравится отцу, который всегда старался выбирать для своих детей самые необычные и редкие имена в Мейлге.

— Может быть, подошло бы Илона или Изабель? — спрашивает Софика, усаживаясь на кровати поудобнее и снова поджимая ноги под себя. — Или, на крайний случай, Зоя или Иоланта?

Руфина поворачивает голову и улыбается. Волосы её, утром собранные с висков и закреплённые на затылке, совсем растрепались, а платье несколько смялось, и Софика думает, что платье определённо стоит снять сейчас. Переодеться, пока мачехина кузина не заявилась в их комнату и не наказала Руфину за неаккуратность. Что было бы весьма несправедливо.

— Изабель Траммо — звучит довольно мило и изящно, — соглашается Руфина с Софикой, на что Амалья фыркает и хохочет в голос. — Изабель — довольно редкое имя, но в то же время оно красивое и не слишком необычное.

— Ну уж нет! — восклицает Амалья, когда чуть-чуть успокаивается. — Если мою сестру назовут «Изабель», я не буду танцевать три месяца из-за скорби об этом ужасном событии!

Амалья подскакивает со своей кровати и принимается что-то искать в своей прикроватной тумбочке. Там находятся две книжки о театре — с яркими и красивыми картинками — и три романа. Софика читает на обложках «Грёзы любви», «Багряная ночь» и «Изабель, леди в чёрном платье», и фыркает. Романы эти весьма глупы, думается ей. В них сплошные вздохи и ахи, и дамы в красивых платьях то рыдают по своим непутёвым кавалерам, то изображают из себя великомучениц, совершая то, чего вполне можно избежать.

Софика припоминает — последний роман о поистине скандальной особе. Софика и сама как-то читала его — пусть слог писательницы показался ей, лишённым той доли привлекательности, которую она, Софика, обычно ищет в книгах, а концовка с раскаянием в своей экстравагантности и выход замуж за простого сельского джентльмена с определённо тираническими замашками, и вовсе заставляет Софику брезгливо поморщиться при одном упоминании об этом романе. Впрочем, книга вполне может показаться кому-то интересной, думает Софика. Женщина в романе, та самая Изабель, казалась при прочтении довольно любопытной особой.

Руфина встречает эти три книги взглядом гораздо более осуждающим, чем они того стоят. Руфина считает эти книги воплощением поистине развращённой фантазии не слишком хороших писательниц, и определённо не желает их даже видеть.

— Пойду поговорю с тройняшками! — усмехается Амалья, повертев перед лицами Софики и Руфины томик про леди Изабель. — У них где-то был «Справочник красивых имён» — может быть, они нам его одолжат хотя бы на одну ночь?

Сказав это, она щёлкает каблучками домашних туфель и проворно скрывается за дверью.

На следующее утро завтрак предваряет несколько чрезмерно торжественное объявление мачехиной кузины о том, что семнадцатилетней Софике, средней из сестёр Траммо, были доставлены ранним утром четыре букета и две корзинки с цветами. К каждому из подарков приложена записка, и мачехина кузина, нахмурившись, выражает надежду, что Софика отправит каждому из джентльменов короткое письмо с благодарностью — когда, разумеется, после завтрака, музыкальных занятий и примерки платья для похода в театр, прочтёт все записки. Другие воспитанницы мачехиной кузины после этих торжественных слов охают то ли с восхищением, то ли с завистью и тихонько, чтобы ничего не услышала мачехина кузина и сама виновница подобного внимания, шепчутся между собой — впрочем, услышать слово «выскочка», весьма нередкое, вполне возможно.

Софика смотрит на цветы с некоторой долей удивления и даже непонимания — она никак их не ожидала так скоро. Быть может, после седьмого-восьмого бала или после исполнения роли Осени в грядущей небольшой постановке, но явно не сейчас, когда она успела посетить лишь один-единственный бал да пикник.

Софика с улыбкой разглядывает цветы и гадает, кто из вчерашних кавалеров мог бы ей послать какой-нибудь из этих подарков. Ей подарены: букет из белых хризантем, перевязанный светло-голубой лентой, маленький букетик из цветов гибискуса, букет из жёлтых, словно платье Софики для пикника, лилий, перевязанный такой же жёлтой лентой, букет красно-жёлтых роз, корзинка с астрами и георгинами, а также корзинка с сиренью, белой, розовой и почти фиолетовой, и васильками. Софика силится вспомнить, что означает каждый подарок на языке цветов, но знания эти, поверхностные и скудные, словно сдуло из её головы. А ещё Софика никак не может понять, кто из вчерашних кавалеров мог бы прислать ей хоть что-то из этого! В голове её нет ни единой здравой мысли! Она может думать лишь о том, есть ли среди этих букетов и корзинок подарок от Тобиаса Сиенара.

На завтрак подают омлет с помидорами, и это Софику, не сумевшую вчера вечером от волнения и переживаний поужинать досыта, определённо радует. Из поданных приборов, вопреки правилам, Софика берёт лишь вилку — и ту в правую руку. Омлет она не режет на кусочки, как положено. Лишь отламывает себе куски вилкой и поспешно глотает, едва успевая распробовать вкус.

— Ты такая счастливая! — восхищённо шепчет Софики Амалья. — Долли говорит, что ты — самая успешная из дебютанток, что когда-либо имели хоть какое-то отношение к пансиону мадам Шенно!

У Амальи в глазах зависть, но зависть эта, кажется, всё-таки несколько иного толка, чем у других воспитанниц — Амалья, во всяком случае, не кажется столь раздосадованной и обиженной, как остальные. Софика, впрочем, не уверена — не скажется ли это утреннее недоразумение на их отношениях так же, как сказалось распределение ролей в предстоящем спектакле на отношения Амальи и Руфины, ставшие гораздо холоднее прежнего.

— Самой успешной из дебютанток мадам Шенно Софика станет тогда, если сможет либо выйти замуж за титулованного дворянина, либо заслужить место фрейлины при дворе нашей королевы! — хмурится Руфина, и у неё в глазах совсем нет восхищения или зависти, лишь неподдельное беспокойство. — Не понимаешь, что ли, Амалья, что чрезмерное количество поклонников даже может навредить порядочной девушке — закрепить за ней славу беспечной, ветреной девицы?!

Софика фыркает и обращает на себя и на сестёр внимание мачехиной кузины, которая до того за что-то шёпотом отчитывала Долли. На веснушчатых щеках Долли совсем нет румянца, а взгляд потуплен. Она кажется растерянной и пристыженной, и определённо радуется тому, что внимание с неё, наконец, переключилось на кого-то другого.

— Барышни Траммо! — голос мачехиной кузины твёрд, как оружейная сталь. — Извольте вести себя прилично! И, Софика Траммо, пользуйтесь приборами так, как пристало, и не смейтесь с открытым ртом!

К пристыженной Долли мачехина кузина за завтраком больше не возвращается, но зато за Софикой и её сёстрами следит гораздо пристальнее прежнего, и не вызвать ещё большего раздражения у этой женщины, удаётся лишь Амалье, которая тотчас делает совершенно невинный вид и орудует ножом и вилкой так же умело, как иные гвардейцы из романов орудуют шпагой.

У Руфины же руки начинают от волнения трястись так, что вилка выпадает из её пальцев и со звоном падает на пол. Это вызывает явное презрение на лице мачехиной кузины, которая пренебрежительно кривит губы и подзывает слугу, чтобы тот заменил Руфине вилку.

Софика же и вовсе, кажется, навлекает на себя раздражение мачехиной кузины одним своим существованием — та сейчас даже редко переводит свой пронзительный колкий взгляд на кого-то другого. Софика, впрочем, догадывается, что почти никогда не бывает примером для подражания, но всё-таки испытывает некоторую досаду из-за того, что мачехина кузина относится к ней, кажется, несколько предвзято.

Потом начинается репетиция предстоящего спектакля — и Софика, её спрашивают самой первой, поёт перед учителем арию Осени. Поёт ещё и ещё — до тех пор, пока тот, со вздохом, не находит, что пусть голос у Софики вполне приятный и не лишён своего очарования, но совершенно не подходит для сколь-нибудь более серьёзных ролей. Впрочем, наставник тут же усмехается, что, пожалуй, претенденток на роль Осени всегда гораздо меньше, чем на Зиму или на Лето, или на чаровниц и муз, а потому весьма удачно, что в пансионе мадам Шенно оказалась Софика, неспособная исполнить какую-либо ещё арию.

Руфине и вовсе нет нужды петь. Учитель лишь показывает ей, как следует встать, чтобы исполнить роль Весны, и какое выражение лица принять — роль у Весны совсем небольшая, зато костюм, учитель уверяет в этом несколько зажатую Руфину, самый прелестный из всех.

Роль Лета достаётся девушке по имени Арабелла — кудрявой и рыжеволосой. Она довольно высока ростом — самая высокая из воспитанниц мачехиной кузины — и обладает весьма внушительным бюстом и хитрыми зелёными глазами. Арабелла поёт вполне неплохо — арий у неё несколько, и появляется она в нескольких сценах, а не в одной, как Софика и Руфина.

Марта, Камилла и Долли исполняют роли трёх чаровниц — бестолковых и смешных божеств с непреодолимой тягой искать в людях любовь и полным непониманием того, что именно любовью является. Чаровницы не имеют собственных арий — они поют лишь втроём, зато поют часто.

Амалья — она поёт за Зиму — появляется на сцене едва ли не чаще главной героини. Она поёт самые разные колыбельные красивому юноше — роль его исполняет Джакетта, худенькая и смуглая, с жёсткими сильно вьющимися волосами — и спорит с героиней, когда та пробирается сквозь все преграды, чтобы добраться до своего лучшего друга, околдованного Зимой.

Констанция, голубоглазая высокая девушка с каштановыми волосами, исполняет главную роль, и, как и Амалья, из кожи вон лезет, чтобы показать себя перед учителем с самой лучшей стороны. Констанция — раз уж теперь Софика знает её не только внешне, но и по имени — всегда, даже дома, одевается и причёсывается вычурно и элегантно — даже дома она носит корсет и даже для домашних причёсок завивает волосы в крупные тугие колечки.

Ещё с полдюжины девушек исполняют роли муз, две — роли вздорных брата и сестры, белокурых и облачённых в ярко-алые одежды, три — роли разбойниц в разноцветных юбках, две — роль ворон и двадцать три — роли всяких жителей, цветочниц и придворных.

Наконец, репетиция заканчивается, и Софика улучает момент между репетицией и другими занятиями, чтобы добраться до своих подарков и удовлетворить собственное любопытство, хотя бы мельком прочив записки.

Она узнаёт, что розы ей прислал Тобиас, лилии — тот самый граф, что рассказал о леди Еве, корзинку с астрами и георгинами — некий Джеймс, которого Софика совсем не помнит с пикника, васильки и сирень — юный Чарли, хризантемы — его брат, Николас, а гибискус — Якоб.

Софика кидается прочь, чтобы побыть с собой наедине хотя бы немного. Она поднимается к себе в комнату, улучив момент, когда Руфина, Амалья и остальные слишком заняты обсуждением костюмов для спектакля, чтобы заметить её исчезновение — Софика видит много тканей самых разных расцветок, множество перьев, искусственных цветов и бумажных разноцветных листьев, блестящих камушков или стёкол, но они её совершенно не трогают.

Представится ещё миллион возможностей рассмотреть сценические костюмы — сейчас Софику гораздо больше заботит уединение (а точнее, его самая пламенная необходимость, которая в пансионе мачехиной кузины отчего-то почти никогда не удовлетворяется).

В комнате Софика обнаруживает на кроватях три тёмно-синих — почти чёрных — платья с рукавами-фонариками — впрочем, фонарики эти расположены не на плечах, а ближе к локтям, тонкой талией и пышной юбкой. Под это платье обязателен корсет. У кровати стоят туфли того же цвета, что и платье, на небольшом каблучке. Софика догадывается — это платья для похода в театр. Тёмно-синие — как и пристало юным барышням, не занимающим ещё серьёзного положения в обществе.

На первом этаже звонят в колокольчик, объявляя о начале следующих занятий — колокольчик этот всегда хорошо слышно из спален, чтобы юные воспитанницы мачехиной кузины явились на уроки, даже если сильно проспали завтрак.

Но Софике идти на занятия совершенно не хочется. И она садится с краешку на кровать и думает, что определённо следует позвать слугу, чтобы тот помог ей с корсетом и застёжками на платье. В конце концов, думается Софике, раз уж сейчас идёт урок танцев, ей, Софике Траммо, нет никакой необходимости там быть — танцует она достаточно ловко и прелестно, чтобы быть за это спокойной. Так что, можно примерить платье для театра и полюбоваться на своё отражение в зеркале — пока все остальные заняты реверансами и поклонами.

Примерив платье и полюбовавшись на своё отражение, Софика отмечает, что кажется самой себе вполне прелестной. Остаётся только понять, как будут уложены её волосы — должно быть, в две косы, а потом обёрнуты вокруг головы. Или уложены вокруг висков. Или заплетены в необычную косу из пяти или шести прядей — у Руфины плести подобные косы получается необычно ловко.

Софика остаётся вполне довольной увиденным и кокетливо делает сама себе книксен, а потом вертится вокруг себя, чтобы разглядеть получше каждую складочку на юбке и пышных-пышных рукавах, которые кажутся больше похожими на паруса, чем на часть костюма. Она даже не замечает, как скрипит дверь — так поглощена разглядыванием самой себя и платья, которое кажется ей очень даже удачным.

— Вы, барышня, просто легкомысленная кокетка, — голос у мачехиной кузины, заставшей Софику вертящейся перед зеркалом, злой и колкий. — Я лишь молю провидение, чтобы вы не принесли в подоле или не сбежали с недостойным доверия повесой, пока находитесь под моей крышей! Подумать только — вместо занятий и разглядывать своё отражение! И ведь вы так тщеславны, что вас занимают лишь танцы, кавалеры да собственная внешность!

Софика дёргается от неожиданности и резкого неприятного голоса, хмурится и отступает инстинктивно на шаг назад, но тут же берёт себя в руки и старается встать как можно более устойчиво и удобно.

И колкие, неприятные слова кажутся Софике скорее смешными и забавными — потому что она едва ли может усмотреть в них хоть толику смысла.

— Разве в обществе, в котором у приличной девушки нет иных путей к успеху, кроме выхода замуж, а знакомство с женихом возможно лишь на танцах или на пикниках, забота о своей красоте и партнёрах по танцам не должна считаться всячески достойной похвалы? — улыбается Софика, спокойно и уверенно глядя на мачехину кузину, что, должно быть, вполне может расцениваться как самая настоящая дерзость. — Не кажется ли вам, что это, по крайней мере, было бы справедливо?

Та кривится.

И Софике вдруг думается, что мачехина кузина похожа на цаплю — длинношеяя и тощая, словно палка. И эта цапля смотрит на неё, Софику, как на ядовитую лягушку, которую не может ни проглотить без вреда для собственного здоровья, ни отпустить с миром. Лягушка эта не даёт цапле покоя, и оттого она чувствует к маленькому созданию едва ли не ненависть.

— Это вы-то — приличная девушка? — теперь в голосе мачехиной кузины слышится неприкрытая насмешка. — После того, как нарушили все приличия и на первом же балу отправились танцевать?

Софике хочется рассмеяться ей в лицо, высказать все мысли, что появились в голове о такой бессмысленной, дурацкой традиции, и хочется улыбнуться при мысли о том бале, о танцах с Тобиасом и о его взглядах, которые тогда показались ей что-то значащими. Улыбнуться грустно, возможно, — Софика никак не может решить. Но она сдерживает себя и старается лишь смотреть на мачехину кузину спокойно и прямо, не показывая лишних эмоций. Старается держать себя серьёзно и достойно — Софика не уверена, что в противном случае эта грымза предпочтёт делать вид, что с Софикой вообще невозможно о чём-либо разговаривать. И Софика всей душой лелеет своё твёрдое намерение выдержать этот разговор с бесстрастностью, достойной самой королевы.

— Вертихвостке вроде вас место в каком-нибудь дешёвом провинциальном театре, — цедит сквозь зубы мачехина кузина. — А вашу Руфину и вовсе не следовало присылать в город из деревни — она слишком проста и неуклюжа для того, чтобы блистать на балах или посещать салуны. И зачем я только согласилась на это, поведясь на уговоры вашего батюшки?

Намерение — вероятно, не настолько твёрдое, как казалось минуту назад — держать себя достойно и серьёзно растворяется, словно сахар в стакане с горячей водой — ярость закипает в крови, а в голове не остаётся хоть сколько-нибудь спокойных мыслей. Злость берёт над Софикой верх почти мгновенно — как обычно с ней и бывает в подобных случаях.

— Не смейте говорить так о Руфине! — кричит Софика так яростно и громко, что мачехина кузина даже отшатывается от неё. — О ком угодно — обо мне, если считаете нужным — но только не о ней! Она — самая умная из нас и единственная истинная леди в стенах этой обители лицемерной добродетели, чтобы вы о ней не думали! Вам следует радоваться тому, что она здесь, потому что иначе я и Амалья впутались бы в стократ больше неприятностей, а не называть её простушкой просто потому, что ей чужды все эти ужимки и хлопанье ресницами!

Мачехина кузина не сразу находится, что ответить. Она смотрит на Софику широко раскрытыми глазами и то открывает, то закрывает рот, словно все силы вдруг покинули её тело. У мачехиной кузины вид почти что испуганный — должно быть, от того, как громко прокричала свои слова разгневанная Софика.

И проходит, кажется, не одна минута до того момента, когда мачехиной кузине удаётся взять себя в руки и снова скорчить то презрительное выражение лица, которое было до того.

— На следующие два бала вы не пойдёте вовсе, Софика Траммо! — ледяным тоном объявляет мачехина кузина, и Софика почти не чувствует злости из-за наказания, которое кажется ей скорее смехотворным, чем действительно обидным и несправедливым. — И, как только вы и ваши сёстры вернётесь из театра, вы будете отселены от сестёр в отдельную комнату, чтобы не могли портить ни одну из них своим влиянием!

Дверь за мачехиной кузиной с грохотом захлопывается, а Софика остаётся в одиночестве. Теперь она больше не может сдерживать хохота. Да и не старается, по правде говоря.

 

До самого вечера Софику никто не беспокоит. Даже сёстры — те посещают множество скучных и едва ли необходимых уроков, и появляются на втором этаже лишь после ужина, на котором, как и на обеде, Софика предпочла не присутствовать, несколько трусливо решив, что следует пока держаться подальше от мачехиной кузины. Во всяком случае, пока следующая глупая случайность, приключившаяся с Софикой, не станет ярче брошенных слов.

У Амальи поистине сияющий и цветущий вид — она явно вовсю предвкушает сегодняшнее представление, о котором знает пока лишь то, что смотреть его они, сёстры Траммо, будут в главном театре — его так же именуют королевским — Мейлге, самом роскошном и удивительном театре всего мира.

У Руфины вид не столь сияющий, но определённо воодушевлённый — в руках она держит какую-то толстую книгу и чуть менее толстую тетрадь, всю исписанную мелким аккуратным почерком. Софика с усмешкой замечает — последним уроком перед ужином была литература, и Руфине, должно быть, удалось упросить учителя одолжить ей одну из тех безумно скучных книжек с пафосными высказываниями, которых Софика всегда остерегалась не меньше, чем открытого огня, когда танцевала в кринолине.

— Ты, Софика, совсем лентяйка! — восклицает Руфина чуточку возмущённо. — Эти уроки нам даны совсем не просто так — они призваны делать нас лучше и совершеннее. А ты пропускаешь их!

— Я бы сама их пропустила, не повисни в воздухе меч непременной расплаты за подобную небрежность! — тяжело вздыхает Амалья, подскакивая к своей кровати и принимаясь разглядывать платье. — Так несправедливо учиться, когда голова занята лишь предстоящим спектаклем!

Софика фыркает, а лицо Руфины принимает недовольное выражение. Пару секунд Руфина будто серьёзно размышляет о чём-то, а потом вздыхает и зовёт слуг, чтобы те помогли им одеться и причесаться.

Почти одетой Софике — ей остаётся лишь натянуть на руки тёмно-синие шёлковые перчатки и обуться — расчёсывают и заплетают волосы в косы, укладывая их вокруг ушей, а потом в тугой узел на затылке. Руфину и Амалью одевают и причёсывают точно так же — они втроём смотрятся вместе скорее как школьницы, а не как барышни, которых уже выводят в свет.

Софика не знает пока, кажется ли ей это забавным или оскорбительным. Она решает, что стоит оставить это на потом — она, Софика, в любой момент сможет признать любой из вариантов верным. А сейчас она совсем не готова об этом думать.

Впрочем, Софика определённо считает, что волосы Руфины следовало зачесать как-то иначе — возможно, распустить. Или завить. Или хоть каким-то образом прикрыть её плечи, не оставляя их почти обнажёнными. Руфина смотрится немного нелепо — в отличие от Амальи, которой наряд безусловно к лицу, или Софики, которая тоже не имеет причин жаловаться на выбор костюма для похода в театр.

— Мы совсем одинаковые в этих платьях! — смеётся Амалья, натягивая на руки перчатки. — Даже забавно, что нам, в кои-то веки, не вплели в косы разные ленты и что наряды у нас тоже совсем-совсем одинаковые! Мы даже, наконец-то, смотримся сёстрами!

Амалья сверкает, как начищенный чайник, и совершенно не замечает никого вокруг. Амалья рада походу в театр — именно это было её основной целью с момента прибытия в столицу. И она определённо собирается провести сегодняшний вечер как можно увлекательнее.

Руфина со вздохом достаёт из прикроватной тумбочки театральный бинокль и на слова Амальи никак не реагирует. Она становится вдруг какой-то чересчур взволнованной — и то и дело бросает на Софику обеспокоенные взгляды, и Софика не в силах понять, о ком из сестёр беспокоится сейчас Руфина больше всего.

— Поторопитесь же, барышни! — слышится из коридора нетерпеливый, раздражённый голос мачехиной кузины. — Коляска барона Сиенара уже подана к нашему крыльцу! Порядочным леди не пристало заставлять джентльмена ждать!

Они выходят из спальни и торопливо спускаются по лестнице, от волнения или от близости мачехиной кузины совсем не разговаривая друг с другом всё время до входной двери.

Внизу, не поднявшись даже на одну ступеньку, стоит Тобиас в довольно вычурном и причудливом костюме, и Софика может лишь изо всех сил сдерживаться, чтобы не расхохотаться при виде его.

— Мадам! — перед тем как выйти из дома приседает в реверансе Амалья, и личико у неё самое кроткое на свете.

Мачехина кузина может лишь прошептать растроганно сдавленное «о, дитя!» и поцеловать Амалью в лоб. Она даже не шепчет привычные перед балами и пикниками наставления о манерах и чести.

Амалья легко и изящно спускается по ступенькам — она словно летит, а не идёт — и потом приседает в реверансе перед Тобиасом и говорит ему что-то своим нежным голосочком, и с его помощью забирается в коляску.

— Мадам! — степенно произносит Руфина, когда та приседает в не столь изящном, сколь у Амальи, реверансе.

Мачехина кузина сухо кивает ей, не удостаивая даже словом. Руфина спускается по ступенькам осторожно и деловито, стараясь не запачкать длинных юбок и не запутаться в них. Тобиасу она тоже делает реверанс, а потом слышится звучное «барон», сказанное её голосом. И Руфина тоже оказывается в коляске — она садится рядом с Амальей и что-то тихонько шепчет ей на ухо.

— Мадам! — всё же не может удержаться от хихиканья из-за костюма Тобиаса Софика и тут же путается, сделав мачехиной кузине книксен, а не положенный в таком случае реверанс.

Мачехина кузина делает вид, что собирается её поцеловать в щёку, а сама вцепляется в локоть Софики с такой силой, что той становится почти невыносимо больно. И Софика почти готова дёрнуться от неё, чтобы вырваться из этой неприятной стальной хватки.

— Ведите себя прилично, я вас умоляю! — почти шипит мачехина кузина Софике в ухо, прежде чем снова нацепить на себя улыбку и отпустить локоть воспитанницы.

Софика спускается с лестницы проворно и недостаточно аккуратно. На последней ступеньке — нижняя ступенька раза в два уже своих сестёр — Софика спотыкается и весьма неуклюже падает в объятья вовремя среагировавшего Тобиаса. И она не сразу может вдохнуть, почувствовать горячие — даже сквозь ткань или, быть может, ей лишь так кажется — руки на своей талии.

Сообразив, что участь испачканного платья и разбитого носа её миновала, Софика хихикает — даже скорее хрюкает, судя по звуку — и несколько неуклюже высвобождается из объятий. Не без доли сожаления, впрочем. По позе силуэта мачехиной кузины в дверях Софика догадывается, что это происшествие ей обязательно припомнят.

— Кажется, я терпеть не могу туфли на каблуках! — доверительно шепчет Тобиасу она, снова хихикая. — Особенно, если меня кто-то торопит или одёргивает!

Тобиас Софике улыбается мягко и ласково, и смотрит на неё словно видит в ней гораздо больше, чем забавную провинциальную девочку. Мысль эта вдруг отрезвляет затрепетавшую было от удовольствия и восторга Софику. Она тут же одёргивает себя — Тобиас видит в ней Еву, баронессу Сиенар, женщину, которую любил и, должно быть, превозносил, раз уж он так смотрит, но не Софику Траммо, непосредственную и, возможно, нередко совсем глупую. И улыбка на мгновенье сползает с лица Софики, когда она забирается с его помощью в коляску.

Улыбка быстро возвращается на её лицо. Но Руфина — Софика этого не замечает, прилагая все силы лишь на то, чтобы выглядеть и улыбаться как прежде — успевает разглядеть перемену на её лице, и взгляд её становится гораздо более задумчивый, чем следует в подобных обстоятельствах.

Тобиас ловко забирается в коляску следом за Софикой и садится рядом с ней. Затем он кивает кучеру, и коляска трогается.

Едут они недолго, да и огни ночного города сейчас Софику совсем не интересуют. Ей вдруг становится тошно и плохо, и больше всего на свете ей теперь хочется вернуться домой — даже к мачехиной кузине, с которой у неё с первого дня сложились взаимно неприязненные отношения.

Амалья, напротив, воодушевлена и взволнована так, что едва может усидеть на месте. Она вертится. Она разглядывает всё вокруг. Она то и дело расталкивает недовольную этим Руфиной и шепчет ей что-то всё более громким шёпотом. И тут же замолкает, и принимается разглядывать что-то ещё. А затем всё повторяется снова и снова. И никак Амалье не надоедает.

Руфина старается держаться степенно и спокойно, но Софика — только сейчас она обращает внимание на сестёр — видит какое-то волнение в её жестах и голосе, когда Руфина всё-таки отвечает что-то на шёпот Амальи. Софика списывает это на те же причины, что и перед балом и пикником — Руфина желает показать себя хорошо и не может быть уверена, что сёстры не втянут её в авантюры. И потому, разумеется, нервничает.

Само здание театра, когда они к нему подъезжают — его едва ли возможно принять за что-то другое — производит впечатление даже на равнодушную в целом к спектаклям и кулисам Софику. Театр выглядит просто громадным. Софика даже не представляет — сколько там должно появиться жителей Мейлге, чтобы заполнить все-все места. Быть может, хотя бы половина всего населения мира?..

— Какой огромный и роскошный! — с неподдельным восхищением громко шепчет Амалья, озвучивая мысли своих старших сестёр и тут же спрыгивая на землю так поспешно, что ещё не вылезший из коляски Тобиас, кажется, просто теряется при виде её энтузиазма. — Ох, девочки! Никогда не видела такого красивого здания! Оно внутри, должно быть, ещё прекраснее!

В конце концов, ему удаётся совладать с собой и появившейся в воздухе неловкостью, и он спрыгивает с коляски.

— Благодарю вас! — размеренно и важно произносит Руфина, когда Тобиас помогает ей выйти, и поспешно направляется к почти прыгающей от восторга Амалье, чтобы успеть одёрнуть её прежде, чем та что-нибудь сотворит.

Софике едва ли действительно требуется помощь, чтобы слезть, но сегодня она отчего-то эту помощь принимает. Быть может, оттого, что споткнулась на лестнице при выходе из дома мачехиной кузины. Быть может — оттого, что теперь чувствует в груди клубок противоречивых желаний, каждое из которых даже в отдельности может свести её с ума при неудачном раскладе.

— На улице сейчас так свежо и хорошо, что не знаю, хочется ли мне входить в это помпезное здание! — смеётся Софика, оказываясь снова на земле, но в душе ей совсем не до смеха.

Тобиас снова улыбается ей. На этот раз его улыбка кажется ещё теплее и ещё восхищённее, и Софика чувствует заклокотавшую бессильную ярость в своей груди. Ей не должно быть так хорошо с этим человеком, напоминает себе Софика. Он смотрит на неё как на леди Еву. Он не видит в ней кого-либо, помимо покойной леди Евы, будь она неладна.

С леди Евой Тобиас, должно быть, был очень счастлив, и теперь он изо всех сил пытается найти кого-то, кто мог бы ему её заменить. И Софика категорически не согласна служить лишь чьей-то заменой. И думать об этом, думать всё это время, не остаётся никаких сил. И Софика вглядывается в темноту, стараясь переключить своё внимание на что-то другое.

Руфина яростно и тихо отчитывает за что-то Амалью, а та лишь отмахивается и смеётся. У Амальи даже в темноте видны сияющие восторгом глаза. И оттого её лицо становится не просто хорошеньким, а поистине прекрасным. У Руфины становится определённо смущённый и даже пристыженный вид, когда она ловит на себе взгляд Софики. Руфина сразу замолкает и тушуется. Амалья же не видит ничего, кроме восхитительного огромного здания перед собой.

— Я могу называть вас просто Софикой? — спрашивает Тобиас мягко и тихо, чтобы ни Руфина, ни Амалья не могли его слышать, и Софика лишь кивает ему. — Это несколько не по правилам — звать вас лишь по имени, но мне бы хотелось...

— Я ведь зову вас Тобиасом! — нетерпеливо перебивает его Софика, и Тобиас, кажется, находит её ответ удовлетворительным.

Во всяком случае, ничего больше на этот счёт он не говорит. А Софика и не горит желанием отвечать ещё. Мысли о леди Еве всё ещё преследуют её, отравляя всё удовольствие от внеочередного выхода в свет. Леди Ева словно поселяется в душе Софики и теперь не даёт ей покоя.

Руфина дёргает за руку Амалью — должно быть, слишком сильно и слишком грубо, потому что Амалья приглушённо взвизгивает и поспешно вырывается — и ждёт, пока Тобиас и Софика поравняются с ними, чтобы отправиться внутрь театра. У Руфины — как и у Софики, должно быть, — чуточку растрепались волосы, но у Амальи причёска в идеальном порядке.

Внутри театра шумно и многолюдно. Софика видит не меньше двух десятков девушек в таких же, как она и её сёстры — платьях и с такими же почти в точности причёсками. И множество девушек и дам постарше — цвет платья у них становится всё светлее и светлее в зависимости от положения в обществе и срока, прошедшего с момента первого выхода в свет. Отделки на тех платьях тоже гораздо больше, тогда как у Софики, Руфины и Амалья платья совсем простые, без вышивки или кружева.

Причёски те дамы и девушки тоже носят совсем иные — завивают волосы, некоторые носят их распущенными, некоторым волосы пышно взбивают надо лбом, а некоторые сооружают на голове подобие кораблей или башен, но определённо нет почти ни одной гладко причёсанной.

Внутри театра светло и просторно. Софика почти с восторгом смотрит на широкую-щирокую лестницу, покрытую тёмно-синим ковром с необычными узорами, о которых, должно быть, заверещавшая от восторга Амалья, может поведать всё от истории изобретения где-нибудь пару миллионов лет назад до самого ничтожного повода применения в Мейлге или других мирах.

Наверху лестницы красивая женщина в ослепительно-белом одеянии и в мехах переговаривается о чём-то с роскошно разодетым мужчиной. Рядом с этой женщиной стоит девушка — по возрасту, должно быть, ровесница Софики или одной из её сестёр, если судить по магическому следу ауры. На девушке скромное светло-голубое платье, но светлые волосы уложены так же, как у Софики, Руфины и Амальи. Девушка внешне — чертами, цветом волос и фигурой — походит на женщину, и Софике приходит в голову, что они, должно быть, дочь и мать.

Спина у девушки в голубом платье идеально прямая, а сама она стоит словно бы с доброжелательно заинтересованным видом слушая разговор женщины и мужчины. Но Софика отчего-то понимает, что девушка эта остаётся вполне безучастна и равнодушна к разговору.

Тобиас кивает сёстрам Траммо и начинает подъём по лестнице. Софика шагает рядом с ним. Руфина и заробевшая вдруг отчего-то Амалья отказываются идти спереди и пристраиваются за Тобиасом. На десятой ступеньке Софика успевает подумать, что у девушки в голубом платье необычайно грустный вид, и что было бы неплохо развеселить её хоть как-то.

— Ваше величество! — кланяется красивой холодной женщине Тобиас, останавливаясь наверху и дожидаясь, когда его спутницы поднимутся вслед за ним, и сёстры Траммо поспешно приседают в реверансе, заслышав это обращение. — Позвольте представить вам и кронпринцессе Эденлии сестёр Траммо — Руфину, Софику и Амалью.

Каждая из них выпрямляется и приседает в реверансе снова, как только называется её имя. Софика стоит чуть впереди сестёр и не может их видеть. Зато сталкивается взглядом с девушкой в голубом платье — очевидно, кронпринцессой Эденлией — и едва заметно улыбается ей.

Королева отвечает Тобиасу кивком и вежливой улыбкой, а кронпринцесса просто улыбается и, кажется, даже больше Софике, чем Тобиасу, и он, кивнув сёстрам Траммо, устремляется дальше — к двери, на которой стоит серебряный красивый вензель в виде сплетённых друг с другом букв «T» и «S».

— Собственная ложа! — слышит Софика приглушённый шёпот явно восхищённой этим фактом Амальи.

Руфина Амалье ничего не отвечает, но Софика почти уверена, что взгляд сестре посылает весьма укоризненный. Впрочем, уверена уже полностью, что даже если такой взгляд и предназначается Амалье, та в данной ситуации совсем не склонна ничего замечать.

В ложе стоят четыре обитых синим бархатом кресла. И Софику это заставляет задуматься — всегда ли в ложе стояло именно это число кресел или к приходу сестёр Траммо приставлены ещё три. Или одно — если вспомнить о сыне и сестре Тобиаса и предположить, что они тоже бывают в этом театре.

Амалья и Руфина занимают кресла слева от небольшого прохода, а Тобиас и Софика справа. Амалья все вертится, подскакивает в какой-то момент и почти перегибается через ограждение, и Руфина тут же испуганно охает и дёргает сестру обратно за руку, заставляя сесть в кресло.

— С ума сошла! — восклицает Руфина приглушённо. — Так ведь и убиться недолго — мы ведь не иберцы и крыльев не имеем!

Амалья обиженно хмурится и тут же принимается дуться на сестру. Даже шепчет ей что-то. Весьма неприятное, судя по залитому краской негодования лицу Руфины. Впрочем, дурное настроение слетает с Амальи сразу же, как только слышится третий звонок, и поднимается синий-синий занавес. Амалья снова становится той восхищённой девочкой, которая не может усидеть на месте и минуту.

Полившиеся, словно рекой, арии наводят на Софику тоску. Она не знает, как может это доставлять столь сильное удовольствие Амалье — по правде говоря, Софика гораздо с большим удовольствием посетила бы какой-нибудь водевиль, а не оперу. Во всяком случае, в водевиле всё обычно хотя бы весело.

Руфина слушает арии с гораздо меньшим энтузиазмом, нежели внимающая каждому слову и каждой ноте Амалья, но всё же не засыпает к середине первого же акта Софика, которую будит лишь негромкое «бокал вина, пожалуйста», брошенное Тобиасом подошедшему официанту.

Софика видит, с каким неодобрением косится на этот бокал вина Руфина, вечная поборница трезвенности, но тут начинает петь главная героиня — голос у неё отчего-то кажется Софике не совсем естественным для женщины и чуточку более низким, чем следует, — и Амалья снова подскакивает с места, едва не бросаясь вниз от переполняющих её эмоций.

— Она просто прекрасна! — ликует Амалья, но Руфина лишь стремится вернуть её обратно в кресло, не особо обращая внимания на эти слова.

Почти тут же Руфина оборачивается к Софике и Тобиасу, и взгляд её отчего-то Софике совсем не нравится. Во взгляде Руфины читается твёрдое намерение не оставлять их наедине ни на секунду, даже если уединения в театре и вовсе невозможно достичь. Руфина напрягается, когда Тобиас ставит на поднос пустой бокал, и официант бесшумно исчезает. Руфина пристально и внимательно следит за каждым движением Тобиаса, за каждым жестом своей сестры, и Софика с усмешкой думает, что в перерыве обязательно скажет Руфине, что не нуждается в столь пристальном внимании — не столь уж часто она и совершает глупости, чтобы думать о возможности этого даже теперь, в театре, где едва ли есть хоть одна возможность натворить дел.

Но конец первого акта кладёт конец твёрдому намерению Руфины — Амалья срывается с места и, с хихиканьем объявив, что вернётся после небольшого перерыва, выбегает из ложи, и побледневшая от испуга, волнения и шока Руфина тут же бросается за ней.

Софика, не выдержав, хохочет в голос. Сегодняшнее поведение Амальи оказывается для неё неожиданностью — пусть Софика и знала, как сильно её младшая сестрица мечтает посетить театры столицы. К тому же, настороженные и недоверчивые взгляды Руфины несколько уязвляют Софику, пусть она прекрасно осознаёт, что не раз подавала поводы для этого недоверия.

— Позволите говорить с вами прямо, Софика? — слышит она голос рядом, и тут же оборачивается и перестаёт смеяться. — Боюсь, я не слишком хорош в том, чтобы сделать всё в полной мере учтиво.

Софика смотрит на него непонимающе и почти испуганно, но всё-таки осмеливается кивнуть. Руки у неё начинают дрожать, словно от холода, и она не может вымолвить ни единого слова, вопреки своему обыкновению шутить и смеяться всякий раз, когда страх сковывает её сердце.

Софика чувствует себя совершенно уязвимой и беззащитной перед ним, перед тем, что он может сказать ей, и это ощущение беспомощности давит на неё всей своей тяжестью. Это кажется Софике немного неприятным, и она надеется лишь, что Тобиас заговорит скорее.

— Как честный человек и дворянин, Софика, ради вашей репутации, после случившегося на балу, я обязан просить вашей руки, — голос у Тобиаса мягкий, словно любимые бархатные перчатки Амальи, и почти спокойный, хотя Софика видит, как бледны его лоб и щёки. — И дело не только в этом — я давно не чувствовал себя рядом с какой-либо женщиной так хорошо, как с вами. И пусть это совершенно против правил, я готов немедленно отправить письмо вашим родителям и вашей наставнице с просьбой разрешить наш брак так скоро, как вы только того захотите, не дожидаясь вашего шестого бала, если только вы согласны стать моей супругой.

Он замолкает. И почти на неё не смотрит. Софика на краю сознания удивляется — неужели, этот разговор повергает его в такое же волнение, как и её саму. Само упоминание замужества, свадьбы, пугает её. Заставляет её сердце биться чаще и словно сильнее.

— Вам следует подумать о своей репутации, а не о моей, Тобиас! — выдавливает из себя улыбку Софика, подавляя в своём теле и голосе дрожь. — Я ведь разрушу вашу репутацию подчистую, если только соглашусь стать вашей женой.

Голос её звучит как-то иначе. Не так, как должен. Нетвёрдо. И гораздо тише. Софика и чувствует себя иначе — не улыбчивой озорной девочкой, которая может позволить себе любую шалость только потому, что за искреннюю улыбку и гораздо менее искреннее раскаяние её простят за что угодно.

— Но вы согласны? — спрашивает Тобиас, и на этот раз его голос выдаёт некоторое замешательство и волнение.

Он смотрит на неё с такой любовью, что Софика чувствует необходимость отвести взгляд — о, зачем только он смотрит на неё так! — и перевести дыхание, чтобы ответить то, что должно.

— Боюсь, что я не могу согласиться стать вашей женой, — улыбаться Софика больше не может. — И не хочу соглашаться.

Она выпаливает это почти скороговоркой — боится, что иначе не сумеет отказать ему. Что чувства её возьмут верх над гордостью и рассудком, которого в ней всегда было немного. Софике думается, что произойдёт катастрофа, чудовищная лично для неё катастрофа, если она позволит своему сердцу взять верх над тем внутренним стержнем, который ещё держит её.

Софике кажется, что с этим отказом рушится её мир. Что теперь никогда ничего не будет так хорошо, так безоблачно и замечательно как прежде. И в голове лишь бьётся набатом «только не смей плакать». И Софика готова поклясться — глаза у неё всё ещё совершенно сухие.

Только после этих слов она осмеливается взглянуть Тобиасу в лицо снова. И с содроганием замечает, что, очевидно, причинила ему своим отказом боль. Софика не хочет этого. Не хочет его боли. И сердится на него за это нелепое, несвоевременное предложение, которое испортило ей и без того невеликую радость от оперы и театра. Она злится на него за то, что он парой фраз заставил её разрушить их и без того обречённые на провал отношения. Она почти в бешенстве из-за того, что он заставил её перестать быть той маленькой легкомысленной девочкой, заставил осознать себя взрослее, осознать себя невестой — чего с ней никогда до этого не случалось.

И злится на Руфину — на Амалью злиться нету сил, — которая оставила её, бросила сейчас с Тобиасом, вздумавшим нести чушь, наедине. Ведь в её присутствии он едва ли позволил бы себе заговорить об этом.

И Софике почти до слёз обидно из-за всего этого. И ей хочется топать ногами и разбрасываться вещами, чтобы хоть как-то перекрыть эту обиду.

В ложе воцаряется тишина, которую ни один из них долго не осмеливается разрушить. Софике кажется, что проходит слишком много времени. Что Амалья или Руфина уже обязаны бы вернуться.

— Я приму ваш отказ со всем смирением, на которое только способен, — выдыхает, наконец, Тобиас таким голосом, будто бы каждое слово даётся ему с трудом, и лицо у него становится совсем бледным, а глаза сверкают почти лихорадочным блеском. — Я слишком стар для вас и, должно быть, смешон в своей сентиментальности и в дерзости просить о браке столь юную девушку. Но, прошу вас, ответьте мне хотя бы — есть ли кто-то, кто претендует на ваше сердце и готов просить вашей руки?

Софика дёргается от его слов. Хмурится. Её руки начинают дрожать так сильно, что Софика может только порадоваться тому, что не держит ни веера, ни театрального бинокля. Потому что иначе они сейчас же упали бы на пол. Ей кажется, что щёки её пылают.

— Нет! Нет... Вы нравитесь мне, пожалуй, больше, чем любой другой мужчина Мейлге! — дрожащим голосом произносит Софика, мысленно молясь лишь о том, чтобы не разрыдаться прямо перед ним. — И вы, разумеется, самая прекрасная партия для любой девушки, и, кажется, хороший человек. Но я едва ли когда-нибудь смогу согласиться занять чужое место.

Она вскакивает из кресла. Почти так же порывисто, как Амалья. Только совсем по иной причине. Корсет плотно сжимает грудь Софики, и теперь, когда ей хочется дышать чаще и глубже, от него становится почти больно. И Софике досадно, что она потребовала у слуги зашнуровать его так туго. И она снова злится — уже только на себя саму. Только на свою глупость.

Софике хочется на воздух. Хочется броситься прочь. Вон из этой ложи. Вон — из театра. Вон — из столицы Мейлге.

Софике больше всего на свете хочется домой — к мачехе. Хочется бросить всё на свете и ворваться в скромный деревенский домик, где было так хорошо. Хочется кинуться ей в объятья и разрыдаться, словно дитя. Хочется получить своё печенье, свою кружку молока и изрядную долю утешений. И, быть может, даже колыбельную, которые мачеха никогда не умела хорошо петь.

Но Софика, пожалуй, согласна и на Руфину — она утешала её недавно не менее заботливо, чем мачеха. Софика только не готова давать Амалье повода видеть её такой — заплаканной и встревоженной.

— Знаете... Я ведь вполне согласна занимать в жизни своего будущего супруга не первое место и, наверное, смогу согласиться быть даже не единственной, но только место должно быть лишь моё и никого больше, — голос Софики почти срывается, — и я определённо не желаю становиться женой кого-либо лишь потому, что похожа на женщину, которую он когда-то любил.

Она говорит всё тише и тише, переходя на шёпот, но упорно не давая Тобиасу вставить и слова. Не давая себе думать слишком много. Софике кажется, что если она перестанет говорить и будет думать — она уж точно разрыдается.

— Я не хочу быть чьей-то заменой, — шепчет она едва слышно. — Я хочу оставаться Софикой, а не быть кем-то другим, даже если этот кто-то много лучше меня.

Из ложи она выбегает быстрее, чем Тобиас может хоть что-то ей ответить, хоть как-то возразить ей, оправдаться. И слёзы готовы вот-вот покатиться по бледному лицу Софики, а она сама лишь стремится поскорее добраться до какого-нибудь укромного местечка, где её никто не найдёт до конца спектакля.

— Да вы, никак, плачете! — слышит утирающая бегущие по лицу слёзы Софика отдалённо знакомый голос и от неожиданности даже вздрагивает, дёргается всем телом и убирает руки, испугавшись этой внезапности.

Замешательство её, впрочем, длится не слишком долго. Буквально через секунду руки возвращаются на место — к глазам. Только вот унять сильнее забившееся от страха сердце не получается. И Софика может лишь стараться дышать реже и глубже, чтобы хоть как-то его успокоить.

Голос знакомца кажется удивлённым, словно обескураженным, почти недоверчивым. Будто бы ему и в голову не приходила и даже прийти не могла сама мысль о том, что Софика Траммо способна плакать из-за чего-либо. И она додумывает упрёк в этих словах.

И словно сквозь какую-то пелену эмоций и мыслей Софика отчего-то — и сама не знает, отчего — думает, что это, должно быть, Джек — тот друг её брата, Гесима, который пару дней назад, в их странную и весьма приятную встречу, счёл её очаровательной юной барышней. Джек с бешенным взглядом, в старом пальто и с иллюзорной змеёй в руках, которая казалась такой настоящей, что и Гесим, вроде как, обманулся. Джек, который произвёл на Софику пару дней назад столь сильное впечатление, что она хотела вновь с ним увидеться.

Только вот уж точно не в таких обстоятельствах!

Не тогда, когда она может лишь стоять на чёрной лестнице, стараясь быть подальше от любого, кто может упрекнуть её в слишком пылком изъявлении чувств, в чрезмерной эмоциональности и даже взбалмошности, и утирать злые слёзы, которые после её разговора с Тобиасом — быть может, теперь, после отказа и этого неловкого объяснения, гораздо правильнее говорить, бароном Сиенаром, ибо едва ли разрешение называть его «Тобиасом» может остаться в силе — никак не могут остановиться.

Чувство досады, глухое и словно разъедающее душу изнутри, поселяется в сердце Софики ещё там, в ложе барона Тобиаса Сиенара, но сейчас, после невинного, казалось бы, вопроса, оно разгорается с новой силой. И Софика не может уже понять, злится ли она на кого-то — или просто злится, потому что других эмоций в её душе не остаётся и в помине. Софика громко шмыгает носом — носового платка при ней привычно не водится — и тут же торопливо и словно бы даже со злостью вытирает лицо руками в тёмно-синих шёлковых перчатках.

Софике хочется думать об иберских фениксах, величественных и периодически сгорающих дотла, а не о том, что кто-то может увидеть её слёзы. Хочется думать о фениксах, после пожара обязательно поднимающихся из пепла, словно ничего и не бывало, а не о том, что глаза, щёки и нос у неё покраснели, перчатки почти насквозь промокли, а спина, должно быть, совсем не такая прямая, как пристало «барышне на выданье». Софике хочется чувствовать себя фениксом. И, пожалуй, она почти чувствует себя этой премилой птичкой. У которой как раз только что запылали крылья и красивый хвост.

— Даже если и плачу — я не обязана скрывать эмоций только оттого, что других они могут ранить или смутить! — даже не повернувшись к собеседнику, капризно топает ногой Софика. — Коли вам неловко или неприятно смотреть на мои слёзы — убирайтесь прочь и не мешайте мне плакать!

Она почти уверена, что он уйдёт — и одновременно и жаждет этого, и страшится. Софика не желает слышать нравоучения или упрёки. Для этого она сейчас совсем не в том настроении. И в то же время, Софике совсем не хочется оставаться наедине со своими чувствами и мыслями.

Ей начинает казаться, что она — и правда — может сгореть, если подумает обо всём, что её переполняет, ещё хотя бы несколько минут. Как тот самый иберский феникс из детских книжек.

В детстве мальчишки из родной деревни — кроме Гесима, конечно — поспешно и иногда с воплями разбегались, стоило Софике затопать ногами или закричать в голос. И даже чуть позднее, когда детские игры стали перерастать в долгие шумные беседы юношей и девушек, это не слишком-то изменилось — пусть до Софики и донесли мысль о недопустимости размахивания кулаками и других чрезмерно пылких — и чрезмерно разрушительных — проявлениях собственных чувств. И потому она не думает, просто не может думать, что кто-то может остаться рядом с ней, когда эмоции снова взяли верх над её поступками и мыслями.

— Вы определённо не леди, мадемуазель Траммо! — выдыхает Джек с таким восторгом, что Софика, от неожиданности даже переставшая плакать, поворачивается к нему.

Джек стоит перед ней, растрёпанный и улыбающийся. На нём не то пальто, какое было в их первую встречу. Нет — сейчас он одет вполне прилично, пусть и несколько странно — тёмно-синяя рубашка, светлый жилет с разноцветными яркими пуговицами, а шею Джека закрывает широкий небрежно повязанный шарф с довольно запоминающимися мелкими узорами на нём. Но взгляд у Джека определённо тот же, что и в их первую встречу.

Слова Джека нисколько не удивляют и не оскорбляют её. С чего бы? Софика слышит их по сто раз на дню — от Руфины, от мачехиной кузины, от девочек из пансиона, даже от Амальи порой, а ранее слышала и от отца. Эти слова уже давно не кажутся ей обидными — по правде говоря, никогда таковыми и не казались, несмотря на всё возмущение Руфины, стоило лишь кому-нибудь из посторонних высказать подобную точку зрения.

Но Софику определённо удивляет, что Джек остался рядом. Её радует, что Джек остался. Не сбежал, как многие, не оставил её в одиночестве сейчас — пусть минут десять назад одиночество и казалось единственным прибежищем и утешением, сейчас находиться одной совершенно не хочется. И это заставляет Софику, наконец, улыбнуться — искренне, весело и задорно, словно это не она горько плакала пару мгновений назад, жалея себя и кляня всех на свете.

— Никогда ею и не была! — чересчур легко признаёт Софика, пожав плечами, и снова шмыгает носом (впрочем, глаза её на этот раз остаются совершенно сухими). — Что в этом толку?

Джек, заслышав это, усмехается. Лицо его становится определённо более радостным от её слов. Почти счастливым. Но уж точно — поистине вдохновлённым. И Софике до неприличия, до щекочущей лёгкой боли где-то под горлом, приятна мысль вдохновить кого-то хотя бы и на глупость.

Софика резко сдёргивает с себя перчатки, которые словно жгут её руки. Карманов в тёмно-синем платье для театра нет, и Софике остаётся только держать мокрые от слёз перчатки в руках. Спокойствие и хорошее настроение духа возвращается к ней вместе с приходом Джека, и она, право слово, не может понять, что же так действует.

— А вам важно, чтобы обязательно был толк? — интересуется Джек, хитро прищурившись.

Софика улыбается ему в ответ. Она снова чувствует себя весёлой и легкомысленной — чувствует себя правильно. Так, как должна себя чувствовать девушка по имени Софика Траммо. С предложения Тобиаса она не чувствует себя больше маленькой озорной девочкой, какой была дома — и ощущение это словно разбилось о скалы, оставив в душе Софики пустые закоулки, — но она снова чувствует себя весёлой и остроумной, и словно невесомой.

У Софики почти дрожат пальцы. От снедающего ли её нетерпения или от холода — она и сама едва ли может это определить. Она лишь чувствует, как холодны теперь её пальцы. И может подумать лишь, что это, должно быть, к радости — если верить всем тем приметам, в которые верит Амалья.

— Не говорите только, что вам — нет! — фыркает Софика, и поднимает на него свои карие глаза, которые, как она уже успела заметить к своим семнадцати годам, вполне способны заставить окружающих мужчин смотреть на неё почти восторженно. — Я в это ни за что не поверю!

Глаза у Джека просто блестят от восторга, и Софика с несколько новым для себя удовлетворением это отмечает. Он смотрит на неё так, словно каждое её слово, каждая её подначка доставляет ему удовольствие. Нет, — словно бы ему доставляет удовольствие всё, связанное с Софикой. Он смотрит на неё так, словно видит в ней её — настоящую Софику Траммо, — а не кого-то другого, не кого-то лучшего, не кого-то более правильного, не кого-то идеального, до кого Софике не дотянуться не только в свои семнадцать лет, но и никогда в жизни.

И Софике нравится Джек. Не так как Тобиас, мягкий, притягательный и безупречно вежливый. В Тобиасе Софике нравится то, чего нет в ней самой — интеллигентность, учтивость, то безупречное и невесомое следование правилам, то внутреннее благородство и способность с изрядной долей смирения принять даже то, что причиняет боль. Без лишних разговоров. С достоинством.

Нет — в Джеке Софике нравится кипучий огонь жизни в его глазах, его пылкость и безудержная сила, клокочущая где-то в его груди, и его улыбка, открытая и чуточку-дерзкая. В Джеке Софике нравится то, что она хочет видеть и любить в самой себе. В Джеке Софика видит родственную душу.

А главное — Джек не смотрит на неё как на леди. Не смотрит на неё как на ещё одну женщину, что обязана соответствовать всем этим глупым требованиям о моральном облике. Даже не о самой морали. Он смотрит на неё, как на очаровательную смелую девчонку, заявившуюся к своему больному брату, нарушив всевозможные запреты от начальницы пансиона, и потянувшуюся рукой к змее, которая тогда совсем не казалась иллюзорной.

— А я никогда в жизни не поверю, что очаровательная отважная барышня вроде вас не приемлет бессмысленного, всепоглощающего веселья! — смеётся Джек совсем искренне, и Софика просто не может улыбаться шире, чем улыбается сейчас.

Эти слова ей определённо нравятся больше, чем какие-либо прочие, которые Софика слышала сегодня.

Ей вдруг становится настолько смешно и легко, что она напрочь забывает обо всём, что тревожило её в этот вечер. Теперь все беды мира не кажутся ей важными — впрочем, едва ли Софика хоть когда-нибудь считала важным что-то, не касающееся её лично или хотя бы лично кого-то из её семьи. И она стоит напротив Джека и просто не может отсмеяться, успокоиться.

В какой-то момент Софика забывает и о перчатках. Но, впрочем, не о том, что, вероятно, прошло уже достаточно времени, чтобы Амалия и — что гораздо более вероятно — Руфина заметили её исчезновение и бросились на поиски.

О! Софике совсем не хочется сейчас, чтобы её искали!

Только не Руфина, которая определённо сочтёт Джека совершенно неподобающим знакомым для любой порядочной девушки! Только не Руфина — которая даже к Тобиасу Сиенару, барону и образчику идеального по меркам Мейлге джентльмену, относится с осторожностью и недоверием... Софика совсем не уверена, что ей удастся убедить Руфину в том, что Джек не является «дурной компанией» для их брата, Гесима, не только для самой Софики, которой тем более следует «аккуратно обращаться со своей репутацией». И совершенно не желает сейчас её в этом убеждать!

Софика с какой-то странной, неправильной и непривычной досадой думает, что почти безукоризненное следование правилам поведения словно заложено в Руфину и Амалью с рождения. И они едва ли способны поэтому понять того, кому далеко не столь повезло.

И Амалья, и Руфина были бы счастливы предложению Тобиаса, думается Софике, и одна эта мысль приводит её ещё в большее раздражение. И никогда не пожелают понять её — глупую гордячку, из-за какой-то минутной прихоти разрушившей все мечты и надежды своей семьи. Софика уверена — они обе осудят её, как только узнают о произошедшем. Рассердятся даже, быть может — за то ничтожное, жалкое своеволие, которое толкнуло Софику на этот шаг. И уж точно не пожелают даже слышать ничего о леди Еве и о её месте в судьбе Тобиаса. О месте, которое Софика не хочет — нет! Просто не может — занимать в сердце Тобиаса Сиенара.

— И в этом вы, Джек, определённо правы, — Софика старается говорить и серьёзно, и вместе с тем кокетливо, и едва ли может быть наверняка уверена, что у неё получается. Сказав эти слова, она склоняет голову чуть-чуть набок и немного прикрывает глаза, прежде чем вздохнуть тяжело-тяжело: — Только вот быть леди — даже не весело!

Джек принимается тут же хохотать в голос — сразу, как только Софика замолкает. Пусть до этого он и старался говорить не слишком громко — Софика подмечает это довольно быстро, как только её настроение приходит в норму, — теперь он смеётся так, словно бы это самое забавное, что он только мог услышать в жизни.

Смех его кажется Софике вполне приятным и даже не лишённым своего очарования. И она хихикает совершенно глупо, словно какая-то дурочка, хотя ещё какое-то мгновение назад всерьёз подумывала, не стоит ли ей обидеться на Джека бесповоротно и на всю жизнь — то есть, на ближайшие минут пятнадцать. Впрочем, Софике слишком хорошо, чтобы зацикливаться на таких мелочах дольше пары секунд.

— Справедливо подмечено, — кивает Джек, всё ещё смеясь. — Едва ли кто-то сумел бы выразиться про все эти дурацкие правила так же метко! Даже Гесим.

После упоминания имени брата Софики воздухе повисает тишина.

Быть может, не всё в порядке с Гесимом, и оттого Джек сегодня здесь?.. Или с мачехой — та может плохо себя чувствовать после недавних родов. Мачеха может даже быть при смерти — если роды оказались не слишком удачными. Эта мысль вдруг кажется Софике не лишённой смысла и ощущается так, словно её ударили по голове чем-то ужасно тяжёлым.

О, она точно не сможет найти себе места, если услышит хотя бы слово дурных новостей о Гесиме или мачехе!

Губы Софики почти дрожат от окатившего её с головы до ног ужаса, пробравшегося ей под кожу так стремительно, что так бесповоротно, что вмиг стало трудно дышать и думать о чём-либо. И Софика в нервном возбуждении заламывает себе руки, пытаясь хоть как-то укротить бушующую в душе бурю.

Софика смотрит на Джека взволнованно, почти с мольбой, но получает от него лишь молчаливый кивок головой. Впрочем, Софика совсем не уверена, что он ответил на её вопрос, а не на то, что она спросила Джека в его собственной голове. Она и сама не уверена в том, что именно могла спросить у Джека взглядом — как в таком случае можно быть уверенной в ответе?

Спустя какую-то долю секунды в голову Софики приходит мысль, что едва ли Джек мог быть в курсе того, что сёстры Траммо сегодня слушали оперу — едва ли мачехина кузина пустила бы Джека (даже одетого более-менее прилично) на порог своего дома, даже если бы тот кричал на весь Мейлге о том, что Гесим умирает. А новость о плохом самочувствии мачехи и вовсе никаким образом не могла достигнуть его, Джека, ушей — в таком случае, Гесим явится в дом к мачехиной кузине сам.

Софика тут же одёргивает себя и мысленно называет себя полной дурой — стал бы разве Джек смеяться над какими-то глупыми шутками, если бы Гесиму грозила серьёзная опасность? Софика не может быть уверена наверняка, но интуиция подсказывает ей громким шёпотом, что едва ли.

В конце концов, думает Софика, не смотря на лихой вид Джека, он совсем не кажется мерзавцем или идиотом. А только мерзавец или идиот может позабыть о здоровье и жизни другого человека только заслышав хихиканье какой-то там чувствительной барышни.

— Меня, кстати, зовут Софикой, — она протягивает ему руку для рукопожатия. — И, право слово, «очаровательная отважная барышня» звучит гораздо лучше этого блёклого «леди»!

Джек торопливо пожимает её руку — крепко и без лишних слов и предубеждений, не так как пожимают руку Софики в родной деревушке. Пожимает руку так, словно её уважает. Руки у Джека совсем горячие и сильные. И Софика расплывается в улыбке, стараясь не думать о внутреннем голосе Руфины в её голове, тут же зашептавшем недовольно, что прикосновение «кожа к коже» мужчины и женщины, не состоящих в кровном родстве или браке весьма вульгарно.

— И вы определённо ждёте комплиментов, Софика? — смеётся Джек, и глаза его горят от удовольствия и радости.

И Софике вдруг невыносимо хочется пококетничать, пожеманничать с ним — сделаться вдруг на миг той девушкой из дамских романов Амальи. Девушкой, которая может собрать вокруг себя толпу влюблённых — ну или хотя бы очарованных — до потери здравого смысла кавалеров. И которая может позволить себе некоторые вольности в общении.

— Всегда, во всём и от каждого! И как только вы могли допустить даже призрачную мысль, словно это не так? — почти срывающимся голосом шепчет Софика и тут же едва ли не пищит от восторга из-за собственной дерзости и неправильности. — И в предстоящей вечности едва ли найдётся хотя бы день, когда будет иначе!

Джек делает к ней ещё один шаг, оказывается так близко, что их разговор совсем нельзя счесть приличным. Но Софика не чувствует в себе ни малейшего желания воспротивиться, отдохнуть. Ей отчего-то льстит его внимание. Льстит огонёк в его восхищённом взгляде — слишком дерзком и открытом, чтобы хоть сколько-нибудь соответствовать этикету. Льстит гордость, явно читающаяся на его лице, довольном почти до самолюбования.

Софике вдруг хочется, чтобы он подошёл ещё ближе. Чтобы навис над ней. Чтобы впился в губы поцелуем — таким, какие описывают в Амальиных книжках. Чтобы, быть может, подхватил её на руки и... Дальше не пишут даже в глупых Амальиных книжках, но Софике кажется, что определённо должно быть дальше какое-то «и». Ведь иначе, должно быть, не было смысла.

Голос Руфины отныне не звучит в её голове. Не шепчет, не осуждает, не твердит о вульгарности, глупости и совершенном легкомыслии, которое совершенно непозволительно для девушек их круга. Голос Руфины смолкает внезапно и незаметно. И Софика может лишь улыбаться, улыбаться, улыбаться, с искренним удовольствием наблюдая за расправленными плечами Джека и почти горделивым выражением на его лице, которое вдруг кажется ей поистине красивым. Улыбаться и ждать, почти трепеща в предвкушении чего-то удивительного и волнующего, что может сделать её на сегодня счастливой.

— Расскажете, может, отчего так горько плакали? — деловито интересуется Джек, и на лице его отражается самая убедительная готовность тотчас кинуться в бой, как только Софика назовёт нужное имя. — Вы это, не беспокойтесь, я того урода мигом на место поставлю!

Джек вдруг кажется Софике похожим на выставившего грудь вперёд важного петуха, приготовившегося защищать свой курятник от возникшего нежданно-негаданно соперника. Джек вдруг кажется Софике мальчишкой, невыносимым и глупым, который совсем не желает понять того, чего от него ждут на самом деле.

Джек и является, скорее всего, всего лишь мальчишкой, одёргивает себя Софика. Сколько ему? Лет двадцать пять, должно быть — как Гесиму. Для молодого человека в Мейлге это совсем ещё не возраст становиться взрослым и серьёзным — обладающие вечной жизнью юноши редко торопятся вырастать. Это девушке следует к шестнадцати годам быть готовой к браку и к созданию семьи. Для мужчины это ещё долго будет необязательно.

Досада, глухая и едкая, вновь пронзает её, словно стрелой, а в душе поднимается утихшая было волна негодования.

Софика хмурится и тут же отстраняется от Джека. Он, должно быть, замечает случившуюся между ними перемену, так как на лице у него появляется непонимающее, удивлённое, глупое выражение, которое приводит Софику ещё в большее раздражение. И ей хочется просто завопить от навалившейся на неё сегодня чудовищной мировой несправедливости.

— Мне не нужен спаситель, Джек, готовый пойти драться с моим обидчиком, — мотает головой Софика, и голос её, определённо несколько более резкий, чем необходимо, словно звенит от нарастающего в воздухе напряжения. — Думаю, что и сама сумею справиться, если это будет так уж необходимо! Мне скорее нужен друг, что поддержит меня, когда мне плохо. Или, быть может, просто кто-то забавный — кто мог бы меня развеселить и заставить немного отвлечься.

Нерешительное, непонимающее «но я подумал» почти слетает с губ Джека, он морщит лоб, словно старательно обдумывая сказанное Софикой. Словно то, что она только что осмелилась произнести, слишком сложно и нелепо для того, чтобы суметь сообразить, что имеется в виду.

Джек думает долго. И Софика почти отчаивается. Ей вдруг кажется — не было ли лишним отвечать так резко, так поспешно.

Нет... Не может же она позволить, чтобы Тобиас или Джек впутались в нелепейшее противостояние из-за семнадцатилетней девчонки, придумавшей себе повод для слёз! Кто знает — что за дурацкая идея может прийти в голову Джеку, если Софика расскажет, что чувствовала себя совершенно несчастной из-за предложения Тобиаса!

— И, замечу, это просто замечательно, ведь комедиант из меня гораздо лучше, чем рыцарь, Софика! — вдруг улыбается Джек широко-широко, и непонимание исчезает из его глаз.

Вздох облегчения насилу не срывается с уст Софики Траммо. Она и сама удивляется этому странному звуку, этой непонятной реакции на происходящее. Совершенно нелепой, если уж подумать.

Но она вдруг становится рада сразу слишком многому — тому, что Джек не ушёл, тому, что он не отправился к Тобиасу (о, Софика не желает дурного ни одному из них), тому, что не обиделся на неё и согласился побыть с ней рядом ещё хотя бы недолго, тому, что он, вероятно, всё-таки смог её понять.

— Очень на это надеюсь! — улыбается Софика, и впервые за сегодняшний вечер её улыбка совершенно точно радостная, без всякой ненужной примеси грусти или горечи. — Потому что мне отчего-то кажется, что из вас такой же рыцарь, какая леди из меня.

Джек понимающе ухмыляется и задумчиво проводит пальцем по своей скуле, словно в приступе некого самолюбования.

— Быть может, хотите прогуляться по крыше этой обители лицедеев? — интересуется он тут же с пылкостью какого-нибудь актёра из столь любимых Амальей представителей этой не всегда уважаемой профессии. — Поистине — с крыши театра открываются самые потрясающие виды столицы!

Сердце Софики замирает от радостного предвкушения. Само упоминание прогулки по крыше театра кажется ей весьма заманчивым. Подумать только — увидеть всё вокруг с высоты. И какой высоты — здание театра намного выше и дома семьи Траммо, и дома мачехиной кузины, где расположился пансион! О, Софика чувствует себя удивительно счастливой сейчас.

Она почти представляет уже ветер, который будет бить ей в лицо, представляет ту кажущуюся близость неба и ощущение, будто бы всё вокруг совсем крохотное — кареты знатных господ, лошади, которых, по правде говоря, побаиваются тройняшки из пансиона мачехиной кузины, спешащие по своим делам люди, важные дамы в нарядных пышных платьях... Она почти представляет все свои мысли, все свои чувства в тот момент, когда удастся очутиться наверху. Выше всех на свете!..

И это счастье заполняет душу Софики, почти полностью вытесняя все другие чувства.

До того мгновенья, когда голову её посещает осознание, что в её сегодняшнем наряде едва ли можно двигаться достаточно ловко, чтобы выбраться на крышу театра из окна или по шаткой стремянке.

— Я в пышном платье и на каблуках, — тяжело вздыхает Софика и запускает руку в свои волосы, вытаскивая из причёски шпильку, чтобы дать своей голове хоть немного отдыха. — Если выход на крышу предполагает ловкость и сноровку — вам придётся тащить меня на руках!

Ей вдруг становится совершенно жаль, что она не в своём любимом удобном клетчатом платьице, что на ней не любимые ботинки, а корсет затянут чрезмерно туго. Ей хочется пнуть что-нибудь изящным носком одной из аккуратных туфелек, в которые обуты её ноги. Но как назло ничего не подворачивается ей под ногу. Ни камушка какого. Ни деревянного брусочка. Ни даже какого-нибудь мячика, которых оказалось полно в пансионе мачехиной кузины.

— Там вполне удобная винтовая лестница! — беззаботно фыркает Джек, тут же разрушая на корню все сомнения и переживания Софики. — А дальше стоит лишь отпереть дверь — и мы окажемся на крыше!

Софика улыбается ему и, положив свою ладонь в его протянутую руку, покорно идёт следом. Все мысли разом улетучиваются из её головы — вероятно, вместе с вытащенной из причёски шпилькой. Остаётся лишь предвкушение чего-то невероятного. Чего-то необычайного и радостного.

О перчатках — их нет больше в её руках — Софика вспоминает, когда половина винтовой лестницы оказывается внизу. Она успевает лишь подумать, что, пожалуй, если их найдёт перепуганная Руфина, проблем будет целое море — уж Руфина, когда ей это очень нужно, способна и полк солдат поднять в своём приступе всеобщей и всеобъемлющей справедливости.

Впрочем, мысль о потерянном предмете гардероба — шпилька, кстати, тоже, куда-то делась, — покидает сознание Софики даже быстрее, чем шагает Джек. Подумаешь — перчатки! О, это самый бессмысленный и неприятный аксессуар, который только можно представить!

И Софика просто шагает вслед за Джеком и думает лишь о том, как горяча сейчас его ладонь, сжимающая крепко и осторожно её тонкие пальцы. Ну и о том, что ступеньки у лестницы, кажется, сделаны из какого-то металла и смешно подрагивают, когда кто-то на них наступает. И о том, что, должно быть, Руфина не находит себе места. А Амалья, очевидно, злится, что внимание в сегодняшний вечер достаётся не ей и даже не её любимым актёрам.

Они шагают долго. Софика уже давно не помнит, сколько кругов они прошли. Она просто идёт вслед за Джеком. И думает, думает, думает. Не чувствуя и тени усталости. А лестница всё трясётся несильно с каждым их шагом, и Софике это кажется почти музыкой.

Останавливаются они, когда попадают в небольшое помещение с низким потолком и крохотной дверцей — скорее уж окном с одинарной ставней.

Джек тогда выпускает руку Софики и весьма ловко, словно проделывает это по сто раз на дню, нагибается перед этой крохотной дверцей. Роется в кармане, достаёт оттуда огромную связку самых разных ключей и почти приникает к дверце.

Из кармана Джека со звоном выпадают карманные золотые часы на серебряной толстой цепочке, а затем ещё одни карманные часы — инкрустированные драгоценными камнями. Он вздрагивает всем телом. Оборачивается резко, торопливо хватает часы и ещё более торопливо запихивает их обратно в карман. И только потом поднимает взгляд на Софику.

И есть в глазах Джека что-то пронизывающее, беспокойное, почти пугающее. Он смотрит на Софику выжидающе, словно дикий зверь, загнанный в угол кем-то безжалостным и сильным. Джек смотрит на неё, словно боится её, словно страшится её реакции. Того, что может последовать за осознанием случившегося.

— Меня, пожалуй, гораздо больше должен беспокоить тот факт, что вы оказались вором! — задумчиво произносит Софика, и в голосе её гораздо больше смеха, чем подобает ситуации. — Но, по правде говоря, это ничуточки не волнует меня. Но мне отчего-то кажется, что вам следует быть гораздо аккуратнее, если вы не хотите угодить в тюрьму — ведь здесь могла быть не я, а кто-то более обеспокоенный соблюдением законов.

Напряжение исчезает из позы и глаз Джека. Исчезает это волнение загнанного зверя, и появляется то насмешливое благодушие, которое плескалось в глубине его взгляда несколько ранее. Софика радуется этому. Радуется столь сильно, что едва ли может как следует это скрыть.

— Действительно, ни капельки не смущает? — переспрашивает Джек, и в глазах у него загорается огонёк безрассудства, который, по опыту Софики, редко позволяет событиям пойти по разумному и безопасному варианту. — А что если я вам через недельку-другую обеспечу гораздо более пикантную информацию обо мне?

Это кажется ещё более интересным. Нет, не просто интересным. Восхитительным, чарующим и увлекательным! О, Софике вдруг нестерпимо хочется узнать о Джеке всё на свете! Даже если мачеха никогда не одобрит её любопытства и беспечности. Даже мачеха, всепонимающая и бесконечно добрая, едва ли сумеет принять Джека в качестве хотя бы и приятеля рядом с её пасынком и падчерицей.

— Обещаете? — делано небрежно бросает Софика, пусть ей и хочется запищать от восторга.

И Джек кажется польщённым этим её ответом.

Он, впрочем, возвращается к замку и вполне легко с ним справляется. Определённо быстрее, чем справилась бы с замком сама Софика. И её вдруг посещает самая настойчивая решимость попросить Джека научить её справляться с запертыми дверями так же умело и скоро. В конце концов, едва ли мачехина кузина перестанет её наказывать. И в таком случае, умение ловко открывать любые двери может оказаться весьма и весьма кстати.

Дверь распахивается, и в комнатку врывается порыв свежего ветра, и Софика хочет захлопать Джеку в ладоши.

Но Джек вылезает через крохотную дверцу наружу, и Софике только и остаётся, что последовать его примеру. Это оказывается не так-то просто — в конце концов, пышные юбки нарядного платья едва ли располагают к тому, чтобы согнуться в три погибели и протиснуться в весьма и весьма узкое отверстие. Впрочем, Софика, смяв кое-как юбки, пролезает в дверцу. И тут же думает, что проделать это на пути назад будет ещё более проблематично.

На крыше оказывается красиво. Даже Софика, едва ли имеющая хотя бы призрачное право претендовать на роль эксперта по красоте и изяшеству, может твёрдо и уверенно об этом говорить. Софике кажется, что она может увидеть всю столицу с высоты. Ещё на крыше прохладно. И никогда не любившей жару Софике кажется, что это место почти идеально.

Её переполняет восторг. Самый искренний. Самый светлый. Почти детский. Софика едва не забывает, как нужно дышать под впечатлением от открывшегося ей вида.

О! Как она хочет увидеть это место и днём! Когда ей станет совсем-совсем видно все крыши близлежащих домов, что были гораздо ниже этого грандиозного сооружения под названием «королевский театр»! Когда ей станет видно каждую спешащую по своим делам фигурку, что кажется с такой точки зрения совсем крохотной и незначительной. Словно детской игрушкой.

— Джек, тут просто замечательно! — кричит Софика, оказавшись в миг у самого ограждения и почти перегнувшись через него. — Никогда не видела ничего более прекрасного!

Софике хочется вылезти за ограду. Хочется увидеть всё с самого-самого края крыши, где будет от волнения и сжимающего сердце ужаса захватывать дух. Хочется рассмотреть всё-всё.

Она, впрочем, не уверена, что в своём платье, в своих туфельках сумеет удержаться на крыше и не полететь вниз. Всё-таки, стоит помнить — у жителей Мейлге крыльев нет. Они, всё-таки, не иберцы, которым в этом плане очевидно гораздо проще. О, Софика точно желает в эту секунду иметь самые сильные, самые прочные крылья, которые смогли бы удержать её в воздухе, если она не сумеет остаться на крыше!

— Не хотите лучше потанцевать? — тянет Джек из-за спины Софики почти лениво, и всё же она готова поклясться, что в голосе его слышится и некоторое беспокойство.

И Софика оборачивается к нему резко, стремительно даже, почти опирается спиной — или, скорее, тем, что находится ниже, — на ограду, смотрит на Джека из-под сени своих тёмных ресниц. И улыбается. Протягивает Джеку руку словно с некоторой неохотой — но, впрочем, весьма скоро — и наигранно смущённо улыбается, хотя не чувствует ни тени смущения или неловкости.

О, ей хочется танцевать!

Хочется кружить по крыше, подбираясь так близко к самому её краю, как только возможно. Хочется отплясывать лихо, небрежно, ловко — скорее словно деревенскому мальчишке, чем юной прелестной барышне, от которой каждый ждёт поведения леди. Хочется просто танцевать. Танцевать так, будто бы не существует ничего важнее танцев, ничего важнее музыки и приятных собеседников с не самой хорошей репутацией. Танцевать, словно во всём Мейлге нет больше ничего.

Только задорная музыка и стук каблучков, отплясывающих мазурку или польку.

— И на какой же танец вы меня приглашаете? — спрашивает Софика весело, переходя на полушёпот и почти падая в объятья Джека. — Здесь нет музыки, так что мне не сориентироваться самой!

— Быть может, вальс? — фыркает тот, почесав переносицу. — Признаться, едва ли я умею что-то ещё!

Софика хихикает как-то глупо и подаётся вперёд всем своим телом. И ей вдруг кажется, что такого веселья не случалось ужасно давно. Словно и первый бал, и пикник были совершенно давно.

А Джек приобнимает Софику за талию — пожалуй, становится чуть ближе к ней, чем это позволительно глупыми приличиями, неизвестно кем и когда придуманными. Она лишь может положить руку ему на плечо — почти неловко, почти взволнованно, почти испуганно.

Джек начинает двигаться в каком-то подобии танца, шепча себе под нос «раз, два, три, раз, два, три» всё чаще и чаще, торопливо и даже неровно. Он то и дело путается в ногах, шагая порой не совсем туда, куда нужно. И едва ли поспевает за собственным ритмом.

И Софике и весело, и неловко. Она лишь пытается следовать за Джеком. И почти оттаптывает ему ноги, путаясь в его неровном, сбивчивом ритме. И ей отчего-то доставляет даже некоторое удовольствие танец с ним, хотя более скверного партнёра по танцам ей ещё не доставалось в жизни ни разу. Даже на деревенских скромных балах. О, танцует он определённо гораздо хуже, чем вскрывает замки! И это вполне можно найти забавным.

— Да вы же не попадаете в такт! — хохочет Софика, в очередной раз едва не наступая Джеку на ноги. — Вы считаете в одном ритме, а ногами двигаете в совсем другом!

Джек заливисто хохочет в ответ, но не останавливается ни на секунду. Всё продолжает танцевать, если только так возможно назвать его неуклюжие движения. Продолжает шагать неровно, неловко и торопливо, но считать всё же перестаёт. Он слишком неповоротлив и суетлив одновременно, чтобы танцевать хотя бы чуточку более сносно.

— Леди следовало бы смолчать, коли ей попался неловкий партнёр! — сбивчиво выдаёт Джек, едва не спотыкаясь, и снова смеётся, запрокидывая голову так, что Софике видна его шея, которая вдруг кажется ей почти красивой.

И Софика улыбается ему так ласково и нежно, что это уж точно нельзя считать подобающим. Софике вдруг отчего-то хочется чего-то совсем неприличного — быть может, даже поцеловать Джека в губы, как пишется в глупых Амальиных книжках. Быть может даже провести своими проворными пальцами по его шее — от подбородка до ямочки ключиц.

— Мы, кажется, выяснили, что я совсем не леди, а вы не рыцарь! — смеётся Софика задорно и открыто. — А ещё, пожалуй — что вам определённо нужно больше практиковаться в танцах!

Они всё ещё кружат в том издевательском почти подобии вальса, который даже не кажется сейчас Софике насмешкой над её желанием — искренним и бесконечным — танцевать и танцевать, пока только достанет сил. И Софике почти тяжело дышать, в чём она определённо не готова пока признаться. Она совсем не хочет заканчивать это сущее безумие. И она продолжает улыбаться. И пытаться хоть как-то удержаться в том непонятном ритме их танца.

— Вы улыбаетесь мне так, словно теряете голову, Софика! — улыбается ей Джек, и по его тону Софика не может понять, укоряет он её или просто подшучивает. — Не стоит юной девушке терять голову, если ей хочется сохранить хоть малую толику своей репутации.

Софика не знает, не следует ли ей рассердиться на него за это возмутительное замечание. Определённо — стоило бы! Софика пошла за Джеком совсем не для того, чтобы выслушивать обвинения в том, что она ведёт себя совсем не так, как леди! В конце концов, леди и не отправится на крышу с сомнительного вида человеком, не так ли?

Впрочем, сердиться ей, пожалуй, совсем не хочется — слишком уж ей хорошо с Джеком на крыше королевского театра Мейлге, куда едва ли хоть кто-нибудь ещё мог бы её отвести.

— Не нужно думать, что я теряю голову из-за вас, Джек! — кокетливо смеётся Софика, пожимая плечом. — Я теряю голову из-за любого пустяка — не стоит приписывать этому обстоятельству чрезмерного смысла!

И Джек, крутанувшись в своём подобии танца чересчур резко — так, что Софика едва не падает от неожиданности, — наклоняется к ней так близко, что она может почувствовать его горячее дыхание на своих губах.

Проходит целая неделя, прежде чем Софике Траммо снова разрешают посещать балы — как и обещала мачехина кузина, два бала Софика за это время пропускает. Впрочем, нельзя сказать, что эту неделю Софика сильно скучает — в конце концов, она посещает ещё два пикника, получает каждое утро цветы (и количество их с каждым днём постепенно растёт) и порой едва не гадает, кто именно мог бы ей их послать, по пять-шесть раз в день репетирует с учителем арию Осени и тайком готовит себе при помощи магии платье для шестого бала (каждая из воспитанниц получает себе по заготовке платья — все они одинакового фасона, — и девушкам позволено самим придумать ткань, цвет и украшения для этого костюма, и все явно озабочены тем, чтобы никто не мог подглядеть, какие именно цветы украсят их платья). Софика даже несколько рада своему наказанию — всё равно ей нельзя было бы на этих двух пропущенных балах танцевать... А так она может продумать хорошенько, как при помощи всего лишь одного платья рассердить мачехину кузину так, чтобы та просто лопнула от злости!

За день до бала Софика узнаёт, наконец, имя своей только что родившейся сестрёнки — мачеха решает назвать ту Виолеттой. И Софика твёрдо решает звать сестрёнку не иначе как Фиалочкой, как только они — Софика, Руфина и Амалья — вернутся домой. Ведь не могут же они всю оставшуюся жизнь прожить в пансионе мачехиной кузины, не правда ли?

Амалья считает прозвище «Фиалочка» едва ли пристойным. Впрочем, последнюю неделю она всё больше молчит за завтраками, обедами и ужинами, и высказывает своё мнение так редко, что у Руфины едва не появляется морщинка на лбу от постоянно обеспокоенного выражение лица.

Сама же Руфина же, узнав о «Фиалочке», лишь пожимает плечами и равнодушно замечает, что маленькому ребёнку подобное прозвище придётся вполне кстати — лет до семи или восьми, когда Виолетте нужно будет приступать к несколько более серьёзному обучению, чем до тех пор.

Сегодняшний бал — четвёртый для воспитанниц пансиона мачехиной кузины и второй для Софики — тоже надлежит почти что пропустить — провести в саду вместе с Руфиной, Долли и Жюли, переговариваясь о каких-нибудь скучных глупостях, если только не представится возможность сделать хоть чуточку более радостным сегодняшний вечер.

Впрочем, Софика почти уверена, что такая возможность обязательно представится. В конце концов, бывали ли когда-нибудь дни, когда Софике удавалось не попасть в какую переделку, если все мысли лишь о том, как бы не заскучать слишком сильно? Софика во всяком случае не может вспомнить ни одного.

И всецело уверена, что ни один из близких ей людей не сумеет вспомнить такого дня.

Софика, Руфина, Долли и Жюли идут в самом конце стройной колонны воспитанниц мачехиной кузины — именно в конце колонны полагается идти тем, кто своим поведением не заслуживал веселиться со всеми. И в знак наказания им даже не сделали привычных для бала причёсок — лишь заплели каждой по две косички с лентами, как маленьким девочкам, — и на лице Руфины читается подлинное страдание по этому поводу. Долли и Жюли переживают по этому поводу гораздо меньше. На их лицах видна скорее досада. Но уж точно не страдание.

Курчавая смуглая короткостриженая после недавней болезни Жюли даже весело перемигивается с рыженькой Долли и то и дело шепчет ей что-то на ухо, когда считает, что мачехина кузина ничего не заметит. А Долли искренне хихикает всякий раз, но тут же кидает на мачехину кузину — кажется, её ведь зовут мадам Шенно — обеспокоенные взгляды.

Сегодня дорога занимает несколько больше времени, чем в другие дни — утром прошёл сильный дождь, и теперь на дорогах довольно крупные лужи, отчего благовоспитанным барышням пансиона мачехиной кузины приходится обходить их, чтобы ненароком не запачкать подолов светлых платьев.

Софика с гораздо большим удовольствием прошагала бы прямо по лужам, промочив ноги и забрызгав грязью подол своего платья, которое теперь кажется ей ещё более скучным — после того, как она почти придумывает своё. Но она покорно идёт рядом с Руфиной, что держит её за руку, и почти ничего не говорит всю дорогу, обдумывая как следует своё сегодняшнее положение.

— Барышни! — обращается строгим голосом мачехина кузина к своим воспитанницам, как только они оказываются в парке около нужного им дворца. — Прошу вас последовать за мной и показать себя на этом балу достойными дочерьми своих родителей. Я надеюсь на вашу добродетель.

В парк они заходят с северной стороны — с западной во дворец будут подъезжать другие, более важные гости. Софика замечает довольно изящную деревянную лавочку неподалёку от раскидистого клёна, и очаровательные мраморные бюсты вымышленных персонажей, из которых она, правда, узнаёт лишь двоих или троих. Что же, разглядывание мраморных бюстов — не худшее занятие, которое могла найти себе Софика.

Впрочем, Софика определённо надеется, что ей подвернётся что-нибудь поинтереснее.

Быть может, когда мачехина кузина уйдёт, Софике, например, удастся побегать с девочками по саду — с Долли и Жюли, во всяком случае, ибо Руфина едва ли теперь согласится — или потанцевать с ними, или сыграть в прятки, фанты или живые картины. Или она заберётся на какое-нибудь дерево и всё равно увидит танцующие парочки в окно.

— Да, мадам! Надеемся оправдать ваши ожидания, мадам! — раздаётся почти дружный хор сорока восьми девичьих голосов прежде, чем мачехина кузина решает продолжить свои наставления.

Она оглядывает цепким придирчивым взором все склонившиеся перед ней девичьи головки и задерживается лишь на до сих пор прямо стоящей Софике. Губы мачехиной кузины презрительно поджимаются, а Софика вдруг чувствует горячую руку Руфины на своём запястье и склоняется тоже, поддавшись молчаливому уговариванию сестры. Мачехина кузина, должно быть, оказывается этим довольна.

— К моему большому сожалению, четверо из вас не допущены до того, чтобы присутствовать на балу — Софика, Жюли, Долли и Руфина останутся в саду, лишённые чести наблюдать за танцующими в этот вечер, — у мачехиной кузины голос вполне неприятный и чересчур высокомерный, но все четверо наказанных девушек лишь покорно приседают в книксене на эти слова, хотя Софика ни на грош не верит в сожаление мачехиной кузины, — а присматривать за ними останется мадемуазель Розамунд.

Розамунд — молоденькая учительница рукоделия — тоже делает книксен. Розамунд едва ли намного старше воспитанниц мачехиной кузины — кажется, ей самой лишь недавно исполнилось двадцать пять, что делает её ровесницей Гесима, которого Софика никогда не считала слишком уж взрослым.

У Розамунд хорошенькое кругленькое личико, бездонные голубые глаза и самые очаровательные светлые кудряшки. Она очень мила и хороша собой, пусть и не может называться в полной мере красивой по меркам Мейлге — но сиротка и совершенно бедна, и оттого вынуждена работать под началом мачехиной кузины, которая вдруг кажется Софике просто самой ужасной начальницей во всём Мейлге.

О! Софике вдруг нестерпимо хочется проучить мачехину кузину за её высокомерие и грубость! Только пока в голову Софики Траммо не приходит ни одной дельной мысли на этот счёт. И она притихает на время, задумавшись слишком серьёзно, чтобы заметить, как отправляется на бал вереница воспитанниц пансиона мачехиной кузины, а они впятером — четверо наказанных девушек и Розамунд — остаются в саду, освещаемом лишь тусклым светом магических фонарей.

Должно быть, это и к лучшему — Софика не успевает выкрикнуть что-то ненужное, а у мачехиной кузины не оказывается лишнего повода как следует ещё наказать непокорную подопечную. А Софике совсем не хочется лишаться сейчас всех радостей пребывания в столице, тем паче, что доступные ей деревенские развлечения здесь совсем под запретом.

Руфина, с тяжёлым вздохом опускается на стоящую неподалёку скамейку. Жюли и Долли переглядываются и пристраиваются с другого конца лавочки, и принимаются шушукаться друг с другом, не обращая больше никакого внимания на Розамунд и сестёр Траммо. Софика и сама пытается последовать их примеру и устроиться на вполне удобной на вид скамеечке — но уже через мгновенье подскакивает, не в силах сейчас сидеть на одном месте.

Софика стягивает с себя перчатки, которые тут же отдаёт Руфине (чтобы не потерять ещё одни, ибо мачехина кузина вряд ли простит ей вторую пропажу перчаток подряд) и подходит быстрым шагом к одному из мраморных бюстов — самому ближайшему, что стоит в десятке метров от изящной скамеечки — и принимается разглядывать его с рвением, которого в себе и не подозревала до этого момента.

Бюст изображает красивого длинноволосого мужчину с надменно-взволнованным идеальным лицом, и волосы его, рассыпавшиеся по плечам, словно настоящие, закрывают местами изящные объёмные узоры на его кафтане, который кажется Софике несколько неприлично роскошным для мужчины. Впрочем, едва ли можно произнести это глупое слово «неприлично» о человеке, выглядящем столь красивым. О, Софика почти готова поцеловать его — но отчего-то в лоб, а не в губы, как она целовала однажды одну статую в другом саду.

На каменной подставке для бюста Софика находит наполовину стёртую уже выгравированную — или как это называется — надпись «генерал Феодорокис», и припоминает смутно какую-то историю в своих учебниках о том, что тот был, кажется, мужем какой-то важной особы, имени которой Софика сейчас совсем не может вспомнить.

Софика нетерпеливо оборачивается, заслышав опять какое-то хихиканье со скамейки, и тут же хихикает сама, мгновенно поняв причину общего веселья: из-за забора Розамунд подмигивает весьма очаровательный юноша в не самом изысканном костюме. Костюм этот определённо давно пора обновить или хотя бы подлатать, но даже эти жалкие тряпки — впрочем, не менее жалкие, чем любимые платья Софики — не в состоянии испортить впечатление от правильных черт лица, полного огня взора и весьма впечатляющей мягкости движений.

— Мадам Шенно заставила меня приглядывать сегодня за наказанными! — со вздохом шепчет Розамунд, прижавшись к чугунной ограде, чем вызывает очередной приступ хихиканья Долли и Жюли.

Голос Розамунд полон самого подлинного отчаяния, а пальцы её, вмиг побледневшие, дрожат от несправедливой обиды, столь легко и незаметно нанесённой мачехиной кузиной.

— Они совсем взрослые барышни, а не малые девочки, чтобы что-нибудь могло случиться! — доносится до Софики громкий шёпот красивого юноши, прильнувшего к забору с другой стороны.

Долли и Жюли тотчас замолкают и снова переглядываются. Вид у обеих становится настороженный, словно выжидающий, и даже самую чуточку воинственный, что кажется Софике несколько необычным.

Розамунд оглядывается на своих подопечных нерешительно. Она почти не задерживается взглядом на Руфине, Жюли и Долли, но на Софику глядит неприлично долго и неприлично взволнованно, что Софике впору возмутиться таким пристальным вниманием к своей персоне. У Розамунд поджимаются дрожащие губы, а пальцы на миг перестают трястись, а затем начинают дрожать с новой силой.

— Я на минуточку, — бормочет нерешительно Розамунд, обращаясь к девочкам, а потом торопливо, словно опасаясь, что красавец-кавалер может её не дождаться, шагает к воротам.

По дороге к воротам Розамунд оправляет складки своего пышного, но не слишком яркого платья, и почти смущённо убирает за уши свои локоны. Софика с усмешкой думает, что Розамунд определённо не стоит этого делать — со своими кудряшками она выглядит настоящей куколкой, и потому эти кудряшки совсем не стоит убирать за уши, словно стыдясь их существования.

— Давайте играть в прятки? — предлагает Софика тут же, как только легкомысленная надсмотрщица скрывается из виду, обнявшись весьма фривольно со своим очаровательным кавалером. — Будем прятаться в саду и искать друг друга — это может оказаться весьма весело!

По ставшему вдруг почти испуганным лицу Руфины можно увидеть, что идея сестры не находит радостного отклика в её сердце. Руфина бледнеет, а глаза её смотрят на Софику чересчур серьёзно. Несколько недовольно. Определённо взволнованно. И почти укоризненно. В других обстоятельствах взгляд этот мог бы подействовать на Софику Траммо почти отрезвляюще — впрочем, не стоит тешить себя надеждой, что таких обстоятельств в жизни Софики бывает достаточно много, чтобы чаще принимать верные решения, а не первые, что взбредают в голову, — но сейчас она ничего не желает слышать и видеть.

Сейчас Софика желает только развлекаться — уж после того предложения Тобиаса, что вспоминалось ей каждый день всю эту неделю, и пусть Софика уже научилась не плакать при одной мысли о бароне Тобиасе Сиенаре, она определённо заслуживает полного веселья отдыха в сегодняшний вечер — и совсем не хочет отвлекаться на какие-то глупые правила, объяснение которым едва ли возможно найти.

Жюли же и Долли, напротив, улыбаются и переглядываются. Жюли даже поправляет свои короткостриженые волосы, перехваченные лентой, а Долли теребит ткань своих светлых перчаток, на которых красуется весьма приметное пятно (кажется, именно за это пятно Долли и наказана).

— А идея весьма недурна! — хихикает Жюли, прикрывая рот ладошкой. — Здесь большой сад, и определённо есть где спрятаться!

Тёмные глаза Жюли смотрят хитро и смело. Софика вдруг думает, что вполне может подружиться с этой девчонкой, по словам знающей все сплетни и разговоры в пансионе мачехиной кузины Амальи, впутывающейся в самые разные неприятности ничуть не реже Софики или Гесима. О, Жюли определённо стоит внимания!

— Тут, должно быть, целая куча укромных местечек! — вторит подруге Долли с таким восторгом, что впору за неё испугаться.

О, Софика определённо с ними согласна. Она сама готова запрыгать от радости, что её идея поиграть встречена с таким энтузиазмом — Руфина не в счёт. Руфина, быть может, и не согласится присоединиться к ним, но на её молчание, возможно, всё-таки удастся рассчитывать.

В конце концов, Руфине едва ли захочется подставлять Розамунд — к этой молоденькой учительнице Руфина, как и почти все девочки в пансионе мачехиной кузины, питает самую неподдельную симпатию, и оттого едва ли захочет говорить мачехиной кузине правду о сегодняшнем вечере.

— Нам опять достанется! — ворчливо отзывается Руфина, нервно теребя перчатки Софики в своих руках.

С двумя толстыми косичками, едва по длине достигающими её лопаток, Руфина кажется совсем юной и даже маленькой — не то что Амалья или Софика, которым подобная причёска вполне к лицу. Даже платье, с высокой талией и длинной-длинной юбкой не помогает сгладить это впечатление. Напротив — Руфина кажется несколько нескладной и неловкой.

Или, быть может, это из-за того обречённого, беспомощного выражения, что появляется на лице Руфины всякий раз, стоит кому-нибудь из старших заставить её заплести косички?

Долли, напротив, кажется, чувствует себя вполне уверенно и с такой причёской, и в роли наказанной — Жюли, кажется, тоже нравятся остриженные коротко волосы и возможность провести время не под надзором мачехиной кузины.

— Не думаю, что только нам! — легкомысленно пожимает плечами Софика. — В конце концов, это Розамунд должна следить за нашим поведением!

Жюли сдавленно хихикает, а Долли подбирается к Руфине и мягко обнимает её со спины. Руфина вздрагивает. И Софике хочется подскочить к Долли и заставить её расцепить руки — Руфина не слишком любит прикосновения со спины и совсем не любит прикосновения чужаков, — но та отстраняется сама. И не обращает никакого внимания на возмущённо-укоризненный взгляд старшей из сестёр Траммо.

— Нам стоит держаться подальше от той части сада, на которую выходят окна бального зала, — качает головой Руфина, и голос у неё снова становится уверенным и строгим. — Мадам Шенно придёт в ярость, если она сама или — ещё хуже — кто-то из хозяев или гостей приёма нас увидит.

При мысли о том, что мачехина кузина может увидеть кого-нибудь из них в окно, у Софики почти сводит желудок — она почти представляет, что их тотчас лишат ужина, а на завтрак будут всегда подавать лишь ту пресную склизкую кашу, которую она терпеть не может с детства.

— Резонно! — соглашается почти без раздумий Софика, и Жюли с Долли тоже торопливо кивают.

Руфина кажется вполне воодушевлённой тем, что сестра и приятельницы с ней согласились. На лице её появляется почти горделивое выражение, которое она тотчас старается скрыть — и Софика, если честно, почти восхищена тем, как легко ей это удаётся. Сама Софика, пожалуй, может скрыть свои эмоции гораздо реже. Амалье, впрочем, подобное удаётся лучше всех. Софика порой не уверена даже, когда Амалья только не выглядит безразлично-апатичной или бессовестно-воодушевлённой, что та чувствует и думает.

— И я против всего, что может оказаться опасным или... — Руфина заминается на минуту, кажется, не желая выглядеть занудной, — пачкающим! Нам стоит остаться в чистых платьях, если мы хотим скрыть свой проступок.

Жюли и Долли и тут кивают. Софика следует их примеру, и тут же интересуется, кто из них четверых должен водить первым. После недолгих и весьма вялых препирательств выясняется, что водить первой должна Софика, а второй — та, кого она найдёт раньше всех.

— Считай до ста! — хихикает Долли, тут же приготавливаясь унестись прочь сразу же, как только начнётся счёт.

И Софика, смеясь, поворачивается к ограде и принимается громко считать вслух, разглядывая между прочим спешащих куда-то прохожих. В частности, не слишком богато одетых дам — кажется гувернанток, — ведущих за ручку детей. Самых разных — кто-то из малышей упирается и капризничает, кто-то идёт вполне смирно, кто-то вертится по сторонам, но в целом вполне послушно шагает рядом, кто-то и вовсе скачет рядом или даже чуточку впереди, всем своим видом показывая свою радость от какой-нибудь милой глупости или от всего мира.

Софике вдруг не даёт покоя вопрос — что делает такое большое количество гувернанток в такой поздний час с детьми на аллеях столицы? И, в частности, перед этим большим домом, в котором проводится сегодня бал. Вопрос её мучает ровно до счёта «сорок пять», а затем выветривается из её головы так же быстро, как и ворвался в её сознание.

К цифре «пятьдесят» в голову наведываются мысли о мачехе. И едва ли укротимое беспокойство — как там она? Как малышка Фиалочка? И на кого она будет похожа больше? На Гесима ли — о, Софика и сама не знает, хочет ли этого? На отца ли? На мачеху? Или, быть может, на кого-нибудь из своих старших сестёр?

К цифре «семьдесят» — возвращаются мысли о мачехиной кузине и достаточно остроумной каверзе, которая могла бы надолго выбить ту из колеи и заставить хоть ненадолго относиться к своим подопечным по-человечески. Пока в голову Софики не приходит ничего стоящего — в конце концов, идея с платьем для шестого бала посетила её гораздо раньше, к тому же, Софике хочется сделать это для себя, а не назло мачехиной кузине.

К цифре «девяносто» вспоминаются на миг горячие руки Тобиаса и его потерянное лицо после отказа. Его глаза, его волосы, его улыбка — они тоже вспоминаются, и Софика, решив для себя как можно твёрже, не искать с ним встреч, если он сам не станет искать встреч с ней, старается побыстрее выбросить из головы его черты.

К цифре «сто» Софика напрочь забывает и про гувернанток, и про мачехину кузину, и про Тобиаса. Её почти колотит от предвкушения веселья, как только она сумеет отыскать хотя бы Руфину — уж это не должно занять слишком много времени и сил. Руфина с детства совсем не умеет играть в прятки — найти её обыкновенно легче лёгкого. Она в подобном слишком предсказуема.

И Руфина действительно находится быстро — Софика успевает пройти лишь три мраморных бюстика: один из них изображает Леди-Создательницу, два других — царевну Гарриет и княжну Изавель. Софика с удовольствием любуется каждым из бюстов, которые кажутся ей просто удивительно реалистичными. Руфина оказывается близ самой большой статуи — сзади неё. Статуя изображает красивую юную девушку в причудливом одеянии. У девушки этой в руках кувшин, а на лице застыло навечно выражение непостижимой муки.

— Попалась! — шёпотом выкрикивает Софика, подкравшись к Руфине со спины, и та взвизгивает от неожиданности.

— Да ну тебя! — выдыхает Руфина, немного отдышавшись и успокоившись. — Нельзя же так пугать! У меня чуть сердце не остановилось из-за твоей бессовестной и нелепой выходки!

Софика лишь смеётся, и Руфина улыбается тоже. И идёт следом за младшей сестрой на поиски Долли и Жюли. Эти поиски затягиваются чуть дольше. Впрочем, обыскав почти весь сад — и обойдя все-все мраморные бюсты, кроме тех, что стоят прямо перед окнами бального зала, — Софика находит и их — сначала спрятавшуюся в небольшой нише в доме Долли, затем забравшуюся на дерево Жюли.

Руфина, заметив последнюю, тут же возмущённо подбоченивается. На лице у неё, раскрасневшимся в ходе беготни по саду, появляется морщинка — прямо на лбу, меж грозно сведённых бровей.

— Мы договаривались, что никто не будет прятаться в опасных местах! — возмущённо шипит она, как только Жюли оказывается на земле.

Жюли оттряхивает своё платье несколько лихим, отточенным действием и насмешливо глядит на рассерженную до глубины души Руфину. И Софика напоминает себе, что с Жюли определённо следует подружиться, как только представится такая возможность.

— Да разве это опасно? Это ведь всего лишь дерево — и даже не особенно высокое! — довольно дерзко усмехается Жюли, наклоняя голову чуть-чуть набок. — К тому же, я не помню, чтобы мы договаривались. Просто ты так сказала. Вот и всё. Это не значит, что мы согласились!

Долли было открывает рот, чтобы возразить, но тут же спохватывается. И замолкает, даже не успев заговорить. Софика хихикает себе в кулак, но тоже помалкивает, хитро уставившись на Руфину и на Жюли. Последняя, сорвав вдруг ленту из своих волос и взъерошив их ладонью, вдруг напоминает Софике какого-нибудь мальчишку-сорванца из их родной деревушки. Пусть самым главным сорванцом деревеньки до сих пор величают среднюю из сестёр Траммо — Софику.

— Но вы же... Но вы же кивали! — как-то особенно забавно возмущается Руфина под дружный хохот Долли и Жюли.

Желавшая в какой-то момент поддержать сестру Софика тоже не выдерживает и тоже хохочет. Руфина оборачивается к ней резко, и на лице её появляется обида. Руфина вдруг выглядит словно беззащитной сейчас, но Софика не может себя сдерживать сейчас. У неё этого никогда не удавалось и дома — в гораздо более спокойной и размеренной обстановке. А сейчас, в столице, среди огромного количества нового и неизведанного, тем более не может заставить себя сдерживать эмоции.

— О, прости! — лишь выдыхает Софика, всё ещё продолжая смеяться. — Но ты сегодня почему-то сердишься крайне забавно!

Руфина фыркает недовольно, но лицо у неё становится чуть более спокойным. Пусть и остаётся всё ещё определённо раздосадованным. Софика всё ещё хохочет — уже согнувшись и положив обе ладони себе на живот, который уже начинает побаливать от долгого хохота.

— Твоя очередь теперь, Руфина! — примиряюще говорит Долли. — Ты уж нас прости — мы не будем больше прятаться в опасных местах.

— Эй! Говори за себя! — хихикает Жюли и тут же заговорщически подмигивает Софике.

Та может ей лишь кивнуть ей в ответ.

К тому моменту, как Руфина начинает считать, из головы Софики напрочь выветривается весь тот список неплохих местечек, который она успела себе составить при поиске Жюли и Долли. И теперь Софика может лишь воровато и нервно озираться вокруг, ища себе хоть какое-нибудь маленькое убежище, где она сумеет продержаться хотя бы чуть-чуть — пока Руфина не обнаружит Долли. Или Жюли.

Увидев весьма подходящее местечко, расположенное в месте соединения двух корпусов дворца, Софика смело шагает туда и почти взвизгивает, когда натыкается на расположившегося там словно в наблюдательном пункте человека в самом неприметном одеянии, которое только можно найти в Мейлге — одеянии слуги. Человек этот — и аура его почти схожа с аурами большинства слуг Мейлге — стоит, облокотившись на стену и словно лениво посматривает на окна корпусов. И Софика почти уверена — только знакомство с ним позволяет ей увидеть в нём не слугу, а лишь того, кто вполне удачно способен себя за него выдать.

— Джек! — приглушённо ахает Софика, не в силах сдержать ни изумления, ни радости. — Что вы здесь делаете?

— Если я скажу, что искал вас, вы мне поверите? — смеётся Джек, хитро прищурившись, и в глазах его читается, что это нисколько не лесть или сладкая ложь, а скорее усмешка.

И Софика вдруг думает, что готова расцеловать его в обе щеки. Просто за то, что он есть — этот несносный мальчишка Джек, который определённо не понравится ни мачехиной кузине, ни Руфине, ни даже мачехе, но который является её — и Гесима — маленьким секретом.

— Не поверю ни за что на свете! — хохочет в ответ Софика, зажав рот обеими руками, чтобы быть потише.

Джек закатывает глаза и усмехается. Магией он тут же сбрасывает с себя чужую ауру — и Софике вдруг ужасно интересно становится узнать, как именно это возможно сделать (и надеть чужую ауру на себя, и сбросить её, словно это всего лишь какой-нибудь плащ) — и чуть позже тоже магией меняет на себе одежду. Теперь он одет в какое-то старенькое форменное университетское пальтишко поверх довольно аккуратных рубашки и штанов. Лишь на ногах у Джека появляются почти новые сапоги.

Софика следит за каждым действием Джека с лёгким прищуром. Ей нравится наблюдать за его движениями, за его лёгкими, ловкими движениями, словно каждый миг его жизни является лишь маленькой забавной игрой.

— Я заставил вашего брата — а это совсем нелегко, прошу заметить — научить меня танцевать мазурку! — улыбается Джек, зачем-то уведомляя её об этом. — Позволите ли вы мне записать это себе в подвиги?

Софике вдруг приходит в голову мысль, что он хочет вновь танцевать с ней — как танцевал тогда, на крыше королевского театра. И Софика, желающая того же, едва ли может противиться этому его желанию. Ей лишь хочется поддразнить его немного — о, это желание преследует её с того самого вечера на крыше. Джек кажется ей весёлым и обаятельным.

— И это ваш первый подвиг в жизни, не так ли? — озорно смеётся Софика и облизывает кончиком языка вмиг пересохшие губы.

Джек подходит к ней ближе, наклоняется так, чтобы их глаза оказались на одном уровне — с высоты его роста, должно быть, поразительно удобно смотреть на мир, впрочем, Софика не уверена, что у неё самой не кружилась бы голова, приходись ей каждое мгновенье находиться так высоко от земли. У Джека горячее дыхание. И Софике почти хочется шагнуть ему навстречу, оказаться ещё ближе — настолько, насколько только возможно.

— Поверить не могу, что вы считаете меня трусом! — в голосе Джека совсем нет возмущения. Лишь какое-то необъяснимое восхищение, почти восторг — от ситуации ли в целом, от Софики ли, от себя самого и собственного остроумия (о, Софика почти уверена, что Гесим в подобном положении больше всего был бы в восторге от себя самого), этого Софике не дано знать.

Она и не хочет.

О, она сейчас совсем не в настроении, чтобы желать читать чужие эмоции и чувства, словно раскрытую книгу на понятном языке! Софика гораздо больше горит желанием понимать себя — понимать то, чего хочется её душе, её сердцу, понимать, что будет лучше для неё и не заденет излишне её гордости...

— Совсем нет! — у Софики не достаёт терпения, чтобы ответить ему более остроумно, и потому она торопливо отвечает первое, что приходит ей в голову. — Я просто не считаю вас рыцарем!

— Мне определённо нравится ваша неумолимая честность! — Джек довольно цокает языком и немного запрокидывает голову, что Софике становится виден его кадык. — Вы точно не леди — совсем не боитесь говорить правду, даже если она может кого-нибудь ранить!

Про Гесима обычно отец говорит что-то подобное. Обыкновенно — с тяжёлым вздохом и почти болью в голосе. И Гесим вечно огрызается, что не оправдал родительских надежд. И почему-то осекается всякий раз, когда отец пытается что-то вспомнить о матери.

— Мы с девочками играем в прятки! — усмехается Софика, покачав головой в надежде сбросить с себя этот шлейф совершенно ненужных сейчас воспоминаний. — Но я бы с гораздо большим удовольствием потанцевала бы с вами, мой дорогой не-рыцарь Джек! Вы ведь не против?

Джек протягивает ей руку. И она принимает её. И они начинают плясать некое подобие мазурки.

Софика с Джеком не танцуют даже. Скорее прыгают и бегают — прямо по лужам, не заботясь ни о своей обуви, ни о теперь уже совсем не чистом подоле Софикиного бального платья. Софику подол теперь совсем не заботит (да и едва ли заботил прежде) — она радостно скачет по лужам, крепко обнявшись с Джеком, и её сердце переполняет почти такой же восторг, что, должно быть, питал душу Амальи в тот день неделю назад в театре.

Они скачут, не разбирая дороги — лишь бы продолжать отплясывать лихо какое-то подобие танца или каких-то глупых ритуальных игрищ. И Софике слишком, чересчур хорошо рядом с Джеком, которого она сегодня видит лишь в третий раз в жизни, но знает, как будто бы, лучше, чем кого-либо, кто прожил бок о бок с ней все её семнадцать лет.

— Да вы мне бессовестно врёте! — хохочет Софика в голос, не замечая того, что они выскакивают в этот момент прямо под окна бального зала. — Вы танцуете всё так же ужасно, как и прежде! Гесим может намного лучше — и как танцор, и как учитель!

С губ Джека слетает лишь насмешливое: «Быть может, я просто ужасный ученик», и он обнимает Софику как-то особенно дерзко и уверенно — прямо за талию. Так крепко, что ей почти хочется повиснуть на его руке. Ей вообще хочется на нём повиснуть — Джек крепкий, Джек сильный. И Софика почему-то совсем уверена, что может ему всецело доверять.

Отрезвляет её лишь сдавленный окрик Руфины, и Софика вдруг спохватывается, отстраняется от Джека и оборачивается к безумно испуганной Руфине, которая всё открывает рот, но не может сказать ничего подходящего ситуации. Руфина смотрит куда-то наверх, а лицо её освещено как-то совсем не так, как должно быть, и Софика, охнув, медленно поворачивается и поднимает взгляд — она стоит прямо перед окнами бального зала, и куча народу прижались к окнам (а некоторые даже вышли на маленький балкончик) и смотрят на неё.

Софика заставляет себя выдохнуть, встать поровнее и улыбнуться так искренне и открыто, как только возможно. Подавляет усилием воли затрепетавшее от ужаса в груди сердце. Дышит полной грудью, старается делать глубокие, размеренные вдохи и выдохи, заставляет этим чуть отступить заворочавшуюся в душе панику.

На неё все смотрят. Ну и что с того? Не исчезнет же она от одного неправильного взгляда!

И Софика осторожно вглядывается в лица людей, что смотрят на неё. Замечает она и недовольную происходящим — точнее будет сказать, что эта женщина просто в бешенстве — мачехину кузину — у той совершенно грозное лицо, и Софике в голову приходит, что написать мачехе в подобной ситуации будет необходимостью, ибо мачехина кузина в подобном состоянии может не до конца себя контролировать.

Но смотрит не только она.

Смотрит тот граф — и граф тотчас посылает Софике вполне одобрительный жест. Смотрит и улыбается явно восторженно прелестная девушка из театра — кажется, принцесса Эденлия. И Николас — тот очаровательный молодой человек с пикника. Смотрит и сын Тобиаса — презрительно сжав губы, горделиво и неприятно.

Сам Тобиас тоже смотрит сейчас на Софику.

У него, стоящего около окна, лицо едва не искажается болью. Он смотрит на неё как-то странно, как-то вымученно почти, и лицо у него осунувшееся, уставшее, бледное, словно после долгой изнурительной болезни. Тобиас смотрит устало, но отчего-то решительно и тяжело, а затем принимается сверлить взглядом и Джека тоже.

И Софике становится стыдно отчего-то в глубине души за что-то, чего она не в силах объяснить или хотя бы понять, но она тут же гонит от себя эти мысли — она не обязана быть грустной или потерянной только потому, что причинила кому-то боль, даже если это Тобиас. Она вообще не обязана быть такой, как от неё ожидают. Иначе она просто перестанет быть Софикой Траммо.

Софика лишь из последних моральных сил заставляет себя отвести взгляд от Тобиаса, на которого ей сейчас хочется глядеть пуще жизни, и посмотреть прямо на мачехину кузину, не отводя взгляда. И Софика улыбается — ласково и спокойно до дерзости — и медленно садится в почти издевательском реверансе.

Лишь чудом пришедшая в голову Джека гениальная идея выдать себя за Гесима Траммо, спасает Руфину и Софику Траммо от более строгого наказания — услышав, что Софика дурачилась в саду с родным братом, мачехина кузина заметно добреет (во всяком случае, уже не выглядит так, что готова придушить Софику прямо на месте и при двух-трёх сотнях свидетелей) и наказывает Софику, Руфину, Долли и Жюли лишь обязанностью мыть полы в течение двух недель каждый день перед завтраком и перед ужином.

Самое строгое наказание получает, пожалуй, Розамунд — её мачехина кузина увольняет даже не давая возможности оправдаться. Розамунд почти рыдает при этом известии, но никакие её мольбы — и мольбы почти всех девочек пансиона — не могут смягчить жестокое сердце мачехиной кузины.

Впрочем, у случившегося в саду безобразия есть и свои плюсы — мачехина кузина нехотя даёт Джеку разрешение раз в неделю забирать сестёр Траммо на прогулку (правда, с непременным условием вернуть их к ужину), «во избежание подобных безобразий». Джек вдруг раскланивается на это щедрое предложение — как-то неловко, словно совсем не умеет сгибать спину в вежливой попытке изобразить что-то отдалённо похожее на смирение и вежливость.

И шёпотом обещает Софике приходить каждые выходные, чтобы хоть как-нибудь её развлечь. У Софики пока не было возможности узнать, насколько можно доверять его словам. Но она совершенно точно надеется, что Джек её не обманет в этом. О, она не знает, сумеет ли его простить, если он всё-таки ей соврал!

Первые три дня Софика, Руфина, Долли и Жюли моют полы на первом этаже дома мачехиной кузины — два раза в день, как и было обещано ранее. На четвёртый мачехиной кузине приходит в голову, что девочки слишком много болтают и не слишком много работают, чтобы наказание было в полной мере действенным, и сестёр Траммо отсылают мести улицу перед парадным крыльцом и дорожки в небольшом садике за домом.

Не сказать, что работа сложная — в конце концов, не очень-то около дома и грязно. Софике даже нравится — ей не приходится больше просиживать целыми сутками в душной маленькой комнатке, не приходится так много вышивать (вечерняя уборка выпадает как раз на урок рукоделия, который большинством воспитанниц почитается как время свободной пустой болтовни и не слишком трудных занятий), не приходится целыми днями сдерживать своё желание двигаться. Руфина несколько другого мнения на счёт урока вышивания, однако работать метлой, кажется, нравится и ей тоже.

Это даже приятно — пусть в первый день после мытья полов у Софики немного и болели руки. И определённо физический труд гораздо приятнее лишения десертов, лишения всяких праздников или вечного недовольного брюзжания со стороны мачехиной кузины.

Руфина, кажется, вполне разделяет это мнение — она ужасно любит сладкое и едва ли способна слишком долго совсем от него отказываться. А недовольство мачехиной кузины сносит с большим трудом — слишком уж непривычна к выговорам и замечаниям. Да и к тому же в саду редко бывает больше пары опавших листочков или бутонов цветов — сейчас ведь не осень. А на улице — лишь немного пыли. В столице Мейлге вообще очень чисто.

Единственная проблема Руфины заключается в повышенном внимании к ней двух мальчишек-сорванцов из дома напротив. Старшему из мальчишек лет тринадцать или четырнадцать. Младший — моложе его на два года, как Софика как-то случайно услышала из их разговора. Мальчишки — истинные дьяволята, которые не дают Руфине покоя каждый раз, стоит той взять метлу. Имена эти прекрасно знает Руфина, всегда хорошо запоминавшая подобную информацию — Софика же, пусть и слышала их пару раз, до сих пор с трудом отличает младшего от старшего. Куда уж ей — помнить имена этих маленьких дьяволят.

Сначала Софику они даже забавляют — пока ребята лишь мимоходом высмеивают ту странную тщательность, с которой Руфина собирается на эти утренние «прогулки», безупречную аккуратность и даже некоторую неуместную пышность её причёски, непременно начищенные до блеска туфли... Пока хихикают над манерой Руфины мести — так аккуратно и неспешно, как следует заниматься наиболее тонкой вышивкой или рисованием всяких миниатюр. Пока они смеются над тем, над чем Софика и сама не прочь посмеяться.

В конце концов, не сама ли Софика вечно старается растормошить свою старшую сестрицу — заставить её то ли улыбаться, то ли сердиться, заставить её двигаться, танцевать, нарушать какие-нибудь маленькие ненужные запреты?

Тем более, что Руфина вполне может как-то обороняться — пусть даже просто недовольно и не слишком резко отвечать им. Да и в конце концов, именно в её руках сейчас находится столь грозное оружие — метла. И вне дома мачехиной кузины сёстры Траммо проводят от силы полчаса утром и полчаса вечером — едва ли этого времени достаточно, чтобы как следует расшалиться. Тем более, под зорким взглядом

Но когда на шестой день мачехина кузина с самого утра отводит почти всех своих воспитанниц на утреннее представление в королевском театре Мейлге — всех, кроме Руфины и Софики, так как именно родители Жюли оплачивают билеты на этот поход, а дядюшка тройняшек оплатил небольшой банкет после, а мачехина кузина, кажется, не желает оставлять сестёр Траммо без наказания, — маленькие дьяволята принимаются за игру «рассерди Руфину» с гораздо большим рвением, чем обычно.

Пожалуй, следует заметить, что всё начинает лететь в тартарары, по правде говоря, именно с того — и именно по этой причине, — когда Софика забывает взять с кухни ключ от входной двери — дверь просто захлопывается, и сёстры Траммо, выполнив свои утренние обязанности по уборке территории, понимают, что никак не могут попасть внутрь. Как назло, именно в этот день Руфина спускается из своей спальни с косой, в которую вплетена лента, а вовсе не с привычной пышной причёской, в которой определённо оказались бы шпильки, при большом желании пригодные для того, чтобы открыть не слишком сложный замок.

Руфина — стоит отдать ей должное — почти не сердится на сестру и лишь с тяжёлым вздохом предлагает воспользоваться столь редкой возможностью провести целый день на свежем воздухе. Правда — тут Софика вспоминает, что дело имеет всё-таки с Руфиной — тут же замечает, что в таком случае им определённо следует опасаться, что может пойти дождь. А дождя Руфина ужасно боится, ведь в таком случае, у неё вымокнет платье и волосы, которые будут слишком сильно виться после того, как промокнут. Ещё больше Руфина боится грозы, но в это время года в столице Мейлге грозы удивительно редкое явление, чтобы всерьёз о нём переживать.

Софика ни капли не боится дождя, но почти убеждена, что если тот начнётся, произойдёт настоящая катастрофа — Руфина станет припоминать ей этот день всякий раз, когда что-нибудь будет идти не совсем по плану. В конце концов, не так ли Руфина постоянно поступает?

Не она ли до сих пор порой напоминает Софике о её невежественности на первом балу в столице Мейлге? Не она ли всё твердит Софике о потерянных перчатках? Не она ли вздыхает почти каждый день о той легкомысленности Софики, сбежавшей из ложи Тобиаса Сиенара не пойми куда и вернувшейся лишь после окончания спектакля?

И Софика проворно относит обе метлы в сад — в конце концов, там они будут смотреться гораздо логичнее, чем в руках двух отдыхающих после работы барышень. В конце концов, не следить же Софике с Руфиной целый день за этими противными палками! Тем более, что Софика определённо намеревается сбегать тихонько за леденцами и варёной кукурузой — в кармане её передника найдётся достаточно мелких монет для этих маленьких удовольствий.

— Не нравится мне что-то в том, как усилилось в последнее время увлечение Амальи театром! — бормочет Руфина почти испуганно, когда осторожно, чтобы не измять платья, присаживается на ступеньку крыльца.

Софика присаживается рядом и равнодушно пожимает плечами.

Софика считает, что Руфина чересчур беспокоится. Принимает всё слишком близко к сердцу. Переживает из-за каждой незначительной мелочи, из-за чего просто не может быть достаточно беспристрастной для роли судьи или обвинителя. Софика вообще не уверена, что хотя бы десятая часть от того, о чём беспокоится Руфина, заслуживает хотя бы толику внимания.

Пожалуй, Амалья действительно думает о театре — в основном, об опере, разумеется — всё больше и больше, и с каждым днём втягивается в это всё сильнее. Нет, она не бросает других своих занятий — просто ещё с большим рвением начинает изучать всю возможную информацию о театрах и с ещё большим усердием готовится исполнить роль Зимы в предстоящей ученической постановке.

Да разве это и плохо? Думающая о театре и постановках Амалья уж точно не вляпается во что-нибудь нехорошее — вроде романов с незаслуживающими хоть какого-то доверия кавалерами или всяких шальных глупостей, что обычно приходят в голову Софики.

А ещё думающая о театре Амалья, должно быть, не заметит ни слёз, ни переживаний Софики, если кто-нибудь из кавалеров снова окажется способен нарушить её душевное равновесие.

Да, пожалуй, Софике будет даже лучше, если Амалья увлечётся всеми этими представлениями и декорациями настолько сильно, что перестанет замечать всё на свете — Софика не готова делиться с ней всем, что её гложет и заботит. С мачехой — быть может. Или, возможно, с Гесимом. Или — с той же Руфиной. Но уж точно не с Амальей, которая едва ли будет достаточно сообразительна, чтобы понять всё правильно.

— И что с того? — непонимающе интересуется Софика. — Амалья всегда хотела блистать на сцене — и теперь, когда она увидела весь блеск театральных столичных выступлений, неудивительно, что её мечта стала лишь крепче!

Софика старается вспомнить точно, как следует добраться до главной аллеи столицы Мейлге, и где именно продают варёную кукурузу — в конце концов, судя по воодушевлению ворковавшей весь прошлый вечер Амальи, спектакль продлится чудовищно долго, что в свою очередь означает, что мачехина кузина и её не наказанные воспитанницы вернутся гораздо позже обычного обеденного времени.

— Амалья купила себе «Словарь цветочного языка» и теперь каждый вечер перед сном изучает его, — говорит Руфина таким тоном, будто бы это должно Софике объяснить что-то важное.

А, кажется Софика помнит обложку этой книги — зелёную, тканевую. Амалья в день покупки просто сияла от счастья. И Руфина, должно быть, считает, что сам факт покупки — и изучения — должен дать объяснение того, почему поведение Амальи является слишком странным или тревожным.

Но Софике это ничего не объясняет.

Эта покупка вполне в духе Амальи — думается Софике. Она даже понять не может, что здесь странного? Амалья любит изящные вещицы. Амалья любит всякие изысканные книжки, в которых почти никогда не пишут интересных вещей. Амалья любит выглядеть в глазах окружающих недосягаемой и необыкновенной. И «словарь цветочного языка» вполне вписывается в тот огромный перечень, который мог бы заинтересовать Амалью Траммо.

— Ну и что? — Софика на слова Руфины может лишь пожать плечами. — Амалья всегда любила всё изящное и изысканное! Она просто хочет разбираться в том, что присылают ей её воздыхатели!

Амалья — должно быть, единственная из сестёр Траммо — с самого детства мечтает о присылаемых по утрам букетах с самыми разными посланиями, расшифровать которые можно лишь зная нюансы столичного цветочного языка. Амалья, правда, до сих пор не утруждала себя попытками выучить этот язык — или хотя бы начать учить. А сейчас, должно быть, у Амальи появилась стоящая причина для охоты за новыми знаниями — какой-нибудь симпатичный молоденький кавалер с любовью к трогательным посланиям через посылаемые букеты.

— Думай ты о чём-нибудь ещё кроме того наглого мальчишки и господина барона, ты бы заметила, Софика, что из всех девушек пансиона, цветы посылают только тебе — остальным начнут не раньше шестого бала! — возмущённо выдыхает Руфина. — Тебе определённо стоит обратить внимание на что-то ещё, помимо мужчин, если не хочешь, чтобы...

Софика дальше не слушает. Софике тошно слушать — по правде говоря, она не понимает, за что ей все эти глупые претензии, которыми награждают её попеременно то мачехина кузина, то Руфина. Софике хочется зажать руками уши и завопить от переполняющего её возмущения. Но какая-то неведомая сила заставляет её сдержать свой гнев и улыбнуться.

— И почему же вам всем настолько невтерпёж назвать меня барышней, заботящейся лишь о кавалерах? — смеётся Софика, бесцеремонно перебивая Руфину. — Неужели, я настолько напоминаю беспутных девиц из всей этой бесконечности глупых Амальиных книжек?

Порой она, пожалуй, и сама не вполне уверена, что не относится к этому типу девушек. Но Руфине об этом знать необязательно. Руфина и так едва ли думает о Софике хорошо — считает её, должно быть, глупой и недостойной того доверия, которое оказывает ей мачеха, дающая определённо большую степень свободы, чем пристало юной девушке из порядочной семьи.

— Ты просто не замечаешь, как именно на тебя смотрят мужчины! — у Руфины почти дрожит голос от нервного напряжения, а руки сжимаются в кулаки — и жест этот слишком смешон, ибо Руфина в жизни не поднимала ни на кого руку. — Эти взгляды далеки от того, чтобы считать их в полной мере приличными!

О! Руфина вечно боится нарушения приличий. Боится выглядеть в глазах совершенно незнакомых ей людей пустой, простоватой, слишком болтливой или слишком мрачной. Руфина боится выглядеть невежественной или невоспитанной. Боится выглядеть глупо или недостаточно пристойно.

Софика же не представляет, что кто-то может смотреть на неё иначе, чем на любую другую хорошенькую девушку, каких полным-полно в Мейлге. Софика, по правде говоря, не уверена, что на неё смотрят иначе — в конце концов, она просто хорошенькая семнадцатилетняя девушка, юная, симпатичная и не слишком-то серьёзная и умная для того, чтобы уметь поддержать любой разговор. Такие девушки порой приковывают к себе взгляды — не слишком надолго, чтобы хотя бы хорошо их запомнить.

В конце концов, Софика Траммо — лишь одна из многих хорошеньких юных девушек, что в этом году первые выходят в свет. Таких, как она — сотни, если не тысячи. Стоит ли заморачиваться из-за взглядов, которые достанутся кому-то другому сразу же, как только пропадёт, растворится в воздухе словно иной утренний туман, новизна, присущая пока ещё симпатичному личику Софики?

— Но ведь это в таком случае их проблема, разве нет? — насмешливо интересуется Софика, взмахивая руками словно в как будто в каком танце. — Это ведь они смотрят. Не я.

Руфина не отвечает. Взгляд её тёмных глаз становится укоризненным и ещё более серьёзным, чем обычно, а губы поджимаются в недовольной гримасе. И Софика лишь вновь усмехается и принимается кружиться — так, чтобы юбки её повседневного платьишка поднялись в воздух и закружились вместе с ней — и ловко, словно в безудержной дикой народной пляске, топает ногой.

Софика почти вдруг представляет себя на балу, приковывающей к своей персоне повышенное внимание, и от этого становится так смешно, так забавно, что Софика совсем неаристократично фыркает — должно быть, скорее хрюкает, — но почти ни на секунду не останавливается.

— Ты ни к чему не относишься серьёзно, Софика! — вздыхает Руфина, глядя на кружащуюся почти на середине аллеи посмеивающуюся сестрицу. — Разве ты не понимаешь, как важна в нашем мире для женщины хорошая репутация?

О! Руфина всегда заботится прежде всего о репутации! Это почти раздражает. И Софика лишь усмехается ещё более дерзко и кружится ещё быстрее — до тех пор, пока не начинает кружиться голова. Лишь тогда Софика останавливается и, шатаясь, добирается до крыльца, на ступеньки которого почти падает.

— Не говори ерунды — я порой бываю серьёзна! — хихикает Софика совсем уж несерьёзным тоном, пытаясь хоть как-то отдышаться. — Просто... несколько по другим причинам, нежели ты!

Руфина молчит, пусть и сверлит Софику недовольным, тяжёлым, словно свинец, взглядом. Упорства Руфины может хватить на слишком долгое время — Софика знает это прекрасно, как знает и то, что её, Софики, упорства (периодически — то есть, весьма часто — переходящего скорее в упрямство) и почти извращённого чувства юмора тоже вполне должно хватить, чтобы затеять ссору, которую сейчас некому будет ни прервать, ни смягчить.

Кому-то из сестёр сейчас стоит уйти, пока небольшая размолвка не привела к возникновению спора столь горячего, что ни одна из них не избежит глубокой и искренней обиды. А уж этого Софика никак не хочет допускать — не в столице, где у неё и без того не столь много возможностей поделиться с кем-нибудь своими переживаниями и мыслями.

Подумав об этом, Софика рывком поднимается со ступенек и со злостью почти отряхивает своё платье.

— Как смотришь на перерыв в нашей перепалке? — спрашивает она всё с той же улыбкой. — Думаю сбегать нам за варёной кукурузой — всё равно слишком долго ждать до возвращения этой... мегеры...

Руфина едва ли думает, что это хорошая идея — несмотря на то, что голодна, пожалуй, гораздо больше. Её искреннее мнение о маленьком бегстве Софики явно читается на бледном, серьёзном лице. Руфина недовольно пожимает плечами, но ничего не говорит — ни словечка, которое могло бы заставить Софику задержаться хотя бы ненадолго.

И Софика бросается бежать, прихватив почти непристойно подол длинного домашнего платья — по яблоневой аллее, по черемуховой (где Софика, как и в прошлый раз, ненадолго останавливается покупает себе стакан лимонада и кулёк с засахаренной клюквой для Руфины), а затем и по вишнёвой, где находится ларёк с варёной кукурузой. Софика берёт сразу два початка — себе и Руфине.

Их она держит в руках всю обратную дорогу.

Руфины, правда, не оказывается на крыльце, и Софика, подумавшая вдруг о том, что мачехина кузина могла уже вернуться домой с другими пансионерками, торопливо надкусывает свой початок — не хватает ещё, чтобы эта противная фурия, что по какой-то нелепой случайности приходится родственницей мачехе, отобрала початки, сочтя пристрастие к подобной еде неподобающим для юной леди! Софика торопливо кусает ещё раз и со вздохом поднимается по ступенькам, после чего дёргает нетерпеливо дверную ручку.

Оказывается по-прежнему заперто.

Софику это настораживает. Она хмурится недоумённо и стучит в дверь. Не дождавшись никакого ответа, Софика решает отправиться в маленький садик с другой стороны дома — стоит лишь немного его обойти, прежде чем появится возможность заглянуть в крошечный ухоженный садик, которым так странно гордится мачехина кузина.

Руфина обнаруживается в саду: она лежит ничком на скамеечке, и плечи Руфины дрожат, словно от не сдерживаемых уже рыданий. Софика тотчас бросается к сестре, уронив от беспокойства варёную кукурузу и кулёк с клюквой на мощёную садовую дорожку. Белые ягоды катятся по камням, но Софике нет до этого никакого дела — она, шагая слишком поспешно, наступает на некоторые из ягод, оставляя на мощёной дорожке красные следы.

Софика за мгновенье забывает обо всём на свете — и о кукурузе, и о мачехиной кузине (и о том, как можно той отомстить как следует), и даже о сегодняшней глупой размолвке с Руфиной.

Софика подходит к скамеечке и осторожно присаживается рядом на корточки, не зная точно, стоит ли тревожить сейчас Руфину или следует дать ей немного проплакаться. Софику пронзают словно иглами страшные догадки — она представляет, что Гесим вляпался куда-то, или отцу стало плохо, или малышке Фиалочке, слишком маленькой для того, чтобы лечить её традиционными методами, или мачехе, которая рожала в первый раз (а ведь какая-то соседка из деревни обронила, что первые роды для женщины обыкновенно самые тяжёлые — и Софика не знает, верить этому или нет).

Руфина, почувствовав чужое присутствие, приподнимается и поворачивает своё лицо к сестре.

Глаза у Руфины заплаканные, а на лице — выражение вселенского горя. Софике безумно любопытно и безумно волнительно узнать — что же такое случилось. И она может лишь молчать и смотреть на сестру с нескрываемым беспокойством.

— Они вытащили из моего передника медальон! — горько всхлипывает Руфина в ответ на немой вопрос в глазах Софики. — Посеребрённый такой, с синим стёклышком — я его всегда с собой ношу!

Софика едва удерживается от вздоха облегчения — оказывается, Руфина рыдает из-за какой-то глупой стекляшки, которая никоим образом не может влиять на благосостояние их семьи!

Софика даже смутно припоминает наличие такого медальона в вещах Руфины — кажется, с тех самых пор, как мачехина кузина заставила своих воспитанниц отослать все драгоценности и украшения, Руфина везде носит его с собой. Руфина не хочет его отсылать. Руфина прячет его в карманах, иногда — на груди. И старается никому лишнему не показывать.

Медальон этот у Руфины есть с самого детства, и она хранит его так же бережно, как и большинство своих вещей. По мнению Софики — этот медальон всего лишь дешёвая стекляшка, из-за какой даже не стоит переживать. Во всяком случае, любой девочке, которая по возрасту достигла хотя бы десяти лет.

Но Руфина всхлипывает снова. Совсем уже жалобно.

— Они забрались на чердак того высокого дома и сбросили мой медальон на соседнюю крышу! — у Руфины дрожат губы, пальцы и голос, а по щекам катятся слёзы. — Мой медальон, должно быть, разбился! Я бежала за ними, бежала, но они не отдавали, и забрались на этот проклятый чердак, и скинули мой медальон вниз, и он упал на крышу соседнего дома! А я так боюсь высоты!..

Софика не слишком понимает, в чём беда. Ей даже хочется пожать плечами и посмеяться над этим глупым, детским горем той, кто нередко упрекает её саму за ребячество. Медальон этот не самый красивый, не самый изысканный и уж точно не самый дорогой — таких медальонов можно купить с дюжину за одну более-менее крупную монетку. Софика почти готова так и поступить — стоит лишь упросить Гесима — или Джека, или кого-нибудь из других воздыхателей Софики — одолжить эту более-менее крупную монетку.

— Подумаешь! Мы попросим Джека, и он достанет тебе самый красивый медальон на свете! — примиряюще говорит Руфине Софика, не сумев всё-таки сдержать почти покровительственной улыбки. — Или я попрошу Николаса или Чарльза, или даже То.. барона Сиенара — думаю, они не откажут моей просьбе и купят любой медальон, какой ты только захочешь!

Руфина тут же качает головой, и помимо поистине безутешного горя на её лице появляется почти возмущение. Она смотрит на Софику почти что с яростью, но силы будто тут же покидают её, и Руфина бросается к сестре на шею, утыкается ей носом в плечо и начинает рыдать снова.

— Но мне не нужен самый красивый медальон на свете — мне нужен мой! — плачет она так горько, что у Софики разрывается сердце. — Это мамин, мамин, мамин! У меня так мало её вещей осталось! Это ведь мамин медальон!

Софике на мгновенье становится почти стыдно — она сама матери не помнит. Для неё всегда существовала лишь мачеха — суетливая, хозяйственная и порой чрезмерно заботливая. Амалья тоже не помнит матери — ей было всего лишь два года. Но Амалья, говорят, удивительно похожа на неё внешне.

Но Руфина всё помнит — не так, чтобы совсем хорошо, в конце концов, ей и самой тогда было лишь четыре, но может, кажется, вспомнить и мамино лицо, и мамин голос, и её тепло...

— И на какую крышу, говоришь, эти мальчишки забросили твой медальон? — спрашивает Софика с вполне присущей её характеру решимостью, и Руфина, всё ещё всхлипывая, показывает на невысокий двухэтажный дом за высокой чугунной оградой, что подходит к нему почти вплотную.

Дом этот выкрашен в довольно нежный оттенок розового цвета, а крыша у него совсем красная — и с довольно пологими склонами. Вполне достаточно, чтобы не слететь кубарем вниз, только ступив на неё. Совсем рядом с этим домом стоит другой — почти грязный и высокий. У этого дома три этажа и чердак, а с чердака есть выход на небольшой балкончик.

— Перестань реветь! — бросает Софика, хорошенько примерившись к ограде. — Сейчас я тебе его достану!

Софика почти уверена в своих силах — ограда выглядит довольно крепкой и довольно удобной для лазания по ней, а до крыши добраться почти ничего не стоит. Софика набирает полную грудь воздуха и решительно шагает к ограде. Стоит всего лишь забраться на самый верх ограды, напоминает себе средняя из сестёр Траммо, а потом перелезть — или почти перепрыгнуть на крышу, после чего поднять медальон и проворно спуститься вниз.

Действия не столь сложны, как кажется на первый взгляд — и уж тем более не так сложны, как кажется, должно быть, ахнувшей испуганно Руфине. Софика точно должна справиться.

Софика ставит ногу на ограду, потом ставит другую чуть выше — и так мало-помалу добирается до крыши нежно-розового двухэтажного дома. Теперь стоит снова выдохнуть и набрать в грудь побольше воздуха — для того, чтобы перепрыгнуть, понадобится вся смелость, что есть в сердце Софики Траммо.

И смелости оказывается вполне достаточно.

Какая-то секунда — и Софика уже стоит на крыше на полусогнутых ногах и выставив перед собой руки. Шаг, ещё один — Софика уже видит блестящий на солнце синий медальон, упавший по какой-то нелепой случайности прямо на конёк ярко-красной крыши.

Так просто медальон не достать. Придётся шагнуть на конёк крыше и добраться до медальона, делая один за одним маленькие осторожные шажки, чтобы подобраться ближе и ближе. И Софика смело шагает, стараясь не думать ни о высоте, на которой она сейчас оказалась, ни о затаившей дыхание Руфине, что ожидает её — и свой медальон — где-то внизу.

Софика не боится. Ни высоты, ни падений, ни собственной неосторожности. Не боится — она повторяет себе это едва ли не каждую секунду. Нечего бояться — она ловкая, храбрая и проворная, а так же всегда отличалась поистине отменным здоровьем. Не упадёт же она с этой проклятой крыши! В конце концов, не в первый же раз Софика куда-то залезает!

Вот и медальон уже в её руке — Софика лишь сжимает его крепко, но даже не может на него взглянуть. Она осторожно и неторопливо шагает обратно — к тому месту, с которого наиболее реально перепрыгнуть обратно к ограде, с которой уж она легко слезет, стоит только добраться до заветного местечка.

Медальон она зажимает в зубах — рот сейчас единственная, пожалуй, часть тела Софики, которая не слишком-то понадобится ей при спуске. Руки — желательно, свободные — нужны ей сейчас гораздо больше.

Руфина порывисто и очень крепко обнимает её, как только Софика оказывается на земле. Руфина даже не хватается за заветную мамину побрякушку, которую сестра для неё достала с крыши. И даже не даёт той перевести дыхание и хоть как-то прийти в себя.

— Спасибо! Спасибо, что ты сделала это для меня! — сбивчивым громким шёпотом говорит Руфина почти на ухо Софике, и в шёпоте её столько восторга и нежности, что хочется улыбнуться, но Руфина тут же отстраняется почти так же резко, как и прижалась к ней, и лицо у неё вновь скорее строгое, чем испуганное. — Не делай так больше, пожалуйста — твоя жизнь для меня важнее даже маминых вещей.

И Софика лишь усмехается и, отдав Руфине медальон — теперь они обе видят, что стекляшка треснула посередине, и теперь синее стёклышко едва ли хоть когда-нибудь можно будет принять за нечто иное. Но ценности для Руфины украшение, кажется, нисколько не потеряло — Руфина даже, улыбаясь, говорит, что отныне медальон для неё ещё более ценен.

Сорванцов в этот день они замечают уже чуть позднее — уже после уборки в саду, которую Руфина проводит одна, отказавшись от помощи Софики. Кажется, она аргументирует это благодарностью — но Софике на мгновенье кажется, что просто Руфина (и не совсем беспричинно, пожалуй) сомневается в способности Софики прибраться достаточно хорошо.

Сорванцы появляются на яблочной аллее как раз тогда, когда Софика и Руфина — уже порядком уставшие, снова присаживаются на ступеньках крыльца дома мачехиной кузины.

Лица у сорванцов довольные и чем-то перепачканные, а на штанинах и рубашках красуются пятна чего-то липкого даже по виду. А шагают они и вовсе словно в полном уверении в собственной важности.

Софика стремительно подскакивает к одному из сорванцов — младшему, кажется — и крепко хватает его за руку. Мальчишка пытается вырваться, шипит и брыкается, но у Софики крепкая хватка — вырваться не удаётся порой даже Гесиму, а он выше Софики ростом и намного её старше.

Софика почти волоком тащит за собой упирающегося мальчишку — к крыльцу соседнего дома, где он и проживает. Старший брат, приходит в себя не сразу — и когда приходит и бросается на выручку младшему, Софика уже барабанит в дверь ногой, всё так же крепко держа упирающегося сорванца.

— Добрый день, сударь! — дрожащим от возмущения голосом говорит Софика сухощавому немолодому мужчине, открывшему ей дверь. — Прошу прощения за беспокойство, но этот мальчик и, кажется, его старший брат постоянно задирают мою сестру — а сегодня они и вовсе вырвали у неё из рук медальон и забросили на крышу, доведя мою сестру до слёз!

Следует заметить, что оба мальчишки затихают, стоит только мужчине появиться на пороге. Но Софика, ещё не осознавшая до конца то, что её «добыча» перестала упираться, всё ещё крепко держит младшего из мальчиков.

У мужчины строгое лицо и густые светлые брови, делающие это лицо ещё более мрачным и даже суровым. Он смотрит на Софику совершенно нечитаемым взглядом и молча кивает, когда она заканчивает говорить. Он тут же кивает мальчику, и тот, когда Софика его отпускает, с совершенно подавленным видом проскальзывает за дверь своего дома. За ним, так же скоро и так же скорбно проскальзывает и второй. Мужчина кивает Софике ещё раз — должно быть, в подобии вежливого поклона — и тут же весьма нелюбезно захлопывает с резким звуком дверь прямо перед её носом.

Софика усмехается победно и тут же спрыгивает с крыльца — перепрыгнув через нижние три ступеньки. Руфина тут же подбегает к сестре, и сама позабыв о манерах: о «степенном неторопливом шаге, которым пристало ходить истинным леди».

— Говорят, у них очень суровый отчим, — сбивчиво и громко шепчет Руфина, ещё не добравшись до сестры (и Софика лишь усмехается, подумав, что хорошо бы так и оказалось — эти ребятки заслужили хорошую трёпку за то, что довели Руфину до слёз), и голос её звучит как-то чересчур грустно. — Я не уверена, что правильно было сдать их выходку ему...

У Руфины муки совести написаны на лице — она беспокоится за этих двух несносных мальчишек, что едва не лишили её ещё одной памяти о матери. И Софика понимает — Руфине будет безмерно жаль этих маленьких негодяев, если отчим всыплет им достаточно сурово. Тогда как Софика чувствует в своей душе даже некоторую долю вполне уместного — как она думает — злорадства.

— Никто не может обижать моих сестёр безнаказанно! — решительно отвечает Софика, сжав руки в кулаки.

И, должно быть, она выглядит вполне воинственно.

А Руфина тепло и счастливо улыбается Софике, и на душе у обеих становится всё хорошо.

Всё следующее утро у Софики прекрасное настроение — она успевает первой перехватить почтальона и прочесть письмо от мачехи, которая присылает первую фотографию Фиалочки (Фиалочка в прелестной длинной рубашке сиреневого цвета и такого же оттенка чепчике спит на руках у мачехи), узнаёт, что на завтрак подадут тосты с омлетом и какао с зефиром, получает прелестные стихи от сразу троих ухажёров и даже удостаивается от мачехиной кузины одобрительного кивка, когда оставляет на столике для писем письмо для мачехи с пожеланиями здоровья и довольно пылким выражением любви к мачехе и к малышке.

Руфина, напротив, кажется почти встревоженной — и кажется, на этот раз Софика не имеет к её тревоге ни малейшего отношения. Руфина порой поглядывает беспокойно на Амалью и даже решается подойти к мачехиной кузине, которая хмурится недовольно и ледяным тоном требует не наговаривать на сестру — Софика едва удерживается от того, чтобы обернуться к ним (она стоит спиной и к мачехиной кузине, и к Руфине, и видит их отражения только в маленькой чернильнице, но этих отражений совсем не достаточно, чтобы разглядеть что-то вполне подробно) в приступе едва контролируемого любопытства.

Софике нужно написать коротенькие записки с ответами для всех своих кавалеров — в это утро букетов оказывается так много, что у Софики уже устала рука, а ведь букетов ещё осталось не меньше половины. Софике по мнению мачехиной кузины не следует отвлекаться на подслушивание чужих разговоров — по мнению мачехиной кузины, подслушивать или подсматривать вообще совершенно недопустимо, хотя Софика не может с ней согласиться — и портить утреннее хорошее настроение невыносимыми проповедями о должном поведении молодых леди кажется Софике совершенно излишним.

Даже ради того, чтобы узнать, что такое могла рассказать Руфина о ней, Софике, или, что гораздо более вероятно по столь однозначной реакции мачехиной кузины, об Амалье.

Руфина почти вылетает из холла, где сейчас находятся мачехина кузина и Софика, и подымается по лестнице так торопливо и громко, что мачехина кузина тут же посылает ей полное неудовольствия замечание. А Руфина, кажется, сталкивается с кем-то на лестнице (с Камиллой, судя по звучанию несколько приглушённого голоса), но почти сразу же продолжает подниматься дальше.

Мачехина кузина окликает её снова — уже гораздо более строго. Софика едва может скрыть усмешку (подобное упрямство на Руфину в общении со взрослыми нападает крайне редко, и только в том случае, если она непоколебимо уверена в собственно правоте) — впрочем, сейчас она отвечает на букет Тобиасу, и потому улыбка почти тут же слетает с её лица. Ей кажется, что вся кровь её моментально остыла только при виде этого букета — идеального, как и всегда. Софике горько и неловко, но она не может оказаться столь невежливой, чтобы не ответить Тобиасу вовсе. Только не Тобиасу! Любому другому кавалеру Софика не написала бы ни словечка!

За спиной Софики стоит вездесущая мачехина кузина, готовая, кажется, ринуться одаривать всех строгими проповедями по малейшему, ничтожнейшему поводу. И это заставляет Софику выпрямить спину как можно больше. И от прямой, словно палка, спины ей на мгновение становится легче на душе.

И Софика пишет Тобиасу письмо — благодарит его за прекрасный букет цветов, за коробку приложенных к букету явно дорогих шоколадных конфет в изящной упаковке — и старается не обращать внимания на отирающуюся рядом Камиллу, что, должно быть, кидает на Софику завистливые взгляды.

— Хватит вертеться здесь, мадемуазель Камилла! — слышится строгий голос мачехиной кузины. — Вам не прислали ни одного букета — и вы об этом уже узнали. Зависть не красит ни одну леди — даже если в остальном леди показывает вполне достойное поведение.

Камилла, должно быть, обижается — но покорно уходит, не решившись в открытую спорить со своей наставницей, и оставляя Софику наедине с мачехиной кузиной. И, конечно, письмами — теперь Софика пишет записки графу, Чарльзу и Николасу, которые занимают её гораздо меньше Тобиаса.

Видит она и букет из цветов лимона — и приложенную к букету записку от «Гесима Джека Траммо». Это заставляет её улыбнуться — как-никак, она прекрасно осведомлена, что о том, какое именно у Гесима второе имя. Лжегесим прикладывает к букету не слишком дорогую шоколадку и шутливое почти что братское напутствие, на которое Софике хочется ответить в той же мере шутливо.

— Доброе утро, мадам! — раздаётся ещё с лестницы ласковый нежный голосок Амальи. — Не знаете случайно, матушка уже прислала письмо о малышке? Я так волнуюсь о них!

Софика почти может представить реверанс, который тут же делает Амалья — у неё вообще прекрасно получаются реверансы и книксены, словно она рождена для этих изящных движений. Амалья и сама — изящная, милая, словно фарфоровая куколка, и совершенно очаровательная. Она умеет нравиться и умеет соблюдать все законы хорошего тона — легко, непринуждённо и без всяких усилий.

— Обратись к своей сестре, Софике, моя милая! — с Амальей мачехина кузина разговаривает гораздо ласковее, чем с любой другой девушкой из тех, что находятся под её опекой.

Не то чтобы не было заметно, насколько Амалья умеет быть ласковее и обходительнее любой из девушки, что проживает под этой крышей — и не только умеет, но и почти всегда бывает гораздо ласковее и обходительнее кого-либо из воспитанниц мачехиной кузины. И Софика с усмешкой думает — Амалья была такой с самого детства. И именно поэтому её так сильно обожают все дамы в округе их деревенского домика. И именно поэтому её любят и учителя, и мачехина кузина.

Заслышав какой-то определённо подозрительный шум наверху — Софика почти уверена, что кто-то из девушек подрался из-за какой-то сущей глупости, — мачехина кузина с достойной бравого воина решительностью бросается наверх, оставляя сестёр Траммо в холле одних.

— Фиалочка просто прелесть на фотографии, а мачеха кажется очень счастливой, пусть и уставшей! — делится с Амальей Софика, доставая из кармана платья мачехино письмо, как только мачехина кузина скрывается из виду.

— Ой! Я так рано спустилась совсем не поэтому! — легкомысленно и нежно отмахивается Амалья, пожимая плечами и неторопливо подходя ближе к сестре. — Не смотри на меня так сурово — мадам Шенно ждала от меня подобных слов. Разве можно не делать того, чего от тебя ожидают?

И Софика думает, что Амалья точно, как и говорит Гесим, очаровательна и бесчувственна, словно дитя. Софика не уверена, что это не относится и к ней самой, но сейчас... Сейчас подобная бесчувственность Амальи пробуждает в душе Софики глухое раздражение.

У Амальи в глазах — ни одной серьёзной мысли. Она в последнее время выглядит ещё более милой и симпатичной, чем прежде — теперь Амалья подбирает себе другую причёску. Амалья ещё больше любезничает с мачехиной кузиной — без устали приседает в реверансах да книксенах, советуется по каждому мало-мальски важному поводу и всё свободное время проводит со своей новой книгой.

Не то что это действительно волнует Софику — она не видит в подобном поведении Амальи ничего странного и предосудительного. Разве что чувствует какое-то необъяснимое недовольство тем фактом, что Амалья вспомнила о мачехе — которую с самого раннего детства называет матушкой — и младшей сестрёнке только потому, что этого от неё ожидали.

— Ты ведь подаришь один из букетов мне? — тихо интересуется Амалья почти заговорщическим голосом, и тут же её хорошенькое личико принимает самое решительное и самое умоляющее выражение одновременно. — Ты скоро перестанешь помещаться в комнате, если не будешь отдавать часть букетов мне и Руфине.

Амалья хочет себе один из букетов! Ну и ну! Вот эта мысль кажется Софике странной и какой-то неправильной. Быть может, Амалье нравится какой-нибудь из ухажёров Софики? Да быть того не может! В противном случае — зачем же ей нужны эти цветы?

Впрочем, нельзя не согласиться с тем, что Амалья по-своему права — Софике присылают слишком много букетов. Учитывая то, что мачехина кузина отныне просит Софику поднимать цветы к себе в комнату, описываемый Амальей вариант развития событий не кажется таким уж фантастическим.

— Какой ты хочешь? — спрашивает сестру Софика, даже не стремясь скрыть удивление в голосе, и Амалья тут же расплывается в самой ласковой и счастливой из своих улыбок.

Амалья окидывает придирчивым взглядом все посланные букеты. Ей словно не нравятся ни розы, ни астры, ни хризантемы, которых Софика который день получает в достатке. На букет от Джека она и вовсе недовольно фыркает. Не нравится Амалье и корзина с сиренью — она задерживается взглядом на букете из цветов гибискуса, акации и колокольчика. Именно к этому букету прилагается коробка дорогих шоколадных конфет — именно его подарил Тобиас.

— Нет! — вскидывается почти испуганно Софика, сообразив, какой из букетов Амалья хочет выбрать. — Бери любой, кроме этого!

Амалья хмурится, кидает на Софику полный досады и какого-то глухого раздражения взгляд. Амалья кажется почти обиженной тем фактом, что не получит сейчас желаемого — она прекрасно осведомлена об упрямстве Софики, когда дело доходит до сколько-нибудь важных для средней из сестёр Траммо вещей. И она прекрасно осведомлена, что никакие слёзы и уговоры не помогают переубедить Софику в чём-либо, если та уже что-то для себя решила.

Амалья с недовольным видом пожимает плечами и принимается разглядывать остальные букеты, из которых ей, кажется, больше ни один так не нравится. Софика почти успевает почувствовать довольно неприятный укол ревности в своём сердце — быть может, Амалье нравится именно Тобиас?

Софика тут же старается усилием воли запретить себе ревновать — не дело ревновать человека, которому уже отказала. Но какой-то злорадный голос тут же нашёптывает Софике — Тобиас не обратит ни малейшего внимания на Амалью, даже если она попытается походить на покойную леди Еву в каждой детали.

В итоге Амалья со вздохом — словно наигранно тяжёлым, видимо, чтобы вызвать у Софики чувство вины, — выбирает розы — того оттенка кораллового, что почему-то кажется Руфине не вполне приличным (хотя Руфине, пожалуй, почти всё кажется не вполне приличным, так что едва ли стоит обращать на это хоть какое-то внимание). А мгновенье спустя Амалья вытаскивает по паре роз из других букетов и почти что выдёргивает ленту с букета хризантем.

— Выглядит вполне сносно! — выносит свой вердикт Амалья и снова улыбается сестре.

Не то чтобы так же ласково, как и прежде — теперь в улыбке Амалье сквозит лёгкий холод, причину возникновения которого Софика не очень-то может — или не хочет — понять, — но вполне дружелюбно. Уж в дружелюбии — иногда показном — Амалье никак нельзя отказать.

Прежде чем выбежать с букетом на улицу и вручить какому-то мальчишке-почтальону — Софика не слышит толком адрес, продиктованный Амальей, да ей и не хочется особенно его слышать. Не то чтобы Софике совсем уж неинтересно — нет, напротив. Просто сейчас она почему-то чувствует, что услышать адрес, по которому должны доставить букет — из подаренных Софике, между прочим — сейчас будет совсем неправильно.

Софика кладёт все записки на стол для писем и поднимается в свою маленькую комнату, откуда не выходит до самого завтрака — разглядывает многочисленные букеты цветов, порой уже увядшие, стоящую на прикроватной тумбочке статуэтку, похожую на ту, что около двух недель назад Софика бросила в стену в общей комнате с Руфиной и Амальей (когда Софику ещё не отселили в отдельную комнату).

За завтраком справа от Софики усаживается Жюли — с ней они уже почти подружились с того четвёртого бала, на котором Софика так неосторожно протанцевала с Джеком в саду. С Жюли довольно легко разговаривать — она знает кучу всяких шалостей и весёлых (и не всегда пристойных, что вполне удивительно, учитывая прожитую почти безвылазно уже много лет в пансионе мачехиной кузины жизнь) историй.

С другой стороны от Софики почти тут же оказывается Долли, оттеснив несколько в сторону Руфину — а ещё две девочки из тройняшек Домирре Камилла и Марта болтают в основном с Амальей. Долли слушает рассказанные шёпотом истории и шутки Жюли, внимает несколько безрассудным идеям Софики о том, как проведут они пятый — последний вводный — бал.

— Я слышала в кухне, что сегодня должны подать тосты с омлетом! — шёпотом делится Софика добытой информацией, не сообразив толком, на какую другую тему возможно перевести разговор, как только в поле зрения появляется мачехина кузина, которой уж точно не стоит знать ни планов Софики, ни анекдотов Жюли.

Лицо у Долли тут же становится ужасно довольным — а мачехина кузина, обратившая было внимание на их разговор, явно расслабляется и не подходит к ним ближе, а сразу усаживается на своё место во главе стола.

— Терпеть не могу омлет! — вздыхает Жюли почти на ухо Софике. — Я бы с гораздо большим удовольствием позавтракала творогом с вареньем!

Софика на это глупо хихикает, прикрывая рот ладошкой. Мачехина кузина посылает ей строгий — на удивление, не суровый, как обыкновенно — взгляд, и тут же обращает внимание на расшалившуюся Джакетту, а после — на Арабеллу, вышедшую к завтраку в неподобающем наряде (у Арабеллы вырез в утреннем платье гораздо больше разрешённого, и мачехина кузина находит это проявлением определённо дурного тона и неподобающего легкомыслия).

К завтраку сегодня опаздывают трое — все они, кажется, исполняют роль муз в предстоящем маленьком спектакле, в котором Софика поёт за Осень. Мачехина кузина называет их, и Софика узнаёт, что девушку с раскосыми глазами зовут Ханой (Долли шепчет Софике, что в этом имени всего одна буква «н»), невысокую хрупкую блондинку с довольно крупной родинкой на щеке — Татьяной, а курчавую румяную девушку, больше напоминающую своим лицом младенца — Лаурой.

Арабеллу, Хану, Татьяну и Лауру оставляют без десерта — кажется, любимое наказание от мачехиной кузины. Они — лица Ханы, Арабеллы и Татьяны даже не становятся хоть сколько-нибудь расстроенными от этой новости — делают книксены мачехиной кузине и проворно занимают свои места, не желая злить свою наставницу ещё больше.

Мачехина кузина обводит всех своих воспитанниц пристальным, надменным взглядом, словно решая, стоит ли ей уведомлять сидящих перед ней девушек о какой-то чрезмерно важной новости.

— Сегодня состоится небольшой музыкальный вечер у графини Сторнес, — в голосе мачехиной кузины слышится неприкрытая гордость, — и девушки нашего пансиона, конечно, же приглашены!

Большинство девушек из пансиона восхищённо ахает. У Амальи, Констанции, Арабеллы и Татьяны на лицах и вовсе читается такой восторг, что Софике едва не становится стыдно за собственное недоумение — её сама эта новость едва ли трогает даже в том случае, если мачехина кузина позволит ей присутствовать, не продлив наказание с запретом выхода в свет ещё и на этот вечер.

— После музыкального вечера нам позволят пришить на платье для театра кружева на пояс или вышить на рукавах, ближе к запястьям, по веточке какого-нибудь растения! — шепчет Жюли Софике, поясняя восторг других девушек. — Это будет означать, что мы станем на ступеньку выше других девочек нашего возраста.

Софика не видит в этом особого повода для тщеславия. Она припоминает, что Амалья говорила, кажется, о том, что на театральные платья сестёр Траммо уже пришили кружева, полагающиеся после того, как выходящих в свет барышень представят королеве — и Амалья вчера появлялась в театре именно в таком, чуть обновлённом, платье. В конце концов, платье даже не меняется слишком сильно — и уж тем более не изменяется в соответствии вкусам своей носительницы, — чтобы произвести совсем иное впечатление, чем прежде.

И Софику определённо не слишком сильно интересует музыка — нет, она любит танцы или народные песни, но едва ли на званном музыкальном вечере вроде этого прозвучит что-то весёлое. Подобные музыкальные вечера вполне могут понравиться Амалье. Или даже Руфине. Может быть даже, Констанции или Арабелле. Но Софика не уверена, что она не заснёт хотя бы в первой половине этого определённо важного светского мероприятия.

Наконец, подают омлет, и Софика тихонько шепчет Жюли, что может съесть и её порцию, если той блюдо не нравится настолько, чтобы к нему даже не притронуться. Жюли благодарно улыбается и тут же кивает, мгновенно соглашаясь на это почти что великодушное предложение.

— Мы будем в платьях, похожих на наши бальные — только немного скромнее, без декольте и с длинными рукавами! — радуется Долли, придвигая стул чуточку ближе к Софике. — А это значит — никаких корсетов и никаких кринолинов! Это ведь просто чудесно — наши животы будут свободны от оков!

Софика усмехается, мысленно согласившись с тем, что вот эта новость и правда — совершенно чудесная. Софика терпеть не может корсеты — даже учитывая тот факт, что в них её точёная фигурка смотрится почти что прелестно — и всегда рада, когда их необязательно — или и вовсе не нужно — надевать, стискивая свою талию в этих — как иногда кажется — стальных тисках.

Впрочем, Софика никак не может согласиться с этой мыслью Долли вербально — в этот момент её рот занят довольно вкусным омлетом, от которого Софика определённо не желает сегодня отказываться.

Несколько следующих часов после окончания завтрака проходят в занятиях — сначала идёт литература, к которой Софика почти равнодушна, если только не идёт речь об обсуждении приключенческих романов, а затем совершенно — невыносимо — скучный урок о платьях, которые молодым девушкам — и замужним женщинам — стоит надевать по какому случаю выхода в свет.

Почти весь урок литературы Софика смотрит в окно или перебрасывается записками с Жюли — ведь они проходят какие-то дурацкие сборники «поучительных историй», в которых слишком уж много морали и слишком уж мало сюжета. От этих историй Софику обычно клонит в сон, но переписка с Жюли — и карикатуры на безмерно скучных персонажей, которые довольно метко рисует эта забавная стриженная девчонка — её почти веселит.

Одному из персонажей Жюли рисует непропорционально огромную голову, другому — ужасно длинный нос, третьей — уродливо большие бёдра, а на четвёртом рисунке красуется перекошенное лицо их учителя литературы. Софика прыскает со смеху и тут же передаёт рисунки Долли, которая с таким же удовольствием ими любуется.

Руфина, заслышав приглушённое хихиканье, оборачивается к ним и укоризненно и строго смотрит на Софику. Та лишь улыбается почти стыдливо, и принимается разглядывать пятую из карикатур — на мачехину кузину, которую Жюли рисует ещё более высокой и тощей.

На уроке этикета Долли сидит рядом со своими сёстрами, Камиллой и Мартой, а Софике приходится сидеть рядом с Арабеллой и Татьяной. Эти две девушки внимают словам учительницы с такими сосредоточенными лицами, что на Софику нападает зевота. Ей хочется уснуть прямо там. Она бы и уснула — если бы урок проводился в том же классе, что и литература, где были вполне удобные парты, на которые можно было опереться. Но урок этикета проводится в музыкальном классе, и там совсем нет парт — только обитые бархатом неудобные скамьи без спинок. И уснув там, Софика рисковала бы пребольно удариться, свалившись.

Ближе к обеду Софику и Руфину просят спуститься в холл — остальные девушки отправляются на очередной урок танцев. Амалья и Жюли провожают Софику и Руфину удивлёнными взглядами. Другие, кажется, и вовсе не замечают их вынужденного отсутствия.

В холле обнаруживаются мачехина кузина, двое сорванцов, похитивших вчера медальон Руфины, и отчим сорванцов, сухощавый, немолодой, с суровым почти неприятным лицом. Сорванцы и их отчим сегодня одеты гораздо аккуратнее — и даже роскошнее — вчерашнего, а лица у обоих мальчишек сегодня гораздо более пристыженные, чем были в тот момент, когда Софике удалось поймать младшего за руку.

Софика настороженно замедляет шаг, завидев всю эту компанию. Ей вдруг представляется, что этот мужчина — с него станется — рассказал мачехиной кузине совсем иной взгляд на сложившуюся ситуацию. Лицо у Софики тут же становится решительным — она твёрдо убеждена, что сейчас ей придётся объяснять мачехиной кузине причину, по которой она, Софика побеспокоила столь занятого джентльмена и оставила, должно быть, синяки на запястье младшего из его пасынков.

Руфина едва ли сумеет хоть что-нибудь ответить в свою защиту — Софика уверена в этом. Руфина вся сожмётся и спрячется за спину младшей сестры, как только услышит обвинения в свой адрес. Руфине и без того стыдно за вчерашнее — за то, что Софике пришлось, рискуя жизнью, как считает Руфина, залезть на крышу и вернуть медальон. И Руфина уж точно не будет в состоянии хоть как-то возразить, если мачехина кузина отнесётся к этому слишком сурово.

О! Софика входит в холл в самом боевом состоянии духа!

— Джерри и Ричард хотят принести вам, милые барышни, свои извинения! — говорит мужчина строго, когда Софика и Руфина делают по очереди книксены ему и мачехиной кузине.

И Софика едва не вскрикивает от удивления. Сдерживается лишь в последнее мгновенье — и тут же бросает взгляд на Руфину. Та тоже кажется удивлённой. И, пожалуй, определённо более смущённой, чем следует — саму Софику переполняет вполне искреннее ликование.

— Просим прощения! — говорят сорванцы почти что хором, и их отчим одобрительно кивает.

Руфина ещё больше смущается, вновь делает книксен — на этот раз Софика никак не может понять, сорванцам ли, их отчиму или мачехиной кузине — и почти выбегает из холла, успев пробормотать только едва слышно «это очень мило с вашей стороны», что кажется едва ли достаточным в данной ситуации.

— Будет гораздо более мило, если вы перестанете доставать мою сестру всякий раз, когда она выходит на улицу! — не удерживается Софика от маленького насмешливого замечания и почти осекается, подумав, что мачехина кузина, должно быть, едва ли одобрит подобную дерзость.

Но на лице мачехиной кузины не отражается и тени неодобрения. Напротив, она сурово кивает Джерри и Ричарду, и те в одно мгновенье становятся ещё более пристыженными, чем прежде. Их отчим кивает тоже, а затем делает им рукой ещё какой-то знак, при виде которого Джерри и Ричард поспешно покидают дом мачехиной кузины. Их отчим выходит вслед за ними.

Софика почти ожидает выговора или какого-то очередного — совершенно точно несправедливого на этот раз — наказания, но ничего не происходит, и она делает мачехиной кузине книксен и отправляется на почти закончившийся урок танцев, а потом и на обед.

На обед сегодня подают лишь кофе со сливками — кофе Софика терпеть не может и оставляет Жюли — и два круассана: один с черничным, а другой с калиновым вареньем. Круассан с черничным вареньем Софика тотчас съедает. Круассан с калиновым достаётся Амалье, которая как-то странно обожает и калину, и калиновое варенье.

После обеда у девушек пансиона мачехиной кузины появляется около часа свободного времени, которое, по мнению наиболее ответственных из девушек, надлежит провести за чтением или рукоделием. Софика не относится, пожалуй, даже к «чуточку ответственным», и потому решает заняться тем, чтобы перенести все подаренные букеты к себе в комнату, пока ей не решат об этом — довольно бесцеремонно, между прочим! — напомнить. В конце концов, это всё равно придётся сделать — а пока что можно не читать очередные «поучительные истории», от которых слишком уж тянет в сон.

— Какое из платьев вы хотите надеть на сегодняшний вечер, Софика Траммо? — спрашивает мачехина кузина почти миролюбиво, когда Софика спускается за букетами в шестой раз. — Подойдите же ко мне!

Мысль о том, что Софике — и, вероятно, Руфине, Жюли и Долли — разрешат пойти на сегодняшний музыкальный вечер, кажется довольно радостной. Даже учитывая то, что Софика не уверена, сумеет ли она высидеть хотя бы четверть этого вечера, не уснув от слишком уж скучной — на взгляд Софики, разумеется — музыки.

И Софика подходит, даже удивившись своему послушанию. В комнате лежит множество платьев самых разных цветов — в основном, синих, розовых, голубых, палевых... Есть несколько кремовых, несколько сиреневых и два ярко-жёлтых. Как то, которое Софика надевала на пикник. В дальнем углу Софика замечает ярко-красное платье с вышитыми рукавами, поясом и воротом. Это платье, кажется, должно оказаться Софике вполне впору — и оно такое восхитительное, что она просто не может сдержаться.

— Красное! — почти выкрикивает Софика, лишь в последний момент догадавшись чуточку приглушить голос. — Пожалуйста.

Красное платье кажется в эту минуту Софике настолько прелестным и чудесным, что она, право слово, не знает, что будет делать, если мачехина кузина — Софика сейчас не знает, следует ей её благодарить или злиться — откажет ей в этой маленькой просьбе, сославшись на какие-нибудь проклятые правила хорошего тона, которых, должно быть, с лихвой отыщется на подобный случай.

Софика почти уверена — в этом платье от неё никто не сумеет отвести взгляда. Это платье — одно из тех, на которые стоит потратить последние деньги, оставшиеся на пропитание и на крышу над головой. Софика готова даже отобрать его у той девушки, которой оно достанется!

— Хорошо, — соглашается мачехина кузина подумав мгновенье, протягивая Софике красное платье и вместе с ним ещё одно светло-сиреневое и одно тёмно-розовое. — Передайте заодно платья и вашим сёстрам — думаю, Амалье прекрасно подойдёт столь нежный оттенок.

Софика почти готова кинуться ей на шею и расцеловать — и должно быть, это намерение отображается на её лице. Она, впрочем, сдерживается — но проворно отвешивает несколько неловкий книксен — и покорно забирает все три предложенных платья, которые тут же относит в комнату к сёстрам.

Руфина и Амалья принимают свои платья и принимаются — не без помощи очутившихся рядом с ними служанок — облачаться и укладывать волосы. Софике волосы сегодня укладывают несколько пышнее обычного, взбивая их несколько надо лбом, закрепляя косу на затылке и спуская её расплетённый конец на шею — и завивая эти маленькие пряди. Амалье волосы завивают полностью и скрепляют на затылке лишь широкой сиреневой лентой. Возмутившейся было Руфине волосы оставляют почти распущенными, лишь завивая их довольно мелко и убирая пряди от лица.

Амалья, кинув на Софику почти завистливый взгляд, отмечает, что средняя из сестёр Траммо выглядит просто прелестно в красном — и вообще, в любых ярких цветах, которые только можно вообразить, — тогда как ей, Амалье, лучше носить пастельные тона, если она хочет выгодно смотреться.

О, Амалья, как и всегда, выглядит настоящей куколкой! Мачехина кузина была полностью права, когда говорила, что Амалье должен подойти этот нежный оттенок сиреневого. Только сегодня Амалью эта своя кукольность отчего-то устраивает гораздо меньше обычного — ведь обычно Амалья этим почти что гордится. Мысль о вероятной влюблённости Амальи в Тобиаса вновь укалывает словно крохотной иголочкой сердце Софики.

Впрочем, Амалья недолго вертится в их комнате — она выскакивает из неё почти сразу же, как в дверь стучит Камилла (на Камилле палевое платье, а волосы у неё уложены почти так же, как у Софики), довольно громко осведомившая всех сестёр Траммо (и, пожалуй, всех на этом этаже) о том, что платье, доставшееся Арабелле определённо никуда не годится.

— Красный цвет слишком приметный, слишком яркий, — обеспокоенно вздыхает Руфина, придирчиво оглядывая Софикино платье, когда за Амальей и Камиллой захлопывается дверь. — А ты слишком заметна и в самых блёклых оттенках серого и коричневого. Я не уверена, что тебе стоит надевать это платье на музыкальный вечер.

Руфина стоит в своём тёмно-розовом платье. Оно ей, пожалуй, вполне идёт — не так, конечно, как идёт сиреневое платье миленькой до приторности Амалье. И, разумеется, совсем не так, как идёт красное — Софике. И Руфине определённо идёт её причёска — так ей гораздо лучше, чем убранными высоко волосами, как она предпочитает носить, вероятно, совсем забывая о ширине своих плеч.

А Софика подскакивает к зеркалу. Ей почти хочется увидеть то, что видит в ней Руфина. И Софика видит перед собой хорошенькую — даже прелестную — юную девушку в красивом — даже чудесном — платье, достаточно ярком для того, чтобы его заметил бы даже слепой.

Платье словно пошито именно для Софики — словно бы с неё снимали мерки и долго-долго подгоняли всё на ней, стремясь сделать наряд просто идеальным, подходящим Софике настолько, чтобы можно было решить, будто бы это вторая кожа.

— Будь твоя воля — ты окутала бы меня серой вуалью с головы до ног, лишь бы никто не сумел меня увидеть и заметить! — смеётся Софика, с удовольствием рассматривая чёрно-золотую вышивку на рукавах, поясе и у ворота. — Разве я виновата, что мне идёт это платье?

Это платье чем-то похоже на мундир — и это следующая мысль, посетившая голову Софики. Оно, должно быть, прелестно — нет, просто восхитительно — будет смотреться на охоте, прогулке верхом или даже каком-нибудь костюмированном представлении вроде того, в котором Софика поёт роль Осени. Ой! Да оно прелестно будет смотреться где угодно, если только на нём не появится пара-тройка заплаток в случае особой неаккуратности Софики!

Руфина может говорить что угодно на тот счёт, почему Софике не следует надевать красное! В конце концов, не глупо ли это — жить, постоянно оглядываясь на приличия и мнения других людей? Так никакой жизни — даже если она не имеет никакого предела — не хватит!

А Софика почти до неприличия нравится самой себе в этом наряде. До едва ли уместного тщеславия. И тут же в голове Софики мелькает мысль — не досадно ли это, что юной девушке, как бы она не была хороша собой, не пристало нравиться себе или хотя бы говорить об этом? Почему же кто угодно имеет право говорить о чудесном личике, точёной фигурке или о прелестном румянце девушки, кроме неё самой?

Да разве это справедливо?!

Только вот сапожки, пожалуй, чуточку тесноваты. И Софика не совсем уверена, что к концу вечера — или хотя бы к его началу, когда строй воспитанниц мачехиной кузины достигнет пункта назначения — её ноги скажут спасибо этим довольно изящным сапожкам.

Софика принимается напевать довольно фривольную песенку — из тех, заслышав которые, мачехина кузина предпочла бы оставить свою подопечную дома, чтобы не опозориться случайно на важном мероприятии — и пританцовывать в такт весёлому напеву.

— Будь осмотрительнее, прошу! — почти кричит Руфина, пытаясь перекричать песенку, и руки её трясутся от волнения. — Ты смотришь на всё слишком легкомысленно — а ведь репутация девушки нешуточно важна! Что если какой-то дурной мужчина позволит себе излишнюю вольность в общении с тобой?

Руфина едва не плачет — как и всегда, когда ей кажется, будто бы репутация одной из её сестёр под угрозой. Ещё и слово это — «репутация»... Да Софике оно кажется столь же горьким, что и ипекакуана! К тому же, Руфине отчего-то вокруг всё время видятся дурные мужчины, готовые преступить какую-то понятную лишь Руфине черту, позволить себе «излишние вольности»...

Софика едва ли способна представить такого мужчину — разве что только Джека, но с ним Софика и сама не против всяких маленьких вольностей. Другие, как кажется Софике, и сами не осмелятся перейти ту начерченную многовековыми правилами невидимую черту.

А Руфина подходит к сестре ближе, словно надеясь, что сокращение физического расстояния между ними позволит ей лучше донести до легкомысленной Софики свою мысль. Софика думает, что Руфина с таким обеспокоенным лицом почти напоминает одну из презабавнейших карикатур Жюли.

— Хорошо! — хихикает Софика, параллельно думая, что к подобному платью подошёл бы чёрный цилиндр на голову. — Буду носить с собой нож!

И, поставив руки на пояс, звонко топает изящными невысокими каблучками новеньких сапожек. Софика улыбается самой себе — в таком наряде любой будет без ума от неё. А главное — в этом чудесном платье Софика и сама теряет голову от собственной очаровательности.

Руфина только качает недовольно головой — и, кажется, желает сказать ещё что-то, но это её глубокомысленное замечание в самом зачатке прерывает стук в дверь и просунувшееся в щёлочку насмешливое личико Жюли.

— Мы ждём только вас! — смеётся Жюли, и тут же исчезает.

Софика тоже выбегает за дверь — бежит по лестнице вслед за Жюли и даже едва не спотыкается на одной из ступенек. И получает довольно строгий взгляд мачехиной кузины в наказанье за эту легкомысленную поспешность. Жюли тоже получает в наказание за бег строгий взгляд — и, Софика почти совершенно в этом уверена, они обе ещё получат заслуженные выговоры за это крохотное безобразие. Руфина спускается по лестнице торопливо, но всё же не бегом. Руфина, впрочем, тоже удостаивается строгого взгляда мачехиной кузины.

Впрочем, к большому счастью всех присутствующих здесь девушек, сейчас мачехина кузина решает ничего не говорить на счёт опозданий и беготни по лестнице — она хлопает в ладоши и надменным, строгим голосом просит своих воспитанниц встать по парам, прежде чем выйти из дома.

Софика торопливо становится в пару к Жюли — с ней она и болтает всю последующую дорогу. В основном, болтают они о утренних карикатурах и о том, как было бы весело проходить на литературе что-нибудь более... забавное и увлекательное. Например — детективы, один из которых Жюли обещает одолжить Софике сегодня же вечером. И которых Жюли готова предоставить почти в полное распоряжение новой подруги почти целую дюжину.

К тому моменту, как стройная колонна воспитанниц мачехиной кузины достигает высокого сиреневого дома с умопомрачительно красивыми оградками на балконе и прелестными флюгерами в виде журавлей, у Софики болит живот от смеха и ноги от неудобных сапожек.

В доме надлежит сделать реверансы — о, Софика старается смотреть на то, как другие девушки их делают, чтобы произвести их хоть сколько-нибудь приличное подобие — хозяйке вечера, холёной немолодой женщине с тёмно-русыми волосами и отвратительно неприличным выражением лица, и занять места в пока ещё почти пустом зале.

— Ведите себя прилично! — шепчет мачехина кузина Софике, когда та занимает местечко у стены. — Посмотрите на ваших сестёр, если не знаете, как что сделать!

Софике остаётся только пробормотать «да, мадам» и с грустью проследить за тем, как мачехина кузина, отводит красную от смеха Жюли прочь — Жюли сказано сесть рядом с Руфиной, а Амалья сидит с Камиллой, Долли и Мартой. Софике же в соседки достаётся молчаливая Татьяна, и это кажется такой чудовищной несправедливостью, что хочется плакать.

Проходит немного времени, и в зале появляются другие гости — Софика успевает помахать своему знакомому графу и получить от мачехиной кузины, вскочившей со своего места и словно ястреб подлетевшей к ней, довольно суровое замечание. Другим кавалерам с пикника — некоторых Софика даже помнит по именам (не в последнюю очередь благодаря присланным букетам цветов) — она только улыбается с места, но не машет и не встаёт.

Появляется и Тобиас со своей сестрой. У той непривычно довольное выражение лица — до тех самых пор, пока она не натыкается взглядом на Софику. Тогда её — сестры Тобиаса, конечно же, а не Софики — губы снова презрительно и недовольно кривятся, а брови словно сами собой ползут к переносице.

Тобиасу Софика никак не может заставить себя улыбнуться. Её щёки, кажется, пылают от одного его присутствия. Она даже шепчет Татьяне какую-то глупость, чтобы не встречаться с Тобиасом лишний раз взглядом — и Татьяна лишь непонимающе хмурится и просит Софику помолчать, если она не желает навлечь на себя ещё больший гнев наставницы или (что, судя по интонации, для Татьяны гораздо более важно) пропустить начало музыкального вечера.

Когда музыка начинает играть — перед этим на сцену выходит хозяйка дома и что-то довольно пафосно и нудно говорит своим гостям — Софика думает, что, пожалуй, несколько ошибалась на счёт этого мероприятия. Начальные композиции вполне неплохи. И если всё продолжится в подобном духе, Софика даже сумеет не уснуть где-нибудь посередине вечера.

Через ещё какое-то время, Софика думает, что музыкальный вечер, должно быть, вполне прелестен — во всяком случае, на лицах большинства воспитанниц читается неподдельный восторг и интерес. Только вот Софике едва ли до музыки — её ноги болят так, что она едва ли может хоть минуту сидеть спокойно. О, Софика уверена, что натёрла их до крови, и назавтра ни за что не сможет ступить и шагу!

Ей хочется немедленно сбросить с ног ненавистные теперь уже сапожки!

Впрочем, сделать это следует как можно скорее, если Софика не хочет терпеть боль до возвращения в свою комнату. В конце концов, разве может хоть что-то в целом свете помешать Софике поступить так, как она считает нужным? Сама Софика смеет надеяться, что нет — обыкновенно, даже мачехе, Гесиму или Руфине не удавалось переубедить её или остановить, если дело касалось чего-то важного. А уж свои ноги Софика точно считает достаточно важными, чтобы поступиться ради них правилами, в пользу которых она не особенно и верит.

Дождавшись, когда мачехина кузина отвернётся пожурить за попытку заговорить с Руфиной Жюли, Софика осторожно поднимается со своего места и тихонько отходит к выходу — оказавшись, в одной из комнат, в которые пускают гостей, Софика надеется исполнить свой замысел.

В одной из комнат — куда именно лучше пройти, Софика спрашивает у одного из слуг — обнаруживается диванчик, на который Софика тут же садится. И тут же стаскивает с себя сапоги — с приглушённым шипением, потому что сделать это безболезненно оказывается едва ли возможно. Чулки в некоторых местах пропитались некоторым количеством крови и, сжав зубы, Софика стаскивает с себя и их тоже — чулки тут же летят к сапогам, на пол.

Софика придирчиво оглядывает свои ступни — на больших пальцах у неё уже вскочили волдыри, а на мизинцах и на пятке до крови содрана кожа. Зрелище довольно неприятное, пожалуй — во всяком случае, так обязательно сказала бы Руфина, очутись она здесь. Сама Руфина предпочла бы терпеть боль до самого дома, а потом тихо плакать, снимая неудобную обувь. Как и Амалья, впрочем.

— Позволите мне помочь вам? — слышит Софика взволнованный голос уже знакомого ей графа и вздрагивает от неожиданности — она никак не могла предположить увидеть его здесь.

Софика поворачивается к нему и молча кивает в ответ, не зная, как именно ей стоит говорить сейчас. В конце концов, ей, пожалуй, нужна некоторая помощь — пусть и не с тем лёгким исцеляющим заклинанием, которому Софику, втайне от взрослых (приличные барышни ведь не должны пользоваться магией, если только это не касается рукоделия) научил Гесим. Пусть Софика и может исцелить магией волдыри и содранную кожу на своих ногах, ей всё ещё нужна помощь с сапогами — и она почти уверена, что граф сумеет сделать их на размер побольше (пусть даже это и испортит несколько кожу и сделает её не совсем пригодной для того, чтобы надевать сапоги в свет).

Об этом Софика и говорит графу с полуулыбкой, ставя на пол босые ступни и наклоняясь, чтобы взять в руки сапоги. Граф, однако, опускается перед Софикой на колени и сам, невесомо проводя пальцами по наиболее болезненным местам, читает нужное заклинание.

На графе сегодня бархатный расшитый золотом голубой кафтан, а волосы его, недостаточно длинные, чтобы скрепить их лентой на затылке, как сделали многие из присутствующих на музыкальном вечере мужчин. Софике кажется это весьма забавной деталью — хотя она, кажется, слышала то ли от Амальи, то ли от Руфины, то ли на скучном уроке, который почти полностью проспала, что длина волос у мужчины в Мейлге как-то связана с тем местом, в котором он служит. Софика, правда, не совсем знает — как именно. У Джека, Гесима или Тобиаса волосы тоже довольно короткие. Но Софика не уверена, что между этими трем есть хоть что-то общее.

Но в волосы графа Софике почти неудержимо хочется запустить пальцы — конечно же, она не делает этого. Подобная вольность даже для неё кажется совсем неуместной. В конце концов, Софика может без зазрения совести кокетливо улыбаться, капризно тянуть, чтобы её пригласили в театр или требовать себе самых разных вкусностей на пикнике — но коснуться волос почти что незнакомого ей человека даже для столь легкомысленной, если верить мачехиной кузине и Руфине, девчонке было бы чересчур.

— Не откажите в любезности позволить мне немного позаботиться о вас, — тихо смеётся граф, всё ещё не поднимаясь с колен, и Софика может думать только о его глазах и о том, как пылают её щёки.

Перед ней ещё никто так не становился — и Софику одновременно и пугает, и пьянит это. Она не может понять, какое из чувств сильнее. Да и не думает, что действительно так уж хочет понимать.

И Софика совсем не знает, чего она сейчас желает — отстраниться, потому как прикосновения его к её ногам показались ей гораздо более смущающими, чем следует, или улыбнуться на его слова и позволить позаботиться о ней ещё, потому что его забота кажется ей приятной. Софика совсем не уверена в том, что чувствует к этому человеку, которого видит второй раз в жизни — о, с Тобиасом или Джеком её это нисколько не смущало. Софика совсем не уверена, что знает его достаточно хорошо, чтобы позволить находиться настолько близко к ней.

— Зовите меня Уильямом, дорогая Софика! — улыбается граф, когда Софика благодарит его за эту милую помощь с исцелением. — Вы ведь не против, если я буду называть вас Софикой?

Она тоже улыбается ему — ей осточертели эти обязательные вежливые обращения, и она просто счастлива перейти от них к обращению по именам. И Софика уж точно желает того, чтобы к ней не обращались так строго и официально — «мадемуазель Траммо», что раз за разом напоминает ей о том, что она такая не одна.

— Вы уже расписали танцы на свой шестой бал? — словно между делом интересуется Уильям, когда магией старается как можно более аккуратно и незаметно увеличить сапожки Софики, не слишком сильно испортив их. — Быть может, осталось ещё место для меня? Я хочу пригласить вас на вальс — или на любой другой танец, какой вы только пожелаете, если вальс уже занят.

Софика лишь со смехом замечает, что вальс на её шестом балу совершенно свободен, как и любой другой из танцев — не случился пока даже пятый из её балов, последний из вводных, чтобы всерьёз думать о том, что все танцы на её балу могли бы быть расписаны (по правде говоря, Уильям пока что первый, кто заговорил об этом). И Уильям лишь смеясь говорит, что в таком случае, он озаботился своей очередью в танцах достаточно рано, чтобы не опоздать.

— В подобных делах, — утверждает Уильям своим тянучим голосом, обнажая белоснежные зубы и чуточку запрокидывая голову назад: так, что Софике почти видна становится его шея из-за сползшего шёлкового платка, — всегда гораздо простительнее как следует поторопиться, особенно если дама достаточно очаровательна, чтобы привлечь к себе внимание всех мужчин на пикнике.

И Софика думает, что, пожалуй, его голос кажется ей в достаточной мере приятным, чтобы провести с ним чуточку больше времени, чем с кем-то другим. В конце концов, думает Софика — почему бы и нет? Отношениям с Тобиасом не суждено случиться — она не собирается быть всего лишь заменой его жене. Быть может, Уильям окажется для неё неплохим кавалером?

Тобиас — лёгок на помине — появляется на пороге этой маленькой гостевой комнатки как раз в то мгновенье, когда Софика тянется за вторым чулком — на правую ногу она уже успела вернуть сей предмет гардероба. Его Софика и вовсе никак не ожидает увидеть. И, пожалуй, едва ли хочет — присутствие графа Уильяма как раз перестаёт смущать её, чтобы желать присутствия кого-нибудь ещё.

Чулок как назло никак не находится — а у Софики уже дрожат от волнения пальцы, и она не уверена, что в таком состоянии вообще сумеет хоть что-то отыскать. Она не может заставить себя успокоиться. Никак не может — это определённо выше её скромных сил. И это заставляет её сердце биться ещё чаще.

Уильям довольно кстати приходит на помощь — он находит левый чулок Софики достаточно быстро и, весьма аккуратно, почти даже нежно, возвращает его на законное место. Для этого ему приходится чуточку приподнять её юбку — должно быть, Руфина сочла бы это не вполне пристойным. Но Софика слишком благодарна ему за проявленную заботу, что едва ли способна увидеть что-нибудь дурное в его действиях. Да и есть ли оно — это «нечто дурное»?..

Затем Уильям так же аккуратно и бережно возвращает на ножки Софики её сапоги — уже достаточно широкие, чтобы надеть их без боязни стереть себе ноги в кровь к возвращению домой. И, поцеловав Софике руку в коротенькой белой перчатке, поднимается с колен — довольно ловко, одним неторопливым движением. И, повернувшись к Тобиасу, отвешивает ему довольно-таки глубокий поклон — и это почему-то кажется Софике несколько странным, хотя она определённо не может понять, в чём именно дело. Прежде чем, мило улыбнувшись, попрощаться с ними обоими и выйти из комнаты прочь.

— Подонок! — цедит Тобиас сквозь зубы, но Софика слышит это более чем прекрасно. — Проклятье! Что за подонок!

У Тобиаса дрожат руки, словно он все душевные силы тратит на то, чтобы сдерживать свой гнев. Словно он готов вот-вот сорваться со своего места и броситься вслед за Уильямом.

И Софика чувствует острую необходимость сказать что-нибудь — возразить Тобиасу, как-то оправдать в его глазах Уильяма, поведение которого, пожалуй, можно было истолковать несколько превратно. Будет совершенно несправедливо, думает Софика, если Тобиас выскажет Уильяму нечто грубое или оскорбительное только потому, что понял всё не совсем так, как было на самом деле.

— Вам не стоит так говорить, Тобиас! — кое-как заставляет себя улыбнуться Софика, поднимаясь с диванчика. — Уильям был очень мил со мной — он просто помогал мне расширить мои сапожки! Они были слишком тесны для меня!

Но улыбка и объяснение Софики не слишком-то улучшают ситуацию — кажется, даже наоборот. Тобиас делает несколько шагов к Софике, и лицо у него гораздо более бледное и напряжённое, чем заслуживает эта глупая, ничтожная ситуация, в которой не было ничего дурного.

— Неужели вы не видите, что он готов вас скомпрометировать в угоду собственному странному чувству юмора? Собственному тщеславию, правильнее сказать, — у Тобиаса как-то страшно горят глаза, и Софика лишь усилием воли не даёт себе отступить. — Неужели вы не видите, что его намеренья в отношении вас — и любой другой женщины Мейлге — не внушают никакого доверия? Граф — бесчестный человек, которому ничего не стоит вскружить девушке голову просто потому, что ему так захотелось!

Тобиас переводит дыхание. Нервно теребит свой шейный платок, а потом и вовсе срывает его с шеи. Запускает ладони в свои жёсткие на вид, курчавые тёмные волосы и с каким-то остервенением сжимает их. Тобиас бледен — его обычно смуглая кожа кажется почти посеревшей.

Софика молчит. Ей кажется, что она, должно быть, тоже ужасно бледна. И она не уверена, что голос её, если она и осмелится заговорить, не сорвётся, не задрожит — как бывает с ней в минуты особенного нервного напряжения. Софика не хочет, чтобы её голос дрожал. Она для этого слишком горда.

— Он и этот нелепый мальчишка на недавнем балу — они оба натворили достаточно, чтобы любой честный человек, которому вы небезразличны, пристрелил их на дуэли, словно бешеных собак! — безжалостно выплёвывает Тобиас свой приговор.

У Софики что-то обрывается в груди. Пылкий гнев и леденящий кровь ужас наполняют её сердце почти одновременно. Софика совершенно не знает, как воспринимать эти слова — но ей становится безумно страшно за Джека и за Уильяма, которые кажутся ей вполне милыми и даже близкими. И она сердится — сердится на Тобиаса, потому как не в силах понять, чего больше в его голосе: ревности или оскорблённой гордости.

— Посмеете вызвать на дуэль Уильяма или Джека — и я больше никогда в жизни с вами не заговорю! — чеканит Софика упавшим голосом глупую, ничтожную угрозу, которая, должно быть, гораздо страшнее для неё самой.

У Софики по лицу бегут горячие, обжигающие слёзы — она замечает это не сразу, лишь после того как слова оказываются сказаны. Софика отворачивается от Тобиаса и зажимает свой рот рукой — о, она определённо не сможет сейчас взглянуть ему в лицо. Уж точно не для того, чтобы увидеть осуждение, равнодушие, а может даже и насмешку в его глазах.

— Они вас не заслуживают, Софика! — почти кричит Тобиас, и Софике вдруг кажется, что ревности в его голосе всё-таки больше, чем оскорблённого самолюбия. — Как вы не можете этого понять?!

Гнев Софики почти уходит. И она почти готова обернуться к Тобиасу, взглянуть в его глаза и увидеть эту ревность, которую она готова ему простить. И Софика торопливо и упрямо утирает глаза и нос рукавом своего красивого красного платья.

— Почему вы думаете, что вы заслуживаете мою сестру? — слышится непривычно уверенный и даже воинственный голос Руфины, и Софика оборачивается скорее инстинктивно, не успев даже шмыгнуть носом ещё раз. — Кажется, это из-за вас она плачет!

Глаза Руфины сверкают от гнева, а она сама, настроенная донельзя решительно, кажется воплощением какой-нибудь иберской богини справедливости. Руфина тяжело дышит и смотрит на Тобиаса так сурово, что тот, кажется, не находится с ответом. Софика и сама никак не может найтись с ответом — так это неожиданное преображение Руфины её удивляет. В конце концов, такой сестру Софика видит впервые в жизни — обыкновенно Руфина и слова не может сказать человеку, превосходящему её по возрасту или положению.

И Софике почти жаль Тобиаса, на которого и направлен гнев обычно довольно сдержанной в проявлениях оного Руфины.

— Пошли! — решительно говорит Руфина, в несколько шагов подходя к Софике и крепко хватая её за руку. — Ни один мужчина, какое бы положение в обществе он не занимал, — тут Руфина оборачивается к Тобиасу и сверлит его долгим, неприязненным взглядом, — не имеет права даже говорить с порядочной девушкой, если она того не желает.

Руфина тащит Софику прочь из комнаты — но, как ни странно, не в музыкальный зал. В одну из других маленьких комнат, где гостям хозяйки дома можно ненадолго уединиться, если музыка и общество несколько их утомили. Там нет диванов, только красивые картины и довольно прелестные портьеры, которые, должно быть, понравились бы мачехе.

Лицо у Руфины снова становится просто серьёзным — и достаточно миролюбивым. Она сама словно в одно мгновенье расслабляется — и становится похожа на себя в любое другое время.

— Никто не может обижать моих сестёр безнаказанно, знаешь ли! — улыбается Руфина на удивлённый взгляд Софики, и протягивает ей чистый носовой платок.

Софика усиленно трёт и нос, и глаза, думая с улыбкой о том, что подобное заступничество Руфины кажется ей довольно милым. И что она, Софика, точно благодарна провидению, что у неё есть такая сестра.

— Думаешь, следовало ещё отвесить ему пощёчину? — интересуется Руфина достаточно серьёзно, когда Софика несколько успокаивается для того, чтобы засунуть мокрый уже платок в кармашек своего красного платья.

И тут Софика уже в голос хохочет, представив эту сцену, пугая подошедшую с подносом служанку.

О приходе Гесима — то есть, конечно же, Джека, который всё ещё выдаёт себя за Гесима Траммо при мачехиной кузине и который некоторое время назад клятвенно обещал порой выводить своих «сестёр» на прогулки — Софика узнаёт чуть позднее полудня. Утро этого дня, что даже удивительно, Софика почти целиком проводит лёжа в постели — Руфина вечером накануне о чём-то серьёзно говорит с мачехиной кузиной, и та не трогает её примерно до того момента, как солнце не начинает заливать своим светом небольшую комнатку, в которую Софику и отселили после небольшой дерзости перед походом в театр.

Софика плохо спит эту ночь, всё льёт слёзы, а потом сама же корит себя за них, но как только рассветает, совсем не плачет больше — ей в это солнечное тёплое утро и вовсе кажется, что она больше никогда в жизни не сможет заплакать, и от этого на душе становится отчего-то ещё более горько и тошно. И Софика просто лежит в своей кровати — благо ещё, что не в том красном платье, что было на ней вчера, и которое Руфина едва ли не силой сумела с неё стащить как раз перед тем, как Софика рухнула ничком на свою подушку — и пытается хоть чем-то занять себя, чтобы не помереть от тоски и скуки. В конце концов, ещё в детстве Софика уяснила мысль — подобное времяпрепровождение, когда совсем нечем заняться и хочется удавиться от скуки, для неё подобно худшему в мире наказанию.

Чтение никак не идёт — даже тот замечательный увлекательный детектив, который Софике передала вечером Жюли. Детектив этот считается ужасно модным и в Мейлге, и в Ибере, и совершенно не относится к тому чтению, которому должна себя посвящать благовоспитанная леди, к которым, пожалуй, Софика никогда в жизни не относилась. Словом — он должен приводить Софику в восторг. Но она силится прочесть хотя бы строчку, и всякий раз теряет мысль где-то на середине, и в конце концов со злостью отбрасывает книжку в сторону — та летит на пол, но облегчение не приходит.

Софика никак не может понять, что на неё, право слово, нашло — в конце концов, не она ли старалась быть тверда в своих намерениях ещё тогда, в театре? И она злится на себя. И на всех вокруг. Софика вспоминает Джека — почти с улыбкой, Уильяма — с какой-то необъяснимой приятной дрожью в сердце, Тобиаса — с какой-то грустной, озлобленной нежностью, которая не даёт ей ни как следует рассердиться на него за его жестокие, злые слова о дуэли, ни простить за ту попытку заботы, за ту ревность, что толкнула его на это нелепое объяснение.

О, Софике почти злиться хочется на Руфину! И как она только могла — подслушивать, вмешиваться в чужие разговоры в самый волнительный миг?! Как только могла Руфина прервать то объяснение как раз в тот момент, когда Софика только-только сумела догадаться, что не уязвлённая гордыня говорила в Тобиасе?! И Софика то забывает теплеющее в груди чувство благодарности, что появилось в ней в ту минуту, когда Руфина прервала речь Тобиаса, то вспоминает снова.

О, и всё же Софика никак не может сердиться на Руфину всерьёз даже тогда, когда не чувствует себя слишком уж благодарной! Тобиас ещё подойдёт к ней — почему-то думается Софике. Подойдёт — как бы Руфина не пыталась уберечь младшую сестрицу от необдуманных, нелепых связей. А если и не подойдёт — Софика всегда может решиться на подобный шаг сама.

И что за смешная нелепость — думать, будто бы порядочной девушке не стоит делать первого шага!

Совершать первый шаг, впрочем, определённо следует не на глазах у мачехиной кузины или Руфины — те вполне могут счесть подобный поступок опрометчивым, неразумным, легкомысленным, что обязательно повлечёт за собой в лучшем случае наизануднейшие нотации, выслушать которые не хватит терпения и гораздо более усидчивому человеку, нежели Софика. В худшем же случае подобная смелость — или дерзость, как, очевидно, скажет мачехина кузина, или глупость, каковой сочтёт подобное поведение Руфина — может привести и к чересчур долгому домашнему аресту.

Однако, обо всех этих невозможно глупых тонкостях, без которых в Мейлге определённо жилось бы намного привольнее и слаще, Софика сможет подумать как-нибудь потом — когда на душе у неё будет несколько радостнее, а мысли не будут рассыпаться в её голове словно горсть мелких блестящих бусинок из жестяной коробки Амальи.

Приход Джека всё же заставляет Софику обрадоваться — она даже не ожидает от себя, насколько сильно благодарна оказывается Джеку за сдержанное обещание — и, переодевшись в какое-то мгновенье в новенькое коричневое платьице, недавно присланное мачехой, торопливо сбежать вниз по лестнице и порывисто кинуться Джеку на шею, а после начать осыпать пылкими, горячими поцелуями его гладковыбритые щёки.

Мачехина кузина недовольно хмурится, но всё же ничего не говорит — пусть столь открытое выражение эмоций и не может считаться достойным истинной леди, такое тёплое отношение к родному брату, впрочем, нельзя считать предосудительным даже по самым строгим правилам Мейлге. В конце концов, к сегодняшнему дню Софика уже успевает это уяснить, мачехина кузина считает похвальным и почти что благородным тёплое отношение к членам семьи.

Лицо Руфины же кажется гораздо более обеспокоенным. Руфина ведь прекрасно знает, что Джек — совсем не Гесим. И её и волнует одновременно, и радует возможность выбраться из-под крова этого не слишком гостеприимного дома мачехиной кузины, где им придётся провести всё оставшееся лето.

Софика почти физически ощущает происходящую в душе Руфины борьбу острого желания свободы и свежего воздуха (ведь мачехина кузина снимает с них наказание уборкой на улице, как только узнаёт о возмутительной выходке двоих сорванцов, имена которых Софика уже успела позабыть) и давным-давно вбитых в голову нравственных устоев, каковые запрещают приличной барышне находиться в обществе не приходящегося ей родственником мужчины.

А дурное настроение Софики словно выветривается в одно мгновенье, когда она видит тёплую, счастливую улыбку Джека, что успел за их короткое знакомство стать ей едва ли не более важным и родным, чем Амалья — и эта мысль, пожалуй, могла бы почти напугать Софику, если бы она позволила ей находиться в своей голове хотя бы чуточку дольше.

— Как жаль, что Амалья сегодня не прогуляется с вами! — тяжело вздыхает мачехина кузина, когда Софика отстраняется от Джека и поворачивается к ней, чтобы отвесить некоторое подобие приличного ситуации книксена, прежде чем убежать на прогулку с Джеком. — Девочке перед спектаклем пошла бы на пользу небольшая прогулка с семьёй — но сегодня её мучает мигрень.

Во взгляде и голосе мачехиной кузины самое подлинное сочувствие к несчастной Амалье. О, Софике и самой жаль сестру — той сейчас не помогут ни снадобья, ни магия, и придётся просто лежать и ждать, быть может, надеясь на мятные леденцы, способные принести хотя бы небольшое облегчение! И, пожалуй, участие, какое принимает в здоровье Амальи мачехина кузина, заставляет Софику чуточку устыдиться всех тех гадостей, которые она за эти недели успела подумать про мачехину кузину.

Не то чтобы совсем всерьёз, прочем.

Софика иногда не уверена — умеет ли она раскаиваться и стыдиться всерьёз. Обыкновенно эти чувства покидают её маленькое сердечко слишком быстро для того, чтобы было хоть немного времени как следует над ними задуматься. А мачехина кузина бывает просто невыносима, и чтобы понять её скучные взгляды на жизнь, необходимо расстаться с каждой из своих слабостей — этого-то уж точно не хочется допускать.

За эти два дня Софика почти примиряется с ней в душе — этого недостаточно, чтобы их отношения пошли совсем на лад, но вполне достаточно, чтобы Софика больше не желала совершить какую-нибудь опрометчивую мелкую пакость, которая могла бы заставить мачехину кузину либо заверещать от страха, либо лопнуть от гнева. И Софика полагает, что это в данном случае куда важнее слёзных извинений и всяческих громких раскаяний в собственных поступках.

Мачехина кузина отпускает Руфину и Софику Траммо на прогулку со старшим братом — Джек вежливо раскланивается (и откуда только уяснил, что с подобными особами стоит себя вести именно так?) и клятвенно обещает вернуть своих «сестёр» к ужину — с кучей наставлений о том, как следует себя вести порядочным девушкам из высшего общества, если они только не хотят навлечь на себя общественное осуждение до конца вечности. Руфина и Софика приседают в книксене — точнее, Руфина в реверансе, а Софика в книксене, — а Джек снова гнёт свою спину и проворно кивает, всё продолжая заискивающе улыбаться, что, должно быть, производит на мачехину кузину довольно приятное впечатление.

Только после этого они покидают не слишком гостеприимный дом мачехиной кузины и выходят на улицу.

Руфина старается держаться важно — едва ли не более важно и чинно, чем обыкновенно, пусть Софика и считала это невозможным — и по-взрослому — словно они оказываются на приёме у королевы, а не на небольшой приятельской прогулке по городу, на которой можно будет хотя бы чуточку отойти от обычных для благовоспитанных барышень маршрутов.

На Руфине лиловое платье с пышными оборками, которое ей совершенно не идёт, а её волосы убраны в самую дурацкую причёску, какую только можно представить. Софика едва не фыркает от этого убийственного сочетания — ибо лиловый Руфине совсем не к лицу, а множество мелких локонов делают её похожей скорее на барашка, чем на куколку-Амалью, выглядеть которой Руфина, очевидно, безуспешно пытается. А ещё платье совсем длинное, и его подол порой приходится приподнимать руками, чтобы не измазать в луже — в то время как присланное мачехой платье Софики длиной где-то до середины голени, — и юбка у него довольно узкая, чтобы шагать достаточно широко (в отличие от всё того же платья Софики).

К тому же, наряд Руфины совсем старомоден, его когда-то носила мать сестёр Траммо — об этом перешёптываются почти все девочки пансиона мачехиной кузины, а больше прочих Амалья, которая за время своего пребывания в столице, кажется, и вовсе отвыкла от немодных, едва ли не старинных нарядов, какие они спокойно и даже с удовольствием носили в родной деревушке. Амалья, Софика думает об этом с некоторой досадой, уже и вовсе едва ли не стыдится своего не самого высокого происхождения, будто бы в этом есть хотя бы что-то нехорошее.

— Не отвлёк от чего важного? — ухмыляется Джек, кивая сёстрам Траммо, в какую сторону следует повернуть.

В голосе Джека, разумеется, ни тени раскаяния — он, впрочем, достаточно догадлив, чтобы понимать: жизнь в пансионе под надзором кого-то вроде мачехиной кузины априори лишена чего-нибудь важного и увлекательного.

— Как будто в женских пансионах есть хоть что-то важное! — легкомысленно фыркает Софика, довольно прищурившись и подставив своё лицо согревающим лучам солнца. — Самое весёлое это балы да поездки в театр — но и там нельзя и минуты быть собой! Нужно же держать лицо — какое уж тут может быть удовольствие?

Руфина от этих слов хмурится. И Софика снова фыркает — уже гораздо более небрежно и раздражённо и несколько ускоряет шаг, словно в желании поскорее отделаться от сестры. Софика уверена — Руфина, слишком долго боявшаяся ранить расстроенную сестру хоть сколько-нибудь резким словом, успела накопить в себе великое множество скучнейших нравоучений.

— Нельзя всё в жизни сводить к веселью, Софика! — восклицает Руфина почти возмущённо. — Жизнь ради наслаждений ведёт к погибели — духовной, душевной и телесной!

Софика не успевает придумать, что ответить, когда замечает сидящего на лавочке вдалеке Гесима — тот читает какую-то увесистую книжку, которую ему явно придётся убрать куда-нибудь магией, если он собирается гулять с Джеком и сёстрами. Все мысли о том, что следует сказать Руфине на счёт жизни ради наслаждений (о, сама Софика иногда считает подобный вариант единственно правильным), выветриваются из головы Софики, а она сама не может сдержать радостного вопля.

Софика успевает подумать даже о том, что Гесим, благо, сидит достаточно далеко от дома мачехиной кузины, чтобы той не удалось услышать столь возмутительного нарушения всяческих правил приличия, которых следует придерживаться любой воспитанной девушке. Потому как вопль у Софики получается поистине громким — на звук даже оборачивается сурового вида мадам с целым выводком благовоспитанных детей разных возрастов.

Впрочем, Софика нисколько не постеснялась бы этого и при мачехиной кузине — просто не успела бы, ибо вопль радости вырвался из её груди слишком внезапно. Однако, хорошего объяснения — и оправдания, чего уж говорить, — подобной эмоциональности пришлось бы как следует поискать, а делать это сейчас, в столь погожий приятный денёк, когда все тучи в душе наконец отступили прочь, совсем нет желания.

В конце концов, мачехина кузина ведь думает, что Джек — это Гесим. И объяснить существование ещё одного Гесима, пожалуй, оказалось бы весьма проблематично, если не сказать — невозможно.

А Гесим отвлекается от своей книжки и магией убирает её — почти подбежавшая к нему Софика успевает прочесть лишь название «Манифест правды» и фамилию Кетсу наверху. Гесим улыбается — почти столь же радостно, как и Софика — и тут же кидается ей навстречу. Он легко подхватывает сестру на руки, когда они оказываются рядом друг с другом и, смеясь, кружит её в воздухе, словно маленькую девочку — как всегда делал в детстве, когда хотел её порадовать.

И пусть Гесим несколько слишком худой, он всё ещё достаточно сильный, чтобы поднять Софику вот так — легко, бездумно, словно пушинку.

И Софика заливисто хохочет — словно та маленькая девочка, которой она всегда была в родной деревеньке. А Гесим кружит её и смеётся, и глаза у него добрые-добрые, как всегда, когда он на неё смотрит. Когда он, наконец, опускает её на землю, у Софики немного кружится голова, и она хихикает и крепко хватает Гесима за руку, стараясь удержаться на ногах.

Руфина же — Софика замечает это, когда люди и дома вокруг перестают кружиться и расплываться в её глазах — кажется недовольной, и Софика никак не может сообразить, почему именно. Руфина словно и не рада видеть родного брата, которого не видела уже очень давно — они, впрочем, никогда не ладили в достаточной мере хорошо. Быть может, Руфина так злится из-за того, что Софика — снова — нарушила все мыслимые приличия поведения юных леди в обществе?

И Софика почти готова отшутиться — на языке как раз вертится вполне подходящая случаю фраза, — однако Руфина успевает заговорить первой. Как ни странно, гнев её оказывается направлен на Гесима, а не на сестру.

— Не кажется ли тебе, что ты очень давно писал в последний раз письма отцу и мадам Траммо? — выдаёт Руфина тем тоном прирождённой наставницы (и зануды, если уж говорить честно), который Софику то выводит из себя, то неимоверно забавляет, а Амалью вечно заставляет хихикать и закатывать глаза, не прислушиваясь всерьёз ни к одному словечку. — Отец очень волнуется, что...

Договорить Руфина не успевает — всё-таки, думает Софика почти со смехом, Гесим обыкновенно бывает ещё менее терпелив, чем кто-либо в семье Траммо, и гораздо более обидчив. И отцу-то не всегда удаётся осадить его, если Гесим находится в очередном приступе упрямства. А мачеха и вовсе никогда не пытается, стараясь оставлять его, если он не желает что-то делать.

— Не кажется ли тебе, что ты слишком много лезешь в мои дела?! — огрызается Гесим, глядя на Руфину столь сердито, что впору было бы испугаться. — Интересно, за что мне досталась такая невыносимая сестра?! Кажется, до семи лет я ещё не был дурным ребёнком!

Голос у Гесима звонкий и почти пронзительный, и оттого каждое слово слышится словно ударом хлыста даже Софике, которая почти вздрагивает от этого и кидает беспомощный взгляд на несколько растерянного Джека.

И Софика не знает, у неё разрывается сердце от жалости к Гесиму — её любимому брату, Гесиму, что едва ли не с детства считает себя разочарованием их отца, словно даже не замечая всех своих достижений — или от жалости к Руфине, что всегда довольно остро реагирует на то, что её порой считают лишней.

И то, и другое кажется Софике почти одинаково болезненным, нежелательным, что она и сама не знает, куда ей деваться. И Софика только и может смотреть на Джека — беззвучно, молчаливо умоляя о помощи, потому как сама Софика способна лишь сжимать крепко тонкие пальцы Гесима и осторожно гладить его по угловатым костяшкам в попытке хоть как-то успокоить.

А Руфина, обидевшись и позабыв от гнева о приличном взрослой девушке из благородной семьи поведении, кричит едва ли не на всю улицу, что мама — будь она жива — никогда в жизни не позволила Гесиму вести себя так грубо с ней и заставлять переживать отца, которому, после перенесённой пару лет назад болезни, и вовсе не след волноваться. Руфина скучает по матери и в мгновенья обиды нередко прибегает к её образу, словно ища для себя защиты.

Гесим стремительно бледнеет, словно вся кровь схлынула из его жил, и пальцы у него в одно мгновенье становятся совсем холодными. И они дрожат. Софике вдруг кажется, что Гесим близок к тому, чтобы ударить Руфину, и Софика вцепляется в руку брата ещё крепче, не желая допускать свершения этой безобразной сцены, и шепчет срывающимся, заполошным голосом: «не надо, не стоит».

Джек торопливо делает пару широких шагов и становится ровно между Руфиной и Гесимом — словно старается воздвигнуть стену между ними. Стену, сквозь которую больше не пробьётся ни один пушечный залп — ни одно дурное, жестокое слово, совсем необязательно хоть сколько-нибудь правдивое, но сказанное больше из злости, из желания побольнее уколоть, задеть, или и вовсе без какой-нибудь мысли, ни один всполох разгорающегося пламени гнева.

Джек улыбается. Почти не натянуто. Даже искренне. Так, будто бы его происходящее веселит, а не удивляет или расстраивает. Так — что вполне возможно ему поверить. А Софика прижимается к руке Гесима всем телом. У Гесима трясутся пальцы от волнения и переполняющего его гнева — о, Софика знает брата достаточно хорошо, чтобы понимать, что он едва ли не на грани подступающей истерики. У Руфины лицо такое же бледное и напряжённое — и пусть Софика сейчас не видит лица Гесима, она прекрасно знает, как они оба сейчас похожи.

— Ну же, господа! Хватит же нам на сегодня взаимных претензий и дурного настроения! — Джек хлопает по плечу сначала Гесима, а потом, другой рукой, и Руфину, и голос у него какой-то отчаянно весёлый. — Мы ведь выбрались, чтобы покататься на лодке по речке, а не производить разбор наших недостатков, которых, как я уверен, у любого уж наберётся с целый мешок!

Руфина кусает свои губы и смотрит на Джека почти беспомощно, не зная, стоит ли ей его послушать. У Руфины вмиг алеют щёки — вероятно в приступе острого раскаяния за то, что она всё-таки посмела на кого-то повысить голос. Руфина словно зажимается, и становится похожа на маленького испуганного воробушка, к которому подобралась голодная кошка.

Гесим вздрагивает и резко сталкивает руку Джека со своего плеча, однако не отстраняется от Софики. Он не выдёргивает своей руки из её цепких пальцев и поворачивается к ней, чтобы заглянуть ей в глаза. У Гесима не лицо, а застывшая помертвевшая маска, думается Софике. И гнев по отношению к Руфине едва не захлёстывает её с головой.

— Она умерла, — глухо отзывается Гесим, и голос у него теперь совсем тяжёлый и почти больной, что Софике хочется обнять его покрепче, закрыть от всех невзгод и дурных мыслей. — Она больше ничего мне не скажет.

Софике и самой отчего-то больно от его слов, хотя она никогда не задумывалась слишком много о матери и о том, какой она была — в конце концов, она и не помнила почти эту женщину. Софика не знает, как ей лучше поступить. И она кладёт свободную руку ему на запястье и не смеет даже пошевелиться.

Гесим смотрит на Софику долгим тяжёлым взглядом, от которого становится горько и неуютно — почему-то не на Руфину, на неё он и вовсе теперь не глядит, то ли боится наговорить ещё чего-то лишнего, то ли просто не желает видеть — и отнимает свою руку, отворачивается и неспешным, уверенным шагом шагает прочь, словно ему жизненно необходимо покинуть своих сестёр сейчас хотя бы на минуту.

Руфина тоже бледна — когда Софика поворачивается к Джеку, чтобы спросить, что им делать сейчас дальше, она натыкается взглядом на поджатые побледневшие губы Руфины, на взгляд тёмных глаз, из которых вот-вот польются непрошенные слёзы, на побледневшие щёки... Руфина тоже бледна — и тоже, кажется, желает поскорее уйти, поскорее оказаться в обманчиво спасительном одиночестве.

Джек улыбается, словно ни в чём ни бывало, поспешно подаёт руку сначала Руфине, а потом Софике и, шагнув в том настроении, в котором идёт Гесим, начинает преувеличенно бодро и весело рассказывать о своём недавнем прелюбопытном приключении на рынке, когда он искал для Гесима целый список каких-то лечебных трав...

Истории, должно быть, довольно забавные или даже уморительные, торопливо сменяют друг друга, но Софика не слишком их слушает — она лишь смотрит на прямую спину Гесима в этой серой узорчатой жилетке, на которой вышиты растения, названий которых Софика не знает. Жилетка, должно быть, дорогая — возможно, не особенно дешевле костюмов, которые носит барон Тобиас Сиенар. Гесиму, должно быть, пришлось истратить целое состояние, чтобы купить её — в таком случае уж точно нет ничего удивительного в том, что он так похудел за время жизни в столице.

Тёплый и уверенный голос Джека почти успокаивает — рядом с Джеком вообще очень легко быть спокойной, уверенной, радостной, думается Софике, и она ощущает поднявшуюся в душе волну благодарности к этому весёлому мальчишке, что в который раз её выручает.

На какой-то из историй Гесим, наконец, поворачивается к сёстрам снова, сухо, почти по-деловому улыбается и, подойдя к Софике справа (слева её держит за руку Джек), присоединяется к разговору. И пусть в голосе его проскальзывают ещё резкие, недружелюбные интонации, Софика не может не оценить его стараний сгладить ситуацию.

Гесим не слишком-то жалует Руфину, считая, должно быть, её скучной, ябедой и занудой, что чаще всего соответствует действительности. В конце концов, и сама Софика нередко считает Руфину такой. А Гесим и вовсе нечасто готов узнавать что-то новое об окружающих его людях — люди, кроме, возможно, совсем немногих, редко его хоть сколько-нибудь волнуют.

И то, что Гесим оказывается готов хотя бы сделать вид, что ссоры не происходило, Софика считает заслуживающим хотя бы некоторого поощрения.

Одну из историй Джек и Гесим даже рассказывают словно наперебой, и история эта кажется Софике просто восхитительной. Она открыто хохочет, утыкаясь Гесиму в плечо, и долго не может успокоиться. А Джек и Гесим подкидывают к рассказу ещё красок и деталей, которые уж точно не могут оставить Софику равнодушной, и она хохочет всё заливистей.

Она не может остановиться даже тогда, когда они приходят к лодочной станции — довольно приятному местечку, где оказывается вдоволь приличного вида джентльменов с дамами и детьми. Совсем рядом с выкрашенной в синий цвет будкой, где сидит человек, у которого и арендуют лодки, оказываются несколько небольших ларьков, где продаются варёная кукуруза, горячие сэндвичи и леденцы в бумажных кульках. Вокруг снуют туда-сюда стайки вполне довольных детей в аккуратных и чистеньких пока ещё костюмчиках, и порой раздаются строгие оклики матерей и гувернанток.

— Возьмёшь нам кукурузы и леденцов? — дружелюбно спрашивает Джек у Гесима, когда они встают в очередь к синей будке, и тот, пожав плечами, послушно направляется за лакомствами.

Руфина, вздохнув, отходит к скамейке, на которой расположились некоторые дамы — стоять в очереди, шепчет она Софике за секунду до этого, девушке не совсем прилично. Софика, впрочем, совсем не желает сидеть в стороне — ей хочется и самой принять участие в выборе лодки.

Не то чтобы очередь могла считаться хоть сколько-нибудь увлекательным занятием — однако сидеть на скамейке среди всех этих чинных важных дам в нарядных платьях и шляпках, кажется Софике ещё более скучным. В очереди хотя бы есть Джек, честно пытающийся её веселить.

Руфина осторожно присаживается на краешек скамейки, стараясь никого не задеть и не потревожить. Она тут же принимается расправлять складки на юбке своего лилового старомодного платья. Впрочем, Руфина, пожалуй, смотрится вполне к месту среди почтенных матрон в ярких, громоздких платьях со странными юбками. Руфине не хватает только шляпки, чтобы совсем не выделяться среди них.

— Мне всегда казалось, что волосы у Гесима того же цвета, что и мои или Руфины, — вздыхает Софика, когда приглядывается к брату, стоящему в другой очереди, чуточку лучше. — Неужели, я оказалась столь ненаблюдательна?

У Гесима волосы совсем чёрные. Руфина сидит в той же стороне, что даёт Софике возможность сравнивать — у обеих сестёр волосы каштановые. На солнце это отличие удивительно заметно. Это кажется вдруг Софике такой забавной и странной деталью, что она готова броситься за объяснениями к отцу и мачехе — пусть те сейчас и находятся столь далеко.

— Я бы сказал, что напротив — весьма наблюдательна! — хихикает Джек и наклоняется к уху Софики неприлично близко. — Он красит волосы, так как чёрный цвет кажется ему гораздо более загадочным!

Софика хихикает тоже, представив весьма ярко образ перекрашивающего волосы Гесима, и легонько отталкивает Джека от себя, когда замечает — пришла их очередь. Джек выбирает довольно большую лодку — ту, в которой прекрасно поместятся они четверо. И в которой неплохо поместились бы ещё несколько человек — например, Амалья, Жюли и Долли. А может, и ещё кто.

О, Софике почти хочется, чтобы рядом оказалась Жюли!..

В только что арендованную лодку Софика прыгает первая, не дожидаясь, когда туда залезут Гесим или Джек. В конце концов, не бояться же ей обыкновенной деревянной лодки! Та немного качается, но Софика этому даже рада, пусть на мгновенье ей и приходит мысль, что лодка может и перевернуться, если кто-нибудь из их четвёрки будет вести себя слишком буйно.

— Чур я тоже буду грести! — смеясь кричит Софика, присаживаясь поближе к одной из двух пар вёсел.

Джек хохочет в голос и тоже запрыгивает в лодку — так же легко и ловко, как и Софика. И тоже садится к вёслам. Следом в лодку забирается Гесим — сначала передав все лакомства в руки Джека. У Гесима вполне весёлый вид, и бледность несколько ушла с впалых щёк. Гесим садится между Джеком и Софикой — боком к ним обоим, широко расставив ноги, и спиной к воде.

Последней в лодку забирается Руфина — с осторожностью, даже с опаской. Сначала она даже некоторое время нерешительно мнётся на деревянном причале. Словно боится сделать даже шаг — Джеку приходится подать ей руку, чтобы она всё-таки решилась ступить в лодку. Руфина испуганно вскрикивает — пусть и приглушённо — когда оказывается вместе со всеми и не менее испуганно торопливо присаживается позади Джека (точнее, должно быть, сказать, что впереди, ибо Джек сидит лицом к ней и спиной к Софике).

Руфина, судя по выражению лица, явно желает что-то сказать о желании Софики грести самой (должно быть, что-то неприятное — когда ж бывало иначе), и даже открывает рот, но тут же тушуется, кажется, под взглядом Гесима, и замолкает, так и не начав говорить.

Грести оказывается и весело, и несколько трудно — Софика, впрочем, скорее рада этим маленьким трудностям. Больше всего её беспокоит разве что необходимость периодически оглядываться назад, себе за спину. Гесим по просьбе Джека, запевает весьма недурной мотивчик, и плыть становится совсем хорошо. Голос у Гесима красивый — когда-то он пел в школьном хоре в родной деревеньке и нередко солировал, если только попадались подходящие партии.

Софика, впрочем, почти уверена — Джек бы не хуже справился с управлением лодкой и без неё. Возможно даже, что её столь деятельное участие в этом увлекательном процессе ему несколько мешает.

Они проплывают мимо множества красивых домов — и Софика даже успевает полюбоваться на парочку из них — и мимо множества парков. Софика фантазирует на счёт того, что может происходить в каждом из домов и парков — представляет себе головокружительные танцы на балах и оглушительно громкую музыку, представляет себе маленькие забавные представления вроде того, которое девушки из пансиона мачехиной кузины должны показать послезавтра, представляет салочки в парке и поцелуи влюблённых парочек в укромных местечках. Река, по которой они плывут, не слишком широкая, но, впрочем, и не очень узкая, судя по тому, что три-четыре деревянных лодки вполне в состоянии разъехаться здесь даже в самом узком месте.

Руфина тоже оглядывается по сторонам и любуется открывающимися взору видами. Её лицо даже, наконец, покидает та тень обиды, что отпечаталась на лбу ещё в самом начале ссоры с Гесимом. Руфина неторопливо ест леденцы, предложенные ей Джеком — сэндвичи и варёную кукурузу она не трогает совсем, оставив их своим попутчикам. Софике и Джеку, впрочем, сейчас несколько не до еды.

— Красивый дом! — восклицает Руфина, кивнув на белоколонное трёхэтажное здание, выкрашенное в приятный нежно-сиреневый цвет.

У этого дома немного отделки лепниной, но даже со столь малым её количеством он не теряется на фоне других, более нарядных зданий. Здание смотрится, пожалуй, даже лучше прочих, пусть Софике оно и кажется более похожим на те иберские дома из разных книжек с картинками.

— Здесь проживает герцог Синдриллон! — отвечает Джек, усмехнувшись. — Богатей, каких мало, и довольно-таки гнусный тип!

И Джек, разумеется, принимается рассказывать обо всех гнусностях — о жадности герцога, о большой любви к женской красоте, о досадных и забавных курьёзах, что происходили с герцогом из-за обеих его страстей (к деньгам и к красивым женщинам), — и рассказывает Джек так шутливо и чудесно, что Софика просто не может не захохотать, а Руфина вздохнуть и проводить красивый дом строгим взглядом.

— А это что за дом? — смеясь интересуется Софика то ли у Джека, то ли у Гесима, когда они проплывают мимо четырёхэтажного кирпичного здания, украшенного гранитными — или же из другого камня, ибо Софика совсем не разбирается в них — вставками. — Вот этот — коричневый. Там, небось, проживает какой-нибудь граф с теми же пороками, что и у герцога Синдриллона?

Здание довольно высокое — хоть на последнем этаже окна (Софика насчитала их восемнадцать) довольно низенькие и узенькие. Дом кажется Софике, пожалуй, даже более красивым чем тот, сиреневый особняк герцога Синдриллона. На первом этаже, по краям здания, располагаются две довольно широкие и высокие арки, а на втором и третьем — множество высоких узких (впрочем, не настолько, насколько выше) окон. Окна на втором и третьем этаже располагаются попарно и отделены от остальных кирпичными пилястрами с несколько необычными капителями. Софика таких больше и не видала. Окна на третьем этаже расположены по трое, и между ними, как раз выше пилястр, красуются гербы, разглядеть которых как следует Софика никак не может.

— Тут живёт барон Сиенар! — весело отзывается Джек. — Заядлый дуэлянт, азартный — порой даже слишком — картёжник и просто неприлично влиятельный советник королевы!

Софика даже замирает от неожиданности и едва не отпускает вёсла. Ей вдруг становится ужасно любопытно — как же там всё устроено внутри, в доме Тобиаса. Ей хочется наведаться к нему — быть может, даже прямо сейчас, без приглашения. И одновременно совсем не хочется больше обсуждать ни дом, ни самого Тобиаса — не после того, как расстроила её на пикнике сама мысль о сходстве с покойной леди Евой.

— Деспот и душитель свобод! — гораздо более мрачно отмечает Гесим, даже не повернувшись, чтобы поглядеть на здание. — Едва ли не худший человек во всём Мейлге!

Софике хочется то ли возразить, то ли попросить перевести тему, но слова застревают в её груди, даже не сформировавшись как следует. И она старается разглядывать — с видом как можно более безразличным — другие красивые дома, которых на этом берегу так много.

— Он не очень мне понравился! — шепчет Руфина, но ушей Софики эти слова всё-таки достигают, и Софика недовольно поджимает губы.

Ей хочется поскорее перевести разговор, и Софика легонько толкает Гесима ногой и просит сменить её на вёслах.

Вечером после прогулки Софика узнаёт, что граф Уильям прислал ей в подарок пару новеньких красных сапожек — довольно удобных, весьма симпатичных и определённо нужного размера. На сапожках красуются тиснёные узоры, а позолоченная шнуровка придаёт им весьма дорогой вид.

Мачехина кузина с довольно одобрительной улыбкой называет подарок хорошим знаком для всего пансиона — она, кажется, говорит о том, что столь раннее преподнесение подарков одной из воспитанниц может служить почти гарантией того, что хотя бы половина девушек в пансионе к концу сезона окажется помолвлена. Мачехина кузина, кажется, даже забывает — кому именно из девушек преподнесён этот подарок. Софика не особенно вникает в то, что слышит — а Руфина шепчет ей, что в знак о первом «гардеробном» подарке скоро на её, Софики, театральном платье должна появиться вышивка на локтях или на груди.

О, Софике нет ровным счётом никакого дела до того, как будет выглядеть её театральное платье в ближайшем будущем, которое всё равно кажется ей чересчур отдалённым и призрачным!

Она теперь гораздо больше озабочена тем, как ей увидеть дом Тобиаса изнутри — и Софика даже с досадой думает о том, что ей, пожалуй, следовало отвечать отказом на его предложение руки и сердца уже после того, как она смогла бы удовлетворить своё любопытство и взглянуть на комнаты того дома.

Дома у Тобиаса, должно быть, на окнах висят какие-нибудь модные занавески — вроде тех, которые в каком-то журнале Марты и Камиллы увидела Амалья, — а стулья и диваны обиты узорчатым шёлком. Книжные шкафы — Софика уверена, что книжных шкафов в доме Тобиаса много, ведь такой человек просто не может не быть начитанным, — должно быть, выточены из красного дерева и отделаны наподобие шкафов с иллюстраций в одной из любимых книжек Гесима. И возможно, в доме у Тобиаса даже есть бильярдный стол — Софика не знает, что это такое, но Долли заверяет её, что истинный джентльмен едва ли может обойтись без этого предмета гардероба.

Софика тут же строго одёргивает себя — кто знает, быть может, для этого бы пришлось действительно выйти за него замуж, наступив на горло собственной гордыне, что оставляет едва ли не ожоги в её сердце при каждом упоминании о достопочтенной леди Еве. О, этого совсем нельзя было бы допустить!

В конце концов, Софика совсем не знает всех этих правил на счёт того, в каком случае девушка может посещать мужчину, не приходящегося ей роднёй. Так что остаётся лишь кусать губы с досады и выдумывать себе картинки интерьеров в доме Тобиаса Сиенара, основываясь лишь на иллюстрациях из детских книжек и новомодных дамских журналов.

Руфина одновременно и горда, и обеспокоена — кажется, тем, что Софика может нечаянно навлечь на себя общественное осуждение, если её популярность окажется чрезмерно велика. Руфина, впрочем, шепчет за ужином, что рада, что подарок достался не Амалье — та, по мнению Руфины, имеет слишком уж слабую волю, чтобы сопротивляться связанным с популярностью искушениям. Руфина даже, поджав губы, тяжело вздыхает, что готовность Амальи следовать принципам хорошего тона, внушает ей большие опасения.

— А моя готовность следовать принципам тебе опасений не внушает? — улыбается Софика, зачерпывая ложкой немного мороженого из стеклянной креманки. — Помнится мне, что именно я в этом гостеприимном и чудном доме, а вовсе не Амалья, считаюсь легкомысленной дурочкой и совершенно взбалмошной особой!

Поданное к десерту ежевичное мороженое никак не может оставить Софику равнодушной. Она даже думает, что за этот чудесный десерт вполне готова простить несносное занудство мачехиной кузине.

— Я не всегда согласна с твоими принципами, — качает головой Руфина, — но я вполне уверена в твоей готовности их придерживаться. И я, по правде сказать, считаю тебя скорее своевольной, чем легкомысленной.

Круглое личико Руфины сейчас совсем бледное и чрезмерно серьёзное — и насмешливый ответ о том, что Руфина считает своеволием, застревает у Софики на губах, прежде, чем сорваться с них. И Софика, у которой просто не достаёт духу сейчас её расстроить, прикусывает язычок — и продолжает лакомиться прелестным поданным мороженым.

Софика, впрочем, успевает подумать, что вышло вполне неплохо, что Амалье не довелось услышать этого разговора — о, Амалья, должно быть, пришла бы в бешенство, если бы кто-то из родных посмел бы сказать ей, что она, Амалья, заслуживает подарков и популярности в свете меньше, чем Софика.

Но Амалья, на их счастье, всё ещё лежит в постели — голова у неё сегодня разболелась не на шутку, и Руфина даже просит мачехину кузину дозволить слугам отнести Амалье немного мороженого в её комнату, чтобы хоть как-то скрасить приступ — и никак не может слышать этих слов.

Софика слышит, как мачехина кузина выражает надежду, что завтра Амалье станет лучше — потому что завтрашним вечером воспитанницам пансиона надлежит посетить свой пятый бал, а сёстрам Траммо, утром того же дня, стоит ещё отправиться в цирк с графом Уильямом, а мачехина кузина совсем не желает лишать «этого белокурого ангела» этих маленьких удовольствий.

Пять минут спустя Софика забывает и о бале, и о Руфине, и об Амалье: Жюли, выйдя из-за стола, шепчет Софике что-то о том, что у одной из девушек — Софика как-то пропускает её имя — совсем недавно пропала брошка. Это прискорбное происшествие кажется Жюли отличной возможностью попробовать себя в роли сыщика — настоящего, как в тех романах, что она так обожает. Только, со вздохом отмечает Жюли, для этого следует хотя бы неделю вести себя как можно более благоразумно — ведь разве возможно представить себе сыщика, у которого не будет доставать благоразумия? Жюли, что прочла уже с десяток детективов, уверяет Софику, что это точно исключено. Благоразумия не достаёт только героям авантюрных романов, твердит Жюли — тем самым, кто полагается лишь на счастливый случай и милость фортуны.

Жюли твердит, что благоразумие совершенно необходимо хорошему сыщику, если он желает хоть какого-то успеха на своём поприще. Софика, не прочитавшая ещё ни одного детектива, пожалуй, вполне готова с ней согласиться — только прочтёт хотя бы ту книжку, которую Жюли ей одалживала.

По лестнице, когда согласно существующей здесь традиции все воспитанницы расходятся по своим комнатам, Жюли и Софика идут, продолжая перешёптываться о том, с чего им стоит начать поиск преступника, похитившего брошку. Ведь преступник обязательно существует — Жюли готова за это поручиться. И Софика чувствует, что её тоже захлёстывает этот азарт.

О, Софике вдруг кажется, что она и не знала о себе раньше, как бывает азартна! Её едва не бросает в дрожь от одного предвкушения будущего расследования, для которого им с Жюли придётся призвать не только всё своё благоразумие (Софика, впрочем, склонна полагать, что этот ресурс у них обеих весьма ограничен), но и вовсе все способности своего разума.

В любом случае, Софика и Жюли приходят к мысли, что эту неделю им стоит воздержаться от любых опрометчивых поступков — Жюли называет их детскими шалостями, которым нет места в работе настоящих борцов с преступностью — и сначала потренировать свою наблюдательность, а потом, подобно сыщикам из книжек, опросить всех возможных свидетелей похищения брошки и поискать все возможные улики, что могли бы дать им ответ на интересующий вопрос.

— Веди себя прилично завтра в цирке! — Руфина хватает Софику за руки мгновением позже того, как к себе в комнату отправляется Жюли. — Тебя, кажется, уже многие в городе знают — твоё опрометчивое поведение может быть плачевно сказаться на нашей репутации!

Руфина обеспокоена ни на шутку — не то чтобы Софика этого не заслуживает. Да и взволнованное состояние Руфины скорее норма, чем нечто необыкновенное — Руфина переживает за обеих младших сестёр и за старшего брата так, словно это именно она, а вовсе не отец с мачехой, несёт за них ответственность. В родной деревне Руфина вздыхала и волновалась, что Софика будет казаться слишком неуместной в столице. Но теперь, когда Софике не только присылают множество букетов каждое утро, но и отправили «гардеробный подарок», Руфина, кажется, нервничает ещё больше.

— О, Руфина! Я готова обещать тебе целую неделю быть благоразумной и не ввязываться ни в одну авантюру! — со вздохом отвечает Софика, вспоминая уговор с Жюли и с сожалением думая о том, как же ей продержаться хотя бы эту неделю, если они не сумеют отыскать похитителя злосчастной брошки достаточно быстро. — Мы с Жюли дали друг другу это обещание — и, должно быть, чтобы меня не сочли клятвопреступницей, мне стоит его сдержать!..

Лицо Руфины принимает уставшее, несколько снисходительное выражение. И Софика вдруг думает, что слова её отчего-то Руфину и смешат, и не в полной мере удовлетворяют. Но Руфина кивает и улыбается мягко — и этим напоминает вдруг Софике кого-то давным-давно забытого, вытесненного из памяти кучей разных событий. Кого-то родного. И из-за того, что этот «кто-то» оказался давным-давно забыт почему-то становится крайне стыдно.

А Руфина отправляется в свою с Амальей спальню последняя — других девушек уже нет в коридоре. Кажется, Руфина даже собирается лечь спать сразу — не зажигая свет и не принимаясь ни за чтение, ни за рукоделие вопреки извечному обыкновению, — чтобы не потревожить Амалью слишком сильно.

Софика, почти воровато оглядевшись вокруг, спешно проскальзывает за дверь своей тесной комнатки, которая, впрочем, нравится ей гораздо больше общей спальни с Амальей и Руфиной.

В проживании в отдельной комнатушке — даже такой маленькой, как эта — определённо есть свои преимущества, думается Софике, не смотря на то, что мачехина кузина отчего-то считает иначе. Самое главное из преимуществ является так же и самым очевидным — в случае отдельного проживания на горизонте далеко не всегда присутствует человек, которого может раздражать зажжённый свет посреди ночи или кашель, или скрип старенькой кровати, что отзывается жалобным стоном всякий раз, стоит на ней перевернуться на другой бок. Другое преимущество — едва ли менее важное, чем предыдущее — жизни в отдельной комнатке заключается в том, что теперь мачехина кузина стала заглядывать к ней гораздо реже, видимо, больше не беспокоясь на тот счёт, что Софика своим дурным влиянием способна испортить своих сестёр.

Софика принимается за чтение одолженной книжки почти сразу же — даже не переодевается, прыгает на кровать прямо в своём новеньком коричневом повседневном платье, озаботиться сохранностью и пристойным видом которого забывает ещё в ту минуту, когда его надела.

На этот раз чтение даётся Софике легко. О, она проглатывает все эти описания украденных у знатной леди украшений словно запоем. Каждое слово впечатывается в её ум так легко, словно её сознание является самой послушной глиной в руках талантливого автора. Картины сменяются в её воображении, рисуя ей сначала довольно безмятежные сцены семейной жизни веснушчатого рыжего сыщика и его весьма бесцветной супруги, годной лишь на то, чтобы подносить сыщику поднос с чаем и ворковать над разбитыми коленками детей, затем гораздо более любопытну. сцену его разговора с давним другом-инспектором, не слишком гениальным, но довольно-таки расторопным, вовлёкшим его в очередное полицейское расследование, а после картины сменяют одна другую — допрос свидетелей, а после сцены обеда в доме знатной леди сыщик принимается размышлять о том, что всё дело связано с появлением в городе знаменитого похитителя драгоценностей...

Как раз на сцене размышлений — сыщик как раз называет имя возможного похитителя своему другу и убеждает его, что необходимо пустить слух о прибытии в город графини Н., богатой вдовы с множеством фамильных драгоценностей — раздаётся стук обо что-то деревянное, и Софика вздрагивает и кидает на книжку раздосадованный взгляд.

— Войдите! — тут же отзывается Софика, торопливо пряча книжку под подушку — это единственное место, которое сейчас приходит ей в голову, так как она из разговоров воспитанниц уже наслышана о том, что если не отвечать на стук слишком долго, мачехина кузина вполне способна провести обыск в комнате.

На её удивление — дверь никто не открывает. Софика даже успевает нахмуриться этому. Зато справа от кровати она слышит какой-то едва знакомый скрип, а затем снова стук. Она инстинктивно поворачивается на этот странный звук.

— Джек! — Софика не может сдержать восхищённого вскрика и тут же зажимает себе рот обеими руками. — Да это вы!

Джек прикладывает палец к своим губам и ловко перелезает через подоконник, попадая таким образом в спальню к Софике. Джек выглядит довольным словно кот, дорвавшийся до жирной сметаны. Джек одет весьма нарядно (пусть дырка на его сюртуке не совсем удачно и скрыта бутоном жёлтой лилии), и от него чуть ли не за милю разит каким-то дешёвым и довольно резким одеколоном.

И Софике приходит в голову мысль, что определённо нужно будет попросить у него флакончик на тот случай, если запах не выветрится к завтрашнему утру — иначе к Софике возникнет ряд вопросов, на которые она совсем не захочет отвечать. В конце концов, у неё попросту не будет подобающих ответов. А бубнить себе под нос неподобающие, чувствуя полное недоверие со стороны мачехиной кузины — и, возможно, Руфины, — определённо кажется Софике выше её сил.

— Говорите тише или хотя бы зовите меня Гесимом, если вам приспичило покричать! — приглушённо смеётся Джек, прицокнув языком. — Не забывайте — ваша наставница считает меня вашим братом! Выйдет довольно неловко, если ей откроется вся правда нашего общения.

Глаза у Джека блестят тем безудержным, отчаянным весельем, которое вполне можно счесть чрезмерным и даже неприличным. Судя по выражению его донельзя довольного лица, он, должно быть, уже успел придумать какую-нибудь шалость на грани лёгкой степени безумия, и Софике вмиг передаётся его настроение, и она в один момент напрочь забывает про клятвенное обещание, данное Жюли — быть благоразумной всю эту неделю.

О, да и могло ли это обещание быть хоть сколько-нибудь крепким?..

— Вы бы напугали меня до смерти, если бы я уже успела уснуть, как и полагается в это время суток! — весело отвечает ему Софика, в нетерпении слезая с кровати. — И разве братья лазают в окна к своим сёстрам?

На Софике всё ещё то самое платье, в котором она каталась в лодке сегодня днём — вместе с Джеком, Руфиной и Гесимом. Она ещё не расплела волосы — они так и остались заплетены в две косички с самого утра. Должно быть, завтра — если Софика так и не соизволит расплести свои косы — волосы её будут виться.

Софика опасливо оглядывается на дверь (не хватает ещё, чтобы в комнату зашёл кто-нибудь — в особенности, конечно, мачехина кузина, но видеть в этот миг Руфину или даже Жюли тоже нет никакого желания), достаёт из-под подушки книгу и, загнув уголок странице на том месте, где она остановилась, отправляет книгу в платяной шкаф под груду белья и старых домашних платьев — всё равно, теперь Софика вряд ли сумеет скоро вернуться к чтению, а это место чуточку более надёжно в том случае, если мачехина кузина решит войти в её комнату.

Судя по всему — Джек едва ли настроен уйти сразу же, как только пришёл. А раз так — Софике едва ли будет интересен даже придуманный сыщик, на которого они с Жюли отчасти хотели бы походить (ну — Жюли, конечно, больше, так как она, в отличие от Софики дочитала почти все книги до конца). В конце концов — возможно, впрочем, что Жюли с этой точкой зрения не согласится — реальный, из плоти и крови, Джек куда приятнее выдуманного, «бумажного» сыщика.

— Благовоспитанные барышни разве не должны говорить «отойти ко сну» вместо «уснуть»? — интересуется Джек насмешливо и словно бы лениво. — А на счёт братьев — вы, всё-таки, при всей своей отважности весьма наивны, и, очевидно, знаете жизнь лишь из довольно-таки пристойных книжек.

Софика фыркает. Вторую часть речи Джека она, правда, со свойственной ей лёгкостью, пропускает мимо ушей, слишком уж задумавшись, как следует ответить на первую.

Насмешливые, едва ли хоть самую малость серьёзные разговоры с Джеком о благовоспитанности, о благородстве и обо всех этих скучных пристойностях, пожалуй, вот-вот станут своеобразной традицией — той самой приятной мелочью, которую не захочется нарушать.

— Будь я благовоспитанной барышней, — она расплывается в широкой улыбке, когда эта мысль приходит ей в голову, — вы бы ко мне не пришли!

Джек смотрит на неё пару мгновений каким-то странным, почти восхищённым взглядом, а потом довольно громко фыркает, кажется, позабыв о собственном призыве к тишине.

Софику обдаёт неожиданно сильным порывом ветра из раскрытого настежь окна, и она с усмешкой думает, что разденься она, как и подобает, впору было бы продрогнуть. Сразу вспоминаются обычные охи страдающей мигренью Амальи о том, что, должно быть, голова болит к буре.

Руфина, должно быть, всё ещё сидит у постели сестры и утешает её — Амалья, как и Гесим, в эти приступы головной боли становится совсем невыносимой, и обыкновенно требует от своей неустанной сиделки всего и сразу, невзирая на то, что некоторые из требований можно счесть взаимоисключающими. И Софика не уверена, что ей самой хватило бы терпения вытерпеть хотя бы часть из них — от Амальи. Гесима-то Софика всегда готова была терпеть гораздо больше, чем сестёр.

— И то верно! К вашей серьёзной сестре Руфине я бы не пришёл ни за что в жизни! — смеётся Джек, запрокидывая голову назад. — Ну что? Вы готовы к маленькому ночному приключению? Я, кажется, обещал снабдить вас компрометирующей информацией на мой счёт.

Руфина бы и не пустила Джека к себе в комнату — думается Софике, и эта мысль раздаётся в её голове словно бы издалека. Разве что Джек оказался бы серьёзно ранен, и Руфине просто стало бы его жаль. Но и в этом случае она завизжала бы от ужаса, если бы кто-то, кого она совсем не ожидает, проник бы в её комнату поздно вечером. Да ещё и таким путём.

Амалья бы тоже завопила — куда громче и истошнее Руфины, стоит отдать ей должное. У Амальи сам голос всегда был сильнее — и стоило кому-то из мальчишек в их родной деревни как-нибудь её обидеть, все бабушки и матери в округе узнавали об этом даже быстрее, чем узнавали, что кто-то из мальчишек получил в нос от Софики. О том, что кто-то посмел обидеть Руфину, родители обыкновенно узнавали либо от Амальи, всегда готовой кого-то «заложить», либо от Софики.

Джек подходит снова к раскрытому окну и перелезает через подоконник с той же ловкостью, с какой перепрыгнул через него, когда забирался к Софике. Мачехина кузина всё ещё не показывается в комнате, как не показывается там и Руфина, и Софике приходит в голову мысль, что не случится совершенно ничего дурного, если она сейчас последует за Джеком.

В конце концов, чего ей бояться?

Джек, в конце концов, является другом Гесима, а разве друг Гесима способен сделать нечто дурное ей, Софике? Бояться следует лишь за репутацию — но она, кажется Софики, и без того трещит по швам ещё после того первого бала, и вряд ли ей сделается так уж хуже от безобидной ночной прогулки.

К тому же, любопытство терзает Софику сейчас не хуже маленькой надоедливой кусачей собачки вроде тех, что отчего-то обожает мачеха — и удержаться от этого маленького безумия оттого всё сложнее с каждым мгновеньем. Софика определённо хочет пойти вслед за Джеком — и в этом, пожалуй, и будет заключаться её основная вина в глазах мачехиной кузины. Если той, конечно, по несчастливой для Софики случайности, удастся прознать про сегодняшнюю ночь.

— Я смогу спуститься и сама! — когда Джек пытается подать ей руку, Софика хихикает и смело — и довольно проворно — вылезает из своей комнаты без его помощи. — На мне сегодня нет ни корсета, ни неудобных туфель!

О, Софика сейчас и вправду вполне способна вылезти из окна своей спальни самостоятельно — в конце концов, не ей ли уже приходилось покидать комнату ещё в день знакомства с Джеком? А платье на ней такое же удобное, как и в тот день, и на голове нет какой-нибудь громоздкой, неудобной причёски, что могла бы хоть сколько-нибудь ей помешать!..

Они спускаются вниз — Джек просто прыгает, а Софика добирается до толстой ветки дерева, и спускается по нему, про себя молясь о том, чтобы никто не заметил её побега. С дерева Джек помогает Софике спрыгнуть, ловко подхватив её за талию, и Софике хочется запищать от какого-то непонятного восторга, охватившего её сердце.

А потом они устремляются прочь от дома мачехиной кузины.

Ночной город в миг, когда Софика может по нему гулять, не находясь под бдительным оком мачехиной кузины — или под неусыпным контролем почти всегда правильной и довольно скучной, стоит уж это честно признать, Руфины, — гораздо красивее и чудеснее. Софику словно пьянит это призрачное чувство свободы, что пронзает её всю с макушки до пят миллионом крошечных ледяных иголочек.

На их пути почти не встречается женщин — разве что несколько, кто сидит в открытых колясках вроде той, что принадлежит Тобиасу, и направляется, должно быть, в театр. Зато джентльменов — в том числе, весьма нарядно одетых — на пути встречается весьма много.

— Куда мы идём? — интересуется Софика, едва не повиснув на руке Джека, засмотревшись на огни на одной из аллей, в которых Софика уж успела запутаться. — Ну расскажите же! Мне ведь любопытно!

В окнах дома, мимо которого они проходят, видна не самая красивая сцена — женский силуэт отвешивает мужскому пощёчину и бросается на кресло или диван (понять по очертаниям, чем именно является этот предмет, едва ли возможно) ничком.

— Я уверен, что вам понравится! — Джек улыбается, наклонившись почти к уху Софики. — Местечко это весьма недурно, пусть благовоспитанным барышням — да и джентльменам, наверное, тоже — там, пожалуй, не место. Но там весело, шумно и ярко, и там совсем не нужно быть леди. Я нередко там бываю — меня, пусть у меня никогда не бывает много денег, даже считают завсегдатаем.

Местечко — они приходят туда, должно быть, минут через пятнадцать после этого разговора — и в правду оказывается недурным — как Джек и обещал. Софика глядит, словно завороженная на едва освещённый зал, на сцену, обрамлённую роскошным бархатным занавесом, на многочисленные накрытые столы, на которых стоят бутылки вина, дорогие даже на вид, и бокалы. По четыре бокала на каждом столе. Здесь гремит весёлая, задорная музыка, под которую хочется то ли хохотать в голос, то ли хихикать в изгиб плеча, то ли пуститься в пляс.

На сцене — не очень высокой и не очень большой — ловко и весьма непринуждённо танцуют под задорную музыку девушки. И танцуют они совсем не так, как привыкла видеть танцы Софика — девушки задирают ноги так высоко, что хочется закрыть глаза от смущения.

— Да у них же видны не только нижние юбки, но чулки и даже панталоны, когда они танцуют! — восклицает Софика то ли восхищённо, то ли возмущённо, всплёскивая руками и поворачиваясь к Джеку. — Право слово, это уж чересчур! Я никогда не была настоящей леди, но даже мне это кажется бесстыдством!

Софика едва сможет посмотреть этим девушкам в лицо — ей кажется, что это будет даже более стыдно, чем заглянуть им под юбки. Но дыхание у Софики захватывает, а в груди разливается то полусумасшедшее веселье, которое, пожалуй, не должно посещать девушек из хороших семей. И отвести взгляда от сцены просто не хватает духу.

— Пока ещё репетиция! — почти равнодушно отзывается Джек, пожимая плечами и ловко подхватывая с одного из столов бутылку, которую тут же прячет в своей одежде. — Через час здесь будет полным-полно народу, и вот тогда это будет бесстыдство!

Софике кажется, что это какое-то безумие. Звонкий стук каблучков по деревянной сцене словно завораживает её, а гремящая музыка, которую тарабанит на стареньком рояле пианист в аляпистом розовом фраке, не жалея ни инструмента, ни собственных пальцев, только заставляет улыбаться.

Софике вдруг приходит в голову — даже Гесим не одобрил бы её здесь присутствия. Впрочем, стоит ли об этом думать сейчас, когда сердце бьётся так часто, а юбки мелькают, словно сотня разноцветных бабочек с огромными крыльями...

— Проскользнём за кулисы! — усмехается Джек, осторожно подхватывая Софику за острый локоток и почти оттаскивая в сторону, прочь от сцены и от бесстыдных девиц с их танцем. — Аманта накануне обещала поделиться со мной пирожными и ромом, если её кавалер на них расщедрится. Пирожные я не слишком люблю — а вот тебе они придутся кстати.

Спустя какое-то мгновенье они оказываются в широком коридоре, где оказывается едва ли не более шумно, чем в зале с роялем и скачущими девушками. По коридору то и дело снуют девицы в подобных нарядах, что и те, на сцене. И Софика успевает заметить, что почти все из них густо нарумянены — так, как категорически запрещает румяниться своим воспитанницам мачехина кузина — и напомажены. У некоторых из девушек на головах просто невообразимые причёски — у двоих из них Софика в пышно взбитых волосах замечает деревянную модельку парусника, и от этого она даже успевает ахнуть.

Некоторые их девушек и вовсе не вполне одеты — на парочке из них нет юбок вовсе, только белые панталоны, нижние рубашки да корсеты. Впрочем, никто из них, кажется, не обращает никакого внимания на Джека, хотя Софика почти уверена, что в пансионе даже она завизжала бы или хотя бы смутилась, если бы Джек застал её не одетой.

Он всё ещё придерживает Софику за локоть и ведёт в сторону комнаты упомянутой им Аманты.

В комнате, куда Джек приводит Софику, никакой девушки не оказывается — только полноватый невысокий мужчина, надушенный так, что глаза начинают слезиться. Комнатка довольно небольшая, и большую часть пространства в ней занимают туалетный столик с множеством всяких разных баночек и скляночек, мягкий даже с виду пуфик и весьма большой диван, на котором, без сомнения, легко сумеют сесть человек шесть.

— Не до тебя, Джек! Проваливай отсюда! — едва ли не плачущим голосом отзывается надушенный невысокий мужчина в малиновом сюртуке, замечая их приход. — Аманта заболела — говорит, отравилась каким-то нелепым подарком. А какое без неё будет выступление?

Джек — должно быть, от неожиданности — даже выпускает локоть Софики. На лице у невысокого надушенного мужчины отражается самое настоящее отчаяние, видя которое Софике даже хочется его пожалеть, хотя человек этот определённо не кажется ей хоть сколько-нибудь приятным. Джек шагает к нему.

— Ну, хватит тебе так убиваться, Ролли! — Джек, широко улыбаясь, хлопает своего собеседника по плечу. — Насколько я знаю, эта прелестная барышня знает как минимум две песенки из репертуара нашей чудесной Аманты!

Ролли оглядывает Софику придирчивым взглядом, от которого мурашки бегут у неё по спине. Нехорошее предчувствие закрадывается ей в душу, а щёки в один миг становятся пунцовыми.

— Я?! — у Софики дыхание перехватывает от возмущения при одной мысли об этом. — И мои нижние юбки тоже будут видны?! Я, может быть, и дура, но всё же не настолько же!

Джек успевает отскочить от неё за спину Ролли вполне вовремя, чтобы увернуться от весьма уместной — а, главное, заслуженной — по мнению Софики пощёчины. В глазах у Джека блещут искорки веселья — и Софика почти узнаёт это веселье, которому и сама всегда поддаётся, позабыв о голосе разума и обо всём на свете. Но сейчас Софике совсем не хочется веселиться.

— Нет, барышня будет в мужском костюме! — принимается заискивающе причитать Ролли с той очаровательной улыбочкой, за которую Софике хочется ударить его гораздо больше, чем Джека. — Если только барышня напоёт сейчас куплеты!

— Какие? — только и может спросить Софика, тут же делая шажок назад и опираясь на туалетный столик.

Ролли называет несколько — и некоторые из них Софика действительно неплохо знает благодаря Гесиму ещё с детства. Песенок оказывается больше, чем предположил Джек — пять, а вовсе не две. Ролли кажется довольным, как будто бы выиграл в лотерею огромную сумму, а Софике приходит в голову, что возможность появиться на сцене в мужском костюме — Ролли успевает показать его в перерывы между её пением, — пожалуй, стоит её маленького возможного позора.

— Мари! — кричит Ролли, когда Софика допевает последнюю из песенок, и из-за приоткрытой двери появляется курчавая макушка. — Помоги барышне переодеться в костюм Аманты да причеши её как следует!

Мари проскальзывает в комнату. Это оказывается прелестная темнокожая девчушка с копной сильно вьющихся чёрных волос и белоснежными зубами. Мари, кажется, едва ли намного старше Софики. Мари одета много приличнее других девушек — на ней голубое аккуратное платьице с множеством рюшей, а на шее повязан красивый тёмно-синий шарф.

Мари широко улыбается Софике и кидается за костюмом — примерно тогда Ролли, всё продолжая приторно улыбаться, хватает Джека едва ли не за шиворот (и ему, кажется, даже не мешает разница в их росте), и за каких-то пару секунд выпроваживает его в коридор, куда выходит и сам.

— А знаешь, Ролли, — доносится до Софики насмешливый голос Джека, — кажется, я понял, что называется семейным темпераментом.

Софика почти хочет кинуться, чтобы ответить ему что-нибудь нелицеприятное — но Мари поспевает вовремя, чтобы приняться стаскивать с Софики сначала туфли и чулки, а затем и платье, а затем так же проворно облачить её в мужской костюм, принадлежащий Аманте.

И спустя каких-то пару минут Софика уже вертится перед зеркалом в гримёрке и оказывается вполне довольна увиденным, несмотря на всё своё былое раздражение — чёрный пиджак, чёрные брюки, зауженные таким образом, чтобы подчеркнуть ноги и бёдра певицы (это, пожалуй, кажется Софике почти смущающим), белая рубашка со стоячим воротничком, расшитый не слишком сложными узорами тёмно-серый жилет да не слишком туго завязанный пурпурный шейный платок. Костюм несколько широк Софике в талии — но и с этой проблемой Мари довольно проворно справляется.

Волосы Софики Мари скоро расплетает и заплетает вновь — уже в довольно тугую косу, которую закрепляет узлом на самой макушке. Тут же достаёт из шкафа чёрный цилиндр, который закрепляет на голове Софики так крепко и надёжно, что, кажется, окажись она вниз головой, тот и тогда бы не упал.

— Мисс — настоящая красавица! — довольно отзывается Мари, оглядывая плоды своих трудов. — Нисколько не хуже мисс Аманты!

Софика оборачивается к ней и открывает рот, желая что-то спросить. Но вопрос никак не приходит ей в голову.

— Мисс Аманта в тяжести, — протягивает Мари с улыбкой, отвечая на незаданный вопрос, но тут же пугается и смотрит на Софику почти умоляюще. — Вы только мистеру Ролли этого не говорите — он считает, что она просто отравилась несвежим пирожным!

На сцену Софику тоже провожает Мари — она же и знакомит с дюжиной смешливых девиц в разноцветных юбках. Эти девицы дружно хихикают, и тут же принимаются наперебой шептать Софике всякие глупости, которых она в общем гомоне не в силах разобрать.

Девицы вертят Софику, словно волчок, щупают, тискают за щёки, смотрят почти восторженно, и всё продолжают хихикать и шептаться. Софику о чём-то спрашивают — наперебой, и она не успевает отвечать. И девицы каждый раз разражаются вполне дружным хохотом, и принимаются спрашивать и спрашивать снова. Мари, впрочем, не отходит от них ни на шаг, хотя и не принимает участия во всеобщем веселье.

О том, что выступление вот-вот должно начаться, тоже говорит Мари — она же, прошептав что-то о том, что нужно будет сделать реверанс перед началом выступления и после его окнчания, и ведёт Софику к выходу на сцену, рядом с которым уже стоит Джек. Софика слышит даже отсюда, как гремит рояль в зале, пусть со своего места пока не может его разглядеть.

— Вы, спору нет, отважны, Софика, но весьма несообразительны — коль уж вам хотелось отвертеться от этого выступления, следовало сделать вид, что вы не знаете фривольных песенок! — насмешливо шепчет ей Джек, подавая руку, чтобы помочь забраться на сцену по двум довольно высоким ступенькам.

На этот раз увернуться от пощёчины Джек не успевает. На его щеке остаётся алый отпечаток ладони Софики — и это последнее, что она видит прежде чем выбежать на сцену вслед за толпой разноцветных девиц, что вмиг перестали хихикать, как только очутились в зале.

Сам выход на сцену кружит голову словно сотня каруселей. Софика не видит никого в зале — настолько её переполняет волнение. Вспомнив наставления Мари, она делает реверанс — довольно небрежный, пожалуй — и улыбается. Бросает взгляд на пианиста — тот как раз принимается играть вступление к первой из песенок, которые должна спеть Софика. Она набирает в грудь побольше воздуха и...

Начинает.

Это оказывается совсем не так плохо и волнительно, как казалось минуту назад. Песню Софика действительно знает — и знает неплохо, благодаря Гесиму. Голос её — звонкий и высокий — совсем не дрожит, вопреки всем сомнениям.

В разгар своего выступления — она как раз допевает вторую песню — Софике приходит в голову мысль, что ей действительно нравится петь на сцене — и, пожалуй, теперь она вполне начинает понимать Амалью, которая о своей карьере певицы мечтает с тех пор, как впервые выучила ноты. Софике нравится встречать аплодисменты на своё не слишком-то хорошее исполнение. Софике нравится... быть в центре всеобщего внимания.

Уже под конец пятой песни (песня эта нравится Софике гораздо больше прочих), взгляд Софики случайно падает на четвёртый столик по центру — за ним она отчётливо видит барона Тобиаса Сиенара, по взгляду которого она явственно понимает, что он её тоже узнал.

Присутствие Тобиаса в этом заведении сегодняшним вечером кажется Софике едва ли не издёвкой со стороны судьбы. Только какое-то врождённое упрямство заставляет её не замолкнуть в тот миг, как она видит Тобиаса — и Софика продолжает петь, весело и словно непринуждённо. А после окончания — снова улыбается и садится в реверансе под оглушительные аплодисменты.

Сойдя со сцены Софика почти падает Джеку в руки. Тот кажется весьма обеспокоенным. И она с усмешкой думает, что беспокойство это явно запоздало.

— Не стоило мне... — говорит он как-то неожиданно виновато, помогая Софике, бледной от волнения, удержаться на ногах. — Я никогда не думаю наперёд, и живу лишь сиюминутными помыслами, которые у меня едва ли бывают разумными — не просто так ваш братец называет меня идиотом.

Та может лишь хихикнуть, и на лице Джека, помимо волнения, появляется ещё замешательство.

— Было даже здорово! — выдыхает Софика, цепляясь за его руку изо всех своих сил побелевшими тонкими пальцами. — Но если вы ещё хотя бы раз позволите себе нечто подобное — одной пощёчиной вы не отделаетесь!

Джек провожает Софику до ближайшего кресла, в которое она и опускается. Скорее даже — валится, потому как ноги у неё подкашиваются. Стайка разноцветных девиц проносится мимо неё — они, как поясняет девица в ярко-оранжевой юбке, должны переодеться для следующего выступления.

Концерт, кажется, ещё не закончен, но к Софике уже подходит один из джентльменов — высокий, усатый, в дорогом светло-сером костюме, — с желанием познакомиться поближе. Джентльмен Софике не нравится — пусть она никогда не была против мужского внимания, этот отчего-то кажется ей едва ли не опасным. Софика бросает беспомощный взгляд на Джека, и тот, широко улыбнувшись — почти оскалившись — почти выталкивает неприятного джентльмена обратно в зал.

Ещё двоих назойливых кавалеров Джеку удаётся спровадить подальше от Софики ещё до того, как они подбираются к ней достаточно близко, чтобы причинить хотя бы крошечное неудобство. Троим удаётся подойти к ней — но их Джек тоже спроваживает прочь.

И как раз в тот момент, когда Джек ругается о чём-то с последним из них, за кулисы проскальзывает Тобиас. На нём тёмно-красный, почти даже коричневый, костюм, а в руках у него резная трость, тяжёлая даже на вид. Лицо у Тобиаса крайне бледное, так что, из-за его смуглого цвета кожи, кажется почти серым.

— Желаете отчитать меня за моё легкомыслие? — усмехается Софика, стараясь выглядеть вполне равнодушной, но, должно быть, совсем неуместная сейчас дрожь всё-таки слышна в её голосе. — Если так — прошу вас не тратить ни своё, ни моё время.

Софика прекрасно знает, что сейчас, как ещё никогда раньше, заслуживает упрёков в легкомыслии — и потому чувствует, что любой намёк на это обстоятельство окажется невыносимым. Ей кажется, что она завопит в голос — так, чтобы на её вопль немедленно выбежал Джек, готовый отогнать от неё очередного назойливого кавалера. В конце концов — стоило отдать Джеку должное — пока ещё никому из джентльменов не удалось с ней заговорить.

Мужской костюм всё ещё на Софике — в конце концов, ей ещё не представлялась возможность переодеться в своё коричневое платье, — а щёки раскраснелись так, что впору разогревать на них обед. У Софики сбивается дыхание от пережитого волнения, что захлестнуло её с головой с этим выступлением.

Нет. У Софики сбивается дыхание не от этого — скорее от самого присутствия Тобиаса. Не выступление было тому виной, что Софику теперь ноги не держат — виной этому был именно Тобиас, случайное появление которого в зале едва не лишило Софику чувств прямо на сцене.

И Софике оттого хочется на него рассердиться, разгневаться — не окажись его там, ей бы не пришлось прибегать к помощи Джека при общении с прилипчивыми джентльменами! Не окажись его там — Софика едва ли ушла бы со сцены совершенно обессиленной!

— Думаю, что желаю скорее извиниться за свою резкость, — говорит Тобиас мягко и тихо своим приятным голосом, который Софике очень уж хочется слушать и слушать. — И смиренно сообщить, что я не вызвал на дуэль ещё ни одного из ваших поклонников — пусть и считаю, что они того вполне заслуживают.

Софика встречается с Тобиасом взглядом, и весь её гнев, все её сожаления тают в воздухе, словно бы их никогда и не бывало, словно они — лишь мираж. И Софика снова готова забыть обо всём на свете, будто бы и не было того злосчастного разговора о дуэлях на музыкальном вечере.

— Извиняйтесь! — Софика кокетливо улыбается и вытягивает руку перед собой таким образом, чтобы Тобиасу пришлось наклониться к ней и поцеловать. — За резкость...

Тобиас приникает к её холодным пальцам губами и задерживается несколько дольше того, чем позволяют приличия. Софика тут же злится на себя — о каких приличиях может идти речь, если она, Софика, каких-то десять-пятнадцать минут назад в мужском костюме распевала на сцене песенки, даже слышать о которых приличной барышне строго-настрого воспрещается?..

Софике стыдно за сегодняшнее выступление — пусть и радостно, и почти что боязно за возможные последствия. Софике досадно из-за того, что она нарушила своё обещание Жюли в первый же день. И Софика не уверена, что после этого события заслуживает тех слов Руфины о принципах. От последнего на душе становится почти что тошно — почти, потому как восторг от примирения с Тобиасом перечёркивает все остальные чувства в сердце Софики.

— Могу ли я надеяться на возобновление нашего знакомства, Софика, уж коли вы меня простили? — голос у Тобиаса действительно полон надежды, и так мягок, что едва ли возможно ему отказать.

О, сейчас Софика готова пообещать всё, что угодно! Нет — ей хочется обещать. Хочется смеяться, шутить, кокетничать напропалую, словно последней вертихвостке. Ей хочется улыбаться. И даже танцевать. Прямо здесь — можно даже на злосчастной сцене. И Софика только улыбается Тобиасу и не отнимает руки из его тёплых ладоней.

Ей отчего-то кажется — этого вполне достаточно. Едва ли Софика сейчас, будучи столь взволнованной и уставшей, сумеет выдавить из себя что-то более осмысленное.

— Оставите для меня хотя бы один из танцев на вашем шестом балу, милая Софика? — осведомляется Тобиас, убедившись в, вероятно, положительном ответе на предыдущий вопрос.

Мысль о шестом бале теперь приводит Софику в ещё больший восторг — бал должен случиться через несколько дней (после пятого бала, что случится завтра вечером, выступления в роли Осени, которое произойдёт послезавтра днём да двух пикников, что назначены на следующие после выступления два дня), и он должен стать весьма знаменательным событием в жизни юных девиц, воспитанниц мачехиной кузины, что в этот год впервые выходят в свет.

— Я не прочь станцевать с вами мазурку и кадриль — боюсь, вальс уже обещан, — улыбается она.

Софика не говорит — кому обещан вальс. Но в глазах Тобиаса мелькает понимание и огонёк ревности, который он явно старается потушить. Он гонит от себя эту приглушённую ревность — пытается укротить её, насколько только возможно. И Софика благодарна ему за это едва ли не больше, чем за недавние извинения.

Тобиас вполне удовлетворяется двумя обещанными танцами — пусть, кажется, и хочет несколько большего, как думается вдруг Софике. В конце концов, на первом балу Софика протанцевала весь бал только с ним — быть может, он желал повторения этого и на шестом.

— И я могу снова пригласить вас в театр? — мягко интересуется Тобиас. — Или, быть может, на выставку?

Софика со смешком подпускает к сердцу весьма кощунственную для Амальи мысль — она бы с гораздо большим удовольствием посетила бы выставку, а совсем не скучную долгую оперу, которые она никогда не понимала. Быть может, будь выступление в театре похоже на собственное выступление Софики сегодня в этом едва ли приличном месте, выбор был бы более сложным.

Сама мысль о выставке вызывает радость и предвкушение. В конце концов, Софика никогда прежде не посещала их: в родной деревушке едва ли могло быть место музею — слишком уж маленькой та была, чтобы было, что выставлять, — а мачехина кузина, кажется, не считала хоть сколько-нибудь необходимым посещение подобных мероприятий барышнями на выданье.

— Я слышала, что здесь, в столице, есть чудесный музей со всякими паровыми штуками! — щебечет Софика вполне непринуждённо и весело. — Но и в театр я тоже бы сходила — Амалья убьёт меня, если узнает, что вы приглашали нас туда, а я выбрала выставку!

Тобиасу кажутся забавными её слова. Он смеётся. Действительно искренне — не из вежливости. И Софика снова чувствует себя полностью счастливой — даже когда к ней подлетает встревоженная растрёпанная Мари, пробормотавшая несколько сбивчивых извинений по отношению к Тобиасу.

— Пойдёмте, мисс! — шепчет Мари, за руки поднимая Софику из кресла. — Вам пора переодеться и идти домой, мисс! Лучше бы сделать это, пока мистер Ролли ещё в зале, мисс!

Софика вполне послушно идёт вслед за ней — в конце концов, она попросту не способна сейчас думать о чём-нибудь. А у Мари тёплые и нежные руки и уверенный голос — с чего бы не сходить и не переодеться в своё коричневое платьице? В конце концов, Софике ведь надо вернуться домой, а в мужском костюме делать это — сущее безумие даже для неё.

— Могу ли я надеяться, что в одну из ближайших наших встреч я смогу с вами... объясниться? — окликает Софику Тобиас как раз тогда, когда Мари уже открывает дверь в шумный коридор.

Софика не совсем понимает значение слова «объясниться», и не совсем понимает, хорошо ли это для неё. Софика почти надеется, что это не очередное предложение руки и сердца — о, помыслить о том, чтобы согласиться на это, с тех пор, как Софике стало известно о леди Еве, едва ли представляется хоть сколько-нибудь возможным. А теперь... Теперь Софика не может быть уверена, что сумеет дать отказ. Только не Тобиасу.

— Надейтесь! — кокетливо улыбается Софика, обернувшись к нему через плечо. — Боюсь только, что Руфина может не захотеть оставлять нас наедине — она вас, кажется, невзлюбила!

На следующее утро Софика просыпается с большим трудом — и только благодаря приложенным Руфиной, должно быть, титаническим усилиям, чтобы её разбудить. Руфина тормошит сестру за плечо так, словно от пробуждения той зависит по меньшей мере судьба семейства Траммо. И Софика сквозь сон вяло думает, что стоит быть благодарной судьбе за то, что будить её пришла не Амалья — с той станется и просто вылить на сестру стакан воды, если та не подскочит с первой же попытки. Амалья, следует заметить, с самого детства была почти начисто лишена всякого сострадания.

— Выглядишь так, будто не спала всю ночь! — хмуро выносит свой вердикт Руфина, когда Софика всё-таки поднимается с подушки и трёт глаза руками.

Софика лениво потягивается и недовольно морщит нос на замечание — весьма точное, пожалуй — старшей сестры. О, больше всего на свете Софике сейчас хочется завалиться обратно в кровать и отослать Руфину куда подальше — можно даже обратно к родителям, в деревню. О, Софика сейчас готова отдать всё, что угодно, чтобы только её оставили в покое!

Софика и сама не прочь оказаться в родной деревне — там, по крайней мере, мачеха позволила бы ей отоспаться всласть, если бы только заметила её уставший вид.

Впрочем, нет!..

Софика сдёргивает с себя эту мысль, словно наваждение — в родной деревне нет ни Джека, ни Гесима, ни Тобиаса, ни графа Уильяма. Не теперь, когда Софика может с радостью сказать, что она почти помирилась с Тобиасом — и за это примирение ей определённо стоит сказать спасибо Джеку с его дурацкими идеями. Когда-нибудь, когда Софика сможет полностью честно сказать, что больше на него не сердится. Например — завтра. Или через неделю.

— Я, быть может, и не спала! — фыркает она, заставляя себя поставить босые ноги на прикроватный коврик, и тут же капризно кривится. — О, я никак не могу понять, почему нельзя бодрствовать ночью, когда так хорошо и прохладно, а не утром, когда так не хочется вылезать из постели!..

Софика поднимается с кровати и снова потягивается, не одёргивая задравшуюся почти до колен ночную рубашку. Она подходит к шкафу, достаёт оттуда красное клетчатое платье, которое, сменив надетую, вероятно, каких-то пару часов назад ночнушку на панталоны и нижнюю рубашку, сразу же надевает.

Волосы — Софика забыла на ночь переплести их, — теперь, когда она распускает их, неровными локонами рассыпаются по её спине. Софика спешно заплетает их в тугую косу — в одну, а не в две, как заплетает обыкновенно, — не особенно заботясь об аккуратности причёски.

— В таком случае, это весьма безответственно с твоей стороны! — хмурится Руфина, заметив книгу в шкафу Софики и тотчас наклонившись, чтобы поднять её. — Не спать ночью — так вредно для здоровья!.. И уж тем более — не спать из-за чтения глупых романов!

Софика пожимает плечами и достаёт из шкафа свои ботинки — и, нацепив их на ноги, садится на корточки, чтобы было удобнее зашнуровать.

Руфина брезгливо морщится и едва не отбрасывает книгу в сторону, как только читает название — лишь природная бережливость, должно быть, не позволяет ей поступить подобным образом. Впрочем, на лице Руфины прекрасно читается всё её презрение к подобному виду литературы.

Софике в этот миг приходит в голову мысль, что знай Руфина истинную причину её бессонницы, сочла бы чтение глупых романов гораздо более безобидным развлечением. В конце концов, выступление на сцене весьма сомнительного заведения — да ещё и в мужском костюме — куда неприличнее и возмутительнее, нежели бессонная ночь даже на самой ничтожной книжкой.

Этой мысли Софика усмехается. Она почти представляет, что станет с Руфиной, если это событие каким-либо образом раскроется — лицо у той, должно быть, сначала покраснеет, затем побледнеет, а потом покроется красными неровными пятнами. И взгляд у Руфины сначала станет совсем потерянный — за пару секунд до того, как Руфина превратится в самую настоящую фурию. Не хуже мачехиной кузины в тот вечер, когда Софика вместе с Джеком скакала по лужам под окнами чьего-то особняка. Впрочем, рассказывать о ночном приключении Руфине Софика определённо не станет, а из других источников — Софика надеется на это всей своей душой — информация едва ли просочится в эту унылую обитель.

Руфина сама никогда не решится даже на чтение книжек, которые могут показаться ей фривольными — что уж тут говорить о ночных приключениях с едва знакомым мужчиной, что посещает места, о которых хоть сколько-нибудь приличной девушке, наверное, едва ли стоит знать. Руфина даже никогда не прицепит на своё платье бумажный цветок — потому как это считается не в полной мере приличным...

Руфина, впрочем, смешок сестры понимает как-то по-своему, и тут же обижается, чего, пожалуй, и следовало ожидать.

Впрочем, Софика едва в состоянии сообразить — на что, хотя, должно быть, в любое другое время догадалась бы быстрее. Но сейчас Софика гораздо больше занята тем, что вспоминает свою дрожь волнения в тот миг, на сцене, в мужском костюме, в котором она смотрелась поистине прелестно, с аккуратным цилиндром на голове, распевая песни, которые определённо не стоит знать леди.

Нижняя губа у Руфины начинает дрожать — как всегда, когда она оказывается чем-то в достаточной мере обижена. Лицо Руфины в миг заливает румянец, а с губ вдруг начинают слетать слова тех скучных, глупых наставлений из её книжек и тех проповедей, что читают им с детства все подряд — отец, соседи, мачеха, мачехина кузина... Но сейчас привычные слова кажутся Софике почти издевательскими. Слышать их в этот миг — выше всяких душевных сил.

— Не ворчи! — кривится Софика, словно от головной боли, и инстинктивно прикрывает ладонями уши, желая закрыться от вполне заслуженных упрёков. — Это всего лишь книжка про сыщика и расследования — только и всего!

Какое-то глухое, едкое раздражение разливается в груди Софики — ей хочется закричать то ли от досады, то ли от ярости, хочется выплеснуть всё своё дурное настроение на сестру. Софика словно бы хочет защититься, напав прежде, чем начнут нападать на неё. Где-то в глубине души она чувствует себя виноватой за ночную выходку. И потому ей хочется вести себя ещё хуже.

Софика старается не смотреть в сторону Руфины — старается заглушить в себе своё раздражение, не дать ему сорваться с её губ, не дать ему показаться на белый свет. Софика почти заставляет себя дышать глубже, размереннее, заставляет себя думать о предстоящем походе в цирк вместе с графом Уильямом, думать о Джеке, на которого она должна сердиться, но не может этого сделать в полной мере, думать о Гесиме, который, должно быть, сначала рассердится, если узнает об этом приключении, а затем будет хохотать, думать о Тобиасе... И не смотреть — только не смотреть на Руфину. И последнее никак не получается.

И Софика надеется — отчаянно, болезненно надеется, — что Руфине достанет сейчас проницательности оставить её одну, наедине с её мыслями и чувствами, которых она не в силах до конца обуздать.

Но Руфина определённо не замечает отчаянной попытки сестры держать себя в руках. Руфина, должно быть, в свою очередь злится на небрежность тона, с каким был высказан призыв не ворчать. О, в конце концов, Руфина — и как только Софика могла хоть на миг позабыть об этом? — бывает не менее вспыльчивой и темпераментной, чем она, Софика, или их брат, Гесим! Пусть и старается большую часть времени скрывать, обуздывать свой нрав.

— Это — пустая книга, которая не приносит пользы ни душе, ни уму! — вскидывается Руфина, и вид у неё делается самый решительный. — Я сейчас же отдам её мадам Шенно — скажу, что нашла в саду, — этой книге не место в стенах пансиона, и я думаю, что мадам со мной в этом согласится!

Последние слова Руфины отчего-то заставляют Софику не на шутку разозлиться, хотя вроде бы они едва ли хоть малость отличаются от тех, что Руфина обыкновенно ей говорит. Оттого ли, что книгу следует вернуть Жюли после прочтения? От того ли, что Жюли могут наказать, если роман попадёт в руки мачехиной кузине? Ведь узнать, что книга принадлежит именно Жюли окажется совсем просто, если только мачехина кузина задастся целью. О, Софика не знает этого! Просто ярость вдруг заполняет её сознание, и в душе вмиг не остаётся места другим чувствам и эмоциям.

— Будто бы от проповедей, что ты читаешь, больно много пользы!.. — мстительно огрызается Софика и резко вырывает из рук Руфины книгу, не заботясь о том, что так можно и порвать её. — Посмеешь сказать грымзе, что я читала — я доберусь до твоих книжек и сожгу их! Все! До единой!

Руфина бледнеет почти мгновенно. В её тёмных глазах отражаются обида вперемешку с самым искреннем непониманием, но Софика не чувствует и тени стыда. Софика кидает небрежно книгу Жюли обратно в платяной шкаф, запихивает её в какой-то дальний угол, сваливает сверху смятое домашнее платье, а затем со злостью захлопывает дверцу, едва не сломав её.

Софика бросает взгляд на своё отражение в зеркале и хмурится мысли, что сейчас ей совершенно не хочется предстать перед всеми взъерошенной, неопрятной — такого раньше с ней ещё не бывало. Софика любуется своими скулами в зеркале, любуется чистым, высоким лбом, тёмными бровями, тоном своей кожи, и вдруг находит себя почти что красавицей.

Подумав немного, Софика бросается к прикроватной тумбочке и хватает с неё расчёску. Косу она тут же расплетает — и тут же с каким-то странным, отстранённым удовольствием любуется своими густыми длинными волосами, словно видит их впервые. Софика принимается расчёсывать свои волосы резко, торопливо, едва не вырывая некоторые пряди.

— Софика, — выдыхает Руфина как-то совсем растерянно и жалобно, и голос у неё словно сорванный.

Но Софика не чувствует к её состоянию ровным счётом никакой жалости. Она всё продолжает яростно орудовать расчёской, не обращая внимания на некоторую боль и не поворачиваясь от зеркала.

— Отцепись от меня! — неожиданно для самой себя холодно отвечает Софика, где-то в глубине души чувствуя, что, должно быть, назавтра будет стыдиться своей резкости. — Надоело! Всё я делаю не так! То читаю не то, что нужно, то смеюсь слишком громко, то сужу слишком вольно и свободно, то виновата в том, что мужчины на меня смотрят, что не могу запомнить всех этих бессмысленных, дурацких правил, то лишена сочувствия к маленьким негодяям, то... Мне надоело вечно быть во всём виноватой! Отцепись! Отстань! Оставь же меня в покое!

Коса — снова одна — заплетается словно сама собой. Тугая. И можно сказать — идеальная. Руфина всё ещё стоит в комнате Софики и как будто боится даже пошевелиться. Лицо у неё, когда Софика к ней поворачивается, удивлённо-беспомощное, непонимающее, и от этого Софика чувствует вовсе не вину — лишь острое, едкое раздражение вперемешку с неиспытанным ранее презрением.

И Софика, ещё раз оглядев себя в зеркале с головы до ног и огладив поспешно юбку своего клетчатого платья, быстро, но отчего-то не бегом, покидает свою комнату, напоследок громко хлопнув дверью. По лестнице она тоже, вопреки своему обыкновению, не сбегает — нет, спускается быстрым шагом.

Отвесив мачехиной кузине положенный книксен, Софика принимается писать коротенькие благодарственные записки джентльменам, что подарили ей цветы. Некоторые из записок приходится переписывать по два раза — торопясь, она оставляет на некоторых листах бумаги жирные кляксы. Софика пишет и старается не думать лишний раз о Руфине — отчего-то каждая мысль о сестре отзывается новой вспышкой раздражения в её сердце. Вместо этого она разглядывает букеты и старается ответить на них в достаточной мере вежливо.

На букет от Тобиаса — алые георгины и какие-то мелкие жёлтые цветы, названия которым Софика не знает, но которые нравятся ей чуточку больше прочих — Софика смотрит почти с улыбкой. Теперь, после их встречи сегодняшней ночью, смотреть на присланные им цветы ей приятно почти до дрожи в сердце. Записка Тобиасу получается несколько длиннее, чем остальным — впрочем, на всякий случай, Софика не пишет в ней ничего такого, что могло бы вызвать беспокойство или подозрение мачехиной кузины. Софика не уверена, что в состоянии объяснять той все тонкости своего общения с бароном Сиенаром. Пару мелких жёлтых цветков Софика тайком от мачехиной кузины срывает, в надежде показать Жюли — та, кажется, говорила, что неплохо разбирается в растениях. Все записки ложатся на невысокий столик.

На завтраке Софика появляется слишком взвинченная и нервная от случившейся недавно размолвки и, подумав несколько мгновений, садится подальше от обеих своих сестёр — занимает место между Жюли и Долли. Короткие кудри Жюли сегодня в полнейшем беспорядке, а на плечи Долли накинут кружевной платок, закрывающий большую часть её шеи.

Жюли и Долли переглядываются между собой, когда Софика садится с ними. Амалья сидит со своими подругами и вовсю шушукается с ними о чём-то — должно быть, о новомодных иберских туалетах, которые — о, какое несчастье — не совсем прилично носить незамужним молоденьким девушкам. Руфине приходится сесть рядом с местом мачехиной кузины — все остальные места оказываются заняты.

— Ты сегодня выглядишь так!.. Так... — замечает Долли как-то растерянно и немного расстроенно, когда мачехина кузина садится за стол, и им приносят утренний какао и тарелки с довольно внушительными по размерам тыквенными оладьями. — Кто-то обидел тебя?

Софика чувствует почти физическую боль в груди. Ей вдруг кажется — хватит какой-то мелочи, чтобы слёзы брызнули из её глаз. Софика смотрит в свою тарелку. Там лежат две оладьи, довольно аппетитные на вид, а на ободке тарелки находится немного сметаны. Софика отрезает от оладьи маленький кусочек и макает его в сметану, прежде чем поднести ко рту. И тут же с тихим звоном опускает вилку обратно на тарелку, не в силах заставить себя съесть даже эту малость.

Впервые за сегодняшнее утро её беспокоит чувство вины за собственную вспыльчивость — даже раньше, чем сама Софика могла предположить там, в своей комнате.

— Мне всё так надоело... — шепчет Софика едва слышно, отодвигая от себя тарелку. — И я не хочу говорить ни с Руфиной, ни с Амальей... Я накричала на Руфину сегодня, и мне, наверное, должно быть стыдно за это. Но мне почти не стыдно.

Жюли и Долли, кажется, переглядываются. Софика подносит ко рту стакан с какао и делает глоток. А затем — вторым допивает оставшееся. Рот она вытирает подвернувшейся под руку салфеткой.

На другом конце стола сидит Руфина. Софика бросает на неё взгляд, опасаясь увидеть заплаканное лицо сестры. Но та кажется скорее рассерженной, чем расстроенной, и утихшее было раздражение Софики разгорается с новой силой, оставив чувство вины далеко позади. Она снова пододвигает к себе тарелку. На этот раз Софика уминает оладьи с завидным аппетитом — злость будит в ней чувство голода. Не в пример чувствам вины и стыда, покинувшим её в одну секунду.

Раз уж Руфина не выглядит расстроенной недавней размолвкой — и Софике явно не следует. В конце концов, если уж на то пошло, Руфина порой бывает ужасно правильной, что хочется завопить от возмущения. И сегодняшнее утро — явно как раз этот случай, раз уж Руфине пришло в голову, что нужно отнести одолженную Жюли книжку мачехиной кузине.

— Это нормально! — сочувственно улыбается вдруг Долли, положив ладонь на плечо Софики, и та даже вздрагивает от неожиданности. — Сёстры иногда бывают удивительно невыносимы и нет ничего дурного в том, чтобы изредка прикрикнуть на них!

Взгляд у Долли — понимающий, добрый и чуточку озорной. И это заставляет Софику улыбнуться ей в ответ. В конце концов, думается вдруг Софике, она ссорится с Руфиной не в первый раз в жизни — та с детства была занудой и ябедой, что хотелось как следует ей наподдать. С чего бы сейчас Софике сокрушаться по этому поводу сильнее, чем когда-либо прежде?..

И Софика вдруг — впервые в своей недолгой, безмятежной жизни — думает, что, похоже, обзавелась подругами. Весьма недурное приобретение, учитывая некоторую безвольность хорошенькой куколки Амальи и раздражающую, навязчивую принципиальность прилежной и правильной Руфины.

Жюли и Долли, кажется, гораздо ближе к ней, к Софике. Они вроде как похожи с ней характерами. Они обе — хохотушки, непослушницы и озорницы, вероятно, понимающие её гораздо больше родных сестёр. И Софика вдруг думает, что, должно быть, именно поэтому Амалья так стремится побольше общаться с другими девочками из пансиона.

Не только с сёстрами.

— Скажите лучше, что это за цветок? — Софика, оглянувшись прежде на мачехину кузину и убедившись, что та её не видит, показывает Долли и Жюли маленькие жёлтые соцветия, сорванные с букета Тобиаса.

— Рута! — отзывается Долли прежде, чем Жюли успевает раскрыть рот. — На языке цветов обычно обозначает раскаяние.

Смутное предчувствие чего-то дурного, нехорошего укалывает Софику прямо в сердце и вмиг растворяется, словно ничего не случилось. «Рута» — это название Софика смакует на языке. Название это отдаёт какой-то горечью и солью — должно быть, от слов Долли о раскаянии.

В чём вообще может раскаиваться Тобиас?.. Софике приходит мысль, что, вероятно, в сделанном так поспешно предложении о браке — в конце концов, он, должно быть, после сегодняшнего её выступления, счёл её неподобающей особой для подобного. Эта мысль кажется Софике не лишённой смысла — и она определённо чувствует себя несколько расстроенной этим фактом, пусть и не удивлённой.

По любопытному личику Долли вполне возможно увидеть, как сильно она желает спросить что-то у Софики. Жюли тоже замечает это, и тут же хмурит лоб.

— Я сегодня сбегу и попробую разузнать всё в парке! — опередив Долли, с усмешкой шепчет Жюли, накалывая на вилку последний кусочек тыквенной оладьи из своей тарелки. — Мадам Шенно запрёт меня сегодня в комнате, когда вы все отправитесь на бал!.. С вас обеих требуется придумать мне какое-нибудь оправдание, если мадам поднимется ко мне раньше, чем я вернусь!..

Узнать в деталях, что именно Жюли собирается делать (та определённо собирается сказать что-то ещё), Софике не дают — мачехина кузина громко объявляет, что сёстрам Траммо стоит собираться, если они всё ещё хотят успеть ответить на любезное приглашение джентльмена.

Руфина и Амалья поднимаются со своих мест, и Софика решает, что ей, пожалуй, тоже стоит. Она улыбается Долли и Жюли — те улыбаются ей в ответ — и, встав из-за стола, проходит мимо мачехиной кузины и даже делает перед ней книксен — по примеру Амальи и Руфины, что прошли раньше.

Через холл Софика проходит чуть помедлив — оглядывается снова на присланный Тобиасом букет и не может сдержать расстроенного вздоха, которому так не хотела давать вырваться из своей груди. Всё вполне справедливо и правильно, мысленно замечает Софика. Тобиас, должно быть, счёл нужным переключиться на другую девушку — ту, что соответствует его положению и светлому облику покойной леди Евы гораздо больше, чем легкомысленная, глупая и ветреная Софика. Не стоит удивляться. И не стоит переживать, пусть и хочется броситься в объятья любимой мачехи и разрыдаться. Просто не могло быть иначе — и Софика, пожалуй, предчувствовала нечто похожее в самом начале их знакомства.

— Вы, наконец, перестали быть неразлучны? — беспечно хихикает Амалья, подождав Софику на лестнице. — Девочкам крайне интересно — ты её довела до белого каления или она тебя?

Амалья ненаблюдательна, если только дело не касается её персоны, думается Софике. В хорошенькой белокурой головке Амальи вообще не возникает мыслей, что не касаются её напрямую — все мысли, касающиеся кого-то ещё, вложены кем-то другим. Чаще — мачехой или отцом. Или умиляющимися ангельским нравом младшей из сестёр Траммо соседками, или мачехиной кузиной. Но, кажется, иногда и подругами.

— Думаю, что это работает в обе стороны одновременно! — отзывается Софика не слишком дружелюбно, ускоряя шаг.

До своей комнаты Софика едва не бежит — говорить с Амальей (нет, скорее — сплетничать) о дурном характере Руфины представляется Софике едва ли не подлым. Руфина, быть может, сейчас будит в её сердце гораздо больше отрицательных эмоций, но уж точно не заслуживает сплетен за своей спиной.

В комнате Софики оказываются комплект нижних рубашек и панталон (шёлковых, а не хлопковых, как она привыкла носить), корсет, две нижние юбки, новенькие сапожки (те самые, что присланы Уильямом) и ярко-жёлтое платье для пикника. То самое, в котором Софика впервые встретилась с Уильямом. То самое, в котором так прекрасно провела свой первый в жизни столичный пикник и в котором впервые услышала о леди Еве — между прочим, именно от него.

Софика начинает переодеваться.

Мачехина кузина в этот раз лично затягивает на Софике корсет — поднимается в её комнату и, войдя без стука и придирчиво оглядев царящий в комнате беспорядок, заставляет успевшую натянуть шёлковые рубашку, панталоны и одну из нижних юбок Софику упереться руками в дверцу шкафа.

Руки у мачехиной кузины сильные. И эта женщина определённо не стремится щадить Софику — затягивает так сильно, что та успевает тут же пожалеть о столь плотном завтраке и понадеяться, что содержимое желудка не полезет обратно при первом удобном случае. Мачехина кузина, кажется, предпочитает не задумываться о таких досадных мелочах. Хотя ей, пожалуй, стоило бы.

— Будьте осмотрительнее с мужчинами, барышня, — говорит она строго, вероятно, завязывая тесёмки, ибо усиления давления на свой живот Софика больше не замечает. — Вы, пожалуй, одна из самых успешных моих дебютанток, чему я, признаюсь честно, весьма удивлена, и это накладывает на вас куда большую ответственность, чем лежит на тех, кто не пользуется таким успехом.

А Софика может думать лишь о том, что корсет на её талии затянут так сильно, что она едва ли сможет нормально дышать — остаётся лишь надеяться, что не возникнет ни единой ситуации, что могла бы потребовать от Софики чуть большей подвижности, чем обычно полагается юным леди.

Пусть её талия и кажется прелестно тонкой в этом орудии пыток — Софика, пожалуй, не совсем готова на такие жертвы во имя собственной красоты. По правде говоря, скорее — совсем не готова, потому как всегда предпочитала (и всё ещё предпочитает) удобство и комфорт красоте и изяществу.

Мачехина кузина пока не трогает Софику больше — даже даёт ей посидеть на кровати и привыкнуть к этому давящему ощущению. Это оказывается вполне кстати, чтобы немного прийти в себя.

— Не сказала бы, что это успех — я вечно всё путаю! — отзывается Софика почти весело, разглядывая своё отражение — отчего-то вспоминается, как в день музыкального вечера она уже любовалась собой в том прелестном красном платье — и стараясь восстановить своё дыхание.

Мачехина кузина жестом просит её встать с кровати, а, когда Софика слушается её, помогает надеть то ярко-жёлтое платье для пикника. Шёлковое. Оно, как и в прошлый раз, видится Софике вполне прелестным и уж точно удивительно подходящим к её овальному лицу и тёмным волосам.

— Вы приковываете к себе внимание, барышня, — вновь говорит мачехина кузина, на этот раз с тяжёлым вздохом. — Уж не знаю, чем. Но на вас все смотрят. Ваша неосмотрительность привлечёт к себе гораздо больше взглядов, чем неосмотрительность любой девушки из моего пансиона.

Неосмотрительность! О, Софика, должно быть, само воплощение неосмотрительности! Как иначе можно объяснить сегодняшнюю ночную вылазку с Джеком?! Как иначе можно объяснить ту прогулку по крыше театра? Те прыжки в саду?.. Как иначе можно объяснить тот трепет в груди каждый раз при виде Тобиаса?.. Или то странное чувство, посетившее её, когда Уильям вылечил её ноги?..

Отец как-то шутил, что старшей и средней его дочерям стоит поменяться именами, чтобы те соответствовали их характерам. Софика едва ли может служить примером мудрости сейчас — и, судя по её взбалмошному, неугомонному нраву, вряд ли будет когда-нибудь, — тогда как жёлтый цвет слишком ярок для Руфины.

— Не уверена, что смогу денно и нощно вести себя безукоризненно, мадам! — говорит Софика почти миролюбиво. — Я никогда не была близка к идеалу.

Софика вдруг ловит себя на мысли, что сейчас совершенно не желает ссориться с мачехиной кузиной — та, в конце концов, обращалась с ней вполне недурно в последнее время. Мысль эта кажется новой. Странной. Нелепой. И едва ли подходящей Софике.

Ох, как же хочется Софике сейчас всё бросить — на этот раз точно, не так, как утром! Как же хочется ей вернуться домой — не быть здесь, среди всех этих чужих для неё людей, которые никогда её не поймут и которых она, в свою очередь, тоже отказывается понимать!

Но Софика молчит, стоит ровно, почти не шевелясь, и старается не выдыхать слишком резко, чтобы не помутнело в глазах. Она даже не знает, зачем всё ещё старается иногда вести себя хоть малость пристойно. Из чистого упрямства, не иначе.

— Да, думаю, так и есть! — растерянно замечает мачехина кузина, закрепляя косу Софики узлом на затылке. — Вы — крайне взбалмошная, легкомысленная и вздорная особа. Но когда я смотрю в ваши глаза, мне отчего-то кажется, что какое-то подобие здравого смысла в вашей голове всё-таки есть.

Софика не совсем уверена в справедливости последней фразы. Вот Руфина — само воплощение здравого смысла (и иногда это бывает невыносимо). А она, Софика... Да она не уверена, что даже призрачная тень здравомыслия может уживаться с её норовом и не слишком-то большим умом, если на то пошло.

— Спускайтесь в холл, барышня, — говорит мачехина кузина, придирчиво оглядев Софику с головы до ног. — И, всё-таки, старайтесь помнить о приличиях и своей репутации. Для женщины репутация слишком много значит.

Софика выходит из комнаты, оставляя мачехину кузину за своей спиной — та, наверное, пока ещё далека от идеи устраивать обыск прямо сейчас (да и нежелание Софики оставлять её в комнате одну могло бы лишь привлечь больше внимания). Во всяком случае, Софика на это надеется.

Амалья и Руфина уже стоят в холле к её приходу — тоже одетые в платья для пикника. Волосы у Амальи оказываются густо завиты и уложены на её голове в несколько рядов — крупные свободно ниспадают ей на плечи, тогда как средние и мелкие приподняты и уложены в несколько весьма странных конструкций, которые кажутся Софике смехотворными.

Руфина одета просто — и, кажется, чувствует от того неловкость. Её волосы тоже завиты, но просто убраны от лица. Без всяких громоздких конструкций. И это определённо ей к лицу — пусть Амалья выглядит румяным очаровательным ангелочком даже с такой смехотворной причёской на голове, Руфине бы подобное точно не подошло.

— И почему мне ещё не прислали ни одного букета? — то ли возмущается, то ли досадует Амалья, рассматривая одолженный кем-то из девчонок пансиона веер.

Веер довольно красив — это отмечает мысленно даже Софика, не слишком хорошо смыслящая в изящных вещицах и уместности их использования. И он — светло-голубой с изящным белым тиснением — весьма подходит к голубому бархатному платью для пикника, которое сейчас на Амалье.

— Пришлют, должно быть, после шестого бала, — отвечает ей Руфина растерянно. — Ты ведь знаешь, что обычно никому до шестого бала цветы не посылают.

Если Амалья и хочет ответить на подобное замечание что-нибудь резкое или обидное, то никак не показывает это внешне. Лицо её — теперь Амалья чуть поворачивается, и Софика видит его в пол оборота — остаётся весьма бесстрастным, так что Софика даже начинает сомневаться, что слышала в голосе Амальи именно досаду.

Но у Амальи дрожат светлые ресницы — и когда Софика подходит ближе, это становится слишком заметно. Амалья злится на сестру — или, быть может, на обеих сестёр сразу, — пусть и силится это скрыть.

Руфина же поджимает губы, едва увидев Софику. И той приходится напомнить себе — Руфина тоже обижена. Руфина тоже не особенно желает сталкиваться с ней взглядами и, должно быть, предпочла бы под каким-нибудь предлогом остаться в своей комнате в сегодняшнее утро, но, вероятно, опасается легкомыслия младших сестёр. Обеих. Амальи — тоже.

— Я ведь просто шучу, Руфина! — улыбается Амалья, и голос у неё прямо ангельский. — Ты не должна принимать все мои слова всерьёз!

И Софика вдруг — по изменившемуся голосу ли, по каким другим мелким деталям — понимает, что Амалья почувствовала, что на лестницу ступила мачехина кузина. Так и оказывается — мачехина кузина спускается в холл. Степенно. Неторопливо. И, взглянув на сестёр Траммо и на часы — они висят в холле — неспешным шагом подходит к окну, а затем кивает.

Мачехина кузина поворачивается к сёстрам Траммо и жестом показывает им, что стоит поторопиться — Уильям, должно быть, уже ждёт у крыльца. Затем мачехина кузина шагает к двери и отпирает её, раскрыв так широко, что с улицы, должно быть, можно увидеть даже двери в классные комнаты.

— Мадам! — говорят сёстры Траммо по очереди, отвешивая мачехиной кузине реверансы перед тем, как выйти из дома.

На этот раз Софика даже не путается.

На Уильяме расшитая серебром, золотом и жемчугом голубая накидка. Уильям самодовольно улыбается. Он сам — сплошное самолюбование и самодовольство, думается Софике. Он, должно быть, влюблён в собственное отражение в зеркале — и Софика вдруг осознаёт, что совсем не собирается его за это осуждать. Не сегодня, когда она и сама не прочь любоваться своим. Сегодня Софика вполне готова простить ему этот порок.

Уильям помогает забраться в свою коляску сначала Софике — на этот раз она спускается с лестницы первая, не то что в день, когда Тобиас сделал ей предложение, — а затем Амалье и Руфине. Амалья смотрит на Уильяма из-под опущенных в наигранной стыдливости ресниц и улыбается довольно вызывающе. Руфина — смотрит вполне открыто недоверчиво, и в каждом движении её тела, рук, каждом взгляде её очевидно некоторое предубеждение. Руфина — это прекрасно заметно не только хорошо знающим её Софике и Амалье — определённо не горит желанием ехать.

Амалья же — напротив, весьма воодушевлена.

Коляска трогается. Руфина беспокойно оглядывается на дом мачехиной кузины и обхватывает себя руками, словно бы от холода, в то время как Софика и Амалья вертятся и стараются увидеть новые дома — в этот раз они едут в несколько ином направлении, нежели когда-либо.

— Вам понравился мой подарок? — непринуждённо интересуется Уильям у Софики, когда коляска отъезжает от дома мачехиной кузины достаточно далеко.

Софика отчего-то не может сдержать хихиканья — вполне уместного, судя по расплывшейся по лицу Уильяма улыбке. Амалья подносит веер к своему лицу и тихонько, неестественно кашляет — при этом глядит на Софику довольно-таки укоризненно и определённо весело.

А Руфина смотрит на Уильяма волком. Руфина готова подскочить со своего места и бросить в Уильяма полные праведного гнева слова. Или даже выхватить из рук Амальи прелестный веер и швырнуть в лицо их сегодняшнему сопроводителю. Должно быть, Уильям нарушил своим вопросом одно из многочисленных бессмысленных правил — так, во всяком случае, кажется Софике.

Амалья, кажется, считает то, как напряглась Руфина, от невинного вопроса, весьма невежливым — Амалья довольно-таки сильно толкает ногу Руфины своей и приглушённо шипит, всем своим видом выражая крайнее негодование.

— Сапожки чудные! — улыбается Софика совершенно искренне. — Я вам за них очень благодарна!

— Если вам понадобится ещё что-нибудь — без стеснения пишите мне! — тут же довольно отзывается Уильям, и Софика замечает, как жадно заблестели глаза Амальи. — Я, стоит заметить, не стеснён в средствах, и вполне не прочь порадовать даму маленьким презентом.

А вот по лицу Руфины — Софика видит его лишь краем глаза, но даже этого весьма довольно, чтобы понять, что к чему — заметно, как сильно та сердится на графа за его слова.

— Обязательно напишу! — хихикает Софика, не давая Руфине возможности вслух возмутиться предложением графа Уильяма. — И, возможно, даже скажу вам лично прямо сегодня, если только что-нибудь такое придёт мне в голову!

Софика определённо не собирается этого делать — уж не сегодня точно и точно не вслух (пусть Амалья, вероятно, и считает иначе, судя по тому, какой довольной и воодушевлённой она становится после этих слов). Но возможность позлить Руфину кажется весьма удачной для подобной выходки. В конце концов, коли уж Руфина начисто лишена чувства юмора, она вполне заслуживает некоторой порции маленьких издёвок и подначек.

Взгляд Руфины становится строгим. Почти суровым. Софике кажется — в этот раз вся строгость направлена именно на неё. Даже не на Уильяма, который почти удивлённо ахает и тут же одобрительно смеётся, хлопнув в ладоши. Нет — Руфина смотрит на Софику сурово, недовольно, и словно вот-вот готова окликнуть, одёрнуть её... Отчитать.

И в голове на мгновенье всплывает нечёткий, расплывчатый образ темноволосой женщины в простом чистом платье, которая строго — не выкрикивала, нет, — произносила её, Софики, имя. И иногда, в этих воспоминаниях, имя Гесима. Эта женщина никогда не повышала голос в обрывочных воспоминаниях Софики — нет, но сам облик её внушает Софике какое-то необъяснимое отторжение. И хочется отстраниться от этого образа, укрыться от него...

О, плевать! Софика с каким-то нарочитым пренебрежением отворачивается от Руфины и, усмехнувшись, просит Уильяма поподробнее рассказать о предстоящем представлении.

И Уильям с радостью рассказывает — до тех самых пор, пока они не оказываются перед каменным куполообразным зданием. На крыше здания установлена скульптура — дюжина собак, впряжённых в колесницу, в которой восседает презабавная мартышка. Под колесницей красуется крупная надпись — золотыми буквами выведено слово «цирк».

В цирке оказывается гораздо больше семей с детьми, чем кавалеров с юными дамами — Амалья, кажется, особенно на это сетует, когда занимает полагающееся ей место. И тут же забывает обо всём своём недовольстве, когда видит одетого в красный мундирчик молодого человека с огромным подносом в руках. В подносе лежат разноцветные фигурные леденцы — и Амалья оборачивается к Софике с самым умоляющим взглядом, призывая её упросить Уильяма купить им по штучке.

Уильям, впрочем, всё понимает без всяких просьб — покупает сразу шесть разноцветных леденцов. И Амалья, которой достаются розовый в форме нарядной барышни и красный в виде столичного щёголя, счастливо улыбается, хватает Софику (Софике достаются фиолетовый слон и синий ястреб) свободной рукой за запястье и оттесняет её от Руфины — Амалья говорит, что собирается сесть рядом с Софикой (с другой стороны от средней из сестёр Траммо располагается Уильям), а Руфина, должно быть, не желает, чтобы её сёстры шушукались, перегнувшись со своих кресел за её спиной.

Амалья, несмотря на некоторое своё изначальное недоверие к публике цирка, всё-таки, приходит в полный восторг, когда слышит барабанную дробь, когда на арене цирка появляется мужчина в золотом мундире — яркий, обаятельный, со звучным, сильным голосом, который слышно в любом уголке каменного шатра.

О, Амалья трещит почти без умолку, едва давая Софике и Уильяму вставить хоть словечко — комментирует всё происходящее на арене: смеётся над выступлениями клоуна, обезьянок, крошечных умных собачек, как заворожённая следит за тем, как кувыркаются прямо под куполом цирка ловкие акробаты (и даже это не заставляет Амалью помолчать хотя бы минуту). И Софика хохочет — смех её не столь аристократичен и достоин юной леди, как у Амальи, — и ахает, и толкает локтём то Амалью, то Уильяма, который и сам, кажется, очарован представлением.

Наконец, слышится звонок — как в театре. Мужчина в золотом мундире с важностью и гордостью объявляет, что во втором акте представления — когда гости цирка уже получат возможность угоститься предложенными восточно-иберскими сладостями за вполне умеренную плату — выступят укротители с самыми опасными животными, которых только можно вообразить, и иллюзионисты с самыми увлекательными и невозможными фокусами.

Уильям — к восторгу Амальи и недовольству Руфины — покупает и ещё леденцов, и всяких разных лакомств в шебуршащих бумажных пакетиках. В одном из пакетиков — он, к счастью, достаётся Софике — обнаруживаются лакричные конфеты. Софика достаёт одну из них из пакетика и с удовольствием — по лицу Амальи явно читается недоумение — отправляет её к себе в рот.

За всем этим — Амалья тормошит Софику едва ли не ежесекундно — Софика как-то пропускает появление неподалёку незнакомца в накидке, что ужасно напоминает накидку Уильяма. У незнакомца волосы гораздо светлее, чем у Уильяма — такого же цвета, как и у Амальи, — а ростом он чуточку выше, пусть и несколько уже в плечах. Да и на лице его больше неловкости и любознательности, а не насмешливого самодовольства.

— Вильгельм, ты слыхал о дуэли барона Сиенара сегодняшним утром? — нетерпеливо интересуется у Уильяма незнакомец, заставляя на мгновенье замолчать даже щебечущую о прошедшем выступлении акробатов Амалью. — Говорят, он вызвал на дуэль юного герцога Майнорта ночью!..

Повисает мучительная пауза.

— Дуэль? — сердце Софики сжимается до боли, и она едва не подскакивает со своего места, когда известие окончательно достигает её сознания.

Ей кажется, что сердце её вот-вот выпрыгнет из груди от ужаса, какого она никогда прежде в жизни не испытывала. Голос её не дрожит, но Софике кажется, что это оттого, что связки её превратились в натянутые струны, которые вот-вот лопнут, стоит лишь приложить хоть чуточку усилий.

Софике ужасно хочется сорваться со своего места, выбежать из цирка, броситься к Тобиасу — она не знает, где он может оказаться и куда ей стоит бежать — и, возможно, выплеснуть наружу весь свой страх. Прямо сейчас — оттолкнуть Уильяма, сидящего ближе к проходу, оттолкнуть этого несносного незнакомца, принёсшего дурную весть.

Софика вдруг с ужасом вспоминает утренний букет от Тобиаса и жёлтые мелкие соцветия руты.

Рута переводится с языка цветов как «раскаяние».

Раскаяние — связанное с вызовом кого-то на дуэль, а вовсе не с выбором другой девушки. И Софика думает, что второй вариант теперь кажется ей гораздо более предпочтительным.

А у Руфины лицо искажается презрением — Руфина считает дуэли совершенно аморальными. Руфина никогда в жизни не заговорит без крайней необходимости с дуэлянтом. И презрение её к Тобиасу словно ножом режет сердце Софики.

— Альберт! Милый мой братец! — укоризненно качает головой Уильям, который определённо выглядит недовольным, и незнакомец по имени Альберт тут же тушуется под его взглядом. — Зачем вы говорите о дуэли в присутствии трёх впечатлительных дебютанток?..

Уильям говорит ещё что-то — но Софика ничего не слышит. Её словно оглушили этим известием. Словно лишили всех сил. И дышать становится так тяжело, что в глазах едва ли не рябит.

Остаток представления Софика почти не видит — смотрит на него невидящими глазами и старается иногда невпопад поддакивать Амалье, которая определённо не в состоянии заметить перемены в настроении сестры. Восторг Амальи от представления, кажется, неспособна умалить даже смерть близкого ей человека — не то что известие о дуэли случайного знакомца.

А потом... По дороге домой Софика едва в состоянии связно разговаривать (и по пути к коляске Уильяма чуть не падает, споткнувшись о подол собственного платья). Нет — Софика старается улыбаться, старается держать себя в руках и не выглядеть слишком уж обеспокоенной, но беззаботно щебетать, как щебечет Амалья, Софика никак не может. Она и слушать щебет Амальи может лишь в полуха, как и слушать некоторые комментарии Уильяма, касающиеся встречающихся по дороге домов.

Софика хочет то ли домой, то ли к Гесиму, то ли к Тобиасу. Она боится — боится так сильно, как не боялась никогда в жизни. И в этом страхе она, пожалуй, едва ли имеет право поделиться с кем-либо из родных. Разве что, быть может, с Жюли...

Время тянется неумолимо и вместе с тем бежит, словно бешенное — Софика теряется в ощущениях и с трудом дышит. У неё болят рёбра и пульсирует в висках. И когда коляска останавливается перед домом мачехиной кузины, Софика спрыгивает из неё первая, опережая попытку Уильяма подать ей руку — и едва удерживается на ногах, что, кажется, остаётся незамеченным.

Судя по шелесту юбок, следующей из коляски вылезает Амалья.

— Дуэли, — с безжалостным легкомыслием чеканит она, хихикая так же легкомысленно и безжалостно, когда Уильям помогает ей вылезти из коляски перед домом мачехиной кузины, и голос Амальи вдруг слышится Софике как нельзя звонко и чётко, — имеют обыкновение оканчиваться смертью одного из противников. Я об этом читала!

В романах Амальи множество сцен с дуэлями. Софика, улыбнувшись (довольно-таки натянуто, пожалуй,) напоследок Уильяму и сделав книксен, неторопливо шагает к крыльцу. Уильям, кажется, помогает спуститься Руфине — и та даже говорит несколько ничего не значащих приличествующих ситуации фраз.

До крыльца остаются считанные шаги.

Совсем некстати вспоминается: в многочисленных дурацких книжках Амальи всегда побеждает молодой герой — очаровательный, полный энергии, сил, восторженного блеска светлых глаз и некоторой беспечности юности. Более старший герой всегда остаётся лежать в луже собственной крови где-нибудь за заброшенным старым зданием или в чистом поле. И в памяти всплывают слова Альберта из цирка — Тобиас вызвал на дуэль юного герцога... как его там звали?..

Софика представляет вдруг побледневшее, мёртвое лицо Тобиаса, представляет, словно наяву, кровь на белоснежной рубашке.

В глазах у Софики почти тут же темнеет, и она падает, словно подкошенная, услышав напоследок лишь приглушённое чертыхание и почувствовав, как чьи-то руки подхватывают её бесчувственное тело.

В день выступления Софика Траммо вопреки обыкновению просыпается рано — до завтрака остаётся ещё несколько часов. Дрожь при одной мысли о дуэли Тобиаса с каким-то там юным герцогом до сих пор преследует Софику. Она едва может успокоиться и не слишком представляет, как сможет петь сегодня. Впрочем, радует, что песня леди Осени не слишком грустна, и у Софики не будет соблазна разрыдаться от волнения прямо на сцене — пусть поводов к этому сегодня определённо куда меньше, нежели накануне.

Софике сегодня гораздо лучше, нежели вчера. Теперь её воображение подкидывает ей не такие мрачные картинки.

Разумеется — она провела весь вчерашний вечер в стенах пансиона, не посетив пятого бала. О его посещении не могло быть и речи!.. Пятый бал — напоминает Софике подсознание противным голосом мачехиной кузины — не самый важный из той бесконечной череды летних балов дебютанток, а вот обмороки дело определённо серьёзное. Разумеется — Руфина и Долли провели вчерашний вечер рядом с бледной Софикой, стараясь привести в чувство.

Вчерашние испуганные заверения Долли, решившей — официальная версия приключившегося с Софикой обморока гласила, что корсет оказался затянут слишком уж туго, а съеденные в цирке лакомства довершили дело, — что Софика влюблена в юного герцога, заключались в том, что барон Сиенар — заядлый дуэлянт и ни одной дуэли до сего момента не проигрывал. Остальные девочки, получившие из уст Амальи самые подробные сведения о том, что было сказано в цирке, кажется, так же считают влюблённость Софики в герцога фактом вполне доказанным — или даже не требующим никаких доказательств. Даже Руфина словно бы убеждена в этом и раздражённо шикает на Долли всякий раз, стоит той заговорить — или искусно делает вид, чего Руфине обыкновенно не удавалось.

Софику уже второй день наперебой пытаются утешить тем, что барон Сиенар, должно быть, пожалеет юного герцога и оставит ему жизнь — Софика едва сдерживается, чтобы не завопить на весь пансион о том, что жизнь и здоровье юного герцога (даже имени которого Софика не знает) её ни капельки не интересуют.

Терпение едва не оставляет её вчера, когда девочки принимаются сочувственно гладить её по рукам и плечам и испуганно перешёптываться (за спиной Софики, конечно же — теперь ей почти никто ничего не говорит в глаза) о дурной славе барона Сиенара, довольно громкой в столице Мейлге, даже не представляя, насколько все заверения Долли и взволнованный шёпот её успокаивают.

Герцог может быть сколько угодно мёртв — Софику это, пожалуй, немного огорчит, но уж точно не ввергнет в пучину отчаяния и скорее всего не заставит пролить и слезинки (эта мысль вдруг проявляется в её голове со всей чёткостью, и Софика думает, что Руфина уж точно не одобрила бы).

С чего вообще эти глупые девчонки вбили себе в голову, что Софика переживает за какого-то там молодого герцога, которого в глаза не видела?.. Определённо, в этом можно явственно усмотреть заслугу (или же — вину; это уж как посмотреть) хорошенькой куколки Амальи с фарфоровыми мозгами — никто иной просто не сумел бы столь быстро сделать неправильный вывод и ещё более стремительно убедить всех вокруг в его правильности.

Софика искренне надеется увидеть Тобиаса сегодня в зрительном зале — о, да она просто не доживёт до своего шестого бала, если не будет знать наверняка, жив ли барон Сиенар!

Амалья может сколько угодно кривить губы при мысли, что кто-то из её сестёр будет столь равнодушен к искусству и неосмотрителен, чтобы вертеть головой прямо на сцене, а Руфина может сколько угодно читать проповеди о благоразумии и поведении истинной леди, что не должны позволять юной девушке выказывать в обществе беспокойство о здоровье мужчины, не связанного с ней узами крови или брака. Софика, в конце-то концов, никогда и не была леди и никогда ею стать не сумеет — даже если приложит все возможные усилия.

А убедиться в добром здравии хорошего друга — святое дело.

Конечно, Софика потом обязательно расспросит обо всём Джека — он, как человек, имеющий гораздо больше возможностей бывать вне стен не слишком-то гостеприимного дома, может несколько подробнее узнать все обстоятельства дуэли барона Тобиаса Сиенара, — и постарается узнать все сплетни от девочек из пансиона (и откуда только они их берут, проживая безвылазно под строгим надзором мачехиной кузины?).

Но Джека нужно ещё дождаться (или как-то улизнуть из пансиона в квартирку Гесима, что в данный момент представляется почти невозможным), а словам девочек можно верить хорошо если на треть, да и Софика едва ли сумеет в полной мере успокоиться, если не увидит Тобиаса живым и желательно невредимым в самое ближайшее время.

Если Тобиас придёт сегодня на представление... Это избавит Софику от стольких хлопот и волнений!..

А хлопот теперь, если верить мачехиной кузине и Руфине, Софике и без Тобиаса предстоит немало — начиная от сегодняшнего представления, скорого шестого бала, на который просто нельзя будет не явиться, и заканчивая первым осенним балом, где обычно лучшей дебютантке года вручается довольно-таки роскошная сапфировая брошь. Мачехина кузина с чего-то считает, что в этом году её пансион может побороться за эту брошь и за это звание.

Стоить заметить, что после вчерашнего обморока мачехина кузина ведёт себя с Софикой очень мило и ласково — после ужина Софике подают десерт и вторую чашку какао (хотя наказание определённо ещё не закончено), а наутро, когда она поднимается с постели и спускается вниз, чтобы написать благодарственные записки тем, кто подарил ей цветы, предлагает ей тёплого молока с мёдом. Софика совсем не хочет ни молока, ни мёда, ни тем более их смеси — но сил препираться у неё нет, и Софика лишь с книксеном вежливо отвергает предложение мачехиной кузины, подумав вдруг, что подобное обращение со стороны этой женщины крайне непривычно.

С Софикой вообще все подозрительно милы и осторожно с самого возвращения из цирка — и обеспокоенная Руфина, и перепуганная (и одновременно — странно воодушевлённая) Амалья, и удивлённые Долли и Жюли, и все девочки из пансиона, что видели побледневшее лицо Софики и то, как тряслись после прихода в себя её тонкие пальцы, вмиг ставшие ужасно холодными.

Словно бы Софика всего за один миг превратилась из товарки по несчастью (соблюдению всех тех бесчисленных правил этикета и посещению бесконечных скучных занятий) и шалостей в хрустальную вазу, которую стоит лелеять и беречь от малейшего дуновения ветра.

Все вокруг теперь перешёптываются за её спиной и ходят перед Софикой на цыпочках, боясь как-то её потревожить или расстроить — это, пожалуй, довольно приятно, самую малость неловко и определённо раздражающе, потому что Софика точно желает всё слышать и знать сама, неважно, не покажется ли ей правда слишком тяжёлой и горькой.

Софика определённо не желает чувствовать себя хрупкой хрустальной вазой. Уж лучше, когда все высказывают своё недовольство ей прямо, а не делают вид, что она тяжело больна.

Софика просматривает букеты не слишком внимательно. Кто-то присылает ей букетик фиалок (на него Софика и вовсе почти не смотрит, лишь чиркает пару безликих благодарственных слов в ответ); букеты ипомеи, разноцветных гвоздик (таких букетов попадается целых пять), астр (три букета), гибискуса, мальвы удостаиваются той же участи. Софика больше смотрит на приложенные к букетам записки, откладывая букет в сторону сразу же, когда читает имя на записке.

Останавливается на мгновенье она лишь на букете алых лилий, присланном графом Уильямом — такие цветы, думается Софике, будут прелестно смотреться в её волосах на шестом балу. Граф Уильям даже прикладывает к своему букету весьма длинное извинительное письмо — он сетует на то, что его брат оказался столь неделикатным, на то, что Софике сделалось дурно и на то, что ему, Уильяму, не удалось убедиться в том, что с Софикой всё в порядке. Софика, смягчившись, пишет ему несколько больше — и несколько мягче, — нежели остальным. Благодарит за вчерашний день, за беспокойство, за цветы, уверяет, что теперь ей гораздо лучше и выражает надежду встретиться с ним ещё раз.

Наконец, Софика замечает и букет от Тобиаса — жёлтые, белые и красные розы со срезанными шипами, перевязанные жёлтой шёлковой лентой. Но даже это не может успокоить её в полной мере. Он мог заказать букет ещё вчера, — говорит себе Софика, боясь обмануться ложной надеждой. Она не знает, что стоит ему написать — особенно учитывая то, что записку может прочесть мачехина кузина. Софика откладывает букет чуть-чуть в сторону, а записку кладёт так, чтобы не забыть к ней вернуться.

Помимо этого букета остаётся ещё пять — ещё астры, красные тюльпаны, сирень, хризантемы и георгины. Всем Софика отвечает торопливо, почти что небрежно — просто благодарит за прекрасный букет и выражает надежду на скорейшую встречу. Всё теми шаблонными словами, как объясняли на бесконечных нудных уроках хорошего тона.

В дверь стучат — и мачехина кузина, открыв, получает ещё один букет для «мадемуазель Софики Траммо». Нарциссы. Мысль приходит в голову Софики мгновенно. Вместе с осознанием, что раздумывать некогда.

— Пожалуйста, подождите минутку! — кричит Софика почтальону. — Я сейчас отвечу на этот букет и отдам вам все записки!

Софика подходит — даже умудряется не бежать, — чтобы взять из рук мачехиной кузины букет нарциссов, возвращается обратно к столу, отвечает на букет, даже не посмотрев, кто его прислал, а потом торопливо пишет на записке, адресованной Тобиасу всего четыре слова — «Скажите, что вы живы». Все записки Софика вручает почтальону. Тот, кажется, выглядит вполне довольным сложившейся ситуацией.

— До завтрака ещё два часа, — говорит мачехина кузина, когда за почтальоном захлопывается дверь. — Отдохните пока. Если хотите — можете провести время в библиотеке, за клавикордами или, если вдруг вы хотите рисовать, Гертруда выдаст вам краски.

Если в голосе мачехиной кузины и слышится недовольство некоторым своеволием средней из сестёр Траммо, Софика его не замечает. Она поспешно делает книксен — который уже за сегодня и решает выбрать краски.

За следующие несколько часов Софика умудряется измазаться в красках едва ли не с головы до ног — на домашнем платье появляются несколько новых довольно крупных разноцветных пятен, а руки и лоб Софики тоже испачканы. Она рисует дом в деревне — с выбеленными стенами, небольшими окнами под самой крышей, покрытой зелёной черепицей. На крыльце дома она рисует мачеху — в фартуке, с подвязанными красной косынкой чёрными волосами и с пирогом в руках. Она рисует Гесима на крыше — босого, с закатанными штанинами и рукавами. Она рисует себя — высунувшейся из одного окна под самой крышей, как раз того окна, что соответствует комнате Гесима. И Тобиаса верхом на лошади перед домом Софика тоже рисует. Лошадь, пожалуй, получается не слишком похоже.

— Уж сегодня тебе точно следовало выспаться! — замечает Руфина где-то за спиной, и Софика, дёрнувшись, едва не ставит жирную кляксу на рисунке (спасает только то, что Софика держала кисточку над рукавом своего домашнего платья).

По светлой ткани расползается пятно чёрной краски. Софика равнодушно следит за ним и отодвигается от рисунка как можно дальше, надеясь его не испортить. Кисть она возвращает в стакан с водой.

Софике почти тошно от того, что Руфина простила вчерашние обидные слова, стоило только Софике грохнуться в обморок, словно последняя кокетка из книжек Амальи. Но показать это, показать Руфине то, что она действительно стыдится своей вспыльчивости и резкости — определённо выше её сил.

— Я не могла спать! — нервно дёргает худеньким плечом Софика, поворачиваясь к сестре. — Мне кажется, что я сошла бы с ума, не будь у меня возможности хоть чем-то заняться.

Руфина неторопливо подходит ближе. Она, в ситцевом чистеньком платьишке и с распущенными волосами, кажется Софике очень домашней и родной. К Руфине хочется прижаться — как Софика обычно прижимается к мачехи в минуты страха или грусти. Софика, впрочем, этого не делает.

— Похоже на наш дом, — кивнув на рисунок, улыбается Руфина, присаживаясь на соседний стул.

Софика пожимает плечами, усмехнувшись. В конце концов, она никогда не рисовала так хорошо, как Руфина — той удавалось красками показывать всё таким трогательным, аккуратным и прелестным, что Софике каждый раз становилось завидно. Она же сама никогда не могла усидеть на одном месте слишком долго, чтобы рисунок получился действительно хорошим.

— Это наш дом и есть, — усмехается Софика, предлагая Руфине краски и чистые листы. — Я, быть может, не слишком хорошо рисую, но, посмотри — наша крыша, окна наших комнат, крыльцо... В конце концов — наша мачеха с пирогом. Конечно же, это наш дом!

Руфина от слов о мачехе едва заметно вздрагивает. Губы у неё чуть недовольно кривятся. Руфина берёт в руки карандаш и долго сидит за столом молча — а Софика из любопытства поглядывает из-за её плеча, но тоже долго не говорит ни слова, боясь, что в таком случае Руфина никогда не закончит этот рисунок, а она, Софика, так и пойдёт на завтрак, снедаемая жгучим, почти болезненным любопытством.

— Кто это? — не выдерживает Софика, когда Руфина отстраняется от карандашного рисунка, что уже почти закончен — на рисунке изображены серьёзная, но спокойная женщина, волосы которой скрыты под чепцом, и маленькая девочка на её коленях.

У девочки волосы перевязаны лентой (даже интересно, какого она будет цвета, когда Руфина возьмётся за краски). Женщина и девочка что-то лепят из теста. Что-то, не слишком уж похожее на пирог. Быть может, пирожки? Софика не особенно может разглядеть со своего места и пододвигает стул чуть ближе.

— Наша мама. И я. Мы часто лепили из теста пирожки или равиоли, пока она была жива, — вздыхает Руфина, и лицо у неё становится очень грустное. — Знаешь... Мне так больно, что я не могу ни с кем из вас о ней поговорить — отцу самому слишком больно о ней вспоминать, ты и Амалья совсем её не помните, а Гесим... Гесим никогда не хочет о ней говорить.

Софика не знает, что на это ответить. В конце концов, она сама действительно её не помнит — для неё всегда существовала только мачеха, громкая, улыбчивая и неизменно потакающая мелким шалостям Софики (пусть и бранящая порой за нечто более серьёзное). А для Амальи — тем более.

Софике вдруг становится почти совестно за это, хотя она и не видит своей вины — уж если кому и следовало чувствовать себя виноватыми за то, что Руфина ни с кем не может поговорить о матери, так это отцу или Гесиму. С чего Софике или Амалье говорить о женщине, голоса, лица и рук которой они даже не помнят?..

Зовут к завтраку. Софика почти благодарна этому, ибо молчание затягивается почти неприлично.

Руфина заставляет Софику умыться как следует — смыть краску хотя бы с лица и рук. Говорит — не стоит идти прямо так, измазанной, словно мальчишка-трубочист из всяких детских сказок. Софика не спорит — испытывать доброту мачехиной кузины, пожалуй, не стоит. Не по таким мелочам, которых Софика вполне способна избежать без особого для себя труда.

На завтраке Софика садится между Жюли и Руфиной. Долли уже сидит слева от Жюли. У Долли всё ещё испуганное, взволнованное личико, а Жюли кажется настроенной довольно решительно. Напротив сидит Амалья — между Камиллой и Арабеллой. Амалья перешёптывается с ними о чём-то, но тут же замолкает, стоит только Софике сесть за стол.

— Я уверена, что тебе просто необходимо отвлечься от этих несносных мужчин! — говорит Жюли чуточку громче, чем следует, когда, видимо, устаёт от предназначенных Софике жалостливых взглядов Долли и любопытных взглядов Арабеллы и Констанции. — Мужчины вообще — не самое важное в жизни. Тебе стоит ценить себя гораздо больше. Тебе должно быть плевать на них и их дурацкие дуэли!

Последние слова заставляют Руфину крепко сжать локоть Софики. Та даже вздрагивает и оборачивается к сестре — на лице Руфины отражается явное неодобрение последних слов. Хотя — Софика отчего-то весьма уверена в этом — с остальными словами Руфина вполне согласна.

Мачехина кузина, разумеется, слышит неподобающее высказывание от Жюли — было бы даже удивительно, если бы оказалось иначе.

— Жюли Клермонт! — чуть повышает голос мачехина кузина, недовольно нахмурив лоб. — Настоятельно рекомендую вам впредь воздержаться от подобных выражений, если вы не желаете провести все свободные от балов вечера в этот сезон запертой в своей спальне! Подобные слова не могут звучать из уст леди.

Руфина вздрагивает и отпускает руку Софики.

— Какие именно из слов, что я сказала? — интересуется Жюли с самым невинным видом. — Чтобы я могла от них воздержаться.

В глазах у Жюли — неприкрытая насмешка. Софика едва сдерживает рвущийся из груди хохот (и заодно думает, что Жюли кажется ей вполне достойной уважения). А лицо мачехиной кузины едва не багровеет от гнева. Девочки из пансиона разом замолкают, словно боятся теперь произнести хоть слово.

— Вон из-за стола, мадемуазель Клермонт! — выдаёт та, наконец, когда несколько отходит от шока. — После сегодняшнего выступления вы по вечерам будете переписывать четвёртую главу «Воззвания к добродетели»!

Жюли вздыхает и выходит из-за стола. Напоследок она весело подмигивает Софике — так, словно бы не оказалась наказана (и довольно сурово, зная тот нудный язык «Воззвания к добродетели» и то, насколько большие там были главы). Перед дверью столовой Жюли на мгновенье останавливается и, обернувшись, строит Софике презабавнейшую гримасу. Не только Софика не может сдержать хихиканья.

Впрочем, одного сурового взгляда мачехиной кузины вполне хватает, чтобы все постарались вернуть на лица серьёзное выражение.

На завтрак подают творог с черничным вареньем. Софика едва может его терпеть — и с вареньем, и без, и потому не ест. Мачехина кузина замечает это и посылает к её месту какао — вместо молока, к которому она, как и к творогу, даже не притрагивается. Какао Софика выпивает почти что поспешно.

Проходит ещё немного времени — и девочки из пансиона заканчивают есть. Они поднимаются из-за стола и, сделав книксены мачехиной кузине, выходят из столовой. Кто-то шёпотом замечает, что сегодня совсем не до арифметики и истории.

Занятия!.. Софика вспоминает про них только теперь и едва удерживается от возмущённого стона. Софика едва может представить, как высидит целых два урока сейчас, когда меньше всего на свете ей хочется заниматься чем-нибудь полезным! Ох, только не теперь!..

— Вам не стоит перетруждаться сегодня. Вы, быть может, порой считаете, что я не слишком-то к вам справедлива, но, уверяю вас, портить вам здоровье я точно не желаю, — замечает мачехина кузина словно слыша её мысли, когда Софика уже готовится последовать за сёстрами в класс. — Не нужно вам посещать занятий — отдохните и распойтесь. У вас вчера был сложный день — да и сегодня вечер предстоит непростой. Отдохните как следует и постарайтесь сегодня выступить настолько хорошо, насколько только сможете.

«От этого многое зависит» словно повисает в воздухе. Софике и не нужно слышать это вживую — эти слова много раз повторяли Руфина и Амалья. И даже Долли. Маленький спектакль, на котором недавние воспитанницы пансионов показывали свои таланты, считался важным этапом в жизни дебютанток. Тридцать спектаклей — по одному на каждый из пансионов. Шесть из них уже успели отгреметь с начала сезона. Пансиону мачехиной кузины достался седьмой номер. И он должен был состояться сегодня.

Мачехина кузина уходит прежде, чем дожидается от Софики вежливого книксена — оно и к лучшему.

Поднявшись к себе в комнату Софика минут пять молится всем божествам, которых знает — только бы Тобиас оказался жив. А потом... Потом устаёт. Она подскакивает к платяному шкафу, достаёт оттуда одолженную у Жюли книжку и за пару часов умудряется прочесть то, что никак не могла дочитать уже несколько дней. Софика словно проглатывает всё написанное в книжке. И история о сыщике ей приходится по нраву. Софика даже думает, что нужно будет одолжить у Жюли другие книжки про него.

Софика убирает книжку обратно в шкаф — прячет от мачехиной кузины — и сменяет домашнее ситцевое платьишко с кучей пятен на красное клетчатое. Это подойдёт гораздо больше, если Софика собирается не привлекать к себе лишнего внимания и улизнуть сегодняшней же ночью в квартирку Гесима — иначе она просто не сможет удержаться от какой-нибудь иной глупости.

В этом платье она и спускается вниз, когда воспитанницам пансиона пора отправляться — выступление должно состояться в домашнем театре какого-то важного человека, имени которого Софика не помнит, если и знала когда-нибудь.

Внизу она оказывается едва ли не первая — прежде неё в холле появляются лишь трое: Камилла, Марта и Констанция. Камилла и Марта причёсаны несколько небрежнее обычного и одеты они довольно просто, а вот на Констанции — вышитое голубым светло-бежевое платье с пышными кружевными манжетами и шёлковым голубым поясом, а волосы локонами рассыпаны по плечам и спине, и это кажется почти что вызывающим.

Потом спускаются Арабелла — в платье с вырезом, что граничит с недопустимым, — Долли — одетая и причёсанная так же, как сёстры — и Амалья — в нежно-розовом хлопковом платье с оборками и перламутровыми крошечными пуговицами на груди и манжетах. Арабелла, на взгляд Софики, смотрится слишком уж по-взрослому. Амалья же — напротив кажется сущим ребёнком.

Руфина — в простом розовом платье — оказывается в холле лишь после ещё почти дюжины девочек. Но до Жюли, которая, одетая в синее платье в белой горошек, улыбается и машет Софике рукой ещё стоя на верхней ступеньке. Минутой позже Жюли едва не спотыкается, кинувшись бежать по лестнице.

Жюли едва не отталкивает Руфину в сторону со своего пути и обнимает Софику так крепко, что той впору снова свалиться в обморок — воздуха едва хватает, чтобы хоть как-то дышать. Отстраняется Жюли так же порывисто и резко, как и обнимает — и тут же отходит в сторону, отвлекаясь на Долли.

Они о чём-то шепчутся — но глядя на них Софика почему-то думает, что на этот раз речь не о ней. Быть может, о пропавших серёжках?.. О, Софика надеется, что на неё перестанут смотреть так любопытно и сочувствующе!.. От этого лишь хуже. И потому поведение Жюли и Долли Софику, пожалуй, даже радует.

Руфина нерешительно мнётся рядом и молчит всё время до прихода мачехиной кузины — та, оглядев толпу воспитанниц, просит девушек разбиться на пары и выстроиться друг за другом. Софика остаётся в паре с Руфиной — Жюли оборачивается к ним и, заметив это, встаёт в пару с Долли.

Наконец, мачехина кузина, глянув снова на часы, решает — пора. В холле появляются ещё две учительницы — одна из них встаёт позади последней пары девушек. Вторая, вероятно, готовится запереть дверь после их ухода. Дверь, наконец, отворяется. Колонна воспитанниц пансиона мачехиной кузины выдвигается в направлении особняка, где сегодня пройдёт ученический спектакль. И Софика с усмешкой думает, что они действительно похожи на военных — с этим извечным строем, извечными правилами и нередкими окриками.

— Всё будет хорошо!.. — неуверенно говорит Руфина, когда они спускаются по ступенькам с крыльца, и Софика не знает, отнести ей эти слова на счёт предстоящего спектакля или на счёт вчерашней дуэли.

— Всё будет хорошо, — охотно отзывается словно эхом Софика, и вдруг улыбается, впервые за эти два дня почувствовав будто бы растекающееся по венам спокойствие. — Со мной ведь просто не может случиться ничего плохого, правда?.. Всё всегда оказывается хорошо. Мне обычно везёт!..

Софике действительно часто везёт. Чаще, чем многим — Софика подмечает это ещё в ту далёкую пору, когда она чуть не провалилась под лёд, спеша в школу (под лёд провалилась Руфина, спешащая следом за ней), а в остальное время довольно легко избегала вызова к доске, если не знала урока. Да и теперь — стоит вспомнить хоть это дурацкое приключение, в которое втянул Софику Джек и которое так удачно закончилось, не оставив после себя почти никаких следов, хоть прыжки по лужам, хоть вылазку на крышу за Руфининым медальоном...

Софике вдруг вспоминается поговорка, которую любили использовать брелиакцы, к вере которых принадлежала семья Траммо — «хорошим людям обычно не везёт». Руфину, пожалуй, можно считать прекрасным тому подтверждением. Софика же, видимо, хорошей не считалась.

Руфина же, видимо, про эту поговорку не вспоминает — во любом случае, она просто крепко сжимает ладонь Софики в своей и тепло улыбается. И это, пожалуй, весьма приятно.

— Я могу поговорить с Гесимом, — замечает Софика через какое-то время, всё ещё чувствуя, тёплые пальцы Руфины на своих. — Вы не очень ладите, но, возможно, он пойдёт навстречу мне?..

Они сейчас идут по какой-то набережной, названия которой Софика не знает. Здесь довольно красиво и шумно. Навстречу им порой бегут какие-то мальчишки в клетчатых кофточках и девчонки в коротеньких детских платьицах, иногда проходят важно дамы с солнечными зонтиками...

Мачехина кузина поворачивает направо и переходит через мост с вычурными перилами, на которых изображены пузатые малыши с крылышками за спиной. Девочки, само собой, устремляются следом.

— Спасибо, — шепчет Руфина, благодарно сжимая руку Софики. — Это было бы очень мило с твоей стороны. Гесиму ведь было одиннадцать — он помнит о маме гораздо больше, чем я...

Они проходят через позолоченные огромные ворота красивого высокого здания. Софика слышит от кого-то из девочек — этот дом принадлежит герцогу Синдриллону, известному в Мейлге меценату, покровителю искусства и самых различных образовательных учреждений.

Герцог Синдриллон — ему мачехина кузина просит своих воспитанниц отвесить реверансы — кажется Софике не слишком приятным. Он, впрочем, довольно хорош собой — высокий, худощавый, белокожий, с правильными чертами лица. Однако в красоте его что-то кажется Софике чуждым, холодным, неправильным — и она думает, что Тобиас, граф Уильям, Джек или Гесим тоже касались ей красивыми, но в них было куда больше тепла, куда больше жизни, чем в герцоге Синдриллоне.

Впрочем, Софика покорно делает реверанс, стараясь не думать о том, как сильно этот человек ей не нравится. В конце концов, его ведь не придётся терпеть весь сегодняшний вечер!..

— На сегодняшнем спектакле будет её высочество принцесса Эденлия, мадам! — протягивает герцог Синдриллон словно бы лениво и даже чуточку небрежно. — Это — большая честь, как вы знаете!

Мачехина кузина и сама делает реверанс герцогу Синдриллону. Улыбается — словно заискивающе. Рассыпается в надеждах о том, что спектакль пройдёт как нельзя лучше. Амалья стремительно бледнеет, и Софика думает, что девочкам и мачехиной кузине стоит беспокоиться из-за того, что в обморок, не справившись с волненьем, может упасть Амалья, а вовсе не она, Софика.

Амалья кажется бледной, словно полотно. Нет, она, вопреки всем опасениям Софики не падает в обморок — она покорно остаётся рядом с сёстрами и тройняшками Домирре — им полагается одна гримёрка на шестерых. Остальных распределяют примерно так же. Софика успевает подумать, что это было даже довольно мило со стороны герцога Синдриллона — не отправлять их всех переодеваться в одну-единственную комнату.

— Средней мадемуазель Траммо, пожалуйста, не затягивайте корсет слишком туго, — властно распоряжается мачехина кузина, когда сёстры Траммо и Домирре оказываются в гримёрной. — И младшей тоже. Им предстоит петь сегодня. А лучше всего — затяните так, чтобы только платья сидели. Не стоит им делать слишком узких талий.

Горничные тут же послушно кивают и, когда за мачехиной кузиной захлопывается дверь, поспешно принимаются за работу. Всех шестерых барышень довольно споро разоблачают — они остаются в гримёрке в одних рубашках. А там уж ловкие пальчики горничных делают работу — надеваются корсеты, чулки, туфли, шелестят юбки платьев, натянутые на кринолины или фижмы.

Софике действительно почти не затягивают корсет — её грудь и живот оказываются почти не сжаты. Лишь настолько, чтобы было возможно надеть жёлто-оранжевое пышное платье, густо украшенное разноцветными искусственными листьями. На Софике поправляют лиф платья, чтобы из-под выреза не торчало кромки корсета или нижней рубашки. Теперь остаётся только причёска — перчаток леди Осени отчего-то не полагается.

Софике помогают присесть на пуфик, и она оглядывается вокруг.

Амалья, как замечает Софика, смотрится чудесно в своём пышном сценическом костюме, а Руфине определённо не достаёт выражения мягкости на лице, чтобы выглядеть достаточно правдоподобно в своей роли. Светло-бежевые платья тройняшек Домирре почти не различаются между собой.

Впрочем, и Руфина, и тройняшки своим внешним видом, пожалуй, напоминают иллюстрации из детской книжки к этой сказке — пусть всем четверым определённо стоит напустить на лица совсем другие выражения.

А вот Амалья, на взгляд Софики, совсем не похожа на ту картинку из книжки — там у Зимы было прекрасное, но суровое лицо, не похожее отчего-то ни на мужское, ни на женское, одеяние было свободным и белым с серебром, а не голубым (да и, по правде говоря, Зима оттуда не носила платьев, а скорее нечто, похожее на свободные штаны), а белоснежные волосы стянуты на затылке в идеально ровный узел. Не было никаких локонов, словно выбивающихся из причёски, не было никакого корсета, не было никаких блестящих полупрозрачных серёжек, никакого головного убора и никакой белой кружевной фаты, напоминающей об узорах на окнах морозной зимой.

И Софика не знает, кто из них красивее — та суровая, необыкновенная Зима из книжки или живая, родная и очень хорошенькая Амалья в своём голубом платье с фижмами.

Впрочем, Амалья сейчас бледна почти так же, как Зима из детской книжки. Она дышит словно через раз и порой кидает обеспокоенные и несколько даже беспомощные взгляды то на Софику, то на Руфину. А ещё у Амальи едва заметно подрагивают руки, и это кажется ужасно неправильным.

Длинные каштановые волосы Софики сначала расплетают, а потом укладывают высоко и пышно, украшают лентами и заколками в цветовой гамме её сценического платья. Эти украшения лежат на её голове, словно венец из разноцветных осенних листьев. Над образом Софики определённо хлопочут — вероятно, мачехина кузина даёт какие-то особые распоряжения. Не всё ли равно?..

Это, кажется, последняя часть подготовки её сценического образа — вон, с тройняшками Домирре и Руфиной горничные уже давно управились.

— Барышне идёт платье!.. — довольно бормочет горничная, разглядывая плод своих стараний, когда последний листик ложится в венец на голове Софики. — Барышне идут яркие цвета!..

И Софика улыбается ей. И приподнимается со своего места и подходит к бледной, перепуганной Амалье. Той как раз укладывают в пышную причёску туго завитые светлые локоны. Амалья тоже старается улыбнуться. Не получается — как не получалось у Софики улыбнуться вчерашним вечером.

— Эй! Всё будет хорошо! — чуть шутливо Софика. — Ты поёшь лучше всех на свете! Что может пойти не так?

Амалья лишь кивает — как-то нервно, почти отчаянно и едва ли не судорожно, раскрывая было рот, чтобы что-то сказать, но замолкая, так и не начав говорить — и, вероятно, пытаясь успокоиться, цепляется едва ли не мёртвой хваткой в протянутую ей ладонь Софики.

Пальцы у Амальи просто ледяные.

 

Проходит, должно быть, ещё полчаса, прежде чем все девушки из пансиона мачехиной кузины оказываются за сценой. Все уже одеты в свои сценические костюмы. Констанция одета проще многих — и это, кажется, не слишком-то ей нравится. Софика, впрочем, считает, что так ей идёт гораздо больше — слишком много кружева, оборок и драгоценностей едва ли способны кого-либо сделать действительно красивым.

Арабелла стоит совсем рядом кулисами в своём зелёном пышном платье, напоминающем нечто среднее между платьями Софики и Амальи, одетая в платье музы Татьяна смотрит на всех словно свысока, цветочница-Ребекка нервно мнётся и шепчет что-то вороне-Бригитте...

Жюли одета разбойницей — на ней довольно причудливое одеяние с подобием мехового короткого жилета, меховой шапки отчего-то с пером и красной юбки. Две девочки — Джакетта и ещё одна, имени которой Софика не знает — в мужских костюмах. И Софика, всегда предпочитавшая удобство больше красоты, с досадой думает, что ей роль главного героя или белокурого вздорного герцога не светили хотя бы потому, что для них следовало обладать гораздо более низким голосом.

Последней в этом закулисье появляется одна из девушек, играющих цветочниц — хрупкая, маленькая и румяная, облачённая в странное яркое платье с турнюром и вышитым цветами жилетом. Она что-то шепчет двоим своим соседкам и те приглушённо ахают.

Среди воспитанниц пансиона мачехиной кузины вдруг проходит шёпот — юный красивый герцог был убит вчера на дуэли, а на бароне Сиенаре не оказалось ни царапинки. Новость распространяется, словно лесной пожар, а потом все затихают и кидают на Софику взволнованные, сочувственные взгляды. Нет, не все, всё-таки. Пара-тройка девушек смотрят на Софику скорее с неким пренебрежением и даже раздражением, а не сочувствием.

А Софика с каким-то удивлением думает, что её, пожалуй, не должно так успокаивать известие о смерти человека. Хорошие брелиакцы не думают о смерти кого-либо с таким вздохом облегчения. Но Софика думает — ей настолько хорошо от осознания того факта, что Тобиас жив, что жизнь или смерть какого-то герцога не имеет никакого смысла.

Этого герцога она даже не видела ни разу в жизни, чтобы иметь возможность хотя бы лицо его представить — Софика напоминает это себе, и на душе у неё и вовсе становится хорошо. Какое ей дело до этого человека, жив он или мёртв?.. Если уж и переживать — то только о тех, кого она знает. О Гесиме. О Тобиасе. О Джеке. О графе Уильяме. Об отце и мачехе. О сёстрах, в конце концов! Тем более, что сестёр у Софики теперь трое.

Сегодняшний спектакль определённо должен иметь успех — эта мысль приходит Софике почти одновременно с радостью от известия, что Тобиас жив. Амалья, Констанция и Джакетта поют главные роли, Арабелла мелькнёт в нескольких сценах, в одной сцене мелькнёт и Софика — выйдет на сцену, пропоёт свою арию, а затем уйдёт и займёт местечко поудобнее, чтобы тихонько слушать голос Амальи. Что тут вообще может быть сложного?..

Даже известие о том, что в зале будет присутствовать кронпринцесса Эденлия Софику не беспокоит — та, кажется, ровесница Руфины. Она и сама совсем юная — может ли она критиковать их выступление всерьёз?..

Раздаётся звонок — так всегда звонят перед театральным выступлением, напоминает себе Софика.

Спустя какое-то время — звонок повторяется. А потом — ещё раз.

Начинает играть музыка — небольшая, но довольно забавная увертюра, которую Софика думает как-нибудь научиться играть на рояле. На Амалью с каждым мгновеньем становится всё жальче смотреть. Она едва не кусает ногти от волнения, едва не теребит свою фату. Амалья тяжело и как-то отрывисто дышит, а лицо её почти сравнялось по цвету с белоснежной фатой.

— Я даже не думала, что волнуюсь, пока не спектакль не стал таким близким! — бормочет Амалья перед самым выходом на сцену. — Вдруг — я не справлюсь?.. Вдруг — опозорюсь?.. Там столько людей... Там будет кронпринцесса Эденлия!.. Она ведь столь важная особа...

Но Амалья поднимается на сцену и поёт так прелестно и замечательно, словно не она едва не грохнулась в обморок от переживаний всего минутой раньше. Голос у Амальи сильный и хороший — она допевает вступительную арию Зимы и остаётся на сцене, на которую теперь вступает Констанция.

Теперь арию главной героини поёт Констанция — она совсем отличается по настроению от той, что принадлежит Зиме. Потом Констанция и Амалья поют дуэтом — словно бы говоря что-то одновременно, но совершенно по-разному...

Софика слушает долго-долго — и этот дуэт Амальи и Констанции, и выбежавшую на сцену Джакетту, и песню вьюги и метели, что исполняется Зимой, а затем и песню плача главной героини... Девочки выходят на сцену одна за другой. Некоторые затем покидают её — как несколько цветочниц, а затем придворные и вздорные герцог и герцогиня. Софика, заслушавшись, едва не забывает о том, что ей самой пора выходить на сцену — расталкивает её Жюли, оказавшаяся несколько более внимательной.

Оказавшись на сцене, Софика едва не теряется: в зале полным-полно народу. Даже больше, чем в то ночное приключение с Джеком. Софика вдруг замечает фигуру Тобиаса, прислонившегося к одной из белых мраморных колонн. Уильям тоже в зале — он сидит почти перед самой сценой. Неподалёку от кронпринцессы Эденлии. А ещё в зале присутствуют Джек и Гесим — в самом конце. Джек даже машет Софике, едва не заставляя её улыбнуться.

Впрочем, Софика вступает вовремя. Даже удивляется несколько тому, что всё-таки делает это.

Свою арию Софика поёт хорошо. Нигде не запинается, нигде не забывает слов, и голос её льётся вполне легко. Быть может, всё не столь прекрасно, как на занятиях (о, на уроках Софика поёт гораздо лучше, чем здесь, на сцене), но всё выходит вполне сносно — во всяком случае, помогающая ей сойти со сцены Жюли, кажется, пребывает в полном восторге.

А Софика вдруг чувствует, как пылают её щёки — должно быть, невозможно раскрасневшиеся от волнения и радости. И Софика, пройдя несколько шагов до ближайшей стены, закрывает пылающее лицо руками и никак не может сдержать рвущегося из груди смеха.

— Умница! Умница! Вы справились! — шепчет оставшаяся за кулисами мачехина кузина, подбегая к Софике так скоро, что впору удивиться. — Попейте воды теперь. И отдыхайте до занавеса — затем придётся выйти на поклон и после пообщаться с гостями господина герцога.

Стакан с водой ей почти тут же суют под руку, и Софика опустошает его залпом, едва не подавившись. От этого становится легче — стакан она возвращает той горничной, что его принесла. Софика улыбается мачехиной кузине и прислоняется к стене, не слишком-то заботясь о платье и причёске. Теперь — всё. Теперь дело за Амальей и Констанцией, спорящих на сцене о Джакетте.

И за Жюли и другими разбойницами — их черёд петь ещё не наступил. Но зато скоро наступит.

Софика теперь может отдохнуть. Что она и делает — прислушивается к тому, как идёт спектакль и думает о том, каково, должно быть, Амалье, которая не имеет возможности сойти со сцены до самого конца спектакля.

Выходить на поклон и общаться с гостями герцога Синдриллона Софика не боится. Напротив, она даже ждёт этого — это даст ей возможность немного поболтать с Джеком и Гесимом, извиниться перед графом Уильямом за вчерашнее недомогание и, возможно, объясниться с Тобиасом.

И она покорно ждёт окончания спектакля — заключительное трио Амальи, Констанции и Джакетты кажется Софике почти столь же прелестным, что и увертюра. И его она тоже почти что хочет наиграть на фортепиано. Если, конечно, по нотам окажется не слишком сложно — долго сидеть за роялем Софике определённо не хватит терпения.

На поклоне Софика вместе со всеми девушками делает реверанс — одновременно. Этому их учили, наверное, целую неделю.

Занавес опускается.

Ноги у Амальи едва не подкашиваются тут же — она хватает Констанцию за руку и едва не повисает на ней. Впрочем, со сцены Амалья спускается почти что без посторонней помощи. И тут же бросается к мачехиной кузине в объятья.

Что тут начинается! Софика предполагает, что именно так все хлопотали над ней вчера — начинается беготня, суета, подскакивает кто-то из девочек с веером, тут же раскрываемым, Амалью тут же принимаются обмахивать, Амалье приносят стакан воды (кажется, та же горничная, что и Софике), её усаживают на единственное найденное за кулисами кресло и принимаются наперебой шептать о том, как прекрасно всё прошло и как замечательно она спела.

Амалья приходит в себя довольно быстро. Она кивает, отвечает на поздравления и увещевания весьма осознанно и вовремя. Впрочем, выпивает Амалья как минимум три стакана воды, прежде чем поднимается из кресла. Софика видит, что пальцы у неё больше так не дрожат, но губы и лицо по-прежнему совсем белые.

— Сможете присутствовать на фуршете, моя милая? — ласково интересуется мачехина кузина, осторожно придерживая Амалью за локоть. — Стоит дать благодарной публике хоть ещё несколько мгновений посмотреть на всех вас!

Амалья кивает. Софика вдруг думает, что ей определённо стоит хорошенько поесть — если только эти вечные предрассудки о том, что барышне стоит есть, словно птичке, не помешают ей. Сама Софика собирается наброситься на еду ястребом — они ведь тоже птички, — если только обнаружит хоть что-нибудь более-менее вкусное, а Руфина и мачехина кузина не станут маячить у неё за спиной.

Фуршет начинается с небольшого поздравления от кронпринцессы Эденлии — та благодарит всех воспитанниц пансиона мадам Шенно, столь чудесно выступивших сегодня, а затем передаёт слово герцогу Синдриллону, который, сказав ещё десятка три слов, предлагает гостям приступить к беседе и угощениям (не совсем так, но Софика слышит в его словах именно это).

Джека и Гесима Софика глазами не находит, а граф Уильям улыбается ей, стоя рядом с кронпринцессой Эденлии. Он же что-то говорит герцогу Синдриллону, что тот, усмехнувшись как-то жёстко и неприятно, отвечает что-то, должно быть, весьма резкое и неприятное. Тобиас же сейчас общается с той высокой недовольной женщиной — со своей сестрой.

Софика почти сразу же съедает пару канапе и выпивает стакан сока — Жюли в это время успевает выпить сока втрое больше, а канапе, фруктов и маленьких пирожных набрать почти полную тарелку. Софика хихикает и осторожно тащит с тарелки Жюли канапе с рыбой и пару долек мандарина.

Руфина, кажется, посылает ей укоризненный взгляд, но Софика снова хихикает и хватает со стола тарталетку с паштетом. Всё равно Руфина, как и мачехина кузина, сейчас гораздо больше занята тем, не почувствует ли себя Амалья слишком дурно. А Софике это только на руку.

Последнее угощение очень нравится ей, и Софика берёт тарелку и кладёт в неё ещё три тарталетки с паштетом. Она следит за Тобиасом — а точнее, за его сестрой. Когда уже эта женщина уйдёт? Софика не уверена, что выдержит, если та будет стоять с Тобиасом весь сегодняшний вечер!.. Не говоря уже о том, что мачехина кузина и Руфина определённо не одобрят, если Софика заговорит с Тобиасом.

Но сестра Тобиаса, наконец, уходит — кажется, весьма разозлившись на него. Софика осторожно оглядывается на мачехину кузину, доедает последнюю из трёх оставшихся тарталеток и отдаёт тарелку Жюли, которая удивлённо ойкает, но, к счастью, успевает догадаться, что сейчас не лучшее время для вопросов.

— О, как же я вас ненавижу! — шепчет Софика, быстрым шагом пересекая разделяющее её и Тобиаса расстояние, когда убеждается, что мачехина кузина гораздо больше занята всё ещё бледной и взволнованной Амальей. — Ненавижу! Ненавижу!

Софике хочется то ли ударить его, то ли кинуться ему на шею. И она никак не может решить, чего хочется больше — быть может, стоит сделать и то, и другое.

Тобиас кажется удивлённым и словно чуточку уязвлённым. На нём невыносимо яркий камзол, а кафтана отчего-то нет, хотя Софика почти уверена, что спектакль Тобиас смотрел в кафтане. Жёсткие вьющиеся волосы Тобиаса несколько приглажены, но не перестают смотреться чуточку небрежно. Впрочем, внешний облик Тобиаса и вовсе кажется Софике несколько непривычным.

— Я бы вас на радостях, что вы живы, расцеловала, — признаётся Софика нехотя и словно смущённо, — но в таком случае, боюсь, наша грымза точно меня запрёт в стенах пансиона по меньшей мере до осени.

— Так ненавидите вы меня или хотите расцеловать? — интересуется Тобиас, мягко улыбнувшись, и это выражение уязвлённости, даже некоторой почти обиды, исчезает из его глаз.

Он снова кажется уверенным. И почти воодушевлённым. Он смотрит на Софику прямо, открыто и с каким-то почти восхищением, которое ей определённо кажется приятным, но которого она едва может ему простить — потому что восхищается он, должно быть, покойной леди Евой, которую видит в чертах Софики. В самой Софике, пожалуй, не слишком-то много восхитительного.

— О, разумеется — всё и сразу! — нехотя делает ещё одно признание Софика, и тут же хитро улыбается, снова почувствовав необходимость немного пококетничать. — Не то чтобы вы вообще заслуживали, чтобы я вас целовала после этой дуэли...

Тобиас негромко смеётся. Впрочем, и этого, должно быть, вполне достаточно, чтобы привлечь взгляды воспитанниц пансиона мачехиной кузины или людей, что стоят неподалёку. Софика как-нибудь потом подумает об этом. Не сейчас, когда Софика изо всех сил старается представить, что восхищение Тобиаса направленно именно на неё — на юную дебютантку Софику в платье леди Осени, а не на покойную леди Еву, быть заменой которой Софика уж точно не желает.

— А ведь в нашу третью встречу вы поцеловали меня, — тянет Тобиас, улыбаясь мягко и ласково. — Быть может, учитывая, что дуэль была немного связана с сохранностью в свете вашей репутации — не думайте только, что я смею в чём-то вас упрекнуть, — когда-нибудь вы снова это сделаете?

Софика едва не вспыхивает от гнева. Она хочет даже топнуть ногой, развернуться и быстрым шагом вернуться к столу с вкусными кушаньями, из которых теперь едва ли хоть одно полезет ей в горло, но, заглянув в смеющиеся добрые глаза Тобиаса, в мгновенье передумывает.

— Репутация не может быть дороже чьей-либо жизни! — убеждённо шепчет Софика, сильно нахмурившись. — Что, если бы вы — погибли на этой глупой дуэли?

Слова слетают с её губ быстрее, чем она того желает, но на душе её почти сразу же становится так легко и хорошо, что Софика вмиг становится готова пропеть арию Осени ещё несколько раз. Софика вдруг наконец произносит то, что мучило её эти два дня. И это больше не терзает её. Не беспокоит. Эти слова словно вскрывают в её душе тот нарыв беспокойства, страха и боли.

— Не беспокойтесь, Софика — мне обычно везёт и в игре, и в дуэлях! — отвечает Тобиас спокойно и уверенно, и Софика Траммо думает, что он определённо не брелиакец. — К тому же, я предпочитаю рассчитывать ещё на кое-что помимо везения.

Некоторое время Софика молчит, не зная, что на это можно ответить. Она не смотрит в сторону мачехиной кузины и девочек из её пансиона — Софика не уверена, что хочет сейчас видеть их взгляды. Она и думать-то о них не слишком хочет. Только вот никак не получается.

— Вы, и вправду, убили того герцога? — интересуется Софика несколько бодрее, чем определённо следует, и тут же добавляет несколько смущённо: — Так говорят девочки, а до них сплетни долетают гораздо быстрее, чем до меня.

Тобиас снова негромко смеётся. Софику даже снова посещает желание как следует его стукнуть. Она не знает — не издевается ли он над ней. О, издевательств над собой Софика определённо терпеть не желает! Впрочем, обидеться как следует Софика не успевает — Тобиас отвечает ей прежде.

— Герцог был болтлив и не совсем дурак — худшего сочетания и не придумать, знаете ли! — усмехается Тобиас, отсмеявшись. — А вы, оказывается, довольно легко приняли его смерть, раз спрашиваете с таким интересом!

Софика пожимает плечами и, кокетливо улыбнувшись, бросает на Тобиаса взгляд из-под тёмных ресниц.

— Я ведь его даже в лицо не знаю! — замечает Софика чуть насмешливо. — С чего мне горевать по человеку, которого я и не помню?..

Софика чуть поворачивается на каблучках своих сценических туфель и желает ответить ещё что-нибудь насмешливое и забавное Тобиасу, но натыкается на настороженный взгляд Руфины, которая определённо готовится подойти к ним — мачехина кузина, по счастью, всё ещё занята Амальей и тем, как хвалят (вероятно) её герцог Синдриллон и кронпринцесса Эденлия.

Руфина определённо не слишком-то жалует Тобиаса, вспоминается Софике. Не то чтобы в этом не было некоторой доли вины самой Софики, не сумевшей как следует объяснить все тонкости сложившейся недавно на поэтическом вечере ситуации. Но сейчас Руфина может и не послушать всех возможных объяснений — тем более, что объяснять это сейчас не слишком-то удобно.

— Пригласите меня как-нибудь кататься на лодке! — задорно улыбается Софика, подмигивая Тобиасу. — Или на верховую прогулку! Я обожаю кататься верхом! И знайте, что я этого от вас жду в самом ближайшем времени!

Дожидаться ответа Софика не собирается — теперь стоит подойти к Руфине ближе, чем это сделает она сама.

Ликования своей младшей сестры Амальи по поводу приглашения на чай к кронпринцессе Мейлге Софика Траммо не разделяет сразу по нескольким причинам — во-первых, подобное мероприятие предполагает безукоризненное следование всем правилам этикета, которым Софика никогда не отличалась, а во-вторых обещает примерку специально пошитого для этого дня платья как раз в то утро, в которое у неё, Софики, намечалось свободное время.

По правде говоря, Софика вообще не может понять, почему кронпринцессе не пригласить их на конную прогулку или пикник — во всяком случае, это хотя бы можно было бы счесть весёлым. И Софика едва удерживается от подобного комментария, хотя язык у неё едва ли не чешется от желания высказать свою точку зрения на подобные традиции.

По правде говоря, удерживает Софику только то, что она не слишком-то желает привлекать к себе внимание сейчас — Софика уже успела себе поклясться, что обязательно вылезет из окошка своей спальни едва ли не сразу же после отбоя, чтобы навестить Гесима (и, возможно, Джека, если тот окажется в той квартирке). Подобный же проступок — неумение удержать язык за зубами — может заставить мачехину кузину следить за Софикой пристальнее. Или — что гораздо хуже — подселить её обратно в комнату к сёстрам, чтобы те могли за ней присмотреть.

А это совсем ни к чему.

— Это так чудесно! — шепчет Амалья счастливо, невесомо приобнимая Софику и едва не пускаясь в пляс от радости. — Только представь — мы будем пить чай в королевском дворце!..

Софика не видит ничего чудесного в том, чтобы пить чай под внимательными взглядами фрейлин и стражников кронпринцессы. Это обещает лишь лишние хлопоты и переживания в день, который у всех воспитанниц пансиона мачехиной кузины будет свободным и от пикников с балами, и от театра, и от занятий.

У Амальи всё ещё завиты светлые волосы. Ей — впрочем, как и всем остальным, — ещё не переменили причёски, хотя сценического платья нет уже ни на одной из воспитанниц мачехиной кузины. Сценические платья им пришлось сменить на повседневные перед самым выходом из особняка герцога Синдриллона.

Они все — воспитанницы пансиона — стоят в столовой, не смея пока прикоснуться к трапезе. Мачехина кузина стоит около своего стула с очень высокой спинкой и зачитывает правила поведения в королевском дворце Мейлге — и правил так много, что Софика не уверена, что сумеет упомнить хотя бы десятую часть. И мачехина кузина всё говорит и говорит, едва не вгоняя Софику в полудрёму.

А у Амальи лицо светится самым искренним счастьем, и Софика, по правде говоря, не считает хорошей идеей спускать её с небес на землю. Когда глаза у Амальи такие восторженные, не приходится ждать от неё излишнего пристрастия к сплетням, сводничеству и глупым выводам. Поэтому Софика предпочитает лишь пожать неопределённо плечами и не сказать ровным счётом ничего такого, за что она может схлопотать очередное наказание (и ведь мачеха уже давным-давно знает, что подобное примерное поведение не может быть ничем иным, как предвестьем очередной нелепой выходки).

Руфина ликования Амальи, как и Софика, не разделяет. Вероятно, впрочем, что несколько по другой причине — с каждого из ученических спектаклей кронпринцесса приглашает к себе на чай по три девушки. Из пансиона мачехиной кузины в число «избранных» попадают трое — Амалья, Констанция и Софика. Им предстоит посетить королевский дворец следующим утром после шестого бала и показать своё умение вести себя в обществе особы королевских кровей.

И, по правде говоря, Софика не слишком уверена в том, что достойна подобной чести (и тем более — что хочет её).

Участь эта слишком сковывает, слишком ко многому обязывает, связывает словно по рукам и ногам — делать так, не делать эдак, ступать степенно, говорить негромко, но при том не бормотать себе под нос, садиться на такие-то стулья, садиться после таких-то слов и обязательно вставать, как только произойдёт нечто ещё... Ну уж нет! Софика точно не желает, чтобы в её жизни появлялись дополнительные правила и ограничения.

Быть может, Руфина может заменить её на этом чаепитии?..

Софика не вполне уверена и в том, отражается ли на лице Руфины зависть или же то жгучее, болезненное беспокойство за младших сестёр, но точно может сказать, что Руфина определённо кажется недовольной. Уж узнать эту сестрицыну эмоцию у Софики получилось бы даже с закрытыми глазами!..

Спросить у Руфины, что именно ей не нравится, Софика, правда, не успевает — мачехина кузина просит воспитанниц приступить к трапезе, а Софику чуть ли не притягивает к себе за руку Жюли, почти толкая на место между собой и Долли. Руфина оказывается оттеснена к другому концу стола — девочки словно стараются обступить Софику со всех сторон.

Куда уж Руфине тягаться с их напором?

— Этот барон!.. — шепчет Жюли одновременно и с восторгом, и с ужасом, почти прижимаясь к плечу Софики. — Так они, получается, оба были в тебя влюблены? Он и этот герцог?.. Эта дуэль действительно произошла из-за тебя?

На столе как раз появляются чай с молоком — Софика, в отличие от Руфины, Амальи и мачехиной кузины считает этот напиток редкой гадостью — и весьма неплохие сырники с смородиновым вареньем. У мачехи, правда, варенье выходит много вкуснее. Да и сырники, пожалуй, тоже.

Дома у них, по правде говоря, чаще всего готовит кухарка — кухарка появилась в доме Траммо через пару недель после появления мачехи, — но мачеха очень любит печь — пироги, печенье, жарить сырники на большой чугунной сковородке, ручка которой облеплена чем-то чёрным. И Софика крайне любит таскать сырники прямо со сковородки, обжигаясь и обязательно макая их во все баночки подряд (из-за чего мачеха обыкновенно откладывает варенье в маленькие отдельные баночки специально для Софики).

— Жюли!.. — почти вскрикивает испуганно Долли, а потом, кинув беспокойный взгляд на мачехину кузину, придвигается чуть ближе. — Софика, как ты? И этот барон... О чём ты с ним говорила?

Со стула напротив на Софику с нескрываемым любопытством глядит Джульетта. Рядом с Джульеттой сидит Арабелла. На Арабелле всё то же платье с возмутительно глубоким вырезом, за которое мачехина кузина уже успела её отчитать, а на губах Арабеллы застыла гораздо более приятная улыбка, чем обычно.

— Он так смотрел на тебя! — тихонько говорит Арабелла, вздыхая и хитренько улыбаясь. — Я сразу подумала — зачем нужен какой-то мальчишка, если на тебя смотрит подобный мужчина!..

Софика смотрит на Арабеллу почти удивлённо. Мысль эта отзывается в её сердце каким-то странным чувством, каким-то едва уловимым волнением. Жюли рядом хихикает — кажется, это ведь та самая Жюли, которая призывала её, Софику, обращать на мужчин гораздо меньше внимания — и тут же прикрывает рот ладошкой.

— Разве он не слишком стар для неё? — удивляется Джакетта словно откуда-то издали. — У барона сын вот-вот войдёт в возраст, в который мужчине стоит искать себе жену, разве нет?..

Софика молча усмехается и накалывает сырник на вилку, а потом макает его в крошечную крынку с вареньем, стоящую прямо на её тарелке. В варенье Софике, к счастью, почти не попадается ягод — лишь густой тёмно-малиновый сироп.

— Много ты понимаешь! — фыркает Арабелла с самым снисходительным видом. — Барон — богат, весьма принимаем в свете и вполне недурён собой! А что сын... Это ведь и хорошо — ему не будет дела до того, будут рождаться девочки или мальчики!.. Наследник-то имеется!

Софика старается не улыбаться — откусывает от первого из сырников, а затем снова макает его в варенье. Сырник, как и ожидалось, оказывается весьма неплохим, пусть и не столь замечательным, что и у мачехи.

Или же всё дело в том, что Софика любит хватать их прямо со сковородки?..

Пожалуй, не стоит исключать такого варианта.

— Ну расскажи же всё, душечка! — раздаётся шёпот откуда-то справа.

Это «расскажи» подхватывается со всех сторон. Кто-то задаёт свои вопросы — о том, как Софика успела познакомиться с герцогом, о том, как танцует барон (теперь мнения о том, за кого переживала Софика последние дни, разделяются), о том, собирается ли Софика отложить танец или два для барона на свой шестой бал, о том, какие цветы она подобрала к своему платью и какой головной убор предпочтёт на осенний маскарад (Софика не вполне уверена, что сёстрам Траммо придётся задержаться в столице на столь долгий срок)...

Софика успевает ответить лишь то, что к платью на шестой бал она выбрала лилии — о том, какого цвета будут эти лилии, разумеется, не упоминается. Не хватает ещё, чтобы мачехиной кузине пришло в голову посмотреть раньше времени, что за платье подобрала себе Софика — а вот белые лилии чаще всего подбираются к голубому или жёлтому шёлку, что, быть может, встречается в платьях дебютанток не столь часто, но всё же иногда попадается.

— Как чудесно!.. — вздыхает предвкушающе кто-то рядом. — Ты наденешь жёлтое? Как для пикника?

Кажется, голос принадлежит Долли. И снова со всех сторон слышится «расскажи» — и много из них вопросов о платье. Платья на шестой бал, насколько Софика понимает, вообще крайне важная часть в жизни любой дебютантки. Хотя бы потому, что их позволено выбирать самостоятельно, опираясь лишь на стандартный фасон (с узкой, стянутой корсетом талией и крайне широкой юбкой) и то, что обязательно должны присутствовать цветы.

— Барышни! — строго окликает воспитанниц мачехина кузина, и голос у неё словно соткан из металла. — Даже принимая во внимание испытанное вами сегодня волнение, я не могу позволить вам галдеть, словно стая сорок!

Окрик мачехиной кузины позволяет Софике сохранить цвет и материал платья для шестого бала в тайне, не прибегая при этом к вранью (Софика не уверена, что сумела бы сдержаться под натиском любопытствующих девчонок пансиона).

Все тут же послушно замолкают (и Софику это, по правде говоря, одновременно и сердит, и радует) и принимаются за еду. Оставшееся время ужин проходит почти в полной тишине. Слышно лишь, как девушки аккуратно отрезают от своих сырников кусочки. Никто из них больше не произносит ни слова.

Софика со своими сырниками управляется быстрее прочих (но она, стоит признаться, и не утруждает себя использованием ножа). Чай же она и вовсе оставляет без внимания — от подобного сочетания продуктов ведь и затошнить может, что в данную минуту совсем некстати.

После ужина мачехина кузина напоминает воспитанницам о завтрашнем пикнике (и о том, что в последующие несколько дней у некоторых из девушек будут расписаны какие-то танцы на шестой бал). И о том, что некоторые из кавалеров определённо будут приглашать нескольких девушек одновременно, что ни в коем случае не должно привести к ссоре между воспитанницами (Софика слышит, как Арабелла шепчет кому-то, что три года назад в пансионе мачехиной кузины разгорелась самая настоящая драка из-за столь ничтожного повода).

Софика с усмешкой думает, что у неё-то уже на сегодняшнем фуршете оказывается расписанной едва ли не большая часть танцев. По правде говоря, вроде как считается не слишком вежливым расписывать больше половины танцев на шестой бал — насколько Софика знает из разговоров воспитанниц пансиона мачехиной кузины, — но и Тобиас, и Уильям, к которым Софика обратилась за советом по этому поводу, уверили, что можно расписать заранее вообще все танцы.

Софика встаёт из-за стола одна из первых, благодарит — неожиданно достаточно вежливо, пусть и забывает про книксен — мачехину кузину за ужин и неспешно направляется к себе — стоит как можно скорее расплести причёску, оставшуюся со спектакля, переодеться в привезённую из дома старую одежду Гесима да разыскать в груде хлама в своём шкафу старые разношенные ботинки, которым нет цены, если хочется ходить или бегать с комфортом.

— Я верну тебе книгу завтра, — шепчет Софика Жюли, когда та догоняет её на лестнице. — И я бы хотела одолжить у тебя ещё, если есть.

Жюли подмигивает ей. У Жюли в глазах — какая-то новая, возмутительно дерзкая идея, о которой Софика не решается отчего-то спрашивать. И уж тем более — останавливать.

Накатывает щекочущее предчувствие — об этой идее Софика обязательно узнает в скором времени. И обязательно восхитится очередной выходкой Жюли — расцелует эту невозможную, замечательную девчонку и, быть может, и сама решится на нечто подобное. Если не хуже.

О, да Руфина, должно быть, сочтёт цвет платья Софики для следующего бала самым шокирующим и скандальным событием в своей жизни (и выпустит из виду даже выпускной экзамен по «основам добродетели» этой весной, на который Софика напрочь забыла надеть приличествующий школьной форме фартук — школьное платье, на взгляд Софики, было хорошо само по себе и своим цветом, и своей длиной, и шириной юбки, но определённо нуждалось в кожаном ремешке на талии, что тоже не осталось без внимания как этой занудной инспектриссы, принимавшей экзамен, так и Руфины)!

Не то чтобы Софика действительно считала столь маленькую шалость действительно заслуживающей скандала — как до сих пор не считает проступком тот случай на своём первом балу.

Софика плотно закрывает за собой дверь спальни и, наконец, позволяет себе вытащить все шпильки из причёски. О, как она об этом мечтала, как минимум, последний час!.. Разувается Софика почти столь же проворно — и ботинки оказываются вдруг в совершенно разных углах комнатки.

Мысль о том, что стоит найти старые, заштопанные мачехой коричневые чулки, приходит Софике в голову не сразу — сначала она даже не задумывается об этом (ровно до той поры, как видит валяющийся на кровати ещё совсем недавно целый чёрный чулок с зияющей на пятке дыркой).

Вероятность того, что не останется ни одной пары целых чулок и это (что гораздо хуже) может быть замечено мачехиной кузиной, которая определённо не одобрит дырки (и даже заплатки) на пятках или носках одной из своей подопечной (тем более, той, что по какому-то недоразумению оказывается в центре всеобщего внимания), заставляет Софику с раздражением стащить с себя целые — во всяком случае, пока ещё — чулки и закинуть их в шкаф.

Руфина входит в спальню Софики в тот самый неудобный, самый неподходящий для этого миг — когда Софика ползает по полу на коленках и старательно ищет, куда могла закинуть чулки. Руфина же появляется в комнате сестры уже полностью переодетой, умытой, по-домашнему (и при том — весьма аккуратно) причёсанной и, вероятно, успевшей уже прочесть очередные скучные наставления из одной из своих книжек. И вообще, Руфина выглядит почти загадочно серьёзной.

Нет, разумеется, Софика считает, что её старшая сестра до смешного серьёзна в любой миг своего существования (довольно скучного, пожалуй, если уж задуматься) и почти что напрочь лишена чувства юмора, но сегодня, Софика готова в этом поклясться на чём угодно, эта серьёзность переходит всяческие границы.

— Барон Сиенар — не самый хороший человек, Софика, — выдаёт Руфина довольно решительно. — В первую очередь, он — дуэлянт. Это уж известно точно — не из каких-то невнятных слухов. Не понимаю, зачем ты с ним говоришь — не стоит девушке находиться в обществе мужчины с такой репутацией.

Голос у Руфины, впрочем, дрожит, а она сама выглядит, словно натянутая струна — это сравнение отчего-то вызывает у Софики усмешку. Или, быть может, усмешку вызывают слова о репутации?..

— Не понимаю, о чём ты! — смеётся Софика, поспешно отворачиваясь от сестры и торопливо начиная шарить рукой под кроватью, стараясь создать видимость собственной занятости. — Ты, кажется, ничего не возражала против его общества, когда он вывозил нас в театр!..

Её — Софики — щёки, впрочем, пылают так сильно, так жарко, что это почти невыносимо. И Софика Траммо даже не может понять — почему. Ей хочется закрыть щёки руками, закрыться от пронзительного, цепкого взгляда Руфины. Ей хочется прогнать сестру. Софике почти досадно оттого, что Руфина говорит о нём. Плохо ли, хорошо ли — без разницы. Софика думает вдруг, что возразила бы Руфине в любом случае — из растравляющего её сердце духа противоречия.

Один коричневый чулок — с серой заплаткой на носке — находится как раз под кроватью. Чулок весь в пыли, но Софика определённо радуется находке. Теперь нужно только найти второй. И где он только может быть?.. Софика трёт лоб и кидает найденный чулок на прикроватную тумбочку.

— Тогда я ещё не слышала того, что про него говорят! — почти кричит Руфина, и Софика от неожиданности и удивления даже подскакивает на ноги, едва не стукнувшись коленкой об кровать.

— И что же про него говорят? — Софика принимается обследовать туалетный столик и ящики прикроватной тумбочки, старательно делая вид, что разговор не слишком-то её занимает.

С Амальей подобное могло бы сработать.

— О нём говорят... всякое, — Руфина тушуется и тут же хмурится. — Что он азартен, что не знает жалости и сострадания, что его репутация, пусть он и барон, и приближённый королевы, оставляет желать лучшего, что его жена... Что его жена зачахла потому, что он пренебрегал ею — а она ведь была святая женщина!..

Упоминание о леди Еве определённо не идёт на пользу настроению Софики, которой как раз удаётся найти второй чулок (что удивительно — под подушкой) — сколь бы ни была идеальна эта женщина, она пробуждает в сердце Софики лишь жгучую неприязнь. А, быть может, именно поэтому и пробуждает.

Свою же «неидеальность» Софика осознаёт с самого детства — вспыльчивость, упрямство, неусидчивость и неряшливость нельзя считать качествами, подходящими истинной леди, каковой должна являться каждая девушка из сколько-нибудь приличной семьи. А семью брелиакского пастора уж точно следует считать приличной. Но отчего-то до того, как Софика узнала о леди Еве, чужие идеальные манеры никогда не злили её столь сильно.

— Сдаётся мне, — пытается улыбнуться Софика, но улыбка получается какой-то колкой, злой, — что подобными женщинами как раз чаще всего пренебрегают. Я же скорее кокетка, дурочка или взбалмошная особа — выбирай, что хочешь.

Софика не узнаёт саму себя в этих холодных, колких словах. Словно бы это не её голос звучит сейчас. Словно это не она думает — так...

Руфина смотрит на Софику совершенно непередаваемым взглядом. Софика не может понять, чего в нём больше — какого-то всеобъемлющего удивления на грани шока, яркого, жгучего возмущения и некого разочарования, которое почему-то кажется Софике самым неприятным.

Руфина даже открывает рот — и тут же его закрывает, не найдясь, видимо, что сказать. Софика бросает второй найденный чулок на прикроватную тумбочку к его собрату (по несчастью — пошутила бы мачеха) и садится на свою кровать. Та тихонько скрипит, прогибаясь под ней.

Тишина в комнате кажется почти что гнетущей — Софика чувствует необъяснимые досаду и раздражения из-за вероятного разочарования Руфины, Руфина же молчит, кажется, не зная, что сказать, и за окном совсем-совсем тихо. Словно все звуки разом исчезли из этого мира.

— Нехорошо говорить так! — качает головой Руфина, наконец разрывая повисшее в воздухе молчание. — Леди Ева была достойнейшей женщиной, благотворительницей и истинной леди. Разве можно...

Хорошие слова о покойной леди Еве словно обжигают. Они лишь разжигают в Софике и без того ярко пылающий дух противоречия. Не соглашаться же! Не признавать же эту навязчивую идеальность давно умершей женщины!.. Софике хочется уязвить, уколоть Руфину — в отместку за тёплые слова о сопернице, что о соперничестве даже не знает.

— Можно — что? — Софика дёргает плечом совсем как Гесим в приступы злого упрямства и совсем как он снисходительно-колко улыбается. — Говорить плохо о мёртвых? Говорить плохо об истинных леди? Так я, вроде, про неё и слова дурного не сказала!

Руфину с детства выводят из себя подобные формулировки. И с детства выводят улыбки Гесима. Впрочем, Руфина терпеть не может столь много, что едва ли стоит пытаться избегать всех пунктов из этого списка!..

Софика забирается на кровать с ногами, обхватывает свои колени и бросает на Руфину взгляд, полный насмешливого вызова. Руфина поспешно шагает назад. Словно отшатывается — Софике кажется, что губы у её сестрицы побелели, а взгляд стал ещё более укоризненным.

За дверью слышатся шаги. Софика узнаёт их почти сразу — так в пансионе ходит только мачехина кузина. Её чуть торопливая уверенная поступь просто не может оказаться неузнанной. Руфина же, кажется, совсем не прислушивается, занятая своими мыслями.

Когда дверь в комнату Софики открывается, она может сдержать смех от мысли, что оказалась права — это действительно были шаги мачехиной кузины. У той, на удивление, даже не слишком воинственный вид.

— Идите к себе, юная леди! — хмурится мачехина кузина, заметив Руфину. — Уже пора спать.

Руфину сдувает из комнаты так быстро, что Софика не успевает опомниться. Зато успевает несколько — пусть и не слишком-то сильно — обидеться на сестру за то, что та оставила её наедине с наставницей.

У мачехиной кузины складка между бровей, но голос её, впрочем, кажется скорее усталым, чем строгим. Софику это, пожалуй, настораживает больше, чем радует — Софика не может отделаться от мысли, что это может грозить ей чем-то куда более нехорошим, чем открытая злость.

— Спокойной ночи, сударыня! — говорит мачехина кузина, и пусть в голосе её сквозит какое-то недоверие, тон её почти доброжелателен. — Я рада, что сегодняшнее представление прошло успешно. Постарайтесь вести себя так же примерно и на чаепитии у кронпринцессы Эденлии. Ближайшие дни вам следует посещать пикники и театральные представления, на которые вас будут приглашать. Я крайне надеюсь на то, что вы окажетесь столь же благоразумны, как и сегодня.

Софика совсем не уверена, что ей достанет благоразумия — сегодня-то благоразумной она оказалась лишь из-за пережитого волнения. Но говорить подобное мачехиной кузине Софика совсем не спешит, пусть ей почти неудержимо хочется ляпнуть нечто такое.

Мачехина кузина смотрит на Софику устало и совсем не сердито. Скорее даже по-доброму. Так иногда смотрит на Софику отец, когда она совершает нечто, не совсем приличное истинной леди — и от этого взгляда становится чуточку стыдно за с утра планируемую вылазку в квартиру Гесима.

Когда дверь за мачехиной кузиной закрывается, Софика едва может сдержать вздох облегчения. Так ведь возможно и отказаться со стыда от своих намерений, а Софика всегда гордилась своей привычкой доводить все свои маленькие шалости до конца любой ценой.

Дождавшись, когда все звуки в пансионе стихнут, Софика вылезает из-под одеяла, которое накинула на себя во время разговора с мачехиной кузиной. Волосы Софика торопливо заплетает в косу — в одну, так куда быстрее — и, нацепив коричневые чулки, обувается в удобные ботинки, в которых так приятно ходить.

Софика старается ступать как можно тише. И про себя молится, чтобы половицы не заскрипели под её ногами, ни сейчас, ни под утро, когда она вернётся. Того, что мачехина кузина может нагрянуть в её комнату во второй раз за сегодняшний вечер, Софика боится до дрожи в острых коленках.

Добраться до окна, толкнуть створку, чтобы распахнуть его, забраться на подоконник — всё это происходит так быстро, что Софика едва успевает об этом задуматься как следует.

Вылезти из окна своей спальни в этот раз получается ещё легче и быстрее, чем прежде. Софика ступает по карнизу совсем уверенно, совершенно не боясь делать шаг за шагом. А потом ловко перелезает на ветку раскидистого дерева, с которого слезть и вовсе выходит совсем легко.

Брести ночью по городу в одиночестве оказывается, впрочем, несколько боязно — с Джеком всё было гораздо проще и приятнее. А теперь Софика то и дело оглядывается по сторонам и вздрагивает от каждого шороха рядом с собой. В голову сами собой лезут истории о грабителях из всяких книжек, наподобие той, что дала Жюли. И Софика злится на себя за свою трусость, называет себя мысленно глупой курицей и проворно шагает всё дальше и дальше, стараясь не задерживаться нигде дольше, чем на пару секунд.

Где-то на вишнёвой аллее, испугавшись, словно маленькая, какого-то господина не самого благонравного вида, Софика и вовсе переходит на бег — и останавливается лишь на середине главной аллеи, а потом долго не может восстановить дыхание.

До пересечения кленовой и рябиновой аллей, где и находится дом Гесима, Софика добирается весьма быстро — пусть и гораздо медленнее, чем ей самой хотелось бы этого в эту ночь. Софика на цыпочках пробирается мимо задремавшего швейцара и почти взлетает по лестнице, ведущей на этаж, где проживает Гесим.

В голубую дверь с табличкой «64. Студент юридического университета Гесим Траммо» Софика по привычке барабанит изо всех сил и только потом, ойкнув после гневного оклика из какой-то из соседних квартирок, припоминает, что в данное время суток мало кто благосклонно отнесётся к шуму.

Гесим открывает дверь довольно скоро — много быстрее, чем в прошлый визит Софики.

У Гесима круги под глазами и губы искусаны до крови. И он определённо не выглядит человеком, которого разбудил стук в дверь — скорее уж человеком, что не спал уже несколько дней. И одет он вполне нормально, а не в ту старенькую фланелевую полосатую пижаму.

Рукава белой рубашки у Гесима закатаны почти к самым плечам, обнажая длинную глубокую царапину на левой руке (Софика никак не может понять, чем она была нанесена, и это почему-то её тревожит), а вьющиеся чёрные волосы — крашенные, вспоминает Софика слова Джека и старается не рассмеяться этой мысли — собраны в не слишком ровный узел сзади, а не рассыпаются по плечам. И Гесим обут, а не босиком — это тоже кажется Софике непривычным.

Гесим пропускает сестру в свою квартирку и плотно прикрывает дверь. На этот раз, в отличие от прошлого визита, комнатка освещена магией довольно-таки ярко. И Софика может полностью разглядеть всё её убогое убранство — зелёные, местами ободранные, обои, старенький резной комод, зачем-то выкрашенный в какой-то невнятный цвет и теперь совершенно облупившийся, книжный шкаф с покосившимися полками, старинный — впрочем, скорее уже ветхий — буфет, заполненный книгами, два разных кресла с прохудившейся обивкой, сломанная ширма, туалетный столик с треснувшим зеркалом (на столике виднеется две чернильницы и стопка писчей бумаги), старый выцветший и потёртый диван да нагромождение книг почти в каждом уголке комнаты. Свободного места нет практически нигде, и Софика не уверена, что в этой комнате вообще можно ступить, во что-нибудь не врезавшись.

Джек лежит — скорее, впрочем, валяется — на диване, закинув ноги на чуть ли не на спинку. В руках у Джека какая-то потрёпанная книжка (с картинками — замечает Софика), а на щеке темнеет довольно-таки внушительный синяк. Джек бросает на Софику удивлённый, чуточку рассеянный взгляд, но тут же усмехается в своей привычной манере и машет ей рукой.

— Ну, здравствуй, забавная отважная девчонка, пустившаяся в столь неблизкий путь ночью в полном одиночестве! — голос у Джека чуточку охрипший, но весьма весёлый.

Софика не успевает придумать, что ответить на его слова — Гесим встаёт между ней и Джеком, словно загораживая сестру от своего друга. У Гесима напряжена спина — и во всей его позе Софика может усмотреть явное сходство с Руфиной. Мысль эта Софику почти поражает.

— Не думаю, что ты заслужил общения с моей сестрой, Джек, раз уж ты решился на это безумие! — недовольно чеканит Гесим, складывая руки на груди и наклоняя голову чуть набок.

Эти слова заставляют Софику дёрнуться и едва не заскулить от нахлынувшего любопытства. Джек подмигивает ей, когда Софика выглядывает из-за спины Гесима. Что такого мог натворить Джек? Нет, конечно, после своего выступления в мужском костюме на сцене какого-то не слишком-то пристойного заведения Софика не думает, что стоит чему-то удивляться, когда речь идёт о Джеке — тем более, что незадолго до этого выступления ей удалось обнаружить одну его маленькую тайну.

Там, в театре. В день, когда барон Тобиас Сиенар сделал ей, Софике Траммо, предложение.

Но просвещать Софику по поводу «этого безумия» никто из присутствующих в комнате не собирается. Вид у валяющегося на диване Джека весьма расслабленный, но взгляд у него довольно-таки цепкий, даже колкий. Глаз Гесима Софика не видит — брат стоит к ней спиной и лицом к Джеку, — но Софика почти уверена, что спина у него слишком уж твёрдая.

А Софике, между прочим, любопытно почти до слёз! И до желания пойти на что угодно — подслушивание, подкуп или шантаж, — чтобы только выяснить, о чём именно говорил Гесим, упрекнув Джека в безумии.

— По-моему, именно поэтому я его и заслужил! — как-то странно смеётся Джек, не поднимаясь с дивана. — Твоя сестра — редкостная смутьянка по меркам благовоспитанных леди!

Софика, впрочем, не может сообразить, что именно в его голосе, в его смехе кажется ей странным и непривычным. Но что-то ведь определённо кажется! Софика жалеет, что рядом нет никого, кто пожелал бы ей всё объяснить. Впрочем, Софика и не знает, кто бы это мог быть — Руфина предпочитала отмалчиваться, ссылаясь на неизвестные Софике догмы, мачеха старалась не вникать лишний раз в то, что говорит Гесим, Амалья и сама ничего не понимала, а никого больше Софика и видеть бы сейчас не захотела.

— Ну, знаешь ли! — отчего-то сердится Гесим, а затем, развернувшись, хватает Софику за руку чуть более резко, чем нужно. — Пошли. Прогуляемся.

Он почти выталкивает (вероятно, стоит возмутиться подобной бестактностью и даже почти грубостью) Софику обратно в коридор и, резко одёрнув рукава своей рубашки, открывает дверь. Софика и Гесим выходят в коридор.

— Ой да пожалуйста! — кричит Джек в спину Гесима, едва не переходя на хохот. — Не очень-то и хотелось — больно вы оба горазды раздавать мне пощёчины из-за сущих мелочей!..

Из одной из соседних квартир — кажется, той, на которой красуется табличка с номером «65» — снова раздаётся гневный окрик, а Гесим поспешно захлопывает дверь и одним взглядом говорит Софике, что им стоит поскорее покинуть недружелюбный узкий загромождённый коридор.

И Софика шагает настолько быстро и бесшумно, насколько только может — пусть её и нельзя, пожалуй, назвать действительно тихой особой. О какую-то из оставленных коробок Софика спотыкается и едва не разбивает себе нос — от этой участи её спасает успевший вовремя подхватить её Гесим.

До лестницы остаётся совсем немного — стоит только миновать ещё несколько таких коробок и не запнуться ещё о какую-нибудь из них. И Софика даже удивляется — и как только умудрилась она добраться до квартиры брата, ничего себе не разбив и не сломав, если теперь готова запнуться о каждую мелочь?

— Джеку пока не стоит покидать дом, — хмыкает Гесим, когда они, наконец, минуют узкий коридор на мансарде и ступают на лестницу. — Хотя бы ещё пару дней.

Больше Гесим ничего не поясняет. Это разжигает любопытство Софики ещё больше, и ей хочется даже начать канючить — к чему обыкновенно прибегала в детстве, стоило кому-нибудь в чём-нибудь ей отказать. Что-то останавливает. Быть может, тёмные тени под глазами Гесима?

И Софика просто шагает по лестнице, стараясь припомнить, о чём именно она хотела поговорить в пансионе мачехиной кузины, что сподвигло её пуститься в путь ночью.

— Ты слышал о недавней дуэли барона Сиенара? — интересуется Софика у брата, когда они оказываются на улице.

Почти сразу же в голову приходит запоздалая мысль — об этом лучше было бы спросить Джека. Гесим не слишком-то жалует большинство дворянских обычаев — и дуэли в их числе. Едва ли он захочет об этом говорить. А если что и скажет — Софике едва ли достанет подробностей.

Возможно, думается Софике, Гесим гораздо более примерный брелиакец, чем она, что бы там не считала Руфина. Брелиакцы, вроде как, не должны испытывать любопытство, когда речь заходит о дуэлях и смерти какого-либо человека. Они должны испытывать только скорбь — даже если человек не слишком-то им симпатичен — и всячески выражать своё неодобрение всяким играм со смертью.

— Слыхал — да не то что много, — дёргает плечом Гесим, а затем усмехается как-то жёстко, опасно, что Софике почти хочется отшатнуться. — Да и не всё ли равно? Если эти титулованные ничтожества самостоятельно переубивают друг друга — тем лучше.

«Титулованные ничтожества»... Слова как-то задевают Софику, и она даже думает обидеться на брата, а потом ловит себя на мысли, что причина того совершенно не стоит, и пожимает плечами. В конце концов, у самой-то Софики нет титула, чтобы принимать подобные слова на свой счёт.

Софика и Гесим бредут по ночному городу, не особенно разбирая дороги — сначала выходят на главную аллею, а потом куда-то поворачивают. И поворачивают снова. Потом — ещё куда-то. Софика просто держит брата за руку — брата, по которому, как понимает в это мгновенье, скучает больше всего на свете, — и шагает рядом с ним, уже не чувствуя ни страха, ни беспокойства, ни раздражения.

И Софика думает, что, наверное, ни по кому больше она не скучает так сильно, как по старшему брату. По времени, которое они проводят вместе. По разговорам, шуткам, разучиванию дурацких песенок, которые не стоит знать барышням из приличных семей. По Гесиму — который улыбается, который знает обо всём на свете и из которого выходит самый чудесный рассказчик, какого только можно представить, который держит Софику за руку.

Они идут довольно долго и останавливаются на огромной мощённой камнем площади перед высоким собором с выкрашенным в серебряный цвет шпилем и крупными круглыми арками. На шпиле Софика замечает печать хефрианцев — крылатый диск с вписанными в него какими-то символами. Символов отсюда не разглядеть (впрочем, Софика знает, что они есть, и этого достаточно), да и расшифровать их Софика, никогда не считавшаяся примерной ученицей, едва ли смогла бы.

Хефрианский собор — Гесим говорит его полное название, и Софике оно кажется почти смешным, хотя для этого нет никаких оснований — кажется грандиозным, огромным и просто волшебным. Он светится изнутри. У хефрианского собора, посвящённого святой Гарриет (это единственное из его названия, что Софика запоминает наверняка), резные двери, расположенные внутри круглых высоких арок, вытянутые узкие окна из кучи маленьких стёклышек и множество причудливой лепнины.

Гесим ведёт Софику внутрь собора, и она шагает следом, ловя себя на мысли, что ей ужасно любопытно узнать, чем вообще отличаются церкви хефрианцев от церквей брелиакцев.

— Я не уверен, — начинает Гесим говорить каким-то надтреснутым голосом, когда они с Софикой поднимаются по лестнице с такими высокими и неудобными ступеньками, что Гесиму периодически приходится подавать сестре руку, и оказываются перед входом в собор, — что всё ещё могу называться брелиакцем. И не уверен, что всё ещё верю в то, что они говорят. В то, что говорит отец. Что — хочу верить.

Мысль эта, вероятно, должна показаться Софике крамольной. Но... Не кажется. Софика вдруг ловит себя на мысли, что вообще никогда толком не задумывалась над тем, во что верит и почему. Руфина, вероятно, как неутихающий голос совести, который Софике не больно-то нужен, возмутилась бы при одном намёке на отрицание догм брелиакцев.

Внутри оказывается ещё лучше — Софика не может налюбоваться на витражи, сводчатые арки, синие с золотом ковры, которыми устлан пол... У брелиакцев церкви выглядят гораздо скромнее, думается Софике. Или, быть может, она так считает, беря во внимание лишь дощатую деревенскую церковь, стены у которой выкрашены дешёвой белой краской, а внутри, на узеньких неудобных скамеечках, едва помещаются все люди из их деревни.

Руфина — эта мысль заставляет Софику улыбнуться — считает их деревенскую церковь самой уютной во всём Мейлге, в то время когда Амалья с Софикой всегда были больше озабочены тем фактом, что в деревянной деревенской церкви все были уж слишком на виду, чтобы можно было позволить себе хоть крошечную вольность.

Тут же... Тут же всё кажется роскошным, великолепным, прекрасным — начиная от сводов и крупных круглых окон и заканчивая резными деревянными скамейками. Впрочем, быть может, эта помпезность, эта роскошь и вовсе относится ко всем зданиям в столице.

Откуда Софике знать!

Но в соборе определённо находится пара укромных местечек — Софика даже замечает их не сразу. В одно из этих мест Гесим как раз её ведёт — оттуда видно почти всё происходящее в соборе.

— Ты стал хефрианцем? Если так — не скажу, что могу тебя в этом упрекнуть! — смеётся Софика, с интересом оглядываясь вокруг. — Не думаю, что отцу это понравится, но, думаю, что мне или Амалье это всё равно!

Она присаживается — осторожно, словно с опаской — на широкую деревянную скамью с резной спинкой и расправляет подол своего клетчатого платья. Гесим садится рядом.

Он долго молчит, уронив голову себе в ладони. Софика слышит в тишине его прерывистое, тяжёлое дыхание, смотрит с какой-то грустью на его худую, напряжённую спину... Гесим, должно быть, забывает есть каждый день да и спит далеко не всякую ночь — эта мысль Софике не в новинку, но сейчас она жалит её гораздо сильнее, чем прежде. Гесим с детства забывал про то, что он считал не слишком-то важным. И продолжает забывать и теперь, когда живёт в столице вдали от родителей. Но всё же он ещё никогда не был настолько худым и бледным, как сейчас — а ведь он приезжал на каникулы довольно-таки часто.

И потому Софика считает, что Гесиму стоит хоть ненадолго вернуться домой. В деревню. К мачехе, которая обязательно заставит его хорошо, сытно питаться каждый день — а не тогда, когда голод станет настолько невыносимым, что это заставит отложить очередную умную книжку в сторону и рвануть на кухню, где из еды способны отыскаться лишь чёрствый хлеб да остатки каких-нибудь круп, которые надо ещё отварить. И желательно вернуться немедленно.

И Софика почти с благодарностью думает о весьма сносном питании в доме мачехиной кузины — по правде говоря, даже более, чем сносном, если уж задумываться. И о том, что ей самой не приходится думать о том, что именно есть. И тем более — как это готовить. С последним у Софики никогда не ладилось.

— Я изучал то, во что они верят, — наконец, выдыхает Гесим, качая головой, а потом опускается на спинку скамейки почти обессиленно, — но не думаю, что разделяю их взгляды.

Софике приходит в голову, что, должно быть, Гесим провёл над священными книгами хефрианцев не одну ночь. Она почти представляет его склонившемся над очередной книжкой, смысла которой она, Софика, никогда в жизни не сможет понять даже с множеством разъяснений. А веры в то, чего она не понимает, Софике никогда не доставало.

Если уж Гесиму с кем и стоит заводить разговоры о высоком и духовном — так это с Руфиной. Впрочем, взгляды Руфины всегда были даже слишком непоколебимыми и незыблемыми. Едва ли она сможет хоть как-то проникнуться думами и сомнениями Гесима.

Софика откидывается на спинку скамейки и вытягивает вперёд ноги, укладывая их на подножку для коленопреклонённой молитвы. Подол платья Софики сползает чуточку вверх, открывая голень в коричневом заштопанном чулке почти целиком. Это почти неприлично — во всяком случае, подобное сочла бы неприличным Руфина. А Руфина в таких вещах понимает гораздо больше.

Софике, правда, почти всё равно.

Куда важнее, что она совершенно не знает, что ответить Гесиму на его слова — впрочем, ему, кажется, и не требуется никакого ответа. Он, должно быть, и без того прекрасно знает всё, что только может сказать ему Софика. Почти всегда ведь знает. С самого детства.

Гесим пододвигается чуть ближе, накрывает ладонь Софики своей и разворачивается к сестре всем корпусом. Софике кажется, что щёки у него становятся ещё бледнее — хотя это ещё мгновение назад не представлялось возможным, — а глаза как-то подозрительно блестят.

— Будешь ты любить меня, если я сделаю что-то, что считаю правильным, но что... что остальные не посчитают таковым? — Гесим смотрит словно сквозь неё, а его побелевшие холодные пальцы сжимают руку Софики почти до боли. — Я знаю — семья отречётся от меня. Все отвернутся. Уж Руфина и отец — точно. Да и Амалья с мадам Траммо — тоже почти наверняка. Но ты... Ты ведь продолжишь любить меня, ведь правда? Пообещай мне, что будешь!..

Голос у Гесима надломленный, больной, будто бы каждое слово даётся ему с огромной болью. И сердце Софики едва не разрывается от жалости к нему. И хочется чуть улыбнуться — ну что такое может сделать её брат, чтобы все действительно отвернулись от него? Софика не уверена, что в мире есть хоть что-то, что может заставить отца и мачеху поступить так.

Софика даже спускает ноги с подножки — теперь это отчего-то кажется ей излишним, неправильным, некрасивым... Не теперь, когда разговор перетёк в чересчур серьёзное русло. Не теперь, когда Софике кажется, что любое неосторожно слово, любое необдуманное обещание может сильно ранить Гесима.

— Ты ведь мой брат, — говорит она тихо, нежно касаясь пальцами свободной руки щеки Гесима, и на несколько секунд замолкает, крепко задумавшись. — Я не знаю, что ты хочешь сделать, и не могу пообещать, что не рассержусь на тебя за это. Но ты мой брат — я буду любить тебя, даже если буду злиться. Обещаю тебе, что постараюсь влепить тебе затрещину, но уж точно не уйду!

Гесим отпускает руку Софики, пододвигается к ней ещё ближе, заглядывает в глаза — и такую надежду Софика видит в его взгляде впервые, — и, наконец, расслабляется. Софика едва может сдержать вздох облегчения — это будет некстати, отчего-то думается ей.

Они сидят так ещё долго — молчат и рассматривают то ли друг друга, то ли убранство хефрианского собора, Софика никак не может ответить на этот вопрос что-то одно, — а потом Гесим, почти сорвав ленту, которой перехватил волосы, ложится на скамейке, укладывая голову Софике на колени.

И это кажется таким правильным, таким верным и необходимым, что Софика не осмелилась бы его столкнуть даже если бы чувствовала какую-то неловкость от того, в каком месте Гесим посмел разлечься.

— Обещай мне тоже, — шепчет Софика спустя какое-то время едва слышно, перебирая пальцами тёмные кудри прикрывшего глаза брата. — Обещай мне тоже, что не перестанешь меня любить, если я вдруг выберу себе в мужья того, кого бы ты видеть на этом месте не желал.

Те несколько дней, что лежат между выступлением на сцене и шестым балом, Софика Траммо практически целиком проводит вне не слишком гостеприимного дома мачехиной кузины — она просыпается утром (весьма рано на скромный взгляд средней из сестёр Траммо), почти тут же, спешно ответив на цветы (записка Тобиасу однажды отходит с весьма уродливой кляксой), бежит переодеваться (чаще всего — в жёлтое платье для пикников), чтобы отправиться вместе с другими пансионерками на одно из запланированных кем-то мероприятий, а, вернувшись оттуда, меняет наряд на синее платье для театра или красное платье для музыкальных вечеров и уносится на мероприятие совсем иного толка (чаще всего, вместе со своими сёстрами, Руфиной и Амальей, которым мачехина кузина доверяет сопровождать её).

У Софики нет ни единой возможности остановиться и задуматься о чём-то важнее цвета лент в волосах или банта на новеньких туфельках, подаренных очередным из кавалеров!

Во всяком случае, она горячо утверждает именно это, стоит только кому-то из учителей или, что бывает гораздо чаще, Руфине, озаботиться тем, как Софика проводит несколько свободных часов между пикником и театром (и этих свободных часов на взгляд Софики катастрофически не хватает).

Нет, по правде говоря, у Софики вполне есть возможность заняться чем-нибудь полезным днём — так поступают обе её сестры (Руфина читает свои нудные книжки, а Амалья корпит над новыми нотами, стараясь разучить очередную пьеску). Но Софика предпочитает днём валяться в постели (предварительно, наевшись досыта или даже до отвала), лелея свои сладкие сны, а вовсе не заниматься всякой ерундой, от которой клонит в сон ещё сильнее.

Не сидеть же, действительно, за фортепиано или учебниками!..

Если Софика и читает в эти дни, то исключительно переданные Жюли детективы — про всяких сыщиков, преступления и захватывающие приключения, не все из которых кажутся Софике реалистичными, но каждое представляется просто восхитительно впечатляющим и невероятно увлекательным, что хочется брать книгу за книгой, чтобы узнать, в какие ещё приключения ввяжется обаятельный сыщик.

Руфина порой кривится на это чтение, если замечает Софику с подобной книгой, и всякий раз грозится рассказать всё мачехиной кузине, на что Софика каждый раз кривится, словно лимон проглотила, и грозит сестре в ответ всякими пакостями, придумывать которые всякий раз — одно удовольствие. Тем более, что иногда Софика в шутку жалуется своим кавалерам на пикниках на зануду-сестру, и те всякий раз рады ей подсобить с идеями для вполне невинного, пусть и довольно-таки оскорбительного розыгрыша.

Уже за два дня до назначенной даты шестого бала у Софики оказываются расписаны все-все танцы (и обожающая танцевать Софика надеется, что количество желающих потанцевать с ней джентльменов не уменьшится катастрофически, стоит им увидеть придуманное ей платье — впрочем, она тут же утешает себя мыслью, что в таком случае, конечно же, упросит Тобиаса, которого не отпугнуло даже пение в мужском костюме на сцене какого-то сомнительного заведения, приглашать её на все освободившиеся танцы), хотя это и несколько не соответствует (вообще никак не соответствует, если верить Руфине и мачехиной кузине) правилам приличия, о которых то и дело упоминает мачехина кузина.

Впрочем, Софика ведь и не собирается рассказывать этой мымре об истинном количестве своих расписанных танцев — после обеда Софика с самым невинным видом отвечает, что таковых танцев у неё десять (в конце концов, едва ли это возможно проверить), и мачехина кузина довольно кивает головой и поворачивается к Амалье, стоящей рядом, чтобы спросить о том же.

У Амальи расписано семь танцев (и это определённо меньше половины, что, как кажется Софике, расстраивает Амалью несколько сильнее, чем та стремится всем показать), что мачехина кузина находит весьма удовлетворительным и даже многообещающим.

У Констанции расписанных танцев целых десять (это ровно половина, напоминает всем Констанция, то есть, всё вполне соответствует приличиям), хотя решившая немножко схитрить Софика не уверена, что Констанция не могла решить так же, расписав тайком все-все танцы.

У Арабеллы и Жюли — по девять танцев. У остальных девочек меньше. В основном — по три или четыре, что кажется Софике весьма скромным и даже чуточку оскорбительным. Но в пансионе мачехиной кузины — та даже несколько раз подчёркивает, какая это редкость — в этом году нет ни одной девушки, которая осталась бы вовсе без расписанных танцев.

Пусть даже у одной из тройняшек такой танец только один — кажется, у Камиллы, если Софика правильно их различает.

— Я собираюсь танцевать каждый танец на этом балу! — с некоторой долей хвастовства шепчет Констанция Арабелле, и глаза у обеих хитро сверкают. — Не буду присаживаться ни на минутку!

Софика думает, что, наверное, на подобный исход надеется каждая девушка в пансионе. Никому не хочется сидеть или стоять где-то в стороне вместо того, чтобы кружиться в танце с каким-нибудь приятным на вид молодым — или же не очень — человеком. Софика в справедливости этой мысли вполне убеждена. Как и в то, что с ней окажется согласна (пусть и едва ли согласится вслух) даже Руфина, на которую в последнее время всё чаще нападает какая-то меланхолия.

Платье Констанции для шестого бала известно всем в пансионе мачехиной кузины — Констанция решает выбрать нежно-сиреневый бархат, и, стоит заметить, он ей определённо к лицу. Софика почти уверена — всё произойдёт именно так, как Констанция говорит. Констанция будет чудо как хороша в своём сиреневом платье, украшенном разноцветными фиалками и бисером (которого, по правде говоря, на платье дебютантки на шестой бал быть не должно).

У Арабеллы платье светло-жёлтое с розовыми и оранжевыми бутонами роз — об этом знает гораздо меньше народу, чем о платье Констанции, но этот факт всё же известен Амалье (а потому и Софике). Ещё у платья Арабеллы чуточку более глубокий вырез, чем следует — правда, это отличает почти любое из платьев Арабеллы. Впрочем, в этот раз декольте Арабеллы даже будет чуточку прикрыто цветами — что уже сделает наряд немножко пристойнее.

— Как будто я собираюсь пропустить хотя бы один танец! — смеётся Арабелла, возвращая прядь волос, упавшую на лоб, обратно за ухо. — Это наш первый бал, на котором нам официально разрешено танцевать — и я точно не хочу пропустить всё веселье!

При слове «официально» Арабелла кидает то ли хитрый, то ли высокомерный взгляд на Софику (а, может, и хитрый, и высокомерный), и та успевает подумать, что определённо стоило бы вернуть ей эту маленькую колкость. Успевает подумать — прежде чем оказывается снова под зорким оком мачехиной кузины, обращающей всё внимание на Софику даже раньше, чем та успевает ляпнуть ответную грубость, которая вполне могла бы снова на неопределённый срок лишить её десертов за ужином.

— Я надеюсь, что вы, Софика, в этот раз обойдётесь без недоразумений и совершенно неуместных для взрослой барышни, дебютантки, шалостей! — мачехина кузина смотрит на Софику весьма сурово, точно на нашкодившего ребёнка, что, на скромный взгляд Софики Траммо, не слишком-то вяжется с речью о её взрослости. — Вас, Жюли Клермонт, Доротея Домирре и Руфина Траммо, это тоже касается!

К оправданию резкости мачехиной кузины — оба столичных бала, на которых Софика Траммо присутствовала, заканчивались небольшим (впрочем, кто же знает столичных сплетников и сплетниц?) скандалом. К оправданию вопиющей дерзости Софики на обоих балах — как минимум первого скандала вполне можно было бы избежать, напомни кто Софике перед выходом из дому навестить уборную.

Руфина вспыхивает под пристальным взглядом мачехиной кузины и гордо вскидывает голову. Софике становится почти совестно за то, что всегда стремившаяся быть хорошей, прилежной девушкой Руфина, опять удостаивается не вполне справедливых нравоучений (собственно, из-за Софики, потому как самостоятельно Руфина заслужила бы скорее репутацию безупречной зануды, а вовсе не шалуньи). Долли и Жюли, кажется, и вовсе не обращают внимания на ставшие привычными слова порицания.

— Например, не стоит задирать юбку! — шепчет Арабелла Констанции, явно намекая на тот случай, когда Софика скакала по лужам в обнимку с Джеком, которого так удачно приняли за Гесима.

Шепчет Арабелла определённо несколько громче, чем нужно, если уж рассчитывает, что стоящая неподалёку Софика этого не услышит — впрочем, уверенности в том, что Констанция умеет хоть что-нибудь рассчитывать никакой. Софика, пользуясь тем, что внимание мачехиной кузины несколько смещается в сторону сверкающей весьма жирным пятном на платье Джакетте, делает пару маленьких шажков и подбирается совсем близко к сплетницам.

— Или, например, не стоит обнажать грудь настолько, что она вот-вот вывалится из платья прямо в середине танца! — шепчет Софика прямо на ухо Арабелле.

Арабелла вмиг бледнеет и кидает на Софику взгляд, полный такой искренней ярости (а может даже и почти что ненависти), что та едва не пускается в пляс от восторга. Другие девушки — Софика в этом почти уверена — видят только то, как исказилось лицо Арабеллы, но не знают, что вызвало такую бурю. Даже стоящая рядом Констанция, вид у которой весьма недоумённый.

Арабелла даже не находится, что ответить, а потому лишь пытается испепелить Софику взглядом. Что определённо не может увенчаться успехом — в конце концов, кто только не глядел на Софику с праведным или не очень гневом! Прожечь в Софике дыру не удавалось даже Гесиму, который в их деревне только на памяти Софики трижды являлся виновником пожаров в расположенных неподалёку сараях (дважды — соседских).

Мачехина кузина поворачивается, но Софике удаётся придать своему лицу вполне невинный вид (не настолько, впрочем, чтобы притворство стало бы слишком очевидным). Арабелле везёт чуточку меньше — но и она старается сделаться внешне как можно более равнодушной.

— Я прошу вас, барышни, взять маскировочные плащи и подняться в свои комнаты! — словно чеканит мачехина кузина, и неожиданность звучания её голоса заставляет Софику вздрогнуть. — Вам следует переодеться в свои приготовленные платья, а затем накинуть плащ — он скроет ваш наряд и причёску от посторонних глаз до тех пор, пока бал не объявят открытым.

В следующие слова Софика не особенно вслушивается — мачехина кузина что-то (снова) говорит о том, как важно не ударить в грязь лицом, насколько необходимо тщательно уложить волосы, оправить платье, почему не стоит путать кавалеров (и то, какой танец с каким из них), о каких темах можно говорить с молодыми людьми (а главное — о каких темах даже думать не стоит), напоминает о важности манер и лёгкого, ненавязчивого обаяния...

Софику это интересует слишком мало. Её едва дрожь не бьёт от предчувствия удивлённых, шокированных даже — а может, и восторженных, если повезёт — взглядов. Её почти трясёт от предвкушения танцев с Тобиасом, Уильямом, очаровательным мальчишкой Чарльзом, что всё-таки решился к ней подойти (танец с ним — предпоследний в листе расписанных танцев Софики)...

Софика приходит в себя, когда девушки из пансиона мачехиной кузины уже покорно разбирают маскировочные плащи — по сути, обычные белые тряпки, напитанные какой-то магией, что позволяет, если набросить их на плечи, показать совсем другой наряд вместо того, что надет сейчас. Софика с досадой думает — как же некстати, что здесь нет Гесима. Вот он мог бы объяснить поподробнее о магии этих плащей!

В случае с шестым балом (и вроде как подобное работает и с большинством маскарадов, на которые, к печали Софики, вход незамужним леди строго-настрого запрещён) маскировочные плащи к тому же имеют определённый срок службы (они растворятся как раз в секунду начала бала, явив миру те шестобальные платья, которые для себя выбрали дебютантки), а до того какой-то сложной иллюзией показывают платья для первых пяти балов.

Как только все плащи оказываются разобраны, воспитанницы пансиона тут же торопливо делают книксены.

Ох, как же сильно Софике надоели все эти вечные приседания! Им в пансионе просто нет конца! И ведь не запутаться ещё нужно — что сделать, реверанс или книксен! И Софике безумно жаль становится Жюли и тройняшек, которым и дома никак не избавиться от этих постоянных ненужных реверансов и раскланиваний! Софика хоть дома, когда вернётся в родную деревню, сможет позабыть обо всей этой ерунде с бесчисленным множеством правил, норм, приличий и традиций.

Впрочем, Софика, если уж говорить начистоту, всё же не может не согласиться с тем, что в некоторых традициях всё-таки, пожалуй, есть кое-какой толк.

Только изредка, разумеется.

И не сказать, что достаточно серьёзный, чтобы перекрыть все неудобства от следования им.

Глупая традиция появляться на шестом балу, закутанными в плащи, например, как раз поможет Софике скрыть от мачехиной кузины до поры до времени свою маленькую шалость. В конце концов, шестобальные платья — Софика не уверена, что грамотно так их называть, но никак не может удержаться — можно никому не показывать до самого бала, и никто, даже мачехина кузина, не решится этой традиции изменять.

А ещё одна глупая традиция после шестого бала на несколько ночей подряд запирать спальни воспитанниц может позволить Софике почаще бегать ночами к Гесиму, которого Софика теперь отчего-то больше, чем прежде, не желает оставлять надолго одного. Или даже в компании Джека.

Не тогда, когда Софике показалось, что она заметила в глазах Гесима что-то, что заставило её несколько беспокоиться.

Не после вытянутого из Софики странного обещания.

Так что, Софика Траммо всё-таки — пусть и несколько нехотя — вынуждена согласиться с тем, что некоторые традиции и порядки бывают иногда весьма полезны — хотя и не совсем в том смысле, которого придерживаются главные сторонники правил и приличий.

Как раз после того, как каждая из девушек подходит к мачехиной кузине и приседает в, так сказать, индивидуальном книксене, воспитанницы направляются — или скорее разбредаются — по своим комнатам, в которых, насколько знает Софика по восторженному шёпоту, сегодня утром возникли ширмы, позволяющие переодеваться в некотором подобии одиночества, чтобы сохранить внешний вид платья в секрете.

Софика решает чуточку отстать от остальных — как раз настолько, чтобы Арабелла уже оказалась в своей комнате и не успела устроить (если уже успела придумать) какой-нибудь подлянки, которая теперь кажется Софике вполне ожидаемой, но весьма (о, очень даже) нежелательной. Во всяком случае, в преддверии бала.

Руфина и несколько смущённая и растерянная Амалья, что определённо нельзя считать нормальным, почему-то оказываются рядом, как и Софика, дождавшись, когда другие девушки поднимутся к себе.

Сверху слышатся звуки захлопывающихся дверей, и Софика поворачивается к сёстрам.

Растерянность Амальи Софику, конечно же, настораживает и даже чуточку пугает. Несколько больше, чем хочется быть настороженной и испуганной в преддверии, может быть, самого важного из балов в жизни юных дебютанток в Мейлге.

О, Амалья-то уж точно не должна казаться растерянной и смущённой! И уж конечно же на лице её не должно быть такой чудовищной неуверенности! Это у Амальи-то! Той чудесной маленькой куколки, которую с самого детства наряжали наряднее сестёр и других девочек в деревне, и которая никогда не выказывала и тени каких-либо забот на хорошеньком личике. Амалья может не быть образцом крепости моральных принципов, но она крайне редко в чём-либо сомневается и поразительно редко смущается!

Руфина, конечно же, совсем другое дело.

Софика вообще давно замечает какую-то странную, необъяснимую даже взаимосвязь между наличием ума и способности смущаться и сомневаться. Вот Гесим и Руфина — самые умные в семье Траммо. Так их головы всегда полны каких-то ненужных сомнений!

Себя Софика не считает, конечно, столь же бестолковой, фарфоровоголовой куколкой, как Амалью, но, впрочем, и к мыслителям причислить никак не может. Пожалуй, собственный ум Софика причисляет к весьма многообразной категории «серединка на половинку». Потому и сомнений в голове Софики не так уж и много. Да и появляются они далеко не из-за всякой идеи.

Так что Софике остаётся только бросить на Руфину удивлённый взгляд и получить в ответ какое-то неопределённое подёргиванием плечом (кажется — мачехина кузина могла бы счесть подобное дурным тоном, если бы заметила), а вовсе не многочисленные объяснения странного состояния их младшей сестрёнки. Софика даже замирает и чуть наклоняет на бок голову, вглядываясь в неестественно бледное личико Амальи повнимательнее.

— Быть может, мне не идти на этот бал? — неуверенно бормочет Амалья, будто бы стараясь не поднимать взгляд на своих старших сестёр. — Мне кажется, у меня немного болит горло, а это...

Амалья никогда не избегает смотреть собеседнику в глаза — как и любое очаровательное и бессовестное существо, которое обыкновенно никогда ничего не стыдится. И, возможно, будь Софика чуточку умнее, а Руфина несколько внимательнее к сестре, они бы это заметили.

— Да брось! — смеясь перебивает Амалью Софика, взбираясь по лестнице почти что бегом. — У тебя целых семь танцев — это, может, и меньше, чем половина, но зато больше, чем у многих!

На одной из последних ступенек Софика едва не спотыкается, но, чудом удержавшись на ногах, всё-таки оказывается на втором этаже без особенных потерь и увечий, которые могли бы оказаться перед шестым балом весьма и весьма прискорбными. Не появляться же на шестом балу с расквашенным носом или подбородком! Подобное даже мачеха сочла бы не самой хорошей идеей!

Но, слава леди создательнице, обходится без этого — и Софика на пятках разворачивается, чтобы видеть поднимающихся по лестнице сестёр.

— При чём тут количество расписанных танцев? — тут же обижается Амалья, даже останавливаясь на какое-то мгновенье. — Как ты вообще могла подумать, что я не хочу идти на бал по такой глупой причине?

Софика в удивлении чуть приподнимает бровь и, сделав инстинктивно шаг навстречу сёстрам, едва не спотыкается снова. Выходит, должно быть, весьма красноречиво, если глянуть на искренне возмущённое личико Амальи и на её загоревшиеся гневом глаза.

— Прости, Амалья, но о причине твоего дурного настроения так подумала не только Софика! — качает головой Руфина, и голос у неё довольно-таки строгий, как и полагается старшей сестре. — И я уверена, что она права. После спектакля твоё тщеславие выросло до небес! Мне показалось, ты была крайне недовольна тем, что нашлось четыре девушки, у которых расписанных танцев оказалось больше, чем у тебя!

Как будто в тщеславии есть что-то дурное, приходит в голову Софики крамольная, вероятно, мысль. Да и не Руфина ли всячески старается обыкновенно понравиться всем вокруг, пытаясь изобразить из своих волос подобие модных причёсок?.. Разве не Руфина жаждет внимания куда больше любого из детей семьи Траммо?..

Да и разве не каждая из воспитанниц пансиона стремится показать себя с наилучшей стороны и понравиться наибольшему числу кавалеров? Разве, в конце концов, не к этому подталкивает их мачехина кузина, заставляющая так старательно думать об аккуратности причёсок, соответствии платьев случаю и приятных манерах?

— О, да я вас терпеть не могу с вашими вечными нравоучениями и подколками! — капризно тянет Амалья, надувая щёки, и становясь от этого похожей скорее на маленькую девочку, чем на дебютантку. — И чего вы ко мне прицепились? Быть может, речь идёт о моей сценической карьере!..

Эти слова, кажется, злят Руфину, потому что дыхание у неё становится гораздо более прерывистым, а лицо покрывается красными пятнами. Софика шагает назад — тоже, почти что инстинктивно. По давней привычке отходить подальше, когда у Руфины становится такое лицо.

Софика почти что ждёт нотаций на повышенных тонах, но Руфина тяжело вздыхает, останавливается ненадолго на лестнице, заставляет себя чуть-чуть отдышаться и только после этого начинает говорить:

— Даже думать об этом не смей! — голос у Руфины оказывается даже не строгий — суровый, а на удивлённый взгляд Софики Руфина раздражённо всплёскивает руками и снова вся покрывается красными пятнами. — О, я не могу поверить, что ты этого не понимаешь! Ты из приличной семьи, Амалья Траммо, как тебе вообще в голову могла прийти мысль о карьере певички?!

Они как раз уже минуют последнюю ступеньку, и оказываются на втором этаже, в коридоре дортуаров.

Софика не совсем понимает, чем карьера певички (Амалья ведь не собирается петь в том ужасном месте, куда Софику притащил как-то Джек) так противоречит происхождению девушки из приличной семьи. У Амальи весьма неплохой голос, и она вполне бы могла выступать на сцене королевского театра. И она, пожалуй, того заслуживает.

В конце концов, Софика в общих чертах знает, что существует гораздо более дурная работа (о ней Софику когда-то весьма любезно просветил Гесим, и когда Софика со свойственной ей долей непосредственности поделилась с мачехой и отцом, что определённо не желает себе такой карьеры, мачеха схватилась за сердце, а отец взревел и бросился к Гесиму).

О, леди Серенна, это ведь Амалья! Об Амалье с её-то умением почти всё на свете оборачивать себе во благо не подумают дурно, даже если она, как говорит мачехина кузина, принесёт в подоле!

— Ну погоди же, Руфинка! — рассерженно топает ножкой Амалья, а потом всё-таки берёт себя в руки и самым елейным голоском тихонько цедит: — Я надеюсь, что твои кавалеры на сегодняшнем бале не сбегут сразу и как можно лучше разглядят, какая ты дурнушка в розовом! Зная тебя, ты ведь выбрала самое классическое розовое платье для шестого бала, насколько это только возможно! А ведь из нас троих розовый идёт только мне, в то время как ты в платьях такого оттенка смотришься как бультерьер с ленточкой на шее!

Лицо у Руфины становится шокированным и обиженным. И Софика краем сознания улавливает мысль, что слова Амальи — настоящее оскорбление. Ведь розовый — цвет невест. Цвет благоразумия, чистоты, непорочности и кучи вещей, в которые Руфина всем сердцем верит.

А Амалья ловко — и весьма эффектно, Софика способная это признать — разворачивается, словно ни в чём ни бывало, легонько цокает каблучками домашних туфель и проворно шагает к двери в нужную из спален.

Дверью в их общую с Руфиной спальню Амалья, разумеется, не хлопает — это могло бы привлечь к её дурному настроению не самое нужное внимание мачехиной кузины. Да и это совсем не в духе Амальи, что в глазах большинства людей стремится казаться очаровательной послушной барышней — такой, какой надлежит быть любой юной дебютантке. Кроткой, ласковой и чуточку кокетливой.

Софика решает не испытывать судьбу и почти что бежит в собственную комнатку — с Руфины станется после ссоры попытаться упросить Софику дать ей переодеться в этой комнатке, лишь бы не сталкиваться лишний раз с Амальей. А Софика определённо не готова приносить в жертву сестринской любви своих маленьких планов с некоторой долей эпатажа.

Дверь в свою комнату Софика предусмотрительно закрывает на замок — не хватает ещё, чтобы Руфина вошла в комнату! О, тогда всё неминуемо обернётся полным крахом! Руфина обязательно расскажет обо всём мачехиной кузине, и та сумеет привести шестобальное платье Софики в порядок — например, магией изменив его цвет на тот же жёлтый или какой-нибудь ещё.

Шестобальное платье Софики, пышное, как и следует любому шестобальному платью — такой широкой юбки Софика отроду не надевала — висит в чехле рядом со шкафом. Софика снимает его с вешалки, сдёргивает почти что небрежно чехол и хитро-хитро улыбается — платье сшито из чёрного шёлка, отделанное лишь тонким красным пояском да того же цвета лентой — таковым платью дебютантки быть определённо не следует.

Софика бросает маскировочный плащ на кровать и торопливо распускает свои косы и, взяв в руку гребень, почти со злостью укладывает волосы пышным пучком высоко на затылке или даже почти что на макушке, зачёсывая волосы со лба как можно более гладко.

Своё повседневное платье на шестобальное Софика меняет только после этого — клетчатое платьице летит в сторону кровати. Как и чулки, и домашние туфли. Шёлковые чулки для бала Софика находит рядом с платьем. Как и приготовленные специально для этого события туфли.

Чулки и туфли Софика надевает прежде платья — проделать это со столь пышной юбкой Софика не видит никакой, даже самой маленькой возможности, не прибегая к помощи слуг. А это, учитывая, все обстоятельства дела, несколько не отвечает её, Софики, интересам.

Магическим образом сделанное платье, конечно же, садится на Софику идеально — она глядит на себя в зеркало и с присущей ей долей самолюбования отмечает, что и в этом чёрном платье она будет совершенно очаровательно смотреться на бале. А если кто-то и не сочтёт её таковой... О, Софика с радостью упрекнёт его в отсутствии какого-либо вкуса!

Затем идёт в дело венок из красных и чёрных лилий — его Софика не без некоторых трудностей закрепляет у себя на голове. О, этот венок долго не хочет нормально держаться! Софике даже приходит на долю секунды мысль, что стоит к кому-нибудь обратиться за помощью. Мысль эта, конечно же, тут же отметается как самоубийственная и по глупости достойная разве что трёхлетней малышки.

Маскировочный плащ Софика накидывает на себя только после этого, и с удивлением отмечает, что её платье действительно мгновенно скрывается под иллюзией в виде платья для первых пяти балов. И причёска тоже моментально приобретает соответствующий вид (и из неё мигом исчезает венок).

Вниз Софика спускается лишь тогда, когда раздаётся звонок. Около дверей уже стоят Жюли, тройняшки и ещё несколько девчонок. Софика подбегает к Жюли, и та хватает её за руки.

— Волнуешься? — улыбается Жюли, и в вопросе этом, как кажется Софике, куда больше не участия, а веселья. — А ведь ты единственная, кто прежде танцевал с мужчинами!

Софике хочется сказать, что на балах — о, она не знает теперь, можно ли их так называть — в родной деревеньке танцевали все сёстры Траммо (ну, разумеется, кроме недавно родившейся Фиалочки, но та и ходить ведь ещё не умеет). И на балах в родной деревеньке у Софики всегда находились кавалеры. Как и у Амальи. У Руфины, правда, иногда существовал некоторый недостаток пылких поклонников. По мнению Софики — всё из-за недостаточно лёгкого нрава.

Софика оборачивается, и видит, что Амалья уже спустилась и болтает теперь со своими подружками, а у стоящей около лестницы Руфины заплаканное лицо и дрожат губы. Сердце Софики тут же пронзает жалость, а в голове клубится мысль, что Амалье, пусть Руфина и была совершенно не права, не стоило говорить таких грубых, жестоких слов!..

Но мысли, жалость и какие-то волнения исчезают из груди Софики почти мгновенно — её тормошит Жюли. Милая, очаровательная, весёлая Жюли с чертенятами в тёмных глазах и самой широкой и радостной улыбкой на свете. Софика втайне вздыхает, что ни одна из её сестёр не похожа на эту озорницу и выдумщицу (а если и будет похожа Фиалочка, Софике, должно быть, придётся долго ждать, чтобы всерьёз заговорить с ней). От скольких забот это Софику избавило бы!

— Барышни! — серьёзно обращается к своим воспитанницам мачехина кузина. — Вот и настал час первого из серьёзных взрослых балов в вашей жизни!

Взрослых балов!.. О, Софика не вполне уверена, что это действительно серьёзный взрослый бал — таковой состоится только в том случае, если она, как и предсказывала мачеха, выскочит замуж за дворянина. Ведь только в этом случае Софика сохранит возможность появляться на столичных балах и получит право приходить на них без надоедливой наставницы.

Далее, после торжественного обращения мачехиной кузины, как водится, следуют нудные нравоучения, которые Софика пропускает, потому что Жюли шепчет ей на ухо премилую шутку. В шутке определённо есть доля чего-то неприличного, только вот Софика, с её слабым знанием традиций и порядков столицы Мейлге, не слишком понимает, что именно.

Но Софика покорно хихикает и зажимает рот ладонью — о, ей и без понимания всех тонкостей шуток всегда хотелось хохотать и смеяться.

Всю дорогу до особняка, где пройдёт шестой бал, Жюли и Софика шушукаются и тихонько посмеиваются — и иногда получают в награду суровый взгляд мачехиной кузины, отчего-то сейчас не опускающейся до окрика. Иногда Софике кажется, что у Долли взгляд тоже суровый и весьма обиженный.

Двор особняка стройная — ну почти — колонна юных барышень-дебютанток минует довольно быстро. Так же быстро минует и холл — даже не задержавшись отвесить книксен встречающему их слуге.

На устланной серо-золотым ковром лестнице в особняке мачехина кузина заставляет своих воспитанниц перестроиться — согласно успехам в обучении, как успевает тихонько шепнуть испуганным голосом Долли удивлённой Софике.

В первом ряду оказываются Констанция, Амалья (о, и как только она сумела нахватать на экзаменах в деревенской школе хороших оценок с её-то хорошенькой пустой головкой?..), Татьяна и Руфина (мачехина кузина с неудовольствием замечает, что Руфина оказалась в первом ряду только по результатам школьных экзаменов в родной деревеньке, а вовсе не по успехам в пансионе, которые у неё оказались весьма и весьма скромными).

Софику ставят почти в самой серединке — между Джакеттой и Камиллой. Не в последнюю очередь благодаря успехам в арифметике и музыке, которые у Софики «гораздо удовлетворительнее, чем манеры и нрав». Арабелла — к некоторому злорадству Софики — стоит едва ли не в самом конце. Рядом с подмигнувшей Софике Жюли и какой-то маленькой невзрачной девочкой с робким выражением на худеньком личике.

Мачехина кузина подобно надсмотрщице неторопливо ходит между рядами, расставляя воспитанниц так, чтобы, когда маскировочные плащи спадут, девушки не касались подолами платьев друг друга. Только после того, как мачехина кузина решает, что ей всё нравится, они идут в бальный зал.

В зале... В огромном бальном зале, равных которому Софика ещё не видела, оказываются только хозяин дома да другие начальницы пансионов и их пансионерки — и девочек ещё раз расставляют по местам, чтобы прилежность и способности каждой были понятны любому присутствующему. И чтобы шестобальное платье каждой можно было легко увидеть, когда...

Софика не успевает задуматься толком, зачем мачехиной кузине потребовалось расставлять их по порядку, раз эта процедура повторяется сейчас, когда её дёргают — несколько грубо — за локоть, вынуждая встать на определённое место. А потом дёргают снова, переставляя обратно.

Процедура эта оказывается крайне утомительной — начальницы пансионов долго-долго что-то обсуждают, девушек дёргают порой за руки, заставляя встать на то или иное место, подвинуться, шагнуть вправо, шагнуть вперёд, шагнуть назад...И несколько неожиданной, вероятно, потому, что Софика некоторое время назад снова умудрилась прослушать, как всё будет проходить. Другие девочки не кажутся такими удивлёнными. Они кажутся скорее раздосадованными или наоборот — горделивыми.

Вот Амалья точно горда собой. На её хорошеньком кукольном личике впервые за сегодняшний день отражается полное удовлетворение сложившейся ситуацией.

Амалья стоит рядом с лучшими из дебютанток. В самом первом ряду. Даже после многочисленных перестановок. Это означает, что на балу, на котором появится королева, она получит из её рук отделанный сапфирами вензель — одну из почётнейших наград, которую только может получить дебютантка. Насколько помнит Софика — а помнит она весьма смутно — на том балу будут вручены пять видов вензелей.

После окончания процедуры «расстановки позиций» стоящая почти в самом центре зала Софика впервые за этот день ощущает весьма сильное волнение из-за своего поступка — у неё даже едва не начинают трястись коленки, что весьма некстати для той, что твёрдо намерена танцевать без устали весь вечер. Софика злится на себя, одёргивает и вовсю называется мысленно трусихой.

О, Софика будет танцевать на сегодняшнем балу! Любой ценой!

Будет улыбаться, хихикать и кокетничать напропалую. Будет сиять. Даже если её эпатажная выходка будет воспринята несколько менее благоприятно, чем Софика надеется — то есть, почти что все кавалеры откажутся от танцев. И даже если по взгляду мачехиной кузины Софика сообразит, что ещё долго не выйдет за стены пансиона, а Руфина никогда больше не заговорит с ней и будет всю оставшуюся вечность презрительно поджимать губы. Софика не даст страху или дурному настроению испортить все, о чём она так мечтала!

А расхаживающие между рядами воспитанниц наставницы всё шепчут свои бесчисленные наставления, вызывая в груди Софики новую волну досады... И как только в их головы влезает столько ненужных мыслей?..

Проходит никак не меньше четверти часа после того, как все пансионерки оказываются расставлены по своим местам в огромном бальном зале, словно крошечные фарфоровые статуэтки на каминной полке, прежде чем в бальном зале появляется кто-то ещё — пока что лишь дамы в возрасте со своими мужьями. Или братьями — Софика в этом не разбирается.

Софика не особенно на них глядит — вовсе не из-за наставлений мачехиной кузины, конечно же. Какая-то дрожь пронзает её сердце, заставляя трепетать, словно у маленькой пташки. И Софика лишь усилием воли способна заставить себя улыбаться. Как она надеется — не слишком натужно.

Прежде чем в зале появляется кто-то ещё, проходит времени ещё больше. И вот — словно очнувшаяся от своих мыслей Софика замечает Уильяма, заговорщически ей подмигнувшего. Мгновение — и в зале оказываются Тобиас (вместе с сестрой и с сыном). Ещё немного — и Софика видит юношу, которого Жюли совсем недавно представила как своего брата. А потом...

Потом Софика уже по сторонам не смотрит. Волнение затапливает её сознание, сжимает холодными пальцами её сердце. Она и злится на свою внезапную трусость, и то и дело напоминает себе, что обратного пути уже нет.

Она тратит все силы на старания держать спину как можно ровнее, подбородок — как можно выше, а глаза — открытыми. И улыбаться — весело-весело, словно происходящее нисколько её не тревожит, не волнует. И медленно считает про себя, стараясь не сбивать дыхание — только это помогает ей успокоиться.

Двести пятьдесят четыре — и чей-то едва знакомый голос (кажется, хозяина особняка) начинает свою долгую-долгую речь о чём-то. Слова сливаются в сознании Софики в какой-то сплошной, раздражающий гул, и она старается лишь улыбнуться ещё веселее, ещё радостнее...

Триста девяносто пять — и вокруг слышится чей-то смех (Софика от волнения не может сообразить даже, один ли это голос или сотни голосов), а затем сквозь гул раздаются аплодисменты. Софика не знает наверняка, не стоит ли ей самой захлопать в ладоши. Решает, что не следует. Она словно оглушена царящим вокруг гамом. И чувствует себя ужасно беззащитной.

Триста девяносто девять — и хлопать перестают.

Четыреста пятнадцать — и дебютантки вокруг Софики начинают медленно присаживаться в реверансе. Только вот у Софики ноги оказываются словно деревянными и определённо отказываются сгибаться! И она просто стоит. Прямо и деланно уверенно, со слишком ровной спиной и высоко задранным подбородком, не в силах от волнения даже пошевелиться.

Четыреста тридцать — и маскировочные плащи рассыпаются на дебютантках тысячами крошечных разноцветных бабочек, резво взмывающих под самый потолок и растворяющихся в воздухе, а Софике словно возвращаются слух и сознание. Рассыпаются — являя свету множество разноцветных роскошных платьев с пышными юбками и открытыми плечами.

А вместе с маскировочными плащами исчезает словно по волшебству и волнение Софики.

Мгновенье — и она снова чувствует себя уверенной, забавной и неотразимой. Не настолько, впрочем, как героини в любимых романах Амальи, чтобы забыть обо всём остальном. Но вполне достаточно, чтобы в один миг почувствовать себя едва ли не центральной фигурой сегодняшнего бала.

По залу расходится, словно круги на воде, шёпот. Софика кожей чувствует обращённые на неё взгляды — неодобрительные, недовольные, восхищённые... Оглядываются, почуяв что-то неладное, другие дебютантки. И Софика ловит на себе ещё одну волну возмущения и восторга. Амалья вот и Руфина смотрят почти одинаково недовольно — только вот Амалья, одетая в светлое платье, сплошь вышитое ромашками, как кажется Софике, недовольна не столько проступком сестры, сколько тем, что та перетягивает внимание на себя.

В большинстве своём на дебютантках платья розового цвета, как и предписывают некие традиции, которым, впрочем, совсем не обязательно полностью следовать. Софика не разглядывает — у кого. Розовый — цвет невинности, смирения и добродетели, напоминает себе Софика. Для первого «взрослого» бала дебютанток — самое оно. Эти платья отдалённо напоминают свадебные.

Кажется, есть в Мейлге какая-то традиция, объясняющая духовную взаимосвязь между шестым балом и свадьбой. Софика не особенно разбирается в традициях и видит взаимосвязь скорее в том, что многие девушки находят на этом балу своего жениха — если его, конечно, прежде не нашли им родители. Ну и в розовых платьях, разумеется. Таких противно розовых, что Софика клянётся себе, что, если когда-нибудь и выйдет замуж, ни за что не наденет подобного цвета.

Есть так же голубые наряды — их тоже немало. От светлых-светлых до вполне ярких. Есть бежевые. Палевые. Жёлтые. Жёлтые большинству своих обладательниц не вполне идут. Сиреневые. Оранжевые. На всех этих платьях приколота россыпь цветов — тех, что, должно быть, больше всего нравятся их обладательницам.

Но едва ли хоть кто-то, помимо Софики, стоит в чёрном.

Софика не позволяет себе оглядываться (пусть лучше оглядываются на неё) — так что видеть она может платья лишь девушек, делающих большие успехи, чем она сама. И всё же она почти уверена, что, даже если обернётся, не найдёт ни одной девушки в платье такого же цвета, что и она сама.

Никому на такое не хватит ни выдумки, ни смелости, с гордостью думает Софика. Другие девчонки — кроме, может быть, Жюли и Арабеллы, за которой Софика нехотя способна заметить некоторое подобие дерзости — такие трусихи, что никогда не пойдут на что-то подобное. Они уж скорее будут кусать себе локти от зависти, как насупившаяся Амалья, или читать долгие нудные проповеди о недопустимости подобного поведения, как выглядящая предсказуемо невнятно в своём розовом платье Руфина!

А на Софику, кажется, смотрят вообще все, кто есть в этом огромном бальном зале. Софика ловит на себе удивлённые взгляды одних, возмущённые — других, и весьма доброжелательные и даже восхищённые — третьих. Третьих, к удивлению Софики, оказывается немало.

— Вижу, господа, мне не наврали про то, что в этом году в свет выходит по-настоящему особенная дебютантка! — наконец, приходит в себя хозяин особняка, и слова его звучат почти одобрительно.

Звенящая тишина сменяется хохотом, а Софика проворно приседает в реверансе, ни на секунду не переставая улыбаться. В конце концов, думает она, нет ничего дурного в том, что они смеются. Разве её выходка не была направлена в том числе на то, чтобы повеселиться?

А если уж смеются именно над ней, Софика как-нибудь придумает, что с этим сделать.

Дебютантки начинают выходить из своего своеобразного строя — разбредаются потихоньку по разным концам зала, шушукаясь между собой (кажется, о выходке Софики, если судить по их взглядам), ожидая приглашения на первый танец или появления кавалера, получившего расписанный танец.

— Да ты с ума сошла! — с чистым восторгом шепчет подобравшаяся совсем близко к Софике Жюли. — Наша мымра тебя убьёт!

— Не убьёт! — легкомысленно хихикает Софика, ни на секунду не переставая улыбаться. — Где ж ещё она найдёт столь «особенную дебютантку»?..

Впрочем, Софика уверена — слова Жюли недалеки от истины. Мачехина кузина будет в ярости. О, да она и сейчас в ярости! Просто стоит вместе с другими начальницы пансионов чуть отдельно от остальных гостей бала. Сейчас при мысли об этом Софику уже не бросает в дрожь. Что бояться и переживать, если всё равно уже ничего не изменить?

От надвигающейся в сторону Софики поистине возмущённой происходящем Руфины спасает лишь то, что хозяин особняка — как-то это называлось на уроках иначе, но нужные слова вылетают из головы средней из барышень Траммо — объявляет о начале полонеза.

К Софике подходит её «расписанный» кавалер. В этот танец Софика вступает с человеком по имени Фредерик. По сути, его имя — всё, что Софика о нём знает. Ну кроме, разве что, того, что он пригласил её танцевать полонез, что до этого она его ни разу не видела и что от него пахнет каким-то парфюмом (пахнет, пожалуй, приятно, но слишком уж сильно, словно он, как малое дитя вылил на себя не меньше четверти флакона).

Фредерик оказывается в высшей мере вежлив, галантен и красив. Впрочем, Софика не уверена, что можно оценить его способности танцора в этом-то танце. Говорит Фредерик, правда, либо о погоде, либо о привезённом недавно из Ибере гормлэйтском шёлке. Обе темы Софике одинаково неинтересны, но она всё-таки заставляет себя поулыбаться и изредка покивать — почти в той манере, как и подобает приличной барышне, желающей, всё-таки, удержать около себя хоть каких-то кавалеров.

Выходит самую малость издевательски. Впрочем, Фредерик оказывается либо слишком глуп, либо слишком сосредоточен на себе самом (а, может, и всё сразу), что этого не замечает.

Под конец танца Софика мысленно отмечает, что больше никогда не согласится станцевать с ним. Что-что — а танцы просто обязаны быть приятными. Иначе какой в них вообще смысл?

— Погода в ближайшее время обещается солнечная и тёплая, мадемуазель, — вкрадчиво говорит Фредерик, когда полонез близится к завершению, — отличное время для пикника, вы так не считаете? Хочу пригласить вас в парк Сагоруве послезавтра, если вы не возражаете.

Софика даже не знает, где это — в парках столицы она до сих пор ориентируется не слишком хорошо. И, по правде говоря, она с гораздо большим удовольствием поинтересуется о расположении этого парка и его красотах у кого-нибудь более привлекательного.

— Главное, чтобы не возражала моя наставница! — хихикает Софика, когда её ладошка высказывает из его тёплых пальцев. — Боюсь, она может пожелать запереть меня в моей комнате до следующего бала!

Второго из сегодняшних кавалеров Софики зовут Томас. С ним она танцует каскарду (из уроков истории Софика припоминает, что, кажется, этот несколько странный танец популярен у многих дворянских семей Ибере). Томас, насколько Софика знает, служит в одном из отрядов королевской охраны Мейлге — в том, что охраняет кронпринцессу Эденлию. Томас моложе Фредерика и знает гораздо больше забавных тем. Он очаровательно желчен и между делом вываливает на Софику столько весьма любопытных наблюдений над людьми в бальном зале, что та в какой-то момент чуть злится, что не может записать всех его острот.

Томас проходится и по Фредерику — и Софика узнаёт, что тот является камергером принца Микалона и считает его весьма несносным и несговорчивым юношей, хотя, конечно же, никогда не осмелится сказать этого вслух, — и по графу Уильяму (кажется, на счёт пары не вполне законных предприятий и едва ли не самой подмоченной репутации в Мейлге), и по его высочеству принцу Микалону (который на балу не присутствует, но которого многие из присутствующих знают в лицо), и по Тобиасу, и по павшему на дуэли с ним (с Тобиасом, а не с Томасом) юному герцогу, и...

Ой, да к концу танца внимавшая каждому слову Томаса Софика знает едва ли не всех присутствующих в зале мужчин!

— Вы злой человек! — хихикает Софика почти ласково, делая положенный после танца реверанс. — Пригласите меня как-нибудь ещё!

В свою первую кадриль Софика вступает с Ролландом Харнли, помощником адвоката и весьма славным малым, судя по тому, насколько Софика знает его по столичным пикникам, на которых бывала.

— Если вам сегодня понадобится моя помощь, обращайтесь без стеснения! — весело подмигивает ей Харнли. — Думаю, если потребуется, я сумею убедить вашу наставницу сменить гнев на милость!

Кадриль Софике нравится едва ли не больше прочих танцев. О, если бы можно было выбросить из бала полонез, менуэты, гавоты и прочие медленные танцы, оставив лишь кадрили, вальс, мазурку да котильон!..

Краковяк Софика танцует с высоким чуть нескладным юношей с обаятельной улыбкой — кажется, того зовут Гидеон. Астарнский вальс — с герцогом Синдриллоном, в доме которого Софика несколько дней назад блистала на сцене в роли Леди Осени. Менуэт — с Людвигом Хорнтелем, женихом Констанции, что кидает сейчас на них обоих обиженные взгляды.

Георгу — он по совместительству один из старших братьев Жюли — достаётся вторая кадриль. Софика, шутя, находит, что Георг весьма хорош в танцах, красив и забавен. У него такая же щербинка между зубами, что и у сестры — единственный крошечный недостаток во внешности, делающий его, как ни странно, даже чуточку более привлекательным.

Сама Жюли в это время танцует с Гидеоном. А Амалью Софика замечает с герцогом Синдриллоном, чему, пожалуй, не слишком-то радуется. Герцог Синдриллон не кажется Софике человеком, в полной мере заслуживающим её сестры. Впрочем, Софика вдруг ловит себя на мысль, что, быть может, она не найдёт такого человека вовсе — слишком уж переживая о судьбе своих сестёр.

— Сестрица передавала, что вы с ней неплохо сдружились! — смеётся Георг, весьма ловко выделывая очередное па. — Слышал, вам тоже понравились книги про того сыщика? Ими сейчас зачитываются в свете!

Софика, хихикая, отвечает ему, что в их ненаглядном пансионе это самое интересное, что только можно представить. И что Жюли — настоящее золото, разумеется. Не только по тому, что одолжила почитать истории о сыщике, конечно же.

— Шепните ей, что следующую книжку я спрячу в дупло старого дерева рядом с вашим пансионом! — говорит Георг напоследок, удерживая ладонь Софики в своей чуточку дольше, чем позволяют приличия. — Я, к сожалению, некоторое время не смогу встретиться с ней лично.

Софика лишь кивает и продолжает танцевать.

После второй кадрили идут гормлэйтский менуэт, аллеманда и завершающая первую половину бала гальярда — кавалеры, с которыми Софика их танцует, пожалуй, чересчур легко забываются, чтобы о них говорить. Впрочем, гальярда, пожалуй, Софике даже приходится по вкусу. Гальярда — очередной популярный в дворянских кругах Ибере танец. Быстрый, резвый, задорный.

И Софику удивляет несколько тот факт, что именно этот танец почти не танцуют на балу воспитанницы пансиона мачехиной кузины — кроме, разве что, Арабеллы да Жюли. Эти две девушки, как и Софика, радостно отплясывают гальярду, не щадя бальных туфелек.

А вот остальные отчего-то не танцуют. Даже Амалья тихонько стоит в сторонке — а уж от неё Софика ожидает подобного в последнюю очередь. Да и Констанция тоже. Не говоря уже о тройняшках и Руфине.

А когда гальярда заканчивается, объявляется перерыв, и гостей провожают в отдельные залы с накрытыми уже столами. Для дебютанток предназначается отдельный зал — там накрыты столы прямо как в тот раз в доме герцога Синдриллона. Только в этот раз в зале ни одного мужчины, а у другой стены стоят диванчики и лавочки.

Кто-то из девочек-дебютанток тут же плюхается посидеть, кто-то набрасывается на еду, а кто-то принимается трещать подружке на ухо столь энергично, будто бы с последнего разговора прошло не менее года. Начальницы пансионов призывают своих воспитанниц к тишине и порядку — хотя некоторые из них, кажется, и сами не прочь поесть или посидеть на диванчике, перешёптываясь с подружкой.

— Ты была прекрасна! — буркает слева от Софики Жюли с набитым ртом и тут же ставит себе на платье жирное пятно. — Все глядели только на тебя и хотели с тобой танцевать!

Софика осознаёт, что это, пожалуй, преувеличение (хотя, мысль о том, что подобное может быть правдой, подогревает её тщеславие), но слова Жюли всё равно ложатся на её сердце тёплой волной.

— Неотразима! Очаровательна! — улыбается рядом с Жюли Джакетта.

Долли отчего-то стоит в сторонке, рядом со своими сёстрами, и кидает на Софику и Жюли чуть обиженные взгляды — и Софика никак не может сообразить, в чём же дело.

— Это было очень дерзко! — шепчет чуть испуганно темнокожая Марианна, волосы у которой уложены в три косы, завершающихся лентами, на которых прикреплены бутоны роз.

— И весьма неприлично! — замечает Арабелла с несколько злорадной улыбкой. — Мадам Шенно определённо напишет об этом твоим родителям, и тебе влетит даже дважды!

Софика хмыкает, отмечая про себя, что это, пожалуй, может быть и правдой. Впрочем, Софика почти уверена, что сможет как-нибудь объяснить и отцу, и мачехе сегодняшнее происшествие. В конце концов, никто ведь и не упоминал при Софике, что нельзя использовать какой-то цвет, помимо зелёного!..

В любом случае, влетит Софике вечером или нет — это ведь не повод отказываться от ещё десяти танцев!.. А для этого, Софика думает, нужно несколько подкрепиться — выпить стакан воды да съесть хотя бы парочку канапе.

Так что Софика, отвесив шутливый неправильный реверанс, отправляется к столу, где набирает себе в тарелку понравившиеся ей канапе и тарталетки — с рыбой, например, с курицей и с запечёнными под сыром овощами. Подают и оплатки — с вишней, с малиной и с яблоком. Софика кладёт себе в тарелку те, что с малиной. И думает, что было бы неплохо как-нибудь намекнуть Гесиму купить нечто подобное.

За выбором вкусностей Софика и не замечает, что рядом с ней оказывается Амалья. У Амальи вид оскорблённого идеала красоты по меркам Мейлге — щёчки чуть порозовели, губы немного надуты и дрожат, а из глаз вот-вот польются слёзы. Учитывая то, что Амалья, в отличие от Софики и Руфины, вполне способна плакать так, чтобы это было красиво — Амалье не скажут и слова, даже если она разрыдается в середине своего шестого бала.

— Ты выставила себя на посмешище, дорогая! — вздыхает Амалья с деланной скорбью, явно помня о присутствии неподалёку мачехиной кузины, что может одёрнуть её за излишнюю резкость. — И меня с Руфиной заодно.

— Мне кажется, за шестнадцать лет бытности моей сестрой ты могла бы к этому привыкнуть! — бодро отвечает Софика, отправляя к себе на тарелку ещё парочку тарталеток. — По-моему, я почти всегда выставляю себя на посмешище. Не всегда намеренно, между прочим!

Лицо у Амальи стремительно бледнеет, и она с оскорблённым видом тут же отходит в сторону, забрав с собой только стакан воды. Софика недолго смотрит ей вслед. Она берёт с собой стакан воды, выпивает его залпом, ставит на поднос для грязной посуды и торопливо шагает к свободной лавочке.

Дорогу ей, разумеется, весьма не вовремя преграждает мачехина кузина. Вид у неё весьма воинственный, и Софика судорожно пытается собраться с мыслями и решить, как лучше выкрутиться в этот раз.

— Что это с вашим платьем, мадемуазель? — спрашивает мачехина кузина столь сурово, что Софика невольно вспоминает, как на предыдущем балу скакала вместе с Джеком по лужам.

— Разве платье для шестого бала не может быть любого цвета? — с самым невинным видом спрашивает мачехину кузину Софика, не придумав ничего лучше, а затем округляет рот, словно в удивлении. — О... Я выбрала бы другой цвет, если бы только знала, что какой-то ещё цвет, помимо зелёного, считается неподобающим!

Мачехина кузина ей, кажется, даже почти верит. Во всяком случае, её лицо несколько смягчается. Взгляд тут же становится скорее безумно уставшим, чем злым, и Софика чувствует крошечный укол совести. Впрочем, настолько невесомый, что едва ли следует обращать на него какое-нибудь внимание.

— О перчатках тоже не говорилось? — на этот раз голос мачехиной кузины не звучит сурово, а скорее просто строго.

— Перчатки? — Софика тут же бросает взгляд на свои руки и словно удивляется тому, что перчаток на них не оказывается. — Кажется, на мне их сегодня нет... Почему-то... Вероятно, я про них совсем забыла!

Мачехина кузина охает, всплёскивает руками и тяжело вздыхает. На лице её вдруг появляется то раздосадованное выражение, которое иногда появлялось на лице мачехи, когда Софика рвала очередное платье, пачкала в чем-то не отстирывающимся передник и чулки или совершала нечто-то такое, что уж точно нельзя было считать хорошим не только для благовоспитанной барышни, но и для мальчишки-сорванца.

— Ближайший месяц в пансионе вы будете надевать короткое детское платье с передником! — заключает мачехина кузина весьма строго. — Коль уж вы забывчивы, словно маленькая девочка, вам стоит и носить платья, приличествующие маленькой девочке, а не дебютантке! Может быть, это отучит вас от забывчивости и невнимательности!

Софика едва удерживается от того, чтобы не упомянуть, что носить детские платья гораздо приятнее взрослых — гораздо меньше шансов запутаться в юбках и грохнуться, расквасив себе нос. Впрочем, удерживается. И, кажется, даже не позволяет себе слишком уж счастливо улыбнуться.

— Да, мадам! — отвечает Софика с реверансом, искренне стараясь придать своему голосу самые грустные нотки. Кажется, даже удаётся.

Затем мачехина кузина отвлекается на Жюли с её жирным пятном на оранжевом платье, а Софика успевает занять свободную скамеечку и положить тарелку рядом с собой. Одна из тарталеток — та, что с запечёнными под сыром овощами тут же отправляется Софике в рот.

— Позволь узнать — что ты себе позволяешь? — хмуро интересуется Руфина, весьма удивительным образом очутившаяся рядом, и Софика чудом не роняет себе на платье вторую тарталетку, вздрогнув от неожиданности.

Но всё обходится. Вторая тарталетка — с креветками и каким-то соусом — благополучно оказывается во рту Софики, а не на юбке её чёрного платья. Софика принимается усиленно жевать, не позволяя себе заговорить, пока не проглотит всё угощение. В конце концов, думается Софике, её заставят сменить платье к следующему балу, и, должно быть, позволят оставить это. И Софике до ужаса хочется оставить именно это платье в наиболее удобоваримом состоянии. В конце концов, оно позволило ей сегодня испытать целую гамму самых разных эмоций!

— О, Руфина! — всплёскивает руками Софика с наигранной досадой. — Мне нужно протанцевать ещё десять танцев! Если я съем слишком много, еда полезет обратно, а если слишком мало — я боюсь, что силы оставят меня где-нибудь на четвёртой кадрили! Так что, будь добра, отойди! Я пытаюсь рассчитать, сколько еды мне необходимо, чтобы завершить сегодняшний бал! И, к тому же, ты опоздала — меня уже наказали!

По правде говоря, это стоило сказать Амалье, а не в тот момент, когда Софика уже с удовольствием уминает всё, что оказалось у неё на тарелке. В рот отправляется канапе с кусочками запечённой курицы и овощей.

— Недостаточно сурово, как я вижу! — бурчит Руфина. — На твоём лице — ни тени раскаяния!

Софика с удовольствием придумала бы, что ответить, но сейчас она с гораздо большим удовольствием жуёт тарталетку с икрой и сливочным сыром (и раздумывает, не стоит ли сходить к столу и взять ещё парочку, пока они не закончились). Так что рот и голова её слишком заняты, чтобы придумывать остроты, что могут заставить Руфину обидеться и отойти в сторону.

— Ты их расписала! — вдруг упавшим голосом констатирует Руфина. — Все танцы на свой шестой бал.

Софика равнодушно пожимает плечами, соглашаясь с сестринским обвинением, и с жадностью, словно не ела пару сотен лет, откусывает кусочек от оплатки с малиной. Оказывается очень вкусно — почти так же вкусно, как и у мачехи. Жаль, что в пансионе мачехиной кузины их почти не готовят!..

— Ты невозможна! — восклицает Руфина чуточку громче, чем полагается благовоспитанным барышням.

Софика больше не слушает. Она отходит в сторону, чтобы выпить ещё один стакан воды — тарталеток, канапе и оплаток, хоть они и кажутся ей божественно вкусными, она больше не берёт, решив, что, если уж она, Софика, так твёрдо намерена протанцевать до конца бала, ей не стоит есть сегодня лишнего.

Когда приходит время возвращаться в бальный зал, Софика проворно становится в пару с Жюли — та уж, как минимум, не станет читать ей проповедей сейчас, когда голова Софики гораздо больше забита тем, с кем она протанцует остаток бала. Впрочем, справедливости ради, нравоучения, читаемые Софике, крайне редко достигают цели, в какое бы время ни были сказаны.

Вторую половину бала открывает ахортонская кадриль — её Софика танцует с каким-то офицером, имени которого не знает. Это — третья из четырёх кадрилей, что запланированы на сегодняшний вечер. После неё пролетают, словно нечто мимолётное (и оттого — волшебное) подкупающий своей простотой па-де-грас, чакона (танец этот, как видит Софика, крайне нравится Амалье и не совсем по душе Констанции) и не слишком нравящаяся Софике павана.

К четвёртой кадрили Софика может только мысленно благодарить Уильяма за очередные удобные туфли, в которых она чувствует себя настолько комфортно, словно и не бьёт то и дело каблучком по полу, не подпрыгивает и не кружится. Этот бал много дольше того, первого, который Софика протанцевала с Тобиасом. И она видит, что некоторые из девушек уже кажутся уставшими.

Свою любимую мазурку Софика танцует с Юджином Савенгрео. Тем самым, что намедни прислал ей шикарный букет и коробку шоколадных конфет, а до того всё стремился на пикниках держаться к Софике поближе. Юджин нравится Софике внешне. Да и голос у него тоже, пожалуй, неплох. Как и способности к танцам — мазурку он пляшет превосходно.

Мазурка пролетает так быстро, что Софика не успевает и опомниться, как наступает пора вальса — самого первого из обещанных Софикой танцев. Ещё тогда — на музыкальном вечере, на котором она была в красном платье и ужасно неудобной обуви!.. Этот танец обещан графу Уильяму.

— Выглядите чудесно и в высшей мере замечательно! — улыбается Уильям, подавая Софике руку. — Знаете ли, ни разу в жизни ещё не видел, чтобы на дебютантку было обращено столько взглядов! О вас будут говорить!

Одна рука Уильяма мягко ложится Софике на талию, вторая — сжимает ласково её ладонь. И Софика вдруг чувствует некий не вполне приличествующий приличной девушке восторг. Она почти любуется им — его глазами, проседью в каштановых волосах и замечательной, тёплой улыбкой.

Софика не может не улыбнуться ему в ответ. Уильям смотрит на неё тепло, ласково и насмешливо. Почти неподобающе. И Софика знает, что ей следует рассердиться на него за этот взгляд. Определённо следует. Только вот сердиться на Уильяма она совсем не может!..

— Судя по взглядам мы... начальницы пансиона, не все из этих взглядов несут мне что-то хорошее! — Софика едва может сдержать смех. — Должно быть, я вконец очернила свою — и её — репутацию! В буквальном смысле — очернила.

Уильям тоже смеётся. Кажется, даже не из вежливости. Слова Софики, вероятно, кажутся ему вполне остроумными. И весьма забавными. Или же ему кажется забавной она сама. Софика ничего не имеет против того, чтобы казаться забавной.

О своей репутации на деле Софика не слишком-то беспокоится. К репутации она относится как к чему-то едва ли объяснимому, зато весьма обременительному. Но насмешливые разговоры про испорченность этой самой репутации несколько поднимают Софике настроение и успокаивают нервы.

О том, что все вопросы, касательно мачехиной кузины, кажется, решены, Софика и вовсе не упоминает. Уильяму незачем об этом знать — пусть уж лучше считает, что в поступке Софики было куда больше смелости. И что даже сейчас она немало переживает о предстоящей ей в пансионе трёпки.

— Да что в репутации проку? — весело вопрошает Уильям. — У сегодняшних дебютанток — среди них немало весьма хорошеньких, к слову — могут быть прекрасные манеры и самая лучшая репутация, только вот смотрят все на вас!

Софика, пожалуй, с ним согласна. Это ведь действительно так — с самого первого бала в столице Софика, часто даже не вполне осознанно, умудряется привлекать к себе море не всегда нужного внимания. Чего стоит только та её ошибка на первом балу, что она протанцевала с Тобиасом?..

— Вы говорите ужасные вещи! — хихикает Софика. — Право слово, совершенно ужасные!

Эти ужасные, чудовищные слова заставили бы Амалью грохнуться в обморок (конечно же, не совсем всерьёз — Амалью было сложно довести до настоящего обморока), а Руфину побледнеть и отказаться от танца. Но Софика только хихикает и позволяет Уильяму сжать её ладонь чуть крепче, чем прилично.

Улыбка Уильяма становится шире. Он кажется вполне довольным и собой, и партнёршей по танцу. И Софика думает вдруг, что танцевать с ним почти столь же приятно и хорошо, как с Тобиасом и Джеком (хотя, с этими двумя, всё же, намного приятнее).

— Только ведь вы со мной вполне согласны! Признайтесь же в этом! — в глазах Уильяма зажигаются не по возрасту озорные огоньки.

И Софика, смеясь, признаётся. По правде говоря, ей начинает казаться, что сейчас она готова соглашаться с любыми его словами. И признаваться в чём угодно. У неё перехватывает дыхание и кружится голова. Она чувствует себя ужасно счастливой и весёлой.

И ещё один тур вальса заставляет её пообещать Уильяму вальс и на следующем балу — если Софику, конечно же, до него допустят. Она хихикает, хитренько улыбается, жеманничает и обещает всё, что угодно.

— Держите спину ровнее и не позволяйте никому влиять на ваше настроение — прямо как сегодня! — подмигивает ей Уильям напоследок, когда приходит пора раскланяться друг другу. — О людях, которые заслуживают того, чтобы о них говорили, обыкновенно говорят дурное. А вы определённо заслуживаете.

От Уильяма у Софики чуточку кружится голова. И от танца, быть может. Или от его слов. Или от него самого. Софика не знает. Да и не хочет знать. Ей слишком хорошо, чтобы хоть о чём-то задумываться (например, о Руфине, что, кажется, отчего-то посылает ей ещё один укоризненный взгляд). Софика хочет танцевать ещё и ещё. И желательно — именно с Уильямом. Или с Тобиасом.

С Тобиасом!..

А ведь вальс — семнадцатый из двадцати танцев! Остаётся ещё целых три — включая обещанный весь бал стоящему в отдалении Тобиасу котильон. Котильона Софика ждёт больше всего и даже жалеет, что не предложила тогда Тобиасу пригласить её на одну из кадрилей.

Проносится, словно ветер, весёлая форлана — Софика успевает разве что пожалеть, что этому танцу в пансионе мачехиной кузины уделяется не слишком-то много внимания. Жюли форлану танцует с Юджином, а Амалья — с Томасом. Руфину и Долли Софика в числе танцующих не замечает.

А Тобиас всё стоит в стороне, рядом с сестрой, которая в своём старомодном синем платье кажется несколько неуместной здесь. Он не приглашает на танец ни одну девушку, и это кажется Софике даже почти приятным, но в то же время и несколько волнительным. Быть может, он повредил ногу и вовсе не будет танцевать сегодня?.. Эта мысль причиняет Софике нешуточное беспокойство. Выйдет крайне некстати, если окажется, что он сегодня не сможет с ней танцевать!..

Дальше идёт полька — та самая, что обещана младшему из троих братьев (какой там была их фамилия?), Чарльзу. Это предпоследний танец — следующим будет заключительный, котильон, которого Софика уже никак не может дождаться!

Танцевать с Чарльзом оказывается далеко не так приятно, как с тем же Уильямом, Томасом, Георгом или (Софика помнит свой первый бал) с Тобиасом — Чарльз танцует, впрочем, весьма сносно, и руки его касаются Софики с каким-то трепетом, но Софика отчего-то не видит в этих танцах чего-то чарующего и увлекательного. По правде говоря, этот трепет её даже раздражает.

Софика, впрочем, изо всех сил старается вести себя вполне учтиво — нет никакой вины Чарльза в том, что он нравится ей гораздо меньше Тобиаса, Джека или Уильяма. И ещё десятка кавалеров, что кажутся Софике гораздо более приятными в общении (пусть, Софика и не уверена, что все из них достойнее Чарльза). Стоит быть любезной с этим мальчиком — иначе Софика едва ли когда-нибудь простит себе грубость.

— Какие цветы вам по нраву, мадемуазель Траммо? — интересуется Чарльз чуть неуверенно, глядя на Софику столь восторженным, влюблённым даже взглядом, что та всерьёз думает сослать этого мальчишку, например, к той же Руфине, лишь бы видеть его пореже.

Впрочем, Софике в тот же миг приходит в голову мысль, что и Руфине-то Чарльз не будет особенно нужен. О, сколько Софика знает свою сестру, она всегда стремилась заслужить восхищение более... умных мужчин. Один из прошедших танцев Руфина танцевала со старшим братом Чарльза, Стивеном, который не успел подойти к Софике раньше своего брата. Ох! Подойти он к ней хотя бы на мгновенье раньше!..

— Красные лилии! — отвечает Софика, вероятно, несколько более сухо, чем нужно. — И одуванчики. Когда они ещё жёлтые. И... меня все зовут просто Софикой. Зовите меня так.

Глаза у Чарльза загораются таким восторгом, что Софике даже хочется окатить его холодной водой. О, и почему же к Софике не подошёл один из его старших братьев, а лучше и вовсе кто-то совершенно посторонний! Сейчас Софика изо всех сил корит себя за то, что не додумалась тогда отказать Чарльзу, сославшись на то, что все танцы у неё уже расписаны!..

Ох, как Софику это раздражает! Она и сама не знает — отчего. Но от Чарльза ей хочется как-то отстраниться — даже пуще, чем от зануды Фредерика. И Софика едва может дотерпеть до конца польки, чтобы отстраниться. С улыбкой, разумеется. Которая не сходит с её лица ни на мгновенье за сегодняшний вечер.

— Вы не танцевали на этом балу ни одного танца! — замечает Софика Траммо то ли несколько удовлетворённо, то ли с долей ласкового упрёка, когда Тобиас оказывается рядом с ней перед самым-самым началом котильона. — Вы весь бал стояли рядом со своей сестрой, не пригласили на танец ни одну из девушек и только и делали, что сверлили меня взглядом!

Софика вдруг думает, что слова эти, должно быть, прозвучали несколько неподобающим с её стороны. Но долго задумываться над этим не получается. Восторг от котильона, завершающего этот бал, захлёстывает её с головой. Она одна из немногих сегодняшних дебютанток, которые вступают в этот танец — Софика из знакомых себе девушек может насчитать лишь Арабеллу, Амалью и Констанцию. Остальные уже стоят рядом с мачехиной кузиной.

Софика не знает, отчего это вызывает в её душе волну какой-то почти неприличной в данной ситуации гордости. Она и Арабелла — вот единственные две девушки пансиона мачехиной кузины, которые оттанцевали все двадцать танцев своего шестого бала. Это, вероятно, заслуживает кое-какого уважения.

— Да, боюсь, что смотреть на кого-то, кроме вас, Софика, в этот вечер было выше моих сил! — смеётся Тобиас, выполняя положенный по танцу изящный поклон. — Право слово, я почти изнываю от ревности при мысли, со сколькими кавалерами вы сегодня танцевали!

Софике приятно держать его за руку. Приятно чувствовать рядом с собой. И очень комфортно. Не так, как должно быть девушке рядом с посторонним, в общем-то, мужчиной.

— В таком случае, наверное, хорошо, что я не стану вашей женой, — в голосе улыбающейся Софики отчего-то оказывается куда меньше веселья и озорства, чем она рассчитывала, — потому что я обожаю танцевать, обожаю быть в центре внимания и не готова от этого отказываться в угоду кому-либо.

Тобиас долго ничего не говорит. Лишь смотрит во время танца на Софику таким взглядом, что ей даже становится чуточку неловко из-за слетевших с её губ слов. Впрочем, пока каблучки её танцевальных туфель стучат по гладкому полу бального зала, Софика не может задумываться об этом слишком долго.

Даже если слова её кажутся Тобиасу грубыми или оскорбительными (или жалкими, что ещё хуже), Софика не может перестать получать удовольствие от танца, которого ждала, наверное, с самого полонеза. О, да она никому на свете не позволит себя всерьёз расстроить во время бала!..

— А если я пообещаю вам поумерить свою ревность, захотите ли вы стать моей женой? — слова эти, сказанные в шутливой манере, почему-то заставляют сердце Софики сжаться.

В танце Софика поворачивается к Тобиасу слишком резко, слишком поспешно, должно быть, мгновенно выдавая то, что происходит у неё на сердце. Ей кажется, что лицо у неё горит от произнесённых им слов, а сердце бьётся сильнее, чем нужно. От самой мысли о втором предложении...

— Если вы пообещаете мне это, я пообещаю вам подумать! — улыбается Софика несколько менее кокетливо, чем ей хочется.

Остаток котильона проходит в молчании, но Софику это почти не тревожит. Её сердце трепещет совсем от другого — вовсе не от мыслей о сегодняшнем бале. Софика старается следовать совету Уильяма. Но это, должно быть, получается не слишком-то убедительно.

Котильон заканчивается взаимными поклонами, после которых, насколько Софика припоминает уроки из пансиона, кавалер обязуется довести даму либо до её наставницы, либо до мужа, либо до любого человека, что за неё отвечает. Тобиас подаёт Софике руку — как и положено приличиями.

Они неторопливо идут — можно даже сказать, шествуют — по залу, неспешно кланяясь другим проходящим мимо парам и отвечая им на поклоны (второе отчего-то происходит чаще). Партнёры по котильону Арабеллы и Амальи, тоже склоняются в поклоне первыми. Вместе с Арабеллой и Амальей, конечно же.

К мачехиной кузине и Тобиаса, и Софику, пропускают первыми. Обе пары выстраиваются за ними.

— Я обещаю вам не выказывать более ревности, — говорит Тобиас тихо, наклонившись едва ли не к уху Софики, прежде, чем окончательно передать на руки мачехиной кузине, и Софика Траммо не может сдержать чересчур уж довольной улыбки, как ни пытается.

В утро запланированного чаепития с кронпринцессой Эденлией за двумя барышнями Траммо и Констанцией присылают довольно-таки громоздкий (и определённо — более шикарный, чем подобает трём юным девочкам, только-только вышедшим в свет) экипаж с королевским гербом. Мачехина кузина, можно сказать, выталкивает за двери пансиона всех троих воспитанниц, «удостоенных великой чести» — так поспешно это оказывается сделано, что иного слова Софика к происходящему подобрать просто не может.

Крамольная мысль, что не такая уж это и великая честь, коль их столь торопливо выпроваживают за двери, вертится у Софики где-то на кончике языка, но никак не хочет оформляться в полноценную остроту, достойную того, чтобы её стало возможно произнести вслух.

Вероятно, это происходит оттого, что Софика уже чувствует себя отвратительно уставшей.

Софика — или «невыносимая девчонка», как уже четырежды за сегодня успевает её назвать мачехина кузина, сделавшаяся вмиг ещё более несносной и занудной, нежели обычно — в это утро даже не успевает ответить на все присланные ей букеты (к тому же, успевает задуматься над тем, что хорошо было бы иметь собственную печать или кучу визиток, чтобы процесс ответа на букеты не был столь долгим и изматывающим) и толком не успевает позавтракать (большая часть утра оказывается потрачена на скучнейшие лекции о правилах хорошего тона во дворце и, так сказать, наведение марафета).

Не говоря уже о том, что для не слишком выспавшейся — разве возможно было заснуть после шестого бала? — Софике раннее пробуждение само по себе кажется пыткой, равной которой семнадцатилетняя девчушка пока не знает. И в причине пробуждения не видится и тени «великой чести», о которой все так старательно говорят.

Вообще-то, после шестого бала, как и ожидалось, цветы присылают не только ей (и мачехина кузина с явным удовольствием взирает на то красочное безумие, что творится в холле и столовой) — Амалья, Констанция и Арабелла тоже получают немало. Довольно красивых — Софика готова это отметить. Да и тем же Жюли, Татьяне и Джакетте (Софика успевает прочесть таблички над каждым столиком, на которых лежат цветы) достаётся по шесть букетов каждой.

Вот же девчонки будут счастливы, когда проснутся!..

А уж учитывая тот факт, что большинству воспитанниц утром после шестого разрешено проваляться в постели едва ли не до обеда... О, они будут просто в восторге! Сразу две больших радости в жизни пансионерок — им дадут как следует отдохнуть, чтобы хоть немного отойти от столь волнительного события, как самый-самый первый настоящий бал, и многие из них вдобавок получат свои долгожданные букеты. После получения которых некоторые не смогут заснуть ещё одну ночь.

Но Софике букетов определённо всё ещё посылают больше остальных. И не сказать, что теперь её это радует — ей уже кажется, что ещё пара-тройка записок, и у неё обязательно отвалится кисть. Впрочем, должно быть, мачехина кузина и это прискорбное событие не посчитает достаточной причиной, чтобы перестать отвечать на букеты поклонникам.

Мачехина кузина — пропади она пропадом, эта мымра с закостенелым мышлением и отсутствием всякого сострадания и сочувствия к любому инакомыслию — заставляет своих воспитанниц писать (и красиво, а не «подобно сельскому лодырю-мальчишке») ответную записку каждому-каждому кавалеру от руки (так ведь принято, иначе кавалеры могут и обидеться) и вовсе не поддерживает идею Софики размножить магией одну из записок, чтобы её можно было послать всем, а освободившееся время потратить на несколько более полезные занятия.

— У дебютантки вполне достаточно возможностей написать каждому из ухажёров лично! — недовольно твердит мачехина кузина всякий раз, стоит Софике хотя бы вскользь поднять эту тему. — В конце концов, это просто неприлично — писать всем одно и то же! Уверена, что остальным девочкам и в голову таких глупостей не приходит!

Только вот — к безмолвной ярости Софики — остальным девочкам, кроме троих выбранных для королевского чаепития (то есть, Софики, Амальи и Констанции), позволено отоспаться после столь утомительного морально шестого бала. И их никто не будит едва ли на рассвете, не затягивает в тугие корсеты, не заставляет по тысяче раз повторять кучу каких-то ненужных совершенно обращений, реверансов и правил, чтобы радостно вытолкнуть за дверь сразу же, стоит перед крыльцом появиться нарядному экипажу.

А ещё ни одной из них не приходится ежедневно писать по несколько десятков бессмысленных благодарственных записок. И мачехиной кузине, очевидно, тоже никогда не приходилось этого делать.

Сама Софика с гораздо большим удовольствием обошлась бы четырьмя — Тобиасу, Уильяму, Томасу и Джеку (то бишь, Гесиму, конечно же, главное, при мачехиной кузине называть его именно так). Остальными цветами Софика была не прочь растопить камин. Ну или отдать на растерзание Амалье, которой в последнее время отчего-то всё чаще требовались букеты.

В это утро Софике посылают в том числе пару букетов с красными и чёрными лилиями (судя по приложенным запискам, и Уильяму, и Томасу кажется это смешным) и один букет с жёлтыми-жёлтыми одуванчиками от Чарльза. А ещё Тобиас и Уильям присылают весьма большие отрезы красного бархата и парчи. «На платье для седьмого бала».

Мачехина кузина на ткани довольно кивает — они придутся как раз кстати, чтобы к следующему балу пошить Софике соответствующее приличиям платье. Хотя и несколько сокрушается, что и этот цвет будет для семнадцатилетней дебютантки слишком уж ярким и необычным — пусть и гораздо более пристойным, чем чёрный. Шестобальное платье Софики валяется теперь несколько в сторонке от других платьев — кажется, в мачехиной кузине борются её некоторая прижимистость и желание поскорее сжечь «позор своего пансиона».

К радости Софики — платье пока ещё не сжигают.

Софика же готова от души отблагодарить обоих мужчин — за то, что у мачехиной кузины не получится запихнуть на седьмой бал её в классическом розовом платье. И Джека-Гесима, приславшего ей маки с запиской-извинением за то, что на этой неделе едва ли получится встретиться (и скорее всего, маки оказываются в руках Софики не без помощи настоящего Гесима).

Маки, думает Софика, прекрасно подойдут для отделки платья для седьмого бала. Ткань для которого приготовлена такая же красная.

А вот платье для чаепития с кронпринцессой Софике не слишком нравится. Во-первых, оно чересчур тесное — так ведь Софика не сумеет отведать всё вкусное, что будет на столе! Во-вторых, из-под платья торчат позолоченные носы неудобных, узких туфель, которые, должно быть, сотрут Софике ноги (и ведь вряд ли во дворце найдётся Уильям, который помог ей тогда на музыкальном вечере). В-третьих, Софика не уверена, что ей не придётся в некоторые двери протискиваться боком. Жёсткий прямой корсет её лавандового — у Амальи и Констанции платья светло-голубые, что символизирует их отличную учёбу — платья слишком уж больно впивается ей в грудь, а вырез, чересчур глубокий, на взгляд Софики, заставляет почувствовать себя несколько неловко. Платья подобного фасона — с широкой юбкой, что больше раздаётся в бока, с платьем-халатом, накинутым сверху — почти не встретить на балах, не относящихся к придворным.

Софика мысленно благодарит за это провидение.

И за то, что сегодня утром ей всё-таки удалось отстоять свою не слишком пышную причёску — всего лишь скромно уложенную на затылке косу, а вовсе не нагромождение тугих локонов, поднятых высоко надо лбом. Ценой едва ли не часа спора с мачехиной кузиной.

Амалье и Констанции в этом отношении везёт гораздо меньше — их причёски кажутся такими тяжёлыми, что становится страшно даже наклонить голову лишний раз. Софика думает, что так ведь и шею свернуть недолго — стоит только неловко повернуться. Впрочем, по горделиво-взволнованному выражению лица Амальи вполне можно заметить — её сие чудо парикмахерского искусства на голове нисколько не тревожит. Да и Констанция не выглядит недовольной.

— Не опозорьте нас, умоляю! — цедит сквозь зубы мачехина кузина Софике за мгновенье до того, как воспитанницам помогают забраться в дорогую карету (в таких платьях это не слишком-то удобно). — Ведите себя прилично!

Амалья и Констанция подобных слов, конечно же, не удостаиваются — в их пристойном поведении мачехина кузина, кажется, вполне уверена. Не то чтобы Софику это хотя бы удивляет. И уж точно не может задеть. Амалья и Констанция вроде как ни разу ещё не попадались на нарушении приличий.

Не то чтобы Софика всерьёз способна верить тому, что её две товарки по несчастью-чести действительно являются безукоризненными, безупречными, идеальными леди, какими их всех хотят непременно видеть и наставница, и родители, и всякие невыносимые скучные дамы. Софика ещё могла бы поверить, что Руфина может быть такой — с её-то тягой к духовному самосовершенствованию. Да и та порой проявляет недостойную «истинной леди» вспыльчивость. А вот в Амалье и Констанция Софика и вовсе не уверена. Даже на капельку.

Как ни странно, последнее напутствие мачехиной кузины только поднимает Софике настроение. Быть может, потому, что сегодняшним утром оно просто не могло стать ещё хуже?..

Невозможно роскошная карета трогается с места, как только девушки рассаживаются внутри поудобнее. Софика садится рядом с надушенной и напомаженной Амальей. И как только Руфина сумела это допустить?.. Или, быть может, Руфина всё ещё спит?.. Такая же надушенная и нарумяненная, как и Амалья, Констанция занимает место напротив сестёр Траммо.

Софика никак не может удержаться от того, чтобы одёрнуть кружевную занавеску и выглянуть в небольшое окошко. Амалья ахает приглушённо — кажется, это не совсем прилично. Софика решает не обращать на это никакого внимания. Глядеть в окно Софике, правда, скоро невероятно наскучивает, и она, повернувшись к перешёптывающимся о чём-то Амалье и Констанции, решает прислушаться к их разговору.

— Я слышала, что на чаепитии кронпринцесса имеет право выбирать себе фрейлин! — решает блеснуть своими познаниями Констанция, заговорщически подмигнув восхищённо-взволнованной Амалье. — Вот бы оказаться в числе тех счастливиц, которых она посчитает достойными!

Констанция изо всех сил старается держать голову как можно прямее и лишний раз даже не поворачиваться. У Констанции лицо весьма густо припудрено, отчего кажется чуточку неживым, а щёки чуть окрашены румянами. Которые нельзя использовать приличной леди, если только дело не касается королевских приёмов, на которые это правило отчего-то не распространяется.

Софике кажется это крайне забавным — тот факт, что для посещений дворца полагается надевать платья с едва-едва пристойным вырезом и разрешено красить лоб и щёки. Это лицемерие в том, какие правила стоит соблюдать и в каких случаях их стоит соблюдать (при условии, что всё это подаётся дебютанткам словно самые устоявшиеся догмы) Софике поднимает настроение ещё на чуточку — она определённо находит его возмутительным и смешным.

И пусть Софика Траммо ещё не вполне понимает, как об этом лучше всего пошутить, она определённо знает, о чём нужно будет обязательно подумать сегодняшним вечером.

— Разве выбор фрейлины не целиком зависит от происхождения? — хмурится Амалья, изящно взмахивая красивым расписным веером с крошечными белокурыми ангелочками. — Я слышала, что только невероятно знатные особы могут попасть в фрейлины хотя бы к кронпринцессе. Это кажется не вполне справедливым.

Софика, по правде говоря, не видит в этом особенной несправедливости. Обладая определённой долей воображения и получив дома, в школе и в пансионе некое (пусть и весьма скудное) представление о хороших манерах, столь ценимых в столице, Софика вполне способна представить в общих чертах множество ограничений, наложенных на фрейлин.

Какие же это, должно быть, несчастные женщины!.. Тут не присядь, там — не улыбнись, здесь — напротив, улыбайся крайне приветливо, даже если хочется плакать или спустить какого-нибудь нахала с лестницы... Не говорить с мужчинами — кроме родственников или супруга — даже на танцах, если фрейлину всё-таки пригласили (что случается крайне редко из-за необходимости постоянно находиться рядом с королевой или кронпринцессой)... Кажется, что-то такое говорила как-то Констанция Арабелле, отметив, что одна из её старших сестёр служит фрейлиной королеве.

Ну уж нет! Софику это категорически не устраивает!

— Быть фрейлиной, должно быть, дико скучно! — хихикает не вполне изящно Софика и пожимает плечами. — У меня голова кружится и от той части условностей и правил, которую вывалили на нас, а ведь мы во дворце проведём совсем недолго!

На лице Констанции отражается крайнее изумление вперемешку с каким-то жалостливым презрением. Должно быть, Констанция считает Софику недалёкой, дикой провинциалкой. Что, пожалуй, можно считать вполне соответствующим истине — даже мачеха порой об этом говорит. А уж мачехе Софика может довериться практически в любом вопросе.

— Быть фрейлиной — самое почётное занятие для женщины из порядочной семьи! — возмущается Констанция, когда к ней возвращается дар речи, и выражение её лица делает её несколько более схожей с Руфиной, нежели обычно. — Мне всегда казалось, что девушка нашего круга должна мечтать о том, чтобы стать фрейлиной!

Должно быть, именно сходство с Руфиной заставляет Софику хитро-хитро усмехнуться.

— Как и о том, чтобы поскорее сделаться любящей матерью и покорной женой, как нам всем твердят едва ли не с пелёнок? — фыркает Софика, позволяя себе чуть откинуться назад, чтобы коснуться спинки сидения. — Много ли нам пользы с этих почётных занятий? По мне так — одни лишь хлопоты!

Амалья и Констанция замирают, будто бы позабыв даже как дышать, переглядываются и снова поворачиваются к Софике. Щёки у Амальи чуть розовеют — и это видно даже сквозь слой пудры и румян, — в то время как у Констанции бледнеет кожа на тонкой, но чуть коротковатой шее.

Пауза определённо затягивается чуть дольше, чем приличествует светскому разговору.

У Констанции лицо совсем растерянное, а взгляд Амальи полон того едва заметного вежливого, неодобрительного холода, который появляется на её лице всякий раз, когда Амалья чувствует жизненную необходимость показать окружающим своё несогласие со своими несносными сёстрами. Обычно Амалье прекрасно удаётся заставить всех вокруг поверить в свою непричастность к замыслам Софики или ябедничеству Руфины. Хотя причастна она порой к обоим грехам.

— Какое кощунство — говорить так! — улыбается (и даже вполне дружелюбно) наконец Констанция, когда в окне (Софика снова приоткрывает занавески, так что вполне может увидеть, мимо чего они проезжают) показывается огромное величественное здание, сверкающее так, что становится больно глазам. — Теперь я понимаю, Софика, за что тебя так обожает Жюли!

Здание это, кажется, является резиденцией королевы Мейлге — дворцом Левентроу, о котором Софике как-то доводилось читать. В великолепном Левентроу находилась едва ли не обширнейшая коллекция произведений искусства. В Левентроу проходили самые важные заседания Сената и самые пышные и старомодные балы, попасть на которые доводилось далеко не каждому.

Карета останавливается, и подоспевшие вовремя лакеи помогают девушкам из неё вылезти. Софика с досадой думает, что будь на ней её клетчатое красное платье — или любое другое из тех, что она обыкновенно носит — помощь в этом простеньком деле ей не понадобилась бы. Но платья, которые Софике приходится надевать с тех пор, как она очутилась в столице, определённо не предназначены для сколько-нибудь активных действий и обеспечения хоть какой-то свободы в передвижениях. Так что приходится пользоваться предложенной помощью.

Перед пансионерками открывают небольшие чугунные ворота — крупные, даже величественные, и позолоченные находятся чуть поодаль, но воспитанницы пансиона мачехиной кузины, кажется, не относятся к столь важным гостям, перед которыми следует их распахивать. Констанцию это, кажется, несколько задевает — во всяком случае, Софика успевает заметить, как поджались на мгновение её губы.

Королевский дворец кажется Софике почти что неприлично роскошным — настолько, что она невольно задумывается над тем, что её отец, как и все порядочные брелиакцы, весьма осуждает подобную расточительность. Софика — к счастью или к сожалению — не может отнести себя к той категории людей, кто не желал бы втайне или не очень чего-то подобного для себя. Ей большого труда стоит не охнуть громко-громко при виде всего этого взволновавшего её душу великолепия. Все эти покрытые позолотой барельефы в виде ангелочков, ракушек, цветов на белоснежном фоне стен... Софика любуется подобнымчудесам всю дорогу через ухоженный — идеально ухоженный — парк.

— Закрой рот! — тихо и чуточку нервно цедит Констанция Софике, стараясь улыбаться, словно кто-то, помимо слуг, может их сейчас заметить. — Ты не рыбка, а дебютантка, удостоенная чести побывать в Левентроу в год своего первого выхода в свет!..

Софика чуть обиженно кривится и едва удерживается от того, чтобы показать вредине Констанции язык. Как будто сама возможность побывать в Левентроу хоть что-то меняет!.. Дворец, конечно, неописуемо красив и способен заставить кого угодно потерять дар речи. Только вот его вполне видно из-за ограды -

— Вот цаца! — только и произносит Софика чуть в сторону, впрочем, надеясь, что Констанция всё-таки сумеет расслышать эти слова.

Вообще-то дворец Левентроу вблизи — они как раз подходят к украшенному розочками, виноградом и павлинами порталу — видится Софике даже более ослепительным, чем издалека. О, Софика вполне способна вообразить, как принцесса в детстве носилась здесь под окнами в каком-нибудь неимоверно дорогом и богато украшенном платьице! Пусть представлять кого-то, разбивающим звенящую идеальность этого места — довольно-таки непростая задача. О, а какие здесь можно провести чудесные вечера в парке со всякими песнями, танцами и забавами!..

Софика находит подстриженные аккуратно деревья и кустарники вполне подходящими для пряток вроде тех, которые они устроили вместе с Жюли в один из балов. Стоит представить только дам в неудобных платьях с фижмами, крадущихся в укромное место в нежелании водить следующей, и кавалеров в удобных мундирах, но скрипучих сапогах — вот умора-то!..

Или — салочки!..

Впрочем, у Софики в голове с лёгкостью отыщется прорва идей, как лучше использовать огромные площади разбитого перед дворцом парка. В основном — не слишком-то подобающих почти что взрослой барышни идей. Скорее уж достойных шаловливого ребёнка.

Воодушевлённая и радостная, Софика практически взлетает по ступенькам крыльца, за что на неё недовольно шикает поднимающаяся следом Констанция. Амалья Траммо же идёт самой последней, чуть отставая от своих попутчиц, но определённо ступая гораздо изящнее их обеих.

Разумеется, ни королева, ни кронпринцесса не встречают приглашённых к чаепитию дебютанток прямо на пороге своего дворца. И со стороны Софики крайней глупостью было думать нечто подобное. Но Софика отчего-то всё равно чувствует себя ужасно расстроенной и словно бы обманутой.

Настроение её, приподнявшееся вроде с момента отбытия из пансиона мачехиной кузины, стремительно летит обратно в пропасть.

Мало того, что перед Софикой не оказывается ни королевы, ни кронпринцессы, которым она уже хотела сделать реверанс, так ещё вмиг находится нелепейшая, гнусная традиция: перед тем, как дебютанток представят королеве и наследнице престола, две горничные в накрахмаленных фартучках торопливо осматривают новоприбывших на предмет соответствия дворцовым правилам этикета!

Кажется, мачехина кузина упоминала, что возможно что-то подобное. Софика не может этого отрицать — по правде говоря, она, согласно давней привычке, умудрилась прослушать большую часть того, что ей говорили. Но итог остаётся одним: Софика и Амалья — Констанция сначала остаётся за дверьми, так как горничных всего две — оказываются осмотрены с самой высокой точки причёски до пяток с такой тщательностью, что хочется залезть на стенку от досады и бессилия.

Софике кажется это почти оскорбительным. Будто мало ей того, что мачехина кузина всё утро выискивала во внешнем облике Софики всякие недостатки, так ещё и здесь не удалось избежать этой унизительной почти процедуры!.. Будто бы от того, какой длины у неё нижняя юбка, насколько выглядывают позолоченные носы неудобных туфель или насколько широка её юбка зависит судьба едва ли не всего Мейлге!

Софика то и дело строит самые недовольные гримасы, на которые только способна, ойкает, когда её задевают чуть сильнее, чем она готова стерпеть, и порой ёрзает на неудобном стуле, на который её усаживают, когда горничной необходимо обследовать её причёску.

И как только у неё, у Софики, ещё хватает сил, чтобы не подскочить со стула и не выбежать из ненавистной комнатки с зеркалами?!

Амалья этот невыносимый осмотр терпит молча и с лёгкой, чуть смущённой и кроткой улыбкой — той самой ангельской улыбкой, которая заставляет одну горничную что-то шепнуть другой. Должно быть, что-то о том, что Амалья кажется им ходячим совершенством — как вроде бы кажется десятку других взрослых дам и джентльменов, что хоть капельку озабочены воспитанием молодого поколения.

Все так шепчут, думается Софике с некоторой досадой. И Софике вдруг почти нестерпимо хочется топнуть ногой в позолоченной туфельке.

Никто ведь и не думает даже, сколь нелегко ей быть сестрой трёх ходячих совершенств — чрезмерно умного Гесима, ещё в школе поражавшего учителей своими познаниями, невыносимо правильной Руфины, невозможно хорошей и умеющей любому подпортить настроение своими проповедями, и слащаво кроткой, ласковой Амальи, столь походивший на идеал женщины из Мейлге...

Наконец, приводящий Софику в такое бешенство осмотр оказывается окончен, и обеих сестёр Траммо выставляют обратно в коридор — ждать той минуты, когда они будут представлены королеве. Наступает очередь Констанции терпеть эти невыносимые муки! Софика думает, что эта мысль в её голове звучит чересчур уж радостно. И что Гесим весело посмеётся над этим, если Софика ему расскажет.

— Софика, умоляю тебя — помоги мне! — вдруг срывающимся, заполошным голосом шепчет Амалья, когда они остаются наедине.

Следует так же отметить, что всего лишь за мгновенье до произнесённых слов Амалья воровато оглядывается, вздрагивает, тянется своими беленькими пальчиками к запястью Софики, но отдёргивает руку даже раньше, чем успевает коснуться. Глаза Амальи бегают, словно она чувствует себя чуточку виноватой и возможно даже пристыженной.

Софика даже на секунду теряет дар речи. Чтобы Амалья да обращалась к ней с такими отчаянными интонациями?!.. Чтобы что-то могло привести её в такое состояние?!.. Софика думает, что это весьма интересно.

— Сегодня ночью в парке поют тамеринки — это ученицы старших курсов вокального отделения иберского музыкального училища, — поясняет Амалья чуть смущённо, и на слове «тамеринки» какая-то болезненная зависть проскальзывает на мгновенье на её хорошеньком личике. — Ты смелая и крайне везучая. С тобой мне не так страшно было бы сбежать их послушать.

Софику все эти слова о тамеринках не особенно впечатляют. Видит леди-создательница — Софика с гораздо большим удовольствием заявилась бы к Гесиму и, возможно, Джеку, если тот соберётся коротать сегодняшнюю ночь в квартирке Гесима. Но отказать Амалье в столь необычной просьбе просто выше сил Софики! Это даже любопытно — что хорошенькая куколка Амалья готова решиться на маленькое преступление, лишь бы послушать каких-то там девочек из училища.

К тому же, если намечается выступление в парке, возможно там будет что-нибудь вкусненькое — и так как на Софике не окажется корсета (а кто может заставить её его нацепить, раз уж она идёт, можно сказать, самостоятельно и определённо тайком?), она сможет съесть столько, сколько пожелает.

Только вот — что поделать с Руфиной? Та ни за что на свете не отважится выпорхнуть ночью из окна своей спальни ради нескольких часов приключений и никогда не захочет «потакать возмутительным наклонностям» своих младших сестёр, покрывая их вылазку (она и дневную-то вылазку Софики к Гесиму согласилась прикрыть только оттого, что Софика пообещала сестре пакетик леденцов). И ведь это Софика проживает в отдельной комнатке — а Амалье-то нужно будет как-то не разбудить Руфину!..

Должно быть, мысли о Руфине отражаются на лице Софики чересчур очевидно даже для обычно не слишком наблюдательной Амальи.

— С Руфиной я всё улажу. И с тётушкой тоже, — заявляет Амалья как-то несколько холоднее и жёстче, чем можно от неё ожидать. — Не беспокойся об этом. Только скажи — ты ведь согласна?

Не сказать, что Софика беспокоится всерьёз из-за того, что обо всём может узнать Руфина и — из самых лучших побуждений, что по мнению Софики не может служить оправданием — растрезвонить об этом всем взрослым в округе. В конце концов, уж её-то репутации в глазах мачехиной кузины едва ли хоть что-то способно повредить ещё больше. Мачехина кузина, должно быть, скорее поверит в то, что магия может исчезнуть или существующие миры слиться просто так в один, нежели в то, что среднюю из сестёр Траммо может хоть что-то исправить.

Софике скорее любопытно, как именно Амалья собирается это провернуть. Сама она вполне готова просто сбежать ночью через окно — как поступала уже не раз. Но разве Амалья отважится на нечто подобное? Разве она не побоится спуститься по толстой ветке дерева посреди ночи, когда любой шорох за пределами пансиона может заставить мачехину кузину забеспокоиться?

Но горничные приводят к сёстрам Траммо Констанцию, и разговор о способах небольших побегов из пансиона мачехиной кузины Софике приходится отложить до лучших времён. Кивнуть напряжённой и взволнованной Амалье она, впрочем, вполне успевает. Амалья тут же довольно улыбается.

Всех троих девушек из пансиона мачехиной кузины возникшая не пойми откуда третья горничная ведёт в комнату, уставленную изящными диванчиками, расположенными вплотную к стенам — там уже оказываются шесть девушек в таких же старомодных платьях для чаепития. Только у одной из них платье сиреневое, как и у Софики. И у всех — громоздкие, высокие причёски, как у Констанции и Амальи, которые Софика не может считать хоть немного привлекательными.

Некоторые из девушек кажутся донельзя взволнованными. Наверное, столь же взволнованными, как и перед вчерашним шестым балом или перед театральным представлением. Софике даже интересно становится — а что играли они? Какую из многочисленных сказок, считающихся подобающими для воспитания настоящих леди из стайки тоненьких девчонок?

Софика хочет было познакомиться с кем-то из девушек из других пансионов (поболтать, обсудить какие-нибудь глупости и просто мило провести время), но общаться с ней никто не хочет. Все стараются как можно больше отстраниться. Хотя в глазах каждой из шести девушек мелькает смутное узнавание. И весьма очевидная неприязнь вперемешку с плохо скрываемой завистью.

Не может же этого быть из-за какого-то чёрного шестобального платья!..

Констанция как-то высокомерно усмехается. Софика никак не может понять, на кого это высокомерие направлено — на неё или на шестерых незнакомых девчонок, — и оттого не знает, стоит ли ей злиться на Констанцию.

В комнату вводят ещё трёх незнакомых Софике дебютанток. Одна из них обладает весьма яркой внешностью — внушительным ростом, крайне смуглой кожей, очень жёсткими курчавыми волосами и довольно-таки высоким лбом. Что, вкупе с огромным — сиреневым, а не голубым — платьем выставляет её в несколько смехотворном свете. Девушка эта, впрочем, не кажется хоть сколько-нибудь смущённой. И даже — хоть чуточку взволнованной.

Горничная — ещё одна, то бишь, уже четвёртая, что встречается Софике в Левентроу — хлопает в ладоши и просит приглашённых дебютанток построиться по парам, прежде чем отправиться на встречу с монаршими особами, что «уже ожидают в серебряном зале». Софике надлежит встать — как и двум другим девушкам в сиреневых платьях — в самом конце столь торжественной процессии.

Софика решает занять место рядом с темнокожей высокой дебютанткой, которая кажется ей самой необыкновенной из всех здесь присутствующих. Во всяком случае, как кажется Софике, взгляд её гораздо более дружелюбный, чем у кого-либо ещё.

Амалья же встаёт вместе с Констанцией — второй парой.

Королева и кронпринцесса встречают всех приглашённых на чаепитие дебютанток в огромном зале с гладкими белыми колоннами, зеркальными стенами и красивыми серебряными или посеребрёнными канделябрами. Лицо у кронпринцессы напудрено и напомажено, и так она кажется несколько старше, чем казалась в театре. Впрочем, пудры на нём всё равно куда меньше, чем на лбу и щеках статной, величественной королевы, лицо которой напоминает восковую маску.

В этом зале уже стоят шесть крошечных столиков, пятнадцать изящных кресел с низкими спинками и одно кресло — с высокой резной. Это кресло — с высокой спинкой — стоит за стоящим дальше всего от Софики столиком. К другим столикам, стоящим как бы полукругом, относятся по три кресла с низкими спинками. Все они поставлены таким образом, чтобы сидеть в них лицом к тому человеку, что будет располагаться в высоком кресле.

Должно быть, кресло с высокой спинкой подготовлено для кронпринцессы Эденлии — во всяком случае, именно такая мысль кажется Софике самой логичной.

Софика вслед за другими дебютантками приседает перед королевой и кронпринцессой в глубоком реверансе, перед придворными дамами в напудренных париках и ужасно широких платьях (даже шире, чем платья Софики, Амальи и Констанции) — в менее глубоком реверансе, перед прочими дамами — в книксене. Вроде бы даже ничего не путает. Она ведь, Софика, вполне способна перепутать реверанс с книксеном, даже если рядом с ней их попеременно будет делать Амалья.

Королеве дебютанток не представляют. Она — вместе с важными дамами в напудренных париках и широких юбках — уходит прочь почти сразу же, после того, как церемониймейстер громко объявляет все её титулы. Дебютантки сразу после этого дружно склоняются в глубоких реверансах.

Из всех присутствующих в зале вскоре остаются лишь шестнадцать человек — двенадцать дебютанток, кронпринцесса Эденлия и три довольно-таки взрослых дамы, пусть и в несколько более скромных одеяниях, нежели дамы, ушедшие вслед за королевой.

Представленные к чаепитию девушки подходят к кронпринцессе Эденлии, называют свои имена и целуют подставленную белую руку с изящными ноготками. Конечно же, в первую очередь к кронпринцессе подходят те девушки, которые одеты в голубые платья. Очередь до тех, которым довелось сегодня прийти в Левентроу в сиреневых, подходит крайне долго.

Кронпринцесса каждой из дебютанток улыбается и каждой что-то тихонько говорит, после чего следует глубокий реверанс от польщённой дебютантки и в некоторых случаях какие-то благодарственные слова.

Амалья шагает к кронпринцессе четвёртой — сразу после Констанции. Кронпринцесса Эденлия, заслышав её имя, улыбается особенно ласково и что-то говорит в ответ (несколько дольше, чем трём предыдущим девушкам), на что Амалья лишь с улыбкой кивает и торопливо приседает в глубоком реверансе.

Софика подходит самой последней — после темнокожей высокой девушки (Александры Манно, как успевает расслышать Софика, прежде чем та тоже наклоняется над рукой кронпринцессы). У Александры довольно-таки низкий голос, и она не выговаривает букву «р», что кажется чуточку забавным.

— Софика Траммо, — звонко называет себя Софика, когда наступает её очередь, и прикладывается губами к мягкой белой руке.

— Ходят слухи, что вами очарованы едва ли не все мужчины Мейлге! — ласково улыбается Софике кронпринцесса Эденлия. — Не знаю, так ли это. Но барон Сиенар — уж наверняка.

Сердце у Софики начинает биться чаще, и она вмиг оказывается чересчур взволнованной, чтобы быть в состоянии хоть что-то на это ответить. Софике кажется, что щёки у неё, должно быть, заалели, а шея и лоб, напротив, стали слишком уж бледными. Она и про глубокий реверанс-то почти забывает! А когда вспоминает, может сделать лишь книксен. На большее у неё не хватает сил.

— Я счастлива познакомиться к каждой из вас! — ласково улыбается кронпринцесса Эденлия после того, как ей названы имена всех её сегодняшних гостий. — Смею выразить надежду, что наше знакомство окажется для вас столь же приятным, как и для меня.

Софика всё ещё стоит рядом с ней. Только то, как недовольно поджимает губы одна из придворных дам кронпринцессы, заставляет её вспомнить, где она находится и, после слов кронпринцессы, кое-как выполнить треклятый реверанс, после которого надлежит отойти к одному из столиков.

К тому, за которым сидят девушки в сиреневых платьях, разумеется.

На удивление, чаепитие даже оказывается вполне сносным — во-первых, сам чай Софика находит довольно вкусным (и, к тому же — остывшим, что Софике приходится крайне по вкусу), во-вторых кронпринцесса предпочитает разговоры о лошадях и кошках разговорам о модных новинках сезона или погоде, а в лошадях и кошках выросшая в деревне Софика разбирается чуточку лучше, чем в модных туалетах, в-третьих, голос у кронпринцессы оказывается самый чарующий на свете. Не то чтобы Софика не заметила этого раньше.

Даже три придворные дамы не слишком-то мешают скромному подобию веселья, которое царит на этом чаепитии. И Софика — с самого утра отнёсшаяся к приёму несколько скептично — даже думает, что была бы не прочь когда-нибудь ещё встретиться с кронпринцессой Эденлией в подобной обстановке.

Таким образом, Софика выпивает около шести чашек чая, — горничная всё подливает и подливает ей, когда чай заканчивается — в то время как остальные девушки едва ли допивают хотя бы одну. Так что, нет ничего удивительного, что — через весьма непродолжительное время — она чувствует определённую долю необходимости ненадолго покинуть общество столь гостеприимной кронпринцессы Эденлии.

— Позвольте на мгновение удалиться, чтобы поправить румяна! — не слишком говорит Софика, припоминая наставления мачехиной кузины о том, как лучше всего отпроситься, если срочно понадобится выйти.

Её просьбы, кажется, даже никто из присутствующих не замечает — в это время все взгляды обращены на одну из дам кронпринцессы, принявшуюся рассказывать одну довольно-таки увлекательную историю, которую и Софика с удовольствием бы послушала, если бы, конечно, не возникшие обстоятельства.

Она, конечно, тут же дёргает одну из горничных, прося описать ей дорогу. Горничная коротко и нетерпеливо отвечает Софике, даже не взглянув в её сторону. Кажется, история, рассказываемая придворной дамой, волнует её куда больше, чем вероятность, что одна дебютантка — не слишком-то большой важности — из какого-то там пансиона заблудится во дворце.

Из серебряного зала Софика — самой себе на удивление — выскальзывает практически бесшумно. Никто, кажется, даже не замечает её ухода.

По дворцовым коридорам искренне надеющаяся не заплутать Софика старается не бежать — всё-таки несколько памятуя о бессмысленных правилах этикета и о последнем сегодняшнем наставлении от мачехиной кузины. Получается не то чтобы безупречно — степенной походки у Софики так и не выходит, однако не бежать ей всё-таки удаётся.

На обратном пути — не в последнюю очередь от того, что стены коридоров украшены многочисленными пейзажами, на которые интересно поглядеть. На некоторых картинах изображены виды из Ибере — во всяком случае, Софика так думает, соотнося увиденное здесь с иллюстрациями в книжках Гесима.

Так выходит — и это, как понимает Софика мгновением позже осознания этого факта, — что Софика напрочь забывает, как ей добраться до серебряного зала — так далеко она, видимо отходит, залюбовавшись картинами. Она искренне надеется натолкнуться на какую-нибудь горничную или на лакея, чтобы только её отвели обратно в зал, к другим дебютанткам. Но никого не встречается.

Ох! Как же здесь не хватает Тобиаса!..

Софике почти хочется плакать от досады. Только осознание того, что слёзы сейчас едва ли могут ей помочь (а значит, не просто бесполезны, но даже чуточку вредны), заставляет её хоть как-то сдерживаться. И плутать по коридорам дальше, искренне надеясь выйти в какое-нибудь более-менее знакомое место.

Завидев издалека троих мужчин, из которых знакомым Софике кажется лишь герцог Синдриллон, она зачем-то прячется в нише — как удачно, что она здесь оказывается — за ближайшей портьерой. Места за портьерой оказывается — на удивление — вполне достаточно, чтобы за ней могла укрыться девушка в пышном платье. Быть может, это спасительное место придумано какой-то дамой, периодически оказывающейся в схожих обстоятельствах?..

Мгновеньем позже Софика едва не хлопает себя по затылку от искреннего непонимания, зачем она сюда полезла. В конце концов, ей, заплутавшей в королевском дворце дебютантке, куда логичнее было бы выйти к ним и громко и чётко спросить дорогу к серебряному залу, где сидят другие дебютантки, приглашённые на чаепитие к кронпринцессе Эденлии, а не прятаться от только-только встретившихся людей, которые могут ей помочь! Да и вообще — прятки в королевском дворце вдруг почему-то кажутся Софике не самой хорошей идеей.

— Господа, сменим тему! Вот вы слышали о продолжающихся со вчерашнего дня волнениях в столице, герцог Синдриллон? — слышит Софика откуда-то неподалёку незнакомый неприятный голос, и едва не выпрыгивает из своего укрытия от нетерпения и любопытства. — Говорят, много студентов вышли на площади! Как вам это нравится, господа?

Впрочем, смутное осознание того, насколько странно и двусмысленно это будет выглядеть, заставляет Софику и далее держаться за тот сиюминутный порыв, что толкнул её за портьеру. Учитывая то, что ей необходимо побыстрее вернуться (ведь непонятно ещё, когда другие дебютантки покинут Левентроу) и совершенно неясно, сколь долго эти господа собираются простоять рядом с портьерой.

Всё же Софика решает пока оставаться необнаруженной. Она старается даже не дышать, чтобы ничем не выдать своего присутствия. Парой минут позднее её довольно внезапно охватывает ноющее, липкое беспокойство, которому она не сразу может найти объяснение. Какие-то волнения в столице, о которых она, проживая в том же самом городе, даже не подозревала, будучи укрытой за надёжными стенами пансиона. Какие-то студенты, вышедшие на площади...

Но ведь её брат Гесим — студент!.. Сердце Софики словно оказывается зажато в ледяных тисках. О, не хватает ещё, чтобы с ним произошло что-то плохое! Софика просто обязана услышать, что ещё скажут об этих проклятых волнениях, что так совершенно некстати!

— Я слышал и то, что они вроде как проповедуют идеи преступника Аристолошиа — представьте себе! — возмущается герцог Синдриллон. — И как только у них хватает на это совести?..

Софика с всё нарастающей досадой осознаёт, как же остро она нуждается в понимании того, отчего именно идеи этого проклятого Аристолошиа столь непопулярны — ох, кажется, стоит найти более уместное слово — в Мейлге. Ох... А ведь Гесим-то вполне способен понять, о чём эти заумные книжки!.. Щекочущее любопытство селится в её груди так прочно, что Софика не уверена, что ей в ближайшее время удастся его вытравить.

Как только Софика выберется из этого треклятого Левентроу и прослушает сегодняшней ночью этих злосчастных тамеринок, о концерте которых так мечтает Амалья, она немедленно выпытает у Гесима все объяснения на счёт Аристолошиа, его идей и преступлений. А у Джека — все необходимые подробности о волнениях в столице.

Ох! Лишь бы только с ним ничего не случилось! Софика совсем не уверена, что сможет пережить потерю Гесима.

— И после этого вы, господин герцог, ратуете за доступность высшего образования и смягчение цензуры? — чуть лениво интересуется обладатель неприятного голоса. — А ведь именно доступность подобных книжонок толкает неокрепшие умы в бездну!..

Имей Софика возможность вставить какую-нибудь свою мысль в этот странный разговор, она определённо сказала бы, что едва ли запреты могут заставить некоторых людей переменить свои взгляды. Имей Софика возможность встрять в этот странный разговор, она... Она бы, пожалуй, постаралась узнать, не приключилось ли чего плохого с Гесимом.

И, возможно, сделала бы всё ещё хуже, если Гесима хоть сколько-нибудь эти волнения касаются.

Но к счастью для пребывающей в крайнем волнении — но ещё не потерявшей от этого волнения способности кое-как мыслить — Софики, у неё нет никакой возможности вступить в этот разговор, не обнаружив своего присутствия, которое — хочется надеяться — всё ещё является для этих троих господ тайной.

— Да, ратую, мой милый маркиз! — в голосе герцога Синдриллона слышится такая уверенность в своей правоте, что впору позавидовать. — Не можете же вы, право слово, утверждать, будто бы этих взбалмошных мальчишек было бы безопаснее отпустить в свободное плаванье, нежели отправить учиться под присмотром достойнейших учёных мужей!

Человек с неприятным голосом не кажется убеждённым. Он начинает что-то говорить — быстро-быстро и не слишком-то громко, так что до Софики не долетает содержимого этого монолога. Впрочем, может быть, слова просто не задерживаются в её сознании, проходя словно сквозь него.

Софика не может за это сейчас ручаться.

— Я уверен, барон Сиенар сумеет разобраться с этим кошмаром в самое ближайшее время! — будто бы сквозь дымку слышит Софика голос герцога Синдриллона, в котором явственно слышатся примирительные нотки, словно он заранее согласился проиграть спор тому человеку с неприятным голосом. — Я искренне верю в то, что господину барону достанет мудрости и силы справиться с этими невыносимыми юнцами!

Софика с раздражением думает, что будь среди них сейчас барон Сиенар, она бы выскочила из-за портьеры незамедлительно. И ей вдруг ещё более досадно, что его — или хотя бы графа Уильяма — не оказалось рядом с ней в этом проклятом Левентроу с его многочисленными коридорами и залами, где так легко заплутать. В Левентроу, в который Софика едва ли ещё хотя бы раз в жизни сунется!

— Вам не кажется, господа, что коль господину барону удастся «разобраться», как вы выражаетесь, с этими то и дело вспыхивающими волнениями, — тянет чуть насмешливо третий, доселе молчавший человек, — его влияние на нашу несравненную королеву и расчудесный Сенат будет столь велико, что мы потеряем наше?

У этого третьего красивый голос. Бархатный будто бы. Софике нравится. Хотя его слова и заставляют её насторожиться. И почти нестерпимо хочется выглянуть из-за портьеры, чтобы увидеть его лицо. Происходит, должно быть, какое-то настоящее чувство, раз Софика не следует тут же своему сиюминутному желанию.

Что эти трое господ говорят далее, Софика почти что не слушает, пребывая в крайне смешанных чувствах и весьма растрёпанных мыслях, которые едва ли удастся привести в норму в самое короткое время.

Из-за портьеры она выскальзывает только тогда, когда голоса давным-давно смолкают.

Для Софики так и остаётся тайной, как её младшей сестрице Амалье удаётся это провернуть, но в итоге мачехина кузина меняет Софику и Руфину местами — Софика отправляется в старую, более-менее просторную, комнату, где жила вместе с обеими сёстрами, а Руфина оказывается в крохотной отдельной комнатушке, в которой некоторое время посчастливилось жить Софике.

Впрочем, если уж говорить начистоту — о том, как именно так сложилось, Софика и не спрашивает. Это переселение происходит-то как-то незаметно и между тем внезапно, что Софика даже сообразить не успевает, как оказывается, что ей следует как можно скорее отправляться в комнату с тремя скрипучими кроватями и с притворно взволнованной и смущённой Амальей, что стоит рядом со своим зеркалом.

Впорхнув в общую спальню, Софика тут же присаживается — всё-таки, старое доброе «плюхается» объясняет действие Софики гораздо более ярко и полно — на свою старую кровать. Та приветливо скрипит, словно показывая свою радость от встречи со старой знакомой.

Мачехина кузина недовольно поджимает губы, бросает на Софику определённо неодобрительный взгляд — и ведь до неё, кажется, уже дошли слухи о том, как Софика умудрилась сегодня бесславно заблудиться в королевском дворце, о чём, правда, за ужином не было сказано и слова — и подходит к Амалье, чтобы коротко поцеловать ту в лоб. Софика, разумеется, поцелуя не удостаивается — впрочем, это обстоятельство можно счесть самым приятным за сегодняшний день.

— Спокойной ночи, барышни, — даже не говорит — шелестит — мачехина кузина и покидает спальню воспитанниц.

И Амалья, и Софика к моменту возвращения в свою комнату уже успевают сменить платья — и причёски — для чаепития в королевской резиденции на домашние платья. У грязно-розового платья Софики довольно пышные рукава, юбка по-детски короткая — как и грозилась мачехина кузина на шестом балу, когда отчитывала Софику за цвет платья и отсутствие перчаток — и не самый чистый фартук.

Такой длины платья носят девочки, которым ещё не стукнуло десять-одиннадцать лет — кажется, так напоминает мачехина кузина, когда после чаепития протягивает Софике ту одежду, что ей придётся в ближайшее время носить, — и если Софика, словно маленькая девочка забывает о таких необходимых вещах, как перчатки, ей стоит не только носить косички, но и вернуться к детской одежде.

На Амалье — чистенькое бумажное голубенькое платьице длиной до лодыжек и с белыми кружевными манжетами и отложным воротничком. А ещё на Амалье — как, впрочем, и на Софике — несколько накрахмаленных белых нижних юбок да домашние туфли. Гораздо более удобные, чем то орудие пыток, которое им обеим пришлось сегодня носить.

Когда за мачехиной кузиной закрывается дверь, Амалья тоже присаживается на свою кровать — правда, именно присаживается, а не плюхается, как Софика. Амалья наклоняется к тумбочке, из которой тут же выуживает щётку для волос — мачехин подарок Амалье перед отъездом в пансион. На рукоятке и оборотной стороне щётки вырезаны довольно-таки милые узоры.

Насколько Софика помнит суть долгого-долгого руфининого брюзжания в чересчур уж длительной поездке — на рукоятке расчёски Амальи вырезан один из хефрианских соборов. Не тот, правда, что находится в столице Мейлге. Мачеха, пусть и следует большинству заветов брелиакцев, по правде говоря, не относится к подобным изображениям и в четверть так серьёзно, как отец или Руфина. А Софика или Амалья, по правде говоря, едва ли способны отличить хефрианскую церковь от брелиакской.

— Всё было бы куда проще, не влипни ты опять в историю! — возмущается Амалья, принимаясь с каким-то остервенением водить щёткой по своим волосам, что Софике даже начинает на какое-то мгновенье казаться, что те вот-вот встанут дыбом. — И что тебе так не терпелось-то?

Софика фыркает, припоминая все подробности своего триумфального возвращения к Амалье и Констанции — она, уставшая и снова умудрившаяся заплутать, была обнаружена фрейлиной кронпринцессы Эденлии. Рядом с каким-то помещением для слуг — это было весьма удачно, ибо в сложности Софики с ориентированием в огромном Левентроу сразу все поверили и не стали искать никаких скрытых мотивов. Тем более, что вид у Софики был что надо — волосы растрепались, ноги в позолоченных туфельках уже почти не шли, а на лице застыло полное отчаяние.

Софика до сих пор вспоминает ту чуть насмешливую — но в целом вполне доброжелательную — улыбку кронпринцессы Эденлии, которая оказалась так любезна, что вышла её проводить.

В этой улыбке-усмешке Софика замечает нечто большее, нежели просто вежливые улыбки благовоспитанной леди. А в глазах кронпринцессы Эденлии — потаённое одобрение. Или, быть может, несколько поражённой новой встречей с кронпринцессой Софике так показалось и кажется до сих пор.

Только вот... Стоит ли вообще объяснять что-то Амалье?.. Помимо того простого — и между прочим, весьма правдивого — объяснения того, как Софика отлучилась в уборную и заплутала на обратной дороге.

— Ты не передумала? — нетерпеливо интересуется Софика, решив оставить вопрос Амальи без внимания. Тем более, что едва ли тот требует ответа.

Амалья резко поворачивается к сестре и с какой-то, кажется, злостью, возвращает щётку для волос на её законное место. Софика ловит себя на мысли, что это сделано гораздо более громко, нежели обычно Амалья делает.

— В отличие от тебя, я, если что-то решаю, придерживаюсь своих планов! — гордо вздёргивает носик Амалья, отчего вид её становится настолько важно-забавным, что тяжело не рассмеяться.

Софика хочет возразить, что и она придерживается своих планов, но вовремя прикусывает язык, сообразив, что в этом её младшая сестрица оказалась-таки права — в последнее время у Софики с планами катастрофически не ладится. Быть может, столица на неё действует так губительно. Или же у Софики в целом не слишком-то получается что-то планировать — обязательно ведь находится куча обстоятельств, которые ей непременно мешают!

Так что, реплику Амальи Софика оставляет почти без внимания и проворно открывает окно рядом со своей кроватью.

— Куда это ты? — ахает Амалья, тут же подскакивая с кровати.

— В каком смысле? — усмехается Софика, уже ставя коленку на подоконник. — Не хочешь же ты сказать, что собиралась выйти из пансиона через главный вход или хотя бы через чёрный! Нас заметят, если мы спустимся на первый этаж!

Амалья хватает Софику за рукав грязно-розового платьица. Хватка оказывается несколько более цепкой, нежели можно ожидать от шестнадцатилетней барышни с ликом ангела. Софика про себя отмечает, что в Амалье — оказывается — есть нечто удивительное. В конце концов, кто ещё из девочек решится посреди ночи смотреть на тамеринок?

— Я совсем не об этом! Тебе в этом точно идти нельзя, — морщится Амалья словно от головной боли и тут же сильно дёргает за подол короткой юбки Софики. — Слишком заметно будет, если тебя кто-то увидит в этом! Тебя ведь сразу узнают! Да и меня заодно!..

Да, пожалуй, в этих словах есть зерно истины. С этой мыслью крайне сложно не согласиться даже любящей возражать по любому поводу Софике— барышня возраста дебюта в платье едва-едва прикрывающем коленки будет персоной крайне заметной. Особенно — посреди ночи, когда любой порядочной женщине (а тем более — девушке) полагается крепко спать.

Конечно, это — короткое платье, конечно же, а вовсе не прогулки посреди ночи — нельзя в полной мере назвать скандальным — так, всё-таки, иногда наказывают нерадивых, небрежных или непокорных воспитанниц начальницы пансионов. Но происходит это, надо сказать, довольно-таки редко, чтобы не обратить внимание.

— Понятия не имею, как ты ещё не попала в серьёзные неприятности! — добавляет Амалья после некоторого молчания. — Ты совсем не думаешь о последствиях, и в твоих действиях нет и толики здравого смысла! Я удивлена, что ты не стала ещё жертвой собственного легкомыслия!

На это Софика не знает, что и сказать. Быть может, следовало бы пошутить о собственной фантастической везучести, что позволяет ей со свистом проноситься мимо всевозможных горестей и неприятностей, которых, по правде говоря, было бы гораздо меньше вокруг неё, думай она о последствиях чуточку почаще.

Амалья торопливо подходит к шкафу и — достаточно быстро, если сравнивать с тем, как долго иногда приходится искать вещи Софике — достаёт оттуда своё старенькое платьице из местами протёртого бархата изумрудного оттенка. Не самое нарядное из тех, что носит — и носила дома — Амалья Траммо. Но и далеко не самое скромное. На нём, конечно же, кружевной отложной воротничок — из тех, что Софика терпеть не может. И в целом отделки на этом платье гораздо больше, чем на любом из повседневных платьев Софики.

Чего только стоит этот воротник!.. Тоненький, беленький и жёсткий, что им можно порезаться или уколоться.

Конечно, в глазах Амальи платье теперь имеет определённый — крайне важный — недостаток, о котором она и не задумывалась в деревне — среди хефрианцев, каковых в Мейлге большинство, зелёный цвет считается траурным, и в столице это слишком уж очевидно. Брелиакцы придают этому не слишком много внимания. У брелиакцев траур выражается скорее в фасонах одежды — ещё более закрытой, чем обыкновенно, да без всякой отделки — да полностью спрятанных волосах у женщин, нежели в каком-то определённом цвете. Так что, изумрудное бархатное платье с кружевным воротничком совсем не кажется Софике похожим на траурное.

Софика не уверена, что стоит заморачиваться с цветом платья. В конце концов — Гесим вот вообще обожает зелёный цвет и носит его по всякому поводу. Чего только стоят несколько его халатов, пошитых на гормлэйтский манер — кажется, он заказывал их какой-то старушке, живущей на том же чердаке, что и он сам. Так что и Софике не стоит переживать!

Софика думает, что подобных платьев, пожалуй, ей никогда не шили за время жизни в деревне — ну, кроме, разве что, того, бального, которое когда-то казалось ей почти неприлично роскошным. У Софики и повседневных платьев-то было не то чтобы много. И все как на подбор — простенькие, зато удобные для всяких авантюр. Зато Амалья привезла из дому едва ли не целый сундук, в котором чего только нельзя было найти — кружева, ленты, оборки.

Ну или платья Софики просто приходили в негодность гораздо скорее, чем у обеих её сестёр. И именно поэтому ей и не перепадало бархата, кружева или шёлка даже на выходных платьях. Какой смысл шить дорогое красивое платье девчонке, которая в первое же утро обязательно поставит на нём пару-тройку пятен, а на следующий день и ещё и порвёт, неудачно погнавшись за каким-нибудь несносным мальчишкой.

— Надень это! — почти приказывает Амалья, оглядывая своё платье придирчивым взглядом. — Оно, конечно, зелёное, что не совсем хорошо, но в нём ты, пожалуй, будешь выглядеть даже несколько приличнее, чем обычно. К тому же, тётушка всё равно пока забрала твои дневные платья, кроме этого ужасного, короткого, поэтому надевать тебе в любом случае нечего.

Мысль о том, что противная мачехина кузина забрала все повседневные платья Софики оказывается неприятной — хотя воспоминания об объявлении наказания на шестом бале всё ещё свежи. Софике почти хочется сделать этой ужасной женщине какую-то гадость, от которой та ещё не скоро отойдёт. В конце концов, мачехина кузина вполне заслуживает настоящей кары от своих воспитанниц, думается Софике. Ох, надо бы поговорить по этому поводу с Жюли!..

Впрочем, Софике определённо некогда возмущаться — она торопится поскорее сменить наряд, чтобы предложение Амальи о ночной прогулке ещё осталось в силе. Собственное платье получается стащить с себя гораздо быстрее, чем надеть Амальино — пусть даже застёжка на розовом платье оказывается после Софикиных действий чуть надорванной.

Амальино платье оказывается несколько велико Софике в области груди и талии и определённо коротковато, чтобы выглядеть в полной мере взрослой (пусть и не настолько коротко, как то платье, что заставила её в наказание надеть мачехина кузина). Впрочем, и то, и другое вполне ожидаемо.

Амалья помогает застегнуть изумрудное платье на спине, а затем вытаскивает откуда-то светло-серый пояс Руфины, при виде которого одобрительно хмыкает (родной пояс платья сползает к бёдрам Софики и не собирается останавливаться, так что его решено отбросить в сторону). Косы Софики Амалья не трогает, решившись оставить эту причёску, а не возиться над созданием новой, тратя драгоценные минуты выступления тамеринок.

— Пойдёт, пожалуй, — заключает Амалья не совсем уверенно, отходя немного в сторону. — Ты, правда, выглядишь в нём как деревенская простушка в самом нарядном платье, что у неё есть...

Амалья ещё раз обходит сестру, разглаживает платье, чтобы юбка лежала более ровно и изящно, поправляет манжеты, перевязывает ленты на косичках (даже отдаёт для этого свои, голубые, к которым обычно относится гораздо более ревностно, чем стоит истинной брелиакенке), после чего как-то совсем устало вздыхает и принимается тихо и недовольно причитать.

— Я, кажется, и есть — деревенская простушка! — смеётся Софика, решив, что самое время вставить пару слов в Амальино бормотание. — А таких нарядных платьев дома у меня никогда и не бывало!..

Софика вырывается из сестриных рук и подбегает к зеркалу, чтобы взглянуть на своё отражение — всё оказывается, думается Софике, совсем не так плохо, как ворчит Амалья. Да, быть может, Софика не выглядит в этом платье взрослой, серьёзной дамой. Но как будто она так выглядит хоть в чём-то!..

Для того, чтобы хоть на мгновение показаться серьёзной взрослой светской дамой, думает Софика, нужно хотя бы чуточку этому званию соответствовать. Софика даже в самых страшных — или, напротив, вдохновляющих, это уж зависит от настроения — не может представить себя добропорядочной серьёзной дамой, не имеющих иных хлопот, кроме заботы о детях и супруге и устроения светских вечеров. Софика не уверена, что когда-либо сможет стать такой.

— Ты не простушка, ты — неряха! У тебя платья превращаются в лохмотья, если ты проносишь их дольше месяца! — закатывает глаза Амалья, присаживаясь на постель и переобуваясь в уличные сапожки с самой лёгкой застёжкой, которая только у неё есть. — Не помню, на самом деле, чтобы на кого-то приходилось изводить столько материи, как на тебя, хотя именно меня наши соседи — да и ты с Руфиной, кажется, тоже — считают самой большой модницей!..

Софика и с этой мыслью Амальи не может не согласиться. Стоит отметить, что рассуждает она сегодня вполне здраво. Даже Софика, любящая противоречить, ничего не может возразить. Хотя у Софики определённо вертится на языке мысль, что ей-то, Софике Траммо, гораздо чаще перешивали старые платья матери, мачехи или Руфины (или же — соседок), а вовсе не покупали для этого что-то новое.

Наконец, Амалья берёт из своей прикроватной тумбочки посеребрённые карманные часы (красивая и полезная вещица — кажется, подарок отца перед поездкой), кивает Софике в сторону окна и произносит тихую, но довольно-таки проникновенную речь о том, что им обеим стоит поторопиться, если они хотят успеть на сегодняшнее выступление тамеринок.

На это Софика тоже решает не возражать. В конце концов, теперь она гораздо больше озабочена тем, чтобы удержать равновесие и не грохнуться вниз. Подобное падение, в конце концов, видится ей крайне позорной кончиной, учитывая все обстоятельства.

Амалья, перепуганная и между тем решительная, проделывает весь путь от окна до дерева почти самостоятельно, не опираясь на протянутую руку Софики. Амалья едва не зацепляется подолом своего бумажного голубого платьица за ветки, но, всё же, минует и это препятствие с достаточной ловкостью, чтобы оказаться на земле в запланированное мгновенье и не пропахать газон носом.

Софика ловит себя на мысли, которая отчего-то кажется ей грустной — мысли, что с Руфиной она никогда бы не сбегала из пансиона таким образом. Не только из-за Руфининого страха высоты, что не позволил бы ей вылезти из окна. Что Руфина — достаточно смелая, чтобы дать отпор титулованной особе, если есть подозрение, что эта титулованная особа может причинить боль её сестре — никогда не позволит себе подобной вольности.

А ведь с Руфиной можно было бы посетить нечто интереснее какого-то музыкального выступления!..

Впрочем, эту крайне несвоевременную мысль определённо стоит отбросить в сторону! Вполне достаточно и того, что Амалье в голову пришла эта дерзкая выходка с посещением ночного концерта тамеринок. За отсутствием других вариантов — и этот вполне неплох.

Шагать вдвоём с Амальей по ночным улочкам для Софики оказывается непривычно. Амалья почти льнёт к руке сестры, шарахаясь от каждого шороха. Софика, впрочем, едва ли намного лучше. Она и сама боится до дрожи в коленках и давящей боли в груди. Храбрится, правда, не желая выглядеть перед младшей сестрой последней — ну или предпоследней — трусихой.

Порой Амалья и вовсе прижимается к плечу Софики и едва не взвизгивает, завидев кого-то, кого она считает пугающим. У Амальи — это даже при тусклом освещении прекрасно видно — лицо почти зелёное от страха, а руки сильно трясутся. Кажется, вот-вот — и Амалья Траммо грохнется в обморок прямо посреди не слишком оживлённой улицы. Софика даже удивлена, что Амалья готова идти ради чего-то на такие жертвы. Не то чтобы Софику что-то не устраивало...

Сёстры Траммо не говорят почти всю дорогу. Софика, по правде говоря, не уверена, что хоть что-то способно сейчас вывести перепуганную Амалью из оцепенения. У той дрожит от нервного перенапряжения нижняя губа, а из глаз, кажется, готовы хлынуть слёзы.

— Так что, Мали, ты теперь присоединишься ко мне, Жюли и Долли в наших маленьких шалостях? — наигранно весело интересуется Софика, когда они оказываются совсем близко к нужному парку. — Могу я рассчитывать на твою поддержку, когда мне захочется прогуляться ночью в следующий раз?

Резко повернувшаяся к сестре Амалья смотрит с таким недоумением и даже возмущением, что Софике невольно становится стыдно, хотя она так и не может понять, почему именно.

До парка остаётся всего ничего — ещё какая-нибудь сотня шагов. За деревьями уже видны огни. И слышна музыка — пока инструментальная. Софика вполне уверена, что она не слышит ещё ни одного голоса.

— Ни в коем случае! Тебе давно следовало запомнить, что я не совершаю опрометчивых поступков ради опрометчивых поступков, Софика! — фыркает Амалья, вмиг подрастеряв весь свой страх. — Если я и готова рискнуть своей репутацией и жизнью, то только ради того, что этого стоит!

— А тамеринки того стоят? — тут же спрашивает Софика, но замолкает под возмущённым взглядом Амальи.

Для Амальи, кажется, тамеринки стоят всех этих невозможных жертв — ночного приключения, возможности заслужить весьма суровое наказание от мачехиной кузины и порицание от родителей, если те о нём узнают. Для Амальи вообще музыка имеет гораздо большее значение, чем для кого-либо ещё в пансионе. Или в родной деревеньке Траммо. Или... О, Софика, до этого лета не бывавшая нигде дальше ярмарочного посёлка, просто не может придумать нужных слов!..

— Но отныне ты, конечно же, можешь рассчитывать на моё молчание, — решив, вероятно, не отвечать на предыдущий вопрос, замечает Амалья почти дружелюбно, когда они подходят к калитке, ведущей в парк. — Разумеется, если только это ничем не будет мне вредить!

Софика на это может лишь вполне благодушно усмехнуться. Вполне довольно и этого. В конце концов, не то чтобы Софике был кто-то особенно нужен для совершения шалостей. С этим она и сама вполне способна справиться.

Народу в парке оказывается довольно-таки много. Всё больше мужчины, конечно. Но и дам — замужних, разумеется, кто пустит на ночной концерт девиц — вполне можно заметить. От освещения — фонари со специальной магией — в парке светло, пусть и не так, как днём.

Софика с любопытством наблюдает за яркими и богато украшенными нарядами дам — за странными юбками, спереди облегающими живот, а позади уложенными как-то странно и нелепо, что Софика крайне удивлена, что никому из дам этот фасон, кажется, не представляется совершенно смехотворным. Причёски всех этих женщин тоже кажутся Софике слишком уж сложными и вычурными. О, когда — или если — она, Софика Траммо, выйдет замуж, она ни за что на свете не наденет это ужасное одеяние!..

Стоит заметить, что и Софика, и Амалья одеты совсем не так, как большинство дам в этом месте, что вполне может послужить им не лучшую службу. Впрочем, эта мысль выскальзывает из головы Софики слишком быстро, чтобы она успела всерьёз обеспокоиться.

Поющие тамеринки — они стоят на сколоченной посреди парка деревянной сцене — не производят на Софику ровным счётом никакого впечатления. Ни хорошего, ни плохого. Обычные поющие девчонки, думается ей. И в половину не столь хорошенькие, как девушки в их пансионе — при мысли об этом сердце Софики наполняется странной необъяснимой гордостью за мачехину кузину. Разве поют, вроде, почище да чуточку позвончее.

В тамеринках, кажется Софике, нет ровным счётом ничего особенного. Ну разве что, кроме того, что они иберки — диковинка, можно сказать. Как она сама — своеобразная диковинка среди дебютанток, что скоро уже совершенно забудется и потеряется в толпе прочих девиц. Как бы это ни было обидно.

А вот наличие на ночном концерте официантов с подносами, на которых можно обнаружить много чего вкусного, Софику впечатляет — и радует — гораздо больше. Тарталетки, канапе, пирожные, блюдечки со всякими причудливыми закусками, какие Софика видит впервые в жизни, и столь же необычными десертами, бокалы с красными и белыми винами...

За тарталетки, пирожные и канапешки Софика решает взяться всерьёз — и первые полдюжины подносов ей даже это удаётся. Правда, тут же возникает проблема — после слишком уж сладкого пирожного Софика вспоминает о том, что неплохо было бы хоть немножко смочить чем-нибудь горло. Она оглядывается по сторонам в поисках сока или воды, но ничего подобного не находит. Бокалы с вином — или с шампанским — начинают казаться всё более и более привлекательными.

— Да ты, кажется, с ума сошла! — шипит почти в ухо Амалья, оттаскивая Софику за локоть прочь от бокалов, стоит той приблизиться к одному из официантов и подцепить оттуда бокал с темнеющей там жидкостью. — Как ты собиралась объяснять утром своё похмелье? И не смотри на меня так удивлённо — я знаю, что у деда и отца Роззи, нашей одноклассницы, такое бывает чуть ли не каждый праздник! И что наш любимый братец тайком от отца в свои немногочисленные приезды что-то потягивает из странного вида бутылок — тоже.

Софика ошарашенно выпускает из рук почти схваченный бокал, ставя его на ближайший обнаруженный поднос — кажется, на тот, что с тарталетками. Ноги едва слушаются Софику, а на языке вертится столько слов... Которые отчего-то совсем не спешат с него слетать.

Кажется, Софике хочется что-то возразить, возмутиться бесцеремонным вмешательством... Но...

Мысль о том, что Амалья знает о некоторых нюансах пребывания Гесима дома, выбивает Софику из колеи. Заставляет Софику чувствовать себя благодарной великодушию Амальи, не растрепавшей об этом отцу и мачехе. А чувствовать благодарность к Амалье — слишком уж непривычно, чтобы это можно было счесть хоть сколько-нибудь приятным.

— И ты никому-никому не рассказывала об этом? — недоверчиво хмурится Софика, словно желая найти в словах младшей сестры какой-нибудь подвох. — Да я в жизни не поверю, что ты могла наябедничать на кого-нибудь и упустила такую прекрасную возможность!

Софика прекрасно помнит, как проносила тайком от отца и мачехи в комнату Гесима довольно большую кружку с чаем да зелье от головной боли. А чуть попозже — кусок сладкого пирога или тарелку с печеньем. Гесим в эти дни обычно оказывался совершенно невыносим, а позже умасливал успевшую обидеться Софику столичными безделушками да ничего не стоящими заклинаниями.

Гесим всегда пьёт после ссор с отцом, с грустью и каким-то затаённым раздражением думает Софика. А ссор с отцом Гесим никогда не может избежать, если находится хоть малейший повод. Немудрено, что он не слишком-то любит приезжать домой — делает это, по его собственному признанию, лишь ради неё, Софики Траммо. О, если бы только отец не был так бесчувственен, так суров к Гесиму!.. Скольких бы проблем можно было бы избежать!

— А что толку-то? — как-то слишком уж равнодушно пожимает плечами Амалья. — Я не Руфина, чтобы ябедничать без всякой пользы!.. Предвосхищая твой следующий вопрос о пользе моих слёз и доносов из-за твоих выходок — если я убедительно плакала из-за того, что ты залезла на забор и порвала платье, которое в заштопанном виде перешло бы ко мне, матушка шила мне новое!

Софика от удивления не может произнести ни слова. Она только и способна, что смотреть на Амалью округлившимися от шока глазами и беззвучно раскрывать и закрывать рот. Словно рыбка — вспоминается отчего-то некстати. Кажется, так в подобном случае говорят?..

— Не смотри на меня так! Изящные или уж хотя бы новые вещи — моя большая слабость, — со вздохом, словно раскаявшись в своих проступках, продолжает Амалья, теребя свои светлые локоны. — Терпеть не могу обноски. Особенно, если платья до меня носишь ты, уж прости великодушно!

Да, пожалуй, эти слова не могут не заставить Софику улыбнуться — она прекрасно помнит, как Амалье покупали прелестные соломенные шляпки и довольно-таки миленькие платьица светлых тонов ещё в ту пору, когда ей только-только исполнилось пять лет.

В это же время главными качествами, которым должны были обладать платья, в которые одевали Софику, всегда была немаркость и прочность, то бишь — способность выдерживать всевозможные испытания, которым могла подвергнуться одежда активного, любознательного ребёнка, сующего нос всюду, где только происходит нечто любопытное. Руфину, однако, хоть она никогда не была такой неряхой как Софика, тоже до недавних пор одевали гораздо скромнее Амальи.

— Кажется, я должна на тебя разозлиться! — усмехается Софика, когда к ней, наконец, возвращается дар речи.

— Но ты не злишься, ибо моя — быть может, не самая хорошая для брелиакенки — причина кажется тебе гораздо более понятной и даже простительной, нежели внутренняя порядочность, к которой ты всегда относилась с изрядной долей предубеждения! — пожимает плечами Амалья и чуть приподнимает подбородок, что её светлые локоны вздрагивают. — А ещё, зная эту причину моих доносов, со мной ты почти всегда сможешь сторговаться, а с нашей добродетельной умничкой Руфиной — не договоришься никогда в жизни.

Ответ сестры Софику, пожалуй, радует. Пусть она едва ли и может довериться каким-либо договорённостям с Амальей. Амалья, всё-таки, остаётся всё той же двуличной и плаксивой Амальей, готовой сдать ближнего своего с потрохами при первом же удобном случае.

Та, между прочим, просит Софику не отходить слишком уж далеко от того места, где они стоят, не пить ничего, что подают на сегодняшнем вечере — ибо, раз на мероприятии нет незамужних девушек, едва ли можно будет найти что-то безалкогольное — и, по возможности, не слишком привлекать к себе внимание, памятуя об их незаконном положении на выступлении тамеринок, прежде чем убежать куда-то в сторону сцены.

Проходит, должно быть, каких-то пять минут, и Софика совсем теряет Амалью в разноцветной движущейся толпе. Впрочем, Софика не считает это поводом для какого-либо беспокойства — Амалья, когда ей это необходимо, способна найти дорогу в любой ситуации. И уж тем более — в те моменты, когда ей что-то действительно бывает нужно.

Договорённость с Амальей — ну, скорее, правда, требования младшей сестры, чем полноценную договорённость — Софика почти что соблюдает, подхватывая с подносов лишь тарталетки да прочие закуски. От пирожных сегодняшней ночью она решает отказаться, памятуя о недоступности в данный момент воды или хотя бы сока.

На барона Тобиаса Сиенара Софика Траммо натыкается — скорее даже наталкивается — как раз около одного из подносов — на этом подносе стоят просто изумительные тарталетки с паштетом, которых Софика съела уже три штуки. Немного подумав, Софика хватает ещё две — стоит же хоть чем-то себя порадовать, раз приходится помирать со скуки, слушая чужое пение!

Присутствие Тобиаса в первую минуту шокирует Софику, но затем она — вполне вовремя — вспоминает, что его дом — дворец, если уж выражаться совсем правдиво — находится совсем неподалёку от этого парка. Совсем неудивительно, что он решил послушать пение иберских девиц. Такое событие — как говорит Амалья — не слишком-то часто встречается, чтобы пропустить его, когда есть все возможности пойти.

Тем более, что Тобиас не выдал ей ночного приключения с Джеком, которое можно было посчитать гораздо более пикантным, нежели просто концерт каких-то там тамеринок. Да и вообще Софика вполне склонна Тобиасу доверять — в конце концов, он ещё ни разу этого доверия не предал.

Софика пропускает Тобиаса к подносу с тарталетками, отойдя несколько в сторону, а мгновением позже сама с наслаждением впивается зубами в одну из оказавшихся у неё тарталеток.

Тобиас предлагает Софике отойти к обвитой какими-то цветами лестнице в верхнюю часть парка. В ту самую, куда ускакала теперь Амалья. Софика покорно идёт туда. У лестницы, в конце концов, оказывается вполне недурно. Разве чуточку более шумно, чем хотелось бы Софике, успевшей доесть и вторую тарталетку.

— Ваша младшая сестра, оказывается, тоже весьма решительная особа! — мягко и низко смеётся Тобиас, а в ответ на недоумённый взгляд Софики поясняет свои слова: — О, Софика, я в жизни не поверю, что вы выбрались сюда ради оперной музыки! Вы ведь терпеть её не можете и начинаете скучать уже спустя пять минут!

У Тобиаса на ухе какая-то царапина, достаточно свежая, чтобы получить её раньше сегодняшнего утра, а вид в целом гораздо более уставший, нежели обычно. Впрочем, глаза у Тобиаса всё равно добрые и смеются, и Софика не в состоянии задумываться долго о чём-то ещё.

Софика усмехается. Она прекрасно помнит тот вечер в театре — вечер, когда Тобиас сделал ей то волнующее предложение — и думает, что, пожалуй, он прав — она заскучала гораздо раньше, чем на сцене начало что-то происходить. Нет никакой нужды напоминать ей об этом. Сейчас при воспоминании о том вечере Софика не чувствует ни боли, ни огорчения.

— Вы, кажется, неплохо меня узнали за время нашего знакомство! — улыбается Тобиасу в ответ Софика, опираясь поясницей на каменные перила лестницы. — Мне даже обидно, что я не столь наблюдательна!

В памяти вдруг всплывает подслушанный сегодня разговор герцога Синдриллона с маркизом, обладателем крайне неприятного голоса, и каким-то ещё господином. Этот разговор совершенно вылетел из Софикиной головы за время подготовки к ночной вылазке с Амальей, но теперь снова пробуждается в её сознании.

Об услышанном сегодня в королевском дворце Софика — отчего-то шёпотом — рассказывает Тобиасу почти захлёбываясь словами. Он слушает молча, не перебивая. Лицо его становится очень серьёзным и из глаз его вмиг исчезают те искорки смеха, что делают его доброжелательным и благообразным.

— Умеете же вы оказаться в нужном месте! — замечает Тобиас, словно чуточку с укоризной, когда Софика оканчивает свой рассказ. — Признаться, в этот раз мне стоит этому порадоваться.

Она лишь кивает, не зная, насколько это уместно, а потом долго-долго молчит, не зная, что ещё можно сказать в подобной ситуации. Он тоже долго ничего ей больше не говорит.

— Иберцы, похоже, обожают оперу! — вздыхает Софика, когда, чуть заскучав, решает снова привлечь к своей персоне немного внимания. — Раз уж они даже гастролируют в Мейлге...

Софика водит носком своего левого ботинка по земле, силясь нарисовать на земле что-то более-менее осмысленное. Получается не слишком. Вероятно, оттого, что в парке недостаточно светло. Или, быть может, ботинки у неё, всё-таки, не слишком пригодны для подобного развлечения. Не то что те, что были дома.

— Вообще-то, в Ибере гораздо больше уважают не слишком популярный у нас балет — астарнские веяния и всё такое, — замечает Тобиас, и голос у него снова становится несколько насмешливый, а на недоумённый взгляд Софики он снова мягко смеётся. — Клятвенно обещаю сводить вас — и ваших дорогих сестёр, разумеется — в самое ближайшее время.

Софика думает, что это будет вполне кстати. Желательно — после восьмого или даже девятого бала. Ближайшие несколько дней она и без того не сможет даже выдохнуть свободно, не мчась куда-нибудь в одном из пошитых для неё парадных платьев! С завтрашнего дня Софику Траммо — и, справедливости ради, стоит добавить, как и Амалью, Констанцию, Арабеллу и некоторых других девочек — ждёт череда пикников, театральных представлений и всяких художественных выставок, от которых к седьмому балу уже начнёт тошнить.

Софика даже малодушно желает нарваться на какое-нибудь наказание, из-за которого ей запретят всё это посещать! Только вот едва ли мачехина кузина когда-нибудь решится на такое — скорее уж в оставшееся время с Софики не будут спускать глаз.

— Вы прочтёте письмо от меня, если я вам его пришлю? — интересуется вдруг Тобиас словно несколько неловко, и это заставляет Софику вздрогнуть от неожиданности и определённо заинтересоваться происходящим. — И каким образом вам лучше его передать?

Она кивает, прежде чем задуматься о том, как ей будет проще подвезти письмо — вероятно, оно совсем не предназначено для глаз мачехиной кузины, которая обязательно посмеет сунуть нос в корреспонденцию для кого-либо из своих воспитанниц. И этот факт кажется Софике весьма прискорбным.

И откуда только пошли эти дурацкие правила, не позволяющие девушкам самим распоряжаться своими переписками, выбором платья или свободным временем? Какой изверг их придумал? Софика с удовольствием выскажет этому человеку всё в лицо, если только когда-нибудь его встретит лично!

— Вы ведь как-то подвозили меня до дома моего брата, — вспоминает Софика, и осознание того факта, что так, быть может, получится прочесть письмо, никому не давая с ним прежде ознакомиться, окрыляет её. — Вы можете опустить письмо в почтовый ящик! Только вот... Гесим отчего-то не очень вас жалует. Вероятно, письмо лучше не подписывать.

Тобиаса, кажется, такой вариант вполне устраивает.

Они болтают ещё некоторое время — о иберских балетах, об астарнских пирах, один из которых Тобиасу удалось посетить в бытность послом, о нертузских балах, похожих на те, что проходят в Мейлге, и о гормлэйтских, что совсем не напоминают происходящее в этом мире. Говорят о родной деревеньке Софики и балах, что проходили там. О том, как Софика вылезала вслед за Гесимом на крышу их дома и иногда засыпала прямо там, болтая со старшим братом о звёздах...

Амалья спускается с лестницы как раз в тот момент, когда речь заходит о системе иберского дворянства, которая, как говорит Тобиас, гораздо сложнее существующей в Мейлге. Амалья вертит в правой руке позолоченную визитку, в левой держит карманные часы и выглядит вполне довольной собой. Завидев Тобиаса, она хмурится и даже пугается — вздрагивает и едва не спотыкается, но всё-таки берёт себя в руки и даже заставляет себя улыбнуться, когда подходит к сестре совсем близко.

— Нам пора! — только и может выдавить из себя Амалья, позволяя себе взять Софику за руку.

Софике кажется это не совсем вежливым — прерывать Тобиаса почти на полуслове. Но Амалья как-то почти истерично поглядывает на свои карманные часы и определённо торопится в пансион, что Софика не уверена, сумеет ли убедить её хоть немного подождать.

— Не могу позволить двум дебютанткам разгуливать по городу посреди ночи в полном одиночестве! — говорит Тобиас достаточно твёрдо, чтобы Софика сумела понять, что любые возражения в данном случае окажутся бесполезны.

Софика думает, что ей определённо стоит на него за это рассердиться — она терпеть не может, когда с ней говорят повелительно, жёстко. И готова совершить множество злых глупостей, о которых иногда жалеет. Только вот Софика не уверена, что способна вернуться в пансион без этой помощи. Тем более — с Амальей, которая своим взволнованным состоянием заставляет и саму Софику волноваться гораздо больше. А потому решает отложить свой гнев до лучших времён.

— Я не смогу спокойно спать, если не провожу вас, — добавляет Тобиас уже гораздо мягче. — В конце концов, это мой долг — убедиться, что вы доберётесь до дома в целости и сохранности.

Софика считает вполне разумным согласиться — уж теперь, когда Тобиас не командует, ей это делать гораздо проще. Амалья же сжимает руку сестры так крепко, что Софика не уверена, сможет ли та идти самостоятельно. Быть может, тут тоже понадобится помощь Тобиаса, которого, правда, будет несколько неловко просить отнести Амалью на руках.

Всю обратную дорогу до пансиона Амалья нервничает, кажется, даже больше, чем нервничала, когда они с Софикой добирались до парка. Постоянно озирается по сторонам, вздрагивает от малейшего шороха, то и дело сжимает руку Софики ещё проще и тянет чуточку в сторону, не позволяя ей идти слишком близко к Тобиасу.

Поведение Амальи кажется Софике настолько раздражающим, что по пути в пансион Софика не раз желает как следует треснуть трусихе-сестрице по шее. Сдерживает, должно быть, лишь присутствие Тобиаса, которому подобное поведение может показаться гораздо более неприятным шастанья посреди ночи с Джеком или Амальей. Ну и чуточку — вероятность того, что тогда Амалья обязательно придумает какую-нибудь гадость.

Успокаивается — пусть и немного — Амалья лишь у самого пансиона. На дерево она забирается довольно-таки ловко, после чего, усевшись на ветку, довольно легко стаскивает с себя сапоги, продолжив путь в одних лишь чулках — кажется, белых, как и подобает барышне, желающей показать, что она одновременно и модница, и получила вполне хорошее воспитание, чтобы не носить ярких, разноцветных чулок, что считаются в Мейлге признаком дурного вкуса и дурного тона.

Софика про себя отмечает желание в жизни не носить белых чулок после замужества. О, если ей повезёт — она обязательно предпочтёт жёлтые, алые или голубые этому образчику благочестия! В крайнем случае, она согласна на чёрные, коричневые или тёмно-серые, которые носит теперь.

Амалья забирается в комнату даже до того, как Софика, попрощавшись с Тобиасом, залезает на дерево. Тобиас стоит на том же месте до тех самых пор, пока Софика не перелезает через подоконник и не машет ему из окна. Лишь после этого Тобиас уходит прочь.

Софика и Амалья не зажигают свет, пока готовятся ко сну — стаскивают с себя одежду и ботинки лишь при тусклом свете луны. Амалья складывает аккуратно своё платье и бельё и кладёт в шкаф, туда же ставит и сапожки, а после, накинув ночную рубашку, торопливо забирается под одеяло.

Софика возится со своей одеждой гораздо дольше (застёжка на Амальином платье всё никак не хочет сдаваться под Софикиными неловкими пальцами), но, впрочем, довольно скоро заталкивает ботинки вместе с чулками под свою кровать и успевает расплести длинные косы.

— И почему ты не сняла своих ботинок, не пойму! — шепчет Амалья несколько недовольно, чуть приподнимаясь с кровати, словно желая разглядеть, не осталось ли чего на подоконнике. — Вдруг ты наследила! Что теперь нам делать?

Софика вмиг отвлекается от застёжки на платье и подбегает к подоконнику, который торопливо вытирает рукавом бархатного Амальиного платья. Стоит надеяться, что после подобной уборки следов, если те и были, больше не остаётся. Во всяком случае — таких, что действительно могли бы привлечь внимание мачехиной кузины в комнате, принадлежащей Софике.

— Я бы и сняла, если бы Тобиас не вызвался нас провожать! — усмехается Софика, нагибаясь под свою кровать, чтобы показать Амалье дырки на своих чулках. — Не могла же я ему показать, что у меня дырка на пятке!

Амалья сдавленно хихикает в свой кулак. Софика, успевшая про себя проклясть сложность застёжек Амальиных платьев, наконец, всё-таки справляется с этим пыточным устройством.

— Ну ты даёшь! — выдыхает Амалья с насмешкой, поворачиваясь на бок, лицом к Софике, уже стащившей с себя платье и кинувшей его под Руфинину кровать. — И как только ты умудряешься найти себе кавалеров с таким-то отношением к собственному гардеробу?..

Свою ночную рубашку Софика надевает, кажется, шиворот на выворот, ибо швы каким-то образом оказываются снаружи. Впрочем, Софике совершенно лень об этом задумываться. Как и заплетать на ночь косу, как она обычно делает. Ничего страшного с волосами за одну ночь не произойдёт. А сберечь лишние пять минут от сна определённо хочется.

Софика с каким-то удивлением думает, что в эту ночь ей поразительно хочется спать. Даже больше, чем в ночь шестого бала. И что даже волнение о письме от Тобиаса, которое он, должно быть, очень скоро пошлёт на адрес Гесима, не мешает Софике зевать при всякой мысли о кровати.

— Так они ведь и не знают! — хихикает Софика, потянувшись к окну, чтобы закрыть его, прежде чем забраться в свою постель.

— Не вздумай закрывать окно и скорее уже ложись! — тут же шипит Амалья, пытаясь поудобнее устроиться на подушке.

Софика запрыгивает под одеяло даже поспешнее, чем могла бы предположить. Этот тон Амальи отчего-то заставляет её не на шутку нервничать. Софика ложится на бок лицом к Амалье и некоторое время просто лежит, вслушиваясь в мерное дыхание ещё не заснувшей сестры и какой-то странный шум внизу, который на грани бодрствования и сна почти не кажется Софике хоть сколько-нибудь настораживающим.

Амалья не спит. Амалья выглядит настороженной и вполне решительной. Это тоже должно было бы заставить Софику забеспокоиться. Но она совсем не в состоянии переживать! Она зевает, даже не прикрывая рот рукой, и поджимает ноги к животу, желая устроиться в постели удобнее.

— Как думаешь, Софи, может нам стоит отправить некоторые из своих платьев домой, чтобы матушка нашила из них платьица да рубашечки для Виолетты? — спрашивает вдруг Амалья тем наигранным взволнованным голосом, которым она обычно старается говорить в присутствии мачехиной кузины, и это заставляет уже успевшую задремать Софику посмотреть на сестрицу с нескрываемым негодованием. — Конечно, ей пока рановато носить платьица...

Софика с испугу едва не подскакивает на кровати, когда мачехина кузина врывается в их с Амальей комнату. И за это мгновенье вполне успевает подумать, что пара таких внезапных появлений, и даже у семнадцатилетней здоровой девицы может стать плохо с сердцем.

Для неё, Софики Траммо, это, с позволения сказать, событие оказывается полной неожиданностью — не сказать, что хоть сколько-нибудь приятной. А вот Амалью, кажется, столь внезапное появление мачехиной кузины нисколько не удивляет и не расстраивает — она кажется Софике вполне готовой к подобному варианту развития событий. И уж точно — нисколечко не испуганной.

Амалья определённо старается придать себе чуточку испуганный и смущённый вид — и кто-нибудь, знающий её не столь хорошо, как родные сёстры, не раз видевшие, как за самым искренним испугом, раскаянием или горем мгновенно следовало полное равнодушие, вполне может принять её эмоции за настоящие.

Мачехина кузина не вполне одета, зато держит в руках довольно-таки массивную лампу — на её плечах лишь наброшенная поверх пеньюара тёмная шерстяная шаль, достаточно широкая, чтобы прикрыть большую часть её фигуры, а волосы прикрывает ночной чепец, который нередко носят старухи. Софика считает подобные чепцы одинаково смехотворными и отвратительными. Хорошо ещё, что сейчас она способна удержать язык за зубами и не пошутить на этот счёт.

— Дамы!.. — своеобразно здоровается мачехина кузина, старательно вглядываясь в комнату, которую пытается осветить своей лампой, и тут же добавляет весьма недружелюбно: — Я слышала шёпот из вашей комнаты!

Голос у мачехиной кузины оказывается настолько ледяной и строгий (если не сказать — злобный), что Софике определённо становится не по себе — хочется то ли вскочить с кровати и вытянуться по струнке, то ли спрятаться под одеяло с головой, как обычно делают маленькие дети в грозу. Софика, разумеется, не делает ни того, ни другого. Напротив — она старается придать своему лицу самый дерзкий и спокойный вид, насколько только может.

Амалья, напротив, вздрагивает — Софика готова поспорить с кем-нибудь на чашку лучшего в мире какао, что сделано это вполне намеренно — и вцепляется пальцами в длинные рукава собственной ночной рубашки. Стоит отметить, выходит весьма натурально. Амалье хоть прямо сейчас бежать в театр и играть в каком-нибудь спектакле!..

— Простите нас, тётушка, — голос у Амальи полон кажущегося вполне искренним раскаяния, — я никак не могла сегодня уснуть и отвлекала сестру разговорами... Мне жаль...

Софика не уверена, что в подобное можно поверить — в то, что обладающая личиком ангелочка и манерами самой прелестной на свете леди Амалья может выступать заводилой в какой-либо шалости. В то, что все пакости и шалости на свете совершила Софика, поверить куда проще. В конце концов, именно так всё обычно и происходит — пусть в данном случае действительно стоит считать виновницей происшествия именно Амалью, ибо Софика едва ли возжелала бы смотреть на каких-то там тамеринок посреди ночи (хотя, впрочем, должно быть, сбежала бы посреди ночи по какому-нибудь иному поводу).

И... мачехина кузина, кажется, не особенно и верит.

Она молча сверлит Софику презрительным взглядом. Настолько, что впору бы Софике либо постараться взять вину на себя, либо начать сбивчиво бормотать извинения. Только вот Софика не слишком-то уверена сразу в двух вещах — что это способно хоть как-то помочь в их ситуации и что она хочет проверять, поможет ли. Остатки глупой, болезненной гордости всё ещё теплятся в Софикиной душе и никак не хотят её покидать.

В любом случае, кажется, суровый неприятный взгляд мачехиной кузины больше ей не предназначен. Она смотрит несколько левее Софики. И несколько выше. Софика успевает сообразить куда лишь в самую последнюю секунду. Когда чувствует на своей спине сквозняк.

— Немедленно закройте окно! — командует мачехина кузина, никак не поясняя своего приказа (что кажется Софике крайне несправедливым — вдруг им с Амальей душно в летнюю ночь), и Амалья послушно подскакивает со своего места и торопливо подбегает к окну, которое тут же закрывает.

Окно закрывается с таким жутким скрипом, что Софика успевает подумать о том, что в ночной тишине этот звук мог бы разбудить весь пансион, если бы она сама посмела закрыть его раньше, как, в общем-то, и собиралась. Да, пожалуй, стоит отдать Амалье должное — иногда её мысли далеко не столь глупы и незаслуживающие внимания, как кажется.

И признать, что у белокурой очаровательной Амальи, возможно, куда больше интеллекта и здравого смысла, чем она пытается всем вокруг показать. И, должно быть, побольше, чем у самой Софики, как бы ей ни было неприятно в таком случае осознавать себя единственной дурой в семье.

— Прошу, мадам! — нерешительно делая шаг в сторону мачехиной кузины взмаливается Амалья настолько правдоподобно, что даже Софика почти готова ей поверить. — Мы больше никогда не будем перешёптываться по ночам! Не отселяйте меня от сестры!.. Я ужасно боюсь темноты и спать в одиночестве!..

Это настолько наглая ложь, что Софика едва заставляет себя прикусить язычок и не вставить какого-нибудь язвительного комментария касательно истинного положения вещей.

Амалья прекрасно спит дома в отдельной спальне и, как и Софика, никогда, даже в самом раннем детстве, не просила себе хотя бы ночника!.. А ведь Софика знает, что до своих четырнадцати-пятнадцати лет не могли засыпать без ночника ни мучимый извечными кошмарами Гесим, ни впечатлительная Руфина, которой в темноте всякий раз мерещились какие-то тени.

Амалье же Траммо, если та лежит в своей спальне, никогда ничего не мерещится в темноте. Помнится даже, мачеха иногда мягко замечала, что младшая из её падчериц, в отличие от других детей семьи Траммо, начисто лишена всякого воображения. Подобно отцу, думается Софике теперь — он определённо был несколько более практичен, чем подобает священнику. Впрочем, брелиакцы-то в большинстве своём действительно были до тошноты практичны. Так что, едва ли стоит пытаться увидеть в этом нечто удивительное.

— А в чём собственно дело? — наконец, приходит в себя Софика, окончательно вылезая с постели и вставая босиком на холодный пол. — Насколько мне известно, за шёпот по ночам скорее лишают десерта наутро, чем беспокоят посреди ночи.

Амалья подбегает к ней и цепляется за её ладонь совершенно не дрожащими, тёплыми и сухими пальцами. Но перед мачехиной кузиной Амалья определённо старается сделать вид, что совершенно не хочет отпускать Софику — как будто бы их отношения гораздо теплее и ближе, как, вообще-то, и подобает родным сёстрам. Софика, впрочем, в такую неожиданно пробудившуюся сердечность Амальи нисколечки не верит.

Софика молится про себя, чтобы всё поскорее разрешилось. Она хочет поскорее забраться обратно в постель и уже заснуть. Представить только — завтра (или правильнее сказать, что уже сегодня?) предстоит столько ненужных, глупых дел!.. А ведь Софика и без того едва ли может думать о чём-то, кроме того письма, которое обязательно напишет ей Тобиас!

Но для того, чтобы хотя бы увидеть это письмо — придётся добраться до квартирки Гесима.

Мачехина кузина довольно-таки долго молчит, вероятно, обдумывая, стоит ли посвящать своих подопечных в детали сегодняшнего происшествия, заставившего её ворваться в их комнату. Впрочем, всё-таки, видимо, решает, что в сложившихся обстоятельствах невозможно ничего утаить.

— Мне доложили, что Жюли Клермонт сегодня не ночевала в своей спальне! — всё-таки снисходит до ответа мачехина кузина, недовольно прицокивая языком. — Теперь проверяют все комнаты воспитанниц. И, скажу я вам, лучше бы ей найтись — и поскорее — в одной из спален своих подруг.

Что будет, если Жюли так и не найдётся — мачехина кузина не говорит. И что будет, если всё-таки найдётся живой и невредимой — тоже. Но Софика и так способна понять, что ничего хорошего. В обоих случаях.

И, судя по тому, как взбешена из-за пропажи одной из воспитанниц мачехина кузина, неизвестно ещё — что будет хуже.

Настроенная весьма оптимистично — или, как сказала бы Руфина, «безнадёжно беспечно» — относительно жизни за пределами того двухэтажного здания, где обосновался пансион, Софика склонна думать, что появиться немногим позднее и подвернуться под горячую руку мачехиной кузины намного хуже, чем сбежать из пансиона в самую чуточку пугающую, но всё-таки весьма вдохновляющую неизвестность.

Ох! Лучше бы Жюли, должно быть, сбежать и обвенчаться тайком с каким-нибудь красавцем-офицером как то и дело случается в глупых Амальиных книжках, которые Руфина, как говорят, грозилась швырнуть в кухонную печь! Должно быть, только в этом случае она сможет надеяться на хоть какой-нибудь благоприятный исход, не включающий в себя объяснения с мачехиной кузиной, что вот-вот придёт в самую настоящую ярость от охвативших её ужаса и отчаяния. И которая готова, должно быть, опуститься до весьма недостойных для леди мер с рукоприкладством.

Только вот Софика нисколечки не верит даже в крошечную вероятность того, что Жюли способна сбежать с каким-то едва знакомым мужчиной. Даже ослепительно красивым. Даже с каким-нибудь беспутным офицером, от которого большинство местных девиц, пожалуй, окажется без ума. Даже с кем-нибудь таким, с кем сама Софика с удовольствием бы сбежала прочь от бесконечных бессмысленных нравоучений и неудобных платьев.

— Немедленно переодевайтесь и спускайтесь вниз к другим девочкам, — приказывает мачехина кузина тоном, не терпящим никаких возражений, прежде чем развернуться и выйти из комнаты сестёр Траммо.

Дверь за мачехиной кузиной захлопывается. Впрочем, даже без её последних слов Софике уже прекрасно ясно — спать они в эту ночь едва ли будут. Как и кто-либо ещё в пансионе. Исчезновение воспитанницы посреди ночи — не шутки, всё-таки. Даже если это всего лишь глупая прогулка, а не нечто более серьёзное. И Софику прошибает дрожь от мысли, что на месте Жюли вполне могла оказаться она.

Софика и Амалья переодеваются быстро — и даже успевают наспех сделать небольшую приборку, что, пожалуй, должна позволить им самим не поплатиться за свою ночную вылазку. Софика торопливо надевает то короткое грязно-розовое платье, что, по мнению мачехиной кузины, должно быть обязано приводить Софику в отчаяние одним своим существованием, но на деле более удобное, чем более длинные, «взрослые», право носить которые приходит к девочкам лишь лет в двенадцать, и потому едва ли служащее ей настоящим наказанием, и свои уличные ботинки, которые подворачиваются ей под руку раньше, чем она успевает об этом подумать.

Косу Софика заплетает крайне торопливо и весьма неаккуратно — возиться сейчас с волосами ей хочется меньше всего. Она даже на мгновенье успевает позавидовать Амалье, у которой волосы не настолько длинные, чтобы приходилось их всякий раз заплетать или переплетать.

Амалья решает надеть на себя то, зелёное бархатное платье, которое она считает наиболее подходящим в сложившихся обстоятельствах, и мягкие домашние туфли, купленные отцом на какой-то ярмарке. Туфли совсем крошечные и довольно-таки старые — у Амальи нога перестала расти, наверное, года четыре назад, и мачеха с отцом отчего-то невероятно гордятся этим обстоятельством.

Сёстры выходят из комнаты, почти сталкиваются в коридоре с встревоженной рыжеволосой девочкой, что Софике едва достаёт макушкой до подбородка, неторопливо — Софика бы спустилась с лестницы бегом, но оказывается остановлена схватившей её за руку Амальей — спускаются вниз и заходят в столовую, где уже собираются другие девочки из пансиона.

— Веди себя тише! — шепчет-шипит Амалья за секунду до того, как выпускает запястье Софики из своих пальцев. — И без твоих мыслей и идей у всех будет сегодня достаточно хлопот.

И отходит несколько в сторону. К своим подругам. Как минимум две из которых, как и Амалья, совершенно не выглядят испуганными или удивлёнными. Это кажется Софике странным и несколько настораживающим, но она, слишком встревоженная и уставшая, тут же отгоняет эти мысли прочь.

В эту ночь — как и ожидалось — никому больше не приходится спать. Пансион переворачивают с ног на голову, проверяют каждый тёмный уголок, залезают в переписку с родными (письма надлежит хранить в прикроватных тумбочках и нигде больше) и шкафы воспитанниц, где осматривают каждую вещицу, которая кажется мачехиной кузине хоть сколько-нибудь подозрительной.

В итоге Софике и Джакетте — заодно, раз уж Жюли всё равно ещё не нашлась — влетает за хранение и чтение неподобающих книг (Софике за чтение того детектива, что одолжила ей Жюли, и за книжки Амальи, которая как всегда оказывается выше всех подозрений, Джакетте — за книжку про какого-то дворецкого), Татьяне — за рассеянность, ибо она теряет ещё какую-то из своих вещей, Долли и Камилле — за мятые платья (Софику, видимо, мачехина кузина не видит смысла за это отчитывать), Арабелле — за излишне глубокие вырезы на нарядах, десятку-другому — за сокрытые в гардеробах и под подушками письма, не прошедшие через руки мачехиной кузины, а ещё дюжине, включая побледневшую от волнения Руфину — за хранение в своих тумбочках украшений, что должны были быть отосланы обратно родственникам. Софике ещё достаётся за дырки на чулках, которые следовало заштопать, огромное жирное пятно на переднике, который она уже собиралась выбросить и за хранящиеся в тумбочке леденцы в бумажном пакете (в самом существовании пакета леденцов Софика успевает обвинить Гесима).

Не влетает, разумеется, только двоим — Констанции и Амалье. Они обе оказываются, по мнению мачехиной кузины, в достаточной мере безупречны. И потому остаются без наказания за какой-нибудь мелкий проступок, о котором в обычную ночь — или, что вероятнее, обычный день — никто бы и не вспомнил.

Девочки, кажется, мнят это всё чудовищной несправедливостью — Софика видит это по их насупленным лицам. И не сказать, что может выразить хоть какое-то несогласие этой мыслью. Мадам — мачехина кузина — кажется вдруг взбесившейся фурией. Но вслух, конечно же, никто ничего не говорит. Даже не ропщет. Ропот, догадывается Софика, будет несколько позже.

Когда ярость наставницы чуточку поутихнет или та скроется из виду.

А мачехина кузина, перепуганная, кажется, до полусмерти и не менее взбешённая, продолжает яростно отчитывать провинившихся хоть в каких-то мелочах воспитанниц. Она цепляется к Долли, впопыхах надевшей платье наизнанку. К обиженной Марте, которую случайно — или нет — толкнул кто-то из девочек. К перепуганной Камилле, у которой сильно трясутся руки. К горделиво поджимающей губы Татьяне. Да к каждой, кто только попадается ей под горячую руку!

Руфине — провинившейся, на взгляд Софики, куда меньше остальных — достаётся особенно суровый и не вполне справедливый выговор, от которого та готова вот-вот при всех разреветься. Арабеллу, Джакетту и Софику мачехина кузина распекает, пожалуй, чуть менее сурово, но несколько более эмоционально — Софика даже ловит себя на мысли, что не удивилась бы, услышь она в столь пламенной обвинительной речи пару совершенно неприличных для леди ругательств.

Виновница сего чудовищного переполоха, Жюли, появляется в пансионе под утро, когда уже во всю светает — прошмыгивает в чёрную дверь на кухню, и там оказывается крепко-накрепко схвачена давным-давно разбуженной служанкой, которая тут же принимается так громко голосить, что о происшествии в пансионе, должно быть, узнают во всех окрестных домах.

До Софики доносится шёпот, что мигом рванувшая на кухню мачехина кузина едва сдерживается от того, чтобы отвесить Жюли оплеуху — вполне заслуженную по мнению большинства девиц в пансионе. Для самой Софики всё происходящее проносится как в тумане.

— Вам должно быть стыдно, мадемуазель Клермонт! — слышит Софика стальной тон мачехиной кузины, и остальные слова как-то вылетают у неё из головы, тогда как эти врезаются в её память со всей безжалостностью, на которую только может быть способна чья-то речь.

Жюли — её приводят в столовую, чтобы показать всем воспитанницам пансиона — пристыженной не выглядит. Скорее уж раздосадованной. И гораздо более упрямой, чем, наверное, стоит в подобной ситуации. Софика вдруг думает, что даже она попыталась бы хоть как-то оправдаться. Или придумать хоть какое-нибудь объяснение обстоятельствам, толкнувшим её на подобный поступок.

На бледной Жюли — один из театральных костюмов. Кажется — именно тот, в который была одета Джакетта. У Жюли несколько перемазано лицо — почти так же, как мазали лица гримом в тот день, и Софика догадывается, что Жюли решила замаскироваться под уличного мальчишку, но использовала лишь те о них познания, которые были доступны ей за стенами пансиона. И решает, что Жюли определённо стоит поболтать об этом с Гесимом или Джеком.

— Из-за выходки — я даже не могу назвать это обстоятельство «проступком» — мадемуазель Клермонт, дорогие дамы, сегодня отменяются все запланированные выходы в свет — день будет посвящён лишь занятиям и рукоделию! — цедит мачехина кузина под аккомпанемент расстроенных вздохов своих воспитанниц. — И, разумеется, мадемуазель Клермонт, я уже написала о произошедшем вашей достопочтенной тёте и вашей многоуважаемой матери. Возможно стоит поднять перед попечительским советом вопрос о вашем отчислении из пансиона.

Тут раздаются оханья и перешёптывания, которые мачехина кузина пресекает одним движением руки. Сердце Софики сжимается от горечи и ужаса, и только одна мысль мелькает на грани её сознания — лучше бы ей самой оказаться на месте Жюли. В конце концов, Софике-то возвращение в родную деревню едва ли может принести что-то действительно дурное.

Мачехина кузина выглядит вполне довольной произведённым на воспитанниц эффектом. Она принимается перечислять последствия проступка Жюли для всего пансиона и для виновницы сего переполоха. Последствий оказывается довольно-таки много. Всех и не запомнить.

В общем, Софике из всей этой речи ясно одно: Жюли надлежит до визита родителей или даже до окончания дебютного сезона занять отдельную комнату — вместо Руфины, которую возвращают к Софике и Амалье. Окна будут заперты, что открыть их никоим образом не получится, дверь — так же, и до появления родителей Жюли не выпустят оттуда. Жюли запрещено будет посещать любые светские мероприятия и общаться с кем-либо из девушек пансиона. Последнее, уверена Софика, общительную жизнерадостную Жюли расстраивает более всего.

Одна из учительниц и служанка с кухни с самым суровым видом сопровождают Жюли в её новую комнату. Вещи Руфины, насколько Софика знает, мачехина кузина уже успела распорядиться перенести в общую комнату сестёр Траммо. Софика ловит себя на мысли, что они, кажется, возвращаются к тому, что было по приезду в пансион.

Все девочки из пансиона мачехиной кузины кажутся притихшими и несколько расстроенными — и некоторые, уверена Софика, вовсе не из-за отмены выходов в свет. Даже те, с которыми шушукалась недавно Амалья, затихают и смотрят на мачехину кузину несколько удивлённо и расстроенно.

Саму Софику, надо сказать, отмена сегодняшнего похода в театр нисколько не печалит — она, по правде говоря, только рада, что ей сегодня не придётся видеться с Николасом, Стивеном и, главное, Чарльзом, которого она с каждой секундой, проведённой в его обществе, всё меньше может выносить.

Воспитанниц отводят в комнату для рукоделия — и Софике на этот раз никак не удаётся улизнуть и как-либо миновать постылой повинности. Ей дают пяльцы, платок да нитку с иголкой и просят вышить свои инициалы — даже учительница из пансиона мачехиной кузины успевает понять, что большего от Софики требовать крайне глупо. Даже нитки дают самого невзрачного бурого цвета — должно быть, понимая, что тратить хорошие материалы на Софикино, с позволения сказать, вышивание едва ли хоть сколько-нибудь оправдано.

Другие девушки, конечно же, показывают более... достойные результаты в этом, бесспорно, неувлекательном занятии.

Амалья вон продолжает вышивать шёлком подушку, которую начинала украшать ещё несколько дней назад — на ней уже красуются прелестные белые и розовые розочки и синие колокольчики. Ничего оригинального, конечно же, да и рисунок взят из какого-то новомодного журнала по рукоделию, а не придуман лично (как любит делать Руфина), но выглядит узор довольно-таки миленько — не то что пара стежков Софики, от которых учительница уже готова схватиться за голову.

Жакетта, Констанция и тройняшки Домирре тоже вышивают подушки. У Жакетты получается довольно-таки любопытный рисунок из схематичных лотосов и белых роз. У Констанции выходит премилый белый котик с голубой ленточкой, повязанной крупным бантиком. Марта вышивает разноцветные розы в блестящей зелёной вазе (для вазы она берёт бисер), Камилла — лютики и астры, Долли молча роняет слёзы и старательно вышивает камелии.

Другие украшают вышивкой шали (например, Татьяна и какая-то полноватая девушка с волосами, что походят на воронье гнездо даже в самом прибранном и причёсанном состоянии), плетут кружевные воротнички или манжеты или вяжут митенки или модные кофточки. Софика не уверена, что когда-нибудь сможет повторить даже нечто раз в десять проще и примитивнее этого.

Инициалы на платке, как Софика, вышивает только Арабелла. Только у неё настолько же плохо со всем, что касается рукоделия. Софика подмигивает Арабелле, и та усмехается. Надо сказать — весьма доброжелательно. Кто-то, должно быть, мог бы подумать, что они давние подруги.

Старательная Руфина и вовсе вышивает крошечную детскую рубашечку — должно быть, для Фиалочки. Больше-то и не для кого! Руфина покрывает рубашечку узорами из сирени, фиалок и шалфея — Софике Амалья шёпотом поясняет, что всё это используется Руфиной как знаки невинности, скромности и счастья. Вполне достойные цветы для детской рубашечки хорошенькой крошечной девочки — такие рубашечки носят все дети в Мейлге целый год с тех пор, как им исполняется месяц. А потом рубашечки хранятся до самой свадьбы.

Софика знает, что эту красивую традицию одинаково трепетно оберегают и хефрианцы, и брелиакцы. И что, кажется, её совсем не соблюдают в других мирах — во всяком случае, если верить прочитанным Софикой книгам. Не то чтобы их было достаточно, чтобы судить...

Софика с каким-то удивлением и интересом наблюдает за тем, как Руфина ловко и прилежно орудует иголкой — и тут же вспоминаются вечера в деревне, когда маленькая ещё Руфина (должно быть, ей не было и восьми) старательно вышивала носовые платки отцу и мачехе. Это вызывает улыбку и пробуждает другие тёплые воспоминания, о наличии которых Софика едва-едва подозревала.

— Интересно, что за цветы были на моей детской рубашечке! — улыбается она Амалье, делая ещё один кривой стежок, превращающий букву «S» отзеркаленное подобие буквы «Z».

Впрочем, Софика оглядывает неудавшуюся букву и решает, что вполне сойдёт и так. Хватит с мачехиной кузины и того, что Софика — почти даже добровольно, так как активного несогласия выражено не было — села за самое скучное и отвратительное занятие, которое только можно выдумать.

Должно быть, на детской рубашке Софики было что-то настолько же очевидное и неоригинальное, как и у многих — розочки, сирень, лилии, маргаритки, фиалки или тому подобное. У девочек обычно чередовали эти пять цветков. В том или ином количестве или цвете.

Мальчикам на рубашках обычно вышивали лютики, ландыши, резеду, подсолнухи, цветы персика и опять же надоевшие Софике розочки. Опять же — в тех или иных количестве и сочетаниях.

Всё это, должно быть, означает нечто вроде «добродетельности», «скромности» или «послушания». Во всяком случае, если Софика правильно понимает, как это должно работать.

Софике, пожалуй, из этого перечня больше всего нравятся подсолнухи, лютики и маргаритки. Но едва ли на её детских рубашечках можно будет найти первые два цветка. Единственное, Софика искренне надеется, что там не окажется роз, которые смертельно надоели ей ещё в мачехином садике, в котором так любит вечерами сидеть Амалья.

— Насколько мне известно, у матушки хранятся все наши детские рубашечки — думаю, ты знаешь, что перечень используемых в вышивке растений рассылается всем родственникам и знакомым, — усмехается Амалья, наклоняясь чуть ближе к Софике. — Наша матушка, конечно же, разбирается в языке цветов — пусть нас ему и не учила. Наша... родная матушка не имела ни малейшего понятия о том, какой цветок что означает.

Буква «Т» у Софики выходит ещё более кривой. Ножка так и вовсе кажется скорее извивающейся змеёй, в то время как перекладинка определённо перекосилась и с одной стороны кажется чересчур длинной. А, дёрнув случайно рукой, Софика и вовсе умудряется сделать на нитке совершенно неуместный в данной работе узел, при виде которого мачехина кузина, должно быть, схватится за голову. Но... Не распускать же всё это безобразие!.. Софика не уверена, что когда-нибудь сумеет сделать всё лучше.

А ещё Софика с досадой думает, что завтрак был бы сейчас как раз кстати — и крайне жаль, что им позволят покинуть эту безумно раздражающую чистую комнатку только перед самым обедом. Это обстоятельство не может не внушать ей ещё большей неприязни к мачехиной кузине.

— Так вот, я как-то видела наши детские рубашечки, пусть свои и не положено видеть до свадьбы, — продолжает Амалья, продолжая ловко орудовать иголкой. — На моих вышиты мальва, гортензия и белая роза. Что крайне забавно, ибо на языке цветов мальва означает амбиции, гортензия — холодность и бессердечие, а белая роза — скрытность (помимо всех остальных значений, которыми обладают белые розы).

На мгновенье Амалья замолкает, любуясь узором на своей подушке. Получается действительно премило — у Амальи, когда ей хватает на то терпения и желания, самые нежные и старательные руки. Обычно, правда, куда больше терпения у Амальи к исправлению собственных ошибок в музицировании.

У Софики уже урчит в животе, и она раздражённо втыкает в платок иголку. Мысль о том, что придётся ждать ещё несколько часов, не меньше, внушает ей искренний ужас и большую нелюбовь к их мымре.

— На Руфининых — лаванда (набожность, кажется, если не ошибаюсь), маргаритка (непорочность и скромность) и клевер (кажется, усердие), — Амалья бросает на учительницу взгляд и, заметив, что та сейчас гораздо больше увлечена помощью Татьяне, тайком подсаживается чуть ближе к Софике. — На рубашках Гесима — пурпурная гвоздика (своенравие), тигровая лилия (гордость), мальва, как и у меня, и рута (раскаяние, как, думается мне, ты уже знаешь). На твоих, если мне не изменяет память — одуванчики (кокетство), жёлтый мак (успех) и жёлтая лилия (легкомыслие). Как по мне, всё это звучит крайне забавно.

Софика думает, что, когда они осенью вернутся домой, стоит ей непременно узнать у Амальи, где именно лежат их детские рубашечки, чтобы залезть в этот сундук, как только представится такая возможность. Будет крайне забавно их увидеть.

И, возможно, стоит сообщить Гесиму о цветах, которые подобрали ему. Нет. Непременно стоит! Он, должно быть, сочтёт это совпадение весьма пророческим и оттого крайне смешным. Гесим, когда отец не доставал его нравоучениями, всегда обладал неплохим чувством юмора. Неплохим его, правда, наверное делало совпадение с чувством юмора самой Софики.

— Как по мне, наша мать понимала в языке цветов довольно-таки много! — несколько громче нужного фыркает Софика, чем обращает на себя внимание учительницы — Кажется, она угадала с каждым цветком на наших детских рубашках!

Амалья равнодушно пожимает плечами, словно показывая перед учительницей свою незаинтересованность в болтовне с сестрой, и переходит к украшению подушки бахромой. Для неё Амалья выбирает светло-розовые нитки, которые чаще всего используются для подобных целей юными барышнями. Цвет весьма подходит.

Подошедшая к сёстрам учительница весьма одобрительно кивает на Амальино вышивание и предлагает в следующий раз выбрать другой — новомодный — способ украшения подушки — вышивку бисером. Стежки Софики учительница благоразумно предпочитает не замечать.

Амалья воркует с учительницей так ласково и послушно, что Софика думает, что её саму вот-вот начнёт от этого тошнить. Впрочем, стоит заметить, что учительница решает не делать Софике замечание из-за разговоров за рукоделием, что уже можно посчитать некоторым успехом.

— Я её — нашу родную матушку — вообще не помню, так что не могу судить, каких именно судеб она для нас желала! — как только учительница отходит в сторону, Амалья тяжело вздыхает, словно стараясь объяснить нечто очевидное упрямому ребёнку. — Но мой крохотный жизненный опыт подсказывает мне, что редкая мать хочет, чтобы её дитя было упрямым, бессердечным или легкомысленным.

Подушка Амальи оказывается закончена, и она встаёт со своего места, чтобы показать её учительнице и взять в руки и пролистать очередной журнал для рукоделия, выбрать на столе учительницы линованную бумагу в крайне мелкую клеточку со всякими цветными символами, получить отрез специальной ткани и целый набор разноцветного бисера.

За это время Софика — слишком уж заскучавшая и засмотревшаяся в не зашторенное окно — успевает сопоставить все насторожившие её сегодня события в относительно стройную цепочку. И то, как Амалья почти истерично поглядывала на свои карманные часы во время их вылазки, и то, как она торопилась, и жёсткий тон, которым Амалья запретила Софике закрывать окно в их спальни, и то, с какой готовностью она принялась говорить о платьицах и рубашечках для Виолетты, когда заслышала шаги мачехиной кузины, и... И то, как перешёптывалась она со своими подружками...

— А ты ведь обо всём знала!.. — с укоризной шепчет Софика, на ухо Амалье, когда та возвращается на своё место. — Знала о том, что наша мымра не будет спать этой ночью! И что Жюли достанется!

— Спорить не буду, знала, — покорно признаётся Амалья, равнодушно пожимая плечом. — Что с того? Она мне не сестра и даже не подруга, чтобы мне терзаться муками совести за то, что я не стала покрывать её бестолковую выходку!

Софика уверена, что дело тут не только в «не покрывать». Софика почти знает наверняка, что Амалья — одна из тех, кто придумал этот подлый, гадкий план, кто знал время, в которое кто-то из девочек донесёт мачехиной кузине об отсутствии Жюли в спальне.

— Её ведь могут исключить!.. — эта мысль кажется привязавшейся к подруге Софике почти нестерпимой.

Ей хочется наброситься на Амалью и высказать всё, что она думает о подобных поступках. Это даже хуже всего, что Амалья обычно делает. Это хуже того ябедничества, в котором она всегда была повинна. Это — самая настоящая подлость, которую Софика ничем не может объяснить или оправдать.

— Не исключат! — беспечно фыркает Амалья. — Скорее на пару недель или даже на месяц отстранят от всех светских мероприятий! Её тётка финансирует этот пансион, знаешь ли... Крайне глупо её исключать даже из-за такой проделки. Она, в конце концов, всё-таки никого не убила и не покалечила. Помнишь, как-то раз Гесим как-то сильно избил своего одноклассника — как там его звали?

Софика не знает, к чему Амалья припомнила тот случай. Софике только хочется заметить, что тогда и самому Гесиму — всегда безумно вспыльчивому и даже отчаянному — крайне сильно досталось. Уже от отца. И что Гесим потом едва ли не целое лето не перемолвился с отцом и словечком, показательно игнорируя само его существование, что отца злило, должно быть, ещё больше самого поступка.

Софика помнит, что мачеха тогда едва ли не плакала, что поздним вечером попросила Софику тайком отнести Гесиму горячее какао и булочки с кремом, а потом тихонько вымыла чашку и тарелку. Воспоминания об этом — об отце, конечно же, а вовсе не о мачехе — Софику приводят едва ли не в ярость.

И она определённо не понимает, для чего же Амалье было это вспоминать.

Ярость, впрочем, утихает достаточно быстро. Быстрее, чем Софика от себя ожидала, по крайней мере.

— А ведь на её месте могла оказаться я!.. — почти удивлённо осознаёт она, снова поворачиваясь к Амалье.

Та кажется не менее удивлённой Софикиным предположением. И одновременно несколько уязвлённой подобной мыслью. Даже обиженной. Амалья даже поджимает недовольно губы и хмурится.

— Не могла, — жёстко отрезает Амалья несколькими мгновениями спустя, когда, кажется, несколько отходит от невольно причинённой Софикой обиды. — Ты — моя сестра, не забывай. Я сделаю ради вас всё, что не будет противоречить моим интересам.

Всем своим видом отвернувшаяся в сторону Амалья показывает, что совершенно не желает больше ничего говорить, и Софика от неё отстаёт. Она даже удосуживается закончить инициалы на злосчастном платке, который — Софика случайно успевает подслушать разговор неподалёку — необходимо будет подарить кому-то из родных. Софика решает, что выбрать стоит мачеху. Или Гесима.

Отец, уверена Софика, будет не слишком рад в очередной раз увидеть, что в этом женском занятии его вторая дочь до сих пор не продвинулась дальше нескольких неровных стежков, тогда как у Амальи с Руфиной будет возможность показать едва ли не произведения искусства.

Из комнаты для рукоделия воспитанниц выпускают лишь перед самым обедом — как и было обещано.

Софика успевает и закончить своё вышивание, и поглазеть в окно, и даже немного подремать. Работы — к вящему неудовольствию средней из сестёр Траммо — теперь надлежит показать мачехиной кузине, которая едва ли удержится от язвительных комментариев при виде кривых «S» и «T».

— Занимайтесь усерднее! — строго говорит почти каждой девушке мачехина кузина, придирчиво оглядывая работу. — Вот эти стежки — никуда не годятся.

По мнению Софики — не слишком-то заслуживающему внимания — все эти вышивки совершенно безупречны. Ей нравятся подушки, нравятся шали — да каждая работа, которую она видит. Софика уверена, что подобное не стыдно было бы продать на любой ярмарке. Если бы воспитанницы пансионов могли продавать свои работы на ярмарках, конечно же.

— Хорошо, — кивает мачехина кузина Амалье, Руфине, Констанции, к одной из сестёр Домирре и Татьяне, — вполне годится.

Софика считает, что все эти работы не просто «вполне годятся», а можно назвать подлинными шедеврами, которым место в каком-нибудь музее или на выставке. Особенно Софике нравится вышитый Констанцией белый толстый котик, которого бы Софика с удовольствием потискала бы.

При виде Софикиной работы мачехина кузина долгое время ничего не может сказать. Немудрено — обе буквы совершенно кривые, к этому добавляются ещё несколько совершенно неуместных узлов и вылезающих петель. Не то чтобы это удивительно. При всех усилиях мачехи приобщить непоседливую Софику хоть к чему-то, что надо делать руками, это обыкновенно заканчивалось полной катастрофой.

— Не показывайте своему жениху, мадемуазель, если такой отыщется, как вы умеете вышивать, — брезгливо морщится мачехина кузина, возвращая Софике носовой платок. — Я уверена, что как только он увидит вышитый вами платок — он убежит в сам Ибере, лишь бы только на вас не жениться.

Софика думает, что в таком случае ей определённо стоит показать нечто подобное слишком уж привязавшемуся к ней Чарльзу. Или кому-нибудь из тех невыносимо скучных и занудных господ, которым Софика искренне вознамерилась впредь отказывать в танцах.

— Буду знать, как стоит отказать кавалеру, которого я не пожелаю видеть своим мужем! — солнечно улыбается Софика, вспоминая о необходимости сделать наставнице реверанс.

— Рада, что вам весело, — как-то кисло произносит мачехина кузина. — Но, однако, спешу вам напомнить, Софика Траммо, что вы вместе с мадемуазель Джакеттой Риверн будете вынуждены прикрепить по чёрной ленте к своим домашним платьям, обедать в столовой будете стоя и напишете по сочинению о вреде бульварной литературы.

Софика — молча, что для неё является довольно неплохим достижением — думает, что наказание это совершенно несоразмерно поступку. Не лента, конечно — Софика готова прицепить на платье хоть сотню таких лент без всякого смущения. Но сочинения о вреде, в который Софика нисколечки не верит!..

Должно быть, Софике стоит попросить Руфину рассказать об этом — ну, скорее вывести на разговор — и записать то, что та ей скажет. В таком случае, сочинение, вероятно, получится весьма неплохим.

Обед проходит в полной тишине. Впрочем, проголодавшаяся Софика не считает, что это хоть сколько-нибудь его портит. Даже напротив — никто не отвлекает от поедания неожиданно вкусного овощного супа, котлет с тушёным картофелем и сэндвича с сыром и курицей. Софика набрасывается на еду с таким аппетитом, словно не ела несколько суток. В отличие, например, от той же Долли, которая не съедает ни крошки.

Амалья так же ест с завидным аппетитом. С ним же съедает и принесённый после обеда тост с малиновым вареньем — тосты с вареньем достаются в этот раз только Амалье и Констанции.

В остальном обед проходит так скучно, насколько это только возможно. Едва ли Софике есть хоть какой-то резон жаловаться. Но, когда приходит Софикина очередь приседать в раздражающем книксене перед мачехиной кузиной, она почти выдыхает от облегчения.

Окончанию обеда Софика Траммо оказывается рада даже больше, чем некоторое время назад его началу.

Тем более, что несколько успокоившаяся за прошедшее с возвращения Жюли время мачехина кузина замечает, что, хотя выходы в свет для пансионерок на сегодня всё ещё под запретом, они могут остаток дня посвятить чему-то более увлекательному, чем вышивание или чтение «Воззвания к добродетели». Например — поболтать между собой, если уж занятия музыкой или рисованием не могут удовлетворить их потребности в отдыхе.

Амалья, разумеется, выбирает музыку — она идёт в один из музыкальных классов, где собирается прозаниматься фортепиано и пением до самого ужина. Констанция, кажется, выбирает рисование. Марта — игру на скрипке. Кто-то — кажется, Татьяна — решает возвратиться к рукоделию. Последний выбор кажется Софике наиболее странным и даже пугающим.

Софика, конечно же, решает, что наилучшим для неё самой решением будет выбор чего-то менее серьёзного — например, болтовни с девочками, если хоть кто-то из них, конечно же, захочет с ней говорить. Впрочем, о последнем долго переживать Софике не приходится.

— О, Софика! — выдыхает Долли, бросаясь ей на шею и громко всхлипывая. — Это так ужасно, что Жюли досталось!

Софика и сама так считает, но выдать участие в подставе для Жюли Амальи всё-таки не решается. Достаточно и того, что сама Софика это знает. И что впредь будет осторожнее с вылазками, если не хочет накликать на себя беду. И с Амальей, конечно же. С Амальей стоит быть осторожнее вдвойне.

Они с Долли присаживаются на одну из обитых тканью скамеек, стоящих в коридоре.

— Я счастлива, что это не тебе в голову пришла эта ужасная мысль болтаться по городу посреди ночи! — бросает Руфина с некоторым облегчением в голосе, когда проходит мимо Софики и всхлипывающей на её плече Долли.

Софике безумно хочется просветить её по поводу собственных ночных вылазок, но остатки благоразумия в очередной раз побеждают её желание покрасоваться и похвастаться. Софика даже удивлена, сколько в ней оказывается благоразумия обнаружилось в последнее время.

— У одной из девочек брошка пропала, — вздыхает Долли, прижавшись к плечу Софики как-то особенно крепко. — Жюли ведь не для себя!.. Что, если её теперь за это отчислят?..

Сказав это, Долли вдруг принимается рыдать так горько, что это становится совершенно невозможно выносить. Софике почти нестерпимо хочется оттолкнуть её от себя и заткнуть уши. Не делает этого она, должно быть, лишь из-за воспоминаний о том, как недавно сама рыдала у себя в постели, а Руфина её утешала. Сама Руфина присаживается на скамейку с другой стороны от сестры.

— Амалья говорит, что её не отчислят!.. — решает поделиться слухом Софика, а затем, чуть сконфузившись, добавляет. — Не знаю, правда, насколько её слова близки к истине.

— Всё равно! Даже если не отчислят! — продолжает завывать Долли, размазывая по лицу слёзы рукавом своего платья. — Ей за эту брошку достанется, а ведь она совсем не виновата!..

Софике с каждым мгновеньем хочется отпихнуть от себя Долли всё больше и больше. И с чего только она так не поступает? Слёзы Руфины, когда та принимается так же горько рыдать и при этом ещё не забывая про подвывания, право слово, Софику раздражают куда меньше.

— Подождите-ка! Подождите! У кого пропала? — тут же хмурится Руфина, довольно-таки ощутимо толкая Софику в бок. — Что за брошка? Куда пропала? Я ничего не понимаю!

Софика не уверена, что историю с брошкой стоит рассказывать Руфине — та никогда не питала любви к детективам. Её отношение к книжкам подобного толка обыкновенно полностью совпадает с мнением того ужасного человека, написавшего «Воззвание к добродетели» и оттого не кажется Софике достаточно важным, чтобы принимать его во внимание.

А уж к игре в сыщиков Руфина, кажется, питает стойкое отвращение ещё с тех пор, когда, во время поисков «сокровищ» в саду около деревенской школы Софика случайно столкнула её в речку. Игра, право слово, в тот день не задалась с самого начала, и Софика в начавшейся в суматохе драке получила фингал от одного из мальчишек, которому в ответ едва не откусила ухо. А после, пытаясь догнать обидчика — или обиженного, это уж как посмотреть — налетела на Руфину, которая из-за этого и искупалась в реке.

Долли же некоторое время может лишь завывать, и оттого произнесённые ей слова не слишком-то понятны.

— У Татьяны! — наконец, выдаёт Долли, когда, наконец, её речь снова становится хоть в какой-то мере внятной. — У Татьяны пропала. Ещё перед нашим спектаклем вроде!

Руфина некоторое время молчит что-то обдумывая. Софика даже успевает решить, что, придумывает Руфина, должно быть, пламенную речь о вреде бульварного чтива и глупости читающих это девиц. В данный миг Софика, пожалуй, даже без Руфины сможет написать хотя бы пару строчек в назначенном мачехиной кузиной сочинении. Что, пожалуй, довольно кстати.

— А ну-ка пойдёмте! — решительно кивает Руфина, моментально поднявшись со скамейки и ринувшись куда-то вверх по лестнице.

Софика и Долли лишь обмениваются друг с другом изумлёнными взглядами и проворно следуют за ней. Оказавшись на втором этаже, они шагают в сторону первой двери по левую сторону — там располагается общая комната для умывания. Софика и Долли изумлённо переглядываются снова.

Комнату для умывания — большую, светлую, с несколькими рядами рукомойников, к каждому из которых прикреплено по крупному полосатому полотенцу — воспитанницам надлежит посещать как минимум дважды в день. Утром и вечером. Софика обычно посещает её лишь для того, чтобы почистить зубы и сполоснуть в холодной воде руки — на большее ни утром, ни вечером её обычно не хватает.

В комнате для умывания Руфина опускается на колени почти у каждого рукомойника и принимается довольно-таки активно шарить по полу. Софика смотрит на неё и не может даже пошевелиться. Долли Домирре, кажется, пребывает в таком же оцепенении.

Брошка — довольно-таки прелестная, блестящая, в виде бабочки — оказывается в руках Руфины меньше, чем через несколько минут. Софика думает, что столь дорогой вещице, должно быть, не место в стенах пансиона мачехиной кузины. Подобное, должно быть, носят великолепные светские дамы, которых можно встретить на некоторых балах. Но уж точно не юные дебютантки, которые в любой миг могут потерять такую драгоценность.

Руфина, должно быть, думает так же. Пусть ей — это видно по выражению её лица — и хочется носить нечто подобное.

— Эта брошь пропала у Татьяны? — интересуется Руфина, поднимаясь с пола и показывая брошку Долли и Софике.

Долли тут же кивает — Софика, не слишком внимательная к украшениям подруг едва ли смогла бы узнать вещицу Татьяны. Мысль о том, что, пожалуй, ей стоило хотя бы поподробнее узнать о пропавшем украшении у Жюли и о том, кто именно это украшение потерял, сваливается на Софику не слишком-то приятным осознанием.

Что же... Сыщица из Руфины определённо получается куда лучше, чем из Софики или Жюли. Или Долли. Даже если Руфина не любит историй про сыщиков, не носится очертя голову, боится спуститься из собственного окна на улицу и никогда не выберется из своей спальни ночью.

— Если бы кто-то из вас троих был хоть сколько-нибудь наблюдательным, вы бы помнили, что Татьяна по вечерам, когда надо умываться на ночь, уже дремлет на ходу, и что у неё есть привычка прикалывать хотя бы одну из своих брошей к шали, — говорит Руфина с тяжёлым вздохом, и Софике становится несколько стыдно за собственную глупость. — Вы ведь играли в сыщиков, как я поняла? Не говорю уже о том, что это достойно маленьких детей, а не взрослых барышень, но можно хотя бы подумать о том, что смысл подобной игры не в том, чтобы носиться словно умалишённые!

Мачехина кузина, должно быть, может сказать нечто подобное. И подкрепить свои слова ещё десятком наказаний и — непременно — выводом о вреде определённого рода литературы. Софика внезапно даже становится согласна с подобной оценкой собственного поведения — пусть и уверена, что нечто такое могло произойти и без участия книжки о сыщике.

— Надо пойти к нашей мымре и всё рассказать про брошку, книгу и наши не слишком умные поиски, — решает Софика, вертя блестящий предмет у себя в руках. — Это по крайней мере будет честно по отношению к Жюли.

Испуганная Долли лишь кивает.

Софика Траммо старается не забивать свою голову лишними мыслями — вроде тех, каким именно образом Тобиасу Сиенару удаётся убедить мачехину кузину в необходимости небольшой конной прогулки для сестёр Траммо. В этом — в объяснении, конечно же, а вовсе не в прогулке, — право слово, нет никакой нужды.

Софика слишком рада Тобиасу и предстоящей прогулке с ним, чтобы задавать ему — или кому-либо ещё — хоть какие-то вопросы. Хотя, конечно, искренне хочется, чтобы он каким-нибудь образом припугнул мачехину кузину. Так, чтобы больше и слова Софике сказать не могла.

Вроде тех слов, какие однажды сказал отцу Гесим, когда очередная нелепейшая и глупейшая шалость Софики могла обойтись ей несколько дороже, чем лишением сладкого, ужина и вечер в своей комнате. Софика, правда, до сих пор не может сообразить, что же именно такого мог сказать Гесим, которому нередко от отца доставалось.

Во всяком случае, верить в доброжелательность мымры мачехиной кузины после едва ли не часовых нотаций — на повышенных тонах, надо заметить — о недопустимости поведения Софики Траммо, Долорес Домирре и Жюли Клермонт в ситуации с пропажей броши Татьяны Мельцаж у Софики совершенно не получается. Софика даже в первый миг пишет мачехе слёзное письмо с просьбой немедленно забрать её обратно в деревню, но рвёт перед самой отправкой, не решившись беспокоить мачеху так скоро после родов.

Да и справляться с подобными бестиями, вероятно, куда правильнее самостоятельно, не прибегая к помощи мачехи или Гесима.

Обойтись совсем без помощи в этой ситуации, правда, не удаётся — должно быть, только вмешательство Амальи, самым ласковым голосом заметившей, что Софике, в отличие от Жюли, и в голову не приходило, должно быть, что поиски могут сопровождаться ночными вылазками из пансиона, и она лишь увлекалась чтением недостойной леди литературы, спасает Софику от той участи, которая настигла несчастную Жюли. Впрочем, о том, чтобы запретить Софике хотя бы часть выходов в свет на всю неделю мачехина кузина всё же обещает подумать.

Так что, тот факт, что уже наутро Тобиас Сиенар стоит на крыльце пансиона и ждёт двоих сестёр Траммо для конной прогулки — уже говорит о том, что этой части наказания, кажется, всё-таки не будет. А вот у Софики в голове уже появляется пара мыслей, каким образом можно как следует напугать мачехину кузину.

Вообще-то, Тобиас — как и в прошлый раз — приглашает всех трёх сестёр Траммо, что живут сейчас в пансионе мачехиной кузины — Виолетта, разумеется, слишком уж мала для подобных предприятий, — но Амалья, как неожиданно оказывается, должна идти на выставку с одним из своих кавалеров. Руфину мачехина кузина решает представить к Софике, которую считает слишком уж взбалмошной. Должно быть, подобное суждение не лишено оснований.

Так что, в холл в платьях для верховой езды — Софика удивлена, что есть и такие, учитывая строение отвратительных дамских сёдел — спускаются только Руфина и Софика — воодушевлённую Амалью и Марту Домирре, вместе с которой она, собственно, и отправляется, старательно одевают и причёсывают для посещения какой-то там художественной выставки, которая кажется Руфине куда более уместной для встреч с барышнями, чем конная прогулка в одном из парков.

Костюм для верховой езды — белая блуза, чёрная шляпка, приталенный жакет и длинная юбка, бордовые для Софики и тускловато-синие для Руфины — кажутся порядком удобнее обычных платьев для светских мероприятий. Пусть Софика и желала бы больше всего на свете выйти к Тобиасу в одном из своих повседневных платьев.

В любом случае стоит заметить, костюмы идут обеим сёстрам Траммо. Что, на взгляд Софики, можно считать некоторым успехом — обыкновенно мачехина кузина достаёт для Руфины такие платья, в которых та смотрится либо не слишком-то уместно, либо чересчур блекло. Софике кажется это весьма странным, учитывая главную цель пребывания девиц в пансионе — удачное замужество, в каковом отчего-то полагают едва ли не единственное женское счастье, — но поднимать эту тему сейчас совершенно не хочется.

Следует заметить, что больше всего на свете в костюме для верховой езды Софике нравятся сапоги — в кои-то веки удобные, в достаточной мере блестящие и, главное, такие длинные, чтобы приподняв немного юбку для возможности взобраться или спуститься по ступенькам Руфина не сокрушалась из-за того, что кто-то из посторонних может увидеть её чулки.

Софика мысленно благодарит Тобиаса за его приглашение ещё раз. И за то, что он оказывается в состоянии придумать нечто более приятное, нежели поездка в театр — Софике иногда кажется, что если она услышит ещё хотя бы один спектакль, она возненавидит любую музыку на всю оставшуюся жизнь.

Что будет весьма некстати — ведь без музыки делаются едва ли возможными танцы, к которым Софика пока что питает самую искреннюю приязнь. И желает, по правде говоря, питать и в дальнейшем.

Софика почти спокойно сидит на стуле, позволяя служанке заниматься её волосами — уложить не слишком длинные локоны Руфины ей удалось гораздо проще, в то время как волосы Софики были слишком длинными, чтобы оставить их распущенными, и вдобавок не терпели никакой завивки. Софика — чем она мысленно весьма и весьма гордится — умудряется даже не ёрзать и не вертеться по сторонам.

Быть может, сказывается отрезвляюще присутствие поблизости ненавистной мачехиной кузины. Ну и Руфины, конечно же — уже причёсанной, одетой в платье для верховой езды и ужасно недовольной. Стоит только гадать, чем именно больше — самим фактом конной прогулки, учитывая её неумение ездить верхом, или же тем, что мужчиной, пригласившим их на это мероприятие, является барон Тобиас Сиенар. Софика с досадой думает, что той, должно быть, куда больше понравился в качестве её кавалера некто вроде глупого мальчишки Чарльза или невыносимо скучного Фредерика.

— Мне он не нравится, — с неодобрением замечает Руфина словно в ответ на мысли сестры, не стесняясь даже присутствия мачехиной кузины. — Барон Сиенар кажется мне дурным человеком. Не стоит тебе с ним видеться. Даже Гесим...

Мачехина кузина, ничего не говорит Руфине, но делает рукой предостерегающий жест. Тобиас, вспоминает Софика, человек необычайно важный и, к тому же, являющийся благодетелем и меценатом для нескольких заведений подобных пансиону мачехиной кузины. Мачехина кузина слишком уж ему благодарна за его помощь, чтобы безропотно терпеть любое недовольство его персоной.

Служанка, наконец, заканчивает возиться с волосами Софики, и той позволяют, наконец, встать со стула.

— Гесим терпеть не может титулованных особ! — фыркает Софика, останавливаясь на секунду перед ближайшим зеркалом, чтобы поглядеть на уже готовую причёску и водрузить на неё головной убор, ту небольшую чёрную шляпку с пером, что кажется просто чудом. — Будь перед ним чистый ангел с каким-нибудь титулом, Гесим непременно отыскал бы в нём пару дюжин недостатков! К тому же, он терпеть не может всех мужчин, что проявляют ко мне хоть чуточку интереса! Что же мне теперь — отказывать в встречах всем моим кавалерам?

Мачехина кузина, кажется, усмехается. Во всяком случае, Софике отчего-то так кажется по её дрогнувшим уголкам губ. Она решает не останавливать на этом факте внимания. Что ей до усмешки — даже одобрительной — этой противной мымры, посадившей Жюли под замок из-за какой-то мелочи?!

— И всё же тебе надлежит быть скромнее! — возражает Руфина несколько неуверенно, тоже надевая шляпку. — Мы должны нравиться, чтобы выйти замуж и родить детей, но что-то есть нехорошее в том, что все смотрят только на тебя, когда ты появляешься в обществе.

Софика не уверена, что стоит к этому прислушиваться. В конце концов, слова Уильяма, кажется, попадают на вполне благодатную почву — Софика вполне уверена, что заслуживает всего того внимания, которое свалилось на неё по приезде в столицу. И уже начинает им наслаждаться.

Мачехина кузина — в который раз — напоминает сёстрам Траммо о безопасности на конной прогулке, о приличиях (это — больше Софике), о необходимости демонстрировать кавалерам хорошее настроение (это — Руфине). Она с неудовольствием отмечает, что предпочла бы конной прогулке нечто более подходящее юным барышням (вроде выставки, театра или на худой конец того же цирка), но не может отвергнуть это предложение, ибо приглашения подобного плана вполне соответствуют всем правилам приличия.

В холле уже стоят и ждут своих кавалеров Амалья и Марта. На Амалье розовое шёлковое платье с так называемым турнюром, на Марте — голубое. Подобные платья кажутся Софике настоящим уродством. Впрочем, Амалья даже в нём выглядит весьма мило.

Амалья торопливо и изящно приседает перед мачехиной кузиной в книксене, и та улыбается ей в ответ. Марта поспешно приседает в книксене, когда до неё, наконец, доходит, что стоит это сделать. Софика про себя отмечает, что доходит до Марты не слишком-то скоро.

Сёстрам Траммо и Марте надлежит ожидать своих кавалеров в холле до тех пор, пока те не появятся на крыльце. Минут за пятнадцать до этого, кажется, отправились на прогулку в лодке Арабелла и Камилла. А до этого поехала вместе со своим женихом на одно из утренних театральных представлений Констанция.

Софика, по правде говоря, предпочла бы ожидать Тобиаса на улице, стоя на крыльце. Но её об этом, конечно же, не спрашивают.

Ждать Тобиаса в холле, к счастью, приходится не слишком долго — Софика не была уверена, что выдержит слишком долгое нахождение вблизи взволнованной и несколько обиженной Мартой, которая полагала, что именно влияние Жюли и Софики привело её сестру Долли к тому, что та оказалась наказанной.

— Вы даже не представляете, насколько кстати пришлось ваше предложение о прогулке! — радостно приветствует Тобиаса Софика, с готовностью опираясь на протянутую руку и запрыгивая в бричку.

Увидев, что Руфина — молча — делает Тобиасу реверанс, прежде чем тоже забраться в бричку, Софика успевает подумать, что мачехина кузина, должно быть, её — Софику, а не Руфину — отчитает за забытый реверанс. Думать об этом прямо сейчас определённо не хочется — нет никакого желания омрачать долгожданную конную прогулку грустными мыслями.

— Ну что вы! — улыбается Тобиас, когда забирается сам и жестом показывает кучеру трогаться. — Прекрасно представляю — для этого мне пришлось объясниться с вашей наставницей.

— И что же?! — Софика никак не может сдержать нетерпение и дождаться хотя бы того момента, когда здание ненавистного пансиона скроется из виду.

На лице Руфины мгновенно появляется то кислое выражение, без которого — Софика в этом убеждена — на неё обращало бы внимание гораздо большее количество молодых людей. В конце концов, пусть Руфина вовсе не хорошенькая куколка вроде Амальи, но она кажется весьма красивой, когда на лице её появляется улыбка или мечтательное выражение.

Руфина не любит Тобиаса, приходится напомнить себе Софике. А ещё она не любит, когда кто-то из её младших сестёр ведёт себя беспечно и недостойно. Только вот в это «недостойно» входит столько всяких мелочей, которые Софике никогда не удастся упомнить!.. Да и Тобиаса Софика склонна считать едва ли не самым порядочным из её кавалеров. Во всяком случае, из той их части, к которым она способна питать хотя бы толику симпатии.

Только вот... Как объяснить это Руфине, которая определённо не готова ничего слышать?

— Я, право слово, рад, что вы девушка, к которой я питаю симпатию и интерес, а не моя дочь! — усмехается Тобиас, глядя на Софику почти что с нежностью. — Мне кажется, будь вы ею, я бы давным-давно сошёл с ума от переживаний за вас и вашу репутацию!

Судя по лицу Руфины, слова Тобиаса ей совсем не нравятся. Понять бы ещё — почему. Кажется, Руфина и сама порой сходит с ума из-за беспокойства о Софике и её репутации.

— Я вполне примерная дочь! — возмущается Софика с гораздо меньшим пылом, чем если бы это действительно её задевало. — Я почти без споров согласилась променять свою свободу в деревне на этот ужасный пансион, никогда ему не грублю и даже ни разу не заснула на мессе!

Это правда. Пусть поведение Софики на мессах не всегда отличалась безупречностью, она ни разу ещё не заснула. Правда, однажды в голос расхохоталась, когда Гесим особенно уморительно корчил рожи, а ещё пару раз вместе с ним кидалась каштанами в прихожан (за эти проступки Гесим взял вину на себя, и Софике до сих пор бывало стыдно из-за этого его самопожертвования), но сна на мессе за ней никогда не наблюдалось (в отличие от Гесима или Амальи, которые не единожды умудрялись из-за этого свалиться со скамьи).

Отец обыкновенно бывал в ярости после чего-то подобного — пусть платил за эти выходки в основном Гесим, не способный даже в такие моменты удержаться от язвительных комментариев в адрес отца. Амалье и Софике обычно удавалось избежать этого гнева — не в последнюю очередь благодаря мачехе, обязательно (но не слишком строго) журившей их.

— Удивительный подвиг с вашей стороны! — мягко улыбается Тобиас. — Даже представить не могу, чтобы вы пошли ради меня на такие жертвы!

Софика решает пропустить эту реплику мимо ушей. Вместо этого она принимается расспрашивать Тобиаса о том, куда именно они едут. Оказывается, что в парк с другой стороны реки по сравнению с тем парком, где Софика с Руфиной, Гесимом и Джеком арендовала лодку для прогулки.

Софика про себя отмечает, что в таком случае — если они действительно будут неподалёку — у неё есть замечательная возможность увидеть дом Тобиаса несколько ближе. Мысль о том, что стоит придумать какой-нибудь способ, чтобы Тобиасу пришлось пригласить их хотя бы на пару мгновений в свой дом, не может отпустить Софику до тех самых пор, пока бричка не останавливается у чугунных ворот в парк.

Тобиас помогает вылезти из брички обеим сёстрам Траммо — Софика, задумавшись о способах проникновения в дом барона даже не спрыгивает с брички самостоятельно, что не слишком-то на неё похоже, а дожидается, когда Тобиас протягивает ей руку. Руфина же смотрит по сторонам почти испуганно и, кажется, едва заставляет себя вести почтительно.

Тобиас, поклонившись обеим сёстрам Траммо и извинившись за необходимость на мгновенье отойти, подходит к какому-то слуге — кажется, он однажды бывал у Тобиаса кучером. Рядом с этим слугой сейчас стоят три красивых лошади, одна вороная и две гнедых.

— Какой же он грубиян! Просто диву даюсь, что мадам Шенно ещё позволяет ему видеться с кем-то из девушек! — шепчет Руфина яростно на ухо Софике, в то мгновенье, когда они оказываются наедине. — Я обязательно пожалуюсь отцу, чтобы он написал мадам Шенно, что не следует отпускать тебя с бароном!

Софика бросает на неё удивлённый, непонимающий взгляд. По правде говоря, он ещё недостаточно отвлеклась от мыслей, как лучше всего пробраться в дом к Тобиасу, чтобы думать о чём-то ином всерьёз. Мысль о том, что Руфина может сделать так, чтобы Тобиас больше не имел возможности приглашать её ни на танцы, ни на подобные маленькие прогулки, отрезвляет Софику и пугает гораздо больше, чем следовало бы.

— Не смей! — говорит Софика так жёстко и холодно, что внезапно напоминает себе Гесима в моменты гнева. — Не смей ничего писать! Я тебе никогда в жизни не прощу, если ты это сделаешь!

Софика даже готова подговорить Амалью написать нечто такое, что выставит Руфину ревнивой и завистливой дурой, прибегнувшей к подлости, лишь бы не позволить сестре видеться с достойным человеком. Софика готова прибегнуть к методу, какой никогда не одобряла, и почти не пугается этого.

— Разве тебя не задели его слова? — в свою очередь удивляется Руфина, испуганно отшатываясь от сестры. — Про то, что твоё поведение далеко от идеала? Разве джентльмен имеет право говорить нечто подобное леди?

«Разве ты не плакала из-за него?» висит в воздухе, и Софика тут же смягчается, вспомнив, из-за чего именно Руфина стала столь негативно относиться к Тобиасу. У Руфины вполне есть причина дурно думать о нём, вдруг осознаёт Софика. И эта причина вовсе не в том, что мог бы сказать о ком-то из её кавалеров отец.

Руфина правда пытается заботиться о её благополучии. Не только о физическом. И не только о семейном, не только о том, как они будут выглядеть в глазах соседей. Софика не уверена, что отец способен на это. Он, конечно же, делает всё, чтобы его дети стали достойными людьми, только вот... Только вот Софика не уверена, что может простить ему излишнюю строгость к Гесиму.

— А разве он сказал хоть что-то, что должно было меня разозлить? — улыбается Софика, стараясь говорить мягче и ласковее. — Леди — быть может, и нет. Но я-то, кажется, далека от этого идеала, не правда ли?

Руфина не выглядит успокоенной. Напротив — она кажется ещё более встревоженной и напуганной. И чуточку осуждающей, если уж на то пошло. Софика боится, что снова вспылит, снова повысит на сестру голос и окончательно расстроит её. Но потерять Тобиаса сейчас... Сейчас — когда всё почти что налаживается после той злосчастной дуэли — Софика никак не может на это пойти, даже если придётся оклеветать для этого Руфину в глазах отца.

— Ты не должна терпеть, если что-то тебе не нравится в его речи или манерах, — замечает Руфина неуверенно, то ли боится, что Софика снова придёт в ярость, то ли опасается, что этот разговор может услышать Тобиас. — Ты всегда можешь рассказать об этом мне, отцу, мадам Шенно или мадам Траммо.

Софика кивает слишком поспешно, чтобы Руфина могла бы посчитать ответ удовлетворительным. Но Тобиас уже возвращается к ним — и Руфина замолкает на полуслове, неосознанно отвернувшись от него.

Сёстрам Траммо предлагается оседлать одну из гнедых лошадей и вороную — другую гнедую, ту что несколько покрупнее, берёт себе Тобиас. Софика тут же выбирает вороную — та смотрит на неё умными-умными тёмными глазами и кажется достаточно доброй, чтобы Софика тут же загорелась желанием забраться ей на спину. Что Софика и делает, не без помощи слуги, правда. По правде говоря, отмечает Софика, взгромоздиться куда-либо в длинном платье гораздо проблематичнее, чем в гесимовых бриджах и рубашке.

Руфина, слишком испуганная, чтобы было возможно заставить её сесть на лошадь, решает остаться в небольшой парковой беседке, где ожидают своих отцов, братьев или мужей другие дамы, не готовые опробовать себя в верховой езде. Дам этих не так уж много — по правде говоря, Софика насчитывает всего лишь десяток. И из них — не меньше половины таких же дебютанток, как и сёстры Траммо.

Платья у большинства из них тёмно-синие или коричневые того же покроя, что и у Софики с Руфиной. У взрослых же дам наряды кажутся более похожими на платья дебютанток для пикника. Взрослые дамы болтают между собой, не обращая никакого внимания на дебютанток, которые, должно быть, кажутся им малыми детьми, а дебютантки, кажется, стрекочут о кавалерах и балах. О чём ещё им думать?

Наряды у дам, всё же решившихся на прогулку, все, как один, похожи на те, в которые облачили сестёр Траммо — даже у тех, кому, на взгляд Софики, можно дать лет столько же, сколько и мачехиной кузине. И даже у тех, кого лошадь, кажется, выдерживает с большим трудом.

Софика про себя отмечает, что Руфина много теряет, отказываясь от верховой езды, но вслух решает не возражать — в конце концов, перспектива достаточно долгого, чтобы была возможность объясниться, отсутствия Руфины рядом кажется ей слишком уж соблазнительной, чтобы можно было от неё отказаться.

Кататься на лошади в дамском седле, впрочем, оказывается не слишком-то приятно — Софике определённо оно не нравится. Это, в конце концов, не слишком-то удобно. Сидя на лошади по-нормальному, так, как когда-то учил Софику Гесим, получить удовольствие от прогулки гораздо проще. Сейчас же Софику не покидает ощущение, что она вот-вот свалится и свернёт себе шею.

Впрочем, присутствие рядом Тобиаса, на скромный взгляд средней из сестёр Траммо, искупает некоторые неудобства, которые причиняет ужасное по своей конструкции дамское седло.

А уж особенно радует то, что он рассказывает ей своим мягким, глубоким голосом — о парке, в котором возможны конные прогулки (в других парках, помимо дворцового подобные прогулки категорически запрещены для большинства людей), о реке, которая когда-то была гораздо больше (и о том, что Тобиас застал эти времена), о приятных мелочах неподалёку (от магазинчика со сладостями до всяких музыкальных концертов, что здесь иногда проводятся).

Как раз незадолго до упоминании концертов они подъезжают к другим воротам, и Софике чудится в этом парке — и особенно воротах — что-то отдалённо знакомое. Словно бы она видит это место не совсем впервые. Впрочем, Софика тут же отвлекается на обогнавшую их с Тобиасом пару, разглядывая павлинье перо на шляпке проехавшей женщины.

Чуть позднее Тобиас показывает на высокий коричневый дом, рассказывая о том, что купил его спустя четыре года после смерти леди Евы, когда решил оставить сына проживать одного в поместье. Сюда, в этот парк, выходят окна кабинета и спальни Тобиаса — они расположены на третьем этаже, он показывает на них рукой, и Софика замечает стопку книг, лежащую прямо на подоконнике.

— Разве окна вашего дома не выходят на реку? — невольно удивляется Софика, не успев вовремя прикусить язычок. — По-моему, гораздо приятнее жить в комнатах, окна которых выходят на реку!

«Из моей комнаты дома был виден ручей» — хочется сказать Софике, но она этого не произносит, спохватившись. Руфине, например, не нравится вид на ручей. Она предпочитает жить прямо над комнатой отца и мачехи. А Амалье нравится жить над холлом — так, чтобы крайне легко было увидеть подходящих к дому гостей. И слава леди Серенне! Иначе Гесиму ни за что на свете не удавалось бы порой пробираться в дом незамеченным через окно в спальню Софики.

— Это так, но там обычно очень шумно по утрам, а я предпочитаю работать ночами и отходить ко сну порой позднее рассвета, — Софика думает, что не отказалась бы от такого режима работы и отдыха. К сожалению, мачехина кузина определённо не из тех людей, кто готов позволить нечто подобное. — К тому же, от них совсем недалеко до чёрного входа.

Софика прекрасно видит двери, на которые Тобиас показывает рукой. Довольно-таки добротные, резные, выкрашенные в тёмно-коричневый цвет. Софике нравятся. Дома, в деревне, всё гораздо более простенькое и бедное. Даже дом, в котором живёт семья Траммо А ведь у пастора Илмари Траммо — самый большой и добротный дом в деревне. Кажется, он строил его самостоятельно первые несколько лет после заключения брака с мамой. Насколько Софика знает, второй этаж был до конца готов в год её, Софики, рождения. А на третьем до сих пор располагается чердак — жить там зимой совсем невозможно.

— Какое досадное упущение, что нельзя заставить всех жить лишь по ночам, оставляя утро для сна! — шутливо сокрушается Софика. — А дом у вас весьма красивый!

И ужасно любопытно, как он выглядит изнутри. Настолько, что хочется прямо сейчас свалиться с лошади и сделать вид, что ей ужасно больно ходить. Останавливает Софику только... Да только то, пожалуй, что в таком случае с мачехиной кузины станется запретить ей с этого момента все встречи с Тобиасом — под непреклонными доводами Руфины, что обязательно всполошится сверх всякой меры.

Софика определённо не хочет создавать для себя эти трудности в этом деле. Не тогда, когда даже Руфина настроена ей мешать. Нет уж! Лучше придумать что-то другое, что-то — умнее, хитрее и безопаснее (способностью придумывать планы, в которые входил бы хоть один из пунктов, Софика обычно не славится). Что-то — что не поставит под угрозу её приятное времяпрепровождение.

— Должно быть, мне как-нибудь следует пригласить в гости вашего батюшку, чтобы он мог привести и вас, — замечает Тобиас задумчиво, и Софика дёргается от неожиданности. — Только скажите, когда он будет в городе — я слышал, у дебютанток дважды за лето назначается родительский день.

Отец, думается Софике, приедет в столицу ещё не скоро — мачехе, должно быть, нужна сейчас вся помощь и поддержка, которую могут ей обеспечить муж, сёстры и слуги. К тому же, не исключено, что отец окажется не в восторге от необходимости куда-нибудь брать с собой среднюю дочь. Мачеха, вероятно, может решиться на столь отчаянный поступок ради самой возможности порадовать одну из своих падчериц, но отец... Да никогда!

— Он ни за что на свете не возьмёт меня с собой! Тем более — к такой важной птице, как вы! — смеётся Софика, слишком обрадованная мыслью, что, возможно, напрашиваться в гости всеми окольными путями, что только могут прийти в её бестолковую головку, не придётся. — В детстве я обычно столь дурно вела себя в гостях, что он стал оставлять меня дома вместе с Гесимом!

Гесима, насколько Софика знает, перестали брать к кому-то в гости ещё до рождения Руфины — после того, как он до крови укусил соседского мальчишку за какие-то не слишком вежливые слова. Гесим лет до десяти предпочитал решать любые проблемы зубами и кулаками, не вслушиваясь ни в какие доводы о пользе мирного урегулирования конфликтов.

Софика обыкновенно в гостях была чуточку более доброжелательна к другим детям, нежели её любимый брат (особенно, если приходилось общаться только с девчонками, которых она чаще всего считала зазорным дёргать за юбки или косички без достаточного на это повода), но зато чересчур любопытна ко всяким безделушкам, которых у брелиакцев обыкновенно было немного. О том, что безделушки в свою очередь имеют обыкновение легко ломаться под проворными детскими пальчиками, Софика поняла достаточно рано.

Обыкновенно послушная и покорная родителям Руфина, следует заметить, в детстве тоже не отличалась безупречным поведением в гостях — слишком уж легко её было обидеть, и, всякий раз, когда это случалось, она разражалась таким громким и пронзительным плачем, что её тоже вскоре перестали брать в гости в семьи, в которых росли особенно шаловливые мальчишки.

Идеал поведения в гостях в их семье, несомненно, в нежном детском возрасте демонстрировала только Амалья, не позволявшая себе не только трогать что-либо без разрешения и перебивать разговаривающих взрослых, но даже реветь в голос, если её кто-то обидел, а только прибегавшая к мачехе за утешением и тихонько-тихонько хныкавшая. Достаточно очевидно, чтобы быть способной вызвать у взрослых жалость, но недостаточно долго и оглушающе, чтобы вызывать раздражение.

Софика почти с удивлением замечает, что сейчас театральность Амальи её почти не раздражает. Хотя после происшествия с Жюли Софике следует злиться на младшую сестру.

Так что, нет ничего удивительного, что отец до сих пор считает лишь младшую — сейчас правильнее сказать «третью» — дочь достойной визитов к сколько-нибудь уважаемым особам. Софику он, должно быть, согласится взять лишь принести визит какой-нибудь старомодной тётушке-соседке, у которой дома едва ли есть что-то, что можно сломать или уронить.

— Признаться, я был бы не прочь, если бы вы дурно вели себя у меня в гостях, — замечает Тобиас, и Софике кажется, что от его мягких интонаций у неё пробегают по спине мурашки, а щёки становятся пунцовыми от смущения.

Тобиас открыто и прямо смотрит на Софику почти тем же взглядом, что смотрит тайком Гесим, что отчего-то не решается глядеть на неё так при всех — осознание этого пронзает какой-то странной, едва уловимой и почти стыдной догадкой, но Софика отмахивается от неё, словно от назойливой мухи.

— Да ну вас! — хихикает Софика, пытаясь сбросить с себя едва ли уместное смущение. — Я не настолько обворожительна, как вы пытаетесь мне показать, чтобы вы действительно желали увидеть моё дурное поведение!

Глупо, чувствовать себя так неловко от вполне безобидного замечания, напоминает себе Софика.

Глупо и дурно. Не стоит смущаться от чьих-то слов, пусть лучше смущается тот, кто эти слова произносит — эту мысль Софике подкидывает вместе с очередным необыкновенным букетом граф Уильям, без которого уже невозможно представить этого лета. Мысль эта прорастает в душе Софики так скоро, будто бы всегда ей принадлежала. По правде говоря, не только она — все замечания Уильяма удивительно точно ложатся в Софикино сознание и определённо не желают его покидать.

Должно быть, пройдёт совсем немного времени, прежде чем Руфина невзлюбит графа Уильяма гораздо больше, чем Тобиаса. Кто вообще, помимо Уильяма, способен лелеять в душе убеждение, что Софике не достаёт наплевательского отношения к общественным нормам?.. Разве что Гесим, которого, несмотря на все его академические успехи, деревенские считают паршивой овцой в стаде пастора Траммо.

Руфина, вероятно, будет в ярости, если увидит хотя бы одно письмецо из тех, что потом приходится греть над свечой, чтобы прочесть то, что Уильям действительно ей пишет. Подобные письма со вчерашнего дня приходится тайком читать в комнате для умывания, где Софика теперь задерживается несколько дольше обычного.

Это вот-вот начнёт Руфину настораживать.

Граф Уильям, вероятно, и должен настораживать более-менее здравомыслящих барышень вроде Руфины, Амальи или Констанции, к которым Софика совсем не склонна себя относить. И всё же она вполне уверена, что и сама ни за что на свете не согласится выйти за него замуж, даже если он ей это предложит, что едва ли может быть близким к жизни.

Уильям, на взгляд Софики, не относится к тем мужчинам, за которых можно выходить замуж. Каковой бы силой не обладало его обаяние. С подобными мужчинами, думает она, вполне можно позволить себе дружеское общение или даже открытый флирт, но едва ли — что-то большее.

От одного присутствия Уильяма порой приятно сжимается сердце, но едва ли это радостное волнение может говорить о чём-то достаточно серьёзном. Оно, думается Софике Траммо, скорее говорит о предвкушении чего-то лёгкого, беспечного и возможно капельку дурного, чем о каких-либо чувствах.

Тобиас же... При мыслях о Тобиаса у Софики в последнее время всё чаще кружится голова, что кажется ей вполне достойной причиной, чтобы задерживать свой взгляд на его букетах и записках чуточку подольше и улыбаться тайком при мысли о предстоящей встрече или обещанном танце. Руфина может думать о бароне Сиенаре всё, что её душеньке угодно, но Софика убеждена, что едва ли можно найти в столице человека более порядочного, чем Тобиас.

— Если ваши слова правда, обещаю обязательно когда-нибудь это сделать! — добавляет чуть позднее Софика сквозь прикрытое смехом смущение и несколько нервно пожимает плечом. — И всё же, не уверена, что вам понравится. Я могу быть весьма капризной и невоспитанной.

— И своевольной, вы забыли упомянуть, — как-то слишком уж тепло улыбается Тобиас, словно это не кажется ему хоть какой-то проблемой. — Отродясь не видал столь своевольной девушки, Софика. И отродясь не чувствовал такой потребности на ком-то жениться.

Софике кажется, что краска снова приливает к её щекам. Она вновь чувствует себя совершенно беспомощной, ошарашенной и ужасно взволнованной. И несколько счастливой. Вполне достаточно счастливой для того, чтобы взглянуть Тобиасу в глаза и попытаться угадать, являются ли правдой его слова.

— Даже на леди Еве? — Софика не вполне уверена, что стоит это спрашивать, но слова сами срываются у неё с губ.

Софика, по правде говоря, уже не может представить, каким бы было лето её дебюта, если бы между ней и Тобиасом не стоял извечный призрак идеальной жены и матери леди Евы, которую, кажется, боготворил любой, кто хотя бы раз с ней встречался — даже Уильям, которого Софика не может заподозрить в излишней любви к идеальным, благовоспитанным леди.

И Софике едва ли хочется пытаться выдержать в глазах Тобиаса конкуренцию с безупречным, идеальным призраком женщины, которой даже не встречала. Софике вполне довольно того, что Гесим иногда, будучи сильно пьяным, замечает, что она улыбается почти так же, как улыбалась когда-то их покойница-мать.

Быть может, от этого Софика Траммо терпеть не может идеалы?.. Оттого, что они появляются в сознании других людей, вероятно, обличённые в гораздо более идеальные формы, нежели при жизни, и мешают жить тем, кто едва ли сумеет приблизиться за всю свою жизнь к чему-то подобному.

— Тем более — на леди Еве, — уверенно произносит Тобиас, и призрак леди Евы разбивается в голове Софики на мелкие осколки от его тона. — Брак... не был счастливым для нас обоих. Быть может, по моей вине.

Слышать эти слова Софике Траммо приятно настолько, что она готова счастливо улыбаться весь оставшийся день, даже если мачехина кузина заставит её вышить ещё пару платков, которые непременно придётся отправить в печку.

Софика чуть смущённо думает, что это, должно быть, нехорошо — радоваться чьему-то несчастливому браку. Особенно — если этот человек ей не совсем безразличен. А ещё — что Руфина непременно отчитает её, если Софика будет прыгать от счастья по возращении в пансион и позабудет обо всём как минимум до следующего приглашения.

Но призрак леди Евы исчезает из её головы, и, кажется, ничто больше не способно отягощать беспечную жизнь Софики Траммо. Во всяком случае — сейчас, пока они неторопливо едут по этому парку, вдали от Руфины, отца, мачехиной кузины и любого, кто способен им помешать.

— Вы её не любили? — спрашивает Софика почти испуганно, и тут же ругает себя за этот испуг.

Софика до дрожи в сердце надеется, что — нет. Не любил. Что леди Ева была лишь ошибкой, страницей в жизни Тобиаса, которую он и рад скорее перелистнуть. Что в леди Еве было что-то, за что можно было не питать к ней пылких чувств, быть несчастливым в браке с нею.

Ей безумно хочется, чтобы Тобиас не любил покойную леди Еву. Чтобы при упоминании о ней не вспоминал ни её улыбки, ни тёмных волос, ни голоса — должно быть, непременно нежного и ласкового, как и подобает истинной леди, — ни непременно нежных рук...

Хочется знать, что Тобиас относился к леди Еве иначе, чем пастор Илмари Траммо относился к своей первой жене Матильде. Софика никак не может понять, отчего это вдруг так важно для неё.

— Я едва ли любил кого-либо, помимо сестры и сына, Софика, — говорит Тобиас так серьёзно, что Софика не знает, стоит ли ей испугаться или смутиться его тону. — Должно быть, это дурно с моей стороны и звучит не слишком красиво, учитывая то, что я делал вам предложение.

И этих слов ей вполне достаточно, чтобы вновь ощущать себя иррационально, неправильно счастливой. Настолько — что, кажется, сейчас её вот-вот покинут все мысли вообще. Не только здравые, но и те глупости, которые то и дело теплятся в её не слишком-то умной голове.

— Мне было бы тяжело думать, что вы её любили, — почти шепчет доверительно своё признание Софика, заметив, что они, сделав круг по парку, уже подъезжают к беседке, в которой оставлена Руфина.

Руфина с готовностью подскакивает со своего места и почти бежит к ним. Выражение на её побледневшем, почти посеревшем лице весьма взволнованное и словно бы виноватое — должно быть, решает Софика, злится на себя за то, что не решилась сопровождать сестру в прогулке с мужчиной, которого считает не вполне достойным права ухаживать за добропорядочной брелиакенкой.

Тобиас, разумеется, помогает Софике спешиться, когда они подъезжают достаточно близко. Довольно легко помогает, надо заметить. Словно всё, чему он посвящает жизнь, это помощь дамам в схождении на землю.

Софике же доставляет большое неудобство необходимость сдерживать себя от слишком глупых и счастливых улыбок, что могут заставить Руфину забеспокоиться ещё больше.

— Выяснилось, что я терпеть не могу дамские сёдла! — довольно-таки бодро смеётся Софика, стараясь выдать своё, возможно, чрезмерное возбуждение за смех от очередной неловкости.

Руфина от этого не становится менее взволнованной или настороженной, а вот на лице у Тобиаса словно появляется смущение, которого Софике трудно было от него ожидать.

— Мы могли бы выбраться на прогулку, подобную этой, дня через три, — мягко предлагает Тобиас. — Необязательно на конную — можно покататься на лодке, сходить на выставку или в один из музеев. Я буду рад провести с вами время в любом месте, в котором вы того захотите.

Возможность ещё разок не просто выбраться из-под опеки мачехиной кузины вместе с приятным ей кавалером, но и, возможно, увидеть дом Тобиаса ещё чуточку ближе, представляется Софике настолько удачной и замечательной, что она — в очередной раз за сегодняшнее утро — просто теряет голову от восторга.

Софика уже поворачивается к Тобиасу и раскрывает рот, чтобы сказать, что она с радостью будет ждать его через три дня на, например, прогулку в лодке по реке или пикник с сэндвичами и пирожками под каким-нибудь раскидистым деревом, или чаепитие в каком-нибудь пристойном, добропорядочном заведении, против которого не будет возражать даже мымра вроде мачехиной кузины, когда Руфина хватает её за руку.

— Через три дня не получится! — то, каким сильным является Руфинино волнение, выдаёт не только тот факт, что голос у неё дрожит от возмущения, но и то, что она позволяет себе повысить голос на сестру в чьём-то присутствии. — Через три дня — родительский день! Отец приедет! Софика! Только не говори, что ты об этом забыла!

Софика в первый миг не может понять, о чём именно речь. Когда до неё, наконец, доходит (и всё-таки Софика не уверена, что слышит об этом мероприятии не впервые), разочарованию её нет предела. Не из-за Тобиаса, разумеется, с которым она ещё успеет сходить куда угодно до конца лета. Да и дом Тобиаса, должно быть, ещё удастся увидеть, особенно учитывая его искреннее желание её пригласить.

Из-за Гесима, который, должно быть, снова схватится за бутылку, стоит ему только пересечься с отцом. Из-за Гесима, который опять будет чересчур задумчив и вместе с тем яростно красноречив. Из-за Гесима, взгляд которого снова станет больным и колким, злым, словно у смертельно раненого зверя.

Софикино сердце почти пронзает болью при мысли о том, как будет себя чувствовать её любимый брат. Снова. Будто бы недостаточно того, что он совершенно исхудал, того, что он несёт какую-то совершенную чушь о готовности сделать нечто, за что его не простят, того, что он прикладывается к горячительным напиткам всякий раз, когда разговор с отцом перерастает в яростную, подобную даже не драке — войне, ссору. Софика почти готова желать, чтобы отец не приезжал никогда-никогда — только бы не видеть в глазах брата этой больной ярости.

Разочарование, должно быть, весьма полно отражается на её лице, чтобы Руфина, кажется, действительно ждавшая встречи с отцом, возмущённо всплеснула руками, а Тобиас, вероятно, принявший эту эмоцию на свой счёт и то, что их очередная прогулка может не состояться, улыбнулся ещё теплее и мягче прежнего.

— Лучше пригласите меня, скажем, на вальс или на ещё один котильон на ближайший бал! — заставляет себя улыбнуться как можно бодрее Софика, снова выпрямившая спину почти до хруста и боли. — У меня остались нерасписанными два танца — я хотела оставить один из них для вас!

Руфина бросает на Софику укоризненный взгляд, но всё же молчит, вероятно, решив не портить и без того хрупкого спокойствия сестры. Софика с каким-то злорадством думает, что правильно — если хоть кто-то из сестёр упомянет о её недостойном поведение в ближайшую неделю, она определённо не станет это терпеть с благодушием, в котором пребывала в последнее время.

— Могу я рассчитывать сразу на оба? — интересуется Тобиас, должно быть, окончательно разбивая в дребезги свою репутацию в глазах Руфины.

Софика отвечает ему кивком и вполне благосклонной улыбкой.

— Вставай же скорее! — слышит Софика сквозь сон знакомый голос и, пробурчав о своём недовольстве сложившейся ситуацией, накрывается одеялом с головой в желании поспать ещё хоть чуточку.

Софике в этот момент снится поистине чудесный сон — жизнь в каком-то загородном поместье одновременно с Гесимом, Тобиасом, Джеком и Уильямом, которые даже каким-то образом умудряются уживаться вместе практически без драк и потасовок. Так что нет ровным счётом ничего удивительного в том, что она совершенно не горит желанием этот сон прерывать — всё-таки, даже столь самонадеянная особа как Софика Траммо не будет уверена, что этих четверых мужчин реально собрать всех вместе без споров и увечий.

От Софики, надо заметить, почему-то совершенно не спешат отстать — напротив, начинают довольно-таки варварски трясти её за плечо, не обращая ровным счётом никакого внимания на все попытки отмахнуться. Софике не помогает даже одеяло — его совершенно безжалостно сдёргивают с неё, прежде чем снова продолжить трясти за плечо.

Это обстоятельство, стоит признать, оказывает на Софику желаемый эффект — продолжать спать со сдёрнутым одеялом не слишком-то приятно. Особенно — если тебя продолжают трясти. Как бы ещё этому противному варвару не пришло в голову вылить на неё стакан воды!..

Когда Софика — неохотно, конечно же — открывает глаза и сбрасывает с плеча сжимавшую его руку, она видит, что Руфина — уже одетая и аккуратно причёсанная (отчего-то она надевает самое скромное своё платье, украшенное лишь полоской самодельного кружева на воротнике, и заплетает себе две косички, каких не носит с момента первого бала) — возвышается над её кроватью.

Взгляд у Руфины донельзя серьёзный, если не сказать — суровый. Это просто не может оставить кого-то полностью равнодушным! Не сказать, что это действует на Софику так, как, должно быть, хочется Руфине — Софике вовсе не хочется поспешно вскакивать и торопливо приводить себя в порядок, как, возможно, захотелось бы, если бы взгляд у Руфины был сочувственный или ласковый (и Софика несколько некстати вспоминает, что мачеха всегда подбиралась к ней или к Гесиму с лаской и нежностью, если необходимо было чего-то добиться).

В сложившихся же обстоятельствах — сочетающих в себе неприятное пробуждение и неприятно суровый взгляд — Софика, несколько приподнявшись на постели, рывком возвращает на место отобранное одеяло, заворачивается в него и показывает своей старшей сестрице язык.

Руфина только всплёскивает руками и обессиленно опускается на свою кровать, обиженно надув губы и нахмурив брови так забавно, что Софика просто никак не может удержаться от совершенно неприличного приступа хохота. Стоит признать, что Софика, пожалуй, не особенно пытается сдерживаться. В конце концов, кого ей стыдиться здесь? Сестёр?

Свою младшую сестру Амалью в комнате Софика замечает не сразу — та вертится перед зеркалом, что находится за спиной Софики. Лишь когда щёлкают по полу каблучки модных Амальиных сапожек Софика поворачивается на другой бок и видит в общей спальне ещё одну свою сестру.

Амалья головы к Софике не поворачивает — впрочем, едва ли ей это нужно по-настоящему, чтобы понять, что происходит. В конце концов, должно быть, Амалье и без того прекрасно видно, что происходит за её спиной. Не просто же так она способна вертеться перед зеркалом часами!

— Сегодня — родительский день, если ты не забыла! — издевательски бодро замечает Амалья (Софика с детства завидует этой её способности подниматься с постели совершенно бодрой и довольной жизнью самым ранним утром), прикладывая к своим волосам то одну, то другую ленту, из которых, кажется, никак не может выбрать подходящуюю. — Отец приехал, и через полчаса поведёт нас прогуляться в парк. Так что собирайся быстрее, будь добра.

Ленты у Амальи в кои-то веки совершенно белые. Совсем не такие, какие обычно покупает мачеха. Зато, кажется, подобные разрешает ей взять мачехина кузина. Софика не уверена, что отец сочтёт это обстоятельство хоть сколько-нибудь важным (отправлял же он однажды в школу Руфину с голубыми лентами в косах, а Амалью — с розовыми).

Зато этому обстоятельству обязательно придаст значение Руфина, когда перестанет дуться на показавшую ей язык Софику и разглядит цвет лент другой своей сестры, поведению которой тоже «определённо стоит уделить внимание».

Различаются ленты лишь шириной — одна из них, кажется, вполне могла бы стать пояском для детского платьица, а вторая совершенно обычная, как все другие ленты сестёр Траммо. Амалья, кажется, собирается повязать ленту надо лбом, а не заплетать косы, которых не плетёт уже лет семь. Мачеха разрешает Амалье носить волосы распущенными (при условии, что они не будут слишком уж длинными), как разрешается большинству девочек и совсем юных девушек в Мейлге.

Софика — она вполне готова озвучить свои настоящие мысли, если спорящие сёстры потребуют её высказать собственное мнение — считает, что белый цвет Амалье (как и голубой, и розовый, и кремовый) бесспорно к лицу. И если уж Амалья предпочитает носить белое — это совершенно точно её личное дело. Тем более, что белый цвет не подходит разве что для балов и свадеб. За прогулку в парке с белыми лентами или даже в белом платье Амалью не сумеет осудить даже самый ревностный сторонник моральных ценностей.

Сама Софика предпочла бы поваляться в кровати подольше — и, быть может, тайком выбраться в квартирку Гесима, чтобы повидать его и Джека. Не то чтобы её кто-то спрашивает о предпочтениях. В этом ужасном пансионе, вдали от мачехи и Гесима, её желаниями крайне редко интересуются. А если и спрашивают, то разве что о цвете лент или ботинок, но никогда — о мечтах или стремлениях.

— Мне обязательно вылезать из постели? — театрально стонет Софика, откидываясь на подушку. — Может быть, скажете нашей неуважаемой мымре, что я заболела и не могу никуда пойти?

Это даже кажется ей в первое мгновенье вполне неплохой идеей — в конце концов, это избавит её от необходимости до конца просыпаться в такое замечательное утро, избавленное от всех остальных приёмов, обязанностей и уроков. А позднее — подарит прекрасную возможность пробраться к Гесиму и Джеку в ту небольшую квартирку на чердаке. Может быть, даже возможность пробраться туда безнаказанно. Ибо Софике определённо не хочется оказаться на месте Жюли.

— Имей совесть, Софика. Тебя и так не будили на завтрак! — безжалостно отрезает Амалья, с сожалением оставляя в сторону подаренные мачехиной кузиной небольшие аккуратные серёжки и прикрывая недавно проколотые уши волосами. — И ты никак не можешь сейчас заболеть, разве только «женским делом», но это было бы слишком заметно для тётушки и служанок! Завтра вечером будет наш седьмой бал, а ведь на нём всех дебютанток представляют королеве!

Манипуляции Амальи с волосами не остаются незамеченными Руфиной, и её и без того бледное лицо несколько искажается явным осуждением. Амалья на это никакого внимания не обращает. Ей, кажется, совершенно безразлично, что именно думает о ней Руфина. И вполне возможно в этом безразличии нет ни грамма наигранности или лицемерия.

Софика тяжело вздыхает, всем своим видом стараясь показать, что именно она думает о ранних подъёмах (и это, пожалуй, вполне совпадает с теми словами, которым иногда в детстве учил её Гесим и которые ей строго запрещали произносить родители) и стаскивает с себя ночную рубашку, чтобы натянуть взамен неё уже оставленные на изножье кровати нижнюю сорочку, коротенькие панталоны и заштопанные (должно быть, Руфиной) клетчатые синие чулки.

Софика хватает с прикроватной тумбочки гребень и, расплетя торопливо ночную косу, проводится им несколько раз по волосам. Стоит ли сегодня скреплять заплетённые волосы узлом на затылке или можно обойтись двумя простыми косичками?.. Вопрос мучает Софику почти полминуты, прежде чем она решает, что не следует сегодня городить причёску взрослой барышни.

— Тебе, кстати надлежит надеть это короткое платье, — кривится Амалья почти брезгливо, с неудовольствием разглядывая уже припасённый для прогулки в парке с отцом наряд. — На родительские дни всегда следует надевать ту же одежду, что носится в пансионе. Кстати, я припасла для тебя самые длинные алые ленты, которые нашла здесь! Вплети в косы их! Они будут смотреться гораздо лучше!

Софика про себя отмечает, что, должно быть, красные ленты с её тускло-розовым платьем действительно будут смотреться куда лучше обычных, жёлтых. Впрочем, забота от Амальи выглядит, пожалуй, куда более странно, чем от Руфины — опыт Софики подсказывает ей, что Амалья никому не помогает просто так. Впрочем, не отказываться же от этой помощи!

Руфина неодобрительно сопит, показывая всё своё отношение к ситуации совершенно ясно без всяких слов, но Софика всё же решает вплести в косы алые ленты. Они — Амалья с улыбкой кладёт их на изножье Софикиной кровати — чуть шире и длиннее обычных Софикиных лент, и их получится завязать пышными бантами, что можно счесть весьма неплохим украшением.

Софика так и поступает — она садится, поджимая ноги под себя и, напоследок проведя по волосам гребнем, принимается заплетать косы. Получается не то чтобы совсем быстро, но Софика определённо не желает причёсываться вновь — лучше уж сразу заплести поаккуратнее, чем тратить время на исправление своей небрежности или выслушивать от отца нравоучения о необходимости опрятности для юной девушки, желающей хоть за кого-нибудь выйти замуж.

— Нас и без того представили королеве! — хмыкает Софика, как только завязывает второй алый бант, и нехотя слезает с кровати, чтобы взять пять коротеньких, даже чуть выше колена, нижних юбок, на которые весьма вовремя кивает Руфина. — В тот раз, когда Тобиас водил нас в театр, если тебе изменяет память. А затем нас представляли ещё на чаепитии у кронпринцессы.

Две нижние юбки совсем тонкие, полупрозрачные, почти невесомые. Их надлежит надевать первыми. От них ни тепла, ни объёма, думается Софике, однако они весьма приятны на ощупь, что отчего-то кажется средней из сестёр Траммо весьма забавным. Ещё три юбки — из шуршащей белой тафты. Руфина зачем-то поспешно напоминает, что из-под платья ни в коем случае не должно торчать края нижних юбок. Даже столь богатых и красивых. Как будто её младшая сестра только и ждёт случая показать кому-то свои нижние юбки!..

Впрочем, одёргивает себя Софика, Руфина ведь видела тот танец-скачку с Джеком во дворе особняка. Немудрено, что она готова подозревать Софику в самом худшем нарушении приличий, какое только возможно предположить в барышне семнадцати лет, что выросла в достойной семье. То, что выходок у Софики несколько больше, и некоторые из них вовсе не столь невинны, как прыжки по лужам в бальном платье, вероятно, не следует упоминать без особой необходимости. Да и в случае острой необходимости их тоже упоминать не стоит.

Как только Софика поправляет верхнюю из нижних юбок, Руфина протягивает ей платье — его Софика надевает практически с радостью и одёргивает подол так, чтобы не было видно нижних юбок — и опостылевший передник — без которого Софика вполне способна обойтись. Фартук — неотъемлемая часть этого наряда, и это единственное, что раздражает среднюю из сестёр Траммо в платье-наказании.

Впрочем, Руфина и со своим простеньким тёмно-серым платьем носит передник, без которого ей вполне разрешено появляться на улице. Передник у Руфины почти столь же простенький, как и у Софики. Разве что гораздо длиннее и не кажется таким застиранным и древним. Софика однако убеждена, что дело скорее в том, что Руфина в целом гораздо аккуратнее относится к своим вещам, нежели в настоящем возрасте передников.

— Весьма... любопытно, что ты называешь барона Сиенара по имени! — глупо хихикает Амалья, прикрывая рот ладошкой. — Наводит на... определённые мысли. Он ещё не делал тебе предложения руки и сердца? Впрочем, это совершенно неважно — уже представленные ранее королеве девушки подходят к ней отдельно, и им дозволяется перекусить вместе с младшими фрейлинами.

Должно быть, это весьма важно. Софика в этом почти уверена — перекус отдельно от других дебютанток, вместе с младшими фрейлинами королевы или кронпринцессы просто не может быть неважным. Однако это, вероятно, будет ужасно скучно — едва ли дебютанткам дадут возможность поговорить с младшими фрейлинами. Скорее уж снабдят огромным перечнем правил и строгих запретов — что даже дышать будет нельзя.

На Амалье, вопреки обыкновению (она даже в пансионе теперь носит вещи из чрезмерно дорогих тканей, что злит иногда Руфину) — простенькое лазурно-голубое платьице с не слишком роскошными, но старательно накрахмаленными кружевами, что пришиты лишь на воротнике, манжетах и подоле. В этом платьице весьма свободного покроя Амалья хотя бы кажется младшей из сестёр. Не то что в платьях дебютанток, в которых Амалья выглядит несколько старше своих лет.

При отце она и хочет выглядеть самой младшей, догадывается Софика. Это всегда служило Амалье хорошую службу. С самых ранних лет — когда Амалье доставались кусочек ягодного пирога побольше (и обязательно с вишенкой), кукла понаряднее или школьная сумка для книжек получше. Софике даже на мгновенье становится завидно, что ей самой удалось побыть самой младшей всего-то на недельку больше, чем год.

Впрочем, теперь самой младшей из детей пастора Траммо является родившаяся недавно Фиалочка — так что, Амалье определённо осталось совсем недолго наслаждаться своим... превосходством в глазах отца и мачехи. Должно быть, до тех пор, пока Фиалочка не начнёт ползать.

Подумав немного, Амалья (Софике кажется, что она видит на хорошеньком личике Амальи весь мыслительный процесс) тоже достаёт из своего шкафа передник — праздничный, кружевной, накрахмаленный. Всего у Амальи, насколько Софика помнит, шесть передников — один кружевной белый, один кружевной чёрный, два белых передника с оборками и два передника с цветочной вышивкой по краям. Все они смотрятся гораздо более богато, чем у старших сестёр Траммо.

Амалья, как и следует ожидать, смотрится в своей одежде настоящей барышней — юной дворянкой из тех, у которых есть несколько нянь и гувернанток, которые даже в детстве несколько раз в день меняют платья и которые посещают детские балы с тех пор, как им исполняется семь лет.

У Констанции и Арабеллы, кажется, было именно такое детство, и иногда у Амальи от их рассказов загораются восторгом и завистью глаза. Софика не уверена, что их детству можно хоть в чём-то позавидовать.

Софика присаживается к себе на кровать, чтобы надеть и зашнуровать ботинки. Кажется, это последнее, что она должна надеть. Ведь не нужно брать с собой что-нибудь ещё?..

— И всё-таки я против того, что ты теперь носишь серьги, как... — слышит Софика укоризненные нотки в голосе Руфины и поднимает голову.

Руфина стоит ближе к Амалье, чем стояла некоторое время назад, её руки скрещены на груди, а на лице — то неодобрительное и несколько высокомерное выражение. Руфина, полностью уверенная в собственной правоте — что может быть хуже? Софика убеждена, что сама бы обязательно вспылила, если бы Руфина сейчас обратилась таким тоном к ней самой.

Серёжки — единственные у Амальи — аккуратные, маленькие, с крошечными жемчужинками, смотрятся на Амалье вполне неплохо. Это совсем не те громоздкие и неудобные серьги, что носят взрослые, замужние дамы — украшенные россыпью массивных камней и сверкающие на солнце. Подобные небольшие серёжки надевают и другие девочки в пансионе — те же Констанция или Татьяна, кого уж точно не заподозрить в дурном поведении.

Софика, по правде говоря, не понимает недовольства Руфины. Куда больше внимания, должно быть, заслуживает тот факт, что на одном ботинке Софики несколько протёрлась кожа. Или что один бант у Софики получился несколько больше второго. Ой, да что угодно заслуживает больше внимания, чем проколотые недавно уши Амальи и аккуратные едва заметные серёжки!

— Как кто? — прерывает Руфину Амалья с таким оскорблением в голосе, что Софике хочется держаться от сестёр как можно дальше на ближайшие несколько часов. — Ну же! Скажи! Говори!

Лицо у Амальи в один миг становится непривычно серьёзным и даже злым. С него словно слетает то детское, милое и нежное выражение, которое Амалья предпочитает на него напускать. Амалья вдруг кажется Софике непривычно взрослой и даже жёсткой. И в чертах её чудится нечто похожее на Гесима.

— Как хефрианка! — наконец, находится с ответом Руфина. — Не понимаю вообще, отчего тебе даже дома дозволяется носить одежду, что совершенно не пристала брелиакенкам!

Брелиакцам и в особенности брелиакенкам следует одеваться скромно и опрятно, чтобы не позволять тщеславию проникать в душу и отравлять её — кажется, как-то так звучит один из постулатов. Замужним брелиакенкам в свою очередь желательно покрывать волосы (и пусть большинство женщин в деревне скрывает их полностью под белыми покрывалами, некоторые, в том числе мачеха Софики, носят расшитые узорами сетки для волос или весьма строгого вида шляпки, открывая чужим взорам хотя бы некоторые пряди).

Брелиакским девушкам же надлежит быть особенно аккуратными и скромными в одежде, не дозволять себе любых вольностей, избегать дорогих тканей (хотя дозволяется использование кружева или оборок), открытых плеч и рук, носить не слишком привлекающие взгляды причёски и избегать любых украшений, кроме памятных кулонов или живых цветов.

Софика думает — но отчего-то не решается произносить свою мысль вслух, — что Руфина и сама бывает замечена в отступлении от этого правила, а значит — не имеет никакого права пенять на это Амалье. Если уж Руфине хочется порой городить какой-то ужас у себя на голове, то нет ничего удивительного в желании Амальи носить серёжки или дорогие ткани.

Софика замечает, что на лицо её сестры Амальи после слов о том, что она похожа своей тягой к роскоши, на хефрианку, возвращается старое расслабленное, невинное выражение, разве что во взгляде её теперь явственно заметно высокомерное, почти обидное снисхождение. Снисхождение это, кажется Софике, с каждым днём появляется на миловидном личике Амальи всё чаще и чаще. И в этом определённо нет ничего хорошего.

— Ты просто завидуешь! — пожимает плечами Амалья и усмехается, последний раз оправляя перед зеркалом повязанные белой лентой волосы, прежде чем повернуться к выходу из общей спальни. — Что мне — или Софике с Гесимом — всегда уделялось куда больше внимания, чем тебе. К тому же, ты совершенная дурнушка, и никто, даже папенька с маменькой, не видит смысла тебя наряжать.

Если не вмешаться сейчас, то, должно быть, Руфина ведь может и не сдержаться, и расквасить — вполне заслуженно, признаёт Софика — младшей сестрице нос. Это, разумеется, спровоцирует недовольство мачехиной кузина — да и отца тоже — Руфиной, что едва ли может хорошо сказаться на дальнейших отношениях сестёр Траммо — ведь и Руфина, и Амалья совершенно точно попытаются призвать Софику в качестве свидетеля собственной правоты.

Секунду спустя, когда выражение шока исчезает с лица Руфины, а губы её начинают подрагивать, Софика признаёт собственную неправоту — Руфина навряд ли может расквасить Амалье нос, даже если та того определённо заслуживает. Нет уж. Руфина скорее разрыдается, повалится ничком на кровать и твёрдо решит никуда не выходить из спальни до скончания века.

— Так я ведь тоже не красавица, Амалья! — зачем-то хихикает Софика, предупреждая готовый вырваться из груди Руфины всхлип. — А кавалеров у меня, всё ж, побольше твоего!

Руфина только открывает рот и, так ничего и не сказав, захлопывает его обратно. Софика видит благодарность и почти обидное удивление в её глазах. Амалья, должно быть, не найдясь с ответом, горделиво задирает носик и выскальзывает за дверь общей спальни, показательно тихо прикрывая за собой дверь. Софику это раздражает гораздо больше, чем если бы дверь громко хлопнула.

— Не вздумай реветь из-за её подколок! — тут же преувеличенно бодро обращается Софика к Руфине. — Ты ведь знаешь, что не меньше трети платьев, что носила дома Амалья, должны были достаться тебе, но были ей нагло выпрошены у отца и мачехи! Так что, как минимум один из её доводов насквозь лжив!

Софика хватается за ручку двери, окидывает комнату рассеянным взглядом и выходит в коридор. Руфина следует за ней почти мгновенно и аккуратно затворяет дверь, словно та развалится от одного хлопка. Амалья, как и следовало ожидать, ещё не успевает далеко уйти — она уже спускается по лестнице, но Софике не доставляет никакого труда довольно-таки быстро её догнать.

Софика сбегает вниз по лестнице и почти прижимается носом к узкому окошечку рядом со входной дверью. Разочарование от того, что отца ещё нет — или же его не видно — не успевает заполнить её душу — Софика успевает наткнуться взглядом на букет из маков и крупных жёлтых роз, повязанный жёлтой хлопковой лентой, ужасно похожей на те, что вплетаются в Софикины косы.

— Папенька сейчас пьёт чай с тётушкой в её кабинете, насколько мне известно, — усмехается Амалья, снова говоря тем своим нежным голосом, что неизменно производит впечатление на всех взрослых вокруг. — Вероятно, нам стоит пройти туда, а не выбегать без разрешения во двор. Остальные девочки уже отправились на прогулки со своими родителями.

— Разве отец не должен ожидать нас на улице? — удивляется Софика, наклоняясь, чтобы поправить сползший чулок и, заодно, получше разглядеть заинтересовавший её букет. — В пансионе — кроме холла — ведь запрещено появляться мужчинам! Даже родственникам!

Это правило с самого начала кажется Софике совершенно дурацким и обидным — визиты отцов или братьев кого-нибудь из девочек могли бы сделать пребывание в пансионе куда более увлекательным. Во всяком случае, братья — о братьях Софика судит по Гесиму или Георгу, одному из старших братьев Жюли — могут стать довольно-таки неплохими соучастниками в проделках или своеобразной контрабанде запрещённых в стенах пансиона книг.

Ладно, решает Софика, возможно в этом правиле и есть кое-какой смысл, если уж мачехина кузина так трясётся от одной мысли о том, что недостойная литература может попасть в руки кого-нибудь из её воспитанниц.

Впрочем, женщинам, в том числе самым близким родственницам, так же запрещено появляться в пансионе дальше холла и, быть может, если репутация дамы того заслуживает, кабинета мачехиной кузины. В столовую, классы, комнаты воспитанниц им, кажется, тоже хода нет. Это кажется не менее обидным — о, Софика была бы просто счастлива увидеть в стенах пансиона мачеху — и ещё менее объяснимым.

— Наш отец — священник, если ты не забыла, — объясняет Руфина нарочито терпеливо, но Софика уверена, что глаза она всё-таки закатила, — а в пансионе нельзя появляться мужчинам, кроме священников.

Это весьма кстати — то, что отцу можно зайти хотя бы в кабинет мачехиной кузины. Пожалуй, это второе, что радует Софику этим утром — первым был красивый букет. О, думает она, как было бы ужасно, если бы им пришлось искать отца в толпе других родителей и родственников дебютанток! Если родительские дни, конечно, начинаются именно таким образом, в чём нельзя быть совершенно уверенной.

Илмари Траммо, брелиакский пастор и отец пятерых детей, едва ли мог оказаться заметным на фоне других родителей, думает Софика. Он, кажется, вообще никогда не был заметным, словно взяв за образец одно из брелиакских правил — ставший с возрастом совершенно бесцветным (в молодости, если Софика именно его видела на старых фотографиях, он имел весьма миловидные черты лица, почти столь же приятные, как и у Амальи), невысокого роста (он лишь самую малость выше Софики) и скромно, пусть и достойно и опрятно, одетый. Софика не уверена, что она сама, Амалья или Руфина сумели бы разглядеть его в толпе других родителей.

По пути к кабинету мачехиной кузины Софика, чересчур задумавшись об отправителе букета (Софика просто убеждена, что его послал либо Тобиас, либо Уильям, но мысли о втором сейчас не держатся у неё в голове слишком долго) успевает едва не сшибить с постамента довольно красивую и крупную вазу, подаренную кем-то из прошлых воспитанниц, случайно наступить на ногу Амалье и едва не завалиться на Руфину, когда приходится свернуть в небольшой тупичок, щедро украшенный сделанными воспитанницами цветами из бумаги.

Немного в себя Софика приходит лишь перед массивной дубовой дверью кабинета мачехиной кузины — из-за неё она слышит голоса. Мачехиной кузины, конечно же, и отца. Разобрать, о чём именно они говорят, впрочем, не получается — не только из-за того, что разговор, кажется, весьма негромкий, но и потому, что Руфина (разумеется, посмотрев на Софику самым суровым и осуждающим из своих взглядов) едва не оттаскивает её от двери.

Амалья, оправив напоследок причёску и пригладив кружевной фартук, в свою очередь усмехается. Опять-таки — довольно снисходительно. И весьма неприятно.

— И, чтоб ты знала, кавалеры и их количество меня, на данном этапе жизни, нисколько не волнуют! — успевает она шепнуть Софике, прежде чем отворить дверь в кабинет мачехиной кузины.

Всё недовольство от приезда отца — Софика всё ещё боится предстоящей встречи отца с Гесимом, и потому не может в полной мере насладиться его приездом — испаряется, как только Софика видит знакомую невысокую фигуру в кабинете мачехиной кузины. Отец одет в строгий серый костюм без пуговиц, такой же, в какой обыкновенно одеваются брелиакские священники, и держит в левой руке скромные деревянные чётки, с которыми почти не расстаётся, если нет нужды в физическом труде.

Отец встаёт из кресла рядом со столом мачехиной кузины и кивком приветствует вошедших в кабинет дочерей. Он кажется несколько более уставшим, чем обычно, но вполне довольным. Софика с горечью замечает — он гораздо чаще бывает довольным и никогда не впадает в ярость, если рядом нет Гесима.

Амалья первой подходит к отцу и мачехиной кузине, делает два книксена — по всем правилам, сначала отцу, затем наставнице — и ангельским голоском благодарит их обоих за предстоящую прогулку в парке. Она становится совсем близко с отцом и заглядывает ему в глаза, должно быть, с излюбленным ласково-покорным выражением, которое всегда действует на отца обезоруживающе, как бы разгневан он ни был.

— Чудесная работа, котёнок! — говорит отец, показывая рукой на аккуратно вышитую подушечку Амальи, после чего целует младшую дочь в лоб. — Твоя матушка будет рада получить подарок от такой умницы как ты! Мне сказали, что ты успела стать лучшей ученицей!..

Амалья радостно что-то щебечет — Софика привычно в этот щебет не вслушивается, разглядывая обнаружившуюся под двумя ногтями на левой руке грязь (о, будет весьма неловко, если кто-нибудь из присутствующих здесь это обнаружит) — и снова, с изяществом, достойным истинной леди, делает книксены.

Руфина шагает к отцу, когда Амалья, наконец, отходит несколько в сторону. Руфина некоторое время мнётся, не зная, как ей лучше поприветствовать отца — так, как того требуют в пансионе или же так, как следовало делать в деревне. Наконец, она всё-таки приседает в книксене, но отчего-то путается и приседает сначала перед мачехиной кузиной, а только затем — перед отцом. На лице у мачехиной кузины появляется досада и плохо скрытое разочарование.

Руфина старается держать спину ровнее, но — из-за присутствия мачехиной кузины, а не отца — чувствует себя слишком уж неловко и скованно, и оттого не может сдержать от того, чтобы ссутулиться. Она вообще сутулится гораздо чаще с тех пор, как сестёр Траммо направили в этот пансион. Словно старается сделаться ещё более незаметной — что не так-то и сложно, при её небольшом росте.

— Я передам детскую рубашечку твоей матушке, как только вернусь домой, — довольно говорит отец, кивая на заслуживающую всяческих наград работу Руфины и наклоняясь, чтобы поцеловать в лоб и старшую дочь, и не замечает промелькнувшего на Руфинином лице выражения боли. — Весьма достойная работа, дорогая. Ты вышиваешь с каждым годом всё лучше и лучше.

Первой мыслью Софики о причине боли на лице Руфины является догадка, что отец никогда не называет Руфину, как и Гесима, шутливыми прозвищами, какие придуманы — возможно, мачехой — для Софики и Амальи. О, саму Софику это бы обижало! Да и, пожалуй, куда проще и удобнее, когда есть прозвища — всегда можно сообразить, что на тебя сердятся слишком уж сильно, если вдруг называют иначе.

Руфина никогда не зовёт мачеху матушкой, приходит Софике в голову несколько позднее другая мысль. И даже мачехой её, как Софика, не называет — только «мадам Траммо». И, кажется, злится, если Амалья называет её «матушкой». Руфина единственная из сестёр, кто помнит настоящую мать чуточку лучше парочки призрачных воспоминаний, из которых даже лица уловить никак не удаётся.

Софика подходит к отцу последней, и по-простому целует его в щёку. Быть может, это и выглядит по-деревенски, но Софика уверена, что книксены у неё до сих пор выходят неловкие (и она, должно быть, как и Руфина, умудрится что-нибудь перепутать), и оттого показывать их лишний раз не следует, если нет желания совершенно опозориться. Отец в ответ целует среднюю дочь в лоб и, кажется, старается сдержать улыбку.

— Я всё ещё плохо вышиваю и периодически влипаю в неприятности, зато в танцах и пении меня здесь вроде как даже хвалят! — выпаливает Софика первое, что приходит ей в голову, не дожидаясь, пока к ней обратятся.

Она, конечно же, улыбается. Софика вполне уверена, что её отругают за неаккуратное вышивание — отец всегда хмурится, когда видит работы средней дочери, даже если минуту назад настроение у него было преотличное, — но даже это не может испортить её настроения. А ещё у Софики достанет и прочих мелких прегрешений — чего стоят только несколько утерянных пар перчаток, чёрное шестобальное платье, прыжки по лужам с Джеком (с Гесимом, как считает мачехина кузина и, должно быть, если она посмеет рассказать об этом случае отцу, придётся признаться, что в тот раз Софика отплясывала вовсе не со своим братом) и, возможно, ещё с десяток мелких шалостей, о которых она даже не помнит.

В конце концов, едва ли что-то может быть хуже того раза, когда Софика, пытаясь вышить отцу на день рождения платок (а делала она это в самый последний момент перед тем, как нужно было его дарить), случайно пришила его к подолу собственного платья, после чего так дёрнула за ткань, что на платье осталась дырка. Впрочем, гораздо большей проблемой в тот раз было то, что к обеду ждали гостей (двух сестёр мачехи, трёх соседок и их мужей), из-за чего тринадцатилетнюю Софику незадолго до происшествия одели в Амальино новое и необычайно модное платье, привезённое одной из тёток из столице Мейлге специально для любимой племянницы.

Кажется, столько Амальионого визга Софике вовек больше не услышать!

— Твоё вышивание не заслуживает отметки «плохо», стрекоза, — голос у отца становится строгим, и Софика ловит себя на мысли, что ещё немного, и она снова погрузится в себя и пропустит большую половину нотации, как это иногда бывает дома, — оно скорее на отметке «отвратительно». Хотя, признаюсь, я неожиданно доволен отзывом о тебе мадам Шенно.

Своего удивления Софика скрыть никак не может. По правде говоря, она не вполне уверена, что это правда — что мачехина кузина способна сказать о ней хоть что-то хорошее. После той-то истории с Жюли, её ночной вылазкой (о, что было бы, если бы вскрылись ночные вылазки самой Софики да и Амальи заодно, лучше и не думать), припрятанными в комнате детективными романами и вчерашним не вполне приличествующем незамужней девушке подарком от Уильяма.

— Да, мадемуазель Траммо, — строгим, истинно учительским голосом говорит мачехина кузина, отвечая на незаданный Софикой вопрос. — Хоть я и считаю вас весьма легкомысленной и ленивой особой, невозможно не отметить таких ваших достоинств, как честность, привязанность к семье и подругам и отсутствие склонности предаваться унынию. К тому же, вы действительно талантливы в музыке и танцах. Уверена, что при должном усердии, вы бы могли побороть свои недостатки и стать достойной супругой достойному человеку.

Софика не вполне уверена, что именно это считает своим главным предназначением (и что вообще способна стать кому-то достойной женой в том смысле, который большинство вкладывает в эти слова), но считает своим долгом поблагодарить мачехину кузину за подобные надежды.

Отец — тут Софика, теперь стоящая к нему ближе всех, вспоминает о замечательной традиции дарить дочерям подарки на родительские дни — вручает сёстрам Траммо три книги в тускло-сиреневых тканевых переплётах с блёклыми тиснёными цветочками — «Поучительные повести о юных леди в трёх томах» от некой Мари Креу. Софика почти уверена, что читать эти дурацкие повести ужасно скучно. Книги эти, вероятно, даже лишены иллюстраций, делающие подобные образчики литературы хоть сколько-нибудь читабельными.

Амалья, должно быть, считает так же, впрочем, улыбается так счастливо и радостно, что ни у кого не достанет духу заподозрить в ней неискренность — как и всегда, когда отец что-то привозит (обыкновенно, правда, Амалье потом вдобавок дарят какие-нибудь прелестные безделицы или же ноты каких-нибудь романсов, отчего её глаза начинают сиять уже не фальшивым светом). Руфина, кажется, в их компании единственная, кто действительно рад этим книжкам.

Впрочем, само наличие подарков — даже таких откровенно дурацких — не может Софику не радовать. О, всякие гостинцы всегда приводят среднюю из сестёр Траммо в хорошее настроение! Быть может, если у Софики когда-нибудь снова выдастся настроение посмеяться над Руфиной, она даже откроет эти ужасные книжки и, кривляясь, зачитает вслух что-нибудь наиболее скучное.

— Весьма достойные книги для дебютанток, — удовлетворённо кивает мачехина кузина. — Мне пришлось вернуть некоторым родителям приготовленные ими подарки — я против любой фривольности в своём пансионе. Тем более, если в газетах отзываются о книге как о скандальной.

Софика едва сдерживает любопытство и — с огромным трудом — не спрашивает о том, что именно это за книжка. О, она узнает об этом несколько позднее — у той же Амальи, до которой определённо дойдёт необходимая информация раньше кого-либо ещё. Сейчас, пожалуй, не следует даже делать вида, что какая-то скандальная книжка может привлечь хотя бы толику её внимания.

После небольшого — но чересчур, по мнению Софики, содержательного — разговора мачехиной кузины и отца о том, каких книг по их убеждению не следует читать юным девицам, начинается та часть мероприятий, которая нравится Софике меньше всего на свете — мачехина кузина принимается перечислять сёстрам Траммо правила поведения в родительский день. Софика едва ли может запомнить из них хотя бы слово! Эта чрезмерно долгая речь кажется ей настолько бессмысленной и нудной, что хочется заснуть уже на четвёртом слове.

Впрочем, основное из всего этого перечня Софика всё-таки улавливает: сестёр Траммо отпускают из пансиона до ужина — всем девушкам надлежит к этому времени вернуться обратно, чтобы иметь возможность хоть немного отдохнуть перед завтрашним балом. Седьмым. На который Софику заставили создать магией другое, новое платье — на этот раз, более приличествующее дебютантке. В этот раз ей даже удаётся отстоять своё право на алый цвет и использование маков в качестве отделки.

Заканчивается речь тем, что мачехина кузина повязывает на запястье левой руки каждой из сестёр Траммо по шёлковой ленте, сиреневой по краям и серебристой в центре (цвета пансиона, как догадывается Софика, взглянув на висящее в комнате мымры вышитое кем-то из воспитанниц знамя). Это, кажется, означает то, что их, наконец, отпускают. Отец мягко пожимает руку мачехиной кузине и, кивнув старшим дочерям и взяв под руку младшую, выходит из кабинета.

Софика и Руфина шагают вслед за ними, стараясь не слишком-то сильно отставать.

Отец привычно шагает быстро — подобная привычка есть и у Гесима, и у самой Софики, — и они довольно-таки быстро минуют коридор, а затем и холл, оказываясь на улице. Там, надо заметить, вовсе не так солнечно и тепло, как хочется, должно быть, теплолюбивой Амалье. Облака застилают небо, оставляя лишь какие-то жалкие клочки голубого. На улице Софика, обогнав Руфину, становится с другой стороны от отца, нежели Амалья, и, хихикнув, прижимается к его свободной руке.

— Ну, стрекоза! — шутливо и вместе с тем укоризненно щурится отец, разглядывая длину юбки Софики. — За что хоть тебя наказали? Забралась на крышу, пробралась ночью на кухню или в гневе стукнула кого-нибудь по носу?

— Ничего такого! — хихикает в ответ Софика, прижимаясь к отцовской руке несколько крепче. — Наказали меня за забывчивость — я напрочь забыла, что к платью на шестой бал требуются перчатки! И я все эти дни была просто паинькой — никого не стукнула и не толкнула, почти всегда помнила о вежливости и ни разу не утащила с кухни куска пирога!

Амалья молчаливо посмеивается над словами Софики, но та благодарна младшей сестрице уже за одно — она всё-таки ничего не говорит. Руфина, которой приходится идти справа от Софики, смотрит на обеих сестёр волком, но тоже молчит. Слава леди Серенне за это!

— Рад это слышать, стрекоза! — замечает отец довольно-таки серьёзно. — Быть может, мне следовало отправить тебя в пансион на несколько лет раньше — у мадам Шенно, кажется, получилось обуздать твой нрав. Я всегда говорил вашей матушке, что все твои шалости от безделья.

Амалья уже не может сдержать улыбки — хитрой-хитрой и определённо насмешливой. И всё же подобная плутоватая улыбка идёт ей куда больше того надменно-снисходительного выражения. А вот у Руфины, кажется, скоро треснут зубы, если она продолжит сжимать их с такой силой.

— У тётушки в пансионе столько увлекательного и чудесного! — щебечет Амалья, ласково-хитро. — Столько музыки, столько танцев, столько разных занятий!

Отец кажется определённо гордым собой за то, что он уговорил мачеху послать дочерей в столицу хотя бы на сезон дебюта. Должно быть, он действительно рад, что пребывание в пансионе мачехиной кузины началось для его дочерей вполне удачно — вероятно, об успехе обеих младших дочерей пастора Траммо на балах мачехина кузина уже упомянула.

Они переходят улицу — Софика притягивает к себе свободной рукой Руфину, и та, кажется, наконец улыбается. Остаётся пройти ещё совсем немного — и будет парк, в котором они будут прогуливаться (пусть Софика и предпочла бы пошататься по прелестным улочкам столицы). Для полного счастья не хватает лишь мачехи и Гесима, что гуляли бы вместе с ними. И если смириться с отсутствием мачехи довольно легко — Софика знает, что сейчас едва ли возможно оставлять Фиалочку без матери, — то с отсутствием Гесима всё гораздо сложнее.

Софика старается утешить себя мыслью, что для Гесима так будет куда лучше — не встречаться с отцом как можно дольше. Уж во всяком случае, пока мачехи нет рядом — без её миротворческих способностей может выйти довольно-таки дурно. У самой Софики, вероятно, никогда не получится быть достаточно мягкой и понимающей к обеим сторонам, чтобы оказаться способной потушить — или хотя бы сдержать в узде — пламя их ссоры.

Но не расстраиваться из-за того, что Гесим сейчас не идёт в парк вместе с ними, не шутит, не держит Софику за руку, никак не получается. Софика чувствует себя из-за этого ужасной эгоисткой, злится на себя и старается хоть как-то отвлечься от наполняющего грудь чувства обиды. Не на Гесима или отца. На саму себя за глупые, эгоистичные желания.

Уже виднеется ограда парка — это не тот, в котором Софика и Амалья слушали тамеринок, и не тот, в котором проходил первый в жизни сестёр Траммо столичный пикник. Какой-то совсем другой, совершенно незнакомый — у него на ограде сидят позолоченные красавицы-белочки, ужасно похожие на настоящих. Подобных красавиц определённо хочется потрогать руками, чтобы убедиться, что на самом деле они не живые.

Как Софика понимает из восторженного шёпота Амальи, в этом парке находится с десяток качелей, гораздо более удобных и красивых, нежели в деревне. На этих качелях легко можно качаться и вдвоём — сделанные в виде двух узеньких скамеечек, расположенных друг напротив друга, и соединённых между собой перекладиной, на которую можно поставить ноги. На этих качелях не нужно стоять, как на той одинокой перекладине в деревне, а можно просто сесть на скамеечку и потихоньку начать раскачиваться.

Амалья именно это и собирается сделать — забраться на качели вместе с Софикой или, что несколько менее вероятно, с Руфиной, которая едва ли того захочет, и качаться, качаться, качаться... Ведь в этом парке дебютантки или молодые замужние женщины имеют право на подобное развлечение без опаски наткнуться на непонимающие, осуждающие взгляды.

Семья Траммо уже подходит к самым воротам в парк, когда Софика замечает одинокую высокую фигуру в сером сюртуке, прислонившуюся спиной к одной из мраморных ваз. Она узнаёт эту фигуру сразу, и сердце начинает колотиться в груди словно сумасшедшее.

— Гесим! — вырывается у Софики из груди прежде, чем она, выпустив отца и Амалью и пробежав разделяющее их с Гесимом расстояние, кидается брату на шею.

Гесим смеётся. Открыто. Счастливо. Так, как он почти всегда смеётся при виде Софики. Гесим порывисто подхватывает её на руки, легко кружит в воздухе — сегодня несколько дольше, чем обычно. Софика чувствует даже сквозь ткань своего платья тепло его ладоней. И что-то есть тревожное в этом тепле — что-то, о чём Софика подумает когда-нибудь потом. Когда Гесим опускает её на землю, Софика замечает, что волосы у него сегодня вьются несколько больше, чем в последнее время (почти так же вьются, как до отъезда из деревни), а пальцы все в чернилах, и отчего-то пятна совсем не похожи на те, что остаются у него на руках обычно.

— Ты, кажется, ещё немного подросла с нашей последней встречи? — смеётся над Софикой Гесим, невесомо щёлкая её по носу. — После того, как перерастёшь отца — хочешь стать выше меня?

Софика неприлично счастливо хихикает, легонько бьёт его ладошкой по плечу и проворно забирается на постамент для мраморной вазы, шутливо притворяясь, будто и сейчас она, Софика, чуточку выше Гесима. Она в один миг забывает обо всех своих волнениях и переживаниях. Даже когда к ней и Гесиму подходят отец, Руфина и Амалья — Софика чувствует, что больше не в состоянии беспокоиться о чём-то плохом.

Что вообще может случиться дурного в Мейлге? В чудесном мирке прелестных нарядов, галантных манер, изящных дам и пышных балов. Крохотном, безмятежном мирке — как порой твердит Уильям, бывавший едва ли не во всех иных мирах. Огромных, древних и чертовски опасных.

В маленьких очаровательных мирках вроде Мейлге никогда не происходит ничего чрезмерно волнительного и плохого. Это, наконец, даже скучно — жить в подобном мирке. В этой мысли Уильям уверен, и Софика искренне верит в эти слова.

Гесим выше отца почти на голову и одет гораздо более дорого, чем он — на нём расшитый цветочными узорами зелёный жилет, украшенные подобными, но более мелкими узорами штаны, добротный, расстёгнутый сейчас серый сюртук с шитьём серебром на обшлагах, и начищенные до блеска ботинки, — только даже это, кажется, не даёт ему чувствовать себя увереннее.

При одном взгляде на отца Гесим несколько мрачнеет, чуть сутулится, а затем, словно усилием воли резко выпрямляет спину. Это действие, судя по его побелевшему лицу, даётся ему не очень-то легко. Он поджимает губы так, что они белеют, и не говорит ни слова, будто бы безразлично разглядывая отца, Руфину и зашедшую отцу за спину Амалью. Ровно и без всякого интереса — как случайных попутчиков, которых не слишком-то хочется видеть впредь. Только вот взгляд его теперь полон приглушённого, придушенного в самом своём осознании гнева.

Гесим старается выглядеть равнодушным, бесстрастным, даже бездушным, быть может. Как мальчик с оледеневшим сердцем из сказки, которую когда-то в детстве читал Софике. Только вот сердце у Гесима точно не ледяное. Уж кому-кому, а Софике это точно известно.

— Ты давно не писал, — хмурится отец, приветствуя сына гораздо сдержаннее и холоднее, чем недавно дочерей, а потом поворачивается к Софике и добавляет строго: — Слезай отсюда. Ты уже не маленькая, чтобы не понимать, что так вести себя совершенно неприлично. Что подумают о нас все эти люди в парке?

Софика нехотя спрыгивает с постамента. Ей, по правде говоря, совершенно безразлично, что будут о ней думать все эти невыносимые клуши в идеальных своей «приличностью» нарядах, что неспешно прогуливаются по парковым дорожкам, но спорить сейчас, вероятно, не самая лучшая идея.

Не то чтобы голова Софики когда-либо в жизни славилась действительно хорошими идеями.

А взгляд у Гесима после слов отца перестаёт быть равнодушным или безразличным — нет, теперь Софике кажется, что о него можно порезаться или обжечься. И в этом уж точно нет ничего хорошего. Именно такой взгляд Гесима обыкновенно предвещает настоящую бурю.

Софике вдруг хочется закричать — пронзительно и громко. От безысходности, от накатившего вдруг осознания — отцу и Гесиму никогда не помириться, если оба будут говорить друг с другом таким тоном. Софике хочется высказать всё, прокричать, проорать, но она не может выдавить из себя. Смутное предчувствие терзает, мучает её — нельзя сейчас вмешиваться. Ни в коем случае нельзя. Иначе они оба её не простят. И если с непрощением от отца Софика ещё готова примириться, то...

— Работал, — сухо чеканит в ответ Гесим почти неприятным, хриплым и резким голосом. — Некогда было.

Отца такой ответ, разумеется, не устраивает. Глубокая складка залегает у него меж бровей, а губы недовольно кривятся. Руфина бросает укоризненный, строгий взгляд на Гесима, будто бы это когда-либо могло на него подействовать. Её взгляды, думается Софике, не действуют даже на сестёр, куда более подверженных подобному влиянию. Даже странно, что Руфина думает, будто бы может хоть как-то заставить или убедить Гесима в чём-либо.

— Как любопытно! А где ты работал, Гесим? — интересуется Амалья, опасливо выглядывая из-за отцовской спины.

Софика не уверена, что Амалья выбрала удачное время, чтобы удовлетворить своё неуёмное любопытство. Софика вообще убеждена, что в подобном случае не бывает «удачного времени». Уж точно не тогда, когда Гесим стоит лицом к лицом к отцу, и непонимание, переходящее едва ли не в ярость, терзает души обоих.

— В типографии, — отвечает Гесим так же сухо и резко, как минутой ранее, складывая руки на груди.

Он словно отгораживается от них, пытается хоть как-то защититься, закрыться, спрятаться за ненадёжным, призрачным укрытием, которое едва ли способно хоть как-то помочь. Защититься — от людей, которые должны быть ему семьёй, но, кажется, никак не могут ею стать. И это заставляет сердце Софики сжиматься до боли от жалости к брату, а в душу её закрадываются сомнение — а такой ли уж хорошей семьёй они стали хотя бы друг для друга? Не только для Гесима.

Отец пытается ещё что-то спрашивать у сына, на что получает такие же односложные, резкие ответы, из которых едва ли можно хоть что-нибудь действительно понять. Разве что — полное нежелание отвечать.

Разговор между ними определённо не ладится, и отец, недовольно хмыкнув напоследок, отстаёт. Софика никак не может удержаться от вздоха облегчения, и ловит на себя укоризненно-солидарный взгляд Руфины, которая, кажется, тоже рада не случившейся всё-таки буре.

Семья Траммо довольно скоро занимает одну из парковых длинных скамеек, на которых вполне могут уместиться пять-шесть человек — деревянную, резную и выкрашенную в нежно-сиреневый цвет, как и все остальные скамейки в этом парке. Амалья присаживается справа от отца и прижимается к его плечу, Руфина садится слева, рядом с ней плюхается — весьма неаристократично, о чём спешат ей напомнить отец и Руфина — Софика. Гесим усаживается слева от Софики на подлокотник и закидывает ногу на ногу.

Погода сегодня стоит жаркая и солнечная, и Гесим снимает с себя сюртук, оставаясь в рубашке, штанах и роскошно вышитом жилете, вероятно, совсем недостойном истинного брелиакца.

Как обычно это и бывало в деревне после каких-нибудь экзаменов или важных для общины мероприятий, отец начинает с обсуждение достижений (или — их отсутствия) своих детей. Софика привычно отвлекается, решив, что понаблюдать издали за качелями или разглядывать узоры на сюртуке Гесима гораздо приятнее, чем слушать очередные нотации.

Будто бы Софика за свои семнадцать лет могла не уяснить недовольства своим умением наживать неприятности, вспыльчивостью, чрезмерно скромными успехами в рукоделии и любых делах, требующих больше усидчивости, чем способностей! Ох! Да за столько лет непрестанных нравоучений подобное могла понять даже полная дура! Только вот едва ли эти недостатки можно исправить достаточно легко, не выдавая себя за кого-то другого.

Софика убеждена — Амалью отец, разумеется, хвалит за старательность, хорошие манеры, неплохие успехи в танцах, музыке, рукоделии, прилежность в следовании тем правилам, которые учреждены в пансионе мачехиной кузины... А Амалья привычно смущается несколько наигранно и лишь лопочет нечто вроде «ох, ну что вы, папенька!», за что удостаивается ещё награды за скромность, которой у Амальи отродясь не бывало.

Софика как раз поднимается взглядом к вороту рубашки Гесима, когда замечает, что он слишком уж долго смотрит на подол её тускло-розового платья. Слишком короткого, чтобы на него можно было не обратить внимания. И достаточно детского по отделке, чтобы возможно было принять Софику за барышню... не вполне пристойных занятий, о которых и отец, и мачеха велели никогда не вспоминать.

— Твоей наставнице не следовало отпускать тебя в таком виде, — шепчет Софике на ухо Гесим, улыбаясь почти что не натянуто. — Убеждён, что один вид твоих ног собирает все мужские взгляды в округе.

Софика хихикает, прикрыв рот ладонью. Глаза у Гесима, видит она, всё ещё больные, встревоженные и отчего-то совсем странные, и всё же из них исчезает то выражение плохо сдерживаемого гнева, который ему никак не удаётся укротить. И это Софику радует.

— Может быть, она предполагала, что моё наказание должно заключаться именно в этом? — весело подмигивает она Гесиму. — Что все вокруг будут преследовать меня взглядами?

Руфину — о, на этом моменте Софика задерживается взглядом на собственных синих в клетку чулках — отец тоже хвалит за старательность, усердие в рукоделии, скромность. Но Руфиной отец всё-таки недоволен — из-за того, что мачехина кузина, кажется, считает Руфину всего лишь деревенщиной, которая никогда не сумеет привлечь к себе внимание достойного столичного молодого человека.

Гесим наклоняется к Софике чуть ближе и, стараясь сделать это незаметно, кладёт что-то в карман её передника. Удовлетворить своё любопытство и взглянуть на это или спросить у Гесима, Софика не успевает. Отец окликает её.

Он — вполне ожидаемо — говорит о неплохих музыкальных способностях Софики, которым, вероятно, следовало уделять куда больше внимания ещё дома, и о лени, которая не позволяет Софике показывать достаточные успехи в занятиях рукоделием. Вышитые на платке инициалы он снова называет отвратительными, небрежными и совершенно недостойными девицы, которой уже исполнилось семнадцать лет и которая ходит в дебютантках...

— Думаю, платок предназначается мне, коль уж ты неспособен оценить приложенных твоей дочерью усилий! — прерывает монолог отца Гесим, вскакивая со своего места и вырывая из его рук платок с вышитыми Софикой инициалами.

Софике почти нестерпимо хочется совершенно неприлично хихикнуть. То, что она этого всё-таки не делает, вероятно, следует записать на счёт пансиона мачехиной кузины.

Гесим возвращается на своё место на подлокотнике скамейки и снова закидывает ногу на ногу. Софика видит, что истончившиеся руки Гесима начинают дрожать. Верный признак душевного волнения, в котором он способен высказать всё, что только приходит ему в голову.

— Нельзя поощрять нерадение и небрежность, — рассудительно, почти учительским тоном, замечает отец. — От этого проистекают все человеческие пороки, и оттого особенно важно искоренять это в детях. Сейчас ты — старший брат, и тебе неприятно, если ругают твою любимую сестру, но когда ты сам станешь отцом...

— Помнится мне, обычно ты говоришь, что все пороки проистекают из лжи! — холодно усмехается Гесим, перебивая отца на полуслове. — Так ты лжёшь или допускаешь небрежность в формулировках?

Софика торопливо прикрывает рот ладошкой, молясь про себя, чтобы этот её жест не был понят правильно — что Софика попросту пытается скрыть рвущийся из её груди определённо истерический смех. Пусть уж лучше этот жест трактуют как шок от сказанных Гесимом слов.

Лицо отца между тем опасно багровеет. Вероятно, только нежная беленькая ручка Амальи, лёгшая на его предплечье, заставляет его сдержать себя в руках, что и спасает, должно быть, Гесима от кары, что вполне могла стать неминуемой. И Софика с благодарностью думает, что в ближайшее время сделает для Амальи всё, что та захочет. Ну — разве что букеты от Тобиаса ни за что не отдаст.

— Твой насмешливый тон здесь неуместен, Гесим, — отец старается говорить спокойно, хотя нетерпение и раздражение всё-таки сквозит в его голосе. — Ты прекрасно знаешь, что наша вера относит ложь, гордыню, лень и губительную привязанность к крепким напиткам к четырём дорогам грехопадения.

Гесим кривится от этих слов, но всё-таки сдерживается и не говорит ничего в ответ. Он всегда кривится, когда отец говорит о таком — о вере, о традициях и принципах брелиакцев. В особенности о «Четырёх путях грехопадения». Софика думает, что это, должно быть, из-за того, что на один путь Гесим периодически вступает и не в последнюю очередь из-за отца. Даже странно, что тот того не понимает.

Честность, скромность, трудолюбие и воздержание, конечно же, хороши, думает Софика, особенно, если честным, скромным, трудолюбивым человеком, воздерживающимся ото всех других страстей, являешься не ты сам. Но, на её скромный взгляд, как раз скромности лишено большинство брелиакцев, соблюдающих всё остальное.

Должно быть, впрочем, насмешливый тон в этом разговоре действительно неуместен, как отец и говорит — не Софике об этом судить. Её чувство юмора само по себе бывает иногда не слишком уместно, чтобы понимать, когда кто-то другой переходит черту. Тем более, если этот кто-то другой — Гесим.

Амалья всё ещё старается держать себя в достаточной мере мило и очаровательно, но в её голубых, как и у отца, глазах явственно видится плохо скрываемая досада — вероятно, по той причине, что из-за споров отца и Гесима (причину спора Амалья определённо считает глупой и незаслуживающей уделяемого ей внимания) катание на парковых качелях откладывается.

Руфина же, по мнению Софики лишённая напрочь и чувства юмора, и любых сомнений относительно слов отца, снова кажется надменной и холодной, словно какая из мраморных статуй в этом парке. И Руфине — чувствительной почти до плаксивости и довольно-таки чуткой, когда она не думает слишком много о репутации — это определённо не к лицу.

Она, в конце концов, не Амалья.

— И вообще, ты мог бы хотя бы подумать, какое беспокойство ты доставляешь матери тем, что не пишешь! — снова пытается воззвать к совести Гесима отец.

Софика считает подобную попытку вдвойне глупой. Гесим не любит писать письма, как не любит их получать. Гесим никогда не называет мачеху ни матерью, ни мачехой, ни даже мадам Траммо. Он вообще словно пытается сделать вид, что не слишком замечает само её существование. И пусть он никогда не вступает с ней в открытое противостояние, едва ли он может волноваться о её чувствах.

— Она мне не мать! — взрывается Гесим и резко вскакивает с подлокотника скамейки, роняя на землю свой сюртук. — Моя мать умерла четырнадцать лет назад, а эта женщина — мне не мать и никогда ею не будет.

Во взгляде Руфины, не решившейся, впрочем, что-либо сказать, мелькает полная солидарность с Гесимом — Софике кажется, что в первый раз в жизни. Да Руфина ведь думает так же, понимает Софика с удивлением. Для неё мачеха — совсем чужая женщина, не ставшая ближе за все четырнадцать лет своего брака с отцом. И эта мысль кажется Софике какой-то неправильной и донельзя обидной.

Только вот Руфина никогда не скажет это ни отцу, ни мачехе вслух. Она будет молчать, стискивать зубы и до гробовой доски пытаться быть хорошей дочерью, не пытаясь даже на миг задуматься о собственных желаниях. Она, возможно, и способна сказать о своей тоске по матери Софике или Амалье, но она никогда не посмеет признаться в этом отцу.

А у Гесима пальцы бледнеют почти до синевы. И трясутся почти как в припадке. И спина у него слишком уж прямая, что Софику не покидает ощущение — вот-вот она переломится пополам. А от боли и непонятного Софике чувства вины в глазах Гесима и вовсе хочется закричать.

Как только отец может этого не замечать? Или замечать и считать это недостаточно важным? Второе кажется Софике гораздо более худшим, почти что жестоким. И только дрожащие руки Гесима удерживают её от потворства почти непреодолимому желанию поскорее убежать отсюда.

Гесиму плохо здесь. Плохо настолько, что это, кажется, граничит с физической болью. И нет ни мачехи, способной увести отца в сторону, ни бутылки с отвратительно крепким пойлом, приложившись к которой Гесим может хотя бы на время забыться. Кем будет Софика, если оставит его здесь одного? Предательницей, не меньше. А это куда хуже, чем быть лгуньей, гордячкой или лентяйкой.

— Пошли скорее на качели! — ухватившись за призрачную, невнятную идею, Софика пытается улыбнуться, не испытывая, впрочем, никакой уверенности в том, что это у неё выходит. — Раз уж ты пришёл — мы обязательно должны на них покачаться!

Софика почти оттаскивает Гесима в сторону выкрашенных в белый цвет качелей за рукав его идеально выглаженной рубашки, не обращая больше внимания ни на сестёр, ни на отца. Её сердце колотится часто-часто, и в душе нет больше ни радости, ни былого спокойствия. «И стоило же отцу приезжать» — бьётся в Софикиной голове, и мысль эта, кажется, отзывается горечью на языке. И следом мелькает — «всё было бы куда лучше, если бы он не приехал».

Софика не уверена, что Руфина или отец способны оценить её поступок с хорошей стороны.

Отец, должно быть, предпочёл бы выяснить всё сейчас — он всегда любил обсуждать сказанные Гесимом, Софикой или Руфиной сгоряча слова сразу, не дожидаясь, пока гнев утихнет. Отец вообще крайне редко откладывает на потом обсуждение дурных поступков или выходок, и то, только в тех случаях, когда этого никак невозможно избежать — насколько Софика знает, откладыванием наказаний скорее славится в их деревне школьный учитель, мистер Редо.

Впрочем, мнение отца или Руфины сейчас для Софики совершенно не имеет никакого значения. Она убеждена в правильности своего поступка, и ничто на свете не сумеет заставить её в этом усомниться. Даже если Руфина надолго перестанет с ней разговаривать.

На качелях, кажется, становится лучше — во всяком случае, Софика больше не ощущает той тревожности, которую чувствовала всё время, пока отец и Гесим находились рядом друг с другом. Софика как раз усаживается на маленькую скамеечку, наблюдает, как Гесим делает то же самое, и чувствует, как постепенно они начинают раскачиваться.

Качели в парке не взмывают в воздух так высоко, как взмывала маленькая перекладина в деревне, но Софике и без того нравится. В такую жару, думает она, есть лишь два способа как-то о ней позабыть — качели и плаванье в речке. Только вот второго Софике не видать до возвращения в деревню. Здесь, в столице, вряд ли будет возможность раздеться на берегу до нижней рубашки и плюхнуться в воду.

Гесим вцепляется своими побелевшими пальцами в предназначенные для этого резные балки и смотрит куда-то сквозь Софику, словно не видит её. И никого другого. Только собственные мысли. И Софика молчит, зная, что ему нужно время — и возможно, много времени, — чтобы прийти в себя настолько, чтобы быть в состоянии поддерживать разговор.

— Мне казалось, что я морально готов держать себя в руках при нём, — спустя некоторое время произносит Гесим гораздо тише обычного, и Софика едва может расслышать слова, но с удивлением понимает практически каждое. — Но я выхожу из себя, как только вижу его, и едва способен даже находиться рядом. На то, чтобы вести себя... сдержанно... мне уже не хватает сил.

Она долго не знает, что сказать. Это известно ей настолько давно, что Софика не уверена, что был в её жизни хотя бы год, когда в голове не было этого знания. Должно быть, она знала это всегда. С самого своего рождения или даже раньше, если верна теория в одной из мачехиных книжек.

Гесим — вспыльчивый малый, обидчивый до абсурдности и бесконечно гордый, и был таким с самого раннего детства. И вспыльчивость эта досталась Гесиму именно от отца. Быть может, именно поэтому им никак не поладить? Иногда кажется, что между ними вот-вот полетят искры, такое напряжение чувствуется в воздухе всякий раз, стоит им поговорить чуть больше, чем сухо поздороваться или попрощаться.

— Как по мне, ты доказал, что держишь себя в руках одним тем, что пришёл! — за насмешливым тоном Софики скрывается, должно быть, куда больше беспокойства, чем в нём слышится.

«Тебе не следует приходить, если тебе от этого больно» — хочется сказать Софике, но она эгоистично молчит об этом, не имея никаких сил отказаться от лишних встреч с братом, которого с его поступления в университет и без того видит крайне редко. Гесим, вероятно, и сам это понимает — и эгоистичное желание Софики видеть его, и то, о чём именно она молчит. Он всегда её понимает слишком легко.

— Я обязан был прийти, — уверенно отвечает Гесим и почему-то отводит взгляд в сторону.

«Я не мог не прийти к тебе» — слышится в его голосе, и это, право слово, для Софики куда важнее. И Гесим это прекрасно знает. Он улыбается — весьма слабо, словно с трудом находит для этого силы, — и просит Софику рассказать о своей жизни.

Софика улыбается, на этот раз вполне искренне и свободно, и принимается взахлёб рассказывать Гесиму о произошедшем недавно в пансионе — о ночном побеге Жюли, завершившимся крайне неудачно для бедной девушки, о том, что она снова спит в одной комнате с Амальей и Руфиной, о подкинутом вчера под дверь пансиона беленьком котёнке, совершенно очаровательном, которого, забрала к себе в комнату одна из учительниц, после того, как дружная мольба всех воспитанниц пансиона заставила мачехину кузину несколько смилостивиться, об украшенном маками алом платье для седьмого бала... Наконец — о подаренных отцом «Поучительных повестях о юных леди в трёх томах», которые, вероятно, прочтёт лишь Руфина.

— Терпеть не могу книжки с моралью, где герою в итоге воздаётся по заслугам! — шёпотом признаётся Гесиму Софика, не сдерживая улыбки. — Меня от них просто тошнит! Право слово, лучше уж Амальины книжки о любви!

Амальины книжки о любви... Софика только вчера узнаёт, что привозил их в деревню всегда именно Гесим — вероятно, шантажируемый Амальей, в чём та, впрочем, не сознаётся. В Амальиных книжках о любви слишком много глупости и наигранности — падающие в обморок барышни, высокопарно выражающиеся кавалеры и пылкая-пылкая любовь, похожая на какой-то фарс.

Но только и они, на взгляд Софики, куда лучше «Поучительных повестей», в которых героинь, вероятно, хвалят за жертвенность и безропотность, а вовсе не за смелость, кипучую жизненную энергию или пламенную влюблённость.

— Тебе не за что воздавать, — как-то глухо отвечает Гесим, и взгляд у него становится каким-то болезненно-странным. — Ты за всю свою жизнь не сделала ничего по-настоящему дурного.

Несказанные слова незримо повисают в воздухе, но Софика никак не может сообразить, что именно Гесим не стал произносить вслух. Она чувствует в этом невысказанном нечто важное. Чувствует почти физически — и никак не может понять до конца.

Гесим молчит о чём-то необычайно важном. Быть может, даже не для Софики — для него самого. О чём-то, что, вероятно, терзает его, мучает, не даёт полноценно радоваться жизни... И Софика злится на себя, что не может его понять. Быть может, сумей она это, можно было бы попытаться помочь...

Они молчат. Несколько дольше, чем это бывает обычно. Не говорят друг другу ни слова — просто смотрят и думают. Словно каждый о своём. Это слишком непривычно, слишком странно, и Софике кажется, что ещё пара секунд — и она не выдержит. Скажет что-нибудь невозможно глупое, и Гесим рассмеётся. Только вот в голову её не приходит ничего подходящего.

— Я никогда не стану отцом, — глухо нарушает повисшую в воздухе тишину Гесим, и Софика вздрагивает от неожиданности. — Это... Не для меня.

Время, отведённое на использование качелей одной парой, иссякает — около качелей уже собираются люди. Несколько парочек дебютанток из других пансионов в лёгких платьицах, не предназначенных для выходов в свет, несколько джентльменов с дамами в чрезмерно, на взгляд Софики, изящных туалетах, степенные матроны с выводком нарядных ребятишек школьного возраста.

Софика сходит с качелей нехотя. Она опирается на протянутую Гесимом руку, хотя не чувствует в этом никакой нужды, и оглядывается по сторонам — присмотревшись, она замечает, что Руфина, отец и Амалья стоят в очереди к другой из качелей. Это её отчего-то радует.

Гесим отводит Софику к скамейке, на которой они сидели, и на подлокотнике которой лежит поднятый, вероятно, Руфиной, серый сюртук с вышивкой на обшлагах. Только тут Софика вспоминает о предмете, который лежит у неё в кармане передника, и тут же тянется за ним.

Предметом оказывается письмо — заклеенное, но не запечатанное сургучом. Софика торопливо скрывает его и пробегается глазами по строчкам, написанным знакомым мелким почерком, настолько аккуратным, что прочесть его, должно быть, в состоянии даже едва научившийся читать ребёнок.

Тобиас пишет Софике историю брака с леди Евой — то, что она училась в Первом пансионе вместе с его сестрой, что сразу после окончания этого пансиона обеими девушками Тобиас женился на леди Еве, а его сестра Клодетта вышла замуж за её брата, что брак даже тогда был заключён из династических соображений, без любви между новобрачными... Тобиас пишет и о сыне, рождение которого заставило почувствовать его счастливым. О Юклиде, которого тот называет своим «дорогим мальчиком», «умницей» и «большим чудом» в своей жизни.

Эти слова заставляют Софику почувствовать горечь и обиду при мысли, что её собственный отец никогда не называл так Гесима.

Тобиас пишет и о том, что не знает, почему вообще посмел сделать предложение столь юной девочке, как Софика — «совершенно восхитительной, полной жизни и огня» говорит он. Но что, если она когда-нибудь это позволит, он готов сделать предложение вновь.

Сердце Софики трепещет от счастья, и она радостно, открыто улыбается, ничуть не стыдясь собственных эмоций, как стыдилась бы, должно быть, Руфина. Софика чувствует себя слишком счастливой и окрылённой, чтобы быть в состоянии это от кого-либо скрывать.

— От кого письмо? Мучаюсь этим вопросом с самого его получения! — интересуется Гесим, не стремясь, впрочем, заглянуть через Софикино плечо. — Не смотри на меня так! Я не вскрываю чужих писем. Я не отец и не Амалья.

Гесим обеспокоен — не настолько, однако, чтобы действительно стоило об этом переживать. Ещё Гесим определённо пытается скрыть собственное беспокойство, что кажется почти милым, потому как это у него совершенно не получается. И всё же Гесим никогда не сделает ничего против воли Софики, и оттого на душе её разливается приятное тепло.

— И не Руфина! — хихикает или даже скорее хрюкает от смеха Софика. — Я уверена, что Руфина обязательно вскрывала бы все мои письма, если бы мымра не делала этого прежде!

Гесим улыбается. Он, насколько она знает, и сам сталкивался со вскрытыми письмами — отец никогда не считал спокойствие детей превыше собственного, и Гесим всегда впадал от этого в ярость. Софика относится ко вскрытым письмам несколько проще — не в последнюю очередь от того, что предупреждает об этом едва ли не всех, кто способен ей написать. И сама тоже старается ни на миг об этом не забывать.

— Письмо от Тобиаса! — легкомысленно признаётся Софика, с улыбкой вчитываясь ещё раз в последние строчки, и только потом осекается, даже несколько смутившись. — От барона Сиенара.

Она, по правде говоря, не уверена, что это лучшая тема для разговора. Гесим, кажется, Тобиаса совершенно не выносит, хотя даже Джек считает его вполне неплохим человеком. Скрывать свои чувства и мысли от Гесима, впрочем, представляется Софике совершенно бессмысленным и глупым.

Софике слишком нравится Тобиас, чтобы быть уверенной, что она никогда не свяжет с ним жизнь (а стало быть, беспокоиться о чувствах близких незачем). При мысли о Тобиасе и том, что он чувствует к ней, возможно, нечто подобное, что и она испытывает к нему, становится слишком хорошо, чтобы у Софики всерьёз хватило духа навсегда от этого отказаться.

И всё же возможная реакция Гесима пугает её. Пугает одна мысль, что Гесим сочтёт это слишком обидным для себя, что отвернётся от неё, как обычно отворачивается от Руфины или Амальи.

Пугает настолько, что Софика заставляет себя держаться куда более уверенно и спокойно, чем она себя ощущает. Будь они дома — в деревне или в квартирке Гесима — этого бы не понадобилось, мелькает в её голове. Там, наедине с братом, Софика не боялась бы расплакаться. Но на глазах у такого количества народа...

Софика определённо не желает разрыдаться при всех этих чужих людях. При отце. При Амалье. О, она ещё согласна на то, что Руфина может увидеть её слёзы, но не перед толпами других дебютанток, некоторые из которых вполне могут её узнать...

— Ты слышала о том, что говорят о его отношениях с покойной леди Евой? — интересуется Гесим слишком серьёзным тоном, чтобы Софика могла отмахнуться или посмеяться.

Она кивает, не в силах ничего сказать в слух. Кивает слишком поспешно, чтобы можно было скрыть собственное волнение Гесим же замолкает. Довольно-таки надолго. Будто бы собирается с мыслями.

Амалья, Руфина и отец как раз садятся сейчас на качели — на те самые, на которых можно качаться втроём или вчетвером. Софика как-то отстранённо наблюдает за тем, как оглаживает Амалья своё голубое платье, как вцепляется — это видно даже издалека — в резную балку страшащаяся высоты Руфина.

Они вдруг представляются Софике такими далёкими и такими чужими, что наблюдения за ними не вызывают никаких эмоций в её душе. И это почему-то не кажется ей странным или пугающим. Или даже необычным.

Гесим осторожно разворачивает Софику за плечи к себе, ласково заставляя её посмотреть ему в глаза. В его взгляде только беспокойство и чуточку недовольства, но нет ни капельки гнева или неприязни, что успокаивает, заставляет Софику снова почувствовать себя хорошо.

— Софика, пожалуйста, послушай меня, — медленно и очень серьёзно произносит Гесим, словно стараясь подбирать слова. — Я готов смириться с мыслью о том, что моя сестра выйдет замуж за человека, которого я считаю полным негодяем, угнетателем и жандармом. Но я не готов смириться с мыслью, что ты можешь выйти замуж за того, кто может тебя обидеть. Пожалуйста, присматривайся к нему внимательнее.

Гесим крепко сжимает её ладонь — достаточно аккуратно, чтобы Софика не чувствовала боли, но весьма ощутимо, — долго-долго смотрит на неё, словно не видя, а затем порывисто и торопливо прикладывается своими сухими губами к костяшкам её пальцев.

Утром седьмого бала Софика просыпается гораздо ближе к обеду, нежели к завтраку, если судить по залитой солнцем комнате, в которой определённо становится слишком уж жарко, чтобы продолжать спать и дальше. Пожалуй, стоит говорить даже, что просыпается она днём, а вовсе не утром.

Зевнувшая первым делом и севшая на постели Софика замечает справа от себя устроившуюся на своей кровати с книжкой и тетрадкой Амалью — та сосредоточенно читает какой-то учебник по истории музыки, если верить тому, что выведено серебром на обложке, выписывает что-то к себе в тетрадку и выглядит весьма и весьма увлечённой своим занятием.

Увлечения подобного рода книгами Софика не понимает, кажется, ещё больше, чем увлечения подаренными отцом «Поучительными повестями», что теперь, уже почти прочитанные, аккуратно лежат на прикроватной тумбочке Руфины, унизанные разноцветными закладками, на которых Руфина, должно быть, выписывает наиболее понравившиеся ей фразы.

Софика к «Поучительным повестям» даже не притрагивается. К учебникам же — и подавно. Учебников — даже их наличия поблизости — она старается избегать с тех самых пор, как получает заслуженное «превосходно» по арифметике, весьма неожиданные «похвально» по географии и истории, приятные «приемлемо» по естествознанию и словесности и вполне объяснимое «посредственно» по считавшимся самым лёгким предметом основам добродетели.

Скорее даже удивительно, что по основам добродетели ей не поставили «плохо» или «прескверно».

Руфины сейчас в общей комнате почему-то нет. Это на секунду кажется Софике несколько странным, но спустя пару мгновений мысль об этом исчезает, и Софика лишь зевает, потягивается и неторопливо вылезает из постели, принимаясь не слишком поспешно одеваться.

В конце концов, ей совершенно некуда сейчас торопиться — завтрак-то уже давным-давно закончился, до обеда, должно быть, ещё полно времени (хоть ложись и пытайся заснуть снова), перехватить хотя бы небольшой перекус никак не выйдет, а подготовиться к балу успеется даже если проспать и обед тоже.

Чулки в этот раз приходится тайком позаимствовать в тумбочке у Руфины — ни одна пара Софикиных не выдержит оценивающего взгляда мачехиной кузины. Все Софикины чулки в дырках и пятнах (и, к сожалению, не только на пятках, которые мачехина кузина не сумеет увидеть), и у Софики нет никакого желания проводить время между завтраком и обедом — в которое она, впрочем, всё равно обыкновенно не знает, чем заняться — за штопкой.

Да и в любом случае, от Софикиной штопки чулкам лучше не станет. Хорошо ещё, если не будет хуже — как в тот раз, когда Софика пришила свой чулок к валявшемуся рядом чулку Руфины, и в итоге разорвала оба. Должно быть, именно после этого случая Руфина начинает гораздо лучше следить за тем, чтобы ни одна из её вещей не валялась на полу или кровати.

— Приличные люди говорят «доброе утро», когда встают! — замечает Амалья, ни на миг не отрываясь от своего учебника.

Видимо, учебник по истории музыки захватывает её куда больше, чем обычно захватывают лёгкие романы о невыносимо глупых девушках, бросающихся на поиски своего счастья с головой в самый настоящий омут чувств и страстей — от них Амалья отвлекается гораздо охотнее. Софика не может этого понять — на её взгляд даже глупые Амальины романы намного интереснее.

По крайней мере, там хотя бы есть сюжет.

— Приличные люди могут сказать мне «доброе утро» и не дожидаясь, пока я об этом вспомню! — улыбается Софика, присаживаясь на корточки, чтобы завязать шнурки на своих ботинках. Теперь остаётся лишь переплести косы и перевязать их жёлтыми лентами.

Амалья оставляет Софикину насмешку, что в обычное время отчего-то показалась бы младшей из сестёр Траммо весьма оскорбительной, без внимания — она, кажется, погружается в своё чтение гораздо глубже, чем виделось Софике изначально, и не услышала бы никаких комментариев одной из старших сестёр, даже если бы они оказались самыми уничижительными.

Амалья, увлечённая музыкой — а в особенности, пением, — думается торопливо заплетающей косы Софике, удивительно страшна в своей целеустремлённости и прилежности, в которых она порой может переплюнуть даже Руфину. А уж старательную умницу Руфину в этом деле ой-как трудно перещеголять. Раз уж даже никогда не получавшему плохих отметок в школе — кроме, разве что, поведения — Гесиму порой ставили её в пример.

Теперь Софика вполне готова спуститься к обеду, как только к нему позовут дебютанток из пансиона мачехиной кузины. И тут же злится на себя за поспешность — теперь она совсем не знает, чем бы ей таким заняться, чтобы не помереть от тоски. Стоило, вероятно, одеваться несколько медленнее — чтобы не остаться без всякого дела слишком надолго.

Просто сидеть в ожидании обеда Софике быстро становится скучно — так время тянется слишком уж долго и тяжело, словно ползёт черепахой. Так что Софика вскакивает с кровати, открывает свой платяной шкаф в попытке найти пронесённый Жюли в пансион детективный роман, вспоминает, что роман конфисковали в ту самую ночь, когда Софика и Амалья слушали тамеринок, а Жюли оказалась пойманной мачехиной кузиной, расстраивается и громко-громко хлопает дверцей.

Тут уже Софике приходит в голову найти и перечитать письмо от Тобиаса, отданное ей Гесимом в родительский день, и она долго-долго роется в своей прикроватной тумбочке и даже перерывает тумбочки Руфины и Амальи — даже не получая неодобрительного взгляда последней. Видимо, книга действительно кажется Амалье слишком уж интересной.

Письма нигде не находится, и Софика успевает почти испугаться, что кто-нибудь из служанок пансиона мог отнести письмо мачехиной кузине, когда вспоминает, что так и не вытащила его из кармана своего передника. Письмо оказывается именно там, и Софика с облегчением выдыхает, после чего довольно плюхается на кровать, что жалобно скрипит от такого обращения и погружается в чтение.

Ненадолго.

Перечитывается письмо крайне быстро, и Софика успевает пожалеть уже о том, что нашла его слишком уж быстро. Ей снова становится совершенно нечем заняться. Особенно учитывая внезапное и явное отсутствие расположения Амальи к словесным перепалкам.

Подумав немного, Софика выуживает из-под подушки карточную колоду и решает на всякий случай перепрятать её подальше — от глаз любопытных служанок, Руфины и, главное, мачехиной кузины, с которой станется запретить Софике ещё что-нибудь или заставить написать ещё одно сочинение. Например, о губительном влиянии азартных игр на душу. Ну и, разумеется, заставит выбросить колоду, а уж подобного исхода Софика совсем не желает.

Это маленькое сокровище позволит ей не помереть со скуки в ближайшие дни, если не представится возможности достать интересных книг или сбегать в квартирку Гесима — после родительского дня, когда Жюли на некоторое время покинула пансион, ночные прогулки становятся положительно невозможными, а на дневные, после довольно-таки несправедливой просьбы отца, ни Гесим, ни Джек, Гесимом притворяющийся, не имеют права их приглашать.

Мачехина кузина бдит словно коршун, стараясь не давать своим воспитанницам никакой возможности не только покинуть недружелюбные стены кроме как для светских мероприятий, но и, кажется, даже смотреть в окно, словно боится, что и этого для дебютанток окажется вполне достаточно, чтобы захотеть сбежать.

Софике Траммо сбежать из этого постылого пансиона хочется даже без взгляда в окно.

Карточная колода (предмет не менее необходимый в девичьем пансионе, нежели запрещённый) достаётся Софике благодаря графу Уильяму — за день до седьмого бала он в театре показывает Софике презабавнейший карточный фокус (Софика приходит от него в самый настоящий восторг) и дарит свою колоду, которую она тут же тайком протаскивает в пансион.

Тайком главным образом от Руфины, что сочла забаву не слишком приличной (и определённо противоречащей принципам брелиакцев), ибо у Амальи при виде всех этих фокусов почему-то совершенно зловеще загораются глаза. Именно поэтому данное сокровище следует как можно надёжнее перепрятать — не хватает ещё, чтобы мачехина кузина отняла его.

Фокусы у Софики не слишком получаются (и от этого она сначала весьма расстраивается и злится на свои неловкие пальцы), зато в первый же вечер выходит выиграть у сестёр Домирре, Арабеллы и Марианны в вист парочку мелких монет, два кремовых или заварных пирожных (которые они обещают тайком принести с завтрашнего ужина), чёрную шёлковую ленту для волос и театральную программку пятилетней давности.

Софика, немного подумав, решает, что в таком варианте использования от карт куда больше пользы, чем от каких-то там фокусов, даже самых забавных и удивительных, и успокаивается.

Монеты ещё пригодятся ей, когда выпадет возможность выбраться из злосчастного пансиона (пока такой возможности явно не наблюдается, ибо мачехина кузина, вероятно, наученная горьким опытом после происшествия с Жюли, совершенно не желает хоть как-то ослабить надзор) к Гесиму, два пирожных она съедает почти моментально, лишь опосля вспомнив о Руфине и её любви к сладкому (а затем так же скоро забывает об этом, решив, что едва ли Руфина способна обрадоваться карточному выигрышу), чёрная шёлковая лента смотрится на Софике весьма недурно, а театральную программку Софика с радостью сплавляет Амалье, глаза у которой вспыхивают радостью от одного взгляда на неё.

Так куда же перепрятать колоду?..

Софика оглядывается по сторонам в поисках достаточно укромного местечка, из которого колоду потом будет реально быстро и легко достать. Прятать под подушку, под матрас или в прикроватную тумбочку нет никакого смысла. Как и, пожалуй, в платяной шкаф. Хотя бы потому, что именно в платяном шкафу Софики нашлась книжка про того детектива, из-за которой ей пришлось писать отвратительно нудное сочинение.

Что в таком случае можно придумать?.. Софика осматривает комнату ещё разок, но в голову ей так ничего путного не приходит. Она обходит всю комнату ещё разок, наклоняется перед платяным шкафом, подумав на мгновенье, забросить колоду под него, но спустя минуту отказывается от этой идеи как от совсем глупой. Идея спрятать колоду прямо за шкафом тоже отметается — колода попросту туда не пролезает.

— Ты знала, что Родерик Марно не только сочинил многие из популярных у нас романсов и духовных песен, но и считается одним из основоположников романтизма в Ибере? — спрашивает Амалья, отвлекаясь ради этого вопроса от своей книжки и безжалостно перебивая робкую мысль Софики о возможном тайнике. — И что он так и не женился, решив посвятить всего себя музыке? По-моему, отказаться от любви ради искусства — весьма романтично, не находишь?

Мысль — Софика даже не успевает сообразить, стоящая она или нет — выскальзывает из головы и никак не собирается возвращаться на своё место. Что весьма досадно. Впрочем, злиться на Амалью за это вроде даже не хочется. Как, однако, и всерьёз задумываться над её вопросом.

Амалья может сколько угодно восторженно вздыхать из-за каких-нибудь великих певцов, скрипачей, композиторов или дирижёров, но для Софики все эти имена и фамилии ничего не значат. Её познания в музыки крайне далеки от сколько-нибудь значительных — она знает хорошо если фамилии пары-тройки композиторов, музыка которых кажется ей наиболее привлекательной (или музыка которых нравится Гесиму), совсем не знает знаменитых певцов и певиц (а так же скрипачей, гитаристов и флейтистов, и кого-то там ещё, о ком порой перешёптываются девочки из пансиона) и вовсе не тяготится своим невежеством.

Музыка, как считает Софика, предназначена лишь для того, чтобы дарить людям краткое, мимолётное даже удовольствие — вроде проносящихся вихрем каблуков и юбок танцев или лёгких прилипчивых песенок, — а вовсе не для того, чтобы её изучать с доскональностью какого-нибудь учёного мужа.

— Я даже не знаю, кто такой Родерик Марно, а ты спрашиваешь о его семейном положении и о романтизме в Ибере! — равнодушно пожимает плечами Софика, снова плюхаясь на свою кровать.

Та в ответ, разумеется, снова жалобно скрипит, словно желая напомнить Софике о том, что подобное обращение со старой вещью, видевшей не одно поколение дебютанток Мейлге, не вполне уместно.

Надежда найти хорошенький тайник для карточной колоды ещё не вполне оставляет её, хотя порядочно тускнеет. Снова, что ли, прятать под подушку, надеясь, что и в этот раз мачехина кузина не нагрянет с обыском?!.. Софика не уверена, что стоит рисковать подобным образом — в этот раз можно не обойтись очередным лишением сладкого или общественно-полезными работами вроде мытья полов.

— Твоё невежество поразительно! — фыркает Амалья, раздражённо захлопывая книгу, тут же откладывая её на свою прикроватную тумбочку, и поднимаясь с кровати. — Я удивлена, как ты сумела вообще закончить школу с таким небрежным отношением к любым знаниям!

Амалья смешно морщит носик, вероятно, думая, что придаёт себе этим грозный вид. Получается лишь забавно, но Софика определённо не желает это Амалье говорить. Во всяком случае — пока не захочется с ней по-настоящему поссориться. Ибо Амалья всегда была чувствительна к критике собственных актёрских способностей.

— Не к любым! — хихикает Софика, закидывая ноги на изножье своей кровати. — А только к тем, которые кажутся мне совершенно бессмысленными!

Вот с арифметикой у Софики всегда было всё в полном порядке. Даже лучше, чем у Руфины, которой порой не удавалось перемножать большие числа достаточно быстро. Гесим даже шутил, что Софике не стоит слишком уж стремиться замуж — она вполне сможет прожить, открыв для себя какое-нибудь прибыльное дельце вроде лавки со всякой всячиной или лесопилки.

Обычно шутил Гесим намеренно перед отцом и мачехой, приводя отца едва ли не в бешенство, а мачеху заставляя всплеснуть руками. Руфина обыкновенно на это только хмурилась и зарывалась в учебники ещё больше обычного. А вот Софике было смешно. Как и Амалье, пожалуй.

— Если ты не знаешь, куда спрятать карты, то под Руфининой кроватью не приколочен плинтус, — снисходительно замечает Амалья, подходя к зеркалу. — Удивлена, что ты не осведомлена об этом замечательном тайничке, оставленном для нас прошлыми дебютантками!

Софике даже не хватает терпения как следует поблагодарить Амалью — она в одно мгновенье слетает со своей кровати, одёргивает покрывало Руфининой и крайне проворно подбирается к указанному местечку. Тайник оказывается именно там — у части, скрытой длинной стороной кровати.

Плинтус снимается довольно-таки легко, и Софика умудряется засунуть под него и карточную колоду, и письмо Тобиаса, которое, как отчего-то подсказывает здравый смысл и какое-то необъяснимое предчувствие, не желательно показывать ни мачехиной кузине, ни Руфине.

В тайнике Софика замечает ту визитку, которую Амалья получила во время их вылазки на выступление тамеринок. Это кажется Софике забавным и определённо заслуживающим внимания, но вслух она этого не произносит, проворно вылезает обратно и оттряхивает своё платье и чулки. Впрочем, под Руфининой кроватью пыли определённо меньше, чем под Софикиной.

— Кстати, как ты смотришь на то, если я устрою нам вылазку через две ночи, а затем тебе — в любую, которую ты для этого выберешь? — интересуется Амалья самым невинным и равнодушным тоном, когда расправляет кружевной воротничок, чтобы он лежал наилучшим образом.

Вся эта возня с воротничками (а так же манжетами, локонами и передником в оборочках) кажется Софике глупой — в конце концов, Амалья носит это платье только в стенах пансиона, где нет ни одного мужчины, перед которым стоило бы выглядеть привлекательнее.

Софике становится крайне любопытно — Амалья снова решит послушать пение тамеринок (или кого-нибудь ещё в том же духе) или придумает нечто более занимательное. На самом деле, второй вариант куда более предпочтителен — в пении тамеринок Софика не находит ровным счётом ничего поразительного, что могло бы заставить её ждать очередную вылазку с нетерпением.

Музыка, под которую нельзя плясать, кажется Софике слишком скучной, чтобы относиться к ней хотя бы нейтрально.

Однако, пожалуй, не стоит слишком уж придирчиво относиться к подаркам судьбы — возможность лишний раз прогуляться никогда не будет лишней. Особенно, если дело касается пансиона, из которого даже невозможно свободно уйти погулять тогда, когда этого хочется.

— И ты, конечно же, опять попросишь меня не спрашивать, каким именно образом ты сумеешь это провернуть? — хихикает Софика, подходя к окну и открывая его. — Только не подумай, что я способна отказаться — я в деле, даже если для этого нужно кого-нибудь проклясть!

На улице, судя по лёгкому ветерку, обдувающему лицо Софики, гораздо прохладнее, чем в спальне сестёр Траммо, но только слишком уж солнечно. Мачехина кузина, должно быть, ещё выговорит Софике за то, что она проветривает комнату без её на то, разрешения — только вот терпеть уже нет больше сил.

И какой только дурак придумал делать окна спален на южную сторону?..

О том, чтобы проклясть кого-нибудь, Софика, конечно же, погорячилась. Взаправду у неё это вряд ли может получиться.

О проклятьях, средняя из сестёр Траммо знает совсем немного — лишь самую малость больше, чем требуется знать барышне из Мейлге. Гесим об этом осведомлён гораздо больше, но даже он совершенно не спешит посвящать в этот вопрос Софику — лишь о том, какие амулеты стоит носить, чтобы скрыть себя хотя бы от части проклятий, что сам называет «очевидными» или «элементарными».

О том, как, собственно, возможно человека проклясть, Софика не знает вовсе, хотя как-то находила у Гесима книжку о конструкциях проклятий и способах их наложения — в книжке всё написано слишком уж заумно, и, признаться, Софике в целой вечности не хватит ни внимательности, ни ума, чтобы суметь сделать хоть что-нибудь из написанного там.

— Разумеется, попрошу! Хотя, признаться, уверена, что в этот раз мне даже делать ничего не придётся! — довольно улыбается Амалья, возвращаясь к своему учебнику по музыке.

Софике же теперь не остаётся ничего другого, как смиренно — почти что — ждать обеда, разглядывая в окно бегающих по улице мальчишек — счастливые! — и спешащих по своим делам взрослых. Мальчишкам, что могут свободно носиться по улице и лазать по деревьям, не опасаясь попасться кому-то на глаза, Софика особенно завидует.

Как же ей сейчас хочется, как дома, выбраться из своей комнаты и пробежаться по полю! До речки. Или до лесной полянки. До дома старухи Манкроу, которая иногда поит соседских ребятишек грушевым компотом. До брелиакской церкви, выкрашенной в белый. До деревенской школы, под окнами которой Софика прятала цветные стекляшки Амальи. А потом вернуться домой и обязательно получить молока или чая с испечённым мачехой печеньем. Или пообедать раньше или позже положенного — хотя бы и хлебом с сыром.

В пансионе же приходится ждать установленного времени. И пропуск завтрака или обеда ни в коем случае не будет вознаграждён бутербродом или тарелкой бульона, как обычно делает мачеха. И категорически нельзя спуститься в кухню и стащить себе какой-нибудь лакомый кусочек, оставшийся с общего приёма пищи.

 

В этот раз обед в пансионе мачехиной кузине проходит почти без происшествий, кроме, разве что, пролитого Долли мимо тарелки с кабачковыми оладьями соуса и трёх уроненных вилок и ножей — после отбытия Жюли домой в родительский день (Камилла Домирре пытается утешить свою сестру Долли тем, что Жюли, должно быть, вернут в пансион уже к девятому балу, до которого осталось не так уж и много времени) здесь становится гораздо тише.

Вынужденный отъезд Жюли домой, кажется, гнетёт всех девушек без исключения. Такого, кажется, никто вообще не ожидает.

Даже Констанция, Татьяна и Арабелла, которые, кажется, не были замечены в хорошем отношении к своей соученице, кажутся заметно притихшими и словно сконфуженными.

Обед — как и несколько предыдущих — проходит в полном молчании, нарушающимся лишь сухими замечаниями от мачехиной кузины, обыкновенно представляющими из себя нечто вроде «не торопитесь», «не сутультесь» или «не смейте поднимать нож, коль уж вы его уронили».

Без Жюли, думается Софике, в пансионе стало крайне грустно и тоскливо. Остаётся лишь надеяться на то, что слова Камиллы — не пустой слух. Провести всё оставшееся лето без новой подруги будет обидно.

В конце концов, у Софики раньше почти не бывало подруг — девочки в деревне предпочитали общаться с Амальей или на крайний случай с Руфиной. Софика больше бегала с мальчиками, которые были не столь обидчивы и чувствительны к её буйному нраву. А Жюли нравилось общаться с Софикой. Они обе были вспыльчивы, отчаянны и не особенно слушали старших — весьма неплохое начало для дружбы.

Девочки расходятся по своим комнатам, когда мачехина кузина жестом показывает, что обед завершён. Они даже не шушукаются между собой, как это бывает почти всегда. Лишь молча делают книксены и идут к себе. Софике кажется, что все пансионерки осуждают мачехину кузину за решение рассказать о недавнем проступке родителям Жюли.

Сама Софика точно осуждает.

Она убеждена — можно было действовать и иначе. Хотя бы не говорить ничего матери и, главное, тётке Жюли — во всяком случае, из-за тётки отчего-то больше всего переживает Долли, а Софика в данном случае склонна полагаться на её осведомлённость в ситуации.

У Софики, даже от негодования выходит более-менее пристойный книксен — мачехина кузина весьма удовлетворённо кивает на него и вслух замечает, что из Софики, быть может, и получится вполне достойная дебютантка, если та проведёт в пансионе ещё некоторое время.

Возвращаться в свою комнату вслед за Амальей Софика не спешит — во-первых, той необходимо переодеться и причесаться к седьмому балу, а это значит, что Амалья точно будет не в настроении болтать. Не после того, как на шестой Софика посмела надеть чёрное. Амалья будет старательно прихорашиваться, позабыв обо всём на свете, и едва ли ответит даже на прямой вопрос.

Уж лучше дождаться Руфину — с ней будет проще поболтать или пошутить над ней. Во всяком случае, пусть Руфина так же будет увлечена подготовкой к балу, её будет не так трудно разговорить, как Амалью, что в последнее время погружается в свои мысли всё чаще и глубже.

Но Руфина — к раздражению Софики — ещё не подошла к мачехиной кузине. Она стоит самой последней. Вот — мимо Софики проходит Арабелла, гордо задрав нос, и Софика не может удержаться от того, чтобы показать ей в спину язык. Следом идут Камилла и покрывшаяся бело-красными пятнами Долли, у которой разве что слёзы по лицу не бегут. Затем — мимо Софики пробегает Джакетта.

Руфина подходит к мачехиной кузине как раз после неё, но отчего-то не спешит выходить в холл. В голове что-то знакомо щёлкает, и Софика торопливо и как можно более бесшумно подходит ближе к двери в столовую, пытаясь вслушаться в то, о чём именно говорят её сестра и мачехина кузина. Пожалуй, услышать их разговор самой будет крайне любопытно — интересно, Руфина решила о чём-то попросить или донести на кого-нибудь?

Дома Руфина чаще предпочитает именно доносить на сестёр и брата — обязательно «с самыми лучшими побуждениями».

Гесим от этого обыкновенно приходит в самое настоящее бешенство. Он злится куда больше, чем обыкновенно сердится Софика. Вероятно, Гесим злится даже больше, чем действительно стоит злиться. И нередко повышает на отца, Руфину или — реже — на мачеху голос. Хлопает дверью. Иногда даже швыряет какой-нибудь предмет на пол. А потом напивается в своей комнате, за что Софика никогда не могла простить ни отца, ни Руфину.

Вероятно, Виолетта сумеет избавиться от чрезмерного увлечения старшей сестры мыслью о справедливости, только если Руфина сумеет достаточно рано выйти замуж — до той поры, когда Виолетта научится шалить и захочет поступать согласно собственным решениям, а не многочисленным правилам.

— Я хотела попросить вас позволить мне и моим сёстрам провести следующую неделю в уединении и молчании, — твёрдо говорит Руфина, после того как приседает в несколько резковатом книксене.

Софика едва дар речи не теряет от возмущения — она вовсе не намерена прозябать хотя бы и день в проклятом пансионе, особенно если Руфина предполагает, что они втроём должны проводить время лишь вместе, исключая разве что приёмы пищи, и не позволять себе даже перешёптываться о всяких пустяках (на Руфину порой, примерно раз в год, находит и такое).

Ну уж нет! Это вовсе не входит в планы Софики, уже нацелившейся поплясать и поболтать со своими кавалерами вдоволь!..

Да лучше ближайшую неделю вышивать по паре носовых платков каждый день, но только не сидеть постоянно в четырёх стенах, не имея возможности даже потанцевать или полакомиться чем-нибудь вдоволь! Остаётся лишь надеяться на то, что мачехина кузина окажется куда более благосклонной к Софике и Амалье, а не Руфине.

— Ближайшие семь дней у ваших сестёр полностью расписаны, — с неудовольствием замечает мачехина кузина, кривя тонкие губы, и у Софики в груди поднимается желание кинуться этой замечательной женщине на шею. — Конечно же, я напишу их кавалерам, если только они скажут, что так же, как и вы, не хотят никуда выходить эту неделю.

— Но я хочу! — вырывается у тут же выскочившей обратно в столовую Софики при мысли о том, что ей могут запретить прогулку с Тобиасом в парке, посещение выставки цериснойтской живописи с Уильямом и пикник с Томасом. — И я уверена, что Амалья тоже хочет послушать оперу — её пригласили на все ближайшие вечера! Она обожает музыку!

Мачехина кузина, кажется, оставляет без внимания даже тот факт, что Софика подслушала весь предыдущий разговор и вмешалась в чужую беседу даже не извинившись за это. Мачехина кузина смотрит на Софика весьма довольно, словно бы та сделала нечто хорошее, а вовсе не оказалась замечена за подслушиванием чужих разговоров.

А Руфина стремительно бледнеет. Все краски жизни в мгновение будто бы слетают с ей лица, словно слова младшей сестры причиняют ей невыносимую боль, вскидывается и бросает на Софику столь негодующий взгляд, что кто-нибудь менее смелый или глупый непременно испугался бы.

— В таком случае, дело решённое, — кивает мачехина кузина, на лице которой всё ещё можно увидеть крайнее удовлетворение ответом Софики. — Но вы, Руфина, конечно же, получите возможность провести эту неделю в просимом вами уединении — я найду, кем вас заменить в эти дни.

Руфина склоняется в книксене. Софика, подумав немного, поступает так же. Выходят из столовой они вместе. Мачехина кузина выходит вслед за ними, тут же скрываясь в коридоре, ведущем к её кабинету — Софика успевает проследить за тем, как подол её по-вдовьи оранжевой длинной юбки, струящейся по полу, скрывается за одной из дверей.

Руфина всё ещё выглядит обиженной. При том обиженной настолько, насколько обыкновенно обижается на отца Гесим — что само по себе кажется Софике весьма нелепым, ибо никакой вины за собой она не видит. Это ей самой, Софике Траммо, стоит обижаться за то, что Руфина, даже не спросив желания на то сестёр, едва не заперла их в стенах пансиона.

С чего вообще Руфина полагает, будто бы имеет на это право?!

— Как ты можешь?!.. — каким-то внезапно осипшим голосом возмущается Руфина, как только они подходят к лестнице, но ничего толком не объясняет, так что Софика решает оставить на потом думы о том, к чему именно относятся Руфинины слова.

Руфина бегом — это заставляет на самую малость почувствовать себя виноватой — поднимается по лестнице, оставляя Софику за спиной. Руфина будто бы забывает о том, что сама обыкновенно говорит сёстрам — например, не бегать по лестницам и коридорам, ходить чинно и степенно, как и надлежит благородным барышням...

 

В общей спальне — Софика заходит туда лишь спустя некоторое время, отвлёкшись на то, чтобы поблагодарить за цветы каждого из дарителей — Руфина уже вовсю переодевается в своё розовое бальное платье с пришитыми на лиф белыми и розовыми хризантемами. При том делает это слишком уж проворно, торопливо и с каким-то ожесточением, словно стремится содрать с себя не только старенькое коричневое материнское платье, что она носит в стенах пансиона, но и кожу вместе с ним.

Розовый, во всяком случае, тот его оттенок, который у девушек и совсем молоденьких женщин принято надевать на балы и свадьбу, как и говорила как-то Амалья, — кажется, перед шестым балом, если Софика не ошибается — Руфине не слишком-то идёт, делая её симпатичное, в общем-то, и приятное лицо, слишком простым, невзрачным и даже деревенским, заставляя весь её облик как-то разом потускнеть, словно выцвести...

Софика не может отрицать того, что возможно другой оттенок этого цвета смотрелся бы несколько лучше, но сейчас не спасают дело даже столь любимые Руфиной хризантемы, которых пришито. Платье всё равно смотрится на ней так, будто бы досталось с чужого плеча. Несуразно, невзрачно и нелепо — вот как Руфина выглядит в этом наряде, как ни прискорбно это признавать.

Зато Руфину, должно быть, радует тот факт, что одета она в самое классическое бальное платье дебютантки, которое только можно представить — только этим возможно объяснить подобный выбор. Должно быть, остальное — сущие мелочи что в её глазах, что в глазах отца.

Софика не уверена, что может и, главное, хочет быть такой же, как они, даже если подобное отношение к жизни считается у брелиакцев правильным. Даже если Руфина в который раз назовёт Софику не настоящей брелиакенкой.

На кровати самой Софики уже лежит подготовленное для неё приличного дебютантке начиная с шестого бала фасона алое шёлковое платье, лиф которого украшен маками — платье определённо вызывающее (дебютанткам, вероятно, не следует носить столь кричащие оттенки), но, впрочем, не нарушающее правил хорошего тона хотя бы формально.

Стоит заметить, что Софика Траммо — единственная в пансионе, кому приходится менять платье на следующий же бал. Не совсем по правилам — впрочем, то, что Софика одна из самых популярных дебютанток в этом сезоне, играет ей на руку. И не только ей, но и мачехиной кузине, к которой Софика в данный момент чувствует нечто вроде симпатии.

Переодеться в это платье оказывается несложно — вероятно, швея поставила какую-то магическую подмогу, чтобы Софика могла надеть платье даже легче, чем то, чёрное, которое делала самостоятельно.

— Выглядишь чудесно, хоть и весьма скандально! — усмехается Амалья, поправляя ромашки в своих волосах, когда Софике остаётся только закрепить косу узлом на затылке и надеть ненавистные ей перчатки.

Ромашек в завитых кудряшках Амальи немного — четыре штуки на белой шёлковой ленте, которыми кудри убраны ото лба. Кудри, открытые плечи и грудь и жёсткий корсет делают Амалью несколько старше внешне, но всё-таки удивительно хорошенькой. Ей не хватает только роста, чтобы считаться во всём идеальной — слишком уж она маленькая. Даже меньше Софики.

Руфина о платье младшей сестры — или о платьях обеих младших сестёр — ничего не говорит. Только смотрит как-то особенно недовольно и осуждающе, что Софике снова безумно хочется совершить какую-нибудь глупость из вредности. Почти нестерпимо хочется. Мачехиной кузине, пожалуй, стоит быть Софике благодарной за то, что она искренне старается сдержать этот порыв.

Ну и Амалье, конечно же — за то, что та вовремя подхватывает Софику под руку и, хихикая, выводит прочь из общей спальни.

В холле уже вовсю собираются девочки из пансиона — и перешёптываются они куда охотнее, чем за обедом. Софика успевает заметить всех тройняшек Домирре с чрезмерно завитыми волосами, неуместное обилие бутонов на груди Арабеллы и недовольное лицо Констанции, отвернувшейся от всех своих подруг.

Теперь, когда платья не скрыты волшебными маскировочными плащами, все пансионерки с трудом смогут поместиться в холле из-за ужасно широких юбок — быть может даже, что части из них придётся стоять наверху и ждать, пока некоторые из соучениц выйдут вместе с мачехиной кузиной на улицу, прежде чем спуститься в холл.

— Кто-нибудь из вас уже готов поцеловать пришедшегося по сердцу джентльмена на солнцестояние? — слышит Софика громкий шёпот Розы.

Следующие слова Софика к своей досаде расслышать не может. Девочки вокруг Розы начинают говорить наперебой, не дозволяя кому-нибудь другому вставить и слова. Шёпот быстро перерастает в сплошной гул — так как к обсуждению присоединяются и все остальные.

Софика же только и может дёрнуть ближайшую к себе девушку — кажется, ей оказывается Джакетта — за руку и попросить объяснения. Объяснение получается крайне скомканным — Софика понимает только то, что на вечером летнего солнцестояния любой незамужней барышне позволено поцеловать в щёку понравившегося ей молодого человека.

В любом случае, Софика решает, что эта традиция будет весьма кстати — у неё, Софики, найдётся как минимум полдюжины таких джентльменов.

Руфина спускается в холл незадолго до того, как из своего кабинета выходит мачехина кузина. С Руфиной у Софики так и не выходит шанса объясниться — теперь, остыв немного, ей хочется полюбопытствовать о том, чем именно вызвано странное поведение её старшей сестры. Но Руфина словно старается держаться подальше ото всех. Зато начальница пансиона подходит к Софике сразу же, как только объявляет о том, что они сейчас отправятся в дом графа Феллоу.

— Что же... — выдыхает мачехина кузина, придирчиво разглядывая платье Софики, — пусть я и предпочла бы одеть вас во что-то менее кричащего оттенка, платье выглядит не так плохо, как могло бы быть.

Софика может лишь радоваться тому, что ей не приходится отправляться на свой седьмой бал в платье того отвратительного розового цвета, что ей не идёт точно так же, как и Руфине, и совершенно не нравится. Красный — гораздо лучше. Пусть применяется дебютантками не так уж часто.

Этот цвет хотя бы Софике идёт.

Как только удаётся выйти за пределы пансиона, девочки начинают выстраиваться в пары. Арабелла встаёт с Констанцией, Марта Домирре хватает под руку Долли, Роза подбирается как можно ближе — насколько позволяют широченные юбки платья — к Джакетте.

Амалья довольно-таки живо пристраивается в пару к Софике, словно позабыв о своих пансионских подружках. Руфина остаётся где-то позади. Кажется, в одиночестве. Без пары.

— Почему Руфина смотрит на нас, словно мы её кровные враги? — интересуется Амалья самым легкомысленным тоном, какой только можно представить. — Ты сказала ей нечто такое, что обычно говорю я?

Ромашки несколько выделяются на фоне её голубого платья, но смотрятся, пожалуй, недурно. Если бы не то чёрное платье, думается вдруг Софике, Амалья на шестом балу выглядела бы интереснее любой из воспитанниц мачехиной кузины. Платье и причёска у Амальи подобраны с большим вкусом, вполне соответствуют нормам, но в то же время кажутся весьма необычными. Достаточно необычными, чтобы Амалья могла привлечь к себе побольше внимания.

— Я сказала, что желаю пойти на все мероприятия на следующей неделе, на которые меня пригласили, и что ты, должно быть, тоже! — шёпотом отвечает Софика, стараясь понять, нашла Руфина себе пару для прогулки до дворца, где будет седьмой бал, или нет. — Именно после этого у Руфины стало такое лицо, будто бы она в одиночку съела целый лимон. Не понимаю только, почему.

Амалья смотрит на Софику долгим, нечитаемым взглядом. Словно старается заглянуть в само подсознание сестры и прочесть в нём сколько-нибудь стоящие мысли. Софика не уверена, что такие мысли являются частыми её гостями. Из уж точно не уверена, что сейчас может заподозрить в себя в наличии таковых.

— А я понимаю! — усмехается вдруг Амалья. — Только тебе об этом скажу через неделю!

Дорога до дворца проходит для Софики в полном молчании — она лишь слушает бормотание Амальи, перечисляющей себе под нос всякие фамилии и имена, а так же названия музыкальных произведений. Слушает и старается думать о том, что означают последние слова Амальи и не стоит ли ей из-за них забеспокоиться.

 

Вальс, как и обещано ранее, достаётся Тобиасу.

Седьмой бал с этого танца и начинается, в отличие от шестого. Кажется, это как-то связано с длиной сегодняшнего бала — большая часть летних балов дебютанток насчитывают не больше десяти танцев (кроме шестого, двенадцатого и двадцать четвёртого, насчитывающих по двадцать, и восемнадцатого, состоящего из восемнадцати), и в этих случаях принято начинать бал именно с вальса. В случае длинных балов предполагается, что стоит открывать бал полонезом.

Руфину на этот танец приглашает Чарльз — по требованию Софики, позавчера наотрез отказавшейся с ним танцевать, если он не вытянет хотя бы на один из танцев её старшую сестру, по какой-то нелепой случайности оставшуюся на седьмой бал вовсе без расписанных кавалеров.

У Чарльза мечтательное выражение лица, он совсем не глядит на Руфину и постоянно бросает восхищённые взгляды на Софику или настороженные на своих старших братьев, только один из которых сейчас тоже кружится по залу с партнёршей.

Впрочем, до Чарльза ли Софике?

Тобиас приглашает её на выставку старинных — и просроченных — иберских магических артефактов! Разве какой-то глупый мальчишка может с этим сравниться? Это приглашение кажется настолько восхитительным, что стоит большого труда не кинуться Тобиасу на шею на глазах у такого количества публики, что однозначно удивится и возмутится столь несдержанному поведению дебютантки Софики Траммо.

— Я уверена, это будет чудесно! — вместо этого отвечает Софика, не сумев, впрочем, сдержать совершенно счастливой улыбки. — После того количества музыкальных и поэтических вечеров, что я посетила с момента прибытия в столицу, пойти на выставку такого рода — великолепная идея!

— Убеждён, что вам должно понравиться, — замечает Тобиас, даже не скрывая своей радости. — Слышал, на выставку отправлено даже три перстня покойного гестиарьского герцога.

Софика о гестиарьском герцоге не имеет ни малейшего представления — ни о покойном, ни о здравствующем, если таковой имеется. Впрочем, посмотреть на перстни в любом случае будет любопытно. И не только на перстни — Софика слышала, что на выставке будут и скатерть-самобранка, и летательные приспособления самых разных видов, и сделанные из перьев редких иберских птиц амулеты, и, что самое главное, удивительная иберская счётная машина, умеющая не только вычислять какие-то совершенно поразительные параметры, но даже показывать всё на свете и создавать порталы в любую точку мира.

Счётная машина занимает воображение куда больше, чем всё остальное. Откуда-то Софика знает, что подобные машины стоят почти на всех кораблях и самодвижущихся экипажах Ибере. И что без них иберцы уже пару эпох не мыслят своего существования.

— В любом случае, — шутливо добавляет Тобиас, — у меня есть запасной план, если выставка вам не понравится — в буфете рядом с выставочным залом подаётся самое восхитительное марципановое печенье во всём Мейлге.

Порыв кинуться на шею Тобиаса прямо посреди бального зала становится всё труднее сдерживать. Становится вдруг безумно жаль, что вокруг так много народу. Впрочем, кружиться с Тобиасом в вальсе слишком приятно, чтобы просить его вывести её на балкон подышать, чтобы уединиться — частично — хотя бы ненадолго.

Вальс, к большому сожалению Софики, заканчивается слишком уж скоро — или же так только кажется.

Первую кадриль она танцует с Томасом. Он столь же восхитительно язвителен, что и на прошлом балу Софики, и успевает за танец поведать столько всего любопытного, что Софика под конец берёт с него слово пригласить её на какой-нибудь танец и на её восьмом балу.

После кадрили наступает очередь гавота и — к промелькнувшему в груди Софики раздражению — злополучного Чарльза, которого с каждой секундой хочется отослать куда-нибудь подальше.

Чарльз — и зачем только Софика снова позволила этому невыносимому мальчишке себя пригласить? — что-то постоянно говорит Софике. Она совсем не вслушивается в его речь и едва может кивать хотя бы невпопад — куда больше Софика увлечена наблюдением за тем, как Тобиасу представляют какую-то девушку в светло-сиреневом платье с белыми и розовыми фиалками, если Софика сумела правильно разглядеть цветы.

У этой дебютантки молочно-белая кожа, золотисто-русые волосы, уложенные наиболее приличествующим для юной девушки образом (волосы разделены пробором, полностью закрывают уши и образуют украшенный лентами не слишком крепкий узел из кос, спадающий, кажется, к самым лопаткам). Девушка эта весьма хороша собой и, кажется, двигается столь изысканно и изящно, что просто невозможно это не заметить и не оценить.

Она, вероятно, весьма любезна, весьма талантлива и весьма обаятельна. И определённо очаровательна, что не может не злить. Эта девушка, вероятно, вполне может заслуживать звания Цветочной королевы, которым награждается самая достойная дебютантка на двенадцатом балу. Вероятно, именно она и станет Цветочной королевой, когда придёт срок.

Есть ли хоть что-то удивительное в том, что Софика никак не может вслушиваться в раздражающую болтовню Чарльза, а почти весь танец бросает взгляды на Тобиасу и эту девушку?

Конца гавота с Чарльзом Софика дожидается с большим нетерпением. Во вторую кадриль она вступает уже с Ролландом Харнли, который ей куда более приятен и благодаря которому к концу кадрили у Софики чуточку поднимается настроение. Достаточно, чтобы сердце перестало колотиться, словно бешеное. Но, впрочем, недостаточно, чтобы успокоиться совсем.

— А ведь вы недовольны! Быть может, даже рассержены! — посмеивается Уильям, касаясь запястья Софики, как только начинается мазурка. — И даже ваша улыбка не сумеет меня обмануть — глаза у вас сверкают, подобно молниям.

Софика не уверена, что сравнение в достаточной мере точное. Как там назывались преувеличения на уроке литературы? Гиперболоидами, что ли?.. Но, впрочем, Уильям ведь просто смеётся над ней. И даже то, что он, в общем и целом, попал в цель, не вызывает в её душе какого-то возмущения.

Возмущение вызывает то, что невозможная сестрица Тобиаса настойчиво пытается организовать разговор Тобиаса с той девушкой, с которой он танцевал гавот. Тобиас, к необъяснимому огорчению и даже злости Софики, поддерживает разговор. И, кажется, весьма охотно.

— Кто та девушка, с которой разговаривает барон Сиенар? — не выдерживает Софика, хотя и убеждена, что Уильям определённо будет над ней смеяться. — Она, кажется, довольно красива.

Сердиться на эту девушку Софика никак не должна — это приходится повторять себе снова и снова. Да и за что? За то, что та очень хороша собой, изыскана в манерах и приветливо улыбается Тобиасу, которому просто невозможно не улыбаться? Так Софика может прийти к злости на всякую девушку, что окажется приятнее её в манерах и внешности — не слишком-то хорошее дело. Ну уж нет. Софика совсем не желает уподобляться героиням Амальиных книжек!

Сердиться же на Тобиаса после оброненного в прошлый раз неодобрения в отношении такого чувства как ревность кажется ужасно лицемерным. А Софика, признаться, терпеть не может лицемерных людей и уж точно не желает становиться одной из них.

— Симона, старшая дочь герцога Раблэ, — усмехается Уильям. — Её приданное — самое большое в этом сезоне, ведь её отец богат, словно Арго Астал, и почти так же приближён к августейшей особе. Симона Раблэ окончила в этом году самый лучший из девичьих пансионов и является одной из главных кандидаток в Цветочные королевы, а позднее и в фрейлины нашей замечательнейшей королевы.

О том, что пансионы соревнуются между собой, Софика уже слышала от Долли. Кажется, пансион мачехиной кузины находится где-то в конце рейтинга, считаясь одновременно одним из самых небольших и одним из самых нестрогих. На счёт последнего Софика не вполне согласна, но едва ли способна судить беспристрастно — она-то, в конце концов, может сравнить лишь с тёплой атмосферой их деревенского дома, а не с другими пансионами.

— Признаться, я ожидал чего-то такого от Клодетты — подсунуть своему дражайшему братцу невесту, выбор которой будет удовлетворять в первую очередь саму Клодетту! — фыркает Уильям, сжимая руку Софики чуть крепче, чем того позволяют приличия. — Впрочем, по вашим глазам я понимаю, что это ни о чём вам не говорит.

Софика не уверена, что это может говорить хоть что-то кому-либо. Но, возможно, Уильям вполне прав, намекая на то, что она лишь деревенская брелиакская дурочка, не понимающая столичных тонких намёков.

С лица Уильяма вдруг слетает маска привычной весёлости, и Софика едва не вздрагивает при виде его потемневших глаз, горящих таким бешеным, первобытным огнём, что выдерживать его взгляды становится враз тяжело. Ей вдруг хочется то ли отшатнуться от Уильяма, то ли наблюдать за его вспышкой непонятной ей ярости дальше. Он кажется... странно хрупким в этой своей ярости, как будто обнажившей его душу.

— Хотите, я дам вам добрый совет, который мне совсем не хочется вам давать? — голос у Уильяма становится холодным и колким, и в нём, кажется Софики, можно почувствовать горечь. — Перестаньте ревновать даже в мыслях — это чувство не приносит ровным счётом никакой пользы тому, кто его испытывает — и начинайте действовать. Только не смотрите на объект вашей страсти и всех вокруг таким взглядом, будто бы готовы в любой момент вонзить кинжал кому-нибудь в сердце.

Тут взгляд Уильяма смягчается. Его запал словно исчезает, и он снова превращается в того смешливого, остроумного графа Уильяма, с которым Софика знакома, умеющего говорить совершенно ужасные вещи таким весёлым и беззаботным тоном, что безумно хочется ему поверить.

— Такие взгляды, — добавляет Уильям снова насмешливо и даже почти ласково, словно объясняя что-то маленькому ребёнку, — может быть, и могут счесть привлекательными, но они делают вас уязвимее, а я готов поспорить, что вам не нравится даже создавать видимость собственной уязвимости.

Софика с удивлением ловит себя на мысли, что понимает, о чём речь. Обычно она вовсе не столь догадлива. Уильям знает, о чём говорит. Не верить ему нет никакого резона.

— И что же мне тогда делать? — интересуется Софика, согласно совету стараясь унять в себе пробудившиеся злость и ревность.

Когда она смотрит на Уильяма это, пожалуй, даже удаётся. С Уильямом, думается Софике, вообще странно просто получается не думать ни о чём на свете. Он знает, как её насмешить. И как вывести из равновесия — тоже знает. Софика не уверена, что ей это нравится. Но что не нравится — не уверена тоже.

Уильям вообще пробуждает в её душе слишком противоречивые и странные чувства — слишком противоречивые, чтобы настоящая леди согласилась бы бывать рядом с ним впредь. Но, в любом случае, общество Уильяма Софике слишком приятно, чтобы отказываться от него из-за каких-то глупых мыслей и ощущений.

— Нашего общего знакомого барона вы, для начала, можете попросить прислать вам сборник стихов на его выбор и пригласить вас на следующем бале на очередной вальс или котильон, — усмехается Уильям. — Лучше — первое, ибо Тобиас обыкновенно терпеть не может приходить к началу бала, и, кажется, готов это делать ради вас.

При жизни леди Евы Тобиас Сиенар никак не мог расстаться с дурной привычкой весьма сильно опаздывать на балы, вспоминает Софика чьи-то слова. Теперь она не может наверняка вспомнить — чьи это были слова. Впрочем, это, должно быть, совсем не имеет значения.

— Разве в таком случае котильон не уместнее? — тут же удивляется Софика, совсем забывая о злополучной Симоне Раблэ. — С вальса же, кажется, балы чаще всего начинаются!

Уильям смотрит на неё так, словно больших усилий стоит ему не расхохотаться над её глупостью в голос. На это, вероятно, следует весьма серьёзно обидеться. Но Софика слишком уж благодарна ему за участие и советы, которые, быть может, весьма неплохо помогут ей, чтобы всерьёз оскорбиться его реакцией.

— Зато вы сумеете понять, готов ли он хотя бы приходить вовремя ради вас! — смеётся Уильям.

«Тобиас дрался ради меня на дуэли» — услужливо подсовывает память. Но Софика не уверена, что стоит произносить это при Уильяме. Такие, как граф Уильям, почему-то кажется Софике Траммо, едва ли считают дуэли чем-то действительно важным и значительным. Или, во всяком случае, таким, что действительно происходит ради женщины.

— За свой совет, между прочим, я ожидаю от вас, что вы позволите мне занять минимум две кадрили на вашем следующем балу, — смеётся Уильям, — не говоря уже о просьбе танцевать мазурку до конца сезона лишь со мной!

Эта просьба заставляет её весьма искренне рассмеяться. Впервые с тех пор, как она увидела Тобиаса танцующим с Симоной Раблэ. В любом случае, Софика вполне рада мазурке с Уильямом до конца своего дебютного сезона. Это, в какой-то мере, убережёт её от не вполне желательных кавалеров. Вроде Фредерика. Или того же Чарльза, который, снова замечает Софика, кидает — опять — на неё восхищённые взгляды.

— Я готова предложить вам все три кадрили на своём восьмом балу, если ваш совет сработает! — улыбается Софика, когда мазурка подходит к концу и приходит пора отвесить своему партнёру по этому чудному танцу реверанс.

После мазурки наступает время представления дебютанток королеве. Те, кто был представлен ранее, подходят первыми — им дозволено перемолвиться парой простых, ничего не значащих фраз с королевой (вроде «да, мадам», «вы правы, мадам», «всё так чудесно, мадам») и таких же с кронпринцессой, только с заменой «мадам» на «мадемуазель».

Не то чтобы это действительно можно было считать общением.

Впрочем, называется это как-то так, и Софика Траммо не уверена, что стоит спорить с терминами, которые пытается ей навязать мачехина кузина. В конце концов, эта женщина, должно быть, более-менее разбирается в том, как следует вести себя рядом с людьми столь... высокого положения.

У кронпринцессы, думает Софика, когда «общению» с королевой наступает конец и приходит пора подойти к наследнице престола, необычайно живые и умные глаза. И неизменно понимающие. Как у Жюли или Гесима — с такой девушкой, не будь она столь знатного происхождения, что ей воспрещается всерьёз общаться со сверстницами, не входящими в круг фрейлин, Софика вполне могла бы подружиться.

Кронпринцесса наблюдает за Софикой с интересом и — только ей и никому больше — замечает, что платье у неё просто чудесное. На самой кронпринцессе нежно-розовое платье, по фасону больше напоминающее то, в котором Софика посещала чаепитие. И ей, в отличие от Руфины, этот оттенок весьма к лицу.

Прочих дебютанток вызывают по именам и представляют королеве и кронпринцессе. Те только кивают многозначительно, но ничего не говорят. Софике кажется это безумно забавным, но она не может сказать это ни одной из девушек, что стоят рядом с ней — у Амальи вмиг становится такое лицо, что уходит всякая охота говорить хоть что-то, а Симоне Раблэ, неожиданно оказавшейся рядом, Софика и сама не намерена ничего говорить.

Затем наступает черёд бального перекуса.

Всем сёстрам Траммо и Констанции выпадает «великая честь перекусить в компании младших фрейлин королевы и кронпринцессы», так что они отправляются совсем не в ту сторону, что другие девочки из их пансиона. Софику это одновременно и забавляет, и неожиданно пугает, что она хочет схватить Руфину или Амалью за руку, что совсем несвойственно её обычным настроениям.

Симону Раблэ Софика тоже видит среди девушек, удостоенных подобной чести. Неудивительно, решает она. Должно быть, только такая и могла расположить к себе сестру Тобиаса.

По правде говоря, в этой «великой чести» гораздо больше неудобств, чем радости — от дебютанток требуется ещё большее внимание к правилам приличия, а вкусных закусок на столах оказывается гораздо меньше. А главное, отчего-то почти нет мясных, сырных и сладких! Только овощные и рыбные — кажется, это связано с днём недели и какими-то глупыми традициями на счёт того, какую еду в какие дни фрейлинам стоит есть.

Ещё один пункт в пользу того, чтобы не желать становиться фрейлиной.

Сегодня Софике совершенно не хочется ничего, кроме пирожных и сладких напитков, которых она отчего-то тоже не находит — только чай. Это вызывает волну вполне объяснимого негодования, которое, к большому сожалению, стоит тщательно сдерживать, чтобы оно не вырвалось наружу.

Быть может, думает Софика, стоит ограничиться какой-нибудь одной овощной или рыбной тарталеточкой, а потом изобразить перед мачехиной кузиной голодный обморок, объяснив это тем, что она не могла ничего съесть из-за волнения?

Нет... Мысль об этом тут же кажется слишком глупой — даже если мачехина кузина поверит в обморок и то, что Софике необходимо немедленно подкрепиться съестным, нельзя даже думать о том, что она разрешит ей съесть что-нибудь сладкое. Скорее уж она даст Софике порцию каши или бульона. В крайнем случае — даст кусок хлеба с сыром и маслом. Но уж точно не пирожное или шоколад, которых так хочется.

Некоторые из девочек, замечает Софика, довольно-таки непринуждённо болтают с фрейлинами — включая Симону Раблэ и Констанцию. Кто-то общается друг с другом. Кажется, даже присутствие двух старших фрейлин не заставляет дебютанток или юных фрейлин сделаться тише и незаметнее.

Амалья держится рядом с Софикой, словно намеренно игнорируя неприкаянно стоящую в стороне Руфину.

— Стоит, должно быть, намекнуть нашей Фине, что если она продолжит всё время ходить с таким кислым выражением лица, ни один мужчина не обратит на неё внимания! — усмехается Амалья, незаметно показывая Софике пальцем на наиболее вкусные из овощных тарталеток. — Попробуй вот эти. Они весьма недурны.

Софика кладёт указанные тарталетки на свою тарелку. Она берёт пять крошечных тарталеток — три овощных (с запечённым кабачком, морковно-тыквенную и с перцем и кабачком) и две рыбных. Амалья кладёт себе на тарелку такие же.

— Пойдёмте на балкон подышать воздухом! — Софика успевает отправить в рот одну из тарталеток, когда слышит позади себя голос Констанции, и почему-то послушно следует за ней.

Как и Амалья, впрочем.

Балкон, на который выходит эта комната, достаточно большой, чтобы легко уместить на себе четырёх дебютанток (двух сестёр Траммо, Констанцию и Симону) и двух фрейлин. Да он вполне способен уместить ещё дюжину девиц в подобных широких юбках!

Софика тут же подходит почти к самой мраморной балюстраде, на которую тут же ставит тарелку с тарталетками, которую неожиданно становится слишком тяжело держать в руках.

Разговора девочек позади себя — они к балюстраде не подходят, хотя Софика уверена, что Амалья порой бросает в спину сестры озабочено-раздражённые взгляды — Софика Траммо не слышит. Ей даже кажется, что этот разговор идёт где-то далеко-далеко от неё. Где-то в другом, далёком мире, до которого она не может ни дотянуться, ни достучаться.

Тарталеток Софика тоже больше не ест. Она вдруг чувствует чудовищную усталость, что, кажется, стоит поскорее броситься прочь с этого ставшего вдруг постылым и утомительным бала. И нет сил даже на это — на то, чтобы убежать. Или закричать, чтобы стало хоть чуточку легче.

Не думать и не злиться больше не получается. Софика сердится — на себя, на Клодетту, на Тобиаса, на Симону, присутствие которой кажется вдруг почти что невыносимым. Она пытается заставить себя не ревновать. Пытается не думать о том, насколько во всём хороша Симона — умница, кандидатка в Цветочные королевы и фрейлины...

Странный хлопок вырывает её из потока невесёлых мыслей.

Софика дёргается, заслышав его, задевает рукой тарелку с тарталетками, и та летит вниз и разбивается вдребезги. Некстати вспоминается, что есть какая-то дурная примета, связанная с этим, но в голову ничего не лезет.

Софика оборачивается к девочкам, надеясь увидеть на их лицах недоумение, раздражение или равнодушие, хочет убедиться, что этот хлопок ей почудился, но видит только испуганные взгляды, которые заставляют и её саму испугаться. Этот хлопок кажется Софике каким-то неестественным. Необычным. Чем-то незнакомым и оттого зловещим.

— Кто-то баловался с хлопушкой? — неуверенно предполагает Амалья, стараясь сохранить хотя бы видимость самообладания.

Амалье никто не отвечает. И Констанция, и Симона, и обе фрейлины слишком напуганы, чтобы отвечать. Хлопок напугал их. Насторожил. И эта мысль терзает Софику, заставляет её волноваться куда сильнее, чем ночные прогулки с Амальей или в одиночестве или выступление на сцене.

Софике кажется, что сердце её колотится так сильно, что вполне способно сломать ей рёбра.

Софика Траммо нисколько — ни на пустяковую мелкую монету — не верит барону Тобиасу Сиенару, когда он пытается убедить её в том, что ей совершенно не из-за чего беспокоиться, что хлопок, который она слышала — просто неудачная шутка какого-то ребёнка или великовозрастного балбеса. Всего лишь глупости, на которые не стоит и внимания обращать. Тобиас вовсю пытается убедить Софику в том, что ей совершенно не о чем переживать — он, Тобиас Сиенар, сейчас отправится туда и немедленно во всём разберётся.

Тщетно.

В конце концов, не такое уж Софика Траммо и наивное дитя, какое впечатление, должно быть, производит на окружающих. Пусть и имеет склонность притягивать к себе столько наиглупейших неприятностей, что, вероятно, сложно вообразить себе кого-то менее осмотрительного и более неискушённого в многочисленных светских мелочах, которым просто невозможно следовать постоянно.

Тобиас говорит, конечно, красиво. Софике на ум приходит, что он вообще умеет говорить — и в это слово она вкладывает умение изъясняться настолько витиевато и пространно, чтобы суметь скрыть саму суть разговора от недостаточно внимательного собеседника.

Только вот все эти умные и красивые слова нисколько Софику Траммо не убеждают и не успокаивают.

Напротив — лишь заставляют её сердце биться сильно и часто, разве что не разбивая рёбра, чтобы вырваться наружу.

Софика почти уверена — из-за чьей-то дурацкой шутки (какой бы шутка не оказалась ужасной и опасной) не будут прямо посреди бала посылать разбираться с произошедшим сразу и представителя Королевского совета, и шефа жандармерии, и кого-то там ещё, должности которого Софика не сумела запомнить.

Для того, чтобы разобраться с подобной мелочью вполне хватит и какого-нибудь юнкера или сержанта. Даже Софика Траммо, семнадцатилетняя дочь пастора, в состоянии сообразить, что для того, чтобы сделать выговор какому-нибудь идиоту, не будут привлекать генерала. И то, что Тобиасу приходится спешно откланяться перед Софикой и убедить её принять приглашение от принца Микалона на котильон, заставляет девушку всерьёз забеспокоиться. И самую малость разозлиться.

За то, что её, вероятно, считают полной дурой — возможно, не так уж и неоправданно, Софика способна признать несовершенство собственного интеллекта, — если стремятся скрыть от неё нечто действительно важное и серьёзное. Нечто такое, что может заставить джентльмена, вроде бы заинтересованного дебютанткой, исчезнуть с бала, даже не оттанцевав с нею расписанный танец.

Некстати вспоминается, как один фермер, любивший приглашать на чай пастора Траммо с семьёй, и которому мачеха порой передавала через Софику, Руфину или Амалью варенье, свежий хлеб или пироги, шутливо грозил Софике пальцем, как только она пыталась в чём-нибудь разобраться, и советовал ей «не забивать ненужным её хорошенькую головку». Софике в эти моменты всегда хотелось огреть старика-фермера чем-нибудь по голове и завопить на всю деревню от находившей на него ярости.

Произошедшее сегодня, должно быть, даже серьёзнее дуэли, которые по Амальиным книжкам представляются Софике (и ещё сотне столь же юных барышень) самым опасным событием, которое только может случиться — во всяком случае, Софике в голову приходит мысль, что едва ли Тобиас Сиенар сорвался бы с места из-за каких-нибудь безмозглых мальчишек-дуэлянтов. И это странное соображение её пугает — раз Тобиас вряд ли позволил бы себе покинуть бал из-за чьей-нибудь дуэли, должно было произойти нечто куда более страшное и опасное.

Что же это?

В голове Софики нет ни единой мысли — здравой или не очень, — что могла бы хоть как-то объяснить тот хлопок, который она слышала совсем недавно, стоя на балконе вместе с другими девочками. У Софики вообще нет никаких мыслей. Лишь только предчувствие — что-то страшное, может быть, даже жуткое случилось сегодняшней ночью. Нечто такое, на что семнадцатилетняя дочка брелиакского священника Траммо, Софика, никаким образом не сумеет повлиять. Нечто такое, что вполне способно изменить её жизнь.

Или даже хуже — не только её.

Это глупое, необъяснимое предчувствие, которому Софика никак не может противиться, не даёт ей вести себя так, как она обычно себя ведёт — не даёт показать свою злость, обиду, непонимание, не позволяет выкрикнуть что-то резкое и обидное, оттолкнуть Тобиаса от себя и демонстративно и всерьёз обидеться на него за это его желание скрыть что-то от неё. Какими бы ни были побуждения...

Софика лишь молчит и позволяет Тобиасу Сиенару говорить дальше. Она, должно быть, даже не нарушает, вопреки обыкновению, какую-нибудь сотню правил приличия. Она ловит себя на мысли, что ни разу в жизни ещё не слушала никого так внимательно, так тихо и внешне спокойно.

Только вот на душе у Софики в этот раз совсем не спокойно. Быть может даже, что она никогда раньше не чувствовала себя настолько потерянной, взволнованной, испуганной, чем сейчас. Кажется, даже в тот раз, когда она провалилась зимой по лёд, ослушавшись запретов старших, и Гесим лишь чудом сумел её спасти, сердце Софики не билось так сильно.

Сейчас же всё словно в тумане.

Тобиас на прощанье невесомо касается губами запястья Софики, мягко улыбается — несколько зажато и наигранно на её взгляд, но до чего же тепло!.. — и ещё раз просит её извинить его за необходимость покинуть бал раньше назначенного котильона. А ещё говорит, что попросил на этот вечер заменить его в танце принца Микалона. И голос Тобиаса звучит мягко, тепло и словно бы приглушённо.

Софика раздражённо думает, что не нужен ей никакой глупый мальчишка — даже если он самый настоящий принц и никогда ни с кем на балах не танцует. Что она хочет танцевать котильон только с Тобиасом, что скорее готова остаться на остаток бала в стороне рядом с менее удачливыми дебютантками, которых на котильон никто не приглашал... Вслух она этого, правда, не произносит.

— Вы же станцуете со мной котильон на следующем балу? — заставляет себя улыбнуться Софика, про себя отмечая, что улыбка её, должно быть, получилась слишком уж жалкой.

Её пальцы, кажется, даже не дрожат. Да и голос, должно быть, звучит достаточно ровно, чтобы не обнажить творящегося в душе шторма. Это показалось бы Софике удивительным или неправильным, если бы она позволила себе задуматься о творящемся в её душе чуть глубже.

— Обязательно! — кивает Тобиас, прежде чем покинуть её.

Софика остаётся стоять почти в полном одиночестве — если не считать какой-то женщины, что стоит позади неё и ждёт, когда представится возможность проводить дебютантку обратно к другим девушкам. Но этой женщины Софика не знает. Она слишком уж чужая для неё, чтобы считать её присутствие хоть сколько-нибудь важным.

Софике безумно хочется кинуться бежать вслед за ним, по этой укрытой дорогущими коврами лестнице, или разреветься, словно маленькая дурочка. Или — всё и сразу. И побежать за Тобиасом, и разреветься, и, возможно даже, кинуться ему на шею и взахлёб умолять никуда не уезжать...

То, что она всё-таки этого не делает, должно быть, стоит почитать настоящим чудом самообладания, которого Софика никогда прежде в себе не обнаруживала. Или какой-то смутной уверенностью — Тобиас не посмеет остаться даже ради неё. Он служит короне, он обязан сейчас уехать — и это злит и пугает Софику так сильно, что ей хочется затопать ногами и завопить на весь дворец, и метнуть каким-нибудь тяжёлым предметов в первое подвернувшееся под руку зеркало.

Чтобы оно разбилось на множество мелких осколков. Разлетелось вдребезги. Как и её радость от сегодняшнего вечера.

Теперь ей совсем не до бала с его танцами, гремящей музыкой, пышными платьями и королевой, слишком уж холодной и далёкой, чтобы пробуждать в Софике Траммо хоть какие-то тёплые чувства. Теперь ей совсем не до бала со всеми тонкостями этикета, которых она и прежде нисколько не понимала, множеством заинтересованных или негодующих взглядов, от которых никак не укрыться, если уж начинаешь их замечать, и шёпотом за спиной, что без Тобиаса рядом будет выносить куда труднее.

Когда Софика вместе с незнакомой женщиной возвращается в комнату, дебютантки — из тех, кто оказался «удостоен великой чести трапезничать с фрейлинами» — вовсю шушукаются. Сплетничают — вероятнее всего, именно о недавнем хлопке. У Софики нет сил на то, чтобы узнать об этом. У неё нет сил даже обратить внимания на то, что Руфина покинула комнату, должно быть, вернувшись, к мачехиной кузине и девочкам из их пансиона. Софика подходит к — запертой теперь — двери на балкон и утыкается лбом в холодное стекло.

Это приносит некоторое облегчение.

Во всяком случае, спустя какое-то время Софика чувствует себя почти в состоянии вернуться на бал и с кем-то танцевать. Она почти уверена, что её ноги и спина выдержат это, а на лице всё-таки будет сиять улыбка. Даже, быть может — вполне радостная. Пусть и насквозь фальшивая.

Нужно только поласковей улыбнуться и постараться сделать до конца бала вид, что она нисколько не переживает — сделать из себя ту глупенькую хорошенькую куколку, что все хотят видеть в юных барышнях. Куколку, которым «не следует забивать хорошенькую головку всякими глупостями». И которых, вдруг приходит в голову Софике, на самом деле гораздо меньше, чем кажется на первый взгляд.

От мыслей о хлопке, из-за которого всё и случилось, Софика никак не может избавиться. Не может не думать о Тобиасе, которому, быть может, в настоящий момент грозит некая опасность — которую Софика в состоянии вообразить себе лишь крайне смутно.

Ей, вероятнее всего, стоит вести себя так же, как и Амалья. Как Амалья, которая, как замечает Софика, почти не напугана произошедшим. Скорее уж чуточку взволнована (ровно настолько, чтобы можно было предположить, что она волнуется именно из-за танцев, кружев или вылезшей из причёски крохотной пряди) и несколько чрезмерно бодра и весела (тоже — ровно настолько, чтобы это нельзя было счесть хотя бы капельку неприличным).

Софика, впрочем, не чувствует в себе моральных сил подойти к девочкам — ни к Амалье, ни к Констанции, которая выглядит куда бледнее прежнего, ни, тем более, к Симоне Раблэ. Софике всё время кажется, что их предположений и объяснений случившегося — вероятнее всего, одно страшнее и легкомысленнее другого, как и водится в девичьих пансионах — ей просто не выдержать. Софика держится в стороне до тех пор, пока не наступает время возвращаться в бальный зал.

Остаток бала Софика проводит без былого удовольствия — она танцует все оставшиеся танцы, едва запоминая и сами танцы, и кавалеров, с которыми их проводит. Нет, конечно же, она прекрасно помнит, что вторая половина бала начинается с третьей кадрили, на которую Софику пригласил Гидеон, а после следуют друг за другом менуэт — Людвиг Хорнтель, из-за которого, должно быть, опять злится Констанция, — астарнский вальс — Георг, брат Жюли, которого Софика даже забывает как следует расспросить о том, когда Жюли вернут в пансион, — и аллеманда — герцог Синдриллон. Только сами танцы проходят бесследно, словно их и не было никогда.

Лишь котильон ей запоминается чуть больше остальных — принц Микалон, которого Тобиас попросил составить ей пару, не слишком-то учтив, весьма недоволен необходимостью танцевать с какой-то незнакомой ему девчонкой и почти что не стесняется этого показывать.

Софика танцем с ним тоже недовольна. Ей всё время вспоминается, как хорошо было плясать котильон с Тобиасом, и принц Микалон на его фоне кажется совершенным ничтожеством, мальчишкой, которого она предпочла бы увидеть как соперника в игре в крикет или бадминтон, на худой конец, а вовсе не как партнёра в танцах.

Софика с каждым мгновеньем всё больше чувствует себя глупой, испуганной маленькой девочкой — и рядом нет ни Гесима, что знает всё на свете и рядом с которым ей не бывает страшно, ни мачехи, которая обняла бы её и угостила бы чем-нибудь сладким, ни смешливой Жюли, рядом с которой Софика не может думать ни о чём серьёзном, ни Тобиаса, к груди которого хочется прижаться, ни даже Руфины, с которой они могли бы бояться вместе. Что в целом Мейлге нет никого, кто может Софике Траммо сейчас помочь. И от этого внезапного одиночества безумно хочется разрыдаться, словно дитя.

И рядом с ней нет ни одного человека, к которому Софика могла бы прибежать за утешением, за помощью и хотя бы тенью сочувствия. Не к мачехиной же кузине ей идти! А принц Микалон едва заметно кривится всякий раз, когда касается Софики, и оттого танец с ним становится почти невыносим.

Кланяется Микалону Софика в конце котильона без всякого удовольствия. И руку подаёт тоже. И даже тот факт, что на этот раз надлежит только отвечать на поклоны проходящим мимо парам, Софику нисколько не веселит. Она чувствует себя слишком уставшей и словно бы надломленной, чтобы эта мелочь могла потешить её тщеславие. Тщательно скрываемая гордость в глубине глаз мачехиной кузины, к которой принц Микалон подводит Софику, тоже нисколько не забавляет.

Следом за принцем Микалоном и Софикой — сразу после того, как принц, откланявшись, возвращается к матери и сестре — к мачехиной кузине подходят Констанция с герцогом Синдриллоном, затем Амалья с каким-то седовласым бородатым мужчиной, имени которого Софика не знает, Арабелла с герцогом Маулре и Роза с графом Уильямом.

После котильона, как и в прошлый раз, наступает пора небольшой передышки в зале для отдыха, куда дебютанток отводят перед тем, как придёт миг отправляться в стены пансионов.

Сначала стоит дать спокойно уйти важным гостям, начиная с посетивших седьмой бал дебютанток королевы и кронпринцессы с принцем и заканчивая графом Уильямом, который тоже считается вполне важным гостем — кажется, именно так объясняет эту небольшую заминку Амалья, — прежде чем дебютантки спустятся в сад и парами отправятся в свои пансионы. Во избежание ненужного столпотворения на лестнице.

Большинство дебютанток садятся на специально приготовленные для такого случая скамеечки. Кто-то — Софика видит, что в их числе как минимум две девочки из пансиона мачехиной кузины — даже снимает туфли и растирает свои ноги. Кто-то — что куда хуже — вытаскивает из причёсок шпильки, ослабляя натяжение в волосах. Почти все девушки принимаются болтать — пусть слишком громкие разговоры и одёргиваются начальницами пансионов.

Софика стоит в стороне. Снова. И стаскивает с себя опостылевшие перчатки, которые с каждой секундой хочется забросить куда-нибудь далеко-далеко, где ни одна мачехина кузина не сумеет их найти. Она не знает, обращает ли кто-то на это внимание — потому что сама слишком погружена в свои мысли. Потому что сама может думать только о том, не случилось ли с Тобиасом чего дурного — это кажется таким страшным, таким неправильным, что хочется немедленно что-нибудь сделать. Что-нибудь — потому что Софика не в состоянии придумать, что именно.

Пансион, в котором учится Симона Раблэ, покидает зал для отдыха самым первым — кажется, это связано с тем, что этот пансион считается самым лучшим в Мейлге из всех учебных заведений для юных девиц благородного происхождения. Потом покидают комнату ещё несколько.

Когда приходит пора возвращаться в родные стены и пансионеркам мачехиной кузины, Софика этому рада. Во всяком случае, там не нужно будет всем улыбаться и сохранять внешнюю доброжелательность и благодушия, которых у Софики скоро совсем не останется. Ни внешних, ни тем более внутренних.

Софика снова оказывается в паре с Амальей. Та весело подмигивает сестре и с улыбкой шепчет, что желает тоже сменить платье — на небесно-голубое, например, с незабудками или астрами, или на нежно-сиреневое, или, быть может, даже на светло-розовое, если удастся придумать цветок, которого не будет больше ни у одной дебютантки. В щебет Амальи Софика не особенно вникает — только знает краем сознания, что та принялась обсуждать наряды дебютанток на сегодняшнем балу.

До пансиона она добирается, не сказав сестре в ответ и слова. Впрочем, Амалья этого, кажется, даже не замечает. Когда они входят в дверь, Амалья как раз начинает говорить — со свойственной ей порой насмешкой, о которой Софика прежде, до отбытия в столицу, и не подозревала — о платье кронпринцессы, которое кажется ей несколько чересчур скромным для особы такого положения.

Амалья свою мысль не продолжает. И не говорит ничего конкретного о том, что именно она изменила бы в платье кронпринцессы. Но следует возблагодарить небеса, что ни мачехина кузина, ни Татьяна, ни Руфина этого не слышат. Ни одна из них не оценила бы подобной вольности. Хорошо ещё, если об этом не донесли бы пастору Илмари Траммо сразу же после услышанного.

Софика не уверена, что на самом деле желает знать, что именно сказал бы отец, если бы ему донесли о подобном кощунстве со стороны одной из его дочерей. Гесиму и за меньшее не раз доставалось, приходит в голову Софике. Сильно доставалось. И однажды Гесим в отместку уничтожил приходскую книгу венчаний, за что получил от отца ещё сильнее.

Но Амалья, в отличие от Софики, прекрасно знает, когда и что следует говорить, чтобы не получить выговор за дерзость, и, в отличие от Гесима, не считает унижением этим знанием почаще пользоваться — нет ничего удивительного в том, что она и в этот раз остаётся безнаказанной.

Когда воспитанницы пансиона мачехиной кузины оказываются в холле, Амалья замолкает. Ведёт себя столь тихо и спокойно, как только можно ожидать от шестнадцатилетней девчонки, разгорячённой танцами

Когда Руфина проходит мимо, всё ещё неодобрительно поджимая губы и стараясь не глядеть на младших сестёр, Софика старается отвернуться. Но, когда Руфина поднимается наверх, неосознанно сжимает ладонь Амальи чуть сильнее, и та ойкает и торопливо одёргивает руку. Негромкий вскрик Амальи, конечно же, не может не привлечь внимания мачехиной кузины.

Софике, впрочем, уже всё равно. Она подходит — оставляя позади растерявшуюся Амалью — к лестнице и судорожно вцепляется в перила в нелепом страхе не удержаться на ногах, только теперь позволяя себе перестать улыбаться. Пусть это и можно было сделать гораздо раньше.

Всё. Теперь уж точно необязательно улыбаться. Необязательно делать вид, что всё просто восхитительно, и Софика не чувствует ни тени беспокойства или недомогания. Только вот легче от этого почему-то не становится. Напротив — вместе с необходимостью притворяться словно исчезает какой-то барьер, защищавший Софику. И от этого почти физически больно.

Тотчас подошедшая к нарушительницам тишины мачехина кузина сначала глядит на Софику весьма неодобрительно, но потом вдруг заметно смягчается.

— Вам нехорошо? — интересуется она почти даже сочувственно, и Софика позволяет себе неуверенно кивнуть.

Так будет лучше, приходит в голову мысль. Лучше — если все будут думать, что Софика больна и не в состоянии отправиться на прогулку вместе с Чарльзом и его братьями, видеть которых нет никаких сил. Лучше — если она получит возможность завтра валяться в постели допоздна и жалеть себя. Лучше — если мачехина кузина не станет нагружать её всяким совершенно ненужным рукоделием. Или музыкой, от которых станет только ещё более тошно.

— Голова кружится, — отвечает Софика почти шёпотом.

— Принеси мадемуазель Траммо крепкого сладкого чая! — тут же командует мачехина кузина служанке. — И ослабьте ей корсет!

Корсет Софике в итоге магией ослабляет сама мачехина кузина, тогда как чай приносит служанка. Слишком горячий, чтобы Софика могла отпить его сразу же. И ужасно крепкий на вид. Остаётся лишь надеяться, что сахара в нём окажется вполне достаточно, чтобы заглушить вкус.

Софике позволяют сесть в столовой — вне приёма пищи по расписанию, что, кажется, считается невероятным послаблением. И — припомнив кое-как, как следует охладить магией напиток и постаравшись сделать это как можно более незаметно — Софика отпивает первый глоток. Потом ещё и ещё.

Чай не слишком помогает. Не то чтобы он вообще мог помочь — если уж Софику и могло что-то успокоить, так это кусок сладкого пирога и мачехины руки или мягко-насмешливое выражение на лице Гесима и его предложение проболтать всю ночь о какой-нибудь чепухе. Но рядом с мачехиной кузиной, на лице которой, кажется, навечно, застыло строгое выражение, на взгляд Софики чаще все присущее учителям и пасторам, точно не может стать легче.

— Вы... неплохо держались сегодня, — замечает мачехина кузина словно бы с некоторым удивлением.

Софике кажется, что она ослышалась. Не то чтобы мачехина кузина хвалит её впервые — нет, с похвалой из уст этой женщины она сталкивалась прежде раз или два. Может даже — три. Софика не может упомнить. Просто в этот раз похвала кажется Софике странной. И совсем незаслуженной.

Софика даже отставляет в сторону чашку с чаем — почти со звоном ставит на блюдце, оставленное на столе покорной служанкой. Софика хочет что-то спросить, но и сама не знает, что именно — она только открывает рот и цепляется взглядом за строгое лицо женщины, ненавидеть которую той пылкой, самозабвенной, но не горькой ненавистью, что свойственна только детям, становится всё трудней.

— Не смотрите на меня так — я не собираюсь повторять сказанное, — сухо усмехается мачехина кузина. — Но ваше беспокойство было вполне очевидно для любого, кто знает вас больше пары дней.

У Софики даже получается улыбнуться. Вполне искренне. Впервые с того момента, как она услышала пугающих хлопок. Она даже снова берёт в руки чашку с чаем, ещё не до конца опустошённую — чай слишком крепкий, чтобы Софика могла выпить его залпом, как делает обыкновенно.

— Барон Сиенар просил дать ему возможность оплатить смену платья к вашему следующему балу, — говорит мачехина кузина с некоторой гордостью спустя некоторое время молчания. — Только вы, младшая герцогиня Раблэ и графиня Мортно смените платья. Какой цвет и какие цветы вы хотите?

Тянущая боль терзает сердце при любом упоминании о бароне Сиенаре. Софике и хочется узнать о Тобиасе что-нибудь ещё, и не хочется слышать ничего-ничего — пока она не увидит Тобиаса живым и здоровым собственными глазами. Пока не сможет позволить гневу, а не беспокойству, снова взять над собой верх. Когда снова посмеет топнуть ногой или капризно скривиться в его присутствии.

Думать о платье и связанных с ним мелочах в этот миг кажется и кощунством, и спасеньем. В конце концов, отвлечься на что-нибудь сейчас не помешает — и лучше, пожалуй, думать о цвете платья, материале лент и пришитых на лиф и юбку цветах, чем о чём-то более серьёзном и насущном. Что может быть проще и легкомысленнее выбора ткани для бального платья?..

— Жёлтый — как у платья для пикников, — отвечает Софика первое, что приходит ей в голову, а после делает последний глоток чая. — И... я хотела бы одуванчики, — и, подумав немного, добавляет: — Если это возможно.

Она возвращает чашку на блюдце и поднимается — самовольно, что не слишком-то приветствуется в стенах этого недружелюбного заведения, но сейчас ей это почему-то прощают — со стула. Делать сейчас реверанс или даже книксен нет никакого желания. Впрочем, когда оно у Софики было.

Это тоже остаётся без внимания.

Мачехина кузина лишь кивает и жестом позволяет Софике уйти прочь. Кажется, соглашается даже с одуванчиками, которые вряд ли можно счесть хорошими цветами для дебютантки. Впрочем, вероятно, подобный выбор Софики не может удивить мачехину кузину — не после выбора чёрного платья на шестой бал.

Должно быть, мачехина кузина решает, что для Софики Траммо одуванчики — не самый худший выбор. В конце концов, думает Софика, должно быть, в мире достаточно цветов, которые означают нечто дурное.

Вероятно, одуванчики — не из их числа.

Только поднявшись на второй этаж, Софика узнаёт, что Руфину отправляют спать в отдельную комнату — так, убеждена мачехина кузина, у неё будет достаточно возможностей для столь желанного уединения. Руфина, перед тем, как отправиться в свою новую спальню, напоследок бросает обиженный, даже злой взгляд на младших сестёр, но, к счастью, ничего не говорит — Софика не уверена, что в состоянии сейчас выдержать хоть одно её замечание без очередного скандала.

Софика, быть может, и не вполне права в отношении Руфины, но всё же ещё сердится на неё за саму мысль о праве решать за сестёр, как им стоит провести эту неделю, чтобы спокойно заговорить с ней. И тем более — попытаться объясниться или попросить прощения.

Софика падает на свою кровать, даже не сняв толком бального платья, и закрывает лицо ладонями. И с каким-то раздражением понимает, что даже заплакать сейчас не может. И дело даже не в том, что ей не хочется разрыдаться, театрально и надрывно, как героини в лучших Амальиных романах — хочется, несмотря на присутствие Амальи, что обязательно перепугается и непременно позовёт других девочек, может быть, даже Руфину.

Нет.

Что-то тяжёлое и холодное сдавливает грудь и горло Софики, не давая ей ни прийти в чувство, ни позорно разреветься.

К Амалье Софика поворачивается только тогда, когда слышит, что та забралась в постель. Амалья кажется уставшей. Это становится для Софики некоторым открытием — она и подумать не могла, что для Амальи сегодняшний вечер мог тоже оказаться тяжёлым.

Сердце тут же укалывает странной завистью и вполне объяснимым раздражением — Софика злится на себя за то, что сама она, в отличие от младшей сестры, которую всегда почитала трусихой, поддалась панике, что едва сумела оттанцевать все танцы второй половины бала.

Вот Амальино волнение даже никто не заметил! А у неё, у Софики Траммо, должно быть, на лице было написано, что она в ужасе. Что может думать только о Тобиасе Сиенаре и хлопке. И совсем не думает о танцах, которые в тот же миг показались неинтересными.

Бальное платье Софика стаскивает с себя с каким-то ожесточением. Остаётся лишь в сорочке и кружевных панталонах, которые следует надевать на такие балы. И поспешно заворачивается в одеяло, не пожелав искать ночной рубашки. И гасит свет, тут же думая о том, что всё равно не сумеет сомкнуть глаз этой ночью. И что, быть может, бутылка какой-нибудь гадости, что Гесим всегда пьёт, если предстоит слишком долгое общение с отцом, пришлась бы весьма кстати — возможно, это снадобье помогло бы Софике хоть немного успокоиться.

Ведь Гесиму почему-то помогает.

Какое-то время сёстры Траммо лежат в практически полной тишине — Софика слышит дыхание Амальи, слышит даже биение собственного сердца. И молит всех известных богов о том, чтобы на душе стало хоть чуточку легче.

Решение всех сегодняшних проблем и вопросов вдруг приходит к Софике само, когда усталость почти одерживает над ней победу — она никогда не чувствовала себя такой напуганной, потому что рядом с ней всегда был кто-то, способный её утешить и успокоить. Или же был испуган больше, чем она, что ей требовалось забыть о себе хотя бы на время. А раз уж так — самым логичным и правильным будет добраться до Гесима, кинуться к нему на шею, а затем прижаться к груди и потребовать утешения.

Эта мысль Софику успокаивает практически сразу, как только поселяется в её голове — как всегда и бывает с ней, стоит только понять, что именно следует делать дальше. Теперь Софика почти не переживает. Зачем? Теперь все оставшиеся моральные и физические силы она старается направить в нужное русло — сменить бельё на что-то более подходящее для ночных прогулок, а так же обдумать, как незамеченной выбраться из спальни и добраться до квартирки Гесима.

Обо всём остальном Софика подумает как-нибудь потом.

Когда доберётся до брата, например. Или когда вернётся обратно под крышу пансиона. Или — завтра. Или — никогда.

— Прикрой меня! — шёпотом требует Софика, торопливо одеваясь в зелёное Амальино платьице с кружевами — то самое, в котором совсем недавно сбегала послушать тамеринок. — Ты обещала.

Амалья отвечает не сразу. Молчит довольно-таки долго — достаточно, чтобы Софика успела не только найти и надеть чулки, но и нацепить на ноги свои любимые старенькие ботинки, в которых вполне удобно как карабкаться по дереву, так и бежать по узенькой улочке.

Амалья приподнимается на постели и молча глядит за тем, как Софика торопливо собирается. В полной тишине. Словно Амалья и поверить не может в решимость сестры. В то, что подобная мысль вообще могла прийти той в голову.

— Не хочешь же ты выйти на улицу в ту самую ночь, когда что-то произошло?! — удивляется Амалья, когда к ней, должно быть, возвращается дар речи. — Да ты с ума сошла!

Возможно, в другой раз слова Амальи возымели бы над Софикой хоть какое-то действие. Возможно, в другой раз Софика хотя бы допустила бы мысль прислушаться к сестре и остаться в тёплой постели. И, быть может, попросить у кого-нибудь из служанок ещё чая. Или воды. Или соизволила бы придумать план получше. Или...

Сейчас средняя из сестёр Траммо вряд ли хороший слушатель.

— Я пойду к Гесиму, — уверенно произносит Софика, переплетая волосы в привычные две косички.

Ленты она хватает первые подвернувшиеся под руку. Возможно — Амальины. Потому что наощупь они кажутся незнакомыми. Сейчас, впрочем, это кажется совершенно неважным.

Уверенность в том, что Гесим сумеет всё прояснить, с каждой секундой только крепнет в душе Софики, заставляя её всё больше и больше торопиться к нему.

Впрочем, даже если Гесим чего-то не сумеет — Софика всегда чувствует себя спокойнее рядом с ним. Достаточно будет только увидеть его насмешливую улыбку, коснуться болезненно тонких пальцев, услышать родной голос, чтобы все тревоги унеслись куда-то прочь.

— Это слишком далеко! — возмущается Амалья, даже вылезая из-под одеяла. — Ты, право слово, сумасшедшая! Я никуда тебя сегодня не пущу!

Амалья умеет быть решительной, когда ей это нужно, вспоминается Софике, когда она видит в полутьме твёрдый взгляд. Умеет быть упрямой. Убеждённой в собственной правоте. И совершенно невыносимой, когда доводится возможность показать свой нрав и проявить твёрдость своих обычно неясных убеждений.

Только вот Софика умеет быть упрямой и невыносимой тоже. И опыта у неё на целый год больше.

— Я пойду к Гесиму! — упрямо повторяет Софика, едва ли не топая ногой от нетерпения. — Я хочу к брату! Я всё равно пойду к нему! Пойду! Я отправляюсь к Гесиму, даже если мне придётся пробираться через армию всего Мейлге! Можешь кричать, можешь бежать к этой нашей мымре прямо сейчас, но я пойду к Гесиму! Убегу! Разобью окно, если запрёте!

Софика как-то отстранённо замечает, что слёзы катятся по её щекам. Что она расплакалась — хотя совершенно того не желала. Софика шмыгает носом — за что, конечно же, корит себя — и проворно утирает их рукавом зелёного платья, но это не слишком помогает.

Сердце Софики рвётся к Гесиму с такой силой, что ей почти всерьёз кажется, что даже армия сейчас не сумеет её остановить. Что уж тут говорить об Амалье или мачехиной кузине?!

Амалья смотрит на Софику столь поражённо, будто бы видит её едва ли не впервые в жизни. Она дёргается было, вскакивает с постели и мнётся в нерешительности. Обдумывает что-то.

— Я не расскажу, — говорит Амалья неуверенно, и Софика думает, что это решение далось Амалье совсем не легко. — Только ты уж возвращайся скорее. И попроси Гесима — или этого его дружка — тебя потом проводить!

Амалья обнимает Софику крепче, чем когда-либо делала это. Амалья стискивает плечи Софики с такой силой, словно бы боится никогда больше её не увидеть. И для Софики в этом простом жесте удивительного и необъяснимого гораздо больше, чем, вероятно, должно быть — поверить в то, что Амалья её, кажется, любит, оказывается просто и трудно одновременно.

И Софика клятвенно — и весьма торопливо из-за опасения, что Амалья может и передумать — обещает, что попросит Гесима или Джека себя проводить, когда решит вернуться обратно. Что будет как можно более аккуратной и осторожной, пока идёт к брату. Что обязательно вернётся невредимой — как всегда с ней и бывает.

И вылезает в открытое окно.

До дома Гесима Софика добирается, кажется, быстро — она почти бежит всю дорогу, не в силах хоть чуточку притормозить. Ей страшно. Очень страшно — сердце колотится, как сумасшедшее. Только вот страх этот совсем не тот, что был прежде. С этим справиться куда проще.

Страх отпускает лишь на лестнице. Остаётся лишь некоторое волнение, с которым справиться совсем просто. Лестницу Софика тоже преодолевает бегом — перескакивает через ступеньки. Несётся, словно на пожар. И молится, молится, молится — всё более радостно, всё более... благодарно. Так — как она никогда в своей недолгой ещё жизни раньше не молилась.

Два пролёта. Десять ступенек. Пять. Одна. Софика выбегает в узкий коридор, оказывается у двери с заветным номером «64» и тарабанит в неё с таким остервенением, какого и сама в себе не ожидала. А в голове всё бьётся одна-единственная мысль — «открой, открой, открой».

Дверь не открывают. Долго. Достаточно долго, чтобы паника вспыхнула вновь. Вдруг... нечто дурное случилось с Гесимом?.. Софика всё стучит и стучит, огрызается на недовольный возглас соседей. И едва не плачет от волнами накатывающего ужаса, обуздать который Софика никак не может.

Совсем уж помереть со страху, впрочем, Софике не дают — дверь, наконец открывается, и к Софике выходит Джек. Лицо у него настороженное, а руки он держит за спиной. И всё же лицо его трогает слабая улыбка, когда он замечает Софику. Её измученное паникой сознание даже не улавливает мысли, что Джек ожидал кого-то другого.

— Пойдём отсюда! — командует Джек, подхватывая своё пальто с вешалки и накидывая его на плечи. — Алекс со всем разберётся — она, как-никак, окончила три с половиной семестра в медицинском (пока не узнали, что она девушка), так что с твоим братом всё будет в полном порядке.

Софика почти отшатывается от него, когда Джек протягивает к ней руку. Дёргается, едва не спотыкаюсь об расставленные у стенки стопки книг.

— Он ранен?.. — почти беззвучно шепчет Софика, от пережитого ужаса потеряв возможность вскрикнуть или кинуться к Гесиму прямо сейчас, предприняв хотя бы попытку оттолкнуть Джека со своего пути. — Что с ним?

Ей кажется, что она просто умрёт, если с Гесимом что-то случится. Только не с Гесимом! Мольбы ко всем богам, известным и неизвестным, снова возносятся её душой. Только не Гесим! Софика, быть может, и сумеет стерпеть, если что-то дурное случится с мачехой, Руфиной или Амальей. Даже с Тобиасом. Но если что-то произойдёт с Гесимом...

Софике кажется, что вселенная рухнет, если что-то случится с её единственным братом.

И Руфина с отцом могут сколько угодно твердить ей об эгоистичности подобных молитв, но Софике хочется умолять о том, чтобы у неё забрали кого угодно другого. Только бы не Гесима. И Софика чувствует себя готовой самостоятельно принести в жертву кого угодно, лишь бы с братом всё оказалось в порядке. Что совсем не пристало добропорядочной брелиакенке.

— Пойдём! — снова говорит Джек, протягивая Софике свою ладонь. — С твоим братом всё будет в порядке. Ничего с ним не случится.

Что-то в его тоне придаёт ей сил. Что-то в голосе Джека заставляет Софику кинуться на него, каким-то непонятным образом оттолкнуть, протиснуться в квартирку брата, что теперь кажется ей совершенно пропахшей какими-то снадобьями. Джек не успевает её остановить. Или — что, вероятно, более правдоподобно — решает не слишком-то необходимым.

К сидящему на диване Гесиму Софика кидается с едва ли не воплем. Руки Гесима все в ожогах и каких-то ранах, и сидящая на табурете перед ним короткостриженая девушка в мужском костюме пытается залечить их магией. Гесим поворачивает к Софике лицо, и ей кажется, что взгляд у него совершенно больной и измученный.

— Софика? — удивляется Гесим, морщась от боли, когда девушка — Алекс — касается его ладоней очередным заклинанием. — Теперь мне не только мама будет мерещиться, но и ты?..

— И не надейся! — хмыкает Джек вполне доброжелательно, а потом театрально возмущается. — Она меня, между прочим, оттолкнула, когда рвалась к тебе!

Взгляд Гесима становится куда менее обречённым и больным. Он даже выдавливает из себя улыбку. И говорит, что в таком случае рад увидеть свою любимую сестрёнку. Раз уж она ему не снится.

Софика не знает, как ей лучше поступить. Она обводит взглядом все повреждения — у Гесима обожжены и ранены не только руки, но и лицо. Пусть и вовсе не так сильно — несколько не слишком глубоких царапин, от которых даже без применения магии не осталось бы шрамов.

Гесиму, должно быть, очень больно, но страх Софику уже отпускает — с её братом действительно всё будет в полном порядке, когда Алекс обработает каждый дюйм его кожи, а Гесим хорошенько выспится и отдохнёт. Как Джек и говорил. Всё правда будет хорошо.

Софика опускается на пол рядом с диваном. Ей хочется быть хоть сколько-нибудь полезной, но сознание шепчет — максимально полезной брату она будет, если не станет мешать Алекс лечить его руки. В конце концов, сама Софика едва ли может похвастаться сколько-нибудь обширными познаниями в медицине. Даже в лечении простых царапин, а не того, чем сейчас покрыты руки её брата от кончиков пальцев до локтя.

Гесим почти не стонет от боли — лишь хмурится, закусывает губу и молчит. Теперь он смотрит на Софику почти неотрывно, и она со стыдом думает, что, возможно, Гесим старается сдерживать стоны, чтобы не упасть в её глазах. В чём нет никакой необходимости.

Алекс работает довольно долго — или, быть может, Софике так кажется. Но, когда она заканчивает, и руки, и лицо у Гесима совершенно чистые, будто бы на них никогда в жизни не бывало и крохотной царапинки.

— Проведи хотя бы пару дней дома! — впервые за всё это время подаёт голос Алекс, и Софика удивляется тому, как грубо это звучит. — Желательно — лёжа. Джек, коль нужно, сбегает тебе за съестным.

Гесим усмехается и кивает, откидываясь на подушку и прикрываясь стареньким пледом. Алекс кивает Софике, пожимает руку Джеку и довольно-таки скоро покидает квартиру. У Алекс много дел — именно это говорит Джек с усмешкой. И не все из них полностью законные.

Софика забирается на табурет. Она совершенно не в состоянии думать о делах Алекс. И тем более — о их законности или незаконности. Об этом можно подумать и в другой раз. Если вообще есть хоть какой-то смысл. В конце концов, Софика не уверена, что имеет право осуждать Алекс — не после того, как та вылечила её брата.

— Ты ведь посидишь со мной, пока я не усну? — Гесим нежно, почти невесомо касается пальцами запястья Софики, и она не может больше думать ни о чём, кроме этих слов. — Мне тогда не будет сниться мама...

Софика улыбается ему, накрывает своей ладонью его холодные пальцы и кивает. Ей и самой хочется остаться. Она и сама не готова сейчас его покинуть.

Когда Джек возвращает Софику в пансион, уже светает. Вот-вот во двор должна выскользнуть одна из служанок с огромной корзинкой и подкреплённая каким-нибудь скучным напутствием от мачехиной кузины — на городской рынок, если Софика правильно помнит. Это заставляет озираться и почти что красться к заветному деревцу, на которое Джек, без всяких просьб и ненужных размышлений, проворно подсаживает Софику. На нижнюю толстую ветку, с которой залезть дальше наверх будет не так уж и сложно.

В следующее мгновенье предательски скрипит входная дверь.

Софика едва не падает обратно вниз от одной мысли о том, что служанка вот-вот пройдёт с корзинкой мимо неё, и её запрут — непременно запрут! — в этом проклятом пансионе, навек — или на это лето — отрезав все пути к побегу. Как заперли совсем недавно Жюли за пустяковую провинность.

И Софике тут же приходит в голову мысль, что самым верным решением в нынешних обстоятельствах будет, наверное, немедленно слезть с этого дерева, схватить Джека за руку и убежать с ним отсюда поскорее. В крохотную квартирку Гесима, где она определённо будет чувствовать себя куда более свободно, чем в этой неуютной тюрьме для юных барышень, в которую её зачем-то решили поместить.

Но как следует продумать свой побег Софика не успевает — Джек в мгновение ока оказывается около входной двери, чем, кажется, до полусмерти пугает несчастную служанку, которая ойкает и, судя по звуку, роняет корзинку. Оторопевшая Софика не трогается с места.

— Немедленно позовите мадам и моих сестёр! — командует Джек служанке с такой уверенностью и даже некоторой яростью, что та, вероятно, перепугавшись, моментально бросается выполнять его поручение. — Я Гесим Траммо, и я пришёл проведать своих сестёр!

Только тут Софика несколько приходит в себя — ровно настолько, чтобы страх больше не сжимал ледяной рукой её сердце. И пусть сердце и колотится, словно бешенное — на него уже можно не обращать внимания.

Сейчас совершенно не время предаваться размышлениям, а уж тем более не время предаваться размышлениям долго — решает она. Некогда предаваться размышлениям о Джеке, о том, что было бы лучше и приятнее, или о мачехиной кузине, или о злосчастной Жюли, или о Гесиме. Ей, Софике Траммо, всего-навсего необходимо как можно скорее добраться до нужного окна и залезть в него. Проще простого — столько раз она это проделывала.

— Я понимаю, мадам, что папаша запретил пускать меня во избежание дурного влияния, которое я могу оказать! — слышит Софика весьма бодрый голос Джека, когда уже почти добирается до нужного окна. — Но я ведь волнуюсь за сестёр! Слышал, вчера где-то грянул взрыв, и мне было необходимо как можно скорее убедиться, что с моими родными всё в порядке!

Это просторечное «папаша» совсем непохоже на то, как обычно называет отца Гесим. В этом слове гораздо больше тепла, чем, вдруг отчего-то приходит Софике в голову, заслуживает брелиакский пастор Илмари Траммо, никогда не проявлявший понимания к Гесиму.

С чувствами и мыслями Гесима и Руфины, особенно, когда они были малы, отцу определённо стоило считаться больше, вдруг думает Софика. Их души были, пожалуй, более чувствительны и уязвимы, чем души самой Софики и Амальи. Гесим и Руфина всегда реагировали на всё острее и... Отец должен был проявлять к ним гораздо больше участия.

Что на фразу о взрыве отвечает Джеку мачехина кузина, Софика, всё-таки успевшая забраться в общую с Амальей спальню, уже не слышит. Тут же проснувшаяся Амалья подскакивает на кровати и почти бросается к ней, принимаясь торопливо помогать снимать ботинки и стаскивать с себя платье — всё ещё наказанной Софике уж точно не стоит показываться мачехиной кузине в платье, которое длинной будет ниже колена.

Ну — когда речь не идёт обо всяких светских мероприятиях, на которые Софика тоже не отказалась бы отправиться в коротком розовом платье, что почти не стесняло движений.

То, как быстро Амалья подскакивает к сестре, Софику если и удивляет, то где-то на грани подсознания. Сама Софика, должно быть, не сумела бы так скоро проснуться, и уж точно — так решительно кинуться на подмогу сразу после того, как открыла глаза. Сама Софика обычно долго приходит в себя после вынужденного пробуждения. И уж тем более — не горит желанием кому-либо помогать. Так что, стоит только удивиться подобной Амальиной реакции.

Если Амалья, конечно же, спала этой ночью — но думать о её вероятном волнении совсем не хочется. Главное, что Амалья едва ли сейчас выдаст её мачехиной кузине, Руфине или отцу — впрочем, пожалуй, все трое взаимосвязаны. О, Амалья сейчас не проболтается даже одной из своих закадычных подружек! Софика почти что уверена в этом.

Когда Амалье это нужно, из неё и под пытками ни словечка не вытянешь!

Амалья хочет слушать музыку — и отчего-то именно невыносимо скучных тамеринок — ночами. А уж когда Амалья чего-нибудь хочет, она этого постарается добиться любой ценой. А кто ещё, помимо Софики, среди всей ватаги пансионерок пойдёт на такое безумие и составит ей компанию в нелепейшей ночной вылазке? Это могла бы быть Жюли, но...

Мысли о Жюли обязательно заставят Софику грустить, если она слишком уж им предастся. Так что Софика решительно отбрасывает их в сторону — если сейчас и стоит грустить и переживать, то это из-за Гесима и Тобиаса. С Жюли всё обязательно будет в порядке, обещает себе Софика. Ну что с ней сделают мать и тётка? Ну не запрут же её до конца жизни в собственной комнате!

Ложиться спать уже нет никакого резона — вставать придётся через каких-то пару часов, если не меньше, и Софика не уверена, что от такого сна будет хоть какой-то прок. Лучше уж перетерпеть и выспаться завтра — так будет даже проще. И, возможно, если Софика будет выглядеть достаточно уставшей, ей разрешат завтра пропустить какое-нибудь утреннее мероприятие...

— Всё было тихо? — шёпотом интересуется Софика, поудобнее устраиваясь на одеяле. — Мегера ничего не заподозрила?

Софика думает, что нужно, пожалуй, взять в руки какую-нибудь книжку — желательно, не похожую на «Поучительные повести» и всё в этом роде — и увлечь себя чтением до тех самых пор, пока не позовут на завтрак. Или попросить Амалью сыграть с ней в карты. Или заняться ещё хоть чем-нибудь, чтобы глаза не так слипались. Потому что засыпать сейчас крайне нежелательно.

Потому что если Софика сейчас ляжет, она будет чувствовать себя гораздо более... разбитой, чем если промается за каким-нибудь пустяковым делом, силой воли заставив себя продолжать бодрствование. Достойного занятия, впрочем, найти сразу не получается — всё кажется Софике едва ли не более скучным, чем слушание брелиакских проповедей. От этого она, должно быть, только заснёт быстрее.

— Если бы она что-то заподозрила, ты бы вряд ли нашла в комнате меня, — фыркает Амалья, поджимая ноги под себя. — Если ты помнишь, когда сбежала Жюли, всех девчонок согнали вниз!

Амалью, кажется, нисколько не волнует собственное участие в судьбе несчастной Жюли. Совесть нисколько её не терзает — и в голосе не проскальзывает и тени раскаяния или хотя бы сомнения в своём поступке. Впрочем, сама мысль о наличии у Амальи такой ненужной вещи как совесть, должна казаться смешной.

Впрочем, сейчас Софика едва ли в состоянии об этом слишком глубоко размышлять — если вообще когда-либо была в таком состоянии. Сейчас Софика старается не заснуть, и потому с нехарактерной для себя старательностью рассматривает проступившие на Амальиной коже веснушки — о, ужас! — которые, должно быть, приведут её в состоянии паники сразу же, как только той придёт в голову посмотреться в зеркальце.

Амалья терпеть не может веснушки, что порой — чаще всего именно летом — проступают на её коже. Веснушки достались ей от отца — вместе с небольшим ростом, несколько круглым лицом и цветом глаз и волос. И стоит Амалье побывать на солнце слишком долго, как те выступают на её носу и щеках.

Обеим её старшим сёстрам и брату, уродившимся лицом в покойную матушку, как говорит Амалья, повезло в этом гораздо больше. Софика же думает, что веснушки делают фарфоровое кукольное личико Амальи живым и, пожалуй, даже более красивым и необычным, но с несвойственным ей в других случаях благоразумием держит мнение при себе.

— Я из-за тебя не смогла заснуть! — говорит Амалья весьма капризно. — Всё думала — не наткнётся ли на тебя кто из патрульных. Вот была бы неприятность! Тётушка и меня бы наказала! Не только тебя.

Софика усмехается, но ничего не отвечает на это обвинение. Она вообще не считает его хоть сколько-нибудь заслуживающим внимания.

Она занята тем, что ковыряет ногтем краску на изножье своей кровати и пытается думать о том, в какой цвет лучше было бы покрасить всю эту мебель. В комнате Софики — там, в родной деревне — изголовье и изножье кровати были металлическими с позолоченными набалдашниками, и на постели вечно валялось старенькое бордовое покрывало, давным-давно подаренное мачехе то ли её — мачехи, а не Софики — матерью, то ли ещё кем. На покрывале были вышиты чёрной нитью цветочные узоры.

Стены комнатки Софики были лишены всяких обоев, на полу никогда не бывало ковра, да и зеркалом служил осколок какого-то большого старого зеркала, зато на полках, на столе и в шкафу хранились всякие её сокровища — начиная от любимых книг и заканчивая ожерельями из стекляшек. Там же хранилась шпага, которой едва ли возможно было ранить по-настоящему, шкатулка с письмами и рисунками Гесима — рисунки отчего-то год от года становились всё безрадостнее и темнее — и незаряженный старый пистолет, из которого Гесим учил её стрелять.

А ещё она принадлежала только Софике. И мачеха никогда не позволяла себе устраивать обыски. Лишь иногда качала головой, глядя на пыль на зеркале или полках, и ехидно замечала, что в этой пыли когда-нибудь кто-нибудь поселится, если Софика продолжит пренебрегать уборкой.

У Амальи, Руфины и Гесима тоже были свои комнаты — обклеенная голубыми обоями комнатка Руфины, самая маленькая, но наиболее дорого обставленная из всех комнат в доме Траммо, заваленная книгами комната Гесима, на окне у которого висели тяжёлые тёмно-зелёные гардины, вечно погружающие его «убежище» в «спасительный полумрак», всегда идеально прибранная, вся в коричнево-розовых тонах комната Руфины, в которой на своих местах лежало всё, начиная от книг, чинно стоящих на прибитых отцом полочках, и заканчивая швейными принадлежностями...

Комнаты же в пансионе... О! Софика всякий раз удивляется скудности и безликости их обстановки. Эти комнаты почти одинаковы — Софика не уверена, что найдётся больше десяти отличий, если сравнивать спальни друг с другом. Отличается, пожалуй, только та, единственная комнатка с одной кроватью, где сейчас живёт Руфина. И то — обстановка там, кажется, ещё скуднее и проще.

А мачеха вышивала покрывала и наволочки, склеивала разбитые старые вазы с чердака и расставляла их по комнатам детей. Мачеха... Софике хочется к ней почти всякий раз, как только она чувствует себя одинокой, уставшей или напуганной. И в последнее время убежать из столицы, вернуться в родную деревеньку и кинуться к ней на шею хочется всё больше и больше — какой бы избалованной и капризной Софику ни сочли из-за того, что она беспокоит мачеху почти сразу после родов.

Амалья достаёт из ящичка своё зеркальце.

— Девочки собираются гадать на судьбу на картах в Короткую ночь, — говорит вдруг она, с недовольством разглядывая проступившие на лице веснушки. — Так как карты есть у тебя, я предложила погадать в нашей комнате. Разумеется — девочки принесут кое-какие лакомства.

Амалья, должно быть, попросит у мачехиной кузины сметаны, чтобы извести нежелательное явление. Амалья поднимается с постели, одевается — в какое-то розовое платье с оборками, которого Софика раньше никогда на Амалье не замечала — и причёсывает свои светлые волосы.

Суть её предложения едва не ускользает из сознания Софики. Чудом не ускользает, стоит заметить! Гадание на картах... Гесим как-то — и не раз — рассказывал страшные сказки о подобном. Не то чтобы Софика не выросла из того возраста, когда могла в них верить. Тем более, что истории Гесима обычно касались всяких мифов и легенд, переиначенных и переосмысленных, но общую канву которых Софика вполне в состоянии была отыскать среди оказавшихся дома книг.

Брелиакцы — не то чтобы Софика относится к самым добропорядочным из них — не гадают на картах или по звёздам, не верят жрицам, не пытаются связаться с духами умерших и считают всех, кто этим занимается, пособниками дурной, опасной и непредсказуемой магии или дураками. У хефрианцев мнение совсем иное — они обращаются к жрицам по поводу и без, верят в переселение душ и иногда в предсказанное картами или звёздами.

— И ты веришь в такие глупости? — смеётся Софика, про себя думая, что Руфина или отец, должно быть, выразились куда более жёстко. — Не можешь же ты полагать, что всё это действительно может сбыться!

Амалья отчего-то не обижается. Напротив — Амалья смотрит на Софику с весёлым вызовом, с насмешкой, на которые сама порой оскорбляется. И Софика с удовольствием думает, что, вероятно, как раз Амалье пребывание в столице пошло на пользу. Что бы там ни думала Руфина.

— Ты же, кажется, веришь в собственную неуязвимость среди всего того сброда даже под покровом ночи, — хихикает Амалья, — почему бы мне не верить в гаданья Короткой ночи? Это куда безопаснее — и безобиднее в глазах тётушки. К тому же — гадать ведь будет весело. А это — главное.

Софика пожимает плечами. В конце концов, она уж точно не против несколько неожиданного веселья — тем более, посреди ночи, когда всем порядочным барышням давным-давно пора спать.

Даже если это всего лишь глупое гадание на картах, которое не способно открыть ничего на свете, как и любое другое гадание. Что с того? Девочки — надо только узнать, кто именно — придут в их комнату ночью, разложат карты и... Как именно гадают Софика не знает, но если ей дадут парочку пряников или леденцов, она окажется вполне счастлива.

Руфина, должно быть, будет в ужасе, если узнает, чем занимаются её сёстры по ночам. В гораздо большем ужасе, чем если до неё дойдёт информация о ночных приключениях Софики — кроме того пения в кабаре, само собой. Это кажется Софике вполне забавным.

— Мне уже давно пора заниматься на фортепиано, — вздыхает Амалья, перевязывая свои волосы лентой так, чтобы не падали ей на глаза. — Сегодня слишком много дел, чтобы успеть позаниматься после завтрака, а упражняться необходимо, если я желаю хоть чего-то добиться.

Софика снова пожимает плечами, стараясь не произносить вслух крамольную для Руфины и Амальи мысль, что вовсе не обязательно столь усердно совершенствоваться и даже вставать для этого столь рано утром. Подобная жертва, на взгляд Софики, совершенно лишена смысла, а потому едва ли должна возводиться в ранг добродетели или даже желательного поведения.

Быть может, если бы барышень учили магии, математике в должной мере или фехтованию, или чему-то другому и столь же интересному, Софика была бы несколько более прилежной ученицей, но, видит леди-Создательница, едва ли можно уразуметь хоть какой-то смысл в бесконечном музицировании, рукоделии и чтении неимоверно скучных стихов, от которых непреодолимо клонило в сон. Других стихов, по-настоящему волнующих и чудесных, в пансионе старались избегать.

Чего вообще хочет добиться Амалья в мире, где профессиональные занятия музыкой для неё закрыты — отдельный вопрос. Родители ни за что не позволят Амалье стать певицей в Мейлге — это ужасно несправедливо и просто ужасно, но Софика не уверена, что может хоть чем-нибудь помочь.

Дверь закрывается за Амальей, и Софика, промаявшись минут десять бездельем, решает посидеть на подоконнике и посмотреть в окно — может быть, хоть там происходит что-то любопытно. За исключением заглянувшей в окно вороны ничего не происходит. Софика, недолго думая, открывает окно, чтобы пустить ворону в комнату (к Гесиму в деревне птицы всегда охотно шли в руки, и это казалось Софике совершенно волшебным, особенно учитывая то, что секрета этого фокуса Гесим не раскрывал). Ворона опасливо косится на Софику чёрным глазом и в конце концов улетает.

Софика Траммо с расстроенным вздохом слезает с подоконника и, спешно и, должно быть, не слишком аккуратно, накинув на себя короткое розовое платье и натянув чулки и ботинки, выходит из комнаты. Уже на первом этаже она ловит себя на мысли что, кажется, забыла закрыть окно.

В холле Софика сталкивается с мачехиной кузиной. Та кажется несколько удивлённой и... словно смягчившейся. В её глазах куда больше сочувствия, чем следовало бы ожидать. И чем хотелось бы видеть, пожалуй. Софика терпеть не может чувствовать себя в долгу перед кем-то. А быть в долгу перед человеком, которого она уже сочла неприятным и мерзким — выше всяких сил.

— Приходил ваш брат. Он беспокоился, — замечает мачехина кузина, и в голосе её явственно слышится одобрение. — Я обязательно напишу вашему отцу, что считаю его вовсе не безнадёжным в нравственном отношении юношей. И я удивлена, право слово, что вы проснулись так рано.

Мысль о том, что, если повезёт, Гесиму — ну, Джеку, с которым скорее всего придёт в итоге и Гесим — снова разрешат выводить сестёр Траммо на прогулки хотя бы изредка, не может не поднять настроение. Софика с нежностью вспоминает их с Джеком и Гесимом лодочную прогулку. И больше всего на свете желает, чтобы та когда-нибудь повторилась.

Если отец на момент получения письма от мачехиной кузины окажется в хорошем настроении, он вполне может дать своё согласие, так что Софика готова молиться ночи напролёт об этом крохотном чуде.

Быть может, в следующий раз Софике даже удастся посетить одну из тех выставок на побережье Сапфирового моря, о которых когда-то давно рассказывал Гесим — с лабиринтом из розовых кустов, мороженым и прогулкой по выброшенным на берег крупным камням. И возможно даже удастся, наконец, искупаться — разумеется, тайком от бдительной Руфины, если та к тому времени уже нарушит своё уединение.

— Не смогла заснуть после вчерашнего, — пожимает плечами Софика, стараясь держаться достаточно уверенно и ничем не выдать ни своей радости от предвкушения прогулок с Гесимом и Джеком, ни волнения за Тобиаса. — Ещё не принесли никаких писем?

Волнения, должно быть, скрыть всё-таки не удаётся — Софика видит, что мачехина кузина смотрит на неё подозрительно и с неким затаённым сочувствием одновременно. И Софика не знает, что ей хочется сделать больше — горделиво разозлиться из-за этого сочувствия или же постараться им воспользоваться в своих целях. Голос Амальи в голове Софики пылко высказывается за второй вариант, отмечая его всевозможные достоинства. Гесима — за первый.

Письмо действительно оказывается — одно-единственное и именно от барона Тобиаса Сиенара. В красивом чёрном конверте с серебряным тиснением. От конверта приятно пахнет хвоей. Софика вскрывает его так стремительно, что мачехина кузина, кажется, хоть и успевает нахмуриться, но подскочить и вырвать у Софики из рук письмо, конечно же, не успевает.

К письму, как и положено, прилагается букет, но Софика даже не глядит на него. Что букет? Цветов ей дарят в последнее время столь много, что от одного их вида уже начинает болеть голова. Сплавить их в комнату Руфине, что ли, раз уж та решила киснуть в гордом одиночестве?..

Письмо заставляет Софику расплыться в улыбке. С Тобиасом всё в полном порядке. С Мейлге, возможно, всё не столь радужно, мелькает какое-то смутное подозрение на грани сознания Софики, но Тобиас не вдаётся в подробности, а Софике кажется, что она готова снести какую угодно катастрофу, если только с Гесимом и Тобиасом всё будет хорошо.

А с ними всё обязательно будет хорошо.

Софика отчаянно клянётся в этом себе. Уверяет себя. И если вдруг они сами не смогут позаботиться об этом, сама Софика приложит все возможные усилия, чтобы сделать это за них. И без всякого угрызения совести пойдёт на любой обман, шантаж или манипуляции, если придётся.

— Будьте хоть немного сдержаннее в проявлении своих чувств! — строго замечает мачехина кузина, недовольно хмуря брови. — Вести себя подобным образом недостойно девушки, достигшей вашего возраста. Хоть иногда думайте, какое впечатление вы производите на окружающих!

Софика же не может заставить себя перестать улыбаться и лишь поспешно — чересчур поспешно — кивает, надеясь, что хоть это заставит мачехину кузину отстать от неё. Должно быть, это может лишь насторожить, лишь раззадорить человека, уже нацелившегося прочитать проповедь, но Софика сейчас совершенно не в состоянии мыслить разумно!

Как Софика может думать об окружающих её людях, а уж тем более — о впечатлении, которое на них производит, — если её сердце кипит, горит или сжимается от ужаса? В эти мгновения совершенно невозможно думать даже о некоторых своих прежних мечтах и желаниях, вдруг кажущихся совершенно малозначительными и даже ничтожными!

В конце концов мачехина кузина отстаёт — пусть и прочитав Софике ещё, наверное, с дюжину нотаций о поведении, достойном девушке её возраста и положения. Нотации эти Софика привычно пропускает мимо ушей — это не так уж и сложно сделать при должной тренировке.

До завтрака Софика успевает раз пять перечитать письмо (наверное, даже умудряется выучить его наизусть) и, в конце концов, даже в каком-то нелепом сентиментальном порыве прижимается к бумаге губами — к вящему недовольству мачехиной кузины и смешкам некоторых девчонок, на которых сейчас совершенно не хочется обращать какое-либо внимание.

Что Софике за дело до мнения каких-то дурочек? Пусть они хихикают над ней сколько угодно — это не значит, что Софика намерена как-то изменить своим привычкам или желаниям.

Ещё до завтрака Софика успевает ради какого-то веселья дёрнуть за волосы вредину Арабеллу (раздаётся визг, и Софика едва не получает от Арабеллы по рукам), показать язык Констанции (та кривится и демонстративно отворачивается) и поругаться из-за какого-то пустяка с Татьяной — вполне привычные события для пребывания в девичьем пансионе, которым едва ли стоит удивляться.

Тем более, что нужно учесть тот факт, что сейчас у Софики нет никакой — даже самой крохотной — возможности устроить ненавязчивую сестринскую перепалку с Руфиной или Амальей или душевно поболтать с Долли, которая после происшествия с Жюли, правда, стала избегать всех сестёр Траммо, словно чумных.

Руфина сейчас проводит время в добровольном изгнании со всех мероприятий, что могут сделать пребывание в пансионе хоть сколько-нибудь радостным, Долли была слишком уж привязана к несчастной Жюли, и теперь хандрит, а Амалья занимается фортепиано. Амалье сейчас совершенно некогда заниматься всякими глупостями. Амалья учится музыке ещё более старательно и даже рьяно, чем прежде, словно намереваясь доказать что-то всем и каждому. Что именно — Софика не знает. И не уверена, что желает знать.

С Амальей никогда лучше не знать, какими именно мыслями занята её белокурая фарфоровая головка. Во имя собственного спокойствия и хороших отношений с младшей сестрицей.

Тройняшки Домирре сегодня как-то особенно грустны, так что Софика даже не решается подойти к Долли и заговорить хоть о чём-нибудь — даже если это будет какая-то благопристойная чушь о ближайших планируемых для воспитанниц пансиона светских мероприятиях, из-за которой Долли лишь сконфузится и постарается поскорее убраться прочь.

Так что время до завтрака тянется так медленно и скучно, как только возможно вообразить (и это в девичьем-то пансионе, где скука — синоним самого пребывания там), и когда мачехина кузина, наконец, извещает о начале трапезе, Софика чувствует ни с чем не сравнимую радость.

На завтраке сегодня нет Руфины — ей, как случайно узнаёт Софика, служанка принесёт поднос с кашей и стаканом молока. Больше ничего не полагается, если уж девица решает провести время в уединении — хихикает Амалья на ухо Софике, когда замечает, что мачехина кузина отвлеклась, чтобы сделать замечание Арабелле. Ни медовых леденцов. Ни пирожных. Ни кабачковых оладий со сметаной. Только каша, тарелка какого-нибудь супа да молоко.

Удивительно, что кто-то в пансионе способен выбрать уединение, если для этого стоит переходить на такой скудный и даже отвратительный рацион!.. Всяческие остаточные угрызения совести исчезают из души Софики сразу же, когда она узнаёт об этом важном изменении в питании Руфины — подумать только, Руфина собиралась без всякой жалости или хотя бы права выбора обречь двух своих младших сестёр едва ли не на голодную смерть!

Ну уж нет! Пока в голове у Софики есть хоть какое-то подобие здравого смысла, её в эту ловушку не заманить!

Софика собирается завтракать, обедать и ужинать настолько плотно, насколько это только возможно. А уж тем более, если есть возможность отведать омлет с помидорами и мелко нарезанной курицей, а после запить его чашкой горячего какао! Нет уж! Софика не собирается даже думать о подобном добровольном усмирении плоти в частности и об умеренности вообще. И совершенно всё равно, что там твердит их отец в частности и брелиакцы вообще.

Так что Софика с аппетитом уминает и омлет, и бутерброд с сыром, и какао. И даже умудряется выпросить у служанки добавку — правда, только омлета, ибо просьбу о добавке всего остального мачехина кузина считает баловством. Но омлет, как считает Софика, уже вполне неплохо

К концу завтрака Софика чувствует себя даже вполне бодрой и готовой к сегодняшнему кошмару с Чарльзом — ведь едва ли прогулка с ним не окажется сущим кошмаром! — и столь скорому празднованию Короткой ночи. Софика чувствует себя готовой даже к концу света, если такой случится в промежуток между завтраком и обедом.

К мачехиной кузине после завтрака она подходит даже вполне довольной. И даже вечно раздражающий книксен выходит у Софики весьма пристойным. И нотации — уже ставшие, кажется, скорее привычкой, чем тем, что по мнению мачехиной кузины способно заставить Софику Траммо вести себя достойно — о приличном поведении на запланированной на сегодняшнее утро прогулке с Чарльзом Софика выслушивает почти с ангельской кротостью, которой в ней отродясь никогда не водилось.

Вместе с Софикой на прогулку отправляют кроткую, даже робкую девицу, имя которой она узнаёт только теперь, когда мачехина кузина называет его — Дейзи. Именно она, как говорит мачехина кузина, заменит Руфину на всех ближайших прогулках Софики Траммо, если только Руфина не вздумает нарушить своё уединение или если саму Дейзи кто-нибудь не пригласит.

Дейзи смотрит на Софику смущённо, словно извиняясь за само своё существование, сутулится и всячески пытается сделаться незаметнее и меньше. У Дейзи дрожат руки, а из глаз, кажется, вот-вот польются слёзы. Дейзи кажется растерянной и даже несколько испуганной, словно кто-то может её упрекнуть из-за распоряжения мачехиной кузины.

Софика не уверена, что будет рада её вечному присутствию рядом с собой на этой прогулке, но... В конце концов, это же Чарльз! Софика и так едва может его выносить. На прогулке с Тобиасом или Уильямом это и могло бы оказаться обидным недоразумением, но с Чарльзом всё равно будет слишком скучно, так что присутствие Дейзи, может быть, будет даже некоторым избавлением.

— У Дейзи, которую тебе тётушка назначила в компаньонки, — равнодушно бросает Амалья, проворно переодеваясь в незнакомое прежде Софике нежно-розовое платье с красным атласным пояском почти под самой грудью и узкими расшитыми бисером рукавами, — недавно погиб брат. Ей стоит выйти замуж до конца лета, иначе ей и её сёстрам окажется худо — поместье-то отойдёт её двоюродному дяде, а он не тот человек, что согласится о них заботиться.

Софике кажется ужасно несправедливым тот факт, что поместье должно отойти этому ужасному родственнику Дейзи, а не ей самой, коль уж в её семье произошла такая чудовищная трагедия (стоит только подумать, что с Гесимом может случиться нечто подобное — и Софике хочется лишиться чувств). Она думает, что этот закон ужасно глуп и совершенно ужасен, но никак не может этого поменять. Но как поговорить об этом даже с Амальей — она не знает.

Амалье же, кажется, совершенно безразлично, что именно произойдёт с Дейзи после того, как закончится сезон дебюта. А уж думать о несправедливости каких-либо традиций или законов она начнёт только тогда, когда это её непосредственно коснётся — вроде негласного запрета барышням из приличных семей делать своим призванием выступления на сцене.

И Софика не заговаривает с ней об этом, поворачиваясь к своей кровати, чтобы рассмотреть принесённое служанками платье.

На прогулку с Чарльзом, стоит надеть жёлтое шёлковое платье для пикника — Софике оно вполне нравится (уж точно больше тёмно-синего платья для театра), так что с этим не возникает никаких проблем. Это платье у Софики одно из любимых — такой яркий жёлтый цвет ещё стоит поискать!..

Жалко только, волосы сегодня снова обязательно уложат весьма туго. Две косы были бы для Софики куда более желанной причёской. Но волосы заплетают только в одну косу и укладывают узлом на затылке, закалывая шпильками так, чтобы причёска не рассыпалась при самых активных движениях.

И Софика покорно терпит все эти манипуляции со своими волосами, мысленно давая себе слово, что как только сезон дебюта завершится, она больше никогда не будет столь туго закалывать себе волосы.

Только провожает взглядом отправляющуюся на прогулку — Софика забыла куда именно — Амалью. Та на прощанье весело улыбается и машет старшей сестре рукой, ангельским голоском желая хорошо провести время. Пожелание, учитывая персону, с которой сегодня придётся проводить время, кажется едва ли не издевательством.

Очередь Софики спускаться вниз наступает, наверное, через полчаса после ухода Амальи — одна из служанок зовёт её в холл.

В холле оказывается только Дейзи. В светло-сиреневом хлопковом платье для пикника. С вышитыми на рукавах, воротнике и подоле белыми и светло-голубыми розами. Бархатное, с белым шёлковым пояском — очаровательное, милое и нежное платье, которое, думается Софике, подходит только девушкам со светлыми глазами и волосами вроде Дейзи или Амальи. А ещё девушкам, что если не кротки и благонравны сами по себе, то хотя бы способны напустить на себя подобный вид.

— Как думаешь, я смогу кому-нибудь приглянуться в этом году? — нерешительно интересуется Дейзи, то и дело бросая взволнованные взгляды в окно, и Софике хочется завопить, что, если она продолжит быть столь же робкой и кроткой, то едва кто-то сумеет её заметить.

Но Софика усилием воли заставляет себя «прикусить язычок», как обычно говорили в деревне, и старается быть более любезной к этому несчастному созданию, к которому она едва ли способна сейчас испытывать кроме презрения и какой-то липкой жалости, за которую становится только стыдно. К тому же, едва ли хоть один из её советов может оказаться полезным.

Из Софики не слишком-то хороший советник в этих вещах— она сама творит столько глупостей, сколько ни одной другой девушке и не снилось. Едва ли хоть кто-то из приглашающих её на танцы джентльменов всерьёз считает её хорошей кандидатурой в жёны. Даже Тобиас, с сожалением думает Софика. Он тоже едва ли может считать, что из Софики выйдет хорошая и благонравная супруга. Но его, кажется, это мало останавливает.

Дейзи, пожалуй, даже хорошенькая — в этом сиреневом платье, с ангельским, пусть и простеньким, личиком, обрамлённым слабо вьющимися русыми волосами, что можно было бы счесть неплохими, если бы они были хотя бы чуточку погуще. Дейзи кажется милой, нежной и кроткой — кажется, такая она и есть на самом деле. Дейзи повыше Амальи и Руфины ростом, но ниже Софики, а на щеке у неё довольно милая небольшая родинка, делающая её лицо несколько... более запоминающимся.

— Ты вполне миленькая! — пожимает плечами Софика, мысленно моля провиденье, чтобы Дейзи больше не приходило в голову приставать к ней с подобными вопросами. — Почему нет?

Ну что на это отвечать?.. То, что Софика думает на самом деле? Это, пожалуй, не то, что следует говорить девушке в совершенно незавидном положении. То, что следует говорить? Как будто Софика знает, как следует отвечать!.. В лучшем случае, она может попытаться быть хотя бы вежливой с Дейзи, но...

К счастью, подобных вопросов больше не сыпется. Дейзи, кажется, улавливает настрой Софики, и на некоторое время замолкает, словно устыдившись собственной глупости. Она мнётся некоторое время, пытается что-то сказать, но всякий раз замолкает, не вымолвив и слова.

— Можно... Можно я приду к вам гадать в Короткую ночь? — вдруг шепчет Дейзи очень робко спустя минутку или две, и Софика думает, что ей пришлось буквально заставить себя решиться спросить об этом.

Софика удивлена, что кто-то уже осведомлён о предстоящем гадании — и даже задумывается о том, не знает ли подавляющее большинство девчонок в пансионе о её собственных ночных вылазках. Стоит, должно быть, поинтересоваться у Дейзи, кто ещё должен прийти. Вероятно, она осведомлена и об этом.

— Ну приходи, коль веришь во всю эту чушь! — усмехается Софика. — Я тебя точно прогонять не стану.

Настроение у Дейзи заметно улучшается. Она глядит на Софику Траммо с благодарностью, которой едва ли заслуживает какое-то жалкое разрешение прийти на гадание Короткой ночи. Это всего лишь глупое гадание — хочется сказать Софике. Едва ли оно может означать слишком много.

— Я принесу мармелад! — выдаёт Дейзи спустя некоторое время. — Мне присылали... недавно.

Они обе стоят в полном молчании некоторое время. Пусть и недолго — Николас и Чарльз приезжают, должно быть, спустя пять или десять минут после этого разговора. Во всяком случае, мачехина кузина поспешно — пусть и стараясь придать своим движениям степенности и неторопливости — распахивает дверь.

— Барышни! — командует мачехина кузина, и Софика с Дейзи проворно делают книксены Николасу и Чарльзу, прежде чем отправиться с ними.

Вечер перед Короткой ночью — или вечер летнего солнцестояния, как называют этот праздник жители южных районов Мейлге — дебютанткам и молодым девушкам, ещё не вышедшим замуж, но уже перешагнувшим свой год дебюта, а также всем неженатым мужчинам, обладающим достаточным положением в обществе, надлежит проводить в театре, наслаждаясь подготовленным именно для этого празднества музыкальным спектаклем.

Однако, скорее всего, дело не ограничится только представителями этих двух категорий жителей Мейлге — судя по щебету воспитанниц мачехиной кузины, прибудут и женатые мужчины, и замужние женщины, и вдовцы, и вдовы… Только для того, чтобы посмотреть обещающий быть потрясающим спектакль.

О самом спектакле Софика Траммо знает очень немногое, даже если сравнивать с её обычными познаниями о театре и обо всём, что там происходит — сюжет представления тщательно скрывают, чтобы ни единая живая душа не узнала ничего заранее. Впрочем, это Софику едва ли хоть сколько-то волнует — как и половину её знакомых из пансиона, почитающих спектакль хоть и неотъемлемой, но далеко не самой важной частью сегодняшнего праздника.

Но даже Софика осведомлена, что спектакли Короткой ночи каждый год разные — за этим очень пристально следят придворные церемониймейстеры. Как следят и за тем, чтобы в сюжет не просочилось ничего, что можно было бы счесть поистине непристойным или неподобающим. Так что Софика почти убеждена, что спектакль — а он ожидается весьма длинным, что, должно быть, будет утомительным — окажется настолько скучным, насколько только это возможно.

Если верить рассказанному девочками из пансиона, у которых есть сёстры или братья, раньше посещавшие подобные спектакли, представлена вниманию зрителей будет какая-нибудь старая-старая легенда о любви, долге и верности, из тех, что печатаются в красивых книжках с необычным начертанием букв и множеством странных, но весьма занятных иллюстраций — таких легенд наберётся не меньше сотни, и это только те, о существовании которых Софика знает или догадывается.

Впрочем, предполагаемое число людей, задействованных в подготовке праздника Короткой ночи, впечатляет даже Софику, не слишком-то заинтересованную в происходящем.

В этот раз — насколько известно Софике Траммо, и это интересует и волнует её куда больше сюжетов, что могут показать юным воспитанницам женских пансионов — жрецы используют такую сложную систему заклинаний, чтобы расширить пространство театра, что прямо мурашки бегут по коже от грандиозности замысла. Эта система расширяющих заклинаний просто необходима для того, чтобы вместить всех желающих и при том нисколько не испортить звучания музыки, а так же возможности разглядеть хотя бы в минимальных подробностях происходящее на сцене.

Софика обязательно постарается выяснить у Гесима хоть что-нибудь об этих заклинаниях, как только ей удастся снова к нему улизнуть — и, стоит надеяться, в этот раз Гесим окажется в состоянии что-либо объяснять. Никто, кроме Гесима и, быть может, Тобиаса или Джека, не будет Софике ничего говорить о заклинаниях и «прочей ерунде, что не должна забивать голову юной леди».

А в книгах, что есть в пансионе, нет ничего, что не относилось бы к тому, чем юной леди определённо стоит забивать голову — только книжки о хороших манерах, приличествующих случаю туалетах, цветочном языке, музыке, сборники поэзии (не слишком сентиментальной, чтобы барышни не воображали себе чего неприличного) и кое-какие «душеполезные» книги, от которых Софику обычно довольно-таки быстро тянет в сон.

Некоторых девушек, однако, весьма занимает предстоящий спектакль — Амалья, например, с утра не может ни о чём больше говорить. У неё столь взволнованное лицо, что впору залюбоваться. И даже тогда, когда она убегает в классы, заниматься, Софика убеждена, Амалья станет играть или же петь какие-нибудь романсы. У Татьяны, когда речь идёт о том, кто вполне вероятно будет исполнять арии, чуть краснеют щёки.

Другие же, и Софика скорее относится к их числу, куда более взволнованы несколько иной традицией, что распространена в столице на праздновании Короткой ночи. И пусть никто из старших даже не упоминает эту традицию — и Софика догадывается, что не стоит произносить ничего, связанного с ней, при мачехиной кузине или других учительницах — среди воспитанниц то и дело слышится, что обычай этот зародился ещё в ту пору, когда Леди-Создательница ещё жила в Мейлге.

Конечно же, в пансионе по такому поводу устроен настоящий переполох — нет ни одной девушки или женщины в здании, что относилась бы к предстоящему событию равнодушно. Все носятся, переживают из-за забытого где-то веера, который держат в руках, плохо уложенных локонов (Софика при этом радуется, что ей снова заплели косы и убрали их наверх, ибо нет ничего хуже завивки локонов, которые вечно выбиваются или лезут в глаза), плохо сидящего платья (или совсем неподходящего к цвету лица или глаз), из-за того, что шпилек в причёске может не хватить, и какая-нибудь прядь обязательно вылезет в самый неподходящий момент…

Самым неподходящим моментом, в какой только могут растрепаться волосы, догадывается Софика, разумеется, является тот самый поцелуй, о котором девочки говорили несколько дней назад. Едва ли для какой-то девчонки, запертой в стенах пансиона и начитавшейся тайком романов, возможность поцеловать в щёку понравившегося мужчину или юношу — и не делать из этого большой тайны — не представляется одним из важнейших событий — если же не самым-самым важным — в жизни.

Тем более, что сделать это можно — вроде как — почти безнаказанно.

Так что, девочки из пансиона просто невозможно взволнованны — даже больше, кажется, чем перед первым или шестым балом, или тем музыкальным вечером, на котором они сами выступали. У каждой третьей, кажется, от волнения дрожат пальцы — в кои-то веки без опостылевших перчаток. Каждая четвёртая — шепчет что-то подруге на ухо и опасливо оглядывается на мачехину кузину. А каждая вторая тайком возносит молитвы и клянётся в будущем обязательно вести себя безукоризненно, если только Короткая ночь принесёт исполнение желаний.

Даже мачехина кузина, что удивительно, ни на кого не кричит и не цыкает, и почти не сверлит кого-либо — даже Софику, которую может вполне обоснованно считать паршивой овцой в своём благовоспитанном, годами вымуштрованном стаде — суровым взглядом.

Она только с важностью, достойной особы королевских кровей, расхаживает между рядами, внимательно рассматривая пошитые для Короткой ночи платья, которые едва ли похожи на те, что в обычное время стоит надевать в театр — с изумрудно-зелёным лифом, пышными рукавами и довольно пышной юбкой, цвет которой разнится от воспитанницы к воспитаннице. Волосы тоже причёсывают иначе — Софике заплетают две косы и укладывают их на затылке, украшая цветами.

Софика не уверена, что этот наряд ей идёт. Вероятно, она смотрится девочкой, тайком переодевшейся в платье матери, слишком большое ей и выглядящее весьма нелепо. Но все девушки одеты в такие, никому нельзя отступать от традиции — Софика готова лично придушить того церемониймейстера, что всё это придумал — и поэтому, конечно же, платья Софике не меняют.

Впрочем, едва ли даже столь нелепое платье способно заставить Софику передумать на счёт поцелуев. В конце концов, даже неплохо, что в этот вечер она должна целовать, а вовсе не её.

Средняя из сестёр Траммо не знает точно, кого вознамерились целовать её знакомые из пансиона. Должно быть, Арабелла выберет троих или четверых (и, вероятно, хотя бы один из выбранных ею кавалеров совпадёт с кем-то выбранным Софикой). Констанция — только одного, своего жениха, она сама об этом говорила и едва ли когда-нибудь отступит от своих слов. Софика же решает не ограничиваться Тобиасом, Уильямом и Томасом, но и поцеловать в щёку ещё пару-тройку кавалеров, которые кажутся ей наиболее приятными. Стоит только подумать, кто именно это будет.

Разумеется, высказывать это своё соображение даже в присутствии Амальи Софика не станет. Амалья — даже если сейчас они союзницы — всегда может оказаться доносчицей, и этого Софике совсем не хочется. А Тобиас, должно быть, Софике улыбнётся. Да и Уильям, и Томас, вероятно, не будут иметь ничего против.

Даже хорошо, что на праздновании Короткой ночи рядом не окажется Гесима — тот всегда был весьма несдержан и даже груб в присутствии любых юношей, проявлявших к Софике хотя бы подобие интереса, не похожего на чисто дружеский. Но ещё хуже Гесим реагировал, если Софике приходило в голову — пусть и в шутку — изобразить ответный интерес.

Замечтавшись, Софика не замечает, как совсем рядом с ней оказывается мачехина кузина. Она едва не взвизгивает от неожиданности — лишь в последнее мгновение ей удаётся заставить себя замолчать.

Мачехина кузина не выглядит ни чуточки довольной. Она выглядит взволнованной едва ли не больше своих воспитанниц, но это Софика замечает лишь тогда, когда та оказывается столь близко. Мачехина кузина придирчиво осматривает наряд Софики (кажется, не только на предмет появления пятен или лишних складок) и недовольно цокает языком — впрочем, никаких действий по немедленной смене этого ужасного одеяния она не предпринимает.

— Окажите любезность, если не мне, то хотя бы своим подругам и сестре: не болтайте во время спектакля и ведите себя пристойно! — щурится мачехина кузина, всё поправляя цветы в волосах Софики. — Этот праздник слишком важен для всех, чтобы можно было его портить своеволием и капризами!

— Я могу пообещать, что приложу все усилия, чтобы быть сегодня настоящей паинькой! — старается улыбнуться Софика, чтобы не огрызнуться и не сказать что-то о том, что своеволие и капризы составляют основную часть её характера, и потому она едва ли может их побороть или как следует скрыть. — Но я не убеждена, что снова не сделаю что-то не так по какой-то нелепой случайности!

Мачехина кузина глядит на Софику с толикой недоверия — вполне оправданного, пожалуй, как бы ни прискорбно было в этом признаваться. Но всё же на это недоверие хочется обидеться и ответить что-нибудь резкое и не вполне разумное — не так уж часто Софика попадала впросак из-за своего своеволия. Куда чаще — по своему невежеству. И не слишком большому уму, что признавать тоже весьма прискорбно.

Честность с собой вообще по большей части, на взгляд Софики, весьма прискорбна и неприятна.

Но ответить что-то, вероятно, к своему большому и светлому счастью, Софика не успевает, так как мачехина кузина уже отходит от неё, чтобы поправить — в очередной раз — наряд Арабеллы. Арабелла вертится перед зеркалом, старательно поправляя убранные наверх волосы и пытаясь незамысловатыми заклинаниями сделать вырез платья чуть глубже.

Арабелле этого, конечно же, не позволяют — мачехина кузина всякий раз подходит к своей «чересчур взволнованной воспитаннице» (Софика бы назвала это несколько иначе) и возвращает линию выреза на место. И, кажется, тоже выговаривает что-то на ухо — вероятно, о том, что праздник слишком важен для всех барышень пансиона, чтобы позволять одной из воспитанниц надевать что-то столь вульгарное.

После Арабеллы мачехина кузина идёт к почти плачущей Констанции, у которой из причёски сегодня весь день выбиваются локоны, и она ничего не может с этим поделать. Дейзи, тройняшкам Домирре, Камилле, Розе и Татьяне тоже нужна помощь — кому-то из них с юбкой, что оказалась длинновата или коротковата, кому-то с чрезмерно болезненно впивающимися в грудь рёбрами корсета, кому-то не идёт причёска, кому-то совершенно не нравится доставшийся ей цвет юбки…

Кто-то из девушек вдруг совершенно некрасиво взвизгивает и заявляет — едва ли не рыдая, — что ни за что на свете не отправится на этот вечер в своём платье, ибо фасон ей совершенно не идёт.

Мачехина кузина, разумеется, тут же подскакивает к той девчонке, у которой сдали нервы, и принимается что-то говорить (тем ласковым и вместе с тем необычайно твёрдым тоном, что может означать только одно — не пойти на вечер Короткой ночи той воспитаннице не дадут ни за что на свете).

Софика усмехается, что тут же расценивается сёстрами Домирре — Мартой и Камиллой — как совершенное бездушие. Впрочем, это Софике отчего-то кажется даже несколько лестным, пусть она никак не может сообразить, что именно в её сегодняшнем поведении можно считать бездушным. Пусть в стенах пансиона подбор платьев и является едва ли ни единственным развлечением (во всяком случае — одним из немногих одобренных учительницами и начальницей пансиона), право слово, нельзя же считать не вполне удачное платье концом света!

В конце концов, уже завтра придётся надевать что-то другое — например, платье для пикника или для музыкального вечера, — а следовательно не стоит и беспокоиться. Кому нужны кавалеры, готовые в ужасе убежать при взгляде на девушку не в самом удачном для неё образе?

Платья, подобные сегодняшнему, идут далеко не каждой воспитаннице пансиона (проще даже перечислить тех, кому подобные наряды идут, чем тех, кто в них смотрится нелепо), но об этом больше никто не решается говорить вслух. Эти кажущиеся бесформенными юбки, этот корсаж… Кому вообще пришло в голову одевать стайку юных девушек в столь своеобразное одеяние?..

Вероятно, приходит Софике в голову мысль, смысл облачения дебютанток в столь невыгодные для многих наряды кроется в желании воспрепятствовать древней традиции, связанной с поцелуями. Конечно, вероятно, мало какая девушка захочет целоваться, когда на ней надето непонятно что.

Но ни Софику, ни, судя по решительному выражению лица, Арабеллу, это не способно остановить.

В конце концов, если кавалер не захочет принять поцелуй Софики, когда она одета в столь кошмарное платье, пусть катится к первозданным! Софика не станет жалеть о потере внимания столь

Амалью Софика впервые после завтрака видит только теперь, когда почти приходит время отправляться в театр — Амалья, довольная, причёсанная и почти не взволнованная, идёт в холл со стороны музыкального класса. Даже не идёт — словно парит над другими воспитанницами, не касаясь туфельками пола. И между тем, не скачет вприпрыжку, как случилось бы с Софикой, будь она в самом чудесном расположении духа (в котором едва ли будет до тех пор, пока её не сводят уже на что-то действительно интересное).

У Амальи с внешним видом, как и следует ожидать, всё чудесно. Она выглядит фарфоровой безупречной куколкой, как и всегда. Белокурой, румяной и хорошенькой. Милой, очаровательной и совершенно бестолковой — как раз такой, какой следует быть всякой достойной юной барышне, что хочет считать себя настоящей леди. И даже веснушки куда-то исчезли с хорошенького личика.

Волнение, если всё-таки и имеет место, не делает Амалью растрёпанной, растерянной или небрежной. Нет! Она по-прежнему остаётся красивой, безупречно причёсанной, безумно аккуратной и не даёт исчезнуть со своего лица тому спокойно доброжелательному выражению, которое по какой-то нелепой причине считается едва ли не единственным безусловно одобряемым выражением лица юной леди.

Амалье идут даже уложенные весьма старомодным образом кудри, пусть эта причёска и делает её внешне несколько старше внешне. Амалья, должно быть, прекрасно знает об этом. И Амалье, долгое время бывшей самым младшим ребёнком в семье Траммо — Софика прекрасно об этом знает — самой очень хочется казаться старше хотя бы самую чуточку.

— Хотя бы сегодня веди себя прилично! Как благовоспитанная леди, а не мальчишка с хулиганскими замашками! — с покровительственной улыбкой обращается к сестре Амалья, как только оказывается рядом. — Иначе мы не сумеем погадать этой ночью, ибо тётушка определённо решит за нами проследить.

Тон у Амальи — высокомернее не придумаешь. Софике почему-то приходит в голову мысль, что Гесим бы ни за что на свете не позволил говорить себе что-то подобным тоном. Он бы разразился самой гневной отповедью, какой только возможно было бы разразиться. А то и вовсе — полез бы в драку, если бы подобным тоном к нему обратился человек одного с ним пола.

Но Софике скорее смешно.

Софика едва не фыркает от того, что самой важной причиной, по которой только Софике следует вести себя достойно, является предстоящее гадание на картах — глупая девчачья традиция, хоть какой-то пользы от которой ждать не стоило. Какая польза может быть от того, что полдюжины глупых девчонок соберётся в одной комнате и будут тайком гадать. На суженного, должно быть.

Ну или ещё на какие-нибудь глупости, что могут быть интересны только семнадцатилетним девчонкам, запертым в стенах пансиона и не имеющим возможности распоряжаться своим временем и своими жизнями.

— Представь, что об этом тебя попросил Гесим — возможно, тогда тебе будет проще держать обещание? — добавляет Амалья чуть серьёзнее.

Она смотрит на сестру так, словно… Ох! Софика даже не знает какие именно слова стоит подобрать для того, чтобы объяснить, как смотрит на неё сейчас невозможно противная Амалья!

Вот теперь Софике ужасно хочется чем-нибудь её огреть. Может, даже дёрнуть за идеально завитые локоны. Вот визгу-то будет! И мачехина кузина, должно быть, запрёт в пансионе их обеих. Что будет вполне некстати. Ибо планы на сегодняшний вечер у Софики всё-таки есть. И в них совсем не входит возможность киснуть здесь под укоризненный бубнёж обиженной Амальи.

Софика напоминает себе, что сегодня у неё есть шанс поцеловать Тобиаса, Уильяма, Томаса и кого-нибудь ещё — кого только душа пожелает. И, если она желает это сегодня сделать, стоит успокоиться и позволить Амалье говорить всё, что угодно — лишь бы та не нажаловалась мачехиной кузине.

— Гесиму я не обещаю того, в выполнимости чего сомневаюсь! — усмехается Софика, стараясь придать своему голосу побольше равнодушной небрежности. — И ему обычно в голову не приходит просить меня… быть не мной.

Амалья некоторое время молчит. Она смотрит на Софику так удивлённо, будто бы видит её едва ли не впервые в жизни. А ещё Амалья словно задумывается о чём-то более сложном, нежели вокальная партия или предстоящий спектакль. Амалья некоторое время глядит на сестру так серьёзно, что впору начать переживать за душевное здоровье их обеих.

А потом… Потом серьёзность исчезает с её хорошенького личика так же внезапно, как и появилась.

— И совершенно напрасно! — тихонько хихикает вдруг Амалья. — Для Гесима ты бы сделала всё, что угодно! Даже горы свернула бы!

Софика и сама почему-то не может удержаться от смеха. Сёстры Траммо, кажется, даже удостаиваются не вполне довольного взгляда от мачехиной кузины — та всё ещё поправляет платья и причёски воспитанниц, а также следит за тем, чтобы те ничего не измяли и не растрепали. Во всяком случае — раньше времени.

Софике иногда кажется, что когда мачехина кузина вздыхает о том, что боится как бы воспитанницы ничего не натворили «раньше времени» или когда мачеха качает головой и замечает, что опасается, что Софика где-нибудь «раньше времени» сядет в лужу, под точкой, начиная с которой глупости можно творить не опасаясь всяких последствий, молчаливо подразумевается свадьба.

— Свернуть горы, как мне кажется, куда легче, чем вести себя безупречно! — наигранно вздыхает Софика.

Амалья фыркает так громко, что тут же зажимает рот ладонью и проворно — на взгляд Софики, чересчур проворно — извиняется за собственную несдержанность перед другими девочками и мачехиной кузиной, не дожидаясь того, чтобы её за эту самую несдержанность отругали.

Впрочем, стоит отметить, Амальину оплошность почти никто и не замечает. Мачехина кузина оставляет её фырканье — что определённо не пристало настоящей леди, со смехом думает Софика — без всякого внимания.

Впрочем, ничего удивительного.

Амалья Траммо с детства считается всеми вокруг вполне благовоспитанной барышней, напоминает себе Софика, так что, после её извинений все уверены, что Амалья обязательно возьмёт себя в руки и будет вести себя если не безупречно, то ужасно близко к тому.

— В этот вечер ожидается совершенно чудесное представление! — добавляет Амалья со вздохом после весьма продолжительного молчания, за которое Софика успевает отвлечься на неспешно переходящую улицу кошку, которую видит в окно. — А ночью — не менее чудесное гадание! И мне очень страшно, что ты опять что-нибудь испортишь из-за какой-либо глупой прихоти, что заставит тебя поступить опрометчиво. Ты слишком часто действуешь импульсивно, чтобы я, тётушка или папенька с маменькой могли не волноваться!

Представление, как узнаёт Софика несколькими минутами позже, и снова от Амальи, ожидается минимум часов на пять — что, на взгляд такого неискушённого и невнимательного зрителя как Софика, слишком уж много и утомительно даже для самого чудесного представления, которое только можно представить. Следует ещё радоваться, что воспитанницам пансиона дадут перекусить — для всех дебютанток столицы накроют в отдельном зале столы.

За следующие несколько часов всех этих подготовительных волнений Софика успевает узнать не только, с каким восторгом и предвкушением ожидают многие из девочек в пансионе сегодняшнего представления (это она знала и до этого), но и вообще кучу сплетен и легенд о Короткой ночи, которая теперь навеки окружена романтическим ореолом.

Короткая ночь празднуется хефрианцами едва ли не пышнее Долгой, но точно не так приятно — в Долгую ночь принято всем (а особенно, детям) дарить подарки, и иногда их дарят довольно-таки много. В Долгую ночь принято есть пироги, пить пряный тыквенный чай и всей семьёй сидеть у камина. И у хефрианцев, кажется, есть ещё не меньше дюжины интересных традиций для Длинной ночи. А вот Короткая ночь для хефрианцев окружена таким количеством всяких обрядов, суеверий и чаяний, что впору хвататься за голову!.. Софика не может их все и упомнить!

Брелиакцы, думает средняя из сестёр Траммо, в праздновании Короткой ночи — да и всего остального — гораздо более скупы и просты. В деревне вечером обычно проходила служба в их маленькой церкви, служба заканчивалась проповедью, которую отец готовил не меньше двух недель, а наутро начиналась небольшая ярмарка.

Иногда — с выступлением бродячих артистов где-то в полдень.

Представление, которое они давали, обычно было неплохим. Весёлым даже. Софика всегда хихикала и хлопала в ладоши. Хихикала и Амалья. В детстве отец на всех ярмарках усаживал Амалью или Софику к себе на плечи, и с высоты его роста вид открывался куда как заманчивее того, что могли увидеть две маленькие девочки без чьей-либо помощи. Руфине — самой старшей и самой серьёзной — такого внимания со стороны отца почти никогда не доставалось.

Нередко выступали скоморохи — смешные, с разукрашенными яркими красками лицами. Они весело шутили или смешно плакали, и говорили совершенно невообразимыми голосами. Это в детстве впечатляло Софику — да, что и говорить, Амалью тоже — настолько, что за пару дней до праздника Короткой ночи она едва могла говорить о чём-либо, помимо предстоящих представлений.

Софика и сейчас отдала бы многое, чтобы оказаться там, на маленькой деревенской площади, где располагались разноцветные кибитки артистов, а не ехать в театр, где наверняка будет ужасно скучно.

Гесим, кажется, всегда считал подобные спектакли крайне скучными и жалкими, пусть и вполне подходящими их крохотной деревушке. Незатейливую музыку, под которую и происходило всё это действо, он называл весьма посредственной и простой (слишком простой, чтобы она могла ему нравиться), краску на лицах скоморохов — слишком дешёвой и недостаточно яркой, а их лица — слишком грубыми, чтобы можно было исполнять сколько-нибудь значимые роли.

И всё же, с этими артистами Гесим общался. Подолгу, пропадая иногда на целые дни в их кибитках и вызывая недовольство отца, считавшего подобные знакомства недостойными сына брелиакского священника.

Сами артисты — Софика отчего-то не может вспомнить, приезжали ли в их деревню всегда одни и те же бродячие артисты — иногда устраивали пляски вокруг костров в некотором отдалении от деревушки. Через костры в полночь полагалось прыгать. Гесим пару раз тайком от отца и мачехи водил Софику на эти танцы, и Софика тогда была в полном восторге.

С Гесимом Софике не страшно было даже прыгать через костёр…

Наконец, девушек окликают и просят построиться парами — пора выходить, чтобы успеть в театр в назначенное время. Девушкам и мачехиной кузине следует последний раз осмотреть свои платья — и то, нет ли где пятнышка, дырочки или складки не в том месте, где она должна быть — и причёски дебютанток.

Воспитанницы мачехиной кузины — мадам Шенно, твердит Амалья Софике на ухо в беспокойстве от того, что та может, услышав имя наставницы вместо данного ей прозвища, перепутать что-нибудь и где-нибудь заблудиться — тщательно одеты и причёсаны ещё за час или два до запланированного выхода, так что с этим не возникает никаких проблем.

Нет среди них только Жюли и Руфины. Первая ещё долго не появится в пансионе — через Амалью до Софики доходит слух, что тётка Жюли была в ярости, когда узнала о проступке племянницы. А Руфина не будет покидать своего добровольного уединения даже ради празднования короткой ночи.

— Смирно, смирно, барышни! — наконец, командует мачехина кузина, когда девушки всё-таки выстраиваются парами. — Не галдите словно стая сорок, не носитесь по театру, не ешьте много — пусть даже ни одного мужчины на вашей трапезе и не будет — и не позволяйте джентльменам, насколько бы приятными они вам не казались, долго с вами говорить.

Едва ли хоть слово оседает в юных головках её воспитанниц. Все они — и Софика тоже относит себя к ним — куда больше взволнованы своими предвкушениями и совершенно не в состоянии внимать советам и наставлениям.

Девочек выводят на улицу. Перед крыльцом — и не только, ибо всё это великолепие не может уместиться только перед крыльцом пансиона — в этот раз уже приготовлены открытые коляски, в каждой из которых вполне может уместиться около шести девчонок. Известно, что воспитанницы поедут в этих колясках, а не пойдут пешком.

Софика не знает, что именно послужило причиной для такой неслыханной щедрости, но решает не задавать лишних вопросов. В конце концов, пусть она и не прочь прогуляться, будет весьма приятно прокатиться в коляске, а не топать пешком в новых туфлях до самого театра.

Стоит заметить, что Амалью, что сегодня стоит в паре с Софикой, возможность прокатиться в коляске, радует несказанно. Настолько, что она едва снова не забывается от этого счастья и не ляпает какую-нибудь глупость.

 

Воспитанницы мачехиной кузины прибывают в театр немного (или — не совсем «немного» заранее — всех дебютанток надлежит рассадить в партере так, чтобы не пришлось тратить на это время, когда прибудут все остальные гости. Софика даже успевает рассмотреть оркестровую яму, к которой подходит слишком близко — мачехина кузина тут же дёргает её за руку (и довольно-таки больно, следует заметить) и усаживает куда-то назад и сбоку. Рядом с Констанцией, которой, как хорошей и послушной дебютантке, надлежит следить за тем, чтобы — гораздо менее хорошая и послушная — Софика не натворила глупостей.

— Помните о своём обещании! — едва не цедит сквозь зубы мачехина кузина, стараясь, впрочем, придать своему лицу самое доброжелательное выражение, и это, на взгляд Софики, выглядит несколько жутковато.

Честное слово, лучше бы она просто ругалась или злилась открыто. Не пытаясь как-то спрятать эту злость за улыбками и безмятежностью, в которые всё равно крайне трудно поверить. Во всяком случае, просто недовольные замечания и вечные нравоучения, думает Софика, уже стали довольно-таки привычными. Выдержать их довольно-таки просто.

Как только мачехина кузина отходит — Роза едва не доводит до конца то, что не удалось средней из сестёр Траммо, а именно: свалиться в оркестровую яму и свернуть себе шею — Софика кривится и с самым кислым видом опрокидывается в кресло — под возмущённое шипение Констанции (удивительно даже, что она, оказывается, умеет так шипеть) и тихий испуганный возглас Дейзи.

— Спина, Траммо! — шипит Констанция, в отличие от мачехиной кузины, не стараясь выглядеть вежливо или доброжелательно. — Немедленно сядь нормально! Нас же могут увидеть!

Софика про себя отмечает, что не может понять, что это все так носятся с репутацией пансиона словно ужаленные (если с мотивацией мачехиной кузины ей всё понятно, то отчего другие девочки тоже беспокоятся — не особенно), но спину всё-таки выпрямляет. Пусть и не отказывает себе в удовольствии показать воображале Констанции язык. Констанция вполне заслуживает того, чтобы кто-то спустил её с небес на землю, думает Софика. И если Констанция не перестанет делать замечания, Софика вполне способна оказаться этим «кем-то».

К тому моменту, как в театре начинают появляться другие зрители, помимо дебютанток, Софика почти успевает уснуть. Во всяком случае, как минимум десяток раз она широко зевает — не забыв, впрочем, прикрыть рот рукой — и раза три ловит себя на ощущении, что её сознание куда-то уплывает.

Должно быть, это оттого, что в театре, слишком душно. Было бы неплохо настежь открыть все-все окна. Но едва ли кто-то пойдёт на это из-за какой-то дебютантки, что считает духоту весьма серьёзным испытанием для силы своего духа. Тем более, ради Софики — слишком уж несдержанной и беспокойной, чтобы считаться эталоном благонравия.

Мачехина кузина, должно быть, предпочитает, чтобы Софика продремала весь сегодняшний спектакль — в конце концов, в таком случае она больше ничего не успеет натворить. Софика предпочитает улучить момент, чтобы выскользнуть из партера и отправиться на поиски всех тех джентльменов, поцелуй на щеках которых она сегодня желает запечатлеть.

Для этого, всё же, как это ни прискорбно, желательно не засыпать.

Так что Софика усаживается так, чтобы ей было удобнее рассматривать тех, кто усаживается в ложах, амфитеатре и на балконе. Констанция на шуршание соседки недовольно кривится, а потом и вовсе — просится поменяться с Дейзи местами, чтобы сидеть подальше от Софики.

С места Софики видно далеко не всё — ложа Тобиаса и, кажется, ложа Уильяма, расположены почти что над её головой, так что их обоих, если они уже удосужились появиться в театре, она увидеть не может при всём желании. Зато Софика замечает Томаса, который ей улыбается. И Гидеона, который её — к счастью — не замечает. И ещё с десяток своих знакомых, с которыми ей приходилось — к счастью или раздражению — танцевать на прошедших балах.

Софика со своего места может рассмотреть даже королевскую ложу — там уже расположились королева, кронпринцесса, принц и какая-то незнакомая Софике женщина с рыжими волосами. Женщина эта сидит рядом с королевой, и это кажется несколько странным, но Софике определённо некому задать все возникшие в её голове вопросы, так что она довольно-таки быстро теряет интерес к незнакомке в королевской ложе.

Софика и дальше продолжает рассматривать присутствующих сегодня в театре. Она замечает герцога Синдриллона в самом помпезном костюме, который только можно представить. Герцог Синдриллон сидит довольно-таки близко к дебютанткам, так что Софика вполне может разглядеть все подробности его костюма.

Видит она и Чарльза. Тот, завидев Софику, чуть краснеет (это возможно заметить даже на таком расстоянии) и на мгновение дёргает рукой, словно в желании помахать ей, но всё же не решается. И эта неуверенность его глухим раздражением отзывается в груди Софики.

Если он даже не может позволить себе незначительную вольность вроде взмаха руки, зачем вообще тратит её время?

Софика — не без стыда, впрочем, за саму такую мысль, что едва ли может считаться достойной — даже подумывает, не сказать ли Чарльзу, что все танцы на следующий её бал — и на все последующие балы, что сёстры Траммо проведут в столице — уже давным-давно расписаны? Тогда не придётся выслушивать его лепет и мечтать о том, как будет она танцевать следующий танец с куда более приятным кавалером…

— Этот молодой человек, Чарльз, очень мил с тобой! — робко замечает тоже увидевшая Чарльза Дейзи, и Софика, чуть не дёргаясь от досады, пожимает плечами. — Вчера вы очень хорошо смотрелись, когда спускались к пруду. Из вас может получиться красивая пара.

Софика едва не фыркает. Ей вчерашняя прогулка запомнилась совсем иначе, и она не уверена, что хочет её вспоминать — под конец, Софике казалось, что у неё скулы сводит от улыбки, которую она старалась держать на лице. Чарльз кажется ей неловким, слишком смущёнными слишком невнятным, чтобы возможно было говорить о них двоих как о красивой паре. Как… вообще о паре.

Не спасало дело даже то, что в какой-то момент Чарльз предложил пройтись по берегу пруда, и они минут пятнадцать пытались бросать камушки в воду — эта забава иногда бывала довольно интересной. Возможно, правда, на степень удовлетворённостью вчерашней прогулкой, повлияло то, что у Софики ни один из камушков не отскочил более трёх раз — это заставило её недовольно поджать губы при одной мысли о том, что отцу или Руфине, если они начинали этим заниматься, порой удавалось достигнуть десяти отскоков…

Дейзи не произносит этого, но Софика догадывается, что той весьма симпатичен Чарльз. Быть может, тот действительно неплох — он довольно недурно воспитан, любезен, доброжелателен, кажется, довольно-таки кроток и вместе с тем весьма пылок. И, должно быть, мог бы казаться Софике очаровательным, если бы… Что именно не даёт Софике видеть его очаровательным или хотя бы сносным собеседником, она не знает.

Возможно, дело всё в том, думает Софика, что хорошие мальчики должны заглядываться на хороших девочек, если только не желают страдать от разбитого сердца. А сама Софика никогда не была хорошей девочкой.

Даже когда была совсем крошкой.

А Чарльз — слишком уж приторно хороший, слишком уж весь прилизанный и правильный, чтобы Софика могла смотреть на него без раздражения. Чарльз даже не догадывается, какова она на самом деле. Чарльз — всего лишь восхищённый её внешним обликом мальчик, который будет разочарован, если только обнаружит за этим обликом что-то ещё.

Парням вроде Чарльза, вероятно, должны нравиться девушки вроде Руфины или Дейзи — милые, скромные, умные и праведные. Те, у которых эта скромность, ум и праведность читаются с кротких лиц. Те, кто не позволяет себе лишних вольностей, но не помешан на манерах так, как Констанция или Амалья. Те, кто… совсем не похож на Софику.

— Тебе очень повезло с ним, — добавляет вдруг Дейзи, и личико её становится совсем грустным.

Софика думает, что сама мысль о том, что ей может повезти с человеком, от которого её воротит, достойна какой-нибудь награды за самую глупую мысль на всём белом свете — глупее может быть только предположение, что Софика, в столице или дома, способна придерживаться многочисленных правил хорошего тона и ни одно из них не забыть. При виде Чарльза Софике скорее хочется спрятаться за ширму и ждать, пока он пройдёт мимо, а вовсе не говорить о любви, поэзии и утках.

— Хочешь забрать его себе? — как-то холодно, даже зло, хихикает Софика и сама поражается звучанию своего голоса, словно ставшего чужим. — Так бери — я возражать не стану.

Дейзи сконфуженно замолкает, потом некоторое время мямлит весьма неуместные извинения, а потом снова замолкает. И весь её вид говорит о том, что Дейзи ужасно жаль, что она вообще осмелилась сегодня говорить с Софикой. Так что, та даже чувствует кратковременный и не слишком-то болезненный укол так некстати проснувшейся совести — не следовало, пожалуй, так говорить с Дейзи.

Только не с Дейзи, что ещё скорбит о своей утрате…

Впрочем, стоит заметить, что впечатления от гудящего зала, расположившихся в бельэтаже и в ложах кавалеров и дам в столь ярких одеяниях, что в глазах рябит, оказываются гораздо сильнее угрызений совести. Софика тут же отвлекается и забывает обо всех своих мыслях.

В какой-то момент — Софика его пропускает, засмотревшись на Томаса, делающего Софике какие-то знаки, которых она никак не может расшифровать — на сцене появляется толстенький человечек небольшого роста. Примерно в этот момент Констанция, перегнувшись через Дейзи, дёргает Софику за рукав, заставляя обернуться и, наконец, посмотреть на сцену.

Человечек одет в голубой фрак, и на голове у него — блестящий голубой цилиндр. Он слишком маленького роста, чтобы выглядеть уместно на этой огромной сцене. Он кажется забавным и милым, и Софика старается изо всех сил получше рассмотреть его гладкое, круглое личико.

— Дамы и господа! — хорошо поставленным голосом объявляет человечек в цилиндре. — Начинаем ежегодное представление в честь именин прекраснейшей из королев и дам, что почтила нас своим присутствием в этот замечательный вечер!

В королевской ложе, должно быть, сидит леди-Создательница, догадывается Софика, едва удерживаясь от того, чтобы хлопнуть себя по лбу. Конечно же! Дама с рыжими волосами, которая позволяет себе сидеть в ложе рядом с королевой… Кто ещё это мог быть?

Начинает играть музыка.

Дебютантки, даже те, что были заняты перешёптываниями и хихиканьем, замолкают. В зале вообще становится очень тихо, если, конечно, не считать звучащей мелодии.

На сцену спустя несколько бесконечно тянущихся мгновений выбегает странно одетый мужчина — на нём смешно широкие короткие штаны, словно набитые ватой, похожая на кирасу малиновая куртка, красные чулки и короткий, расшитый золотом и жемчугом, плащ.

Этот странно одетый мужчина становится в позу, что, вероятно, должна придать ему важности и солидности, но которая кажется Софике смешной. Мужчина начинает петь противным, слишком уж высоким голосом. Его пение, по правде говоря — в контраст с принятой позой — похоже то ли на завывания, то ли на причитания (слов разобрать так и не удаётся), и Софика прикрывает глаза, широко зевает и поудобнее усаживается в кресле, снова забывая следить за осанкой. Всё, что ей хочется сделать — поскорее отсюда сбежать…

Потом к завываниям первого мужчины присоединяются — куда более бодрые, но от того не менее неприятные — завывания второго. Потом звучит хор, и для Софики всё в какой-то миг сливается в какой-то невообразимый ком из сотен различных звуков, ни один из которых она не может толком выловить из общего звучания.

По правде говоря, Софика не слишком-то внимательно следит за происходящим на сцене. Музыка, игра актёров и меняющиеся декорации мало занимают её ум.

Ей скорее хочется заснуть — но одновременно с этим она и боится этого. Кто тогда вместо неё отправится на поиски Тобиаса, Уильяма, Томаса и остальных? Кто поцелует их сегодня, если Софика позволит себе задремать… Неприятно даже думать, что, вероятно, на это решится Арабелла. Или ещё кто-нибудь.

Проходит ещё немного времени, и Софика решает, что отправляться на поиски всех необходимых ей сегодня джентльменов, стоит прямо сейчас, не тратя время и силы на прослушивание того ужаса, который сейчас идёт на сцене. А то ведь так, действительно, и заснуть недолго.

Дожидаться антракта — в который, между прочим, всех дебютанток могут увести на перекус — у Софики нет никаких сил. Она, осторожно, бросив взгляд на наставницу и других девочек, покидает своё место, столь удачно оказавшееся рядом с дверью, и шмыгает в коридор.

Почти сразу же — не успев почти толком отойти — в коридоре Софика едва не сталкивается с Томасом — весьма кстати, стоит заметить — и потому, после череды едва ли нужных извинений, прижимается губами к его щеке и, гордо улыбнувшись и сделав шутливый книксен, отправляется дальше. Обычно разговорчивой до болтливости, язвительный Томас не говорит ни слова.

Софика об этом не задумывается.

Настроение у неё несколько — весьма сильно, стоит заметить — улучшается. Если всё и дальше пойдёт так же удачно, то Софика сумеет насладиться сегодняшним вечером как следует. Нужно найти ещё Гидеона — пожалуй, он тоже заслуживает поцелуя, — Ролланда Харнли, Юджина Савенгрео, Тобиаса и Уильяма.

Жаль, конечно, что сегодня Софике вряд ли удастся увидеть Джека — его бы Софика с удовольствием расцеловала в обе щеки. Но, впрочем, поцеловать шестерых за сегодняшний вечер будет вполне достаточно. Тем более, что главное, что среди них точно должны быть Тобиас и Уильям.

Гидеона удаётся обнаружить около окна, он стоит, теребит изо всех сил галстук на своей шее, словно ему тяжело дышать, и Софика успевает воспользоваться моментом и коснуться губами его щеки, после чего, сделав торопливый книксен, проворно убегает прочь.

Юджина Савенгрео она видит на лестнице. И, конечно же, тут же целует. Юджин после этого глядит на неё так удивлённо и вместе с тем так счастливо, что Софике ничего не остаётся, как помахать ему рукой и броситься бегать дальше.

Ролланда Харнли поцелуй настигает, когда он пытается спорить с буфетчиком по поводу того, когда именно могут начинать подавать закуски для гостей Королевского театра Мейлге. Ролланд Харнли пытается настаивать, что никто не может запретить ему лакомиться канапе прямо посреди спектакля, если только он не проносит еду в зал.

Теперь остаются только Тобиас и Уильям. Софика чувствует себя очень гордой — если она быстро найдёт их обоих, то сумеет весьма быстро вернуться обратно на своё место и с чистой совестью проспать весь оставшийся спектакль, не опасаясь, что мачехина кузина или Констанция — или же Амалья — её хватится.

Где найти ложу барона Сиенара, Софика прекрасно помнит. Нужно всего лишь вернуться к лестнице, подняться по ней (и постараться не слишком спешить, чтобы ненароком не споткнуться и не разбить себе нос) и найти дверь, на которой окажутся серебряные буквы «T» и «S».

Конечно же, ложа Тобиаса — к большой радости Софики — находится быстро. Так что, средняя из сестёр Траммо, подумав немного, стучит в дверь и тут же её открывает, не дожидаясь ответа.

Следует заметить, что присутствие в ложе Юклида и Клодетты — вполне ожидаемо. Было бы, если бы Софика потрудилась хоть немного подумать. Их просто не могло не быть сегодня в театре! Особенно Юклида — неженатого мужчины, вероятно, уже перешагнувшего тот возраст, когда молодым богатым мужчинам начинают подыскивать жену.

Присутствие Клодетты и Юклида — должно быть, весьма негативно по отношению к ней настроенных — Софику несколько смущает, но, впрочем, нисколько не сбивает с намеченного пути.

Софика присаживается в книксенах — перед Клодеттой и Юклидом, — а затем, сделав пару шагов вперёд, порывисто целует Тобиаса в щёку, вдыхает на мгновенье запах его одеколона и, неожиданно для себя глупо хихикнув, выбегает из его ложи с такой резвостью, которую никогда за собой не замечала.

Остаётся только Уильям.

Полное имя Уильяма — Вильгельм Распэ. Во всяком случае, именно это имя значилось на визитках, которые он оставлял, когда присылал Софике в пансион букеты или сапожки. Софика решает, что вполне логичным будет поискать дверь, на которой бы значились буквы «W» и «R».

В конце концов, Уильям, кажется, приблизительно того же положения в обществе, что и Тобиас. А значит, многие вещи в их жизни должны хотя бы частично совпадать.

Дверь, надо сказать, находится довольно-таки скоро — она всего в трёх или четырёх дверях от той, за которой скрывается ложа Тобиаса Сиенара. Софика стучится и… Обнаруживает в ложе только молодого человека, которого, кажется, зовут Альбертом. Альберта Уильям, вроде как, в цирке назвал «братцем». Софика едва не топает ногой от досады, лишь в последний момент беря себя в руки.

Из-за этой случайности — нелепой и совсем не страшной, просто пустячковой, если бы у неё были силы об этом хоть немного задуматься — Софика не сразу может собраться с мыслями и спросить молодого человека по имени Альберт, где именно можно будет найти его брата. Если тот, конечно, соизволил посетить сие празднество, в чём Софика Траммо теперь не совсем уверена.

— Если вы ищете Вильгельма, — догадывается молодой человек по имени Альберт, — вам стоит спуститься на первый этаж.

Софика не успевает его даже поблагодарить, настолько она воодушевлена тем, что ей не придётся изменять своим планам — лишь кивает и выбегает из ложи, не в силах больше оставаться здесь. Нетерпение гонит её вперёд. Она несётся по коридору с такой скоростью, что едва не сбивает с ног официанта — кажется, люди, имеющие возможность владеть собственной ложей в Королевском театре, имеют право перекусывать прямо во время спектакля — и притормаживает только на лестнице, чтобы придержать юбки, в которых вполне реально запутаться.

По пути на первый этаж Софика и сталкивается с Чарльзом (вот же неприятность!), едва не сбивая с ног и его. А ещё — Софика подворачивает ногу. Не настолько сильно, чтобы завопить от боли, но вполне достаточно, чтобы сдавленно зашипеть. Чарльз краснеет, бледнеет, лепечет извинения. Сбивчивые и такие раздражающие, что хочется закричать. Чарльз подаёт Софике руку и помогает ей пройти следующие несколько ступенек до ближайшей ровной площадки.

Невежливо будет не поцеловать Чарльза, тут же думает Софика с некоторой досадой. Он изо всех сил старается угождать ей — и вчера тоже старался. Пусть прогулку с ним и нельзя назвать приятным опытом — слишком уж часто Софике хотелось либо заснуть, либо запустить в него чем-то тяжёлым.

Стоит признать, пожалуй, что Дейзи права — он старается быть очень милым, пусть и оказывается раз за разом скучным. В конце концов, едва ли он виноват в том, что Софика не слишком-то желает терпеть его присутствие рядом с собой.

И Софика целует его, если так можно назвать это действие — Софика почти не касается своими губами его щеки, скорее уж щекочет колечками своих выбившихся из причёски волос его скулу. Впрочем, едва ли Чарльз способен это заметить. Он кажется одновременно и смущённым, и очень счастливым.

Чарльз почти тут же краснеет — ещё чуть-чуть, и цвет его щёк приблизится к цвету варёной свёклы, — опускает глаза и принимается что-то мямлить — что именно, Софика никак не может разобрать. Впрочем, не больно-то она и пытается это сделать. Желание найти Уильяма в ней гораздо сильнее желания понять, какую именно околесицу сейчас несёт Чарльз.

Так что, Софика торопливо извиняется и старается как можно незаметнее ускользнуть, пока Чарльзу не пришло в голову пойти за ней. В конце концов, это будет ужасно неловко, если он, случайно или неслучайно, нарушит их беседу с Уильямом — а ведь Уильям едва ли отпустит Софику без маленькой беседы. Тем более, будет обидно, если он вздумает торчать рядом с Софикой и сделает всё возможное, чтобы ей стало неловко поцеловать Уильяма.

Ускользнуть от Чарльза, надо сказать, оказывается довольно легко — он, погруженный целиком в попытки облечь свои мысли во что-то более-менее связное, кажется, даже не замечает того момента, когда Софика, тихонько, стараясь громко не топать, спускается по лестнице до конца и торопливо заворачивает, искренне надеясь, что Уильям обнаружится где-то неподалёку.

Уильяма приходится искать слишком долго, что стоит, пожалуй, всерьёз обеспокоиться, не хватились ли её другие девочки — Софика проходит, кажется, весь первый этаж, успевает огрызнуться на какого-то официанта, посмевшего предложить ей отвести её обратно в партер, едва не разбивает вазу, случайно сшибает оставленную без присмотра тележку вместе со стоящими на ней бутылками и торопливо убегает прочь, опасаясь, что кто-то может обнаружить ей и отдать в руки мачехиной кузине, которая определённо не будет рада подобному развитию событий…

Так что, к тому моменту, как Софика всё-таки умудряется обнаружить Уильяма, на платье у неё стоит небольшое пятно — не слишком заметное, если не приглядываться, так что Софика решает не обращать на него внимания и не пытаться исправить магией, — а несколько прядей выбивается из причёски на лоб.

Граф Уильям — или Вильгельм — Распэ курит около открытого окна. Неторопливо. Даже вальяжно.

На нём нет пиджака — пиджак, если Софика правильно помнит, остался в ложе, там, где теперь сидел только брат Уильяма, Альберт, — а рукава его жёлтой рубашки засучены до самых локтей. Заметив Софику (это происходит не сразу), Уильям, почти тут же тушит сигарету, привычно усмехнувшись, и приветственно склоняет голову. Вслух он ничего не говорит.

Стоит заметить, однако, что приветственного кивка от Уильяма вполне достаточно, чтобы Софика, слишком обрадованная уже тем, что ей удалось его обнаружить — после стольких мук и одной снесённой тележки, — едва не подлетает к нему и порывисто чмокает его в щёку.

Уильям аж присвистывает.

— Вот те на! Вечер определённо перестаёт быть томным! — усмехается он, крепко, но довольно-таки ласково перехватывая Софикино запястье. — Что это взбрело в вашу голову?

Тут усмехается уже Софика. Ей весело так, как не было, наверное, ни разу в жизни — во всяком случае, сейчас Софике кажется именно так. Она кладёт свободную ладонь на локоть Уильяма и улыбается самой весёлой и ласковой улыбкой, на которую только способна.

— Сегодня короткая ночь, — терпеливо поясняет Софика, пожав плечами, словно втолковывает какую-то непреложную истину маленькому ребёнку, — так что я не остановлюсь, пока не перецелую всех кавалеров, что мне по душе!

Уильям улыбается тоже, отпускает её запястье, нежно смахивает с её лба выбившиеся из причёски пряди. Он ласково ведёт пальцами по её лбу, а затем по щеке, но до шеи так и не доходит. И смотрит, смотрит так, что будь на месте Софики какая-нибудь другая дебютантка, она обязательно бы смутилась.

— А ну признавайтесь — скольких вы уже перецеловали? — смеётся Уильям, но глаза у него почему-то не смеются.

Уильям смотрит на неё так, как иногда смотрит Гесим, приходит в голову Софике Траммо. Жадно, с какой-то тлеющей в глубине взгляда надеждой, и вместе с тем, с нежностью. Софика хитро улыбается, позволяя Уильяму вновь взять её за руку. Уильям, как и Гесим, хочет, чтобы она смотрела на него одного, догадывается Софика, и эта мысль её смешит.

— Скольких надо! — хихикает она тем же безжалостным, холодным тоном, в котором не может узнать своего голоса, тем, которым она около часа назад хихикала над словами Дейзи. — А скольких — я вам не скажу!

Уильям тоже смеётся. Ему, в отличие от Дейзи, весело от её тона. По-настоящему весело — его глаза снова смеются, но что-то в этом смехе не совсем так. Не настолько, впрочем, чтобы было впору испугаться. Что-то во всём облике Уильяма говорит Софике — ей его опасаться нечего.

— Тогда вы не будете против небольшой вольности с моей стороны? — мягко интересуется Уильям, подходя настолько близко к Софике, что любой, даже самый снисходительный свидетель, мог бы счесть подобное совершенно неприличным и, должно быть, даже немыслимым.

Софика может даже почувствовать горячее дыхание Уильяма на своей коже.

Софика не успевает спросить его, о какой именно вольности он говорит, как он накрывает её губы своими. От неожиданности она едва не забывает, как дышать. Ей кажется, будто сотня мелких иголочек пронзила её тело, обдала холодом. И вместе с тем, сердце Софики колотится так сильно, что, похоже, вот-вот сломает ей рёбра. Уильям кладёт руку ей на талию, а она не знает, оттолкнуть ли его или обнять покрепче и раствориться в этих ощущениях.

Когда за спиной Софики слышится скрип половиц, она упирается руками в грудь Уильяма и торопливо — скорее из опасений, что кто-то может это увидеть, чем из-за негодования, которое ей впору было бы испытывать, но которое так и не появляется в её душе — отталкивает его. Достаёт малого, едва ощутимого, должно быть, толчка, чтобы он отстранился.

От Уильяма она едва не отшатывается от одной мысли о том, что произойдёт после того, как отец и мачехина кузина узнают о произошедшем сегодня. А об этом поцелуе точно расскажут мачехиной кузине и отцу, решает Софика. И её запрут дома до скончания веков! И даже вечная снисходительность мачехи не сможет ей помочь.

Надо бежать. Бежать и как можно скорее. К Гесиму! К Джеку. К Тобиасу… А может, и за пределы Мейлге! Если только подобную сцену застала какая-нибудь старая кошёлка — Софике несдобровать.

С Софикой едва не случается истерика за те пару мгновений, в которых она стоит, открыв рот, напротив Уильяма, вперившись в него самым умоляющим взглядом, на который только способна, перед тем как разворачивается, чтобы поскорее убежать. Возможно, даже выбежать из театра.

Перед Софикой оказывается Чарльз. Шокированный настолько, что он даже ничего не говорит. Тоже — стоит, раскрывая рот, глядит на Софику настолько испуганным, удивлённым взглядом, что ей становится стыдно.

Чарльз делает шаг назад, чтобы позволить Софике пройти, когда она пытается уйти прочь. Уйти, даже не зная — стоит ли возвращаться к другим воспитанницам пансиона мачехиной кузины, или нужно убежать к Гесиму прямо сейчас, пока её никто ещё не хватился…

Паника едва не накрывает её с головой — хотя, правильнее сказать было бы, что всё-таки накрывает. Софика идёт, не разбирая дороги, едва не сшибает ещё одну вазу — или это та же ваза? — и один раз даже почти путается в своих длинных юбках. Ей страшно от одной мысли о том, что вот-вот должно произойти. И Софика определённо собирается поступить так, что никогда не станет себя впредь уважать — а попросту, сбежать подальше ото всех, кто может сделать ей что-то плохое.

Некоторое время спустя — Софика уже выходит к парадной лестнице — в голове мелькает мысль, что, если Софика желает, чтобы всё обошлось, ей стоит вернуться к своим. Окажись рядом в тот момент какая-нибудь старая кошёлка, звучит всё та же мысль — и дело Софики Траммо было бы плохо. Но слово Чарльза против её собственного — равноценно, а, может, даже имеет меньший вес.

Софика должна вернуться в партер, сесть рядом с Дейзи и до конца спектакля делать вид, что ничего не произошло. И, если Чарльз посмеет рассказать о произошедшем, Софика состроит оскорблённое лицо и с самым возмущённым видом сообщит мачехиной кузине, что ничего такого не происходило. И, пожалуй, заручится поддержкой Амальи — сейчас, пока Амалья желает слушать тамеринок, та будет на стороне той из своих сестёр, что может устроить ночные вылазки.

Всё будет в полном порядке. Нечего и беспокоиться.

- Я даже не знаю, что можно сказать! — возмущается только узнавшая основные детали сегодняшней Софикиной выходки Амалья, и возмущается столь бурно, что, пожалуй, стоит попросить её вести себя чуточку тише, чтобы мачехина кузина не ворвалась в их спальню. — Хотя нет! Я знаю, что сказать! Софика, чем ты думала, когда ввязалась во всё это?!

У Софики и без Амальиного возмущения болит голова — раскалывается даже. Началось это ещё в театре — только тогда Софика, озабоченная тем, как бы как можно незаметнее вернуться к девочкам своего пансиона и не растревожить мачехину кузину, которая определённо будет в ярости, как только обо всём узнает, не обратила на это должного внимания.

Но уж теперь, в общей с Амальей спальне Софика вполне может это признать — у неё болит голова. И болит куда сильнее, чем привычно. Софика Траммо даже думает на мгновенье, не могло ли так оказаться, что материны мигрени передались не только Гесиму и Амалье. И тут же отбрасывает эту мысль в сторону — ей кажется, что головные боли, в таком случае, должны были проявиться раньше.

Наверное, Софика просто переволновалась — а следовательно, головная боль не является поводом придумывать себе несуществующие заболевания. Денёк сегодня выдался тот ещё — скучный спектакль, волнения при сборах, а после — те шесть поцелуев. К тому же, в театре было так душно…

На Амальины слова Софика морщится, словно от зубной боли. Её и саму всё ещё терзает беспокойство из-за того, что Чарльз может рассказать о сегодняшнем маленьком происшествии с Уильямом мачехиной кузине — пусть Софика уже активно придумывает, как вывернуть ситуацию себе на пользу, она всё ещё порядком волнуется из-за такого, как именно подобная информация может на ней сказаться (вероятно, несколько позднее, чем следовало из-за этого переживать).

Да и мачехина кузина может ему поверить — этому надоедливому мальчишке, которого Софике всё больше хочется придушить. И эта неприятная, даже пугающая, мысль бьётся у Софики в голове, причиняя с каждым мгновеньем всё большую боль. За Софикой Траммо водится порядочно маленьких, но неприятных грешков, которые вполне могут поспособствовать тому, что на её голову однажды (и возможно, это однажды наступит весьма скоро) падёт заслуженная кара.

Тем более, что многие из этих грешков считаются женщинами вроде начальницы девичьего пансиона мадам Шенно и мужчинами вроде брелиакского пастора Илмари Траммо непростительными. Так что, у Софики есть все поводы, чтобы опасаться возмездия, которое она, впрочем, не может совершенно искренне счесть вполне заслуженным.

- Отстань от меня! — устало огрызается Софика, распуская по плечам волосы. — У меня и без тебя голова болит.

Легче от этого не становится. Робкая надежда на то, что головная боль была вызвана всего лишь тугой причёской и утихнет, как только волосы окажутся в свободном состоянии, гаснет.

- У тебя там есть чему болеть? — отзывается Амалья тем же тоном. — Что же, в таком случае, я удивлена!

Софика стискивает зубы, чтобы не завопить — не столько от боли, сколько от досады и злости. Не на Амалью, конечно. Амалья по-своему права, пусть Софике и хочется на неё огрызаться, и уж точно не виновата в тех проблемах, которые Софика, вероятно, сумела на себя накликать.

Не злится Софика и на Уильяма за его дерзость — дерзость эта хоть и напугала Софику в первый момент, оказалась скорее приятной и волнительной, чем дурной, отталкивающей и мерзкой.

Даже на себя Софика больше не злится — будь у неё возможность отмотать сегодняшний день назад, она едва ли захотела бы что-то в нём поменять. Хотя нет, должно быть, она не стала бы целовать Чарльза — даже если это, вероятно, было бы самую малость невежливо — тогда, на лестнице. Возможно даже — выбрала бы другую лестницу, чтобы спуститься к Уильяму.

Нет. Больше всего в сложившихся обстоятельствах Софике хочется возненавидеть Чарльза. Этого глупого и надоедливого мальчишку, который едва ли сумеет удержать язык за зубами!

Вот бы Чарльз… просто взял и исчез! Софика с досадой думает, что подобный исход событий, хоть и был бы весьма желанным, но едва ли может оказаться реальным. Исчез бы — и больше никогда не мозолил Софике глаза и не приводил её ни в бешенство, ни в отчаяние.

Голова у Софики в этот момент трещит так, что кажется, будто мелькает, стремительно чернеет и гаснет перед глазами янтарная нить — мелькает, чернеет, гаснет, и вслед за этой исчезновением этой нити головная боль исчезает, словно её и не было. Софика удивлённо прижимает ладони к вискам, но боль пока не спешит возвращаться, так что Софика решает вернуться к разговору с сестрой, которая смотрит на неё настолько удивлённо, что впору опасаться, что бросится вниз, чтобы непременно позвать Софике лекаря.

Утихшая боль заставляет Софику улыбнуться и несколько приободриться — в таком состоянии ей куда проще будет выдумать объяснение, способное удовлетворить мачехину кузину. Будучи здоровой Софика сумеет горы свернуть, даже не обращаясь к кому-либо за помощью! Что уж тут — придумать сладкую ложь для мымры, чтобы та в худшем случае решила оставить Софику на эту неделю с Руфиной в уединении, а не доложила отцу о «немыслимом поведении» и прочем, что не укладывалось в общественные пожелания к молодым девицам.

- Не понимаю, что тебе не нравится — девочки говорили, что на Короткую ночь принято целовать мужчину, если тот пришёлся по сердцу! — уже насмешливо, пусть и несколько нетвёрдо говорит Софика стаскивая с ног не слишком удобные туфли. — Между прочим, об этом трещали едва ли не все девчонки пансиона!

Следом на пол летят чулки. Софика неуверенно ощупывает сначала правую стопу, затем левую, опасаясь найти там водяные мозоли. Их не обнаруживается — только небольшие покраснения, не успевшие, впрочем, стать волдырями. Эти покраснения пройдут уже к послезавтрашнему дню, если ещё будут побаливать завтра. Стало быть, нечего и беспокоиться — день после празднования Короткой ночи известен как «день тишины» в пансионах, а это значит, что никто не приглашал дебютанток на прогулки.

Амалья смотрит на Софику как на полную дуру. Должно быть, именно так Амалья о Софике и думает. По правде говоря, в этот раз Софика этого даже заслуживает. Впрочем, были ли дни, когда не заслуживала?..

- Одного мужчину, Софика! — наконец, говорит Амалья, после слишком долгого, на взгляд Софики, молчания, что вполне может трактоваться как крайняя степень изумления. — Одного! А ещё — он должен быть женихом!

В голове у Софики что-то щёлкает. Какая-то мысль стрелой проносится в её голове — за неё не зацепиться, не ухватиться. Эта мысль проносится так скоро, что Софика не успевает хорошенько продумать её.

- Разве? Но об этом никто не говорил! — вместо этого возмущается Софика вполне искренне, не понимая, почему девочки об этом умолчали.

В конце концов, думает Софика, это было даже немного подло с их стороны. Должно быть — ну, кроме Уильяма, и, возможно, Тобиаса, что хоть немного знают именно Софику, а не просто одну из мадемуазель Траммо, дебютантку из пансиона мачехиной кузины — кто-то из молодых людей мог решить, будто бы Софика собирается за них замуж.

Какой ужас, если так оказалось!

Софика не уверена, что желает объяснять кому-либо из незадачливых кавалеров, что могут решиться сделать ей предложение, что сегодняшняя глупость не подразумевала под собой серьёзных чувств со стороны Софики. А ещё — она не уверена, что ей поверят. Или — что не донесут о её легкомысленности и небрежности мачехиной кузине. Ни то, ни другое явно не является пределом мечтаний средней из дочерей одного скромного брелиакского пастора.

- Это должно быть ясно всякой порядочной девушке и без чьих-либо объяснений! — вздыхает Амалья, закатывая глаза. — Кому, кроме тебя, могло прийти в голову, что можно поцеловать… Скажи мне, скольких ты перецеловала? Дюжину?

Софика, пожалуй, не вполне уверена, что её стоит называть порядочной девушкой — порядочные девушки, вероятно, не выступают на сцене кабаре в мужском костюме, не бегают на другой конец города посреди ночи к брату, не забывают, что не стоит появляться в обществе без перчаток и не позволяют кавалерам — даже самым приятным и любезным — целовать себя в губы до самого замужества.

Софика, кажется, пролетает по всем этим пунктам. Определённо — репутация порядочной девушки для неё уже в далёком деревенском прошлом (если там она, конечно, ещё могла таковой считаться), которое, с начала этого лета кажется всё более далёким и безвозвратно потерянным.

Даже странно — ведь мачеха обещала, что сёстры Траммо вернутся домой сразу по окончании дебютного сезона (а он, как говорят, бывает только летом). Так почему же Софике теперь порой кажется, что домой, в родной домик, в котором она росла, где играла в куклы, солдатики и повязывала ленточку на шею их коту, что в далёком Софикином детстве был всего лишь котёнком, она больше никогда по-настоящему не вернётся?..

Софика не знает, что с ней такое. Обычно, столь невесёлые мысли, приходящие ей в голову, гораздо менее живучи. Обычно у Софики легко получается от них отмахнуться, но тут… Они будто держатся в её голове всеми своими силами, и от них никак не избавиться...

И всё же, вопрос Амальи, на взгляд Софики, требует ответа, и довольно скорого — пусть, вероятно, сама Амалья не ждёт на него хоть какой-то реакции помимо закатывания глаз или усмешки.

- Вовсе нет! — пожимает плечами Софика, стащив с себя платье и бросив то на уже заваленную вещами Руфинину кровать (если подобный бардак останется в их комнате к возвращению Руфине, скандала не миновать). — Кажется, всего лишь половину от того числа, которое ты назвала!

К этому моменту Амалья уже успевает полностью переодеться и оказаться в ночной рубашке — и Софике отчего-то кажется, что эту ночнушку она на Амалье ещё не видела. Амалья берёт в руки расчёску и проходится несколько раз по своим волосам. Несколько более небрежно и торопливо, чем она делает обычно.

Услышав слова, Амалья всплёскивает руками и словно обессиленно опускается на кровать. А потом, спустя какое-то время, закрывает лицо ладонями и принимается почти истерически хихикать. Даже немного обидно, что подобная мелочь вызвала у Амальи такой смех. В конце концов, Софика до сих пор не считает, что она так уж виновна в сегодняшнем маленьком недоразумении.

И, в конце концов, какой тогда в этом смысл, если поцеловать можно только жениха? — добавляет Софика, немного подумав. — Разве на поцелуй жениха в щёку не закроют глаза и без того?

- В этом и смысл! — отвечает Амалья сквозь сдавленные хихиканья. — Что на это ещё больше поводов закрыть глаза! Вот и всё! Невеста поцеловала в щёку одобренного родителями жениха, не сумев дождаться свадьбы — настолько глубокие чувства она якобы к нему питает.

Софика несогласно хмыкает в ответ. Она ищет везде свою ночную рубашку — той и след простыл! Приходится порыться в груде вещей, занявших постель Руфины. Чтобы в итоге позаимствовать запасную ночную рубашку Руфины из шкафа — та, должно быть, коротковата Софике, но едва ли это важно, когда не собираешься в найденной одежде никуда выходить.

- Софика… — мнётся Амалья, нервно ёрзая на постели и сминая пододеяльник, — а кого… Кого ты поцеловала?

Софика лишь хитро улыбается, оставляя вопрос Амальи без ответа. Не то чтобы Амалья заслуживала знать, кого именно решилась поцеловать Софика — не после того, как набросилась на неё с нравоучениями. Ну уж нет! Софика собирается промучить Амалью — та ведь весьма любопытна, когда дело касается ситуаций, похожих на описываемые в её любимых романах — как минимум до самого утра. Только тогда расскажет и о Тобиасе, и об Уильяме — умолчав, разумеется, о самой важной части, — и об остальных…

Софика быстро переодевается в ночную рубашку и забирается в постель, честно собираясь проспать до самого утра — в конце концов, дурные мысли дурными мыслями, но за прошедшие несколько дней она так устала, что готова проспать до самого обеда. И тем более — после нежданно нагрянувшей и не менее нежданно исчезнувшей головной боли Софика собирается не слишком «перетруждать свой организм», как обычно говорила мачеха Гесиму или Амалье после приступов мигрени.

Так вот — Софика в ближайшее время приложит все возможные усилия, чтобы ничем себя не перетрудить. Как бы странно это предложение не звучало.

Амалья тоже ложится, накрывается одеялом. Смотрит пристально на сестру, словно пытаясь читать её мысли — Софика знает, Амалья иногда пытается подражать мачехе, умевшей иногда словно залезать в головы своим падчерицам. С Гесимом такое даже у мачехи никогда не проходило.

Спустя некоторое время в коридоре слышатся знакомые шаги — это мачехина кузина обходит воспитанниц перед сном. Софика может слышать, как обходит она соседние комнаты, как скрипят двери всякий раз, когда мачехина кузина их открывает… Софика заворачивается поглубже в одеяло, надеясь выглядеть как можно более сонной и уставшей в глазах постылой начальницы, когда та посетит и их с Амальей спальню.

- Спокойной ночи, барышни! — говорит мачехина кузина чуть сухо, когда приходит к сёстрам Траммо. — Желаю вам хорошо выспаться и отдохнуть. С завтрашнего дня начинается подготовка к Цветочному балу, что пройдёт во дворце! А это очень серьёзно и важно для каждой из дебютанток, желающей себе хорошего будущего.

- Да, мадам! Спокойной ночи, мадам! — слышится ей в ответ, и Софика с трудом узнаёт собственный голос.

Она с досадой думает, что малейшее мероприятие в этом ненавистном пансионе считается событием «очень серьёзным», «жизненно важным» или «судьбоносным». А на самом деле все так называемые мероприятия сводятся к тому, что воспитанницы пансионов должны быть приторно любезны, безупречны внешне, иметь неплохие навыки в танцах и музыке и вообще — «служить украшением любой гостиной». И Софика не уверена, что желает служить украшением чего бы там ни было.

Одна из дебютанток Мейлге в этом году — как и в прошлом, и позапрошлом, и всякий год ранее — будет удостоена титула «Цветочной королевы», и получит право сопровождать кронпринцессу Эденлию в качестве фрейлины — великая честь, но, по правде говоря, не хотела бы себе Софика подобной чести. Сколько правил, сколько многочисленных мероприятий, на которых стоит непременно «держать лицо» и «думать о репутации», при том, не только о своей…

Так что, когда мачехина кузина уходит, Софика почти обиженно фыркает и старается улечься поудобнее, чтобы действительно выспаться — если мачехина кузина начнёт с завтрашнего дня усиленно гонять её по правилам хорошего тона и прочей ерунде, стоит иметь на это достаточно сил.

Кто-то проскальзывает в комнату сестёр Траммо почти сразу же, как затихают шаги мачехиной кузины на лестнице. Софика едва не взвизгивает от неожиданности, когда понимает, что к ним пришла Татьяна — всего лишь Татьяна, загадочная до жути и столь же старающаяся выглядеть необыкновенно.

Татьяна одета только в ночную рубашку, и волосы у неё распущены. В руках она держит кусочек мела и зеркальце. Вид у Татьяны самый что ни на есть важный и таинственный. Она кивает Амалье, чуть погодя кивает и Софике тоже. Татьяна присаживается на пол, рисует на полу звезду, в центр которой кладёт своё зеркальце, а углы которой подписывает.

Амалья тут же откидывает прочь одеяло, вылезает из постели и тоже усаживается на пол, рядышком с Татьяной. Вид у Амальи столь заинтересованный, что Софике даже совестно говорить что-то язвительно относительно гадания — в конце концов, пусть Амалья верит во что хочет, думает Софика. Руфине и отцу отчего-то это важно, но сама Софика едва ли хоть что-то понимает в религии и всех связанных с ней правилах.

Второй приходит Дейзи. Тоже с распущенными волосами и в ночной рубашке. Дейзи робко мнётся у самых дверей, а потом, шёпотом извиняясь и едва ли не кланяясь Амалье и Татьяне, присаживается рядом на пол. У Дейзи в руках — два пряника. Она отдаёт их Амалье, и та проворно убирает их в Руфинину тумбочку.

Потом в комнате сестёр Траммо оказываются одна за другой Констанция, Арабелла и Роза. Они приносят конфеты, шоколадные дольки, завёрнутые в фольгу и пару апельсинов. Конфеты достаются Софике. Шоколадные дольки и апельсины Амалья тоже убирает.

- Раз уж нас семеро, будет лучше, если я не буду сама тянуть карты — только объяснять значение, — говорит Татьяна, придирчиво осматривая остальных девочек. — Как раз, коли разложите карты по углам звезды, выйдет тридцать вытянутых карт. А это — хорошее число.

Девочки усаживаются на пол вокруг звезды. Остаётся одно место — как раз достаточное для того, чтобы Софика могла присоединиться к остальным. Когда спустя некоторое время оказывается, что Софика не спешит присоединиться к сестре и подругам (или же — не вполне подругам), девочки обращают к ней свои взгляды — удивлённые у Дейзи, Арабеллы и Розы, и укоризненные у Констанции, Амальи и Татьяны.

- Ну уж нет! Я собираюсь лежать на кровати и есть конфеты, а не заниматься вашей ерундой, так что, вас всё ещё шестеро! — фыркает Софика, поудобнее усаживаясь в кровати и разворачивая первый фантик.

Конфета тут же отправляется к ней в рот. Это оказывается весьма неплохая конфета из молочного шоколада и с ореховой помадкой внутри. Надо будет как-нибудь попросить Уильяма или Тобиаса, чтобы кто-то из них принёс в пансион целую коробку таких — Софика с удовольствием съест всё содержимое такой коробки.

- Не глупи! — раздражается Амалья, и тон у неё такой, что возражать ей становится едва ли возможно. — Давай — иди к нам. И волосы распусти — никто не гадает с заплетённой косой!

Софика нехотя выбирается из постели и принимается расплетать косу — и даже думает словно и не наяву, что, если она позабудет заплести её, когда девочки разойдутся по своим спальням и придёт пора ложиться в постель уже по-настоящему, наутро волосы будет почти невозможно быстро расчесать.

Наконец, она усаживается на свободное местечко и поджимает ноги под себя. Софика разглядывает колоду, которую сейчас умело тасует Татьяна, разглядывает её тонкие белые пальцы с аккуратно подстриженными ногтями. В лунном свете Татьяна выглядит совсем иначе, нежели обычно — во всяком случае, Софике так кажется. По правде говоря, сейчас Татьяна кажется действительно необыкновенной, какой-то исключительной и удивительно красивой.

Было бы здорово, если бы было действительно возможно предсказать судьбу, думает Софика, с сожалением про себя отмечая возвращение головной боли — вот так, вытянуть карту или несколько и сказать, что ждёт тебя в будущем. В этот раз светящиеся нити перед глазами появляются раньше — почти сразу. Их пять, они все имеют разные цвета, и они словно вспыхивают…

И исчезают.

И Софика вдруг замечает, что Амалья нетерпеливо ёрзает и едва не грызёт себе ногти — за ней в детстве водилась такая скверная привычка (Софика же от неё до сих пор не может избавиться). Дейзи беспокойно следит за руками Татьяны и едва ли не заламывает себе пальцы. Констанция даже в столь тусклом освещении кажется бледной и взволнованной, а Роза и Арабелла шушукаются о чём-то и посмеиваются.

- Мы ведь уже начинаем? — интересуется Амалья, не дождавшись никакого знака от подруг.

Амалья окидывает подруг непонимающим взглядом, пытаясь, кажется, увидеть в подругах хоть какое-то понимание того, что должно происходить дальше. У Амальи алеют щёки — Софика даже не столько видит это, сколько чувствует. Амалья смущена происходящим, догадывается Софика. Смущена и раззадорена настолько, что готова позабыть обо всех своих манерах.

А ведь Амалья, кажется, в это действительно верит, думает Софика с удивлением — верит в то, что карты способны приоткрыть завесу тайн будущего, способны рассказать ей что-то...

Задумавшаяся над чем-то Татьяна вздрагивает, бросает на Амалью удивлённый, странный взгляд и, словно после некоторого раздумья, кивает. Татьяна последний раз перебирает карты, раскладывает их рубашкой кверху на полу перед начерченной звездой — так, чтобы другие девочки могли дотянуться до карт. А после сама усаживается так, чтобы лунный свет отражался в зеркальце.

- Вытяни пять карт, — говорит Татьяна, убирая с лица прядь волос. — Их нужно положить по вершинам звезды! Не переворачивая — я переверну их, как только ты все разложишь!

Амалья кивает и послушно вытаскивает из колоды необходимое количество карт и неторопливо раскладывает по вершинам нарисованной на полу звезды. Татьяна переворачивает их — Амалье достаются три семёрки, бубновая, пиковая и трефовая, бубновая дама и бубновая восьмёрка.

- Ни одного мужчины! — тихо охает Дейзи испуганно и почти сочувственно.

Дейзи вся дрожит, и у неё глаза на мокром месте. Для Дейзи, догадывается Софика, самое страшное сейчас — что ни один мужчина может ей не попасться на этом гадании. На мужчину (нет уж, скорее — на Мужчину) возложены все её надежды — на то, что он придёт аки рыцарь на золотогривом коне и спасёт её и её младших сестёр ото всех бед (главным образом — денежного характера).

Мечта эта Софике, пожалуй, понятна, пусть и кажется донельзя наивной — даже наивнее Амальиных книжек или собственных надежд на то, что сегодняшняя история с Уильямом и Чарльзом не станет общественным достоянием (а главное — не дойдёт до ушей мачехиной кузины и отца).

- Зато целых три карты означают успех! — невозмутимо отвечает Татьяна. — Успех в глазах нашей дорогой начальницы, родителей или учителей — трефовая семёрка — в прошлом или том, что в самое ближайшее время окажется позади, слава — пиковая семёрка, — что называется «на сердце», а это самые большие мечты, и денежный успех — бубновая семёрка, — что называется «под сердцем», что обычно подразумевает мечты более скрытые, но не менее важные. Бубновая дама — ты, Амалья, положила её себе на «настоящее», а значит, означает она именно тебя — уверенная, весёлая и успешная. Бубновые дамы обычно не идут на конфликт без особой нужды, но добиваться своего умеют. И если надо — умеют добиваться жёстко. А в будущем тебя ждёт богатый дом — бубновая восьмёрка означает именно это.

Амалья кажется весьма довольна сказанным Татьяной — даже не совсем так: Амалья просто светится от счастья.

Впрочем, стоит ли удивляться подобному?

Расклад ей выпал определённо хороший — успех и богатство как минимум входили в число желаемых Амальей достижений, если не составляли их основу. Амалья всегда хотела другой жизни — не той, которую стоило влачить дочерям обычного деревенского пастора.

И Амалья, пожалуй, заслуживала этой жизни — заслуживала роскошных платьев, пышных приёмов, множества слуг и бесконечного праздника. И пусть Софика не всегда считала сестру достойной самого лучшего (во всяком случае, в минуты гнева ей хотелось, чтобы всё самое лучшее досталось именно ей, а не каким-то там надоедливым сёстрам, всегда спешившим наябедничать), ей место было в этой лучшей жизни — красивой, богатой и радостной хотя бы внешне.

Татьяна собирает карты и снова довольно-таки долго их перемешивает, прежде чем снова разложить на полу.

Следующей карты тянет Арабелла — она сидит слева от Амальи, и, следовательно, вполне имеет право быть следующей в этой нелепой, но забавной игре.

Арабелла долго думает, прежде чем тянуть. Задерживается. Кладёт сначала одну карту, потом берёт небольшую передышку и только после этого тянется рукой за следующей картой. Раскладывает их не торопясь, по очереди — не берёт в руки сразу пять, как поступила Амалья, а хватает карты лишь по одной, кладёт к определённой вершине звезды и только затем тянется за следующей.

На взгляд Софики подобная тщательность излишня — как будто бы Арабелла и вправду верит во всю эту ерунду. А ведь Арабелла казалась Софике куда более… здравомыслящей, нежели куколка Амалья, которой отчего-то взбрело в голову обратиться за подсказками к картам.

- Неплохой расклад! И две семёрки! До Амальи не дотягиваешь, конечно, но и это очень много! — улыбается довольно Татьяна, когда переворачивает все карты так, чтобы можно было увидеть их значение и масть. — Казённый дом, или наш пансион — трефовая восьмёрка — в прошлом, успех в… любовных начинаниях — червовая семёрка — в настоящем, денежный успех — бубновая семёрка — в будущем. «На сердце» у тебя червовый король — красавец мужчина, должно быть, раз столь успешной в любви барышне он пришёлся по сердцу, а «под сердцем» — червовая тройка, что означает детей или ребёнка.

Арабелла фыркает несколько недовольно — подобный расклад слишком уж приторен на её взгляд, и Софика, пожалуй, готова с этим согласиться. Даже у Амальи карты оказались разложены… Менее… Слащаво подобранные. А у Амальи — расклад едва ли не идеален!

Розе — ей выпадает черёд после Арабеллы — выпадают червовая четвёрка — дальняя дорога вслед за любовью — в будущем, червовая восьмёрка — родной дом — в прошлом, червовая семёрка — успех в любовных начинаниях — в настоящем, червовый валет «на сердце» и червовая дама «под сердцем». Кажется, что-то такое Уильям в одном из их разговоров называл комбинацией «флеш».

После Розы наступает черёд Констанции. У той от волнения даже дрожат руки. Она долго не решается вытянуть хоть одну карту, а после тянет по очереди, опасливо, всё ещё дрожащими пальцами. Раскладывает их на полу по вершинам, едва не стирая грань у звезды под негодующее шипение Татьяны, которая тут же дорисовывает грань обратно мелом.

- В прошлом у тебя, Констанция, родной дом — червовая восьмёрка, — Татьяна хмурится, словно чем-то недовольна. — Ты сама — червовая дама. Но в будущем тебя ждёт — пятёрка пик — семья и несчастливая. «На сердце» у тебя бубновый валет. Масть не твоя — счастья любовь к нему не принесёт. А «под сердцем» — червовая тройка — ребёнок или дети.

В комнате становится так тихо, что, кажется, можно услышать сердцебиение каждой из сидящих здесь девушек. Всем, кажется, становится не по себе. Амалья даже пытается положить Констанции ладонь на плечо, но та вздрагивает от прикосновения, отмахивается от протянутой руки.

Лицо у Констанции становится почти по-детски обиженным. Губы у неё дрожат, а из глаз, кажется, вот-вот польются слёзы. Софика думает, что, вероятно, Констанция готова всерьёз зареветь из-за неудачно сказанных Татьяной слов. И это вполне объяснимо — сказанное Татьяной весьма обидно и даже зло.

Очень глупо было со стороны Татьяны сказать такое Констанции, думает Софика. Должно быть, это какой-то способ поддразнить Констанцию, как-то её обидеть — возможно даже отомстить за какую-то колкость или гадость. Только вот было это мерзко и нелепо. Нельзя было придумать ничего хуже, учитывая то, как волновалась перед гаданием Констанция!

Констанцию Софике, пожалуй, жаль, но пока она предпочитает молчать. Какое ей, на самом-то деле, дело до дурочки, которая предпочитает верить всему, что написано в этих глупых книжках про гадания, что едва ли способны сбыться? Если уж Констанции не хватает мозгов, чтобы сообразить, что всё это — полная чушь, то Софике не должно быть до этого никакого дела!

А Констанция вскакивает, едва не задевая зеркальце. Констанция заламывает руки, вздрагивает от какой-то сущей нелепицы, прикусывает губу и смотрит на Татьяну более чем обвинительно. У Констанции дрожат пальцы, и она вряд ли способна думать о том, что сейчас стоит быть тихой.

- Я так не играю! — всё-таки обижается вслух Констанция, едва не топая ногой от переполняющих её эмоций. — Это попросту не честно, что только мне ты на гадала всех этих гадостей!

Татьяна задирает нос и не отвечает ни слова. Она, кажется, тоже обижена. То ли тем, что Констанция пытается обвинить её в сказанных словах, то ли тем, что правила игры кто-то нарушил — Софика не может этого никак разобрать, а потому старается просто не задумываться.

- Какой смысл гадать, если тебе предсказывают только вечную любовь и безмятежное бытие? Любовь, успех и дюжина ребятишек — это даже глупо и вовсе не интересно! — пожимает плечами Арабелла, стараясь, впрочем, говорить довольно-таки дружелюбно. — Разве в таком случае не стоит просто себе это всё придумать? Расслабься, Конни! Это всего лишь игра!

Однако эти слова и ласковый тон Арабеллы, кажется, обижают Констанцию ещё больше.

Впрочем, теперь она кажется не столько расстроенной, сколько разгневанной — должно быть, догадывается Софика, Констанции пришла в голову мысль, что девчонки лишь пытается её напугать или раздразнить и, быть может, специально придумали разложенным картам столь обидное объяснение. И эта реакция Констанции определённо лучше.

Софика точно предпочитает иметь дело с теми, кто сердится, нежели с теми, кто плачет. На первых у неё самой получается злиться, а вторых она никогда не знает, как правильнее успокоить. А собственное раздражение нравится Софике куда больше чувства беспомощности.

- Легко тебе говорить! — фыркает Констанция, вероятно, желая спрятать рвущиеся из груди всхлипы. — Тебе-то или Амалье, или Розе не нагадали ничего дурного!

Ни Амалья, ни Роза не говорят ни слова — ни о том, что все эти гадания ерунда, ни о том, что подобная трактовка карт могла быть вызвана желанием позлить их товарку. Лишь смотрят на Констанцию столь гадливо сочувственно, что Софика никак не может выдержать.

- Это ведь всё глупости! Игра — как и сказала Арабелла! — встревает Софика, подозревая, впрочем, что, вероятно, делает лишь хуже. — Что могут предсказать семь девчонок из обыкновенного пансиона?

Констанция дергается и всё-таки разражается слезами. Она закрывает лицо ладонями и рыдает так громко — и всё же, относительно тихо, за что Софика ей, пожалуй, благодарна, — что прямо сердце разрывается. Софика готова дать себе щелбан за невовремя сказанные слова, но…

Да пусть хоть убивают, но она не сумеет без посторонней помощи сообразить, что не так сказала!

- Ничего ты не понимаешь! На Короткую ночь — самые правдивые предсказания! — всхлипывает Констанция, когда Татьяна заканчивает вновь тасовать карты. — Я требую права разложить карты ещё раз! Или чтобы ты, Татьяна, объяснила выпавшие мне как-нибудь иначе!

Арабелла и Амалья понимающе переглядываются. Татьяна поджимает губы. Дейзи смотрит на подруг взволнованно и испуганно — но определённо без большого сочувствия к Констанции теперь, после того как та потребовала дать ей ещё одну попытку. Так что, Софике что-то подсказывает, что никто из девочек не желает давать Констанции ещё одного шанса.

- Только нюни не распускай! Ты ведь не маленькая! — резко отрезает Татьяна, задирая подбородок. — Я всего лишь трактую карты. Всё как нужно — всё по книжке. И вытягивала карты ты сама! Так что, я никак не виновата в том, что тебе выпало не то, что ты хотела!

Констанция всё-таки топает ногой и торопливо покидает комнату. Спасибо, что хоть дверью не хлопает — было бы совсем некстати привлечь к себе сейчас внимание мачехиной кузины.

Наступает черёд Софики. И, на самом деле, она вполне могла уступить свою очередь гадать Констанции. Пусть бы та разложила карты ещё раз. Даже жаль, что такая идея не пришла в голову несколько раньше.

Но что уж тут? Поздно теперь думать об этом!

Софика торопливо достаёт первые попавшиеся пять карт, не особенно примеряясь к ним, и раскладывает их по углам начерченной на полу фигуры. Амалья внимательно следит за её руками и в нетерпении прикусывает губу и чуть вытягивает шею, словно не сумеет всё разглядеть без этого.

- Удивительно! Просто удивительно! У двух сестёр Траммо необычные расклады! — смеётся Татьяна, принимаясь водить тонким пальчиком по открывшимся картам. — Ни одной «младшей» карты. Ну что же! Начнём! «На сердце» у тебя, Софика, кажется, зрелый мужчина, готовый любить тебя хоть бы и вечность — в настоящем у тебя дама да ещё и одной с королём масти. Однако, пиковая дама, весьма жестока, пусть и не всегда это ведает. В прошлом у тебя какая-то женщина. Наставница, должно быть, какая — дама-то трефовая. На будущее тебе стоит ждать мужчину да влиятельного настолько, что голова может закружиться — пиковый туз, как-никак. Королю придётся с этим смириться, коль не захочет тебя потерять — к тому же, «под сердцем» у дамы валет, которого она хоть от туза, хоть от Бездны укроет.

Что за глупости, думает Софика с улыбкой. Все эти девичьи гадания — никакое не предсказание судьбы. Просто глупые шутки семнадцатилетних девчонок из пансиона, которым нечем заняться по ночам, кроме как сплетничать или напускать на себя крайне загадочный вид.

О том, что ей нравится зрелый мужчина — Тобиас, должно быть, или же Уильям (интересно, кого из них подразумевают девочки под этой картой), — уже известно, должно быть, всем девчонкам в пансионе. На роль валета, должно быть, выбрали Гесима — и уж Амалье вполне известно, что Софика действительно постарается его укрыть от кого и от чего угодно. А раз известно Амалье — и Татьяна может знать. Да и с дамами тоже ерунда полнейшая. И с тузом недоказуемо. Так ведь кого угодно можно тузом назвать.

Легли бы карты иначе — Татьяна вывернула всё в ту же сторону. Пусть, может быть, с другими словами. Выпал бы червовый король — придумала бы что-нибудь о том, что это удачный объект для любовного интереса. Выпала бы бубновая королева — назвала бы её весёлой, уверенной и успешной. Выпала бы ещё какая карта — Татьяна бы и её сумела как-нибудь объяснить.

Чушь полнейшая! Пусть и заманчивая на слух. Только вот Софика не собирается в неё верить. Вместо этого она улыбается и делает вид, что аплодирует Татьяниному мастерству объяснять карты.

Татьяна принимается тасовать карты, а Софика решает ненадолго встать — она хочет взять ещё парочку конфет, чтобы съесть их, пока гадать будет Дейзи. В конце концов, она проголодалась. И определённо нет ничего лучше, чем съесть хотя бы две-три конфетки — тех самых, шоколадных, с ореховой помадкой.

В этот раз Татьяна отчего-то тасует карты несколько дольше, чем до этого — вероятно, догадывается Софика, решает исключить возможность выпадения подряд нескольких карт одной масти (Софика-то, схватила те, что оказались ближе всего к ней, и получила четыре старших карты одной масти).

Вот бы лучше узнать, что ожидает её, Софику, завтра, а не слушать избитые предсказания о том, что кого-то там ожидает какой-то мужчина (рыцарь, красавец, зрелый мужчина и любые подобные вариации), кого-то — дети, кого-то — успех в деньгах или богатый дом.

Вот бы можно было узнать что-то… Конкретное! Что-то, что можно будет проверить!

Дейзи осторожно берёт и раскладывает карты рядом со звездой — она делает это почти столь же осторожно, как и Констанция. И столь же трясущимися руками. Кажется, и реветь будет так же, если выпадет нечто плохое (или будет объяснено как плохое острым язычком Татьяны).

Но если Дейзи выпадет хотя бы один мужчина — счастью не будет предела, должно быть, даже если Татьяна постарается всё объяснить совсем иначе.

Софика усмехается этой мысли и усаживается обратно на своё место, так и не взяв конфет. Осталось подождать совсем немного — Татьяна сама не будет тянуть карт, а это означает, что нужно лишь подождать, когда она объяснит карты, выпавшие Дейзи. А это вряд ли займёт много времени.

Совпавшее с моментом открытия карт головокружение заставляет Софику ненадолго потеряться в собственных мыслях, выпасть из происходящего в комнате, словно не она сидит вместе с этими глупыми девчонками и пытается вместе с ними предсказать свою судьбу по картам.

- Кровь, Софика! — охает Амалья, вырывая Софику из этого необъяснимого забытья. — У тебя кровь идёт из носа!

Софика словно просыпается ото сна, ойкает и проворно зажимает нос ладонью.

Взгляды к ней обращены весьма обеспокоенные. Даже Арабелла смотрит на неё скорее взволнованно, чем раздражённо или презрительно, как иногда бывало. А уж Амалья, Роза и Дейзи, кажется, и вовсе, очень за неё переживают. Кажется, даже гаданье теперь не так их занимает.

Амалья подскакивает к сестре, чтобы помочь ей усесться на кровать, а потом кидается за носовым платком…

Софика понимает это словно на грани своего сознания. Почему-то она может смотреть лишь на карты, разложенные Дейзи и теперь, из-за этой нелепой случайности с кровотечением, сбившиеся в невнятную кучу.

Кровь, замечает Софика, попадала на три карты — бубнового короля, пиковую четвёрку и червового валета. Татьяна охает и пытается оттереть кровь с карт — это должно было быть не слишком трудно, учитывая их поверхность. Почти так и выходит — капли крови с рук бубнового короля и с пиковой четвёрки оттираются весьма легко. Татьяне достаточно всего лишь смахнуть их пальцами.

Лицо червового валета же остаётся безнадёжно испачканным кровью. Теперь не оттереть.

В спальне сестёр Траммо этой ночью тепло, почти жарко — совсем не так, как бывало летними ночами в родной деревне, когда Софика иногда могла ночи напролёт смотреть на звёзды и мечтать о чём-то... О чём-то настолько невозможном и необыкновенном, что теперь, когда она выросла, об этом уж и не упомнить. И даже ветер, порой легонько треплющий занавески, не достигает щёк, не дарит спасительных прохлады и успокоения.

Или же Софике это лишь кажется — дома она спала, словно убитая, хотя никогда не желала ложиться. Сон казался лишь помехой, какой-то невообразимо глупой тратой драгоценного времени, которое можно было потратить на что угодно — от воровства яблок в соседском саду до купания в речке или прогулки верхом.

А ещё дома за соседней стеной спал Гесим — на лето он до этого года почти всегда приезжал в родную деревеньку, хоть и не скрывал своего раздражения от каждого отцовского слова или взгляда, — а на первом этаже — мачеха, что порой оставляла для пасынка и падчериц на кухне крынку молока и немного печенья, если захочется перекусить посреди ночи.

К мачехе, если отца не было дома, или к Гесиму, если отец всё-таки дома был, маленькая Софика порой приходила, укладывалась калачиком к ним под бок и спала остаток ночи совсем уж безмятежно.

В пансионе мачехиной кузины нет ничего этого. В пансионе всё кажется Софике чужим и недружелюбным — особенно, когда она чувствует себя уставшей, расстроенной или напуганной. И она может лишь клясть отца за то, что тот отправил её сюда, в ненавистную столицу, где никак не добраться до ласковых рук мачехи и не прижаться к её груди.

Да и Гесима не удаётся видеть столь часто, как хотелось бы.

По правде говоря, в столице Софика видит Гесима ещё реже, чем дома — добраться до его квартирки не так-то просто, если говорить откровенно. Софика может это сделать разве что только ночью, когда мачехина кузина не следит неусыпно за всяким шагом своих воспитанниц.

Остаток ночи после гадания Софика проводит, не сомкнув глаз, кажется, и на минуту — никак не может уснуть, несмотря на все попытки улечься поудобнее, сброшенное в какой-то миг на пол одеяло и десять раз пересчитанных коз, счётом которых по старинной традиции, берущей начало, кажется, ещё из Ибере, стоит заниматься человеку, испытывающему проблемы со сном.

Проблемы со сном у Софики в этот раз не решаются столь простыми способами и, по правде говоря, кажутся едва ли не непреодолимыми. Это кажется странным. Противоестественным даже — обыкновенно не могли уснуть Гесим и Руфина, тогда как Софика и Амалья засыпали слишком легко, чтобы можно было хотя бы задуматься о такой возможности.

Но сейчас Софике слишком душно. Да и на душе у неё — весьма неспокойно.

Не столько из-за того, что этот противный мальчишка Чарльз может всё рассказать мачехиной кузине — о том поцелуе с Уильямом, от воспоминаний о котором до сих пор, кажется, дрожали колени или тряслись поджилки (Софика никак не может вспомнить, как это выражение звучит правильно).

Нет! Эта мысль волновала её когда-то давным-давно — кажется, ещё вчера, — а теперь отступила, будто бы и не было её вовсе. Сегодня же Софику мучит какое-то другое, дурное предчувствие, дать логическое — или какое-либо вообще — объяснение которому она не в состоянии. Это предчувствие терзает её глупое сердце, не давая ни заснуть после Короткой ночи, ни успокоиться.

Скоро ли будет светать?

Софика надеется, что как можно скорее — лежать в кровати без сна едва ли не утомительнее самого скучного и трудного урока, который только Софика могла прослушать за свои семнадцать лет (а их Софика прослушала гораздо больше, чем хотела бы — ни в деревенской школе, ни в пансионе не считались с её мнением по поводу ценности того или иного знания). Это утомительнее даже, чем слушать столь любимые Амальей оперы или проповеди отца в маленькой и по-брелиакски скромной церквушке в родной деревне!..

Софика впервые в жизни чувствует себя такой уставшей — не телесно даже, не умственно, а словно бы душой, в способности уставать которой Софика всегда сомневалась. Даже когда Гесиму порой приходилось хлебать вино или глотать какие-то жутко горькие даже на запах порошки, чтобы заснуть — в способность устать душой и тогда совсем не хотелось верить...

Софике хочется заплакать от бессилия и усталости, но и слёз будто бы нет, и остаётся лишь лежать — разглядывать потолок и молиться о том, чтобы эта злополучная ночь закончилась как можно скорее. На сердце у неё тяжело и как будто... до боли сухо. Словно бы не сердце у неё — а сплошная пустыня, обжигающая душу, истосковавшуюся по дождю и родной речке.

Рядом сопит Амалья, что видит, должно быть, безмятежные и прекрасные сны или же не видит снов вовсе, и этот звук Софике, кажется, тоже — лишь мешает, хотя за последние недели она вроде как привыкла не обращать на него внимания. Софика ворочается — ворочается долго, порой переворачивая подушку холодной стороной к коже — и, так и не найдя удобной позы, в какой-то миг садится на кровати, не в силах больше бороться со своей злосчастной бессонницей.

Если сон не идёт к ней, решает Софика, стоит перестать пытаться в него провалиться. Всё равно ничего не выйдет. От этих бесплодных попыток силы только убывают, и на душе становится с каждым мигом всё тяжелее и паршивее. Нет уж! Хватит! Надоело!

Софика тянется за книгой, оставленной на тумбочке Амальи — очередной глупый незатейливый романчик, которые она проглатывает один за другим, словно и не замечая. Софика едва не роняет книгу, из которой тут же выпадает закладка — Амалья будет в ярости, когда увидит это — и, расположив книгу у себя на коленях, раскрывает её на первых страницах, начиная читать.

Само собой — это очередная книжка в обложке с множеством вензельков и завитушек, на которой нарисован силуэт барышни в пышном платье (похожем на те, что надевают с шестого бала).

Через пару страниц, с трудом продираясь через незамысловатые описания и диалоги, Софика закрывает книгу, втыкает наугад закладку куда-то в середину и возвращает на тумбочку сестры — читать не получается. Слова и предложения не могут заглушить собственных мыслей Софики, и оттого от чтения нет ровным счётом никакого прока — и отложив книгу хотя бы на мгновение, уже невозможно вспомнить не то что какие-то намёки на сюжет, но и имени главной героини.

В какой-то момент Софика не выдерживает — всё-таки слезает с кровати, хотя за окном ещё не рассвело. Половицы под ногами предательски скрипят, и Софика едва сдерживается, чтобы не разразиться руганью — повторяя какое-то иберское наречие, на котором иногда ругается Гесим, должно быть, стремясь показать отцу и соседям свою образованность.

Амалья в этот момент переворачивается на другой бок и что-то весьма недовольно бормочет. И пусть бормочет, думает Софика с вновь вспыхнувшим раздражением. Пусть бурчит, ворчит и всячески выражает своё недовольство тем, что проснувшаяся сестра ведёт себя вовсе не так тихо, как хочется спящему человеку. Это Амалья, в конце концов, виновата в том, что Софике так и не удалось выспаться сегодняшней ночью — это злосчастное гаданье отняло у неё последние силы. И Амалья тоже нередко уходит из комнаты, когда Софика ещё спит — разве что у неё получается сделать это гораздо тише.

Софика решает переодеться — здесь, в отличие от дома, негоже выходить из комнаты в одной ночной сорочке, простоволосой и босой, — причесаться и спуститься вниз, чтобы попробовать скоротать время до завтрака за какой-нибудь книгой из местной библиотеки (быть может, те всё-таки окажутся занимательнее), или рисованием, если отыщутся карандаши и краски...

Или же и вовсе попробовать наиграть что-то на рояле — хотя у Софики обыкновенно гораздо лучше получается слушать, чем играть самой. Но сейчас Софика может попытаться вспомнить хотя бы пару-тройку лёгких пьесок (один несложный вальс, один несложный полонез, пару аллеманд и тройку романсов), разученных под мачехиным руководством.

Быть может, хоть это удастся сделать с большим успехом, нежели читать Амальин романчик, из которого Софика может вспомнить разве что обложку — и ту, только оттого, что та лежит прямо у неё перед глазами. Быть может, Софика даже на пару часов забудется, устанет и заснёт прямо там.

Мачехина кузина, должно быть, даже не будет особенно против — не говорила же она ни единого дурного слова из-за Амальиного ежеутреннего музицирования. Здесь утренние занятия считались вполне благим делом (или же — весьма одобряемым стремлением к самосовершенствованию, которым должна обладать любая уважающая себя леди) — дома, Софика уверена, отец или мачеха непременно разозлились бы, вздумай кто шуметь рано утром, не дождавшись их пробуждения.

Гесим и вовсе мог чем-нибудь запустить спросонья — какой-нибудь книгой, оказавшейся у изголовья его кровати, тетрадью, кружкой или бутылкой из-под вина. Кажется, однажды он запустил бутылкой в отца, когда тот пришёл его будить. Гесиму это дорого обошлось, но Софика никак не могла перестать хохотать — а после уже сдавленно хихикать — в тот день, как бы мачеха ни пыталась её отвлечь и успокоить.

Впредь отец был осторожнее, а Гесим стал ещё мрачнее.

Но дома, в деревне, если и не представлялась возможность забраться к кому-нибудь под бок, можно было хотя бы тайком выбраться из родных стен и прогуляться по лесу, искупаться в ручье или же, в крайнем случае, забраться на крышу какого-нибудь амбара и сидеть там, пока кто-нибудь не позовёт... Но сейчас Софика едва ли способна лезть на крышу.

Солнечные лучи уже начинают проникать в комнату. Теперь уж точно можно идти вниз — кажется, где-то в это время Амалья раза три в неделю встаёт, чтобы заниматься музыкой. Только вот, вероятно, сегодняшнее утро младшая из трёх сестёр решила провести, нежась в постели, а не упражняясь в гаммах и пассажах.

— Что ты там всё шуршишь? — бормочет то ли недовольно, то ли жалобно Амалья, переворачиваясь на другой бок и накрываясь одеялом с головой. — Дай мне поспать! Рано ещё!

Софика молча — и стараясь сделать это всё же потише — выскальзывает из комнаты, на ходу продолжая доплетать косу (и успевает подумать, что, должно быть, ни одной из девчонок в этом пансионе не приходится так долго заплетать волосы). В коридоре куда темнее, чем в комнате, и приходится на миг замереть, чтобы глаза немного попривыкли к полумраку.

Судя по тишине, царящей на этаже, все ещё крепко спят. И, вероятно, будут спать ещё долго. И Софика сама бы в другое утро долго-долго и очень крепко спала бы, наслаждаясь предоставленной мачехиной кузиной возможностью отдохнуть, когда не нужно мчаться ни на какой пикник или концерт.

В самой дальней комнате, которую некоторое время назад занимала сама Софика, крохотной, но зато отдельной, спит Руфина — и почему-то от мыслей о ней Софике становится на мгновение так горько, что впору всерьёз начать себя жалеть.

Руфине, как и Амалье, Софика не может всего рассказать. По правде говоря, Софика, пожалуй, ни одной из своих сестёр толком не может ничего о себе поведать, не натолкнувшись на ябедничество или осуждение. И это злит так, что кулаки сами собой сжимаются.

Руфина, если узнает о поцелуях Короткой ночи, обязательно нахмурит брови, подожмёт недовольно губы и примется долго-долго высказывать младшей сестре за её опрометчивое поведение в театре. Руфина — Софика видит это почти наяву — неодобрительно покачает головой и, быть может, донесёт отцу, посчитав своим долгом рассказать ему о случившемся.

Нет уж! Сама Софика Руфине не скажет и слова! Довольно и того, что о происшествии в курсе Амалья — а уж она, если что пойдёт не по её, обязательно обо всём поведает и мачехе, и отцу, и Руфине, и мымре, возглавляющей пансион.

Софика, подумав немного, шагает в комнату для умывания — и морщится от заскрипевшей двери, — хотя мгновенье назад и не думала туда заходить. Прошагав к одному из рукомойников, она успевает подумать, что комната эта, всегда казавшаяся ей довольно-таки тесной, на деле оказывается весьма просторной, когда в ней не толпятся все воспитанницы пансиона мачехиной кузины.

Умывается Софика с каким-то остервенением и удивительной тщательностью, обычно ей не присущей — трёт ледяной водой щёки, долго-долго моет руки, что кожа становится красной и несколько болезненной, чистит зубы до тех пор, пока дёсны не начинают кровоточить. Даже моет уши. В голове немного проясняется, а сердце перестаёт болезненно сжиматься. Это, думает Софика, уже неплохо.

Теперь можно и спускаться. Теперь у Софики достанет сил хотя бы на что-нибудь — может быть, даже подумать над какой-нибудь забавной задачкой, если только она сумеет отыскать среди книг учебник по арифметике. Ну или нарисовать что-нибудь — например, соседского полосатого кота, который всегда давал Софике себя погладить.

Жаль только, что по лестнице сейчас лучше не прыгать — уж это, Софика почти убеждена, не понравится ни мачехиной кузине, ни девочкам, которые подобную шалость обязательно услышат, если только кто-либо на неё решится. Гесиму бы точно не понравилось, думает она с усмешкой.

Софика слышит голос мачехиной кузины за дверями в столовую — она что-то выговаривает служанке, но слушать это нет никакого желания. Довольно и того, что Софика слышит, как звенит её противный голос. Одного звучания вполне достаточно, чтобы затошнило.

В холле около входной двери уже лежат какие-то письма — должно быть, очередные приглашения на танцы, пикники и театральные представления. Софика успевает нагнуться, чтобы поднять их и положить на тумбочку, когда замечает, что одно из них — от Чарльза. И адресовано оно именно ей (а не мачехиной кузине, как сама Софика могла бы ожидать).

Словно какая-то неведомая сила заставляет Софику немедленно вскрыть это письмо и начать его читать. Словно бы каждая секунда промедления может оказаться роковой, и только от Софики — от обыкновенной, глупой семнадцатилетней девчонки! — зависит, как всё повернётся.

Уже после первых строчек предчувствие витающей в воздухе трагедии только усиливается. Софика едва не сминает это злосчастное письмо, виноватое перед ней лишь в том, что его отправитель поддался совершенно нелепому и невообразимому эмоциональному порыву. Поддался ещё вчера, судя по всему. И это было самое ужасное — всё могло уже произойти...

Из письма Чарльза, каким бы сумбурным оно ни было, Софика понимает главное — сегодня быть дуэли. Дуэли Чарльза и Уильяма. Дуэли из-за сущего недоразумения в виде глупой неосведомлённой о традициях Мейлге девчонки, решившей перецеловать полдюжины кавалеров — учитывая то, что поцеловать, оказывается, можно было лишь жениха, понят «вежливый» поступок Софики, должно быть, был весьма определённо. И весьма скверно в сложившихся обстоятельствах!

И, честное слово, лучше бы этот дурак Чарльз поступил так, как предположила Софика изначально! А именно — рассказал мачехиной кузине, что вполне могло навести на голову средней из сестёр Траммо самые суровые кары.

Должно быть, вполне заслуженные, если вспомнить удивление и возмущение Амальи, когда та обо всём узнала.

Это было бы вполне ожидаемо и вполне объяснимо. Пусть, может быть, и весьма нежелательно.

Но вчерашнее происшествие с поцелуем наивный Чарльз понял совсем не так! Вместо того, чтобы пожаловаться мачехиной кузине, этот дурак предпочёл вызвать на дуэль Уильяма! Графа Уильяма, который по слухам, распространяемым в пансионе мачехиной кузине, участвовал в дуэлях даже чаще, чем полагалось в кругах взбалмошных и пылких офицеров, чтящих и лелеющих свою честь паче самой жизни (если верить Амальиным книжкам и девичьим сплетням, разумеется, которым определённо не стоит слепо доверять).

О, глупый, глупый мальчишка!

Софике в это мгновенье ужасно хочется добраться до него и как следует дать по шее за то, что заставляет её волноваться. И не только её — но и, должно быть, своих братьев, если те уже осведомлены о предстоящем кошмаре. Вероятно, лучше бы они были осведомлены. Тогда, наверное, они не допустят этой трагедии.

Уильям ведь его убьёт — накатывает осознание. Если только Чарльз осмелится явиться на эту проклятую дуэль, Уильям его убьёт. И от этой мысли становится на душе как-то зябко и противно. От мысли, что этот глупый несчастный мальчик может быть уже лежит где-то с простреленным сердцем. И что виновата в этом только Софика, которая никогда не задумывалась о традициях и приличиях.

Уильям, вдруг понимает Софика, должно быть, куда более осведомлён в подобных делах и куда лучше готов к такого рода переделкам. И Уильяму не будет дела до жизни бестолкового надоедливого мальчишки, возомнившего себя её, Софики, женихом. И ведь и самой Софике не должно быть дела до Чарльза — она проклинала его навязчивое внимание едва ли не с самого начала их знакомства, — но её, среднюю из дочерей пастора Траммо, почти тошнит от мысли, что сегодня может перестать биться сердце одного из её кавалеров.

А ещё Уильям — вовсе не Тобиас, который может хотя бы сыграть в благородство (возможно — лишь в мыслях Софики) и пощадить глупого юнца, что влез в переделку, из которой самостоятельно ему не вывернуться. Уильям же в благородство не будет даже играть.

Письмо Чарльза выпадает из ослабевших пальцев Софики. Она чувствует, что ей становится холодно. Холодно и страшно до трясущихся пальцев и подгибающихся коленей.

Софика и сама не понимает, как выбегает из пансиона. Это мгновенье словно исчезает из её памяти, её сознания... Просто... В один момент Софика осознаёт себя уже выбежавшей из дома. На улице, ещё почти пустой в такую рань, даже не успели погасить фонари.

— Куда?! Софика! Твоё платье! — слышится ей вслед окрик мачехиной кузины, но Софика не обращает на него никакого внимания.

Этот окрик словно слышит не она.

Это всё вообще словно происходит не с ней . Не с Софикой Траммо. Не с семнадцатилетней дочкой брелиакского пастора, у которой из всех забот главной была забота о том, как бы не попасться на воровстве яблок из соседского сада и не получить за это головомойку.

Нет. Это — письмо, дуэль и крики вслед — словно происходит не с ней. С кем-то другим. С героиней какого-нибудь Амальионого глупого романа. Ведь только там бывают дуэли из-за дамы, разве нет?.. Софика Траммо — всего лишь забавная девчонка из соседского дома, «очаровательная отважная барышня», а вовсе не роковая красавица из книжек. С такой девчонкой, как Софика, просто не может происходить ничего подобного...

Кажется, мачехина кузина даже пытается её догнать...

Не тут-то было! Софика бегает быстро — ещё в детстве побеждала даже мальчишек на конкурсах, присущих деревенским пикникам. А уж когда Софика взволнована донельзя и подгоняется вперёд тревожными мыслями, от которых не может никуда деться — тем более.

Софика и сама не знает, куда она так бежит — ни места дуэли, ни времени она не знает. Она знает только о самом факте — дуэль должна состояться сегодняшним утром. Быть может даже — уже состоялась, и тогда выходка Софики совершенно напрасна. И тогда мачехина кузина может начать следить за ней ещё пристальнее. Или, быть может, даже отправит домой, к мачехе.

Возможно, это было бы и к лучшему.

Софика порой ненавидит столицу. Здесь слишком много... всего. И здесь нет мачехи, обратиться за советом к которой Софика бы сейчас не отказалась. Нет речки, дома, того понятного крошечного мирка, выход за пределы которого, кажется, грозил стать настоящей катастрофой.

Сердце Софики колотится так сильно, что, кажется, вот-вот сломает ей рёбра и выскочит из груди. Она сердится, ужасно сердится на этого бестолкового Чарльза, не сумевшего разглядеть за её вежливыми — и не всегда правдоподобными, чего уж таить — улыбками истинного отношения к нему, на Уильяма с его готовностью принять вызов от глупого мальчишки, едва ли заслуживающего не только смерти, но и какой-либо раны, на себя саму за эту выученную вежливость, из-за которой она решила поцеловать и Чарльза тоже...

И Амалья, и другие девочки могут сколько угодно считать дуэли романтичными, но, Софика уверена, что никто из них всерьёз не мог и представить себе смерть кого-либо из их кавалеров.

Только в книжках Гесима или Амальи смерть может преподноситься прекрасной и возвышенной. В жизни смерть кажется скорее страшной и мерзкой, думает Софика, припоминая погребальные приготовления после смерти в первых же родах соседки. И ничего красивого в этом не было. Были только слёзы, горе и ставшее в какой-то миг совершенно неузнаваемым холодное тело. Соседке тогда было столько же, сколько сейчас Руфине.

Всего лишь за год до этого соседка кружилась в розовом свадебном платье по деревне, оправляла спадавшую вуаль и радовалась так искренне и сильно, что десятилетняя Амалья вовсю ей завидовала. А в тот миг, когда её гроб опускали в землю, не было ничего, кроме холодного побелевшего тела, выражение лица которого было настолько неузнаваемым, что двенадцатилетняя Софика раз семь переспросила мачеху о том, была ли та девушка, над которой проводились энтоби — так назывался погребальный обряд у брелиакцев, — действительно их соседкой.

Никогда больше — никогда! — Софика не будет вежлива с кавалерами, которых не желает видеть подле себя! Отныне Софика не будет позволять себя обманывать тем нудным речам мачехиной кузины и ласковым уверениям мачехи, что стоит быть милой и очаровательной с любым знакомцем и незнакомцем, что только могут встретиться на её жизненном пути. Впредь Софика будет давать волю своему нраву, своему бывающему острым языку, и тогда ни один глупый мальчишка больше не ввяжется из-за неё в самоубийственную дуэль!

Отец может сколько угодно говорить о правилах хорошего тона, а мачеха может сколько угодно твердить о том, что пренебрежение кем-то или «чрезмерная честность», как иногда она называла тягу высказать накопившееся в душе раздражение, может кого-то обидеть.

Обида это всего лишь обида, какой бы горькой, несправедливой и тяжкой она не была. Обиду легко можно пережить, в конце концов, оскорблённо топнув ногой и хлопнув дверью, или же и вовсе, наговорив своему обидчику кучу всевозможных гадостей. Смерть же — вовсе не то, что заслуживает незадачливый поклонник, возомнивший себя достойным чьего-либо внимания.

Лишь бы успеть! Лишь бы только не успело случиться ничего непоправимого! Лишь бы только...

Нужно бежать к Тобиасу — вдруг приходит к Софике в голову, кажется, первая за это утро дельная мысль. Тобиас, вспоминает Софика свой разговор с ним во время той конной прогулки, имеет обыкновение работать ночами и отходить ко сну лишь утром. И Тобиас может знать, где именно будет место дуэли — убил же он того мальчишку-герцога некоторое время назад.

А ещё до Тобиаса, как ни удивительно, остаётся бежать совсем ничего. Или идти, ибо дыхание у Софики сбивается, и продолжать бежать она больше не может. Осталось пройти совсем немного — повернуть, дойти до парка и тогда... Что будет дальше Софика пока не может думать. Она не знает, как попросить его помочь ей, помочь этому глупцу Чарльзу, даже фамилии которого Софика не знает.

Почему ноги сами почти принесли её к Тобиасу, Софика не понимает. Да и старается не задумываться — на всё это нет времени. Нужно торопиться, а не рассуждать о причинах своего — пока ещё вполне приличного — поведения.

Лишь бы он только ещё не спал! Лишь бы только оказался дома! Что Софике делать, если вдруг это окажется не так? Что Тобиас откажет, у Софики не возникает даже предположения. Она уверена — нет, убеждена! — что Тобиас готов сделать для неё это. Что Тобиас обязательно поможет, если только окажется дома, если только не ляжет к тому времени в кровать — слуги, вероятно, не станут его в таком случае будить...

Окно кабинета Тобиаса открыто, и это вселяет в Софику надежду, что всё на этот раз обойдётся — Тобиас обязательно поможет ей, отвезёт на место дуэли и... О том, что будет после, Софика старается не думать — что-нибудь обязательно придёт в голову. Может быть, сойдёт даже вариант кинуться в ноги одному из дуэлянтов и умолять всё прекратить.

По правде говоря, Софика готова пойти и на это. Велика важность! Возможно, Уильям даже сжалится над ней и дарует Чарльзу жизнь. И Софика будет рада его спасению даже если потом обстоятельства всего этого кошмара будут известны мачехиной кузине, а после и отцу, который едва ли будет счастлив услышать о том, что вокруг его средней дочери в столице возник такой чудовищный скандал.

В дверь дома Тобиаса Софика тарабанит дверным молотком что есть сил.

Лишь бы ей открыли!.. Лишь бы...

Когда перед Софикой раскрывается дверь, она едва не падает внутрь дома, лишь с большим трудом удерживаясь на ногах. Первый миг она не может вымолвить и слова, лишь смотрит на высокого важного слугу в какой-то нелепейшей одежде, при взгляде на которую хочется лишь открыть рот.

— Меня зовут Софика Траммо, — заставляет она себя представиться (и голос у неё дрожит при каждом слове, что, кажется, едва возможно продолжать говорить), когда понимает, что пауза затянулась несколько дольше, чем можно было себе позволить в нынешних обстоятельствах. — Доложите Тобиасу о том, что я здесь. Прошу вас! Это очень срочно!

Должно быть, вид у неё весьма взволнованный и даже перепуганный, так как слуга взбегает вверх по лестнице, а горничная в аккуратненьком платьице, совсем не похожем на одеяния того слуги, приносит Софике стакан воды. Она выпивает воду одним большим глотком и немного успокаивается.

Только теперь, немного отдышавшись и придя в себя, она с нервным смешком понимает — она в том коротком розовом платье, в которое обрядила её мачехина кузина, желая наказать за забывчивость и то шестобальное чёрное платье, от одного воспоминания о котором хочется глупо захихикать, припоминая все эти шокированные взгляды...

Должно быть, именно об этом в ужасе кричала мачехина кузина, увидев, что Софика выскочила на улицу в этом недоразумении, которого, возможно, никто, помимо других воспитанниц, которым это могло послужить в назидание, не должен был увидеть. Это даже забавно. Было бы, если бы на кону не стояла жизнь человека. Пусть даже самого надоедливого и глупого, которого Софика Траммо видела в своей жизни.

И Софика думает — снова, если вспомнить произошедшее с тем мальчишкой герцогом — что никакая честь и никакая репутация не стоят человеческой жизни, даже самой ничтожной.

И от мыслей о том, что жизнь Чарльза, восемнадцатилетнего и глупого мальчика, что смотрел на неё со столь раздражающим восхищением, не замечая пренебрежения и нежелания общаться, может вот-вот оборваться и оборваться весьма трагически, снова становится страшно и тошно.

Подумать об этом вдоволь Софике, к счастью, не дают — ей предлагают подняться наверх, и она покорно шагает вслед за нелепо одетым слугой, стараясь не вырываться вперёд и не спотыкаться через ступеньку. Они поднимаются на второй этаж по широкой лестнице, затем идут какое-то время по не менее широкому коридору.

— Господин барон вас ожидают-с! — важно говорит слуга перед дверями в одну из комнат и толкает дверь.

— Уильям и Чарльз сегодня стреляются! — выпаливает Софика, ещё не успев толком пройти.

Тобиас смотрит на неё растеряно и словно бы непонимающе. Тобиас не вполне одет, если следовать правилам, действующим в столице Мейлге — одежда на нём кажется совсем домашней. Слишком домашней для приёма каких-либо гостей. И — Софика почему-то обращает на это внимание — халат, надетый им, чем-то напоминает те, что носит обыкновенно дома Гесим.

Халат определённо накинут наспех, думает почему-то Софика. Да и вся одежда словно бы тоже, и это обстоятельство заставляет её подумать, что Тобиас всё-таки уже приготовился ко сну. И всё-таки он её принял. Не всё потеряно, выдыхает Софика. Присутствие Тобиаса её несколько успокаивает — он ведь знает, где проходят дуэли, он отвезёт её, он не допустит...

Софика хочет отдать Тобиасу письмо Чарльза, но понимает, что где-то выронила его. Это обстоятельство заставляет её руки дрожать ещё больше, хотя в письме, кажется, не было ни намёка на место проведения дуэли. Но она едва ли может теперь быть в этом уверена.

— Помогите мне! — вырывается у Софики жалобный стон. — Помогите же! Уильям ведь убьёт его!

От волнения Софика даже не разглядывает это место — в другое время обстановка дома Тобиаса была бы ей интересна, занимала бы всё её внимание. Но сейчас Софика может смотреть только на хозяина этого дома, молить его о помощи и надеяться, что он не откажет.

Софика вся дрожит от нервного перенапряжения, с которым совершенно не может справиться самостоятельно. И злость на Чарльза снова берёт в её душе верх. Только попадись ей этот ничтожный мальчишка! Уж Софика как следует ему наподдаст за то, что заставил её так сильно переживать! И от чувства собственного бессилия хочется то ли разрыдаться, то ли поколотить кого-нибудь, то ли и то, и другое сразу.

— Чем я могу быть вам полезен, Софика? — мягко интересуется Тобиас, делая шаг навстречу Софике, и она почти бросается к нему в объятья, останавливаясь буквально в шаге от этого.

От Тобиаса сегодня совсем не пахнет одеколоном. Он кажется Софике сегодня совершенно непривычным, из его облика словно исчезает привычная прямота, жёсткость линий, оставляя место линиям мягким и плавным. И почему-то от этого невыносимо хочется броситься ему на шею и всё-таки расплакаться от отчаяния, бессилия и накатившей вдруг усталости.

И от облегчения, потому что теперь Софика точно знает, что ей помогут. Помогут обязательно — теперь, когда Тобиас всё знает, всё же просто не может закончиться плохо!..

— Отвезите меня туда, где проходят эти ваши дуэли! — едва не плача то ли просит, то ли требует Софика.

Это звучит слишком резко, тут же думает она. Слишком резко и слишком уж отчаянно. Тобиас, такой учтивый, мягкий и участливый, определённо не заслуживает сейчас (да и вообще, вероятно), чтобы она, Софика, разговаривала с ним резко и что-то от него требовала.

Только вот предчувствие, что времени совсем не осталось, что нужно торопиться — бежать, лететь, делать что угодно, чтобы скорее оказаться в нужном месте — гонит Софику дальше и дальше. Как будто жизнь её может обрушиться от одного лишь жестокого слова «дуэль».

— Мне страшно!.. — признаётся Софика гораздо тише, вцепляясь в ладонь Тобиаса своими трясущимися пальцами. — Мне так страшно, что я не успею!.. Так страшно, потому что это я во всём виновата!..

Тобиас осторожно, словно боясь как-либо навредить, проводит большим пальцем по её костяшкам. И когда Софика чувствует в себе достаточно сил, чтобы поднять на него взгляд, она понимает, что Тобиас смотрит на неё с нежностью и какой-то тоской, которую она никак не может объяснить.

— Подходящих мест в столице несколько, — говорит наконец Тобиас неторопливо и размеренно, словно после долгого раздумья. — Но, думаю, что я могу предположить, где предпочёл бы назначить дуэль Вильгельм Распэ. Местность там весьма живописная. В его стиле.

Софика, должно быть, смотрит на него слишком умоляюще, слишком беспомощно, слишком жалко, но до этого теперь нет никакого дела. Если уж суждено показаться беспомощной, жалкой и нелепой — так почему бы и не сегодня? В конце концов, сегодня Софика хотя бы не может толком об этом переживать.

— Дайте мне пять минут! — добавляет Тобиас и подзывает слугу, чтобы попросить его приготовить коляску. — Я переоденусь с вашего позволения, пока для нас готовят транспорт.

И Софика покорно ждёт, пока слуга и Тобиас исчезают за дверью, пусть и безумно хочется напомнить, что речь идёт о человеческой жизни, и что каждая минута промедления заставляет сердце Софики сжиматься всё сильнее и сильнее от ужасного предвкушения.

Впрочем, коль уж теперь нечего делать, она может обратить хоть немного внимания на то, что окружает её в этой комнате — замечает напольные часы с башенкой, красивые и резные, замечает игральные карты на столе, разложенные в каком-то непривычном порядке... Сами карты тоже кажутся Софике необычными, но, увидев среди них и червовый валет, Софика вспоминает ночное гадание и ужасается глупой мысли, что, должно быть, червовым валетом являлся в этом гадании именно Чарльз.

Тобиас возвращается, должно быть, довольно-таки скоро — Софика почти уверена в этом, хотя сейчас её колотит от любого, даже самого мимолётного, промедления. Он всё ещё одет не так безупречно, как обычно, однако эта одежда куда больше напоминает ту, в которой Софика его периодически видит. Во всяком случае, он избавляется от смятого халата и фланелевой рубашки, гораздо больше подходящей деревенскому пастору или же пробсту, нежели живущему в столице барону.

Тобиас оправляет свой сюртук — надетый наспех, должно быть, но, впрочем, выглядящий вполне прилично, и подаёт руку Софике. Она, кажется, даже не сразу находит в себе силы опереться на него. Её всю колотит, и больше всего на свете ей хочется оказаться в месте той дуэли мгновенно — без тряски в экипаже, которая, должно быть, почудится ей сейчас невыносимо долгой.

— Предложить вам плащ? — участливо интересуется Тобиас, помогая ей спуститься по лестнице, не навернувшись. — Вы, кажется, совсем замёрзли.

Софика непонимающе смотрит на него, а потом вдруг бросает взгляд на свои трясущиеся пальцы. Получается даже слабо улыбнуться. Недостаточно, чтобы на самом деле развеселиться, но, впрочем, вполне довольно, чтобы почувствовать себя хотя бы чуточку получше.

— Мне совсем не холодно! — качает головой Софика. — Но мне ещё никогда в жизни не было так страшно.

Слуга в нелепом наряде распахивает перед ними дверь, и Тобиас и Софика выходят на улицу, где уже ждёт запряжённая лошадьми коляска. Софика вдруг думает о глупом запрете на передвижение в конных экипажах почти для всех жителей столицы — даже коляски, не то что кареты или дилижансы. И о том, что добраться на коляске всё-таки будет быстрее, чем даже бегом.

Тобиас помогает ей забраться в коляску, и на этот раз Софика не пытается сделать это самостоятельно, затем запрыгивает в неё сам и приказывает сидящему на козлах слуге трогаться. Софика не может заставить себя даже дышать как следует. И прижаться к Тобиасу в поисках защиты и успокоения она тоже не может себе позволить. Что-то в её сердце словно запрещает ей идти на это.

Софика почти не смотрит по сторонам, словно бы это может помочь им добраться до нужного места хотя бы чуточку быстрее. Она просто не может шелохнуться — словно бы от этого зависит и её жизнь тоже. Она может только сидеть с идеально прямой — непривычно выпрямленной в её случае — спиной и молиться мысленно о том, чтобы всё это не оказалось зря.

— Прошу вас, не думайте, что вы виноваты в этой дуэли, — Тобиас кладёт ладонь поверх запястья Софики. — Ни одна женщина, по правде говоря, не виновата в дуэли, если только она не вынудила кого-то на неё согласиться.

Софика вздрагивает от звука его голоса, смотрит на Тобиаса беспомощно и словно бы удивлённо, будто бы сама никогда о подобном не задумывалась. Она заставляет себя выдохнуть. Заставляет себя сделать вздох и снова выдохнуть — так в голове становится чуточку яснее, хотя паника так никуда и не отступает.

Жар от руки Тобиаса тоже помогает — так куда менее страшно, нежели одной, с удивлением отмечает Софика. Так гораздо проще и легче пережить это кошмарное, тягучее и невыносимое ожидание.

— Вы любите его? — серьёзно спрашивает Тобиас, когда они уже отъезжают от его дома достаточно далеко.

В его голосе Софика почти слышит сожаление, а ещё — явно подавляемую ревность. И вдруг понимает, как всё это утреннее представление могло выглядеть в глазах Тобиаса, который, кажется, никогда и не скрывал своего несколько особого расположения к Софике.

В груди её разливается чувство благодарности — Тобиас делает это для неё, везёт её на место этой чёртовой дуэли, хотя и вполне имел моральное право отказать. Имел полное право не везти её на встречу с мужчиной, которого всем сердцем презирает, и мальчишкой, который мог оказаться ещё одним соперником в чувствах, не выделять для этого свою коляску, кучера и собственное время.

— Нет, не люблю, — отвечает Софика просто и тихо. — Но это вовсе не означает, что я желаю ему смерти.

Лицо у Тобиаса проясняется.

Они больше не говорят друг другу и слова всю оставшуюся дорогу, хотя Тобиас порой мягко сжимает её ладонь, словно желая успокоить. И это действительно немного успокаивает. Больше бы успокоила разве только мгновенная телепортация — такая, которая возможна в Ибере или Межмирье, если верить Гесиму. Этот способ передвижения куда быстрее, чем всё, что разрешено в Мейлге. И куда эффективнее.

Уильяма Софика видит, когда они уже почти подъезжают к нужному месту — это какие-то развалины, вполне подходящие описанию «живописной местности», данному Тобиасом некоторое время назад. Эти развалины могли бы стать прелестным местом для игр, проскальзывает в голове Софики мысль, если бы не стали местом обитания смерти.

Осанка у Уильяма безукоризненная — почему-то это первое, на что Софика обращает внимание, как только его замечает. Уильям одет в ослепительно белую рубашку. У него волосы зачёсаны назад, убраны со лба и словно чем-то смазаны — такими блестящими они кажутся Софике издалека. Лицо у Уильяма бледное, но выражение на нём словно бы торжествующее, если только из коляски Софика ещё способна хоть что-то разглядеть.

Сердце Софики пропускает удар.

Чарльз уже мёртв — Софика теперь не может в этом сомневаться. Ему больше никто не способен помочь. Этот глупый мальчик погиб из-за неё, из-за собственной глупости, из-за того, что Софика опоздала, из-за того, что Уильям не пожелал оставлять наглого юнца в живых...

И всё же Уильям кажется в этот миг Софике блистальным, красивым... И за это в то же мгновенье становится стыдно. Не дело это — рассуждать о красоте в тот момент, когда кто-то совсем рядом лежит бездыханным. Неправильно это — думать о красоте убийцы, безжалостно оборвавшем жизнь ещё почти ребёнка.

Софика выпрыгивает из коляски, стоит только той остановиться. Бежит к месту трагедии, позабыв обо всём на свете. Едва не падает, почти споткнувшись о лежащий на пути камень.

Чарльза, лежащего на земле в неестественной позе, она замечает, когда подбегает достаточно близко к развалинам какого-то дома, по стилю походящего скорее на руины иберских особняков из книжек Гесима. Лицо Чарльза залито кровью — как у той карты, на которую попали капли крови Софики.

Чарльз мёртв — и об этом теперь уже не нужно размышлять или догадываться.

Софика слышит чей-то вскрик и только потом понимает, что кричала она сама. Понимает уже после того, как оказавшийся неподалёку Тобиас осторожно, но твёрдо разворачивает её лицом к себе, заставляя отвернуться от ужасного зрелища. Софика закрывает лицо руками и прижимается к плечу Тобиаса.

Глаза у неё совершенно сухие.

Залитое кровью лицо Чарльза — пожалуй, достойно самых ужасных кошмаров, что только могут присниться Софике Траммо. И торжествующее выражение на бледном красивом лице возвышающегося неподалёку Уильяма — тоже достойно этих же кошмаров. Правда, по несколько иной причиной.

— Пустите меня! — слышит Софика свой голос, и он кажется ей слишком далёким и слишком чужим, чтобы иметь право называться её голосом. — Пустите меня немедленно!

Она чувствует, как её руки упираются в грудь Тобиаса, пытаются его оттолкнуть. Но Тобиас не даёт Софике высвободиться. Не даёт ей обернуться. Не даёт снова смотреть на мёртвое тело Чарльза — этого мальчика, смерть которого должна бы лечь невыносимо тяжёлым грузом на совесть Софики. Хватка у Тобиаса мягкая, но сильная, неумолимая даже — Софике не вырваться и не обернуться, но отчего-то ей с каждым мгновеньем всё сильнее кажется, будто бы всё это происходит не с ней.

Всё это утро — будто бы не с ней.

Она, должно быть, всё ещё спит в пансионе мачехиной кузины, и никак не может пробудиться от ужасного кошмара. Это просто не может происходить с ней — с Софикой Траммо, настоящей, живой девчонкой, а не героиней душещипательных книжек! Чарльз, должно быть, жив, здоров и вот-вот нажалуется мачехиной кузине — стоит только открыть глаза, прийти в себя на собственной кровати, рядом с Амальей, что, возможно, тоже ещё не проснулась после гадания. И Софика крепко-крепко, почти до боли, жмурится, пытаясь пробудиться от этого страшного сна, но... Не получается.

Сегодняшнее утро, к сожалению, совсем не сон. Оно убийственно, смертельно реально — жаркое, душное летнее утро, в подобное каковым обычно ничего не хочется сильнее, чем купаться в холодной речке. Ещё более душное, чем ночь, в которую Софика так и не сумела забыться спасительным забытьём. В такое утро не хочется ждать от жизни ничего — ни хорошего, ни плохого.

Чарльз, восемнадцатилетний глупый Чарльз, действительно мёртв — он лежит там, за спиной Софики, и ей, наверное, и вправду, лучше не смотреть на его залитое кровью лицо, на его бледные руки, что и без того, должно быть, будут долго ей сниться в кошмарах. Ей, наверное, лучше поскорее уйти, лучше спрятаться где-нибудь в темноте, где-нибудь в укромном уютном месте, закрыть лицо ладонями и просидеть в этом укромном месте так долго, чтобы все про неё забыли.

А главное — чтобы она сама успела всё забыть. Главное — чтобы совесть перестала её терзать.

Забыть — об этом злополучном вечере с поцелуями, на котором она из проклятой вежливости одарила этого мальчишку ложными надеждами (никогда больше Софика не станет делать ничего подобного!). Забыть — о ночном гадании, что, вероятно, предсказало смерть Чарльзу (следовало, наверное, рассказать об этом Татьяне и уточнить трактовку случившегося ночью). Забыть — о сегодняшнем побеге из пансиона, за который Софику теперь неминуемо ждёт наказание, неловком визите к Тобиасу, что мог бы быть гораздо приятнее в других обстоятельствах, и том ужасе, который ей довелось увидеть, когда Тобиас привёз её на место. Забыть — о чувстве вины, что так некстати поселилось в её душе и никак не собиралось уходить, только глубже укореняясь и всё разрастаясь и разрастаясь, подобно огромному дубу...

— Тише, тише!.. Не нужно вам смотреть, — шепчет Тобиас над её ухом, и у Софики бегут мурашки по спине от одного звука его голоса. — Это уже ни к чему. Тот мальчик, кем бы он ни был, всё равно уже мёртв — вы никак не сможете ему помочь. Не нужно вам на него смотреть. Это лишнее.

Софика не знает, почему это — эти слова, этот спокойный уверенный и вместе с тем очень мягкий голос — производит на неё поистине магическое действие — она словно обмякает в руках Тобиаса. Чувствует себя в одно мгновенье ужасно, просто нечеловечески уставшей, словно опустошённой даже — настолько, что в какой-то миг перестаёт как-либо сопротивляться, биться, вырываться, и только крепче прижимается к плечу Тобиаса, подумав, разве что, о том, что ноги, должно быть, скоро перестанут её держать, и она позорно рухнет в его объятия.

Возможно, усталость накатывает из-за отвратительного бессилия — перед ничтожной, глупой дуэлью, перед судьбой, перед смертью. А, быть может — вся эта усталость проявилась только оттого, что Софика в эту ночь не смогла сомкнуть глаз и на минутку, измучившись от жары и дурных предчувствий.

Слишком сложно в этом разобраться. И не хочется разбираться, если говорить прямо.

— Пойдёмте в коляску, — мягко предлагает Тобиас, всё ещё придерживая Софику за локоть. — Я отвезу вас в пансион.

Предложение Тобиаса весьма кстати — Софике определённо стоит сесть, пока она ещё способна держаться на ногах и самостоятельно шагать. А лучше и вовсе — покинуть это проклятое место поскорее. Смотреть в глаза Уильяму ей сейчас совершенно не хочется. Ещё больше не хочется Софике застать Николаса и Стивена — те, должно быть, её возненавидят. Не только Уильяма. Эта мысль отчего-то до ужаса неприятна.

Софике хочется разрыдаться или разразиться самыми бранными словами, какие она только знает, от необъяснимой и внезапной вспышки гнева, который ей отчего-то хочется излить именно на Тобиаса — если бы только он так не медлил, если бы только он переодевался быстрее, если бы только они выехали раньше!..

Гнев этот гаснет так же быстро и внезапно, как и зажигается, но желание расплакаться никуда не уходит, и Софика может только шагать до коляски, опираясь на руку Тобиаса, и надеяться, что удастся не споткнуться и не разбить себе нос. И ноги у Софики ватные, словно у какой-нибудь плюшевой игрушки из комнаты Амальи.

И всё же Софика не плачет. Не может заплакать, как ни старается. Рыдания застревают где-то в горле плотным комом, тяжёлым камнем в её душе, и никак не могут вырваться наружу. У Софики совершенно сухие глаза, а на душе так паршиво, что впору, наконец, испробовать излюбленный способ Гесима забыться, опустошив пару бутылок вина из его запасов. Как жаль, что для этого придётся так долго идти — едва ли Тобиас или мачехина кузина позволят ей совершить нечто подобное у них под носом.

Дойти хотя бы до коляски прежде, чем братья Чарльза прибудут на место его гибели, не удаётся. Николас и Стивен уже здесь — Софика видит, как торопится, как бежит Николас, как останавливается внезапно Стивен, должно быть, уже всё поняв и так. Софика с досадой думает, что она опоздала — не только на дуэль, но и смыться отсюда, чтобы не смотреть в глаза братьям Чарльза.

Крик Николаса, полный боли и отчаяния, должно быть, ещё долго будет стоять у Софики в ушах. Николас бросается к телу Чарльза, опускается — скорее даже падает — перед ним на колени. Николас рыдает. И Софике безумно стыдно не то что смотреть на него сейчас — ей стыдно даже мельком бросить на него взгляд. Потому что в смерти этого глупого мальчика Чарльза есть и её вина. Не только Уильяма, чей высокомерный вид сейчас может кого угодно привести в ярость.

Стивен более сдержан в своём горе. И всё же больно ему не меньше — Софика видит, как почернело, подурнело в один миг его лицо. Но спина его изумительно прямая, и из груди не рвутся рыдания. Стивен держится так спокойно, как только это возможно в подобной ситуации. Губы Стивена сжаты так плотно, что, кажется, скоро совсем посинеют, а пальцы — Софика успевает заметить, когда он достаёт из пиджака сигарету — довольно заметно дрожат.

Мгновением позже, закурив, Стивен обращает взгляд на Софику, и от этого взгляда Софике становится, по правде говоря, не по себе — столько в этом взгляде холода, гораздо более оскорбительного и уязвляющего, чем любые ненависть, презрение и бранные слова, которые только человек способен произнести вслух. И всё же ей, кажется, удаётся сохранить хотя бы личину спокойствия. Стивен не должен видеть её смятение, её жалость, её вину — эта мысль сидит в голове Софики так крепко, что она хватается за неё, как за спасительную соломинку.

Это будет ой-как непросто, понимает Софика с поразительной ясностью. Непросто будет видеть их горе. Непросто будет стоять перед ними — с гордо выпрямленной спиной, с как можно более бесстрастным и безразличным лицом и без всяких слёз, словно призывая себя ненавидеть. Непросто и между тем необходимо, если Софика собирается оставить при себе хотя бы остатки самоуважения — а эти крохи последнее в мире, что она желает растерять.

Софика не желает опускать взгляд и прятаться, раз уж не удалось вовремя уехать. Не желает при них плакать, словно бы эта сегодняшняя смерть — её личное поражение. Её личная неудача и ошибка.

А ведь самой Софике сейчас страшно, стыдно и горько. Ей хочется развернуться, спрятаться за спиной Тобиаса или поскорее забраться в коляску. Ей хочется сбежать. Хочется сжаться в комочек, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Поздно уже что-то предпринимать нечто из этого списка. И когда Софика встречается взглядом с Николасом, она глаз не опускает. А в душе может надеяться только на то, что это испытание ей удалось выдержать с достоинством, о котором её никто не просил.

— Это вы виноваты! — почти кричит Софике Николас, и она едва не отшатывается. Какая-то неведомая сила (вероятно — гордыня, как сказала бы Руфина), однако, удерживает её на месте. — Вы виноваты, что он мёртв! Если бы вы...

Тобиас приподнимает руку, обрывая его — и Софика только успевает подумать, что, должно быть, её, если бы она горевала, если бы она нуждалась в том, чтобы выплеснуть на кого-то своё горе злостью, яростью, не сумел бы остановить этот простой жест. Но Николас делает шаг назад. Отступает.

— Это лишнее, — говорит Тобиас так спокойно, так холодно, что сердце Софики едва не пропускает удар. — В вас сейчас говорит ваше горе, но это — лишнее.

Она цепляется за руку Тобиаса с такой силой, словно только это сейчас может её спасти. Словно Софика зашла в клетку с разъярёнными тиграми, и только его вмешательство способно помешать этим тиграм мгновенно наброситься на неё и разорвать в клочья. Тобиас стоит между ней и братьями Чарльза, закрывая собой от гнева и отчаяния Николаса, от презрения и обжигающе ледяной ненависти Стивена, от воображаемой укоризны во взгляде Чарльза, мёртвых глаз которого Софика сейчас даже не видит. Тобиас защищает её. Тобиас ничему плохому не даст случиться с ней. И страх уходит из её головы, будто бы его и не было там никогда.

Софике по-прежнему стыдно и горько из-за судьбы глупого мальчика Чарльза, но по крайней мере она перестаёт чувствовать себя маленькой беспомощной девочкой, что где-то безнадёжно заблудилась. По крайней мере, теперь Софика чувствует в себе достаточно моральных сил, чтобы выдержать сегодняшнее испытание до конца и не разрыдаться раньше времени от переизбытка эмоций.

Стивен кладёт руку на плечо Николасу. Сдерживая. Успокаивая. Утешая. Софика видит в этом жесте собственные попытки успокоить разъярённого, совершенно разбитого Гесима, и эта параллель слишком болезненна для неё.

Уильям возникает рядом совершенно внезапно. Он наигранно расслаблен. На его плечах уже есть жилет — ярко красный, расшитый золотой нитью. До тошноты роскошный — такой едва ли могут себе позволить люди, не относящиеся к высшему обществу Мейлге — и, как, вероятнее всего сочла бы Амалья, совершенно безвкусный. Но Софике жилет нравится. Узоры на нём её занимают, и она сама предпочла бы нечто столь же яркое и роскошное в одежде, если главной целью дня было бы эпатирование окружающих. А ещё узоры на жилете Уильяма отвлекают Софику от невесёлых мыслей. А сейчас это — едва ли не бесценно.

Взгляд у Уильяма холодный, торжествующий и определённо опасный. В этом взгляде так много той холодной, трезвой ярости, которая делает любой проступок забавным в глазах совершившего. Эта холодная весёлая ярость Софике знакома — по себе, по Гесиму. И Софика прекрасно знает, как трудно порой удержаться от того, чтобы не поддаться этому веселью, что способно ранить куда больнее, чем что-либо иное.

А они ведь похожи, думает Софика как-то отстранённо. Безумно похожи во многом — в склонности к этому причиняющему другим боль веселью, в яркости, в ослепительности улыбок и гибком отношении к любой пристойности. Они оба словно созданы кем-то неведомым, непостижимым, для того, чтобы причинять окружающим страдания, а после шагать дальше по дороге жизни, держа спину издевательски прямо, даже если на душе бушуют раненные драконы.

— Вам, господин Пикелет, следовало лучше следить за младшим братом, а не кидаться со столь поразительными обвинениями на юных дебютанток! — с очевидно наигранным равнодушием неторопливо произносит Уильям, но Софике чудится, будто он похож на раздразнённого пса, готового вот-вот вцепиться жертве в горло.

Какая же глупая, смешная фамилия! Теперь Софике приходится сдерживаться, чтобы не хихикнуть совершенно невпопад— в нынешних обстоятельствах её смех был бы совсем неуместным. И она ещё более внимательно всматривается в золотую вышивку на жилете — в крохотных золотых птичек вперемешку с броненосцами, что тоже кажется забавным. Несвоевременно забавным, пожалуй, ибо уголки губ Софики явно ползут вверх.

— Мадемуазель Траммо? — обращается к ней Тобиас, отвлекая от золотых нитей и обращая внимание на коляску, в которой они приехали.

Намёк Софика понимает.

В коляску она забирается самостоятельно, не опираясь на протянутую руку Тобиаса — это уже мгновением позже она соображает, что подобный шаг мог выглядеть весьма невежливо с её стороны. Но в тот момент Софика просто не могла думать о чём-то столь непостижимом, утомительном и нелепом как вежливость, которой её все с таким усердием требовали придерживаться.

Нет, напоминает себе Софика. Больше — нет. Никогда в жизни! Никакой больше вежливости, если она идёт вразрез с её собственными мыслями и желаниями. И никто во всём свете отныне не заставит Софику улыбаться тому, кто ей не нравится, танцевать с плохим партнёром и целоваться из чувства долга, даже если все вокруг будут ждать от неё подобного поведения.

Софике кажется, что никогда прежде в своей короткой жизни она ещё не держала спину настолько прямо. Софике кажется, что никогда прежде за все семнадцать лет она не чувствовала такого холода в чьих-либо глазах, как у Стивена. Софике кажется, что никогда прежде никто в Мейлге не был в том попросту безвыходном со всех точек зрения положении, которое она навлекла на свою голову. Софике кажется, что затянувшееся тягостное молчание способно погрузить её в пучину беспросветной, губительной ярости, которая сейчас совершенно не к месту.

— Пора покинуть это место, — решает Тобиас, ловко запрыгивая в коляску. — Больше здесь нечего делать.

Сердце Софики снова начинает биться быстрее. Видит леди-Создательница — это проклятое место Софике Траммо сейчас хочется покинуть больше всего на свете. Живописные руины в какой другой день могли бы показаться Софике занимательными, увлекательными и просто прелестными — но сейчас для неё это место является синонимом смерти, и у средней из сестёр Траммо не возникает желание восхищаться красотой окрестностей. Сейчас лучшее, что Софика Траммо может сделать — просто убраться отсюда поскорее.

— До свидания, господа! — зачем-то бросает Софика, обращаясь одновременно ко всем, и голос у неё почему-то вполне твёрдый и сильный, а не дрожащий и испуганный. Это даже несколько... неожиданно.

Наверное, её слова делают всё только хуже — так Софике кажется уже пару секунд спустя. Наверное, она всё сегодня делает хуже. Наверное, ей не стоило приезжать сюда. Наверное, ей стоило приехать раньше — поторопиться. Встать с кровати раньше, вероятно. Тормошить Тобиаса с большим усердием и с более очевидной истеричностью. Торопить кучера, слишком уж медлившего, как теперь кажется. Взять поводья самой. Что угодно. Софика должна была сделать что угодно, чтобы успеть. Или уж лучше было не делать ничего.

Но сейчас Софика уже ничего не способна переменить, и от этого на душе становится лишь паршивее.

Коляска трогается. Софика старается смотреть прямо перед собой и не смотреть на братьев Пикелет — до чего же, всё-таки, забавная фамилия, просто невозможно становится воздерживаться от смеха — или на Уильяма. Она просто не может. Ей кажется, что она не выдержит, если ей всё-таки придётся. Ей кажется, что она просто умрёт от стыда и бессилия, если кто-то заставит её сейчас обернуться. И одновременно кажется, что её сердце остановится, если она не удовлетворит сейчас же то глупое, противоречивое желание обернуться и всё-таки взглянуть, оценив произведённый эффект.

Только когда проклятое место скрывается из виду, Софика может, наконец, разрыдаться. Разрыдаться горько, словно ребёнок, на плече у Тобиаса, который, кажется, всё понимает. Во всяком случае, плакать ей он никак не мешает. Напротив — кладёт ей руку на спину и мягко поглаживает, очевидно стараясь успокоить.

И Софика рыдает ещё горше — чувствуя даже через одежду тепло рук того, кто всегда был по-своему добр к ней.

Даже после того разговора в театре.

Благодарность Тобиасу, стыд за промедление, за плохие мысли о Чарльзе даже тогда, когда он лежал, холодный и мёртвый, там, среди живописных руин, гнев на собственное бессилие перед судьбой, что оказалась так необъяснимо жестока, выплёскиваются вместе со слезами, и от благодарности их становится лишь больше, а не меньше.

Софика не понимает, когда поток слёз стихает. Просто стихает — будто бы кто-то закрыл русло этой реки камнем. Софике становится легче — она чувствует себя совершенно измотанной, безмерно уставшей и обессилевшей, но горечь ушла вместе с этими слезами, и теперь Софика только может всхлипывать в попытке прийти в себя окончательно. Всхлипывать и стараться дышать хоть чуточку ровнее, чем на самом деле сейчас способна это делать.

Тобиас изменение состояния Софики улавливает почти мгновенно. Почти так же быстро как способен улавливать оттенки её эмоций Гесим, приходит Софике в голову мысль. Рука Тобиаса исчезает со спины Софики, зато появляется около её щеки — не касается, но, кажется, коснётся в любое мгновенье... И Софика сидит так неподвижно, как только может, не понимая, что ей предпринять теперь.

— Должно быть, вы меня сейчас не поймёте, Софика, — говорит Тобиас очень серьёзно, — но иногда через чью-то смерть надо просто перешагнуть. Безжалостно перелистнуть эту трагическую страницу и жить дальше. И если этого не сделать, в вашем сердце произойдёт надлом, от которого никому не будет лучше.

От этих слов — крайне неожиданных в устах Тобиаса Сиенара (подобное куда привычнее было бы услышать от Уильяма) — Софика окончательно перестаёт плакать и всхлипывать. Не иначе — от удивления.

Такие вещи мог говорить Уильям, достаточно откровенный в беседах с Софикой для столь контрастирующих с брелиакским учением советами. Мог — Гесим, чей цинизм, на взгляд Софики, служил лишь способом защититься от насаждаемых отцом слишком тесных рамок морали и благопристойности. Но от Тобиаса — сдержанного, иногда чрезмерно вежливого и учтивого Тобиаса — это звучало так неожиданно, что Софика просто не может пропустить эти слова мимо ушей.

— А вы, должно быть, посчитаете меня бессердечной дурой, если узнаете, что, когда я услышала фамилию «Пикелет», я подумала только, что, должно быть, хорошо, что всё так вышло, и я не успела согласиться стать его женой, — глупо хихикает она, и после столь недавно пролившихся слёз это хихиканье куда больше похоже на хрюканье. — Софика Пикелет — звучит ужасно, не считаете?

Софика поворачивается к Тобиасу, чтобы поймать его взгляд — отчего-то сейчас это кажется ей настолько важным, что сердце замирает, — но не видит в нём ни презрения, ни негодования, ни насмешки. Во взгляде Тобиаса плещется нежность, которую, как кажется Софике, она сейчас совсем не заслуживает.

Тобиас не злится на неё и не считает, кажется, бессердечной, жестокой... И Софика думает вдруг, что это удивительно приятно — когда тебя не считают взбалмошной, бессердечной, легкомысленной особой, с участия, пусть и не непосредственного, которой, случились многие из бед мира.

— Сочетание «Софика Сиенар» тоже кажется вам ужасным? — шутливо интересуется Тобиас, но что-то в его голосе, в его глазах подсказывает Софике, что в этом насмешливом вопросе гораздо больше правды, чем Тобиас хотел бы в него вложить. — Или мне стоит сменить фамилию, чтобы показаться вам более желанным женихом?

Софика тут хихикает. И мгновеньем позже замирает, пытаясь осознать — она сейчас действительно хихикнула снова. Она может смеяться, когда едва успело остыть тело её незадачливого кавалера. Она может чувствовать себя счастливой от до щекотки приятных слов другого своего ухажёра. И вполне способна не чувствовать за это счастье стыда или неловкости.

Это немного пугает — самую малость, на самом деле. Но Софика, пожалуй, не ожидает от себя такой бесчувственности, такого легкомыслия. Этот крохотный испуг способен заставить её задуматься, но Софика старательно вытравливает из себя все эти невесёлые, скучные мысли, которые ей определённо не понравятся.

Зачем их думать?

От этого только портится настроение, ухудшаются отношения с окружающими, вечно не готовыми проявлять участие к чужим эмоциям, исчезает удовольствие от жизни и вообще... Кажется, Амалья бы сказала, что от слишком серьёзных мыслей портится цвет лица и появляются некрасивые морщины, и, пусть Софика всегда находила эту формулировку слишком забавной и глупой, чтобы признать её сколько-нибудь заслуживающей внимания, сейчас она как нельзя кстати.

— Нет, «Софика Сиенар» — звучит определённо неплохо, пусть и, на мой взгляд, чуточку менее эффектно, чем «Софика Траммо»! — солнечно улыбается Софика, и настроение у неё стремительно улучшается, словно бы для того, чтобы снова начать радоваться достаточно было просто улыбнуться как следует. — И явно лучше, чем «баронесса Сиенар», которой даже отказывают в имени.

Глупая традиция отказывать замужним женщинам в имени, по правде говоря, всегда приводила Софику в тихое бешенство. Подумать только: в юности они могут иметь право носить любое имя — Клотильда, Анна, Мария или что другое, — но после замужества любой женщине надлежит называться только фамилией мужа с безликой приставкой в виде «мадам» или титула!

Тобиас улыбается Софике в ответ. Смеётся — вроде бы, вполне искренне. Кажется, даже находит её ответ остроумным — во всяком случае, Софике хотелось бы на это надеяться. Рядом с Тобиасом — или с Уильямом, или с Гесимом, или с Джеком — ей чуточку больше, чем в любое другое время, хочется казаться остроумной, неукротимой, необыкновенной... Это так глупо. И, пожалуй, чуточку забавно.

Некоторое время Тобиас и Софика едут молча. Софика разглядывает всё вокруг, чувствуя, что снова может любоваться и восхищаться всем подряд, словно только вчера приехала из своей крохотной и такой далёкой теперь деревни — домами, набережной, рекой, проплывающими лодками, нарядами проходящих мимо людей, некоторыми особенно красивыми лицами, на некоторых из которых застыли весьма забавные выражения... Она едва удерживается от того, чтобы не начать показывать пальцем в наиболее удачные объекты своего наблюдения, показывая Тобиасу то, что он и без того, должно быть, прекрасно знает и видел уже много сотен раз.

Мир вокруг снова начинает казаться Софике не просто терпимым, но даже чудесным — пусть эта чудесность окружающего мира немного несправедлива по отношению к бедняжке Чарльзу, совсем не думать об ужасной судьбе которого Софика всё-таки не может — и заслуживающим не только внимания, но и восхищения и всяческой похвалы задумки той, кто этот мир создал.

— Вы верите в гадания на картах, Тобиас? — интересуется Софика, когда смотреть по сторонам ей несколько наскучивает (вероятно, зная непоседливость средней из дочерей пастора Траммо, подобное происходит несколько быстрее, чем у любого нормального человека).

По правде говоря, она даже не понимает, зачем спрашивает именно это — можно было спросить что угодно. От того, почему Тобиас именно такой дом, до того, понравился ли ему деревенька, где жил пастор Траммо. Но будто бы кто-то дёргает Софику за язык, честное слово! Даже несколько неловко спрашивать у Тобиаса Сиенара, барона и вообще-то не последнего человека в окружении королевы, такие глупости! Более нелепым был бы разговор разве что о корсетах или панталонах!..

— Всё зависит не от гаданий как таковых, и не от способа их проведения, — замечает Тобиас слишком серьёзно, чтобы возможно было совсем к этому не прислушиваться, — всё зависит от того, кто гадает. И всё же, хочу узнать, почему вы спросили?

Будь Софика хотя бы немножко более приличной барышней — давно залилась бы краской от смущения. Говорить о ночном безобразии с участием Амальи, Татьяны и прочих — стыдно. Будто бы она признаётся Тобиасу в собственной беспросветной глупости, которую, по правде говоря, гораздо более тяжело признавать в нынешних обстоятельствах, нежели в моменты шалостей и прочих выходок.

К счастью, в Софике слишком мало от приличной барышни — разве что происхождение, да и то лишь отчасти, ибо едва ли возможно назвать знатной дочь простого деревенского брелиакского пастора.

Софика прекрасно видит в себе все эти недостатки, не позволяющие (пусть, на деле больше всего Софике не достаёт именно желания) ей стать настоящей леди — невнимательность, взбалмошность, вспыльчивость, неусидчивость, легкомыслие, лень, слишком острый язык, слишком избирательная память...

О, этот список, пожалуй, можно продолжать долго! Если — не бесконечно, ибо у Софики что ни день отыскиваются новые недостатки или сомнительные достоинства. И, пожалуй, пусть совсем не стоит произносить этого прямо при отце или Руфине, Софика, если говорить честно, гордится многими из этих недостатков. Самую малость, конечно же. Самую малость, которая позволяет ей и дальше с удовольствием этих недостатков придерживаться.

— Мы гадали сегодня ночью, — признаётся Софика, стараясь говорить самым легкомысленным тоном, на который только сейчас способна. — С девочками. Амалья сказала, что на Короткую ночь самые лучшие гадания, притащила в нашу комнату Татьяну, Констанцию, Арабеллу и ещё кого-то там, мы разложили карты... Мне, кстати, выпала пиковая дама, что девчонки сочли предзнаменованием, а я считаю просто забавным!

Тобиас почему-то не говорит, что это всё — лишь девчачьи глупости, недостойные внимания кого-либо сколько-нибудь серьёзного (как, конечно же, сказал бы отец, потрепав Софику по голове). Слушает, хотя вполне мог бы прервать эту ничтожную болтовню ни о чём, если бы только не был таким восхитительно галантным джентльменом.

Слушает слишком внимательно, чтобы Софика не могла подумать о том, что, Тобиас, всегда внимающий к глупостям, слетающим с её губ, не думает на самом деле всяких гадостей — ну, может быть, не столь грубо — об её умственных способностях. И... вообще — о самой Софике.

Эта внимательность заставляет Софику думать, будто бы Тобиас из чистой вежливости снесёт любую чепуху, что только слетит с её губ. А это кажется несколько — довольно сильно, на самом деле, — обидным и уязвляющим.

— У меня кровь пошла из носа, — продолжает Софика, задетая тем, что её не попросили замолчать сразу же, как только она принялась рассказывать о подобной чепухе, несколько сильнее, чем действительно следует. — Она залила лицо червового валета, а наутро — погиб Чарльз. Тобиас, понимаете, у меня иногда так бывает — когда я чего-то очень сильно хочу, оно сбывается. Само собой, словно сам Мейлге приходит мне на помощь! Мне ничего не нужно для этого предпринимать! А ничего вчера и сегодня ночью я не хотела сильнее, чем чтобы Чарльз просто взял и исчез! И я... Мне так стыдно теперь, что я так думала...

Мысли — глупые, ничтожные, неподдающиеся какой-либо логике — льются рекой. Льются так легко, словно они действительно похожи на воду. И остановиться, выплёскивая их, так трудно...

Софике хочется, чтобы Тобиас посмеялся. Чтобы Тобиас сказал, чтобы она не забивала свою голову ерундой. Софике хочется, чтобы Тобиас улыбнулся — ласково-ласково, — коснулся нежно её щеки и уверил, что Софике не нужно связывать совершенно независимые друг от друга факты воедино, словно их возможно как-то соединить иначе как в сумасшедшем бреду.

Но Тобиас почему-то молчит. Он слишком серьёзен для разговора о карточных гаданиях, думает Софика, и она никак не может понять — почему. Тобиас отчего-то не улыбается, а смотрит так, словно обдумывает нечто очень важное и трагичное. Что-то — поистине заслуживающее внимания. Не рассказ семнадцатилетней дурочки о коротконочном гадании на картах.

— Постарайтесь пока не желать сильно кому-то чего-либо дурного! — наконец, говорит Тобиас, словно чего-то смутившись. — Мы обязательно вернёмся к этому разговору немного позднее, Софика, но сейчас...

Сейчас Тобиас не хочет говорить о гадании, понимает Софика, тут же мгновенно успокаиваясь. И никогда не захочет. Как постарается отвлечь её от разговора, когда она заговорит о глупостях, что ему совершенно не интересны. И Софика на некоторое время снова замолкает. Её раздражение тоже иссякает.

— Они ведь всё равно будут меня ненавидеть, правда? — спрашивает Софика, когда они с Тобиасом проезжают главную аллею. — Даже если я облачусь в траур на целую вечность и буду каждый день молиться за Чарльза в церкви!

До пансиона остаётся всего ничего... И от этого становится самую малость грустно и тревожно.

На самом деле, Софике вовсе не нужен ответ на вопрос, который она задала. Она и без того его прекрасно знает — ненависти со стороны Стивена и Николаса ей никак не избежать. Нет нужды в притворном — а он может быть только таким, коль уж она несколькими минутами ранее не могла сдержать улыбки от слов Тобиаса — трауре, в посыпании головы пеплом и словах сочувствия.

Будь на месте Чарльза Гесим, Руфина или даже Амалья — разве смогла бы Софика простить одного из виновников их гибели? Разве смогла бы она не ухнуть с головой в этот омут бессильной ненависти, которая только и остаётся тогда, когда сделать ничего больше невозможно?..

У Стивена и Николаса есть прекрасная — если так, конечно, можно выразиться в сложившихся обстоятельствах — причина её возненавидеть, пылко ли и от души, холодно ли и затаённо. И Софика не собирается их за это осуждать. Едва ли хоть кто-нибудь во всём Мейлге может их за это осудить — они вполне в своём праве на это чувство.

Но и губить собственную жизнь из-за нелепой, пусть и безумно трагической, случайности она не собирается.

Пусть Стивен и Николас думают что угодно.

И Руфина тоже.

И отец.

Софика не желает до скончания вселенной переживать о том, чего уже не в состоянии изменить. Не желает отказываться из-за этого от удовольствий, веселья, танцев, музыки, чтения лёгких весёлых книг... Софика хочет жить и дышать полной грудью, а не вспоминать всю жизнь каждую ошибку, в которую только ей довелось по собственной глупости вляпаться.

— А вы разве хотите облачиться в траур? — интересуется Тобиас, старательно сдерживая улыбку, и Софика чувствует внезапно такое облегчение, что ей хочется вскочить прямо в коляске и пуститься в пляс.

Он понимает её, пусть сам во многом размышляет иначе, думает Софика, и на душе у неё становится так тепло и хорошо, как раньше бывало разве только с Гесимом. Тобиас понимает её. Не осуждает, подобно Руфине, что всегда найдёт, до чего бы ей докопаться. Не готов вот-вот начать её распекать за дурные слова, подобно отцу. С Тобиасом, пусть, не всегда бывает легко и приятно, но его жесты, его слова, его готовность всегда прийти к ней на помощь, говорят, вероятно, гораздо больше, чем вся лёгкость общения с Уильямом.

— Конечно, нет! — голос Софики звучит несколько более возмущённо, чем это прилично. — По правде говоря, я даже думаю пойти послезавтра на бал!.. Если меня, конечно, пустят после сегодняшнего...

Софика не уверена, что мачехина кузина будет столь добросердечна, сострадательна и наивна, чтобы на неё могли подействовать какие-либо из тех оправданий, какие сама Софика сейчас в состоянии придумать. Мачехина кузина, должно быть, в ярости оттого, что произошло. И едва ли даже такой предлог как спасение Мейлге способен будет её сколько-нибудь тронуть или разжалобить.

— Я буду рад вас там увидеть, Софика, — мягко улыбается Тобиас, но в глазах его зажигается озорной огонёк. — И я надеюсь, что котильон всё ещё за мной.

Отчего-то вспоминаются слова Уильяма на предыдущем балу, и Софика никак не может удержаться, чтобы не последовать его совету — попросить Тобиаса пригласить её на вальс, на который ему так трудно будет явиться, не опоздав. Удержаться от этой маленькой, забавной шалости, итог которой может чуточку пощекотать её самолюбие.

— Я ещё не отдала никому вальс, Тобиас, — взгляд у неё сейчас, думает Софика как-то отстранённо, наверное, слишком хитрый и озорной, чтобы Тобиас не догадался, почему она заговорила о вальсе. — Что, если я хочу танцевать с вами и вальс, и котильон?

И Тобиас, конечно же, всё мгновенно понимает, судя выражению в глубине его глаз. И, кажется, легко прощает Софике эту маленькую невинную шалость. Если вообще способен счесть подобный крохотный каприз того, чтобы рассердиться или обидеться — даже не всерьёз.

— В таком случае, я должен чувствовать себя счастливым и крайне польщённым, что мне выпадет возможность послезавтра танцевать с вами аж дважды! — глаза у Тобиаса смеются, а уголки губ вот-вот поползут вверх.

И Софика отворачивается, стараясь не расхохотаться. Они уже скоро приедут... Хороша же она будет, если сейчас не сдержится — с заплаканным лицом, красными глазами и хохочущая до боли в животе! Тогда уж точно мачехина кузина не поверит ни единому её оправданию, которых и без того она никак не может выдумать!

Вот, показывается, наконец, такое знакомое здание пансиона... По правде говоря, Софике так не хочется туда возвращаться! Возвращаться к извечным правилам, нотациям, недовольному выражению на лице мачехиной кузины, возмущению Амальи, Руфины да и всех вокруг...

Тут же становится тошно.

Из коляски Софика вылезает, — гораздо более неторопливо, чем туда забиралась — опираясь на протянутую руку Тобиаса. От самого вида стен пансиона Софике становится дурно. Сразу исчезает всё веселье, которое она испытала по дороге. Зато появляются тошнота, головная боль и головокружение — кажется, подобные симптомы она испытывала лет в десять при сотрясении мозга после того неудачного падения с сарая.

Даже забавно, что от близости к пансиону она испытывает подобное.

Мачехина кузина выбегает на крыльцо почти моментально после того, как ноги Софики оказываются на земле. Лицо у мачехиной серое, испуганное, но, когда она видит Софику, живую и невредимую, страх в её глазах сменяется гневом — вполне объяснимым, пожалуй, если припомнить утренний побег из пансиона, но едва ли от этого хотя бы на капельку более приятным.

— Мадемуазель Траммо, я определённо требую от вас объяснений и немедленно! — звенит рассерженный голос мачехиной кузины на всю улицу, и даже присутствие джентльмена из высшего круга не способно сейчас заставить мачехину кузину хоть немного менее чудовищно распоряжаться собственными вокальными данными.

Какой же у неё неприятный голос, думает Софика, чудом не скривившись — впрочем, чудом этим можно назвать только головную боль и чудовищную усталость, что накатывает на Софику Траммо с новой силой, — должно быть, во всём Мейлге нет никого со столь же неприятным голосом.

И всё же что-то мешает ей ответить сразу же.

В голове откуда-то появляется гул — неприятный, необъяснимый. У неё в голове всё перемешивается. Сливается в один сплошной звук— так уже бывало, когда нервы подводили её. Для Софики все голоса, все звуки постепенно сливаются в безостановочный, непрерывный гул. Картинка вокруг, по правде говоря, тоже объединяется в мешанину разноцветных пятен, в которых Софика скоро будет не способна отыскать что-либо осмысленное.

— Позволите мне объяснить всё, мадам? — спрашивает Тобиас, и это, по правде говоря, последнее, что Софика ещё может расслышать полностью.

Она даже удивлена, что ещё может не просто стоять на ногах — может даже шагать вперёд. Софика и шагает — кажется, едва не задевая плечом мачехину кузину, а мгновением позже и Амалью — если Софика, конечно, способна сейчас кого-то узнавать, — которая тоже спустилась вниз. И, должно быть, волновалась не меньше мачехиной кузины. А, возможно, больше — Софика Амалье всё-таки родная сестра.

Глаза слипаются. Софика вдруг ловит себя на мысли, что ей безумно, невыносимо хочется уснуть прямо сейчас — может быть, даже свалившись где-то на полу в холле. Это, впрочем, было бы весьма не кстати — спать на полу слишком жёстко, слишком неудобно и может быть слишком холодно. И Софика шагает дальше. Куда медленнее, чем, должно быть, привыкла.

Софика поднимается, цепляясь за перила лестницы с такой силой, что, кажется, способна их сломать. Каждая ступенька в её голове отзывается усилением того невыносимого, проклятого гула, и Софике хочется всё сильнее с каждым мгновением то ли уснуть, то ли разрыдаться, то ли закашляться от подступающей тошноты.

Наконец, она добирается до своей комнаты — открыть дверь получается не сразу, ручка не проворачивается, и это кажется настоящей пыткой — и, с трудом сделав ещё несколько шагов, Софика опускается на кровать.

Засыпает она почти мгновенно — даже не успевает снять ботинки. Забывается тем безмятежным детским сном, которому так радовалась мачеха (Гесим и Руфина пробуждались от каждого шороха, и мачеха очень оттого переживала). Софика буквально — проваливается в то сладкое желанное забытьё, которого так жаждала сегодня ночью.

И никаких снов к ней в этот раз не приходит.