Не меньше, чем барон (гет)

О приходе Гесима — то есть, конечно же, Джека, который всё ещё выдаёт себя за Гесима Траммо при мачехиной кузине и который некоторое время назад клятвенно обещал порой выводить своих «сестёр» на прогулки — Софика узнаёт чуть позднее полудня. Утро этого дня, что даже удивительно, Софика почти целиком проводит лёжа в постели — Руфина вечером накануне о чём-то серьёзно говорит с мачехиной кузиной, и та не трогает её примерно до того момента, как солнце не начинает заливать своим светом небольшую комнатку, в которую Софику и отселили после небольшой дерзости перед походом в театр.

Софика плохо спит эту ночь, всё льёт слёзы, а потом сама же корит себя за них, но как только рассветает, совсем не плачет больше — ей в это солнечное тёплое утро и вовсе кажется, что она больше никогда в жизни не сможет заплакать, и от этого на душе становится отчего-то ещё более горько и тошно. И Софика просто лежит в своей кровати — благо ещё, что не в том красном платье, что было на ней вчера, и которое Руфина едва ли не силой сумела с неё стащить как раз перед тем, как Софика рухнула ничком на свою подушку — и пытается хоть чем-то занять себя, чтобы не помереть от тоски и скуки. В конце концов, ещё в детстве Софика уяснила мысль — подобное времяпрепровождение, когда совсем нечем заняться и хочется удавиться от скуки, для неё подобно худшему в мире наказанию.

Чтение никак не идёт — даже тот замечательный увлекательный детектив, который Софике передала вечером Жюли. Детектив этот считается ужасно модным и в Мейлге, и в Ибере, и совершенно не относится к тому чтению, которому должна себя посвящать благовоспитанная леди, к которым, пожалуй, Софика никогда в жизни не относилась. Словом — он должен приводить Софику в восторг. Но она силится прочесть хотя бы строчку, и всякий раз теряет мысль где-то на середине, и в конце концов со злостью отбрасывает книжку в сторону — та летит на пол, но облегчение не приходит.

Софика никак не может понять, что на неё, право слово, нашло — в конце концов, не она ли старалась быть тверда в своих намерениях ещё тогда, в театре? И она злится на себя. И на всех вокруг. Софика вспоминает Джека — почти с улыбкой, Уильяма — с какой-то необъяснимой приятной дрожью в сердце, Тобиаса — с какой-то грустной, озлобленной нежностью, которая не даёт ей ни как следует рассердиться на него за его жестокие, злые слова о дуэли, ни простить за ту попытку заботы, за ту ревность, что толкнула его на это нелепое объяснение.

О, Софике почти злиться хочется на Руфину! И как она только могла — подслушивать, вмешиваться в чужие разговоры в самый волнительный миг?! Как только могла Руфина прервать то объяснение как раз в тот момент, когда Софика только-только сумела догадаться, что не уязвлённая гордыня говорила в Тобиасе?! И Софика то забывает теплеющее в груди чувство благодарности, что появилось в ней в ту минуту, когда Руфина прервала речь Тобиаса, то вспоминает снова.

О, и всё же Софика никак не может сердиться на Руфину всерьёз даже тогда, когда не чувствует себя слишком уж благодарной! Тобиас ещё подойдёт к ней — почему-то думается Софике. Подойдёт — как бы Руфина не пыталась уберечь младшую сестрицу от необдуманных, нелепых связей. А если и не подойдёт — Софика всегда может решиться на подобный шаг сама.

И что за смешная нелепость — думать, будто бы порядочной девушке не стоит делать первого шага!

Совершать первый шаг, впрочем, определённо следует не на глазах у мачехиной кузины или Руфины — те вполне могут счесть подобный поступок опрометчивым, неразумным, легкомысленным, что обязательно повлечёт за собой в лучшем случае наизануднейшие нотации, выслушать которые не хватит терпения и гораздо более усидчивому человеку, нежели Софика. В худшем же случае подобная смелость — или дерзость, как, очевидно, скажет мачехина кузина, или глупость, каковой сочтёт подобное поведение Руфина — может привести и к чересчур долгому домашнему аресту.

Однако, обо всех этих невозможно глупых тонкостях, без которых в Мейлге определённо жилось бы намного привольнее и слаще, Софика сможет подумать как-нибудь потом — когда на душе у неё будет несколько радостнее, а мысли не будут рассыпаться в её голове словно горсть мелких блестящих бусинок из жестяной коробки Амальи.

Приход Джека всё же заставляет Софику обрадоваться — она даже не ожидает от себя, насколько сильно благодарна оказывается Джеку за сдержанное обещание — и, переодевшись в какое-то мгновенье в новенькое коричневое платьице, недавно присланное мачехой, торопливо сбежать вниз по лестнице и порывисто кинуться Джеку на шею, а после начать осыпать пылкими, горячими поцелуями его гладковыбритые щёки.

Мачехина кузина недовольно хмурится, но всё же ничего не говорит — пусть столь открытое выражение эмоций и не может считаться достойным истинной леди, такое тёплое отношение к родному брату, впрочем, нельзя считать предосудительным даже по самым строгим правилам Мейлге. В конце концов, к сегодняшнему дню Софика уже успевает это уяснить, мачехина кузина считает похвальным и почти что благородным тёплое отношение к членам семьи.

Лицо Руфины же кажется гораздо более обеспокоенным. Руфина ведь прекрасно знает, что Джек — совсем не Гесим. И её и волнует одновременно, и радует возможность выбраться из-под крова этого не слишком гостеприимного дома мачехиной кузины, где им придётся провести всё оставшееся лето.

Софика почти физически ощущает происходящую в душе Руфины борьбу острого желания свободы и свежего воздуха (ведь мачехина кузина снимает с них наказание уборкой на улице, как только узнаёт о возмутительной выходке двоих сорванцов, имена которых Софика уже успела позабыть) и давным-давно вбитых в голову нравственных устоев, каковые запрещают приличной барышне находиться в обществе не приходящегося ей родственником мужчины.

А дурное настроение Софики словно выветривается в одно мгновенье, когда она видит тёплую, счастливую улыбку Джека, что успел за их короткое знакомство стать ей едва ли не более важным и родным, чем Амалья — и эта мысль, пожалуй, могла бы почти напугать Софику, если бы она позволила ей находиться в своей голове хотя бы чуточку дольше.

— Как жаль, что Амалья сегодня не прогуляется с вами! — тяжело вздыхает мачехина кузина, когда Софика отстраняется от Джека и поворачивается к ней, чтобы отвесить некоторое подобие приличного ситуации книксена, прежде чем убежать на прогулку с Джеком. — Девочке перед спектаклем пошла бы на пользу небольшая прогулка с семьёй — но сегодня её мучает мигрень.

Во взгляде и голосе мачехиной кузины самое подлинное сочувствие к несчастной Амалье. О, Софике и самой жаль сестру — той сейчас не помогут ни снадобья, ни магия, и придётся просто лежать и ждать, быть может, надеясь на мятные леденцы, способные принести хотя бы небольшое облегчение! И, пожалуй, участие, какое принимает в здоровье Амальи мачехина кузина, заставляет Софику чуточку устыдиться всех тех гадостей, которые она за эти недели успела подумать про мачехину кузину.

Не то чтобы совсем всерьёз, прочем.

Софика иногда не уверена — умеет ли она раскаиваться и стыдиться всерьёз. Обыкновенно эти чувства покидают её маленькое сердечко слишком быстро для того, чтобы было хоть немного времени как следует над ними задуматься. А мачехина кузина бывает просто невыносима, и чтобы понять её скучные взгляды на жизнь, необходимо расстаться с каждой из своих слабостей — этого-то уж точно не хочется допускать.

За эти два дня Софика почти примиряется с ней в душе — этого недостаточно, чтобы их отношения пошли совсем на лад, но вполне достаточно, чтобы Софика больше не желала совершить какую-нибудь опрометчивую мелкую пакость, которая могла бы заставить мачехину кузину либо заверещать от страха, либо лопнуть от гнева. И Софика полагает, что это в данном случае куда важнее слёзных извинений и всяческих громких раскаяний в собственных поступках.

Мачехина кузина отпускает Руфину и Софику Траммо на прогулку со старшим братом — Джек вежливо раскланивается (и откуда только уяснил, что с подобными особами стоит себя вести именно так?) и клятвенно обещает вернуть своих «сестёр» к ужину — с кучей наставлений о том, как следует себя вести порядочным девушкам из высшего общества, если они только не хотят навлечь на себя общественное осуждение до конца вечности. Руфина и Софика приседают в книксене — точнее, Руфина в реверансе, а Софика в книксене, — а Джек снова гнёт свою спину и проворно кивает, всё продолжая заискивающе улыбаться, что, должно быть, производит на мачехину кузину довольно приятное впечатление.

Только после этого они покидают не слишком гостеприимный дом мачехиной кузины и выходят на улицу.

Руфина старается держаться важно — едва ли не более важно и чинно, чем обыкновенно, пусть Софика и считала это невозможным — и по-взрослому — словно они оказываются на приёме у королевы, а не на небольшой приятельской прогулке по городу, на которой можно будет хотя бы чуточку отойти от обычных для благовоспитанных барышень маршрутов.

На Руфине лиловое платье с пышными оборками, которое ей совершенно не идёт, а её волосы убраны в самую дурацкую причёску, какую только можно представить. Софика едва не фыркает от этого убийственного сочетания — ибо лиловый Руфине совсем не к лицу, а множество мелких локонов делают её похожей скорее на барашка, чем на куколку-Амалью, выглядеть которой Руфина, очевидно, безуспешно пытается. А ещё платье совсем длинное, и его подол порой приходится приподнимать руками, чтобы не измазать в луже — в то время как присланное мачехой платье Софики длиной где-то до середины голени, — и юбка у него довольно узкая, чтобы шагать достаточно широко (в отличие от всё того же платья Софики).

К тому же, наряд Руфины совсем старомоден, его когда-то носила мать сестёр Траммо — об этом перешёптываются почти все девочки пансиона мачехиной кузины, а больше прочих Амалья, которая за время своего пребывания в столице, кажется, и вовсе отвыкла от немодных, едва ли не старинных нарядов, какие они спокойно и даже с удовольствием носили в родной деревушке. Амалья, Софика думает об этом с некоторой досадой, уже и вовсе едва ли не стыдится своего не самого высокого происхождения, будто бы в этом есть хотя бы что-то нехорошее.

— Не отвлёк от чего важного? — ухмыляется Джек, кивая сёстрам Траммо, в какую сторону следует повернуть.

В голосе Джека, разумеется, ни тени раскаяния — он, впрочем, достаточно догадлив, чтобы понимать: жизнь в пансионе под надзором кого-то вроде мачехиной кузины априори лишена чего-нибудь важного и увлекательного.

— Как будто в женских пансионах есть хоть что-то важное! — легкомысленно фыркает Софика, довольно прищурившись и подставив своё лицо согревающим лучам солнца. — Самое весёлое это балы да поездки в театр — но и там нельзя и минуты быть собой! Нужно же держать лицо — какое уж тут может быть удовольствие?

Руфина от этих слов хмурится. И Софика снова фыркает — уже гораздо более небрежно и раздражённо и несколько ускоряет шаг, словно в желании поскорее отделаться от сестры. Софика уверена — Руфина, слишком долго боявшаяся ранить расстроенную сестру хоть сколько-нибудь резким словом, успела накопить в себе великое множество скучнейших нравоучений.

— Нельзя всё в жизни сводить к веселью, Софика! — восклицает Руфина почти возмущённо. — Жизнь ради наслаждений ведёт к погибели — духовной, душевной и телесной!

Софика не успевает придумать, что ответить, когда замечает сидящего на лавочке вдалеке Гесима — тот читает какую-то увесистую книжку, которую ему явно придётся убрать куда-нибудь магией, если он собирается гулять с Джеком и сёстрами. Все мысли о том, что следует сказать Руфине на счёт жизни ради наслаждений (о, сама Софика иногда считает подобный вариант единственно правильным), выветриваются из головы Софики, а она сама не может сдержать радостного вопля.

Софика успевает подумать даже о том, что Гесим, благо, сидит достаточно далеко от дома мачехиной кузины, чтобы той не удалось услышать столь возмутительного нарушения всяческих правил приличия, которых следует придерживаться любой воспитанной девушке. Потому как вопль у Софики получается поистине громким — на звук даже оборачивается сурового вида мадам с целым выводком благовоспитанных детей разных возрастов.

Впрочем, Софика нисколько не постеснялась бы этого и при мачехиной кузине — просто не успела бы, ибо вопль радости вырвался из её груди слишком внезапно. Однако, хорошего объяснения — и оправдания, чего уж говорить, — подобной эмоциональности пришлось бы как следует поискать, а делать это сейчас, в столь погожий приятный денёк, когда все тучи в душе наконец отступили прочь, совсем нет желания.

В конце концов, мачехина кузина ведь думает, что Джек — это Гесим. И объяснить существование ещё одного Гесима, пожалуй, оказалось бы весьма проблематично, если не сказать — невозможно.

А Гесим отвлекается от своей книжки и магией убирает её — почти подбежавшая к нему Софика успевает прочесть лишь название «Манифест правды» и фамилию Кетсу наверху. Гесим улыбается — почти столь же радостно, как и Софика — и тут же кидается ей навстречу. Он легко подхватывает сестру на руки, когда они оказываются рядом друг с другом и, смеясь, кружит её в воздухе, словно маленькую девочку — как всегда делал в детстве, когда хотел её порадовать.

И пусть Гесим несколько слишком худой, он всё ещё достаточно сильный, чтобы поднять Софику вот так — легко, бездумно, словно пушинку.

И Софика заливисто хохочет — словно та маленькая девочка, которой она всегда была в родной деревеньке. А Гесим кружит её и смеётся, и глаза у него добрые-добрые, как всегда, когда он на неё смотрит. Когда он, наконец, опускает её на землю, у Софики немного кружится голова, и она хихикает и крепко хватает Гесима за руку, стараясь удержаться на ногах.

Руфина же — Софика замечает это, когда люди и дома вокруг перестают кружиться и расплываться в её глазах — кажется недовольной, и Софика никак не может сообразить, почему именно. Руфина словно и не рада видеть родного брата, которого не видела уже очень давно — они, впрочем, никогда не ладили в достаточной мере хорошо. Быть может, Руфина так злится из-за того, что Софика — снова — нарушила все мыслимые приличия поведения юных леди в обществе?

И Софика почти готова отшутиться — на языке как раз вертится вполне подходящая случаю фраза, — однако Руфина успевает заговорить первой. Как ни странно, гнев её оказывается направлен на Гесима, а не на сестру.

— Не кажется ли тебе, что ты очень давно писал в последний раз письма отцу и мадам Траммо? — выдаёт Руфина тем тоном прирождённой наставницы (и зануды, если уж говорить честно), который Софику то выводит из себя, то неимоверно забавляет, а Амалью вечно заставляет хихикать и закатывать глаза, не прислушиваясь всерьёз ни к одному словечку. — Отец очень волнуется, что...

Договорить Руфина не успевает — всё-таки, думает Софика почти со смехом, Гесим обыкновенно бывает ещё менее терпелив, чем кто-либо в семье Траммо, и гораздо более обидчив. И отцу-то не всегда удаётся осадить его, если Гесим находится в очередном приступе упрямства. А мачеха и вовсе никогда не пытается, стараясь оставлять его, если он не желает что-то делать.

— Не кажется ли тебе, что ты слишком много лезешь в мои дела?! — огрызается Гесим, глядя на Руфину столь сердито, что впору было бы испугаться. — Интересно, за что мне досталась такая невыносимая сестра?! Кажется, до семи лет я ещё не был дурным ребёнком!

Голос у Гесима звонкий и почти пронзительный, и оттого каждое слово слышится словно ударом хлыста даже Софике, которая почти вздрагивает от этого и кидает беспомощный взгляд на несколько растерянного Джека.

И Софика не знает, у неё разрывается сердце от жалости к Гесиму — её любимому брату, Гесиму, что едва ли не с детства считает себя разочарованием их отца, словно даже не замечая всех своих достижений — или от жалости к Руфине, что всегда довольно остро реагирует на то, что её порой считают лишней.

И то, и другое кажется Софике почти одинаково болезненным, нежелательным, что она и сама не знает, куда ей деваться. И Софика только и может смотреть на Джека — беззвучно, молчаливо умоляя о помощи, потому как сама Софика способна лишь сжимать крепко тонкие пальцы Гесима и осторожно гладить его по угловатым костяшкам в попытке хоть как-то успокоить.

А Руфина, обидевшись и позабыв от гнева о приличном взрослой девушке из благородной семьи поведении, кричит едва ли не на всю улицу, что мама — будь она жива — никогда в жизни не позволила Гесиму вести себя так грубо с ней и заставлять переживать отца, которому, после перенесённой пару лет назад болезни, и вовсе не след волноваться. Руфина скучает по матери и в мгновенья обиды нередко прибегает к её образу, словно ища для себя защиты.

Гесим стремительно бледнеет, словно вся кровь схлынула из его жил, и пальцы у него в одно мгновенье становятся совсем холодными. И они дрожат. Софике вдруг кажется, что Гесим близок к тому, чтобы ударить Руфину, и Софика вцепляется в руку брата ещё крепче, не желая допускать свершения этой безобразной сцены, и шепчет срывающимся, заполошным голосом: «не надо, не стоит».

Джек торопливо делает пару широких шагов и становится ровно между Руфиной и Гесимом — словно старается воздвигнуть стену между ними. Стену, сквозь которую больше не пробьётся ни один пушечный залп — ни одно дурное, жестокое слово, совсем необязательно хоть сколько-нибудь правдивое, но сказанное больше из злости, из желания побольнее уколоть, задеть, или и вовсе без какой-нибудь мысли, ни один всполох разгорающегося пламени гнева.

Джек улыбается. Почти не натянуто. Даже искренне. Так, будто бы его происходящее веселит, а не удивляет или расстраивает. Так — что вполне возможно ему поверить. А Софика прижимается к руке Гесима всем телом. У Гесима трясутся пальцы от волнения и переполняющего его гнева — о, Софика знает брата достаточно хорошо, чтобы понимать, что он едва ли не на грани подступающей истерики. У Руфины лицо такое же бледное и напряжённое — и пусть Софика сейчас не видит лица Гесима, она прекрасно знает, как они оба сейчас похожи.

— Ну же, господа! Хватит же нам на сегодня взаимных претензий и дурного настроения! — Джек хлопает по плечу сначала Гесима, а потом, другой рукой, и Руфину, и голос у него какой-то отчаянно весёлый. — Мы ведь выбрались, чтобы покататься на лодке по речке, а не производить разбор наших недостатков, которых, как я уверен, у любого уж наберётся с целый мешок!

Руфина кусает свои губы и смотрит на Джека почти беспомощно, не зная, стоит ли ей его послушать. У Руфины вмиг алеют щёки — вероятно в приступе острого раскаяния за то, что она всё-таки посмела на кого-то повысить голос. Руфина словно зажимается, и становится похожа на маленького испуганного воробушка, к которому подобралась голодная кошка.

Гесим вздрагивает и резко сталкивает руку Джека со своего плеча, однако не отстраняется от Софики. Он не выдёргивает своей руки из её цепких пальцев и поворачивается к ней, чтобы заглянуть ей в глаза. У Гесима не лицо, а застывшая помертвевшая маска, думается Софике. И гнев по отношению к Руфине едва не захлёстывает её с головой.

— Она умерла, — глухо отзывается Гесим, и голос у него теперь совсем тяжёлый и почти больной, что Софике хочется обнять его покрепче, закрыть от всех невзгод и дурных мыслей. — Она больше ничего мне не скажет.

Софике и самой отчего-то больно от его слов, хотя она никогда не задумывалась слишком много о матери и о том, какой она была — в конце концов, она и не помнила почти эту женщину. Софика не знает, как ей лучше поступить. И она кладёт свободную руку ему на запястье и не смеет даже пошевелиться.

Гесим смотрит на Софику долгим тяжёлым взглядом, от которого становится горько и неуютно — почему-то не на Руфину, на неё он и вовсе теперь не глядит, то ли боится наговорить ещё чего-то лишнего, то ли просто не желает видеть — и отнимает свою руку, отворачивается и неспешным, уверенным шагом шагает прочь, словно ему жизненно необходимо покинуть своих сестёр сейчас хотя бы на минуту.

Руфина тоже бледна — когда Софика поворачивается к Джеку, чтобы спросить, что им делать сейчас дальше, она натыкается взглядом на поджатые побледневшие губы Руфины, на взгляд тёмных глаз, из которых вот-вот польются непрошенные слёзы, на побледневшие щёки... Руфина тоже бледна — и тоже, кажется, желает поскорее уйти, поскорее оказаться в обманчиво спасительном одиночестве.

Джек улыбается, словно ни в чём ни бывало, поспешно подаёт руку сначала Руфине, а потом Софике и, шагнув в том настроении, в котором идёт Гесим, начинает преувеличенно бодро и весело рассказывать о своём недавнем прелюбопытном приключении на рынке, когда он искал для Гесима целый список каких-то лечебных трав...

Истории, должно быть, довольно забавные или даже уморительные, торопливо сменяют друг друга, но Софика не слишком их слушает — она лишь смотрит на прямую спину Гесима в этой серой узорчатой жилетке, на которой вышиты растения, названий которых Софика не знает. Жилетка, должно быть, дорогая — возможно, не особенно дешевле костюмов, которые носит барон Тобиас Сиенар. Гесиму, должно быть, пришлось истратить целое состояние, чтобы купить её — в таком случае уж точно нет ничего удивительного в том, что он так похудел за время жизни в столице.

Тёплый и уверенный голос Джека почти успокаивает — рядом с Джеком вообще очень легко быть спокойной, уверенной, радостной, думается Софике, и она ощущает поднявшуюся в душе волну благодарности к этому весёлому мальчишке, что в который раз её выручает.

На какой-то из историй Гесим, наконец, поворачивается к сёстрам снова, сухо, почти по-деловому улыбается и, подойдя к Софике справа (слева её держит за руку Джек), присоединяется к разговору. И пусть в голосе его проскальзывают ещё резкие, недружелюбные интонации, Софика не может не оценить его стараний сгладить ситуацию.

Гесим не слишком-то жалует Руфину, считая, должно быть, её скучной, ябедой и занудой, что чаще всего соответствует действительности. В конце концов, и сама Софика нередко считает Руфину такой. А Гесим и вовсе нечасто готов узнавать что-то новое об окружающих его людях — люди, кроме, возможно, совсем немногих, редко его хоть сколько-нибудь волнуют.

И то, что Гесим оказывается готов хотя бы сделать вид, что ссоры не происходило, Софика считает заслуживающим хотя бы некоторого поощрения.

Одну из историй Джек и Гесим даже рассказывают словно наперебой, и история эта кажется Софике просто восхитительной. Она открыто хохочет, утыкаясь Гесиму в плечо, и долго не может успокоиться. А Джек и Гесим подкидывают к рассказу ещё красок и деталей, которые уж точно не могут оставить Софику равнодушной, и она хохочет всё заливистей.

Она не может остановиться даже тогда, когда они приходят к лодочной станции — довольно приятному местечку, где оказывается вдоволь приличного вида джентльменов с дамами и детьми. Совсем рядом с выкрашенной в синий цвет будкой, где сидит человек, у которого и арендуют лодки, оказываются несколько небольших ларьков, где продаются варёная кукуруза, горячие сэндвичи и леденцы в бумажных кульках. Вокруг снуют туда-сюда стайки вполне довольных детей в аккуратных и чистеньких пока ещё костюмчиках, и порой раздаются строгие оклики матерей и гувернанток.

— Возьмёшь нам кукурузы и леденцов? — дружелюбно спрашивает Джек у Гесима, когда они встают в очередь к синей будке, и тот, пожав плечами, послушно направляется за лакомствами.

Руфина, вздохнув, отходит к скамейке, на которой расположились некоторые дамы — стоять в очереди, шепчет она Софике за секунду до этого, девушке не совсем прилично. Софика, впрочем, совсем не желает сидеть в стороне — ей хочется и самой принять участие в выборе лодки.

Не то чтобы очередь могла считаться хоть сколько-нибудь увлекательным занятием — однако сидеть на скамейке среди всех этих чинных важных дам в нарядных платьях и шляпках, кажется Софике ещё более скучным. В очереди хотя бы есть Джек, честно пытающийся её веселить.

Руфина осторожно присаживается на краешек скамейки, стараясь никого не задеть и не потревожить. Она тут же принимается расправлять складки на юбке своего лилового старомодного платья. Впрочем, Руфина, пожалуй, смотрится вполне к месту среди почтенных матрон в ярких, громоздких платьях со странными юбками. Руфине не хватает только шляпки, чтобы совсем не выделяться среди них.

— Мне всегда казалось, что волосы у Гесима того же цвета, что и мои или Руфины, — вздыхает Софика, когда приглядывается к брату, стоящему в другой очереди, чуточку лучше. — Неужели, я оказалась столь ненаблюдательна?

У Гесима волосы совсем чёрные. Руфина сидит в той же стороне, что даёт Софике возможность сравнивать — у обеих сестёр волосы каштановые. На солнце это отличие удивительно заметно. Это кажется вдруг Софике такой забавной и странной деталью, что она готова броситься за объяснениями к отцу и мачехе — пусть те сейчас и находятся столь далеко.

— Я бы сказал, что напротив — весьма наблюдательна! — хихикает Джек и наклоняется к уху Софики неприлично близко. — Он красит волосы, так как чёрный цвет кажется ему гораздо более загадочным!

Софика хихикает тоже, представив весьма ярко образ перекрашивающего волосы Гесима, и легонько отталкивает Джека от себя, когда замечает — пришла их очередь. Джек выбирает довольно большую лодку — ту, в которой прекрасно поместятся они четверо. И в которой неплохо поместились бы ещё несколько человек — например, Амалья, Жюли и Долли. А может, и ещё кто.

О, Софике почти хочется, чтобы рядом оказалась Жюли!..

В только что арендованную лодку Софика прыгает первая, не дожидаясь, когда туда залезут Гесим или Джек. В конце концов, не бояться же ей обыкновенной деревянной лодки! Та немного качается, но Софика этому даже рада, пусть на мгновенье ей и приходит мысль, что лодка может и перевернуться, если кто-нибудь из их четвёрки будет вести себя слишком буйно.

— Чур я тоже буду грести! — смеясь кричит Софика, присаживаясь поближе к одной из двух пар вёсел.

Джек хохочет в голос и тоже запрыгивает в лодку — так же легко и ловко, как и Софика. И тоже садится к вёслам. Следом в лодку забирается Гесим — сначала передав все лакомства в руки Джека. У Гесима вполне весёлый вид, и бледность несколько ушла с впалых щёк. Гесим садится между Джеком и Софикой — боком к ним обоим, широко расставив ноги, и спиной к воде.

Последней в лодку забирается Руфина — с осторожностью, даже с опаской. Сначала она даже некоторое время нерешительно мнётся на деревянном причале. Словно боится сделать даже шаг — Джеку приходится подать ей руку, чтобы она всё-таки решилась ступить в лодку. Руфина испуганно вскрикивает — пусть и приглушённо — когда оказывается вместе со всеми и не менее испуганно торопливо присаживается позади Джека (точнее, должно быть, сказать, что впереди, ибо Джек сидит лицом к ней и спиной к Софике).

Руфина, судя по выражению лица, явно желает что-то сказать о желании Софики грести самой (должно быть, что-то неприятное — когда ж бывало иначе), и даже открывает рот, но тут же тушуется, кажется, под взглядом Гесима, и замолкает, так и не начав говорить.

Грести оказывается и весело, и несколько трудно — Софика, впрочем, скорее рада этим маленьким трудностям. Больше всего её беспокоит разве что необходимость периодически оглядываться назад, себе за спину. Гесим по просьбе Джека, запевает весьма недурной мотивчик, и плыть становится совсем хорошо. Голос у Гесима красивый — когда-то он пел в школьном хоре в родной деревеньке и нередко солировал, если только попадались подходящие партии.

Софика, впрочем, почти уверена — Джек бы не хуже справился с управлением лодкой и без неё. Возможно даже, что её столь деятельное участие в этом увлекательном процессе ему несколько мешает.

Они проплывают мимо множества красивых домов — и Софика даже успевает полюбоваться на парочку из них — и мимо множества парков. Софика фантазирует на счёт того, что может происходить в каждом из домов и парков — представляет себе головокружительные танцы на балах и оглушительно громкую музыку, представляет себе маленькие забавные представления вроде того, которое девушки из пансиона мачехиной кузины должны показать послезавтра, представляет салочки в парке и поцелуи влюблённых парочек в укромных местечках. Река, по которой они плывут, не слишком широкая, но, впрочем, и не очень узкая, судя по тому, что три-четыре деревянных лодки вполне в состоянии разъехаться здесь даже в самом узком месте.

Руфина тоже оглядывается по сторонам и любуется открывающимися взору видами. Её лицо даже, наконец, покидает та тень обиды, что отпечаталась на лбу ещё в самом начале ссоры с Гесимом. Руфина неторопливо ест леденцы, предложенные ей Джеком — сэндвичи и варёную кукурузу она не трогает совсем, оставив их своим попутчикам. Софике и Джеку, впрочем, сейчас несколько не до еды.

— Красивый дом! — восклицает Руфина, кивнув на белоколонное трёхэтажное здание, выкрашенное в приятный нежно-сиреневый цвет.

У этого дома немного отделки лепниной, но даже со столь малым её количеством он не теряется на фоне других, более нарядных зданий. Здание смотрится, пожалуй, даже лучше прочих, пусть Софике оно и кажется более похожим на те иберские дома из разных книжек с картинками.

— Здесь проживает герцог Синдриллон! — отвечает Джек, усмехнувшись. — Богатей, каких мало, и довольно-таки гнусный тип!

И Джек, разумеется, принимается рассказывать обо всех гнусностях — о жадности герцога, о большой любви к женской красоте, о досадных и забавных курьёзах, что происходили с герцогом из-за обеих его страстей (к деньгам и к красивым женщинам), — и рассказывает Джек так шутливо и чудесно, что Софика просто не может не захохотать, а Руфина вздохнуть и проводить красивый дом строгим взглядом.

— А это что за дом? — смеясь интересуется Софика то ли у Джека, то ли у Гесима, когда они проплывают мимо четырёхэтажного кирпичного здания, украшенного гранитными — или же из другого камня, ибо Софика совсем не разбирается в них — вставками. — Вот этот — коричневый. Там, небось, проживает какой-нибудь граф с теми же пороками, что и у герцога Синдриллона?

Здание довольно высокое — хоть на последнем этаже окна (Софика насчитала их восемнадцать) довольно низенькие и узенькие. Дом кажется Софике, пожалуй, даже более красивым чем тот, сиреневый особняк герцога Синдриллона. На первом этаже, по краям здания, располагаются две довольно широкие и высокие арки, а на втором и третьем — множество высоких узких (впрочем, не настолько, насколько выше) окон. Окна на втором и третьем этаже располагаются попарно и отделены от остальных кирпичными пилястрами с несколько необычными капителями. Софика таких больше и не видала. Окна на третьем этаже расположены по трое, и между ними, как раз выше пилястр, красуются гербы, разглядеть которых как следует Софика никак не может.

— Тут живёт барон Сиенар! — весело отзывается Джек. — Заядлый дуэлянт, азартный — порой даже слишком — картёжник и просто неприлично влиятельный советник королевы!

Софика даже замирает от неожиданности и едва не отпускает вёсла. Ей вдруг становится ужасно любопытно — как же там всё устроено внутри, в доме Тобиаса. Ей хочется наведаться к нему — быть может, даже прямо сейчас, без приглашения. И одновременно совсем не хочется больше обсуждать ни дом, ни самого Тобиаса — не после того, как расстроила её на пикнике сама мысль о сходстве с покойной леди Евой.

— Деспот и душитель свобод! — гораздо более мрачно отмечает Гесим, даже не повернувшись, чтобы поглядеть на здание. — Едва ли не худший человек во всём Мейлге!

Софике хочется то ли возразить, то ли попросить перевести тему, но слова застревают в её груди, даже не сформировавшись как следует. И она старается разглядывать — с видом как можно более безразличным — другие красивые дома, которых на этом берегу так много.

— Он не очень мне понравился! — шепчет Руфина, но ушей Софики эти слова всё-таки достигают, и Софика недовольно поджимает губы.

Ей хочется поскорее перевести разговор, и Софика легонько толкает Гесима ногой и просит сменить её на вёслах.