О воине Христа (гет)

Сумерки сгущались. Посередине караульной комнаты горел очаг, и потому казалось, что за окном уже совсем стемнело. Ульрих знал, что это не так: вблизи ещё можно было различить черты лица, хотя попасть в кого-нибудь со стены замка надежды не осталось. Крестоносцы воспользовались этим. Совсем недавно их бывший брат, стоя на стене, слышал, как к черепахе с буравом подошли свежие силы и сменили работавших днём. Шуршание, столь страшное, как оказалось, стояло у него в ушах до сих пор: работу наверняка решили не прекращать и ночью.

После довольно зябкого дня у очага было уютно, немного даже жарко. Небесный свод так и не прояснился, ночь обещала быть безлунной и беззвёздной. Это было хорошо для вылазки. Ульрих понимал, насколько она важна теперь. Он знал, что его дружинники в большинстве своём спят, готовясь к этому бою, часть в этой же башне этажом выше, а на самом её верху, как и на вершине других башен, бодрствуют часовые. Довмонт не назначал себя часовым. Тем не менее, он бодрствовал. Нет, многолетняя привычка не отказала, он просто не давал себе нужной команды. Он раз за разом прокручивал в голове детали предстоящего, стараясь ничего не упустить. Не отрываясь, бывший рыцарь смотрел на маленькие язычки пламени на паре поленьев в очаге.

Сверху спустилась Альдона — рыжеволосая пленница Юодгальва, который среди прочих спал наверху. Она, судя по кувшину в руках, хотела подать господину питьё, как только тот проснётся. Одноглазый волот на ней так и не женился. Сейчас жёны остались ждать мужей дома, а пленниц некоторые взяли с собой. Ими обычно делились с товарищами, как и всем, что у кого было — в походе иначе нельзя. Юодгальв к своей никого не подпускал.

— Там наверху хорошо подкрепились? — окликнул князь пленницу, не отрывая взгляд от огня.

— Накинулись на мясо, как волки, — усмехнулась Альдона.

— Это хорошо, — сказал сам себе, но вслух Довмонт. — Скоро им силы понадобятся. А теперь все спят? Или кто-то себе места не находят?

— Да нет, все уснули, как кабана завалив.

Девушка застыла в нерешительности с кувшином в руках. Она ждала, не будет ли нового вопроса. Князь по-прежнему смотрел в очаг и молчал, только шевелили губами.

— Мы на Mosel[77] тоже хорошо спали перед битвой, — это были мысли вслух, но Ульрих произносил их по литвински, он уже привык думать на этом языке. — Обычный набег на соседей. Однако мы мечтали, что он выльется во что-то большее. Надежда была, что со временем из нашего Herzog[78] мы сделаем Kaiser.[79] Ты видела когда-нибудь терем несказанной красоты, просторный и полный света?

— Терем всегда тёмный, сколько факелов на стены ни вешай, — Альдона говорила неуверенно. Разговор переходил во что-то вроде задушевной беседы, а бедная пленница боялась вести такую с грозным князем. — Вот в дубраве летом много света солнца, а деревья стоят вокруг как стены. Получается и полный света терем, в котором легко на сердце.

— Aachener Dom[80] такой: заходишь туда и застываешь на месте, столько там света и красоты. Я бывал там однажды и запомнил на всю жизнь. Был такой Karl der Gro?e.[81] Ты слышала про него? — Ульрих впервые бросил взгляд на собеседницу. — Конечно, не слышала. Он очень много земель собрал под своей властью. А символы своей власти он получал в Aachen, в этом самом красивейшем тереме.[82] Ходят легенды об одном рыцаре из Provence,[83] который влюбился в принцессу Jerusalem,[84] хотя знал только рассказы про неё. Он отправился в дальние страны, преодолел море и много опасностей ради своей любви. Вот то была чистая любовь, настоящая. Так далеко чары не нашлёшь. А когда видишь девушку, слышишь её и думаешь, что влюбился, велика опасность, что это всего лишь колдовство. Презренные происки злой ведьмы! То, что чувствуешь, когда видишь, может быть наваждением. Только то, что чувствуешь, когда слышишь мысль — истинно. Когда любуешься девушкой, касаешься её, она может околдовать. Когда слышишь о её добродетелях, её чары до тебя не доберутся. Только чистая возвышенная идея достойна служения! И меня вела такая идея, когда я приехал в Ливонию. Я прекрасно помню, как осаждал первый замок язычников. Мы несли им слово Христа, которого прославляют в Aachen, но одновременно мы расширяли германский мир, тот Reich,[85] который создали великие воины Karl der Gro?e. Мы добывали земли для Reich по праву сильного. Это и вправду самое справедливое, весомое право в этом мире. Рыцарскую силу уважают, ею восхищаются. Та принцесса Jerusalem тоже ответила рыцарю взаимностью за его силу, силу и храбрость. Ты любишь сильных воинов? — он обратился к Альдоне снова неожиданно, и опять не отрывая взгляда от огня.

— Юодгальв сильный, он сильнее всех, — улыбнулась девушка, тоже разглядывая языки пламени. Она давно присела к очагу напротив князя.

— Только жизнь несправедлива к сильным воинам! — стукнул себя по колену Довмонт. — Тот рыцарь добрался до Jerusalem и умер там от какой-то заразы. Те литвины в замке храбро сражались, они долго держались. Но мы сломали их ворота. Три дня работал таран и открыл их. Ночью мы предвкушали, как, наконец, ворвёмся в этот замок и пленим всех, кого не убьём. Каково это, попасть в плен, быть в рабстве? — он не дал ей возможности ответить и сразу продолжил. — Они тогда не захотели этого узнавать. Они сражались отчаянно и погибли все как один.

Ульрих замолчал. Альдона тоже молчала, но и не вставала. Почему-то ей не хотелось уходить от этого очага. Наконец бывший крестоносец продолжил:

— Тот терем Христа в Aachen очень красив. Все колонны, все хоры из цветного камня. Много-много разных цветов, и такие все яркие. И иногда граница между цветами чёткая, так то просто два разных камня рядом положили, а иногда граница расплывчатая такая, дымчатая. Пол тоже цветными камнями выложен. И окна ими закрыты. Но в окнах они сами собой светятся, и разноцветные зайчики света бегают всюду. И потолок светится. Он как настоящее небо, только золотой. Посреди сидит Христос, величественный, но добрый. Вокруг него четыре ангела, а по краям, уже у самых арок хоров толпа, верующих. У всех лица, как живые, хотя все нарисованные, и краски яркие, и глаза такие большие и выразительные.

Ульрих не двигался, даже взгляд застыл. Мысленно он был далеко, в Аахене или прямо на золотом небе среди ангелов.

— Штурмуя тот замок, я твёрдо знал, ради чего это делаю: ради того самого Христа на троне в центре золотого неба. Не страшно было и погибнуть ради него. А сейчас? Я полюбил свою принцессу не по рассказам, а увидев её. Всё оказалось наваждением! — он с силой стукнул кулаком себе во вторую ладонь. — И теперь мы как те литвины в замке. Они пробьют своей машиной стену, если сегодня мы не сожжём её. Нам не выстоять в рукопашной, — голос Ульриха постепенно менялся уже некоторое время и сейчас почти дрожал. — Я не знаю, не знаю, ради чего это будет. Долго-долго путеводной звездой мне был Христос на троне, окружённый ангелами. Я смотрел на него с благоговением, как те фигуры по краям купола. Потом меня вела за собой дева с именем Богородицы, вернее, жены Купалы. И оказалось, это был обман! Звезда оказалась болотным огоньком, который вёл в трясину! Я думал, что нужен этому племени, что смогу его возвеличить. Но ведь это не путеводная звезда. А теперь я просто ничего больше не знаю. Я запутался, как в лесной чаще, и выход из неё только кровавый.

Бывший рыцарь замолчал в очередной раз, закрыл лицо руками и сидел так какое-то время. Потом отнял руки. В глазах стояли слёзы, наверное, впервые с подростковых обид.

— Я тоже не могла себе представить, каково это, быть пленницей, — Альдона не то, что отвечала на прежний вопрос, а, скорее, в свою очередь делилась сокровенным. — Я стала ею, и жизнь не закончилась. Когда я жила у родителей, то влюбилась в юного воина. Вот наступил тот страшный день, и погибло наше племя, — в её голосе не было ни следа укора тому, из-за кого её племя погибло, она просто рассказывала. — Он выжил и пошёл скитаться по другим племенам, сражался то за одних, то за других. Недавно он пробрался ко мне, хотел увезти меня. Я отказалась.

— Ты полюбила Юодгальва?

— Не знаю. Никогда не думала об этом... Пожалуй, нет. Но он добр ко мне, не делает мне никакого зла. И потом, — она подняла глаза на князя, — не правильно уходить от тех, чьему князю помогает сам Ярило.

— Для тебя так важно, кто князь?

— Для кого это не важно? — пожала плечами девушка.

Ульрих теперь пристально вглядывался в Альдону. Её рыжие волосы мягко переходили в красноватый свет пламени вокруг, блики играли на миниатюрном, почти детском лице с плавными чертами. Она сидела, немного откинувшись назад, и оперевшись на руки. Очень похоже на то, как он увидел её впервые во взятом городе бутовитовичей. Теперь на ней было платье, но он вдруг подумал, насколько мало это меняло, и явственно увидел девушку как тогда. Князь обошёл очаг, присел рядом с пленницей на корточки и пробежался по ней взглядом от ступней до плеч.

Неожиданно он опомнился. Как он мог так разоткровенничаться фактически перед первой встречной, даже не из гедрусовичей? Довмонт явственно представил себе, как слухи об отчаянии положения и растерянности князя расползаются по замку и лишают воинов решимости. Он схватил Альдону за горло и прижал к полу.

— Не смей никому говорить, что сейчас услышала. Иначе я не посмотрю, насколько хороший воин Юодгальв.

Перепуганная девушка убежала во двор. Довмонт поднялся наверх и растолкал Юодагльва, еле увернувшись от его кулака. Тот потом долго извинялся. До полной темноты князь обсуждал со своим доверенным дружинником предстоящую вылазку. Они подходили к потайной двери, поднимались на стену и вслушивались в работу бурава. Обсудить было что, дело предстояло сложное. А также Ульрих не сомневался, что до вылазки пленница ничего не разболтает: первым, к кому она могла бы пойти, был её хозяин, которого она обожала и боялась, только после него она решится поделиться ещё с одним-двумя людьми, а возможно и не решиться...

После зябкого дня ночь выдалась не по-летнему холодная. Но в черепахе было уютно как в настоящем доме: приветливо потрескивал огонь костра, толстые стены и узкие бойницы почти не выпускали тепло, а полы тогда и во многих хижинах были земляными. Несколько воинов без лишней спешки двигали вправо-влево огромный лук — его тетива и вращала бурав. Остальные в ожидании своей очереди травили байки у огня или дремали, прислонившись к стене, двое играли в кости. Опасаться им было нечего: за весь день язычники не пробили крышу, что ни кидали со стен, не пробьют и ночью, а если полезут врукопашную, то первыми их примут другие, те, что у щитов возле совсем уже не потайной двери.

Начальник отряда, побывавший не на одной войне ветеран, с ухмылкой выкинул кости и разразился страшными проклятиями: на кубиках было четыре. Его обезображенное сразу двумя страшными шрамами и многолетним пьянством лицо перекосилось ещё больше. Его противником был блондин, которого можно было бы описать как смазливого, если бы не следы былой оспы на лице. Он с вежливой улыбкой подождал, пока начальник выскажет своё мнение об этих кусочках падали (костях, которые и вправду были частью скелета забитой коровы), об этом гробе на колёсиках (черепахе), обо всём этом походе и жизни старого воина в целом. Своей жизнью вполне довольный блондин вложил кости обратно в стакан, долго его тряс, наблюдая, как дёргается глаз противника, проигнорировал довольной грубый призыв бросать быстрее, наконец, опрокинул стакан и медленно, с наслаждением его поднял. Начальник снова разразился проклятиями, только теперь с лицом, расплывшимся в счастливой улыбке: выпало три. Блондин, молча с кислым лицом поднялся, кинул проигрыш, подчёркнуто размашистым движением распахнул дверь и шагнул в темноту, на ходу развязывая верёвку на штанах. Он сразу же упал обратно, хлеставшая из его шеи кровь залила и кости, и разбросанные вокруг них монеты.

Из амбразур внутрь черепахи полетели стрелы. Вскочив на ноги, начальник с длинным и смачным ругательством рывком навалился на дверь и захлопнул её, вытолкнув уже протискивавшего литвина. Засов сразу лёг на место. Уцелевшие воины отпрянули к стенам и стали наугад бить через амбразуры. Некоторые попали. «Наружу, скотоложцы хреновы, а то поджарят нас как раков в своём же панцире!!» — крикнул начальник. С таким трудом закрытая дверь распахнулась снова, распахнулась и вторая. Литвины этого не ожидали и были отброшены. Немцы раскидали действительно уже сложенный вокруг черепахи хворост и заскочили внутрь, кто успел...

Недавно столь спокойный отряд в черепахе стоял, прижавшись к стенам возле амбразур. Иногда в одну из них влетала наугад стрела, немец рядом тыкал клинком в черноту, из которой стрела вылетела. В дверь размеренно били чем-то тяжёлым. Открыли одну из них и выстрелили туда сразу из трёх арбалетов. Двери оставили в покое, но атаковали стены, видимо, топорами сразу в нескольких местах. Гулкие удары эхом отдавались в шлемах. По земле лилась кровь, валялось несколько тел, и только костёр в центре мирно потрескивал как до того.

Начальник заметил выбивавшуюся из-под стены сухую веточку. «Ну чего, висельнички, — ободряюще обратился он к своим людям, — нам снова за ворота». Они бросились за ним в ночь, кто с богохульствами, кто с криком: «Мамочка!», даже раненные поковыляли вслед за всеми. Теперь их встретил град стрел и ударов. Но они снова отбросили литвинов, снова разметали хворост и вернулись обратно в черепаху.

Командир обводил взглядом остатки своих людей. Почти никто не остался цел. Некоторые откровенно боялись, другие спокойно ждали новых событий, твёрдо решив дорого продать свои жизни. Однако мало осталось воинов, очень мало, вряд ли удастся в третий раз выйти за двери и вернуться. Рыцари всё не шли на помощь. Эти заносчивые фон Мухасрански в доспехах тяжелее, чем они сами сейчас, небось, дрыхли без задних ног. Старый воин клял последними словами и врагов, и своих, проявляя в этом недюжинную фантазию.

В этот самый момент Ульрих фон Коберн так же оглядывал воинов с большим беспокойством, так же проклинал и своих, и врагов, то есть бывших своих, но молча. Однако всё по порядку.

До ночи небо не прояснилось. Монотонная серость дня на нём сменилась серостью сумерек и беспросветной чернотой ночи. Дружина вся собралась во дворе замка, кроме дозорных на башнях. При свете факелов Довмонт видел спокойствие и решимость на их лицах. Первый отряд поднялся на стену: ему предстояло спуститься по верёвкам к черепахе с буравом. Остальные затянули подпруги и вскочили в сёдла. Медленно тянулись минуты, а может, только секунды, а может действительно часы. Ранее Ульрих видел свет, который уютно бил из амбразур черепахи. «Значит, стену они не видят, заметить наших не должны, — думал полководец. — Почему же эти улитки так медленно? Скорее бы они уже ударили, скорее бы».

Наконец-то! Началось!! Из-за стены послышались звуки боя. По приказу князя сразу же открылись ворота, несколько луков выстрелили внутрь черепахи с тараном. Сразу много палок упёрлись в конструкцию, она стала медленно отъезжать назад. Больше и больше. Потом к черепахе кинулись пехотинцы и подложили хворост под стены, немного поднимавшиеся над землёй. Огонь занялся быстро. Он сразу добрался до дерева, минуя шкуры и свежие ветки. Немцы выскочили и побежали к лесу. Тех, кто подвернулся под руку, зарубили, но остальных преследовать не стали: дорого было каждое мгновение. Гедрусовичи как могли быстро поскакали к опушке, где строилась вражеская кавалерия. Они без света и молча скакали к созвездию огоньков возле леса: немцы не могли без факелов.

Каждый ехал быстро, и дружина растянулась. Довмонту на своей трофейной рыцарской лошади было за ними не угнаться. Он видел, как огоньки впереди заметались, раздались крики и лязг железа. Битва была всё ближе, но по-прежнему впереди. Расстояние съедалось удивительно медленно. Вот он доехал, ударил первого противника наотмашь по шлему и поскакал дальше. Замахнулся на второго и увидел звериную шкуру на бригантине — свой. Еле успел повернуться в седле и отразить удар сзади. Гедрусовичи смешались с крестоносцами, если бы не разница в плащах и мате, сложно было понять, где враг. Немцы думали ударить под стенами, а не обороняться, и были явно обескуражены. Рыцари не могли разогнаться и использовать тяжесть своего вооружения, но доспехи спасали от многих ударов.

Довмонт бил и рубил во все стороны. Он сам уже получил несколько ударов, но броня пока выдерживала. В краткие мгновения передышки он смотрел в сторону бурава. Почему черепаха не горит до сих пор? Немцев у опушки было явно не перебить. Он не собирался побеждать, нужно было лишь дать время разобраться с буравом. Почему там медлили? Вот тогда и сыпал он мысленно проклятия. Лошадь под князем захрипела, дёрнулась вперёд и осела. Всадник вовремя успел выдернуть ноги из стремян и теперь твёрдо стоял на земле. Кинул взгляд в сторону своего повалившегося на бок скакуна: брюхо бедного животного оказалось распоротым, видно, кем-то из раненных с земли. На сантименты и переживания у Ульриха времени не было. Ближайшего коня он рубанул по шее. Всадник, который оказался рыцарем в полном вооружении, тоже смог вынуть ноги из стремян, но на землю поставить их не успел — получил колющий в глаз через щель своего похожего на ведро шлема. Теперь Ульрих уворачивался не только от ударов, но и от лошадей. А главное, мучил вопрос: что будет, когда настанет время отступать к замку. Рядом вырос Юодгальв. Левой рукой он держал мощного, видно рыцарского коня. Довмонт махнул рукой — в своём полном доспехе он не мог забраться на него. Гигант решительно схватил его за предплечье. Князь поставил ногу в стремя, оттолкнулся и почувствовал такой мощный толчок вверх, что залетел в седло, будто был как в одной рубахе. Подпихнувший его Юодгальв не успел ещё схватить свою палицу и точно получил бы топором, если бы князь не оказался быстрее. А пламени на месте бурава до сих пор не было...

К Довмонту пробился сын Скирмунта. Мой герой мысленно отругал себя за то, что снова забыл его имя. Он смутно помнил, что этого оставили в замке. «Княже, — закричал юноша, — немцы лестницу приставили и на стену лезут!!» Такого Ульрих не ждал. В замке почти никого не осталось. Он кинул последний взгляд в сторону бурава — по-прежнему никакого зарева. «Все назад!» — князь даже снял шлем, чтобы его услышали. Всадники смешались, но не сбились в плотную массу — выехать из свалки большинство гедрусовичей смогло легко. Не понимавшие их языка немцы не сразу кинулись в погоню. И снова дружина растянулась. И снова Довмонт оказался в хвосте. Рядом скакал какой-то немец, который принимал за своего этого рыцаря с повреждённым забралом.

Черепаха с тараном разгорелась по-настоящему. Обшивка из шкур долго действовала как труба камина, создавая тягу. Теперь она сморщилась, через неё прорывались языки пламени. Зарево заливало светом последний участок дороги, ворота были на периферии этого света. Вот они открылись. Первые гедрусовичи проскочили во двор. Неожиданно круг света заполнился людьми: крестоносцами в характерных коттах. Это оставленные у потайных дверей ратники решили встретить литвинов. Некоторые литвинские всадники на всём скаку прорубались через пехотинцев, другие вязли в этой массе, а сзади уже подъезжали всадники немецкие. Ульрих пришпорил коня и успел проскочить приблизительно половину массы пехотинцев, пока коня не убили (уже второго за этот день). Бывший рыцарь спрыгнул за секунду до того, как животное упало, ещё в воздухе орудуя мечом. Спешиться вынуждены были почти все гедрусовичи, не добравшиеся до ворот. Они соединялись в небольшие группки и прорубались ближе к замку. Довмонт колющим пронзил одного врага, вытаскивая клинок, яблоком ударил в челюсть другого, одновременно получил сразу два удара в спину, но кираса выдержала. Развернулся с широким рубящим ударом по горизонтали.

Людская масса сбивалась всё больше. Подоспевшие немецкие всадники тоже с трудом могли пробиться сквозь неё и помочь своим. Гедрусовичи в основном оказались уже во дворе, но вместе с ними там оказались и крестоносцы, через ворота проходили всё новые. Произошло самое страшное: враг прорвался в замок вместе с отступавшими защитниками и теперь не давал закрыть ворота. В отчаянии Довмонт пытался прорваться хотя бы к дверям одной из башен, там ещё была надежда организовать оборону. Пронеслась мысль о Марии, она наверняка осталась в башне главной, где защитников сейчас могло и не оказаться.

Потоки кипятка полились со стены на головы крестоносцев. Ошпаренные валялись по земле, те, что были за ними, отпрянули. Гедрусовичи не упустили свой шанс. На каждую створку ворот навалилось по несколько человек, в некоторых сразу вонзились клинки, но створки сдвинулись с места и вскоре захлопнулись. Оставшихся в замке крестоносцев оттеснили к воротам и периодически поливали с башни кипятком. Некоторые бросали оружие, но озлобленные гедрусовичи их всё равно не щадили: они многих потеряли в ту ночь, чуть не погибли сами и теперь мстили. Когда больше не кого было убивать, они ещё долго кричали и били оружием в щиты от возбуждения. Забравшихся на стену ещё раньше сбросили те, кто первым успел прорваться во двор и те, кто так и не смог поджечь бурав. Последние спокойно прошли через потайную дверь, оставленную охраной.

Не прошло и половины ночи, а страшная битва закончилась. С обеих сторон воинам перевязывали раны. Довмонт обходил свою дружину, благодарил всех за храбрость и умелость. Отдельно он благодарил Войшвила, особенно за кипяток у ворот. Многих дружинников он не досчитался, слишком многих. В оставшейся целой черепахе начальник среди почти полностью сменившейся команды, цедя что-то сквозь зубы, налегал на огромный лук — настала его очередь.

Довольно поздним уже утром Довмнонт поднялся на башню. Он не ждал атаки после такого ночного дела, просто нужно было куда-то себя деть. Он уже обошёл весь замок, сюда поднимался второй раз. Свинцовое небо будто давило его, потемневшие краски окружающего мира казались траурными. Дозорный по-прежнему сидел между зубцами, положив подбородок на опёртую о колено руку. Его поза со стороны могла показаться расслабленной, но князь знал, что на поле до опушки он видит каждое движение. У литвинов вообще было не принято указывать мужчине, как ему делать то, что поручили, начальник просто знал, справится тот или иной воин с поставленной задачей, или нет. В позе дозорного было что-то ещё, что-то угрюмое и задумчивое. Не только у этого часового, как заметил князь. Что-то гнетущее висело над замком. И не только запах уже понемногу разлагавшихся тел под стенами. Те, кто не помогал Войшвилу с раненными, слонялись по замку мрачными. Настроение гарнизона явно изменилось. Довмонт вначале думал на Альдону, и пленница действительно инстинктивно шарахалась к стене каждый раз, как видела князя. Но она могла и молчать, без рассказа о ночных откровениях князя все знали, что вылазка закончилась провалом, чуть не завершилась катастрофой, все слушали непрекращающееся шуршание бурава, которое определённо должно было значить что-то нехорошее.

Гнетущий день тянулся и тянулся до бесконечности. Довмонт обошёл всё посты, наверное, раз десять, потом опомнился и прекратил. Важно было, так же, постоянно быть с дружиной, как бы при деле, чтобы Мария не поймала его для того самого разговора. За эти дни он несколько раз видел жену, но всегда был в военных делах и вместе со своими, выяснение отношений получиться не могло и княгиня просто проходила мимо. И теперь никак нельзя было просто уйти в главную башню.

Вечером Довмонт и Войшвил сидели, прислонившись спинами к зубцам стены недалеко от ворот. Кирпич за последние дни стал мокрым и холодным, спасали только их плащи из шкур. Осоловелые глаза колдуна были полузакрыты: он с ночи и до этого времени не отходил от раненных, и ни минуты не сидел, сложа руки. Князь казался не менее измотанным, хотя весь день ничего и не делал, если вдуматься.

— Долго ещё осталось? — спросил Довмонт.

— До пасхи? Давно перестал вычислять, — слабым голосом пошутил магистр. Вычисление точной даты пасхи было одной из главных научных проблем тех веков.

— Долго ещё стена продержится? — не понял шутки далёкий от науки воин.

— Шорох прекратился буквально только что. Они закончили. Утром, думаю, подожгут, — колдун говорил с безразличием человека очень уставшего, причём не только от этого дня.

— Да, на ночь глядя немцы атаковать не будут, — с не меньшим безразличием заметил князь. — Договорился бы ты опять с русалками какими, что ли.

— Я здесь не знаю никого.

Войшвил пошёл спать, а Довмонт ещё сидел какое-то время на стене. Ему слышны были разговоры литвинов, и разговоры немцев за щитами у ворот, и мерещился шорох бурава, который на самом деле уже прекратился.

Наконец, князь поднялся. Спускался во двор он через дальнюю от себя башню. В нижней комнате он увидел Марию. Это не была её комната — княгиню разместили с б?льшим почётом. Позже он так и не стал выяснять, почему она оказалась там на сложенных возле очага дровах. Лазейка ещё оставалась: можно было быстро пройти мимо и мгновенно оказаться во дворе. Довмонт не стал этого делать. Он залюбовался. Мария сидела, сложив руки на коленях, и смотрела на пламя. Блики огня играли на её лице. Ульрих вспомнил, как запоминал каждую чёрточку на этом лице. Он смотрел на неё и понимал всё отчётливее, что и сейчас для него нет ничего красивее этого слегка вытянутого овала с мягко очерченным подбородком. Мой герой подошёл и присел на корточки с другой стороны очага. Мария посмотрела на него с улыбкой тихой радости и немного, совсем чуть-чуть виновато. Довмонт думал, что она сразу начнёт разговор, ради которого приехала и которого он избегал. Нет. Она молчала. Он тоже. Он вспоминал их жизнь вместе. Как бы то ни было, она была ему хорошей женой. Ещё на свадьбе Войшвил пожелал им в семье, прежде всего, гармонии. Гармония была. И в жизни всё было расставлено по местам, правильно, чуть ли не впервые за долгое время. Да, гармония была и любовь тоже. Нет, не любовь, а наваждение. Да, наваждение.

— Мы скоро все умрём? — тихо спросила Мария.

— Скоро они проломят стену. А дальше посмотрим, так просто мы не сдадимся, — ответил Довмонт.

Раньше он, наверное, соврал бы. Да нет, пожалуй, нет. Он всё мог рассказать жене. Она всегда понимала его и поддерживала. Не просто поддерживала, а именно понимала — редкое явление. Он вдруг осознал, что может завтра случиться с Марией. Вернее, нет. Он это знал давно, с самого начала осады. Сейчас он осознал, насколько он боится этого.

— Я рада умереть вместе с тобой, — в её словах не было пафоса, не было ничего показного.

Она сказала это просто, наверное, даже сама не зная зачем. Он заглянул в её глаза. Как и когда-то в заброшенной бане промелькнула мысль, что никому не отдаст эту девушку, не позволит себе это сделать.

Ульрина ходу он кинул свой медвежий плащ на сложенный рядом х обошёл очаг и обнял Марию сзади за плечи. Она прижалась к бородатой его щеке. Он понял, что наваждение от приворотного зелья не прошло, даже не ослабло и не пройдёт уже никогда. Главное, это наваждение делало его счастливым.

— Как ты думаешь, твои предки примут меня? — повернулась к нему Мария.

— Я отправлюсь к твоим, они примут князя гедрусовичей, — еле слышно ответил Довмонт.

Их губы соединились. Одежда полетела на пол, на ходу он кинул свой медвежий плащ на сложенный рядом хворост. Решительными движениями Ульрих вгонял её в этот плащ. Пусть это колдовство, но он снова кидал себя в сети колдовства, чтобы больше и не пытаться из них выпутаться, потому что только там было его счастье. Мария захватила ртом его плечо и прижалась вся к нему, вжалась в него. Размолвка была забыта. Забыты были и зелье, и замах мечом. И снова они были вместе, пусть для того, чтобы вскоре уйти из этого мира, но опять же вместе.

Помирившиеся супруги только успели привести себя в надлежащий вид, когда вошёл Войшвил (дверь никто не закрывал). Вошёл необычайно бодрым для недавней осоловелости шагом.

— Я знаю, что можно сделать. Вы нужны мне оба, — произнёс он предельно деловым, почти начальственным тоном.

Все трое пошли к деревянному сараю, которой прижался к одной из крепостных стен.

— Князь, откроете мне потайную дверь. Когда в немецком лагере лошади поднимут суматоху, атакуйте пешими, — на ходу сказал колдун.

Войшвил привёл их в дровяной склад. Там он воткнул три ножика в одно полено. Последний несколько раз падал — руки не очень хорошо слушались кудесника то ли от усталости, то ли от волнения, которое чувствовалось во всех его движениях. Мария, не отрываясь, смотрела на ножики, её глаза расширились. Именно к княгине было обращено следующее указание.

— Следи, чтобы сюда никто не входил, пока я не вернусь. Воины все заняты будут, да и твоего авторитета хватит.

— А если кто войдёт, что будет? Замок рухнет? — Довмонт спрашивал серьёзно. Он бы ничему уже не удивился.

— Войшвил уже не станет человеком, если один из ножиков сдвинуть, — ответила за колдуна Мария. — Я не знала, что он это умеет.

— Давно не делал, не люблю, — бросил через плечо выпускник Оксфорда. Он стоял спиной к паре, лицом к ножикам и явно на что-то решался, разминал руки, шумно дышал.

Наконец Войшвил что-то зашептал, а потом подпрыгнул и сделал в воздухе над ножиками настоящее сальто. Во время переворота его серая длинная одежда из не крашенного льна сделала тело похожим на бесформенный ком. Через мгновение этот ком стал ещё более бесформенным, даже как-то расплылся. С другой стороны бревна приземлился уже волк, настоящий серый волк, крупный, матёрый, с лёгкой сединой на нижней челюсти. Довмонт отшатнулся от зверя и освободил дорогу к выходу. Но волк посмотрел на князя понимающим, человеческим взглядом и даже слегка как бы кивнул на дверь. Тогда князь опомнился: серый хищник сам не сможет выбраться из замка.

Не прошло и двадцати минут, как у крестоносцев истошно заржали лошади. Потом к ржанию присоединился жуткий волчий вой. Вначале завыл один зверь откуда-то с опушки, к нему присоединился другой из чащи, потом им стал вторить целый хор. Летом волки обычно не подходили близко к людям, а здесь... В замке лошади были заперты, потому большой беды не сделали, хотя некоторые брёвна в крепком срубе смогли выбить. У крестоносцев ближе к лесу многие скакуны явно сорвались с привязи и носились по лагерю.

Гедрусовичи вышли, не скрываясь, прямо из ворот. Разбираться с их охраной оставили лишь некоторых, остальные побежали прямо к лагерю. Тяжелые трофейные доспехи пришлось оставить, да и времени не было их одевать. В лесу немцы выстроили настоящий укреплённый лагерь с валом, частоколом на нём и крепкими воротами. Теперь вал никто не охранял, через него легко перебрались.

Ульрих надолго запомнил этот краткий, но очень жестокий бой. Лошади с безумными глазами, топтавшие всё и всех, такие же обезумевшие люди, некоторые полуодетые, пожар от опрокинутых ламп и факелов, залитые кровью со звериными криками и кровожадными звериными глазами гедрусовичи и силуэт матёрого волка на фоне зарева. Мой герой рубил и колол, бил щитом и топтал, кричал как лесной демон. Языки пламени, конские фигуры, перекошенные лица своих и чужих слились в один страшный калейдоскоп, подёрнутый кровавой дымкой. Крики, визг, вой, лязг, треск слились в один заполнивший голову гул. Запахи пота, крови, гари, испуга забили нос. С того далёкого дня, когда ещё оруженосец фон Коберн впервые ударил копьём об щит не закреплённый на палке,[86] а прикрывавшей врага, он не видел такой беспорядочной и жестокой схватки.

Наконец, гедрусовичи утёрли пот и кровь с лица и осмотрелись. В небе во всю разгорался рассвет. Он уже начал освещать землю, устланную трупами. С этой стороны валов не осталось в живых ни одного немца. Волки перестали выть, выжившие лошади успокоились. Наступила странная после какофонии боя тишина. Только вдалеке был слышен треск сучьев: кто-то из крестоносцев пытался убежать. Пытался убежать! Прямо сейчас пару человек улепётывало через давно открытые ворота лагеря. Стали ловить лошадей и бросились в погоню.

Довмонт ехал за каким-то всадником, рыцарем, судя по его доспехам. Он нагонял притивника. Ещё недавно он только слышал его, теперь уже видел впереди неясный силуэт. Рыцарь знал о погоне и во всю работал шпорами. Но в битву он вступил в полном вооружении (видно, не снимал его на ночь, как и многие), и теперь это очень мешало. Силуэт становился всё чётче. Иногда он скрывался за очередным поворотом тропы, но очень не надолго. Новый поворот и Довмонт не увидел рыцаря. Тот не мог уехать настолько далеко. Князь отлично знал такие штуки. Он замедлился до рыси и поднял меч. Противник выскочил на него из-за куста, его породистая лошадь чуть не угодила шеей на выставленный вперёд меч. Всадник во время одёрнул её, развернул, сам уклонился от удара, отъехал от литвина и только потом снова развернулся. Мой герой понял, что имеет дело с опытным воином. На этой тропе они оказались одни. Противники смотрели друг на друга. О внезапности не могло быть и речи. Рыцарь перехватил меч левой рукой и открыл забрало. Новый день вступил в свои права уже достаточно, чтобы Ульрих смог рассмотреть черты лица. Перед ним был Конрад фон Драхенфельдс собственной персоной. Бывший попечитель усмехнулся. В Мартинбурге друзья много фехтовали, и начальник обычно выходил победителем, а теперь ещё и доспехи фон Коберна были гораздо хуже, вернее их не было. Оба всадника описывали круги друг вокруг друга, благо в этом месте кустов оказалось немного.

— Конрад, — заговорил первым фон Коберн, — я хочу знать правду.

— Перед смертью имеешь право.

— Это ты подставил меня в походе весной? И до того осенью у ручья?

— Я, — ответил без тени угрызения совести Конрад.

— Ты подставил брата.

— Я вывел на чистую воду скрытого врага, как видно сейчас.

— Не правда. Ты возненавидел меня за ту убитую мной девушку. Я теперь понимаю, каково это и прошу у тебя прощения.

— Предавшему Христа не может быть прощения. Ты знаешь, кто из нас лучший. Готовься к смерти, — с этими словами он снова закрыл забрало и поднял меч для боя.

Они сошлись. Не налетели друг на друга, а именно сошлись. Фон Драхенфельдс не любил сильные удары, ведь они занимали много времени, для них приходилось делать большой замах. Конрад обходился быстрыми неожиданными уколами в уязвимые места. Вот и теперь он проводил приём за приёмом, пытаясь пробить защиту врага. Сразу было видно, что чужие доспехи, не по мерке, мешали ему. Наверное, орден выделил ему чьи-то, а не заказал новые. Несмотря на это, Ульрих еле успевал парировать. Верхом он не мог отступать, только закрывался щитом и наносил свои удары, которые фон Драхенфельдс нередко пропускал: щита у него не было, но меч всё равно попадал по доспехам. По щиту литвинского князя пошла трещина. Довмонт выставил его под очередной удар. Дерево раскололось, клинок дошёл почти до руки, зато достать его за секунду не получалось. В этот момент фон Коберн рубанул со всего размаху. Попечителя, может быть, и не очень беспокоил этот удар: он явно шёл в нагрудник. Зря. Ульрих с детства мечтал бить как Роланд.[87] Он почувствовал, что меч проходит металл, ткань и ломает рёбра. Его бывший друг захрипел, согнулся и рухнул на землю, шлем покатился по лесному мху. Изо рта фон Драхенфельдса лилась кровь, на лице застыло неподдельное удивление — самая сильная эмоция, которую Ульрих когда-либо у него видел.

Довмонт заходил в Мартинбург через широко открытые ворота. Заходил один: его люди в основном остались разорять лагерь или всё ещё преследовали убегавших. На пороге дровяного склада ему на шею бросилась Мария, пачкая платье в залившей мужа крови. За спиной княгини утирая пот и восстанавливая дыхание, развалился на сложенных поленьях, как в кресле, Войшвил.