О воине Христа (гет)

— Мы рады снова видеть Ульриха фон Коберна, — начал Конрад фон Драхенфельдс. — Я полагаю, нашему доброму брату есть что нам поведать, — он говорил, как всегда, размеренно, чётко и гулко, будто взвешивая каждое слово, и взвесив, вбивал его в слушателей.

Ульрих внимательно всмотрелся в лицо попечителя. Не издевался ли над ним Конрад? По голосу не скажешь. А по лицу? Продолговатое, с тонким носом и слегка заострённым подбородком, оно было, как всегда, каменным. Ничего не выражали серые слегка прищуренные глаза и узкий, ровный как щель забрала рот. С таким лицом фон Драхенфельдс[1] намечал план похода, смахивал след пролетавшей птички и рассказывал истории, от которых кроме него самого катились со смеху все, даже отец Гильберт, забывавший о своём сане. Нет, на этом лице Ульрих ничего не смог прочесть.

— Я счастлив быть снова в братстве, — ответил фон Коберн, проведя рукой по виску и щеке, чтобы ещё раз почуствовать под ладонью волосы и бороду, наконец вновь коротко остриженные по обычаю ордена, — Моя рука крепка, глаз зорок, как и раньше, в битве не подведу. А говорить красиво — не моё дело.

— Для дела Христова важны гедрусовичи. Ты многое знаешь про них.

Всё-таки фон Драхенфельдс собрал здесь всех, чтобы унизить его, фон Коберна. Негодованию рыцаря не было предела. В Конраде Ульрих видел друга. В Коберне знаменитую гору Драхенфельдс, на которой Зигфрид победил дракона, считали совсем не близкой,[2] но здесь, в Ливонии, оба рыцаря почувствовали друг в друге земляков. Они часто спорили, например, о достоинствах вина: Конрад ценил лишь красное из Арвайля, тогда как Ульрих предпочитал более распространённый на их родине белый с явной кислинкой Рислинг. Споря, они не слышали в речи друг друга чуждого акцента, как в языке других братьев. Сражаясь вместе, разделяя радости побед и досуг они сдружились ещё до того, как Конрад стал попечителем замка Мартинбург. Сейчас Ульрих был готов броситься на своего начальника. Рыцарь вскочил. Белый плащ не просто распахнулся, а отлетел весь на спину, красные меч и крест на нём[3] метнулись как языки пламени от резкого порыва ветра. Он заговорил громко, почти крича, и очень быстро:

— Да, я девять месяцев был в их плену! Но тогда меня потащила вода! Чужому литвины ничего не дали понять в своей жизни. Тогда на нас налетела туча литвинов! И гедрусовичи с ними! На своих быстрых конях они как вся литва![4] Мы с попечителем фон Драхенфельдсом прикрыли отступление, я у одного брода, он — у другого. На меня напали со всех сторон! Убили всех моих людей, коня подо мной, и река потащила меня! Почему напали с обоих берегов?! Что случилось на втором броду с тобой, брат Конрад??! Может ли такой плен быть позорен?!!

— Никто не обвиняет тебя, брат! — голос фон Драхенфельдса гулко отдался в каменных сводах зала. Такой окрик перекрывает даже гам толпы. Но тембр голоса не изменился, как и выражение лица.

— Да, да, — подтвердил отец Гильберт. — Как мы ликовали, узнав, что ты остался жив! Благословен день, когда мы узрели милость божию в благой вести: пленный холоп — герцог язычников, ведь на него мы тебя обменяли. Поверь, никто ни единым словом не оспаривал обмен. Все ждали тебя не как блудного сына, который всё же согрешил против отца и брата, мы ждали тебя как израильтяне Давида, пошедшего на бой с Голиафом — с надеждой не на силы человеческие, но лишь на милость божию. — От волнения его широкое как блин лицо раскраснелось. Священники ордена сбривали бороду начисто, все три подбородка были хорошо видны — они тряслись. До Ливонии отец Гильберт просвещал паству в какой-то деревушке под Нюрнбергом, он так и не научился подбирать удачные сравнения, но сейчас важна была его искренность. Ульрих обвёл взглядом братьев и снова сел.[5]

Мой герой успокоился и стал думать, что действительно важного он может сказать. Ему помог вопрос попечителя:

— Герцог гедрусовичей назвался Владимиром. Там что, есть схизматики?[6]

— Не видел там таких. Просто они дают имена предков или друзей рода, а с русинами они то воюют, то дружат. Там от руси[7] больше, чем от жмуди: одежда такая же, дом? похожи, язык тоже. Как-то при мне пришли пару купцов-русинов: и чужак, и местный говорят каждый по-своему, но друг друга всё-равно понимают и бойко торгуют...

— И ты этих варваров понимаешь? — вставил 5 копеек отец Гильберт.

— Пришлось: столько месяцев там прожил, — буркнул Ульрих. Гордому рыцарю тяжело было признать, что его заставили.

Нового вопроса не было, и в зале ненадолго повисло молчание, полная тишина. Отчётливо стал слышен храп: юноша в коричневой одежде служащего брата[8] спал блаженным сном, привалившись к стене. Это был рыжеволосый парень с миловидным, но хитроватым лицом. Во всём его облике чувствовались некий задор и озорство. Фон Драхенфельдс приложил палец ко рту и держал издевательскую паузу. Вдруг за стеной зашумело. Дождь собирался так долго, что его перестали ждать, и теперь он резко ударил по каменным стенам главной башни, зашумел в соломенных крышах хозяйственных построек. Неожиданный шум разрядил обстановку.

— Так они знакомы со словом Христа? — спросил священник. Все с радостью вернулись к разговору и юноша продолжил мирно спать.

— Слышали от схизматиков, но глухи к нему. Очень чтут своих идолов, часто приносят им жертвы. Среди них есть один колдун, так он прямо чудеса творит их именем, хотя силой Сатаны, конечно.

— Их герцог крестился под именем Мартина. Он крестит свой народ в обмен на помощь, — снова заговорил фон Драхенфельдс. — Им иначе не справится с какой-то войной.

— Им и впрямь тяжело пришлось с бутовитовичами: соседями. Но веры в Евангелие они от этого не получат, — теперь без прямого вопроса подал голос Ульрих.

— Расскажи об их герцоге.

— Думаю, для него крещение — уловка и не более. Он пошёл в поход в конце зимы, когда никто не воюет, и защёл очень далеко от своих земель. Хотел доказать, что он достоин править. Тогда был пленён. Он и больше бы сделает, чтобы удержать власть. Когда зимой его брат погиб на охоте не все признали его герцогом. Он крестит народ, чтоб подчинить, но в сердце Христа у него нет и не будет! Разве таких сынов мы должны приводить церкви?!

— Крещение — есть принятие слова божия, — вмешался отец Гильберт. — Он обязан поверить в Писание, приняв крест.

— У погибшего зимой прошлого герцога были сыновья? Кто претендует на власть, кроме Владимира? — новый вопрос попечителя как-то сразу прервал дискуссию.

— У этих нехристей ведь по многу жён, — добавил священник.

— Много жён, если богат. У Будивида их было две. Последний его сын Витень погиб вместе с отцом. Но Владимира у гедрусовичей не любят. Он младше Будивида, почти ровестник его старшего сына, хитрый, но храбрый. А другие сыновья Будивида кроме Витеня погибли раньше в битвах с бутовитовичами и много с какими врагами.

— Так почему Владимира признают герцогом не все? — удивился попечитель.

— Он сын отца Будивида и рабыни.

— Хорошо, — подытожил фон Драхенфельдс. — Тогда он от нас не отступит.

— Но гедрусовичи отступят от Христа, даже и не поверят в слово его, — настаивал на своём фон Коберн.

— Будут хорошими проводниками, — будто не заметил реплики рыцаря командир.

— Пойдём так далеко? — от испуга отец Гильберт выпучил глаза и судорожно вцепился в подлокотники.

— Да, святой отец, за Гартен,[9] — Конрад заговорил громче. — Мы понесём крест, и, если нужно, меч в те дикие леса и болота, где не было ещё добрых католиков. Кроме брата фон Коберна, — поправился он.

— А сколько замков пойдёт? — раздался голос из зала.

— Может, весь орден? — предположил ещё кто-то.

— Братьев Мартинбурга хватит, — умел этот попечитель сказать так, что возражать не хотелось. Он обвёл взглядом собравшихся. — У замка не мало сил вместе с новокрещёнными. Не зря же мы принесли Святое Писание латгалам.[10] Они помогут привести на путь истинный и других.

Ульрих всегда был рад набегу, он рвался в битву, как истинный рыцарь, но этот план ему не нравился. Мешало многое, главное, что-то безотчётное. Не хотелось снова ехать к гедрусовичам. Нет, не было страха, не было отвращения, не было ненависти или желания отомстить за месяцы плена. Но даже суставы крутило, так не хотелось снова там быть, а объяснить братьям, почему, он не смог бы, потому ухватился за самое очевидное. Фон Коберн гулко ударил ножнами по каменному полу, поднялся и с жаром заговорил:

— Нельзя крестить не верящих! Мы несём слово Господа далеко в дикие земли. Мы спасаем тысячи душ от адского пламени. В этом святой наш долг. А здесь никого мы не спасём! Мы уйдём, они отступят от Господа. Никто не спасётся!

— И виновны будут сами! — воскликнул отец Гильберт. — Христос сказал, горе Израилю, что слыша слово истинное не внял ему. Те варвары услышат это слово, а отступят — низвергнуться в гиену огненную.

— Нельзя не выполнить свой долг. Представьте: рыцарь убил чудовище, но не спас деву. Тогда он не выполнил долга. Мы много, очень много дней будет продираться сквозь чащи и болота, не отдыхая. Мы побьём бутовитовичей и других, мы победим чудовище. Но души гедрусовичей мы не спасём, ведь без веры они отступят от Христа! Мы не выполним наш долг всё равно. Стоит ли выходить на битву?!

Ульрих ходил среди сидевших в зале, протягивал руки к братьям, но отклика в их лицах не видел. Когда он остановился перевести дух, на него закричали со всех сторон.

— Наш долг — бить неверных!

— Хороший будет поход, зачем отступать?!

— Ты что, драки, брат, боишься?!

— Побьём этих нехристей!

Фон Драхенфельдс молчал. Он просто поднял руку, без звука, но голоса сразу утихли. Попечитель был главным в замке. Только он решал, что делать. Ульрих смотрел на начальника с надеждой, ни на чём, собственно, не основанной.

— Настала пора показать, что Мартинбург не просто один из шипов на кистене святой католической церкви, — не быстро и не медленно, но внятно и весомо заговорил командир. — Мы обопрёмся на замок герцога Владимира и принесём крест за Гартен. А если нужно, и мечи не побоимся затупить о буйные головы. В поход, братья!

Ликование, как говорят, потрясло башню до основания. Все кричали и бряцали оружием. Прыгал и кричал и рыжий служащий брат. Спросонья он не понимал, что происходит, но радовался вместе со всеми.

* * *

Весной небо особенное, высокое, бездонное. Вот такая насыщенная синева была над головами небольшого отряда Ульриха фон Коберна. По небу плыли облачка, такие, что каждый глядя на них представляет себе разное: собаку с заячьими ушами, рыбу с крыльями орла… На дворе стоял конец апреля, и солнце уже неплохо припекало. А люди ехали в полном вооружении, значит не только в латах, но и в подлатниках и котах поверх металла. Хорошо, что проводники вскоре увели всех с берега реки снова в леса. По узким звериным тропам ехали гуськом, зато здесь было прохладно, лицо обдувал лёгкий ветерок, а хвоя корабельных сосен шумела высоко над головой.

Братья Мартинбурга шли эти недели быстро и грабили много, потому что всех застали врасплох: столь рано германцы в Ливонии не воевали. Накануне попечитель послал фон Коберна к гедрусовичам, подготовить всё к приходу основных сил, в то время, как сам повёл людей на бутовитовичей. Отряд давно уже ехал по земле гедрусовичей и опасностей не ждал. С Ульрихом было несколько арбалетчиков и отряд латгалов. Кроме того на вьючных лошадях везли провизию — без запасов накормить людей в этом диком краю было не просто.

Рядом с Ульрихом ехал служащий брат Юстас, тот самый, что заснул на общем собрании в Мартинбурге. Он как раз весьма красочно и живо рассказывал рыцарю свою историю. Юстас оказался рижанином, начинал подмастерьем у портного. Он совершил большую ошибку, зачастив в гости к соседу-кожевеннику, вернее, к дочери этого кожевенника, причём все чаще стал наносить свои визиты после захода солнца. Как раз стояла одна такая прекрасная полночь. Блаженная тишина нарушалась только дракой котов на крыше, собачьим лаем где-то вдалеке и стонами девушки. Вдруг самым невежественным образом в комнату ворвался тот самый кожевенник: от его грубости задвижка отлетела. Шум поднялся такой, что сбежались все соседи, при этом отца совсем не волновало, в каком виде предстаёт перед ними дочь. Ничего не скажешь, романтический настрой сбили подчистую. Основательно помяв жениху бока, молодых на аркане поволокли в церковь. Юстас всегда был против брака по принуждению, в те минуты он осознал это как нельзя остро. По дороге незадачливый подмастерье сумел бежать. Он добрался до замка ордена, с чистой совестью поклялся, среди прочего, что не женат и навсегда потерял возможность таковым стать.[11]

Когда Ульриха еле живого гедрусовичи вытянули из реки, его тоже тянули к герцогу на аркане, хотя рыцарь практически не мог стоять не только на ногах, но даже на четвереньках; спас шлем, который не отцепился от крючков на кирасе: петля стягивала металл, а не саму шею. Впрочем, в те минуты Ульриха это не радовало. Крестоносцев литвины в плен не брали, только разве чтобы принести в жертву — сжечь прямо в доспехах. Моему герою оставалось лишь гадать, погибнет ли он от жара, или задохнётся в дыму, ведь все слои его одежды насквозь промокли. Когда его связали и перекинули через спину лошади, он понял, что костёр откладывается, но легче от этого не стало. Привезя его, как он потом узнал, в свой город, гедрусовичи сбросили Ульриха в глубокую яму с крутыми стенками, на дне которой после недавнего дождя хлюпала вода со всей болотной фауной. Его развязали, но он всю ночь пролежал, не в силах снять доспехи или хотя бы дотянуться до хлеба, который также кинули в жидкую грязь рядом: после боя и долгой дороги в неудобной позе без еды и питья вообще с трудом удавалось шевелиться.

На следующий день всё резко переменилось. Спустившись к рыцарю по лестницам, гедрусовичи снова на верёвках, но теперь аккуратно и даже бережно подняли его на поверхность и отнесли в хижину в лесу, где его вылечил и выходил странный почти седой человек в длинных одеждах из некрашенного холста. Потом его поселили в городе в отдельном доме, приносили еду, питьё, одежду — всё необходимое. Дом не запирали, но когда Ульрих выходил за крепостной вал, за ним молча и на некотором расстоянии, но всегда неотсупно следовал кто-нибудь из слуг герцога.

Странный человек в одеждах из холста оказался колдуном Войшвилом. Он действительно жил в лесной хижине, но часто приходил к Будивиду и пользовался в городе огромным уважением. Он лечил все раны, даже те, что в Европе считались смертельными, например, в живот. Осенью землю лишь слегка припорошило снегом и сразу ударили сильные морозы. Гедрусовичи сильно испугались за недавно посеянную рожь. Войшвил в сопровождении целой толпы отправился к одному из идолов. Ульрих за ними не пошёл, чтобы невольно не поучаствовать в бесовском действе. К вечеру мороз ослаб. Несколько дней после этого снег шёл крупными мягкими хлопьями — это спасло урожай. Рыцарь никак не мог понять этого колдуна. Войшвил служил идолам, но спас его, христианина. Все гедрусовичи были ему многим обязаны, но он жил в бедной хижине, разве что не голодал. Он не любил Владимира, но когда Будивид погиб, а Владимир объявил себя герцогом, многие возмутились, Войшвил — нет. Владимир пошёл в поход очень ранней весной — хотел доказать, что он вождь — и пропал, а Войшвил не радовался, только говорил «поглядим». Оказалось, Владимира взяли в плен как холопа, землю пахать, а он сказал, кто он. Его обменяли на Ульриха. Ульриха Войшвил спас, неплохо, вроде, всегда к нему относился, но отпустил с радостью. А вообще, Войшвила никто не мог понять. Он помогал гедрусовичам, но только когда хотел, ничего не делал по указке, приходил часто, иногда почти жил среди них, но мог и пропасть в лесу на недели. Странный человек.

Очнувшись от своих мыслей фон Коберн обнаружил, что Юстас и не думал умолкать. Теперь он описывал во всех подробностях девушек, чьи сердца он, по его заверениям, покорил. С особенной теплотой он вспоминал дочь кожевенника, перечисляя, каких прелестей лишился из-за взбалмошность и несдержанность её родителя. Вокруг неожиданно потемнело, несмотря на то, что ещё даже не наступил полдень. Ливень со шквалом ударил сразу в полную силу. Всадники как-то съёжились под потоками воды, закутавшись кто во что. Но Юстаса перемена погоды не смутила: он бойко продолжал свой рассказ, полагая, что скрашивает товарищам путь.

И снова Ульрих мысленно унёсся в город гедрусовичей. Её звали Мария. Странным казалось имя Богоматери у язычницы, дочери герцога нехристей. Она сразу стала для него особенной, он никогда так не смотрел на девушек. Пятый сын в семье, Ульрих не надеялся получить наследство, достаточное для женитьбы. Что не мешало ему, однако, зажимать одну из служанок в тёмных закоулках родного замка, но он за ней, конечно, перед этим не ухаживал. Поучаствовав в качестве оруженосца брата в нескольких набегах на соседние земли, молодой Ульрих был посвящён в рыцари, уехал в Ливонию и вступил в орден. Устав запрещал даже пристально смотреть в лицо женщине, но братья ордена были, прежде всего, воинами, что и показывали в захваченных языческих селениях. Впрочем, запрет и не нарушался: они действительно не смотрели в лицо, тем более пристально, а сразу переходили к делу. Уже познав стольких женщин, он тогда, в городе гедрусовичей, впервые пристально посмотрел в женские глаза. Чёрные бездонные зрачки обрамлялись тёмно-жёлтыми словно цветочными лепестками, их окружала чёрная полоса с неровным внутренним краем, от неё к центру шли чёрные прожилки, одни из них разделяли лепестки, другие создавали на них узор. Там были интерес, тепло, что-то, что не давало отвести взгляд. Она тоже его рассматривала, не стесняясь. Первый взгляд глаза в глаза, как и первый поцелуй особенный, будь ты хоть какого возраста.

Она принесла ему еду. Миску с кашей и хлебом поставила на стол, а кувшин с квасом передала из рук в руки. Приятно защекотало горло. Он сделал несколько глотков, опустил кувшин, тогда их глаза и встретились. Вдруг пузырьки предательски поднялись обратно к горлу. Отрыжку он никогда не считал чем-то зазорным или вообще необычным, но сейчас она оказалась как нельзя некстати: Мария улыбнулась и вышла. С этих пор она часто приносила ему еду, он нередко видел её на улице. Её невысокую, но очень правильно сложённую фигуру он узнавал издали. Несмотря на весьма юный возраст, в Марие не было худобы; хорошо заметные женские формы, однако, нельзя было назвать полными. Светлосерое, иногда совсем белое платье облегало её стан красивыми плавными линиями. Движения её были решительными, иногда стремительными, но совсем не порывистыми. Светлорусая коса спускавшаяся ниже пояса стягивала волосы на голове, взгляд сразу устремлялся на лицо... Нет, он не мог описать это лицо, хотя узнал бы его под любой маской.

После той первой встречи она всегда весело улыбалась, когда его встречала; её улыбка освещала всё вокруг и не давала ничего больше увидеть, она врезалась в память вместо всех черт лица. Голос Марии низковатый для женского, мягкий и глубокий завораживал его. Именно ради разговоров с этой девушкой он начал вслушиваться в местный язык и со временем заговорил на нём, хотя судя по реакции многих окружающих, акцент их почти веселил. К концу Ульрих и Мария вели долгие беседы, рассказывая друг другу о прожитых ранее годах. В этих разговорах не было никаких намёков на чувства Ульриха: он, оказывается, не знал как их делать. На родине он когда-то слышал, что влюблённые рыцари сочиняют для дам своего сердца куртуазные стихи. Он их сочинял, даже на местном языке, хотя сомневался, известно ли в этом лесном краю само понятие куртуазности. Ульрих даже пропел некоторые из своих сочинений под окном Будивида. Правда, заканчивал он их посвящением Марие Магдалине, а слушавший гедрусовичей убеждал креститься, но в самих стихах воспевалась просто Мария, на самом деле не имевшая отношения к сподвижнице Христа.

Ульрих знал: чудо то, что он вообще говорил с дочерью герцога. Обычно пленные становились рабами, фактически переставали быть людьми, а ведь даже на простых гедрусовичей Мария смотрела свысока и общалась с ними только по необходимости. По её словам всё менялось на праздниках, на капищах, но то особые случаи. Однако Ульрих был явлением, раньше не виданным — германец, свободно живущий среди них, протеже колдуна. Никто не знал, где его место в их обществе. Потому они с Марией беседовали. Однако, он не допускал мысли сойти со стези монаха-воина и нарушить обет; она должна была выйти замуж из политических расчётов. Ульрих хотел всегда лишь мечтать о Марии, лелеять её образ, но больше её никогда не встретить; оставить её в памяти юной девушкой, не видеть даже невестой, тем более женой и матерью. Потому он был против похода. Но в глубине души он мечтал встретить Марию снова, он сам не знал зачем, просто хотелось снова увидеть её лицо, её походку, услышать её голос….

Мысли о Марии оборвались внезапно. Латгалы впереди остановились. Они тревожно, но внимательно осматривались и, казалось, нюхали воздух. Их лошади переступали с ноги на ногу и храпели. Ульрих остановил весь отряд. Напряжение передалось и германцам. Умолк даже брат Юстас. Он вертел головой во все стороны, на лице юноши читался явный испуг — видимо, он ещё не бывал в серьёзном деле. «Арбалеты го-товь!» — скомандовал мой герой и проверил, хорошо ли его меч ходит в ножнах. Воины со спокойной уверенностью взялись за дело. Как рыцарь жалел, что не приказал этого раньше. Но нельзя держать арбалеты заряженными долго — они не выдержат.[12] А теперь, пока каждый дотянет коловоротом тетиву до крючка! С беспокойством командир осматривал отряд. Тот растянулся по тропе в колонну по два — очень опасно. «Потом перестроимся. — думал фон Коберн. — Сосны вокруг редкие, легко перестроимся. Сейчас — арбалеты».

Между стволами стеной стояла пелена дождя. Из-за неё вдруг раздался душераздирающий вопль — боевой клич литвинов. Латгалы издали такой же и ринулись в глубь леса.

— За ме-чи!! — крикнул Ульрих, выхватывая свой и сразу захлопнул забрало.

Литвины мгновенно выскочили на отряд, а многие германцы ещё возились с арбалетами (сработала привычка). Первого литвина, пока тот замахивался над головой, Ульрих поразил коротким колющим ударом в незащищённую грудь, тут же выдернув меч, одновременно принял удар другого на щит и сразу получил от третьего огромной суковатой дубиной по лбу. Забрало слегка покорёжилось, но выдержало. Глаза заволокло красноватой дымкой, однако боли не было. Рыцарю это было знакомо; главное — не замешкаться: пока будешь думать, почему не больно, получишь ещё пару ударов. Наугад рубанув перед собой и с удовлетворением почуствовав, что рассёк плоть, он крикнул «Вперёд!», хотя не многие могли его услышать через забрало, и пустил коня галопом. Крестоносец понял, что литвины растянулись, атакуя отряд по всей длине с двух сторон, значит, впереди могло быть лишь несколько человек. После манёвра латгалов фон Коберн оказался как раз впереди отряда и, видимо, этих самых нескольких человек и порешил. По крайней мере, его не остановили.

Пелена перед глазами рассеилась быстро. Он обнаружил, что рядом из своих скачет один брат Юстас. За спиной слышна была погоня. Тут юноша натянул поводья так резко, что его конь присел на задние ноги и сразмаху опустил меч на голову ближайшего преследователя. Типичная ошибка новичка — он думал, что успеет снова разогнаться вовремя, но не успел; и застрявший меч не успел освободить. Литвины также не успели придержать лошадей. Повернувшийся всем корпусом Ульрих видел, как клубок тел вместе в пронзённым копьями Юстасом полетел на землю, ехавшие за ними подняли скакунов на дыбы, чтобы не растоптать своих.

Эта заминка дала Ульриху фору, но легко вооружённые литвины должны были скоро нагнать рыцаря в тяжёлых доспехах. Больше он не оглядывался (опиравшийся на плечи шлем всё равно не мог повернуться), но слышал топот копыт ближе с каждой минутой. По небу прокатились громовые раскаты, будто некий исполин недовольно ворчал — ливень превратился в первую в этом году грозу. Когда гром затих, мой герой услышал стук копыт прямо за спиной — оставалось или получить удар в спину, или принять последний бой...

Яркий голубой свет озарил всё вокруг, а грохот разорвал голову изнутри.