О воине Христа (гет)

— Мы рады снова видеть Ульриха фон Коберна, — начал Конрад фон Драхенфельдс. — Я полагаю, нашему доброму брату есть что нам поведать, — он говорил, как всегда, размеренно, чётко и гулко, будто взвешивая каждое слово, и взвесив, вбивал его в слушателей.

Ульрих внимательно всмотрелся в лицо попечителя. Не издевался ли над ним Конрад? По голосу не скажешь. А по лицу? Продолговатое, с тонким носом и слегка заострённым подбородком, оно было, как всегда, каменным. Ничего не выражали серые слегка прищуренные глаза и узкий, ровный как щель забрала рот. С таким лицом фон Драхенфельдс[1] намечал план похода, смахивал след пролетавшей птички и рассказывал истории, от которых кроме него самого катились со смеху все, даже отец Гильберт, забывавший о своём сане. Нет, на этом лице Ульрих ничего не смог прочесть.

— Я счастлив быть снова в братстве, — ответил фон Коберн, проведя рукой по виску и щеке, чтобы ещё раз почуствовать под ладонью волосы и бороду, наконец вновь коротко остриженные по обычаю ордена, — Моя рука крепка, глаз зорок, как и раньше, в битве не подведу. А говорить красиво — не моё дело.

— Для дела Христова важны гедрусовичи. Ты многое знаешь про них.

Всё-таки фон Драхенфельдс собрал здесь всех, чтобы унизить его, фон Коберна. Негодованию рыцаря не было предела. В Конраде Ульрих видел друга. В Коберне знаменитую гору Драхенфельдс, на которой Зигфрид победил дракона, считали совсем не близкой,[2] но здесь, в Ливонии, оба рыцаря почувствовали друг в друге земляков. Они часто спорили, например, о достоинствах вина: Конрад ценил лишь красное из Арвайля, тогда как Ульрих предпочитал более распространённый на их родине белый с явной кислинкой Рислинг. Споря, они не слышали в речи друг друга чуждого акцента, как в языке других братьев. Сражаясь вместе, разделяя радости побед и досуг они сдружились ещё до того, как Конрад стал попечителем замка Мартинбург. Сейчас Ульрих был готов броситься на своего начальника. Рыцарь вскочил. Белый плащ не просто распахнулся, а отлетел весь на спину, красные меч и крест на нём[3] метнулись как языки пламени от резкого порыва ветра. Он заговорил громко, почти крича, и очень быстро:

— Да, я девять месяцев был в их плену! Но тогда меня потащила вода! Чужому литвины ничего не дали понять в своей жизни. Тогда на нас налетела туча литвинов! И гедрусовичи с ними! На своих быстрых конях они как вся литва![4] Мы с попечителем фон Драхенфельдсом прикрыли отступление, я у одного брода, он — у другого. На меня напали со всех сторон! Убили всех моих людей, коня подо мной, и река потащила меня! Почему напали с обоих берегов?! Что случилось на втором броду с тобой, брат Конрад??! Может ли такой плен быть позорен?!!

— Никто не обвиняет тебя, брат! — голос фон Драхенфельдса гулко отдался в каменных сводах зала. Такой окрик перекрывает даже гам толпы. Но тембр голоса не изменился, как и выражение лица.

— Да, да, — подтвердил отец Гильберт. — Как мы ликовали, узнав, что ты остался жив! Благословен день, когда мы узрели милость божию в благой вести: пленный холоп — герцог язычников, ведь на него мы тебя обменяли. Поверь, никто ни единым словом не оспаривал обмен. Все ждали тебя не как блудного сына, который всё же согрешил против отца и брата, мы ждали тебя как израильтяне Давида, пошедшего на бой с Голиафом — с надеждой не на силы человеческие, но лишь на милость божию. — От волнения его широкое как блин лицо раскраснелось. Священники ордена сбривали бороду начисто, все три подбородка были хорошо видны — они тряслись. До Ливонии отец Гильберт просвещал паству в какой-то деревушке под Нюрнбергом, он так и не научился подбирать удачные сравнения, но сейчас важна была его искренность. Ульрих обвёл взглядом братьев и снова сел.[5]

Мой герой успокоился и стал думать, что действительно важного он может сказать. Ему помог вопрос попечителя:

— Герцог гедрусовичей назвался Владимиром. Там что, есть схизматики?[6]

— Не видел там таких. Просто они дают имена предков или друзей рода, а с русинами они то воюют, то дружат. Там от руси[7] больше, чем от жмуди: одежда такая же, дом? похожи, язык тоже. Как-то при мне пришли пару купцов-русинов: и чужак, и местный говорят каждый по-своему, но друг друга всё-равно понимают и бойко торгуют...

— И ты этих варваров понимаешь? — вставил 5 копеек отец Гильберт.

— Пришлось: столько месяцев там прожил, — буркнул Ульрих. Гордому рыцарю тяжело было признать, что его заставили.

Нового вопроса не было, и в зале ненадолго повисло молчание, полная тишина. Отчётливо стал слышен храп: юноша в коричневой одежде служащего брата[8] спал блаженным сном, привалившись к стене. Это был рыжеволосый парень с миловидным, но хитроватым лицом. Во всём его облике чувствовались некий задор и озорство. Фон Драхенфельдс приложил палец ко рту и держал издевательскую паузу. Вдруг за стеной зашумело. Дождь собирался так долго, что его перестали ждать, и теперь он резко ударил по каменным стенам главной башни, зашумел в соломенных крышах хозяйственных построек. Неожиданный шум разрядил обстановку.

— Так они знакомы со словом Христа? — спросил священник. Все с радостью вернулись к разговору и юноша продолжил мирно спать.

— Слышали от схизматиков, но глухи к нему. Очень чтут своих идолов, часто приносят им жертвы. Среди них есть один колдун, так он прямо чудеса творит их именем, хотя силой Сатаны, конечно.

— Их герцог крестился под именем Мартина. Он крестит свой народ в обмен на помощь, — снова заговорил фон Драхенфельдс. — Им иначе не справится с какой-то войной.

— Им и впрямь тяжело пришлось с бутовитовичами: соседями. Но веры в Евангелие они от этого не получат, — теперь без прямого вопроса подал голос Ульрих.

— Расскажи об их герцоге.

— Думаю, для него крещение — уловка и не более. Он пошёл в поход в конце зимы, когда никто не воюет, и защёл очень далеко от своих земель. Хотел доказать, что он достоин править. Тогда был пленён. Он и больше бы сделает, чтобы удержать власть. Когда зимой его брат погиб на охоте не все признали его герцогом. Он крестит народ, чтоб подчинить, но в сердце Христа у него нет и не будет! Разве таких сынов мы должны приводить церкви?!

— Крещение — есть принятие слова божия, — вмешался отец Гильберт. — Он обязан поверить в Писание, приняв крест.

— У погибшего зимой прошлого герцога были сыновья? Кто претендует на власть, кроме Владимира? — новый вопрос попечителя как-то сразу прервал дискуссию.

— У этих нехристей ведь по многу жён, — добавил священник.

— Много жён, если богат. У Будивида их было две. Последний его сын Витень погиб вместе с отцом. Но Владимира у гедрусовичей не любят. Он младше Будивида, почти ровестник его старшего сына, хитрый, но храбрый. А другие сыновья Будивида кроме Витеня погибли раньше в битвах с бутовитовичами и много с какими врагами.

— Так почему Владимира признают герцогом не все? — удивился попечитель.

— Он сын отца Будивида и рабыни.

— Хорошо, — подытожил фон Драхенфельдс. — Тогда он от нас не отступит.

— Но гедрусовичи отступят от Христа, даже и не поверят в слово его, — настаивал на своём фон Коберн.

— Будут хорошими проводниками, — будто не заметил реплики рыцаря командир.

— Пойдём так далеко? — от испуга отец Гильберт выпучил глаза и судорожно вцепился в подлокотники.

— Да, святой отец, за Гартен,[9] — Конрад заговорил громче. — Мы понесём крест, и, если нужно, меч в те дикие леса и болота, где не было ещё добрых католиков. Кроме брата фон Коберна, — поправился он.

— А сколько замков пойдёт? — раздался голос из зала.

— Может, весь орден? — предположил ещё кто-то.

— Братьев Мартинбурга хватит, — умел этот попечитель сказать так, что возражать не хотелось. Он обвёл взглядом собравшихся. — У замка не мало сил вместе с новокрещёнными. Не зря же мы принесли Святое Писание латгалам.[10] Они помогут привести на путь истинный и других.

Ульрих всегда был рад набегу, он рвался в битву, как истинный рыцарь, но этот план ему не нравился. Мешало многое, главное, что-то безотчётное. Не хотелось снова ехать к гедрусовичам. Нет, не было страха, не было отвращения, не было ненависти или желания отомстить за месяцы плена. Но даже суставы крутило, так не хотелось снова там быть, а объяснить братьям, почему, он не смог бы, потому ухватился за самое очевидное. Фон Коберн гулко ударил ножнами по каменному полу, поднялся и с жаром заговорил:

— Нельзя крестить не верящих! Мы несём слово Господа далеко в дикие земли. Мы спасаем тысячи душ от адского пламени. В этом святой наш долг. А здесь никого мы не спасём! Мы уйдём, они отступят от Господа. Никто не спасётся!

— И виновны будут сами! — воскликнул отец Гильберт. — Христос сказал, горе Израилю, что слыша слово истинное не внял ему. Те варвары услышат это слово, а отступят — низвергнуться в гиену огненную.

— Нельзя не выполнить свой долг. Представьте: рыцарь убил чудовище, но не спас деву. Тогда он не выполнил долга. Мы много, очень много дней будет продираться сквозь чащи и болота, не отдыхая. Мы побьём бутовитовичей и других, мы победим чудовище. Но души гедрусовичей мы не спасём, ведь без веры они отступят от Христа! Мы не выполним наш долг всё равно. Стоит ли выходить на битву?!

Ульрих ходил среди сидевших в зале, протягивал руки к братьям, но отклика в их лицах не видел. Когда он остановился перевести дух, на него закричали со всех сторон.

— Наш долг — бить неверных!

— Хороший будет поход, зачем отступать?!

— Ты что, драки, брат, боишься?!

— Побьём этих нехристей!

Фон Драхенфельдс молчал. Он просто поднял руку, без звука, но голоса сразу утихли. Попечитель был главным в замке. Только он решал, что делать. Ульрих смотрел на начальника с надеждой, ни на чём, собственно, не основанной.

— Настала пора показать, что Мартинбург не просто один из шипов на кистене святой католической церкви, — не быстро и не медленно, но внятно и весомо заговорил командир. — Мы обопрёмся на замок герцога Владимира и принесём крест за Гартен. А если нужно, и мечи не побоимся затупить о буйные головы. В поход, братья!

Ликование, как говорят, потрясло башню до основания. Все кричали и бряцали оружием. Прыгал и кричал и рыжий служащий брат. Спросонья он не понимал, что происходит, но радовался вместе со всеми.

* * *

Весной небо особенное, высокое, бездонное. Вот такая насыщенная синева была над головами небольшого отряда Ульриха фон Коберна. По небу плыли облачка, такие, что каждый глядя на них представляет себе разное: собаку с заячьими ушами, рыбу с крыльями орла… На дворе стоял конец апреля, и солнце уже неплохо припекало. А люди ехали в полном вооружении, значит не только в латах, но и в подлатниках и котах поверх металла. Хорошо, что проводники вскоре увели всех с берега реки снова в леса. По узким звериным тропам ехали гуськом, зато здесь было прохладно, лицо обдувал лёгкий ветерок, а хвоя корабельных сосен шумела высоко над головой.

Братья Мартинбурга шли эти недели быстро и грабили много, потому что всех застали врасплох: столь рано германцы в Ливонии не воевали. Накануне попечитель послал фон Коберна к гедрусовичам, подготовить всё к приходу основных сил, в то время, как сам повёл людей на бутовитовичей. Отряд давно уже ехал по земле гедрусовичей и опасностей не ждал. С Ульрихом было несколько арбалетчиков и отряд латгалов. Кроме того на вьючных лошадях везли провизию — без запасов накормить людей в этом диком краю было не просто.

Рядом с Ульрихом ехал служащий брат Юстас, тот самый, что заснул на общем собрании в Мартинбурге. Он как раз весьма красочно и живо рассказывал рыцарю свою историю. Юстас оказался рижанином, начинал подмастерьем у портного. Он совершил большую ошибку, зачастив в гости к соседу-кожевеннику, вернее, к дочери этого кожевенника, причём все чаще стал наносить свои визиты после захода солнца. Как раз стояла одна такая прекрасная полночь. Блаженная тишина нарушалась только дракой котов на крыше, собачьим лаем где-то вдалеке и стонами девушки. Вдруг самым невежественным образом в комнату ворвался тот самый кожевенник: от его грубости задвижка отлетела. Шум поднялся такой, что сбежались все соседи, при этом отца совсем не волновало, в каком виде предстаёт перед ними дочь. Ничего не скажешь, романтический настрой сбили подчистую. Основательно помяв жениху бока, молодых на аркане поволокли в церковь. Юстас всегда был против брака по принуждению, в те минуты он осознал это как нельзя остро. По дороге незадачливый подмастерье сумел бежать. Он добрался до замка ордена, с чистой совестью поклялся, среди прочего, что не женат и навсегда потерял возможность таковым стать.[11]

Когда Ульриха еле живого гедрусовичи вытянули из реки, его тоже тянули к герцогу на аркане, хотя рыцарь практически не мог стоять не только на ногах, но даже на четвереньках; спас шлем, который не отцепился от крючков на кирасе: петля стягивала металл, а не саму шею. Впрочем, в те минуты Ульриха это не радовало. Крестоносцев литвины в плен не брали, только разве чтобы принести в жертву — сжечь прямо в доспехах. Моему герою оставалось лишь гадать, погибнет ли он от жара, или задохнётся в дыму, ведь все слои его одежды насквозь промокли. Когда его связали и перекинули через спину лошади, он понял, что костёр откладывается, но легче от этого не стало. Привезя его, как он потом узнал, в свой город, гедрусовичи сбросили Ульриха в глубокую яму с крутыми стенками, на дне которой после недавнего дождя хлюпала вода со всей болотной фауной. Его развязали, но он всю ночь пролежал, не в силах снять доспехи или хотя бы дотянуться до хлеба, который также кинули в жидкую грязь рядом: после боя и долгой дороги в неудобной позе без еды и питья вообще с трудом удавалось шевелиться.

На следующий день всё резко переменилось. Спустившись к рыцарю по лестницам, гедрусовичи снова на верёвках, но теперь аккуратно и даже бережно подняли его на поверхность и отнесли в хижину в лесу, где его вылечил и выходил странный почти седой человек в длинных одеждах из некрашенного холста. Потом его поселили в городе в отдельном доме, приносили еду, питьё, одежду — всё необходимое. Дом не запирали, но когда Ульрих выходил за крепостной вал, за ним молча и на некотором расстоянии, но всегда неотсупно следовал кто-нибудь из слуг герцога.

Странный человек в одеждах из холста оказался колдуном Войшвилом. Он действительно жил в лесной хижине, но часто приходил к Будивиду и пользовался в городе огромным уважением. Он лечил все раны, даже те, что в Европе считались смертельными, например, в живот. Осенью землю лишь слегка припорошило снегом и сразу ударили сильные морозы. Гедрусовичи сильно испугались за недавно посеянную рожь. Войшвил в сопровождении целой толпы отправился к одному из идолов. Ульрих за ними не пошёл, чтобы невольно не поучаствовать в бесовском действе. К вечеру мороз ослаб. Несколько дней после этого снег шёл крупными мягкими хлопьями — это спасло урожай. Рыцарь никак не мог понять этого колдуна. Войшвил служил идолам, но спас его, христианина. Все гедрусовичи были ему многим обязаны, но он жил в бедной хижине, разве что не голодал. Он не любил Владимира, но когда Будивид погиб, а Владимир объявил себя герцогом, многие возмутились, Войшвил — нет. Владимир пошёл в поход очень ранней весной — хотел доказать, что он вождь — и пропал, а Войшвил не радовался, только говорил «поглядим». Оказалось, Владимира взяли в плен как холопа, землю пахать, а он сказал, кто он. Его обменяли на Ульриха. Ульриха Войшвил спас, неплохо, вроде, всегда к нему относился, но отпустил с радостью. А вообще, Войшвила никто не мог понять. Он помогал гедрусовичам, но только когда хотел, ничего не делал по указке, приходил часто, иногда почти жил среди них, но мог и пропасть в лесу на недели. Странный человек.

Очнувшись от своих мыслей фон Коберн обнаружил, что Юстас и не думал умолкать. Теперь он описывал во всех подробностях девушек, чьи сердца он, по его заверениям, покорил. С особенной теплотой он вспоминал дочь кожевенника, перечисляя, каких прелестей лишился из-за взбалмошность и несдержанность её родителя. Вокруг неожиданно потемнело, несмотря на то, что ещё даже не наступил полдень. Ливень со шквалом ударил сразу в полную силу. Всадники как-то съёжились под потоками воды, закутавшись кто во что. Но Юстаса перемена погоды не смутила: он бойко продолжал свой рассказ, полагая, что скрашивает товарищам путь.

И снова Ульрих мысленно унёсся в город гедрусовичей. Её звали Мария. Странным казалось имя Богоматери у язычницы, дочери герцога нехристей. Она сразу стала для него особенной, он никогда так не смотрел на девушек. Пятый сын в семье, Ульрих не надеялся получить наследство, достаточное для женитьбы. Что не мешало ему, однако, зажимать одну из служанок в тёмных закоулках родного замка, но он за ней, конечно, перед этим не ухаживал. Поучаствовав в качестве оруженосца брата в нескольких набегах на соседние земли, молодой Ульрих был посвящён в рыцари, уехал в Ливонию и вступил в орден. Устав запрещал даже пристально смотреть в лицо женщине, но братья ордена были, прежде всего, воинами, что и показывали в захваченных языческих селениях. Впрочем, запрет и не нарушался: они действительно не смотрели в лицо, тем более пристально, а сразу переходили к делу. Уже познав стольких женщин, он тогда, в городе гедрусовичей, впервые пристально посмотрел в женские глаза. Чёрные бездонные зрачки обрамлялись тёмно-жёлтыми словно цветочными лепестками, их окружала чёрная полоса с неровным внутренним краем, от неё к центру шли чёрные прожилки, одни из них разделяли лепестки, другие создавали на них узор. Там были интерес, тепло, что-то, что не давало отвести взгляд. Она тоже его рассматривала, не стесняясь. Первый взгляд глаза в глаза, как и первый поцелуй особенный, будь ты хоть какого возраста.

Она принесла ему еду. Миску с кашей и хлебом поставила на стол, а кувшин с квасом передала из рук в руки. Приятно защекотало горло. Он сделал несколько глотков, опустил кувшин, тогда их глаза и встретились. Вдруг пузырьки предательски поднялись обратно к горлу. Отрыжку он никогда не считал чем-то зазорным или вообще необычным, но сейчас она оказалась как нельзя некстати: Мария улыбнулась и вышла. С этих пор она часто приносила ему еду, он нередко видел её на улице. Её невысокую, но очень правильно сложённую фигуру он узнавал издали. Несмотря на весьма юный возраст, в Марие не было худобы; хорошо заметные женские формы, однако, нельзя было назвать полными. Светлосерое, иногда совсем белое платье облегало её стан красивыми плавными линиями. Движения её были решительными, иногда стремительными, но совсем не порывистыми. Светлорусая коса спускавшаяся ниже пояса стягивала волосы на голове, взгляд сразу устремлялся на лицо... Нет, он не мог описать это лицо, хотя узнал бы его под любой маской.

После той первой встречи она всегда весело улыбалась, когда его встречала; её улыбка освещала всё вокруг и не давала ничего больше увидеть, она врезалась в память вместо всех черт лица. Голос Марии низковатый для женского, мягкий и глубокий завораживал его. Именно ради разговоров с этой девушкой он начал вслушиваться в местный язык и со временем заговорил на нём, хотя судя по реакции многих окружающих, акцент их почти веселил. К концу Ульрих и Мария вели долгие беседы, рассказывая друг другу о прожитых ранее годах. В этих разговорах не было никаких намёков на чувства Ульриха: он, оказывается, не знал как их делать. На родине он когда-то слышал, что влюблённые рыцари сочиняют для дам своего сердца куртуазные стихи. Он их сочинял, даже на местном языке, хотя сомневался, известно ли в этом лесном краю само понятие куртуазности. Ульрих даже пропел некоторые из своих сочинений под окном Будивида. Правда, заканчивал он их посвящением Марие Магдалине, а слушавший гедрусовичей убеждал креститься, но в самих стихах воспевалась просто Мария, на самом деле не имевшая отношения к сподвижнице Христа.

Ульрих знал: чудо то, что он вообще говорил с дочерью герцога. Обычно пленные становились рабами, фактически переставали быть людьми, а ведь даже на простых гедрусовичей Мария смотрела свысока и общалась с ними только по необходимости. По её словам всё менялось на праздниках, на капищах, но то особые случаи. Однако Ульрих был явлением, раньше не виданным — германец, свободно живущий среди них, протеже колдуна. Никто не знал, где его место в их обществе. Потому они с Марией беседовали. Однако, он не допускал мысли сойти со стези монаха-воина и нарушить обет; она должна была выйти замуж из политических расчётов. Ульрих хотел всегда лишь мечтать о Марии, лелеять её образ, но больше её никогда не встретить; оставить её в памяти юной девушкой, не видеть даже невестой, тем более женой и матерью. Потому он был против похода. Но в глубине души он мечтал встретить Марию снова, он сам не знал зачем, просто хотелось снова увидеть её лицо, её походку, услышать её голос….

Мысли о Марии оборвались внезапно. Латгалы впереди остановились. Они тревожно, но внимательно осматривались и, казалось, нюхали воздух. Их лошади переступали с ноги на ногу и храпели. Ульрих остановил весь отряд. Напряжение передалось и германцам. Умолк даже брат Юстас. Он вертел головой во все стороны, на лице юноши читался явный испуг — видимо, он ещё не бывал в серьёзном деле. «Арбалеты го-товь!» — скомандовал мой герой и проверил, хорошо ли его меч ходит в ножнах. Воины со спокойной уверенностью взялись за дело. Как рыцарь жалел, что не приказал этого раньше. Но нельзя держать арбалеты заряженными долго — они не выдержат.[12] А теперь, пока каждый дотянет коловоротом тетиву до крючка! С беспокойством командир осматривал отряд. Тот растянулся по тропе в колонну по два — очень опасно. «Потом перестроимся. — думал фон Коберн. — Сосны вокруг редкие, легко перестроимся. Сейчас — арбалеты».

Между стволами стеной стояла пелена дождя. Из-за неё вдруг раздался душераздирающий вопль — боевой клич литвинов. Латгалы издали такой же и ринулись в глубь леса.

— За ме-чи!! — крикнул Ульрих, выхватывая свой и сразу захлопнул забрало.

Литвины мгновенно выскочили на отряд, а многие германцы ещё возились с арбалетами (сработала привычка). Первого литвина, пока тот замахивался над головой, Ульрих поразил коротким колющим ударом в незащищённую грудь, тут же выдернув меч, одновременно принял удар другого на щит и сразу получил от третьего огромной суковатой дубиной по лбу. Забрало слегка покорёжилось, но выдержало. Глаза заволокло красноватой дымкой, однако боли не было. Рыцарю это было знакомо; главное — не замешкаться: пока будешь думать, почему не больно, получишь ещё пару ударов. Наугад рубанув перед собой и с удовлетворением почуствовав, что рассёк плоть, он крикнул «Вперёд!», хотя не многие могли его услышать через забрало, и пустил коня галопом. Крестоносец понял, что литвины растянулись, атакуя отряд по всей длине с двух сторон, значит, впереди могло быть лишь несколько человек. После манёвра латгалов фон Коберн оказался как раз впереди отряда и, видимо, этих самых нескольких человек и порешил. По крайней мере, его не остановили.

Пелена перед глазами рассеилась быстро. Он обнаружил, что рядом из своих скачет один брат Юстас. За спиной слышна была погоня. Тут юноша натянул поводья так резко, что его конь присел на задние ноги и сразмаху опустил меч на голову ближайшего преследователя. Типичная ошибка новичка — он думал, что успеет снова разогнаться вовремя, но не успел; и застрявший меч не успел освободить. Литвины также не успели придержать лошадей. Повернувшийся всем корпусом Ульрих видел, как клубок тел вместе в пронзённым копьями Юстасом полетел на землю, ехавшие за ними подняли скакунов на дыбы, чтобы не растоптать своих.

Эта заминка дала Ульриху фору, но легко вооружённые литвины должны были скоро нагнать рыцаря в тяжёлых доспехах. Больше он не оглядывался (опиравшийся на плечи шлем всё равно не мог повернуться), но слышал топот копыт ближе с каждой минутой. По небу прокатились громовые раскаты, будто некий исполин недовольно ворчал — ливень превратился в первую в этом году грозу. Когда гром затих, мой герой услышал стук копыт прямо за спиной — оставалось или получить удар в спину, или принять последний бой...

Яркий голубой свет озарил всё вокруг, а грохот разорвал голову изнутри.

Когда Ульрих снова смог видеть и слышать, он понял: во-первых, что жив; во-вторых, что до сих пор в седле; в-третьих, что конь его несётся, казалось бы, с невозможной для благородного скакуна скоростью; в-четвёртых, что топота копыт погони не слышно. Каждая следующая новость радовала его больше предыдущей. Он понимал, что преследователи лишь замешкались, испугавшись молнии, но не оставили погоню, потому не собирался останавливаться и постоянно менял направление — лесные тропинки расползались в разные стороны, как раки из котла.

Дождь быстро кончился, судя по просветам между ветвями, снова засияло солнце. Мой герой даже не пытался определить, где он; главное было уйти подальше от литвинов. Впереди заблестела лесная речушка, туда и направился Ульрих. С разбегу конь прыгнул с крутого, но невысокого берега и остановился по брюхо в воде. Только теперь на его морде хозяин заметил кровавую пену. Благородное животное, дышавшее хрипло и порывисто, жадно стало пить. Рыцаря узнавали тогда не по галантности и не по изысканности манер, а по силе удара; рыцарского коня узнавали не по грациозности и не по скорости, а по весу, который он мог нести на спине, столь стремительная и длительная скачка, тем более с грузом, была не для него. Ульрих вовремя почувствовал, что ноги бедняги подкашиваются, и успел соскочить прежде, чем скакун рухнул на бок, чтобы уже не подняться.

Снять полный рыцарский доспех того времени в одиночку — задача непростая, но выполнимая. Мой герой, воевавший не первый год, справился с этим довольно быстро. Только подлатник и подшлемник холодной ночью могли бы пригодиться. Главное — высушить одежду. Из оружия у него остались только меч и кинжал. Рыцарь долго шёл против течения. В такое время года вода ещё совсем не успела прогреться и только что не покрывалась льдом, но погоню иначе не сбить со следа.

Наконец, он выбрался из реки и, стараясь ступать только по камням, ушёл в сторону. Бредя по очередной звериной тропе, Ульрих думал о перспективах. Он понятия не имел, где находится, как добраться до гедрусовичей или до своих. Внешним видом он сильно отличался от местных, потому первый встречный литвин мог его убить. Из провизии с собой оказался лишь небольшой мешочек с сухими лепёшками. Сдаться, сесть на землю и ждать смерти было не в характере фон Коберна, потому он шагал ровно, не очень быстро, экономя силы, хотя не знал, куда идёт и куда ему стоило идти.

Тропинки то разветвлялись, то сходились и постоянно петляли. Стволы деревьев вблизи казались не слишком частыми, но чуть дальше уже сливались в стену. Холмы попадались пологие, с их вершины ничего не было видно, кроме той же стены. Ульрих знал, что лес очень изменчив, можно пройти несколько раз почти по одному месту и не понять этого, отклонившись лишь чуть-чуть в сторону. Он вполне мог ходить кругами и с тоской вспоминал родные края.

Коберн стоит на берегу Мозеля не очень далеко от его слияния с Рейном среди гор, покрытых лесом, но порой с довольно крутыми склонами. Всегда можно найти место, откуда открывается вид далеко вниз и вперёд. Мозель — широкая река, с середины которой нельзя докричаться до берега, но даже из Нижнего замка Коберна она кажется тонкой блестящей лентой. Эта лента и соседние вершины часто вставали перед глазами крестоносца. Иногда солнце ярко их освещало, создавая причудливый узор тёмных и светлых пятен; иногда небо заволакивали тучи, облака ползли так низко, что порой нижние их отростки задевали какую-нибудь вершину, и казалось, что гора дымится...

Уже смеркалось, когда поднявшись на очередной холм Ульрих неожиданно вышел на опушку. Он увидел пойму широкой и полноводной реки, а на берегу — деревню, вернее то, что от неё осталось. Здесь хорошо поработал огонь, оставив от домов лишь обугленные брёвна, одиноко стоявшие куски стен и печи. Дойдя до пепелища он увидел, что пожар был давно, может, даже ещё в прошлом году — через слой угля пробилась новая трава.

Нетронутой он нашёл одну из бань. С бань обычно начинались пожары, потому их строили подальше от домов, по иронии судьбы сейчас она-то и не сгорела. Рыцарь с берегов Мозеля не видел бани до Ливонии, в плену один раз там бывал, чуть не потерял сознание и больше не заглядывал. Однако он помнил, что в этом приземистом домике есть не только крыша над головой, но и печь, а значит, тепло на ночь. После ливня сухих дров было не найти, но сосна настолько смолиста, что горит даже мокрая. Чтобы получить толстые поленья, горящие долго и жарко, пришлось поработать мечом вместо топора. Это оскорбляло оружие, с которым у рыцарей особая связь, но делать было нечего.

Совсем стемнело, когда Ульрих развёл огонь, развесил мокрую одежду на печи и уселся за свой нехитрый ужин. Наконец он решил, что больше подбрасывать дров не надо и, помолившись, улёгся на скамью. Под голову он подложил найденную здесь же в бане охапку сухих берёзовых веток, зачем-то связанных с одной стороны, под правую руку, как делал уже много лет — обнажённый меч. Одеялом послужил плащ — он немного подсох ещё днём, а печка уже успела завершить дело.

Может, вы думаете, что в голове у него роились сотни мыслей? О своём положении, о погибших товарищах, например, о брате Юстасе, к которому успел привыкнуть, наконец, какое племя напало на них и почему гедрусовичи такое допустили на своей земле. Но над своим положением Ульрих сломал голову ещё в лесу, о погибших только что помолился, а попытки понять нехристей считал делом безнадёжным. Сработала привычка воина: спать (а также есть и пить) при любой возможности, ведь не известно, когда это ещё раз удастся. За печкой что-то застучало и завыло, ему даже показалось, что он услышал чей-то голос: «Подбавь жару!». Поняв, что это ветер задувает через какую-то щель, рыцарь уснул крепко и практически сразу.

Ульрих почувствовал что-то неладное сквозь сон — не умей он этого, давно уже был бы мёртв. С криком: «Кто идёт?!!» рыцарь вскочил и наугад рубанул темноту перед собой мечом. В комнате без окон ночью не было видно ничего, даже своей руки, но здесь явно кто-то ещё был, и он недовольно ворчал низким хрипловатым голосом.

— Вошёл без спросу, воды не наносил, жару не поддаешь! — некто в углу пошёл на фон Коберна.

Ульрих это скорее почувствовал, чем услышал. Он вновь ткнул мечом в темноту, незнакомец снова отпрянул. Рыцарь пошёл на врага и с трудом успел вовремя повернуться — с плеча у него сзади содрали лоскут кожи. Не могло так долго продолжаться — мой герой привык видеть противника. Намотанным на левой руке плащом он получше закрыл кисть, резко прыгнул к печке и откинул дверцу.

При свете догоравшего там пламени рыцарь увидел как-то нескладно сложенного мужичка с длинными волосами и бородой, казалось, ни разу в жизни не расчёсанными, голого, мокрого и облепленного листьями. Тут он почуствовал нечто забытое с детства — безотчётный и почти панический страх, какой был от картины Страшного суда в соборе: пальцы незнакомца заканчивались огромными как крючья мясника когтями. Тварью господней это быть не могло.

Ульрих воззвал к Господу и стал громко читать Ave Maria. Существо протянуло к нему страшные пальцы. Слова молитвы перешли в крик. Демон двинулся на человека. Рыцарь выставил вперёд клинок, как всегда делал, как привык. От стали нечисть отпрянула.[13] Размахивая мечом Ульрих стал пятиться к двери. Демон кидался на него, по-звериному рыча, но всякий раз отскакивал от острого клинка. Но вот спиной рыцарь почувствовал дверную ручку. Вложив все силы в рывок, он выскочил через предбанник во двор.

На улице было почти по-зимнему холодно. Кремень и огниво остались в бане, а найти новые при свете лишь луны не получилось бы. Он пытался залечь в укромное место и поспать, но было слишком холодно. Когда нет ни огня, ни одежды, согревает движение. Остаток ночи Ульрих пробирался через лес. Он сам не знал — куда, но отлично понимал: остановка станет гибельной.

Ульрих фон Коберн, воин Христов в Ливонии, уже несколько часов брёл по лесу, закутавшись только в знаменитый белый плащ ордена, выставив наружу лишь кисть руки с мечом (ножны он не успел захватить). Несмотря на то, что лесная тень пропускала мало лунного света, его глаза быстро привыкли к темноте, что не раз помогало уберечь босые ноги. Земля под соснами была покрыта мягким, слегка пружинившим мхом, идти по нему оказалось приятно, даже несмотря на прошлогодние шишки. Проблемой был лишь бурелом с острыми обломками сучьев. Главной бедой оказался холод. Особенно страдали неприкрытые плащом ноги, которые он уже почти не чувствовал.

Наконец, свет стал серым: начиналась заря. Вдруг по лесу разнёсся знакомый, совсем домашний звук. Он резко выделялся из лесных и радовал слух. Пел церковный колокол. Откуда-то появились новые силы, даже по ногам побежало тепло. Двигаясь на звук, Ульрих вскоре вышел на опушку. Перед собой он увидел типичное для литвинов городище, окружённое рвом и земляным валом с частоколом. Вокруг рва по всем правилам фортификационного искусства была оставлена широкая безлесая полоса, где, по-видимому, регулярно вырубались не только молодые деревья, но и кустарники. Однако над частоколом возвышались две костёльные башни, увенчанные крестами!

Правда, таких крестов он ещё не видел — по всем четырём лучам проходил круг, но это, конечно, было мелочью. Рыцарь будто полетел вперёд. Он подбежал к воротам и стал стучать по ним рукоятью меча, потом опомнился, воткнул меч в землю и продолжал стучать кулаком. Ворота открылись, перед ним оказалось несколько человек не совсем обычного вида: фигурами они все кроме одного походили больше на воинов, чем на толстых круглолицых монахов, и были вооружены копьями и рогатинами, но все носили рясы. Они смотрели на Ульриха с не меньшим, чем он на них недоумением.

— Quare venisti cum gladium? — после неловкой паузы спросил тот, что был без оружия, на вид самый старый и единственный с явным пивным пузом. — Qui acceperint gladium, gladio peribunt.[14]

Ульрих понял, что спросили его на латыни. Но священного языка он не знал, как и большинство братьев, а на мессах лишь проникался святостью момента.

— Ich gr??e an Sie, die guten Christen![15] — начал рыцарь на своём родном языке: он был уверен, что католики в этих лесах не могут не быть германцами.

— А чтоб тебе провалиться, — дёрнув рогатиной, выругался самый юный из монахов к удивлению Ульриха... на литвинском. — Службу перебил и несёт тут всякую тарабарщину. Немец, что ли?

— Так сразу ж видно, — подтвердил безоружный монах, видимо, главный; его лицо выражало скорее озабоченность, чем угрозу. — Потому и спросил его на латыни. А он и святым языком немой.

— Мир вашей обители, — снова заговорил, немного оправившись от удивления, немец теперь уже по литвински. — Я — Ульрих фон Коберн, брат ордена воинов Христа из замка Мартинбург.

— А разве Христу нужны воины? — главный монах возвысил голос, как на кафедре. — В Генсиманском саду Спаситель сказал: вложи меч в ножны, так как тот, кто взял меч, от него же и смерть примет. Иди своей дорогой, да сними этот плащ, на котором орудие убийства позорит символ Господа.

Ох, и взвыл же фон Коберн, услышав, что о знаке его ордена сказал этот толстяк, но взвыл в душе. Он был не дурак и внешне не возмутился.

— Я вложил бы меч в ножны, если бы они у меня были. Я целую ночь шёл по лесу и весь продрог! Я чудом спасся от нехристей и нечистой силы! Снять плащ? — он распахнул его. — Тогда что мне останется?! Неужели вы, монахи, оставите замерзать своего брата во Христе.

— И скажет Христос праведникам: войдите в Царствие моё, так как вы накормили меня, когда я голодал, напоили меня, когда я жаждал, и одели, когда был я нагой; ведь то, что вы сделали одному из братьев моих меньших, то сделали мне.[16] Как страждущий, умерив гордыню, ты можешь войти. Брат Лукас, возьми его клинок насилия; брат Оскар, отведи гостя в трапезную; брат Фергас, принеси ему одежду послушника.

Еда и питьё были уже готовы: оставалось немного до утренней трапезы. Рыцарю дали мясо, хлеб и сушёные грибы, всё это дополнялось тёмным пивом, настолько густым, что казалось, придётся ковырять его ложкой. Воин Христа уже сутки не ел вдоволь. Понежиться в тепле тоже было очень кстати. Прогретое нутро потребовало пищи ещё настоятельнее. Однако, благочестивый человек не мог приняться за еду, не помолившись, потому брат Оскар встал возле стола лицом к распятию, перекрестился и начал:

Возрадуйся, Мария, принявшая благодать!

Бог с тобой!

Благословенна ты среди женщин...

— Как ты смеешь!!!!... — закричал брат Ульрих. Он узнал Ave Maria. Священник в родном Коберне когда-то поведал ему, что сказано именно в этой молитве. Звучала, без сомнения, именно Ave Maria, но по-литвински. — Как ты смеешь читать святую молитву на своём поганом языке??!!!!

— Как бы мы с тобой иначе её поняли? — в голосе Оскара звучала крайняя степень удивления, но не было и тени злобы.

— Так Богоматель её не поймёт!!!!!!! — рыцарь хотел броситься на еретика, но вспомнил о других монахах: за ворота не хотелось.

Глаза Оскара ещё больше расширились:

— Лучше ешь, — только сказал он и вышел.

Ульрих последовал этому совету. Уже через несколько минут он съел всё до крошки и выпил последние капли пива, которое оказалось вполне жидким, а на вкус — очень мягким. Принесший одежду брат Фергас отвёл гостя в келью, где тот растянулся на набитом мягким сеном матрасе и сразу уснул, перед этим твёрдо решив зайти к настоятелю и рассказать о брате Оскаре, пока душу этого раба божия ещё можно спасти от гибели.

Проснувшись, когда солнце стояло уже высоко, он первым делом решил исполнить своё благое намерение. На просторном дворе монахи и несколько послушников были заняты разными хозяйственными делами. Не все — по валу расхаживали фигуры в рясах, но с луками — явно часовые. Кто-то расставил их как в образцовом замке — равномерно по всей стене. Кроме того, во дворе он увидел несколько перье, онагров и скорпионов.[17] Рыцарь вспомнил, как встретили его самого и обрадовался: обитель без труда могла дать решительный отпор язычникам. Тут он спохватился, что ещё не поблагодарил Господа за своё спасение. Вернее, поблагодарил, но не во время службы, когда Бог лучше всего слышит своих сынов.

— Скажи, — обратился крестоносец к одному из братьев, — скоро ли будет месса?

— Да как солнце к частоколу опустится, так и начнём.

Солнце ещё не перевалило за полдень. «Сколько раз в день они молятся? — недоумевал Ульрих. — Два, что ли? После этого они зовут себя монахами?». Тут открылись ворота и во двор въехала группа всадников с луками и рогатинами. С собой они везли тушу двухлетнего лося. Охотиться запрещалось даже рыцарям Христа, не говоря уже о не воевавших монахах.

Вообще всё вокруг было странно: говор только литвинский, но имена совсем не местные. Монахи получают новые имена от настоятеля, когда принимают постриг. Перье, онагры и скорпионы также никто из литвинов сделать не мог. Вспомнился и говор главного монаха у ворот, видимо, настоятеля — с каким-то акцентом. «Правильно, — решил рыцарь, — настоятель приехал из Европы и набрал братию здесь. Как он смог заехать так далеко на восток? Из какой он страны? Понятно главное — свирепые литвины, не принявшие Евангелие в сердце, заставляют его так нарушать все предписания устава. Тогда тем более надо идти к нему. Пусть он поможет Ульриху добраться до братьев Мартинбурга, и пара рыцарей со своими людьми[18] быстро призовут супостатов к порядку и восстановят авторитет аббата».

Ульрих, конечно, думал, что дом аббата должен сильно выделяться. Нет, это оказалась обычная хижина, каких много было разбросано по двору, её не получилось бы найти без подсказки. Подсказка. Доброжелательность и готовность помочь этих еретиков просто бесили — не было повода даже выругаться, хотя они, безусловно, заслужили гораздо большего.

Рыцарь был так взбешён увиденным и услышанным, что ворвался к настоятелю без стука и застыл на пороге. Аббат играл в шахматы. Это был тот, кто говорил с рыцарем на рассвете у ворот — стареюший дородный человек со слегка одутловатым лицом и почти седыми довольно короткими волосами, которые обрамляли скорее свойственную возрасту плешь, чем специально выбритую тонузу.

Но не он заставил застыть на месте, а партнёр по игре — подтянутый человек примерно того же возраста, чьи длинные спутанные волосы и борода, когда-то чёрные, но теперь по большей части пепельно-серые закрывали значительную часть лица, так что виднелись лишь большой рот, выдающийся вперёд нос и очень проницательные серые глаза. Ульрих отлично знал это лицо, которое несмотря на всю растительность могло очень живо выражать самые разные эмоции. В доме аббата католического монастыря сидел языческий колдун Войшвил. Теперь всё стало понятно: пробравшись сюда, видимо, обманом, этот чародей развращал монахов, подстрекал их к нарушению всех запретов, ведя обитель к духовной гибели.

— С пробуждением, Ульрих фон Коберн, — обратился к нему аббат.

— Достопочтимый аббат, Вы явно не знаете, что за человек сидит перед Вами на самом деле! — бросился сразу в атаку рыцарь.

Ответом ему стал дружный безудержный хохот.

— Вилка тебе, кудесник, — утерев слёзы, аббат с торжеством переставил своего коня. — А скажите Вы мне, «воин Христа», что устроили тут ваши братья, что вся округа стонет. По хорошему, гнать Вас надо было бы, как грешника от врат рая.

— Мы несём веру в Господа истинного! — с возмущением ответил Ульрих.

— Из апостолов одного Павла рисуют с мечом. Мечом он гнал христиан, а крестил потом, как и другие одиннадцать, словом. Не дело убивать во имя Господа, ведь он есть любовь. А здесь тоже свои порядки наводите? Зачем было так на брата Оскара орать? Сказано ведь в Писании: «Nolite judicare, ut non judicemini»,[19] что значит: «не надо осуждать, тогда не будут осуждать и тебя».

— Он Ave Maria на своём поганском языке читал, — уже не так уверенно ответил крестоносец. — Так и до мессы на литвинском не далеко.

— А на каком её ещё служить? — пожал плечами аббат. — Латынь здесь никто не поймёт. Я взялся нести слово Христа, а не слово римлян. Так, эта ладья своё отплавала, — с довольным видом аббат снял фигуру противника.

— Дева Мария, куда я попал? — вырвалось у Ульриха.

— Да, бедная Мария, — на сей раз заговорил колдун. — В сиротстве жить — только слёзы лить. Теперь пора вводить в дело даму, — он двинул королеву почти на противоположный край доски.

— Хороший человек был её отец Будивид. Domine, memento illum in regnum tuum,[20] — добавил аббат, хотя князь гедрусовичей не был крещён.

— Такая свадьба ей, что кобыле факел под хвост, — продолжал Войшвил. — Вот скажите мне, рыцарь фон Коберн, как мне достать здесь его лошадь?

— За кого выходит Мария? — слова колдуна так взволновали Ульриха, что он даже не смог задать вопрос вежливо. Думать о шахматах он тем более не собирался.

— За Владимира, — бросил чародей, не отрывая взгляда от расстановки фигур.

— Так он же ей дядя! — почти закричал крестоносец. — У христиан нельзя такой близкой родне!

— И у литвинов нельзя, но если очень хочется, то можно.[21]

— Нетушки, ты здесь не получишь ни чего, мы кобылку ещё слоном защитим, — настоятель переставил фигуру. — Только ведь Мария не хотела.

— Придётся мне тебе уступить, друг мой, — Войшвил убрал королеву снова на задний ряд клеток. Почти все фигуры обоих сторон, кроме королей и нескольких пешек нацелились друг на друга, и Войшвил сдался. — Так и Мария. Нравится, не нравится... Не до?лжно, конечно, княжне идти за сына рабыни, само собой. Но петуху не стать коршуном, а щенку невольницы — князем без последней дочери законного князя. Так что деться ей некуда, только если руки на себя наложить. Вот, пусти козла в огород! — до того он говорил спокойно, но теперь довольно бурно отреагировал на ход соперника. — Теперь мне что, отдать тебе или последнего коня, или последнюю ладью?!

— Вопрос простой, как у восставших евреев с субботним годом,[22] — аббат с самодовольной улыбкой развалился на стуле.

— Да нет, тут бабушка надвое сказала, — колдун переставил коня.

Ульрих весь аж клокотал изнутри. Как могли эти старикашки думать только о своей игре, и лишь между делом говорить о судьбе девушки. Он давно знал, что Мария выйдет замуж, и смирился с этим. Но позволить её так обидеть, да ещё пустить её в столь богомерзкий брак... Да она вообще могла погибнуть! «Марию надо спасать! — эта мысль возвращалась раз за разом. — Он ведь всё ещё рыцарь Мартинбурга, его должны с почётом принять гедрусовичи, а тогда он вызовет Владимира на бой».

— Дайте мне лошадь, — кинулся он к аббату и схватил его за руку. — Я поеду туда, всё исправлю! Верните мне меч и плащ: я вызову его на поединок! Я не дам над ней так глумиться!!

— Одним махом всё побивахом. Check[23] тебе, пивохлёб, — Войшвил нацелил своего слона на вражеского короля. — В плаще Вы, доблестный рыцарь, точно далеко не уедете, без него тоже: вид Ваш не здешний, как и говор.

— Так знай же, служитель Сатаны, конец твоей власти. Владимир крестился, пригласил к себе наш орден, и крестит свой народ. Я послан был подготовить всё к приходу других рыцарей, меня ждут и примут радушно.

— Свежо предание, да верится с трудом. Только вчера Владимир побил отряд немцев, даже никто из латгалов не ушёл, лишь один важный немец в железе скрылся. Это не Ваш отряд, часом?

— Не правда!! То были не гедрусовичи!

— Сказал гусь: не правда, что зима будет, а снег пошёл — гусь на юг полетел. Я лечил одного с арбалетным болтом в плече, единственным, что немцы успели выпустить, и одного с рассечённым лицом; тот баял, что рыцаря того ускакавшего по маковке огрел дубиной, да сам от него мечом по морде получил. Ещё нескольких, чью шкуру меньше попортили — все одно поют, что тот хор в вашем костёле.

Новости сыпались прямо-таки градом. Вероломство Владимира потрясло Ульриха. Конрад с братией разделают его, как Бог черепаху, когда приедут. Только когда это будет? Они ведь даже ничего не знают. Скакать надо к Конраду. Сейчас же! Тогда Владимиру не жить, а Ульрих найдёт Марию и увезёт хотя бы в этот монастырь, а потом видно будет, у какой родни её поселить. Где искать своих? Они пошли на бутовитовичей, но куда точно, он не мог знать. Потом, а если кто из братьев при погроме найдёт Марию раньше?.... Нет, надо увидеть её, убедить стать на истинный путь, принять Христа, а потом увезти девушку хоть в саму Ригу, вырвать из лап супостата, а дальше... отдать во служение в хороший дом, или в женский монастырь.

— Ох, разобью я тебя, как Иисус Навин ханаанеян.

Возглас сделавшего очередной ход аббата вывел спасителя прекрасной девы из себя. Он рванулся к доске, чтобы разметать шахматы, не в силах больше этого терпеть. Войшвил уже взявшийся за слона уверенным резким движением ударил рыцаря в солнечное сплетение фигурой из кости, а потом спокойно поставил её, куда намеревался.

— Нечего тут руки распускать. В чужой монастырь со своим уставом не ходи.

Ульрих решил, что не стоит бросаться на старика, тем более спасшего ему жизнь. Потому отдышавшись он заговорил, насколько получилось, спокойно:

— Войшвил, Вы колдун, уважаемый среди гедрусовичей. Я должен поговорить с Марией, вырвать из испанских сапог[24] её сдавивших. Можете помочь?

— Владимир стережёт невесту. К Марии не пробраться.

— Нужно же что-то делать. Сейчас! Немедленно! — рыцарь уже в ту секунду не мог стоять на месте.

— Быстро только блохи бегают. Доиграем — подумаю.

Ульрих вскипел до крайности, но поняв, что от старика ничего не добьётся, выбежал из дома аббата. Войшвил переставил королеву, до того момента так и стоявшую на заднем ряду клеток. В комбинации с конём, спасённым ценой потери ладьи, получился мат. Настоятель, до того имевший явное преемущество, с удивлением уставился на доску.

— Это как??

— Проморгал одно — всему делу конец, друг мой. Так и в жизни кое у кого будет, — с этими словами Войшвил вышел.

Ульрих метался по двору, пытаясь найти брата Лукаса и получить своё оружие. Он решил сам пробраться в ставку герцога и с божьей помощью поговорить с Марией. Неожиданно он столкнулся с Войшвилом.

— Можно попробовать сегодня на празднике, на Яриловой плешке, — произнёс тот невозмутимо, будто всё ещё играл в шахматы. — Там все равны, все без оружия: вполне можно увидеться с Марией. Пойдёте туда на закате, — он показал направление, — через лес выйдите к реке, поднимитесь по течению до холма, что без деревьев, но окружён лесом. В праздник там Вас не тронут. Только ради всех богов, и Вашего, и наших, не берите ни меча, ни своего плаща.

— Бог один, а пойти на языческий праздник, значит поклониться идолам. Что там будет? Убитый чёрный козлёнок, кровь коего все по-очереди выпьют? Рогатый демон, коего все поцелуют под хвост?

— Пройти через черничник, не значит иметь синий язык. Не чтите Ярилу, просто повидайтесь с Марией.

Ульрих подошёл к Войшвилу вплотную:

— Мне, монаху, на такие бесовские праздники нельзя. Понятно?

— Не вижу другого способа.

Монах-воин развернулся на месте и пошёл прочь от колдуна. Последний направился в противоположную сторону. На его лице светилась улыбка, такая же самодовольная, как на лице аббата, когда тот одну за другой ел его фигуры.

Смеркалось. В довольно ещё светлом небе висела полная луна. Почти не было ветра, лес молчал, только журчала у самых босых ног Ульриха вода. Стволы, стволы, редкие кусты. Много раз казалось, что он прошёл, проскочил нужное место. Но нет. В прогалине показался холм с пологими склонами. Его окружала плотная стена сосен, но на самом холме не было ни одного деревца. Здесь виднелось много шалашей из берёзовых поленьев и хвороста, явно приготовленных для костров. Между ними блеял и мычал скот в загонах и молча расхаживали люди в козлиных шкурах.

Чем больше крестоносец смотрел на всё это, тем страшнее ему становилось. «Это же шабаш! — думал он. — На Лысой горе дьявол в образе козла устроит оргию со своими приспешниками!» Рыцарь зашёл за куст и стоял там, трясясь от ужаса. У него не было страха, когда он с копьём на перевес нёсся на врага, он не боялся, даже когда там, на броде, последним остался в живых; но сейчас безотчётный животный страх заполонил всё его существо. Хотелось бежать отсюда через все кусты, не разбирая дороги. Но ведь там, где-то среди этих козлоподобных фигур была Мария.

Страх сменился не менее жгучим желанием вырвать её отсюда. Глаза стали шарить вокруг в поисках дубины. «Разметать их всех, посрывать эти шкуры и убежать с Марией, — сам собой стал складываться в голове план. — Они не успеют опомниться, всё может получиться! Да нет, не успеть сорвать со всех, придут в себя…. Мария рядом, точно рядом, найду её сразу. А если нет?.... И удастся ли сбежать без лошади или лодки, не зная леса?». Ульрих нашёл тяжёлую и крепкую палку. На одном конце обломки маленьких сучков торчали как шипы, другой оказался гладким даже без коры, он удобно лежал в руке. Настоящая булава.

Многое — почти всё зависело от удачи, но рыцарь верил в свою звезду. Вдруг холод вновь пробежал по жилам, и булава выпала из рук. «А дьявол? Он остановит его одним взглядом, прыгнет сзади и утащит в преисподнюю». Крестоносец был готов ринуться на сотню врагов, но тягаться с Нечистым, да ещё не зная, кто из них Вельзевул… «Нет, надо подождать. На празднике смешаться с ними и увести Марию тайком. Как смешаться? — мысль больно ударила в сердце. — Как слиться в пляске с козлоподобными тварями, будучи в одежде послушника??».

Окончательно стемнело и заметно похолодало, но костры никто не зажигал. Фигуры застыли. Казалось, даже коровы и овцы оцепенели в ожидании чего-то из леса. Время шло, ничего не менялось. В ночи не слышно было даже обычных звуков леса. Вдруг гнетущую обволакивавшую тишину разорвало конское ржание, на холм выехал всадник, весь белый — полностью обнажённый человек на белом коне, без седла с простой уздечкой. На фоне тёмных фигур, земли, леса он, казалось, светился как вторая луна, сошедшая на землю. Всадник галопом понёсся к вершине холма.

Все поворачивались к нему, иные подались вперёд. Он же, ни на что не отвлекаясь, соскочил на землю у центрального костра и склонился над хворостом. Все вглядывались в этого человека, не отрываясь, будто от него зависели судьбы мира. Наконец, под его руками заплясал язычок пламени. Огромный, выше человеческого роста шалаш из поленьев и хвороста занялся в считанные секунды. Невыразимая радость разнеслась над холмом вместе со светом огня, крики огласили всю округу. Человек заскочил снова на коня. Ему подали из огня сук, и с этим факелом он поехал поджигать другие костры. По холму растекались свет и тепло. Так дружная весна приходит и растапливает снега. Ликующие люди прыгали и кричали. Пронзительно заиграли дудки, все пустились в пляс, сбрасывая свои козьи шкуры.

Разнеся радость и свет всюду, всадник заехал снова на вершину холма, кинул в костёр факел и остановился возле столба пламени. Теперь рыцарь смог рассмотреть его лицо — это был… Владимир, герцог гедрусовичей, жених Марии. «Что дальше? — думал фон Коберн. — Какой ритуал теперь? Может, он вызовет к себе Марию?! Увести её надо сейчас, немедленно!». Ульрих ринулся вперёд.

Кружась и подпрыгивая от радости, все устремились к загонам и погнали скот между кострами. Поток людей и животных увлёк рыцаря с собой. Под шкурами оказались вполне летние одежды из некрашеного льна, облачение послушника среди них не выделялось. Ульрих не растерялся в толпе. Он протискивался между людьми, локтями распихивал коров,[25] но почти постоянно видел одних людей; не получалось двигаться по потоку. В отчаянии он почти уже дрался, расчищая себе путь. В просветах иногда мелькал перед его главами Владимир. Всадник у центрального костра не двигался, как и раньше, но такая пассивность могла не продлиться долго.

Наконец, скот снова был в загонах. Толпа мгновенно рассыпалась по холму. Музыка зазвучала с новой силой. Вся Лысая гора зашевелилась. В жару пламени люди прыгали и плясали: то водили хороводы вокруг одного костра, то вокруг нескольких, то соединялись в одну длинную змейку. Парни и девушки бегали и скакали в бешенном темпе, останавливаясь только затем, чтобы отхлебнуть пива, кувшины с которыми ходили по рукам.

Здесь была лишь молодёжь и веселье нарастало. Распущенные волосы девушек от постоянных прыжков разметались по плечам. При этом весь холм пел что-то громко и радостно, но настолько разноголосно и сбивчиво, запыхиваясь, что Ульрих не мог разобрать слов, только постоянно слышал имя Ярило. Высоко подбрасывались в пляске босые ноги. Подолы юбок взлетали чуть не до пояса, но мелькали очень быстро, так что под ними ничего не удавалось увидеть. Наш герой и не пытался, он вглядывался в лица, высматривая Марию.

Хороводы постоянно распадались и сразу собирались новые. Он прыгал, глотал пиво, подпевал песне не произнося слов, сам искал, искал. Очередной хоровод закружил его вокруг центрального костра — Владимира поблизости уже не было. Дудки, раз заиграв, не умолкали. Звучала одна низкая нота, на этом фоне мелодия пронзительно переливалась на высоких тонах. Голова кружилась всё больше, лица, волосы, огни сливались в единое марево, звуки в ушах — в единый шум.

Из круговорота лиц взгляд выхватил одно — он нашёл. Она тоже заметила его и улыбнулась ещё веселее, лучезарнее, чем обычно. Через минуту они плясали вместе. Он пытался её убедить скрыться, говорил, что поможет ей, но в таком шуме она вряд ли его слышала. Хоровод распался, он пытался увлечь её к опушке, но она выскользнула и вбежала в другой хоровод, куда вклинился и он. Её лицо то скрывалось за костром, то показывалось из-за него. Теперь она то была рядом и он с волнением чувствовал её руку в своей, то убегала, но не настолько далеко, чтобы скрыться от него совсем.

Огонь потух, жар от углей тяжёлым одеялом укрыл землю. Дудки заиграли бесконечную однообразную трель. Во всех хороводах теперь чередовались парень — девушка. Ульрих снова держал за руку Марию. Они бежали всё быстрее, еле-еле удавалось не разлететься в стороны. Трель перешла в единый высокий звук, красиво дополнявший низкий, не прекращавшийся весь праздник. Неизвестная девушка отпустила его правую руку, а Мария крепче сжала левую. Хороводы разбились на пары, отпрыгнувшие в стороны. Музыка оборвалась, лишь весёлый смех раздавался то тут, то там.

— Бежим отсюда, — только и смог прошептать Ульрих.

— Славь Ярилу! — весело крикнула Мария и потянула конец завязанного на «бант» пояса, тот сразу соскользнул на землю.

Смеясь, она быстрым движением скинула платье через плечи и протянула к нему руки. На ней остался только красный шнурок на талии. Он впервые видел совсем неприкрытыми эту гладкую кожу, эти широкие, плавно сужающиеся бёдра, этот слегка выпуклый, но такой упругий животик, все эти линии, переходившие одна в другую без единой дряблости или выступающей косточки. Вокруг парни и девушки укладывали друг друга на козьи плащи, которые сбросили в начале и до сих пор втаптывали в землю. Постоянно повторяя про себя: «Что ты, дурак, делаешь?», — он под пристальным взглядом смеявшейся Марии освободился от своих одежд, теперь и на нём остался лишь шнурок (на шее, с крестиком). Быстро, но мягко он увлёк её вниз. Смешки превратились в стоны. Своими движениями она отвечала на его, подстраиваясь под ритм. Он закрыл глаза и чувствовал только этот ритм, её объятия. Рывок, и он почувствовал под спиной козий плащ. Открыв глаза он увидел её на фоне неба, луна ярко светила через колышущиеся волосы. Её груди прыгали, он приподнимался, целовал их и снова откидывался на шкуру. Движения становились всё быстрее, она кричала, он сжал руками её бёдра и помогал, как мог. Наконец, он издал то ли стон, то ли рык, девушка опустилась на его грудь, они обнялись, прижались друг к другу как можно крепче и застыли. Когда она наконец легла рядом, у обоих вырвался глубокий вздох, полный блаженства.

Через несколько секунд от блаженства не осталось и следа. Над холмом разнеслись конский топот и крик «Percutiet, qui credit in Deum».[26] Ульрих слишком хорошо знал, что значит этот крик. Он вскочил. По холму галопом неслись крестоносцы. Их лошади топтали лежавшие пары, успевших подняться рубили мечами. Прямо на фон Коберна нёсся на белой лошади какой-то ратник в коричневых одеждах служащего брата. Теперь уже бывший крестоносец не стал просто его ждать, а встал, широко расставив ноги и слегка пригнувшись. В последний момент он прыгнул в сторону, нырнул под правую руку всадника и ухватил его за ногу. Незадачливый поборник истинной веры вылетел из седла и сильно ударился головой о землю, практически сразу он получил своим же мечом в горло. Оказавшись без седока, конь описал дугу и остановился. Ульрих тут же вскочил в седло, не выпуская оружия из рук. На круп сразу запрыгнула Мария, они понеслись к лесу. Все ждали лишь пеших язычников, пару никто не задерживал.

— Ульрих фон Коберн, — разнеслось над холмом, — и ты был на шабаше?!

Рыцари Мартинбурга много раз получали этим голосом приказы в битве. Навстречу нёсся в полном доспехе в своём столь узнаваемом шлеме с белыми крылышками Конрад фон Драхенфельдс. Вот-вот мечи должны были удариться с такой силой, что кони присели бы на задние ноги. Долгий поединок должен был привлечь внимание остальных, потому фон Коберн не доезжая до противника метнул меч. От доспехов клинок отскочил бы, но лошадиная шея оказалась более уязвимой. Ульриху и Марии удалось добраться до леса.

Скакать галопом нагим в кожаном седле оказалось не очень удобно, а посадка с прямыми вытянутыми немного вперёд ногами почти не позволяла приподняться, не опираясь на ступни,[27] железные стремена врезались в босые ноги и на каждом повороте конь пытался «потереться» всадником о какую-нибудь суковатую сосну, Ульрих еле успевал его подправить. Марии на ничем не покрытом крупе приходилось явно не легче, но замедлять галоп было нельзя, ведь они слышали за собой погоню. Положение казалось отчаянным. Всадник, даже в доспехах быстро догонит двоих людей на одной лошади. Как Ульрих взмолился об облаках! В темноте, без луны в небе, они могли бы ещё скрыться. А если нет? Он чуствовал тепло прижавшейся к нему Марии и готов был развернуться, чтобы пусть безоружным, но дать бой.

Перед собой беглецы увидели странного старичка: с зелёными ветками в волосах и бороде, в местами поросшей мхом одежде.

— Спасайся! — крикнул ему Ульрих.

Встречный в ответ только улыбнулся. Проскочив через кусты, они потеряли старичка из виду. Но странное дело: звуки погони стали уходить куда-то в сторону, а потом совсем затихли. Спасённые заехали на холм, один склон которого обрывался в овраг. В прошлое своё бегство Ульрих безуспешно искал такой — с него было видно далеко вокруг. Среди деревьев внизу мелькали огоньки — факела преследователей: они блуждали почти на одном месте.

— Спасибо тебе, леший!! Здо?рово ты их!!! — радостный голос Марии огласил лес.

— Леший? — удивился Ульрих; получалось, что нечистая сила впервые ему помогала, а не губила.

— Мы ж видели его. Кто ещё так запутает в чащобе? — удивилась его спутница.

Пыл погони быстро проходил, а ласковый жар углей остался далеко позади. Мария уже немного тряслась от холода.

— Поехали, — сказала она, — Здесь совсем рядом можно согреться.

Теперь он пустил коня шагом. Ульрих пытался понять, во что ввязался. Теперь он стал в глазах былых товарищей участником шабаша, поклонником дьявола. Он может уехать в землю, где его никто не знает, даже может долго там прожить, но в один прекрасный день истина всплывёт. Он должен всегда опасаться этого. Как помочь Марии? Ехать в Ригу надо как можно скорее. Правда про него не будет известна, пока воины Мартинбурга не вернутся из похода. За это время он, пожалуй, успеет отправить её с какими-нибудь купцами, скажем, на попечение своего брата Генриха, каноника при дворе Трирского епископа. Генрих... Как по нему ударит вероотступничество Ульриха... Но что сделано, то сделано.

Буквально за несколько минут даже шагом они даехали до обугленных остатков каких-то домов.

— Бутовитовичи так часто сжигали эту деревню, что в прошлом году люди отсюда ушли, — сказала Мария.

Они подъехали к не пострадавшему от огня срубу, видно, бане и спешились. Ульрих узнал место: здесь он прошлой ночью встретил демона.

— Пойдём отсюда, — он взял её за плечи, — здесь... зло, — он не знал, как по-литвински сказать «нечистая сила».

— Баенник добрый, — рассмеялась она, — если просить его вежливо.

Как было видно, Мария знала, что делала. Ульриху по-прежнему не нравилась эта идея, но, как бывает в жизни у многих мужчин, он не хотел выглядеть перед девушкой трусом. Он стреножил коня, снял уздечку и седло. Вошли в предбанник. Мария аккуратно постучала в дверь парной, приоткрыла её, заглянула внутрь и сказала:

— Хозяин, пусти ночевать, пожалуйста. Извини, веничка нету, а воды мы тебе утром наносим. Немного согреемся — повернулась она к Ульриху, — и надо дров хоть чуть-чуть принести.

— Там есть.

Вошли. Ощупью он нашёл кремень и огниво, не тронутые с места. Дрова с прошлого раза действительно остались, как и растопка. Запылал огонь в печи. Две ветки воткнули между брёвен вместо лучин. Ульрих не сводил глаз с Марии. Теперь в свете пламени её кожа казалась темнее, с красноватым оттенком, но все линии тела остались такими же плавными, формы безупречными. Она тоже смотрела на него. В этом взгляде не было страха, тревоги, только тепло, ласка и какой-то уют, будто всё шло так, как надо. Теперь он осознал, как ему хорошо было с этой девушкой. И не только на Лысой горе, но и раньше. В плену она всегда приносила ему радость. Он на самом деле никогда не хотел расставаться, сейчас это действительно осознавалось, чувствовалось особо остро.

Мария поднялась и поправила одну из лучин. Её грация даже в таком простом движении была восхитительна. Нет, теперь он со всей ясностью увидел, что не сможет расстаться. Хотелось думать лишь о Марии, не выпуская её из виду, но было много и других важных вопросов. Почему так получилось на Лысой горе? Владимир исчез посреди праздника. Неужели это он привёл фон Драхенфельдса? Может, он решил перебить всех, кто был против его власти, а остальных запуганных быстро крестить? Тогда крестоносцы у гедрусовичей, и ехать туда никак нельзя. Да, надо поехать в Ригу, а оттуда с купцами подальше, только вместе с Марией. Уехать далеко, хоть к генуэзцам, которым, говорят, нужны воины, а судьба наёмника теперь не казалась непристойной, как раньше.

Из-за печки появился тот же самый облепленный мокрыми листьями мужичок, что и в прошлый раз. Ульрих сразу бросил взгляд на его руки — теперь там не было когтей.

— Люблю, когда гости вежливы, — голос мужичка был низким и немного хрипловатым, — А воды точно наносите.

— Наносим, хозяин. — ответил Ульрих.

— А у бутовитовичей-то, говорят, страх, что деется. Приехали какие-то, в железки одетые, кричат «баня — зло». Не, ну вы видели такое дурачьё? Когда ж баня — зло!! Зашли б ко мне, я б шкуру-то им поободрал, хоть железную!

Теперь рыцарь понял, на что походили когти существова в первый раз — слишком плоские для мясных крючьев они и вправду были как те, которыми сдирают живьём кожу.

— Да, есть там такие совсем без бород, они и говорят, что мыться плохо, — поддержал он хозяина.

Он помнил историю, которую порой рассказывал отец Гильберт. В одной святой обители в Сирии, где сухо и жарко, монахи брали воду из реки. Настоятель их долго молился и наконец Господь смилостивился: из камней забил чистый холодный ключ. Тогда монахи стали просить сделать для них купальню. Настоятель опечалился, но уступил, понимая их немощь. И когда мылись там монахи источник вдруг иссяк. Как не молились тогда, не вернулась вода, но стоило разрушить купальню, как ключ снова забил.[28]

Они все втроём ещё повозмущались дураками у бутовитовичей, а потом мужичёк сказал: «Ладно, почивайте», — и исчез внезапно, как появился.

Значит, крестоносцы обосновались у бутовитовичей, а не у гедрусовичей. Но к гедрусовичам нельзя всё равно — для них он один из тех, кто убивал на Яриловой плешке. К тому же фон Дрехенфельдс пойдёт на гедрусовичей в угоду новообращённым. Хватит уже этих племён и их войн! Красавицу свою просто нужно увозить, причём как можно скорее...

— Про что ты думаешь? — Мария сидела на полке, прислонившись к стене и безотрывно за ним наблюдала.

— Я не хочу больше расставаться с тобой, — Ульрих стоял возле печи, куда только что подкинул ещё один сухой сук и не знал, куда деть руки.

— И я не хочу, никогда...

— Послушай, Мария, нам надо уехать отсюда очень далеко. Там много солнца и никто нас не знает. Я изменил своему богу, когда чтил Ярилу, тебя не оставят в покое как последнюю из детей Будивида.

Мария выпрямилась. Враяд ли её этому учили, но сейчас она сидела с гордой осанкой как европейская принцесса на официальном приёме.

— И народом моего отца будет править сын рабыни моего деда?

— Не примут меня к себе гедрусовичи... И свои теперь назад не примут, — говоря это он бесцельно сделал пару шагов от печки в угол, сгибая голову под низким потолком.

Она подошла, положила ему руки на плечи и посмотрела в глаза:

— Старики говорят, когда-то людям грозил сильный враг. Но они ссорились друг с другом и не могли дать отпор. Тогда пришёл великий воин и объединил их, они пошли на врага и победили. Ты хороший воин, а наши люди спорят, не видя врага.

Ульрих молча обнял её и уложил на полку. Не все его силы остались на Яриловой плешке. «Не отдам тебя никому, никому», — шептал он, чувствуя, как её пальцы впиваются ему в спину, «Разметаю один целую армию ради тебя», — думал он, вкладывая в движения всю свою решимость. В ту ночь на каждое движение, на каждую эмоцию он получал ответ, на который в свою очередь хотелось ответить. В ту ночь впервые девушка хотела его не меньше, чем он её, и он хотел именно её и никого другого. Он понял, что единение душ даже важнее, гораздо важнее взаимопроникновения организмов.

А потом они сидели рядом и разговаривали, не замечая времени, как тогда зимой в отведённой Ульриху хижине. Правда, иногда то она, то он выбегали на улицу, поскольку требовало выпитое пиво. В очередной раз он ждал её и думал, как ему хотелось бы, чтобы всё это длилось дольше, дольше... войдя, она сказала, что уже наступил рассвет, и по ней было видно, что ей тоже очень хотелось бы продлить всё это.

Ульрих и Мария с сожалением покидали эту тесную низкую комнатку без окон — баню в сожжённой деревне. Но нужно было выезжать. Одежда, оставленная рыцарем прошлой ночью, теперь очень пригодилась обоим. Из оружия, правда, здесь был только кинжал, добротный, хорошо сбалансированный, с крепкой гардой и ловушкой для клинка, но слишком короткий для серьёзной стычки. Доспехов не было, но осталась защита из-под них. Одеваясь, Ульрих вспомнил слова своего старшего брата. «Видишь, на прилавке лежит подлатник. Это — плохой подлатник, хороший на прилавке должен стоять». Толстая куртка с внутренним каркасом и такая же шапка под шлем выдерживали удар мечом, пусть не сильный. Не идеальная защита, но лучше, чем ничего. Да, но, прежде всего, все эти штуки грели. Он одел их на Марию. «Ладно — думал Ульрих — пронесёт».

Перед тем, как уехать, они налили во все случайно найденные кадки воды и поставили их в баню, наносили ещё дров и закинули их все в печку, Мария снова заплела косу — на это ушло немного времени.

Сосны вокруг скоро сменились лиственными. Подлесок стал гораздо гуще. И до того пара ехала шагом, теперь ещё замедлились. Благо, вскоре началось русло неглубокого даже в этом месяце ручья. Отовсюду на разные лады каркали вороны, что-то бурно обсуждая, прежде чем полететь по своим повседневным делам. Так и люди, порой, говорят и говорят про что попало, чтобы только подольше не браться за то, за что всё равно придётся делать.

Среди многоголосия чернокрылого базара он всё равно услышал топот лошадей и плеск воды под их копытами.

— Прячься! — крикнул Ульрих, хотя Мария уже соскальзывала с крупа коня. Она мигом исчезла в прибрежной поросли.

Из-за поворота ручья галопом с боевым кличем выскочило трое всадников-литвиной. Оружие поднято. Меч первого, обогнавшего своих товарищей, Ульрих принял на кинжал в левой руке и поймав, клинок в ловушку, с размаху ударил противника правым кулаком в лицо и выбил из седла. Так как конь стоял, он мог себе позволить отпустить ненадолго повод, чтобы провернуть такое. Теперь у него был меч, но пришлось выпустить кинжал и схватить повод.

Другие двое нападали согласованно, короткое копьё и топор для колки дров[29] так и мелькали в воздухе. Рыцарь дерётся со щитом и в доспехах, сложно оказалось не парировать левой рукой или не принять на корпус скользящий удар. Наконец, он улучил отличный момент: отклонившись, пропустил копьё слева от себя, а мечом ударил по занесённой над головой руке с топором, отрубив её выше локтя. Бедняга страшно закричал и свалился с лошади: кровь била фонтаном. Завершить удар он хотел, опустив клинок на голову последнего противника. Но тот среагировал, ударил бывшего крестоносца древком по рёбрам (острие уже пролетело дальше корпуса) и перехватил его правую руку за запястье. Ульрих вовремя схватился за древко, иначе копьё нанесло бы решающий удар.

Так они и застыли, пытаясь побороть друг друга. Долгая дорога с берегов Мозеля чуть не закончилась для фон Коберна на этом ручье: он не успел распрямится, боль в рёбрах мешала нормально вдохнуть. Перекошенное от ярости и усилий лицо литвина он видел немного над собой и постепенно склонялся всё больше вправо. В этот критический момент рыцарь увидел, как над головой противника взлетела дубинка и опустилась ему на макушку. Мария выбрала не очень тяжёлую палку, да и силой обладала явно не богатырской, потому человек не потерял сознание и не выпал из седла, однако он на мгновение ослабил хватку, и этого было достаточно для Ульриха.

Вороны успели улететь, теперь заливались певчие птицы, причём по громкости они немногим уступали воронам. Победитель осмотрел поле боя: один из нападавших погиб мгновенно, второй уже успел истечь кровью, третий же, падая, ударился головой удачно и сейчас как раз пытался встать хотя бы на четвереньки. Этого последнего рыцарь, соскочив с коня, ударом ноги усадил спиной к дереву и приставил к горлу клинок.

— Говори, кто тебя послал нас убить?

— Ты не бушуй, мил человек, — голос неудавшегося душегоба звучал слабо, но без страха. — В ушах у меня шумит, не разберу твоих слов, — через пару секунд он продолжил. — Теперь валяй.

— Кто тебя послал?

— Много кто, бабы, так те все меня посылают.

— Не дури.

— Отпустишь, коль скажу?

Ульрих немного нажал на меч, из-под острия полилась тоненькая струйка крови.

— Всё равно прирежешь, — сделал вывод литвин.

— Я отпущу, а ты опять из кустов нападёшь.

— Мы втроём не сдюжили. Что я, дурак водиночку лезть?

— Поклянить.

— И ты.

— Ты первый.

— Клянусь своей головой, — сказал неудавшийся убийца.

— Клянусь на своём мече, что если этот Barbar[30] честно мне всё расскажет, я отпущу его на все четыре стороны, — торжественно произнёс Ульрих, держа меч рукоятью вверх наподобие креста. Впрочем, клинок висел над головой врага и опуститься мог в любой момент, так что контроль над литвином потерян не был.

— А «барбар» — это как бы воин, или как бы неудачник?

— Это как бы почти труп. Отвечай!

— Князь Владимир сказал принести голову ему племянницы.

— И ты согласился, подлец?!

— Он много давал.

— Поедешь со мной, расскажешь всем.

— Ты поклялся Яриле меня отпустить.

— Я клялся святому Георгию, покровителю рыцарства.

— На мече клянуться Яриле, чудак-чужеземец.[31]

Ульрих отвёл клинок. Литвин встал и протянул руку.

— Верни моё.

— Не понял.

— Железку отдай.

— Обойдёшся. Об этом я не клялся.

Литвин кивнул и поднял топор своего товарища. Ульрих, опустивший уже было меч, снова встал в боевую позицию. Но варвар не взглянул на него, он просто заткнул топор за пояс, тяжело забрался на лошадь и скрылся в лесу.

Ульрих оглянулся в поисках Марии. После пережитой опасности, вида смерти, фонтана крови бедняжка должна была либо лишится чувств, либо где-нибудь сидеть и плакать. Но Мария лишь немного побледневшая, уже сидела верхом на трофейной лошади.

— Ты видал, какая образина? — спросила девушка. — Немудрено, что его все бабы послали.

Солнце взошло над лесом, но невесело было гедрусовичам. Растерянные, они бродили между домами. Утренний холодок пробирал их, но люди не шли к очагам, они не знали, куда идти. Кто-то ждал у ворот, всё ещё надеясь: последние раненные маленькими группками иногда появлялись на опушке, и темнота мрачного леса возвращала тех, кого уже собирались оплакивать. Немногие, бормоча что-то невнятное о мести, точили оружие. Однако даже те самые решительные не знали, кто их поведёт мстить? Владимир? Недокнязь первым скрылся с плешки на своём белом коне. Теперь он бегал всюду, вопил о походе, обращаясь то ко всем вместе, то к кому-то конкретно, отдавал приказы… Никто не слушал. Не из-за него ли это? Не разгневался ли Ярило на щенка холопки который разжигал его пламя?

И вдруг Ярило появился, так показалось людям у ворот.. Белый и прекрасный на белом коне с блестевшем мечом в руках. В спину ему светило солнце, освещая путь своим золотым светом. И за ним сидела Мария дочь Будивида, последний отпрыск того древнего Будивида, что был старшим и лучшим из сыновей мудрого Гедруса, истинная княжна! Раздались крики, визг, топот, бряцанье оружием, а потом гимн великому богу войны и юности. Остальные сбежались на эти крики.

Вперёд вышел с гордым видом Владимир. Он понимал, что либо сейчас примет вызов, либо толпа растерзает его прямо здесь. Находчивый и совсем не трус, он внутри весь трясся, тоже видя в подъезжавшем бога. Вскоре, однако, стало понятно за чьей спиной едет его племянница: немчура, что на аркане тянули и хотели сжечь в честь Перуна. «Колдун про него что-то болтал, — вспомнил Владимир, — да пёс с этим козлом длиннобородым. Будивид ему верил. Где теперь Будивид? Других нет? И Альгимантас, и Деймантас — тоже кудесничать умеют». Князь гедрусовичей (формально всё ещё князь) стал ждать чужака уже гораздо спокойнее.

Ульрих не торопился, наслаждаясь всеобщим вниманием. Простой рыцарь, каких много на Мозеле, знал цену подобным минутам славы. Он не повторял символ Ярилы полностью. К тому же, теперь многие узнали его и в лицо, но первое впечатление не прошло бесследно. Стремясь его развеять, Владимир окликнул всадника:

— Зачем припёрся, заморское отродье?!

— Наказать злодея, — ответил с глухой угрозой бывший крестоносец.

— А ты кто, как не злодей?!

— Ты, сын холопки, хотел убить дочь Будивида! — возвысил голос Ульрих, указывая мечом на Владимира. — Ты подослал убийц!! Они лежат там, в излучине Волчьего ручья!

Владимир только презрительно сплюнул:

— Чужак, убирайся к своим и вопи там. А невесту мою верни сюда.

— Он не чужак, — вступил в спор сгорбленный старик с длинными усами. — Он долго ел хлеб Будивида и Войшвила.

— Слышали, что Кисель сказал! — закричали многие вокруг старика. — Он не чужак!

— И Ярилу он с нами чтил! — добавило ещё несколько голосов.

— Я стал чужим для своих, чтя Ярилу, меня тоже на Плешке чуть не зарубили, и я вместе с вами хочу мстить! — Мария за ним, казалось, застыла, но Ульрих как-то кожей чувствовал, что правильно всё делает, что она рада его словам. — Я не чужой вам и я мечтаю вспороть брюхо тому, кто хотел убить вашу княжну!! Справедливости!!!! — крикнул рыцарь, потрясая мечом.

— Интересно, кого он убил и бросил у ручья? — стал защищаться Владимир. — Первых попавшихся пахарей?! Это немец! Немцы топтали и резали наших у весенних костров! Против таких как он мы должны пойти войной и вырезать их всех!! А каким, интересно, обманом он увёз с собой княжну?!! Гляньте, небось он ещё в придачу и колдун, злой колдун!! Хватай, вяжи его!!!

В пылу своих обвинений «князь» не заметил, что его никто не слушает, все повернулись к сгорбленному старичку, а он активно морщил лоб и теребил усы.

— Пусть боги решают, — проговорил, наконец, старичок.

Судебный поединок. Он известен у многих народов. Сражаются двое, и правым считается победитель, так как победить ему помогли боги. И умелый воин может, скажем, оступиться, а новичок случайно ударить куда нужно.

Ульрих стоял на главной площади — просто свободном от домов куске утоптанной земли, по краям которой столпились без преувеличения все гедрусовичи в городе. Радость и надежду он читал на лицах — надежду на него. Из своего дома вышел Владимир. Вокруг него засвистели и завыли — князь облачился в доспехи, в основном кожаные, но с железными накладками. Полностью железных здесь делать не умели. В руках у него были хорошо сработанный меч и небольшой круглый щит. Ульрих поднял свой добытый у ручья клинок. «По честному давай! Оставь щит! Ты мужчина или кто?!» — кричали Владимиру. Тот никого не слушал. Вообще-то, у него было право — каждый дрался как мог и одевал что мог, но видно было, на чьей стороне люди.

Свистели и кричали, пожалуй, все, но только один мужик подошёл к рыцарю. Средних лет, но ещё не слабеющий мужик с широченными плечами и здоровенными кулаками. Половина его лица вместе с одним глазом были перевязаны окровавленной тряпкой, вторая до глаза заросла чёрной густой бородой, которая дополнялась такой же густой чёрной шевелюрой. Несмотря на устрашающий вид незнакомца, Ульрих понял, что ничего плохого он не сделает и позволил ему подойти сбоку. Так по собаке, даже если она большая и на вид страшная, видно, хочет она укусить, только понюхать, или просто пройти мимо. И правда, мужик одел на плечи немца медвежий плащ сработанный грубо, но прочно.

— Потом верни, — лаконично добавил он.

— Это тебя на плешке так? — рыцарь указал на повязку.

— Это ещё позавчера немец один.

— Которому ты дубиной шлем погнул?

— Он.

— Это был я, — Ульрих знал, что сейчас плащ заберут назад, но почему-то решил не скрываться.

— Добрый был удар, — только усмехнулся мужик и отошёл.

Противники сошлись, зрители стали бить копьями по щитам. Владимир ринулся на врага сразу, стремительно, с душераздирающим звериным криком и страшной гримасой на лице. Фон Коберна такое давно не пугало. Он спокойно парировал удар, потом второй, третий… Он сдерживал натиск, отступал, кружил по площади и изучал противника. Медвежий плащ, намотаный на левую руку очень помогал отражать удары. Рыцарь видел, что противник силён и быстр, но приёмов фехтования не знает. Простые удары с большим замахом, предсказуемые уколы.

Гедрусовичи напряжённо вглядывались, вытягивали шеи, задерживали дыхание и стучали в щиты давно уже неосознанно. Владимир всё больше теснил противника. Вот он нанёс пять ударов подряд сбоку, а немец только закрывался своим плащиком и даже не ответил. Вот клинок пролетел совсем рядом от головы немца, а он даже не закрылся. Вот Владимир опрометчиво прыгнул вперёд и поскользнулся, а немец этим не воспользовался, наоборот отступил.

Ульрих внутри усмехался. Противник ещё дышал ровно, но уже явно выдыхался: удары стали слабее, он часто промахивался, даже парировать не приходилось, сразу было видно, что клинок пойдёт мимо. О защите он вообще забыл. Усмехнувшись в голос, Ульрих замахнулся в голову. Владимир испуганным судорожным движением поднял меч — он не ждал атаки. Главное, литвинский князь не знал о ложных ударах. Ульрих перевёл руку и настоящий удар, пройдя под клинком, пришёлся по шее. Захлёбываясь в собственной крови, Владимир рухнул на землю.

Гедрусовичи зашептались, качая головами: победил слабейший — явно правосудие богов. Кисель медленно, ковыляя подошёл к телу Владимира, осмотрел, поднялся и зацокал языком:

— Что ж теперь? Мы без князя остались.

— Лучше совсем без князя, чем с этим,. — ткнула пальцем в тело средних лет женщина.

Началось бурное обсуждение, с каждом минутой всё более и более оживлённое. Вернее, то была перебранка непонятно про что: кандидатов в выкриках не появлялось.

Тем временем к Ульриху подошёл тот самый мужик:

— Добре ты этому вдарил. Ну, отдавай.

Рыцарь размотал плащ. Оказалось, меч не пробивал все слои, но верхние попортил.

— Ладно, — не расстроился хозяин, — медведей много.

Принимая плащ, литвин с перевязанным лицом прислушался к спору и неожиданно крикнул зычным на всю площадь голосом:

— Кончай лаяться!! Вот наш князь!!!!! — он указал на Ульриха.

Ошеломительный эффект. Все замолчали и повернулись.

— Юодгальв, ты что, с дуба ляснулся, — взвизгнула та женщина, что начала спор ещё с Киселём. — Из-за кого ты Кривым стал? Не из-за него ли?

— Молчи, жена! — огрызнулся мужик.

— Нет, вы слышали?!! — заголосила та. — А коли я тебя скалкой? Получишь ты у меня сегодня кашу!!

— Брысь под лавку!!!! — рявкнул Юодгальв.

Женщина стушевалась. Честно говоря, глядя на супругов, мало кто мог поверить угрозе со скалкой.

— А теперь слушайте сюда, — теперь Юодгальв обращался ко всем гедрусовичам, пробегая по ним своим единственным глазом со свирепостью разбойничьего атамана. — Нам туго щас будет. Или кто забыл? На нас немцы попрут. Хотите в городе закрыться и переждать? Небось, многие трусы так и хотят, я даже знаю, кто. Но воины не прячутся в норах, а рубятся в поле, а те железные чурки так просто не пробьёшь! Или это тоже кто забыл? А он, — одноглазый ткнул пальцем в Ульриха, весьма, кстати, бесцеремонно, — отличный воин. Видали, как он ублюдка? Решили, Владимир его чуть не убил?! Дурчьё вы! Он его уматывал. А на тропе за Непрядкой он как? Я давно понял, что умелый был удар, это вам я говорю! И богам он угоден. Сегодня сам Ярило в этом витязе приехал! А на той тропе чего не догнали? Перун стрелой дерево сбил перед самым носом наших. А будет Перун кого попало спасать? Вот нам князь!! Лучше и искать не надо!!!!

Многих эта речь убедила, но не всех. Споры разгорелись снова. Ульрих не любил говорить, но сейчас это было действительно нужно. Он поднял руку и гедрусовичи разом умолкли — хороший знак.

— Храбрые воины, — начал бывший крестоносец, — дни нынче чёрные, но я уверен, это ненадолго. Я много дрался, я вправду знаю это ремесло, знаю, что делать теперь. Главная проблема — не немцы в железе, а бутовитовичи. В их городе живут немцы, оттуда они напали на плешку, оттуда они придут сюда. Те самые бутовитовичи, с которыми вы так долго воевали, которые убили стольких ваших, они пригласили немцев, приютили их у себя. Сражаться придётся в поле. За стенами отсидеться не получится: немцы такие валы возьмут легко. Я носил их доспехи, человека можно убить и с ними. Самое важное, победив в поле, надо захватить город бутовитовичей, а я знаю, как брать города. Тогда вы избавитесь от векового врага, а оставшиеся немцы без Basis[32] уйдут сами!

Не очень зажигательная получилась речь, но с конкретными предложениями. Гедрусовичам понравилось: они загудели одобрительно. Но тут же снова замолкли: прочищал горло Кисель.

— Больно много обещано, а хорошо ли это? — начал старик. — Он тут говорит, научит нас воевать по-новому. А в пору ли нашим людям это? Я помню, хорошо помню, как осаждали мы с полочанами ещё Укскуль, а потом и Гольм. Тогда мы хотели воевать, как те немцы, захватили их машину. Развалилась та машины, многих наших убила. Не дело литвинам воевать, как немцам, не выйдет из этого толку.

Многих старец убедил, другие горячо поддержали рыцаря. Ни Киселю, ни Ульриху больше было нечего сказать, а сторонники их всё распалялись. Переходили на личности, вспоминали друг другу старые обиды. Кое-где в толпе в дело уже пошли кулаки, недолго осталось до ножей. Кисель стоял спокойно, а Ульрих смотрел на всё это с мукой, но не знал, как их остановить

Тогда и появился Войшвил. Он шёл спокойно через толпу — перед ним расступались. Горячие юноши, которых, пожалуй, сейчас уже не успокоили бы ни авторитет Киселя, ни кулаки Юодгальва, перед лицом Войшвила замолкали. Особенно ретивых он хлестал прутиком и молча шёл дальше. Подойдя к Ульриху он указал на него и провозгласил:

— Потомки великого Гедруса, вот ваш князь! Так хочет Ярило! Принесите огонь.

Несколько человек побежали выполнять поручение так стремительно, что один споткнулся о тело Владимира, всё ещё лежавшее на площади. Принесли сразу несколько факелов. Войшвил взял один и обратился к нему, держа перед собой.

— Ярило, великий воин, если хочешь ты видеть этого человека князем, яви нам знак, — с этими словами он прижёг рыцарю руку.

Место ожога завязали тряпкой, а сверху углём нарисовали священный знак, чтобы никто не смог незаметно размотать повязку, а потом снова замотать: точно совместить линии рисунка у злодея не получилось бы.

Ульрих и Войшвил шли узким улочкам города. Некоторые были вымощены половинками брёвен, но большинство представляли из себя просто утоптанные тропинки. Приземистые домики с небольшими окнами или совсем без них не смыкались друг с другом, пара нередко ныряла в переулки между ними. Гедрусовичи сначала не хотели отставать, но после нескольких суровых взглядов колдуна растворились в таких же улочках и переулках. Дорогу мой герой, в принципе, узнавал: они шли к воротам. В душе бывший крестоносец нервничал. «Что, если форма ожога даст не тот ответ?» — именно этот вопрос вертелся у него в голове, что и понятно. В Ярилу он не верил, значит здесь вопрос везения, вроде броска костей. В юности на родине ему в кости не везло.

— Как город собираетесь брать? — нарушил молчание Войшвил.

— Осадные башни, подкоп… В монастыре надо спросить, кто им перье делал. Ну, те машины, что у валов стоят.

Вышли за ворота и направились к лесу. Колдун протянул рыцарю кусок берёзовой коры, на которой был нацарапан рисунок перье, а рядом с каждой деталью стояли римские цифры. Тогда не знали чертежей, но в целом это был он.

— Откуда???? — Ульрих даже остановился в удивлении.

— Из головы.

— Это что, твои Idols[33] тебе рассказали?

— В Оксфорде я чему-то всё-таки научился, — Войшвил пропустил мимо ушей оскорбительное «Idols». — Это в Британии,[34] на Западе. Идёте?

Ульрих ещё в монастыре понял, что от колдуна можно всего ожидать, дал себе зарок не удивляться его словам, но теперь был ошарашен. Он давно привык, что Войшвил не хвастается ради красного словца, значит, он действительно бывал в Англии. Но как? Тем временем дошли до дубовый рощи. Среди деревьев выделялся один гигант. Сложно сказать, сколько человек понадобилось бы, чтобы его обхватить, но не два и не три.

— Это священное место, — сказал Войшвил. — Вам лучше пока оставаться здесь, проверять ожог придут сюда же, — с этими словами он положил на землю небольшой мешок. — В монастыре моя работа, — продолжал бывший студент Оксфорда. — Шон никогда не был силён в механике. Давно хотел и гедрусовичам такие помочь сделать. Но вы слышали Киселя? Им непривычно, — колдун презрительно хмыкнул. — А избранника Ярилы они послушают. Как это подтвердится, скажите начать работы. Скорпионы и в поле пригодятся.

— Скажу, если только повезёт со знаком… — неуверенно протянул рыцарь.

— Будет нужный знак, — заверил его собеседник. — И гедрусовичи получат такого князя, какого ещё не имели.

— Значит, у тебя фокус какой-то? — просиял Ульрих. — Я помню, отец Гильберт нам всегда говорил, что у язычников не знамения, а только фокусы ловких людей.

— Я давно спросил Ярилу, только и всего.

После этих слов Войшвил развернулся с видом человека, которому больше нечего сказать и направился обратно в город.

В оставленном колдуном мешочке оказались хлеб, фляга с пивом и кусок мяса. Удалось подкрепить силы. Сложнее было укрепить дух. Ульрих сделал из прутиков крест, повесил его на ветку и долго молился перед ним. Он не верил, не мог поверить Войшвилу. Учитывая слова про Оксфорд, он вообще сомневался, не тронулся ли тот рассудком. Людей избивали на капище его бога, бог не вмешался… Вполне можно было спятить. Ульрих молился. Он даже не просил чего-то конкретного, а просто взывал к Господу. Мысли лезли в голову все одновременно, даже не перебивая друг друга, а существуя каким-то образом все одновременно. Солнце поднималось выше и начинало согревать. Где-то высоко в кроне каркала одинокая ворона, рука саднила, Ульрих молился. Он заглядывал в глубины своей души, своей веры, своей любви к Марии, ведь только из-за неё он оказался в этой роще. В мысли постоянно врывался, перекрывая всё остальное тот же вопрос: «Как выпадут кости?».

Сквозь листья не было видно солнца, он не знал, сколько прошло времени, не знал и сколько надо ждать. Течения времени он больше и не ощущал. В голове возникали образы. Картина Страшного суда перетекала в зрелище вчерашнего праздника, и пламя вчерашних костров в языки геены огненной на костёльной росписи; Войшвил со своей густой бородой вдруг оказывался лешим, встреченным накануне; он видел своих братьев по ордену, скачущих по плешке, и их поднятые мечи оказывались клинками всадников Апокалипсиса; вспоминался тот первый длинный взгляд глаза в глаза с Марией и он вдруг оказывался её же взглядом вчера на фоне луны. А в голове свербило: «А если на руке они увидят не тот знак?». Фигуры его братьев, настоящих братьев, оставленных на Мозеле стали возникать вокруг. Движения их были неторопливы и осторожны, взгляды внимательны. Они изучали его, как бы спрашивая: «Что ты делаешь?».

Его окружали гедрусовичи. Они тихо переговаривались и переминались с ноги на ногу, соблюдая почтительную дистанцию. Ближе к нему подошёл Кисель и стал осторожно разматывать повязку. Все глаза устремились на перепачканную углём тряпку. Ульрих остановил глаза на кресте в ветвях и мысленно читал молитву. Кисель слой за слоем снимал повязку, всё больше замедляясь. Наконец он закончил, весь ещё больше сгорбился, как бы втянул голову в плечи и тихо сказал: «Ярило дал знак». Ульрих облегчённое вздохнул и поднял вверх руку со вздувшимся волдырём. Вперёд вышел Войшвил:

— Вот ваш князь. Он станет мечом мести, остриём, разящим именем обиженного бога. Отныне его зовут Довмонт[35] потомок Гедруса!

Гедрусовичи рубили молодые и старые деревья, скручивали верёвки. Без перерыва работали кузнечные молоты. Новоиспечённый князь Довмонт осматривал доставшееся ему войско. Совсем не вся молодёжь погибла на плешке, многие успели сбежать даже не раненными и сейчас рвались в битву. Среднее поколение не пострадало, они готовились с предусмотрительностью людей, привычных к своему делу. Воинов хватало. К утру должно было хватить и военных машин. Многие бурчали, Кисель просто сидел с поникшей головой, но избранника бога действительно послушались. Работали все, готовили своё оружие лишь в кратких перерывах. «Не выспавшимися будут, — думал князь, — но если там командует Конрад, двух дней он нам не даст. Попечитель медлить не любит».

Солнце висело уже совсем низко над лесом. Довмонт беспокойно поглядывал вдаль. «Материал для машин почти уже собрали, скоро без Войшвила будет не обойтись, а старый упрямец пошёл невесть куда», — мысленно негодовал полководец. Войшвил ушёл с двумя юношами, пообещав принести доспехи Ульриха. Его меч давно доставили из монастыря и рыцарская броня была бы в битве нелишней, но бывшей крестоносец не верил, что кто-то сможет найти нужный ручей.

Князь уже начинал в душе всерьёз ругать колдуна, когда тот, наконец, появился. За ним шла толпа, которая росла с каждой секундой; люди передавали друг другу детали доспехов. Юодгальв с торжеством показывал всем вмятину на шлеме. Довмонт, медленно, сохраняя достоинство, пошёл навстречу. Гедрусовичи почтительно сложили всё возле его ног.

— Как нашёл? — спросил кудесника мой герой.

— Рыб расспросил.

Работа закипела ещё активнее. Под руководство Войшвила делали машины, группами по очереди отходили на площадь. Там стояло огородное пугало, на которые надели рыцарские доспехи. Их хозяин показывал воинам, где в броне уязвимые места. Таких на самом деле не мало. Особенно уязвима броня перед точными колющими ударами в места сочленений. Гедрусовичи слушали, потом пробовали. Затем подходили следующие. Наутро люди были уставшими, но готовыми к походу.

Выступили с рассветом, нашли удобное для себя место. Разослали мальчиков постарше верхом. В битве они не могли участвовать, зато должны были заметить врага и вовремя предупредить. А воины пока готовили позицию.

Постепенно удлинялись тени деревьев. Недавно одна из них еле дотягивалась до пня на краю большого поля посреди леса, а теперь уже полностью этот пень поглотила. Журчала вода протекавшей через поляну речки. Лёгкий ветерок колыхал цветы на поляне, пока ещё редкие. По цветам порхали бабочки. Довмонт, князь гедрусовичей, сидел на опушке на стволе поваленного дерева и смотрел на открытое пространство. Здесь должна была начаться битва. Некоторые воины спали за его спиной при оружии — они давно всё подготовили. Другие отдыхали на самом поле. Звуки леса и реки иногда дополнялись позвякиванием пластин доспехов бывшего рыцаря. Кираса привычно давила на плечи. Сильно саднила рука, но ожог не мешал держать щит (колдун специально прижёг с таким расчётом), потому это не волновало. Иногда он хотел провести рукой по голове, не чувствовавшей шлема, и сразу спохватывался — шлем лежал у него на коленях. Кузнец исправил забрало не полностью: оно снова было выпуклым, удары опять должны были по нему скользить, но подниматься оно больше не могло. Теперь лицо открывалось, только если снять весь шлем.

Рядом с Довмонтом присел Войшвил.

— Зря Юодгальв пошёл, — заметил колдун. — У него ещё слишком свежа рана.

— Его даже мне было не удержать, — ответил князь. — Так что, ты не мог спасти его глаз?

— Вытек.

— Он, кажется, хороший воин, хотя… я не успел ещё понять, — вздохнул Довмонт. — А теперь у него нет одного глаза.

— Неправда, — хитро посмотрел на него собеседник, — один глаз у него есть.

Враги явились как всегда невпопад — хорошая могла бы получиться шуточная беседа. Но нет, послышался плеск воды и благой литвинский мат. На поле галопом выскочил по руслу реки отряд гедрусовичей, а за ним — погоня бутовитовичей. Отдыхавшие на поле вскочили в сёдла. Бутовитовичи осадили коней, резко развернулись и ускакали. Войшвил поднялся и не спеша пошёл на своё место. Довмонт не двинулся, но ещё внимательнее стал всматриваться в поле. Все гедрусовичи приготовились к битве, но те, что были в лесу, не выходили.

Теперь минуты потянулись как часы, хотя литвины не знали ни первых, ни вторых. Все шеи вытянулись к опушке, где речка вытекала на поле. В глазах не осталось и следа сна, руки сжимали копья, щиты, поводья. А птицы продолжали петь вокруг, и вода журчала по-прежнему.

Наконец, они появились. Закованные в железо рыцари, арбалетчики, а вокруг них россыпь бутовитовичей. Литвинов при крестоносцах оказалось немного. И хорошо. Войска на поле издали боевые кличи. Рыцари наклонили копья и сходу пошли в атаку, без залпа арбалетов. В мире тогда мало кто мог выдержать удар тяжёлой рыцарской конницы. Тем более никто не ждал этого от литвинов. Да они и сами на это не надеялись — сразу ударились в бегство, ещё до того, как крестоносцы до них доехали. Немцы издали победный клич и пришпорили коней. Впереди всех, как всегда, скакал попечитель Мартиртинбурга. Украшение на его шлеме раньше казалось Ульриху крыльями ангела, который ведёт братьев вперёд, теперь же Довмонт только усмехнулся, встал, отошёл немного дальше за деревья и издал условный свист.

Воины Христа ликовали: они уже гнали paganos[36], осталось только их добить. И вдруг их стали сражать болты: крупные, гораздо больше арбалетных. Они пробивали рыцарей насквозь вместе со всеми доспехами и одеждами. Вместе с болтами прилетели и камни. Огромные булыжники. Они выбивали всадников из сёдел, сминали доспехи, ломали кости людям и особенно лошадям. Необработанные булыжники,[37] значит не из метательных машин. Какой же великан их тогда кидал? В замешательстве всадники проехали ещё немного вперёд. Потом опомнились: неважно, кто именно убивал их, но стоял он за лесом сбоку. Точно. Над верхушками деревьев виднелась вершина невысокого безлесого холма... с неверными. Всадники стали разворачивать коней, вначале служащие братья (их шлемы позволяли повернуть голову), а потом и увидевшие их рыцари. Кто-то сделал это раньше, кто-то позже, так что в густой лесной подлесок они врезались разреженным строем.

Конрад фон Драхенфельдс негодовал. Он приказывал вернуться, продолжать погоню, кричал, бранился, до чего никогда раньше не снисходил. Его не слышали; или не слушали. Он остановил коня и беспомощно смотрел, как его воины уходили в чащу — единственный строй, который они не могли прорвать.[38] Лошади запутывались в кустах, буквально как в сетях. Длинные копья были бесполезны, разгон тяжёлых всадников не играл никакой роли, арбалеты стреляли по одному разу, потом их не было времени перезарядить. Только бутовитовичам такой бой был привычен, но их пришло мало, очень мало. Подняв забрало, попечитель созерцал всё это с сухими глазами, но с огромной горечью и досадой в душе. Резко, нервно дёрнув повод, он повернул лошадь и уехал по руслу реки прочь от неминуемого поражения своих братьев.

Довмонт работал мечом без устали. Вот он отбил очередной клинок и нанёс ответный удар. Перед ним вырос рослый конь, но не смог протиснуться между двух деревьев, его всаднику князь всадил клинок в бедро, а потом, согнувшегося от боли — добил длинным выпадом в щель шлема. Лошадь он схватил под уздцы и отправил назад, к скорпионам — так он приказал делать со всеми животными. Обогнув толстенный ствол он обрушился на очередного крестоносца сзади. Вокруг лилась кровь, раздавались крики и стоны, свистели стрелы: лучшие лучники гедрусовичей засели в ветвях и работали на славу. Довмонт принял на щит очередное оружие, оказалось — «утреннюю звезду».[39] Пожалел, да поздно — щит ударила рукоять, цепь со страшным шаром перелетела через него и... обмоталась вокруг ветки. Потерявший оружие воин решил бежать и развернулся — получил удар в спину и никуда не убежал. Скорее по зову интуиции Довмонт повернулся — как раз успел принять на меч боевой топор. Противник наносил удары быстро и точно, но все они парировались. Давмонт в свою очередь тоже нападал, так же безрезультатно. Помогла дубина Юодгальва — силач ударил врага со всего размаху по затылку.

С поля донёсся жуткий закладывающий уши боевой клич литвинов — те, кто вначале притворно отступил, вернулись и ударили в спину крестоносцам.

— Будто без них не управились бы, — сплюнул одноглазый воин и наскочил на очередного врага.

Бутовитовичи были в растерянности. Такой сильный союзник не смог им помочь? Какая неведомая сила вдруг проснулась в гедрусовичах? Теперь бутовитовичей ждали сожжённые деревни, разорённые поля озимых… Утром к их городу потянулись поселяне, не ставшие ждать врага дома. И тогда… Такого в войнах литвинов обычно не случалось. Гедрусовичи сразу же появились под стенами города, не тронув деревни.

Что началось, сложно описать. Гедрусовичи устремились на возы поселян. Те с криками и визгами побежали к воротам, опрокидывая и топча друг друга, но ворота закрылись перед ними (чтобы на плечах своих не ворвались враги). Взывая к богам, люди кинулись кто куда. А ведь ещё недавно считали себя умнее тех, кто спасался просто в лесах рядом с деревнями.

Немногие воины бутовитовичей пошли на злополучную битву, большинство решило посмотреть, чем дело кончится. Так что теперь у князя дружины хватало, и гедрусовичей та дружина не раз била, но сейчас… Никто не решался выйти за ворота, со страхом смотрели на ту мощную, неведомо откуда взявшуюся мощь прежних врагов.

Немалых сил стоило князю Гедрусовичей убедить своих идти сразу на город, но в первые же минуты добыча развеяла их сомнения. Теперь всадники гарцевали около ворот и вдоль валов, чтобы никто не вздумал выбираться, большинство трудилось в лесу неподалёку. Стучали топоры, вековые стволы стонали и выли, падая под напором железа. Молодые деревца поддавались молча. Скрипели от натяжения верёвки, стучали друг о друга большие камни. Трещали костры. На них жарили только что захваченных коров: на пустой желудок особо не повоюешь. На других кострах варили смолу.

Довмонт ходил между своими людьми. За прошлый день он стал действительно своим, по-настоящему своим для них. Он ободрял, иногда сам брался за топор, пробовал мясо на вертелах и одобрительно кивал. Иногда приходилось улаживать спор: кто-то кому-то на ногу наступил, кто-то кому-то, размахиваясь, попал в глаз. Вернее, князь слышал ругань, подходил, и спорщики сразу замолкали, с виноватым видом возвращаясь к работе. Довмонт часто видел в этой кипучей работе Войшвила. Колдун как будто был сразу всюду. Он указывал, чего и сколько надо отрубить, как что соединить, в то же время подсыпал и подливал нечто в кипящую смолу, помешивал и удовлетворённо крякал.

— Что стряпаешь? — спросил у него князь.

— Ignis Graecus,[40] — не без гордости ответил тот.

— А сработает?

— Поживём — увидим….

— …. доживём — посмотрим, выживем — учтём, — закончил Довмонт любимую присказку Войшвила.

Иногда возмущённые гедрусовичи подскакивали к своему лидеру. «Княже, что этот кудесник говорит? — жаловались они. — Отродясь же такого не делали». Довмонт для виду выслушивал, что именно говорит кудесник, иногда подходил и смотрел, но всегда одобрял распоряжения. Воины скрипели зубами, но выполняли — работал авторитет избранника Ярилы.

Солнце успело постоять в зените и начать свой путь к закату. Воины успели всё построить подкрепиться и немного поспать. До сих пор Довмонт не спешил начинать штурм, всё равно обещавший быть недолгим. Теперь же все встали по своим местам. По сосредоточенным спокойным лицам князь видел, что люди готовы.

Камни роем устремились за валы. Огромные камни, никакой человек не смог бы кидать такие. Наверняка они расплющивали головы, проламывали соломенные крыши. Среди камней зловещим красным огнём светились шары греческого огня. Он сработал — над валами сразу появилось зарево. Смерть сеяли и скорпионы. Скоро ни один бутовитович не решался высунуться, показаться над стеной и подставить себя под необычно большие, смертоносные стрелы. Теперь в дело могла вступить таранная «черепаха».

Через прорези в стенке «черепахи» Довмонт не мог больше наблюдать за общим ходом событий, но хорошо видел ворота, к которым нужно было подъехать. Полководец не должен сам управляться с тараном, но без личного примера князя никто не хотел лезть в громоздкий, хлипкий, как казалось им, домик на колёсиках без пола. И сейчас, упираясь в торчащие из стен палки и толкая конструкцию вперёд, гедрусовичи то и дело оглядывались на лидера, и только видя его решимость, продолжали. На самом деле Ульрих чувствовал себя очень неуверенно. Для него это тоже было новым делом — рыцари обычно оставляли его неблагородным. Под ноги он смотрел больше, чем вперёд — боялся «чесноков»,[41] но, видимо, литвины про такое не слышали. Бывший крестоносец знал уязвимость «черепахи»: крышу, хоть она и делалась прочной, можно было пробить, деревянную конструкцию, хоть она и покрывалась свежими шкурами, можно было поджечь.

«Черепаха» ползла вперёд медленно, оправдывая своё название. Хорошо ещё, что со времени спасшей Ульриха грозы земля успела высохнуть. Вот, наконец, и ворота. Раскачали висевшее на верёвках бревно. Оно сотрясло ворота, потом снова и снова. Глухие удары будто загоняли гвозди в крышку гроба. Неуверенно стукнули по крышу пару камней, затем Довмонт уловил свист тучи стрел, и «черепаху» оставили в покое. Ворота уже покосились. Князь протрубил в охотничий рог и остальные гедрусовичи выбежали из леса, чтобы всем вместе вломиться в город. Ворота поддавались все больше. За ними не было слышно ничего, кроме рёва пламени.

С лязгом и треском створки разлетелись в стороны. Гедрусовичи ринулись вокруг «черепахи», через неё. Те, что были внутри, выбирались и вливались в общий поток. За воротами лишь несколько испуганных людей жались к валам, куда не попадали камни и стрелы. Увидев атакующих, они в ужасе побежали, кто куда. В рёвом и воем гедрусовичи устремились за ними.

Довмонт встал в стороне от ворот, опершись спиной о городской вал. Его воины рассыпались по улицам. Осталось избиение побеждённых, полководец для этого не нужен. Бывший рыцарь снял шлем и утёр лоб — от пожара шёл нестерпимый жар. Он не успел понять, когда всё переменилось. Из подвалов и невесть ещё откуда появились бутовитовичи и набросились на гедрусовичей с неистовством обречённых. Мой герой бросил свой шлем в лицо ближайшему врагу и выхватил меч. Не ожидавшие отпора гедрусовичи бежали с улиц к воротам. Довмонт отбивался как мог, прижатый к валу. Атаковать и пробиваться к своим не получалось. Он кричал, орал. Конечно, от него никто не слышал испуганного «Ко мне!», он призывал «В атаку! Все вперёд!». Тщетно. Гедрусовичи спасались через ворота.

Вот он принял на меч топор и ударил его хозяина краем щита в солнечное сплетение, еле успел щитом же отразить другой удар. Отклонившись, пропустил дубину мимо себя, мечом и щитом одновременно отразив ещё несколько ударов. Бывший крестоносец, один из лучших фехтовальщиков Мартинбурга пока успешно оборонялся и не упускал возможности показать зубы. Под его ногами уже валялся труп, несколько врагов отпрянуло назад, обливаясь кровью, но долго так продолжаться не могло. Очередной удар бросил спиной на вал — копьё сломалось, но не пробило нагрудник. Мой герой смог мгновенно снова встать в боевую стойку.

Взывать к гедрусовичам он перестал, хотя не все они ещё убежали из города. Он взмолился… к Яриле: «Ты, великий бог воинов, неужели ты привёл меня сюда, чтобы вот так погубить?». Рослый бутовитович просто молотил его по поднятому над головой мечу, бил всегда в одну точку. Избранник Ярилы схватил его за одежду левой рукой и кинул на копьё нападавшего слева, через долю секунды он снова поймал повисший на перевязи щит. «Я готов сделать, что ты мне уготовил, Ярило, — продолжал он молитву. — Но как я смогу это выполнить?». Брошенный кем-то нож оцарапал скулу.

— Спасай князя!! — донёсся зычный крик от ворот. Его подхватило ещё несколько голосов.

Удивительно, как разительно снова всё переменилось. Вот уже бегут бутовитовичи, а залитые их кровью гедрусовичи наседают и рвут их с жестокостью изголодавшихся волков. Вот мой герой уже среди своих и вместе с ними сражается. Бутовитовичи бились отчаянно, перед смертью они хотели кого-нибудь забрать с собой. Вокруг Довмонта стояли шум и лязг, кто-то падал то от его удара, то рядом от вражеского. Он рубил, колол, парировал, уворачивался от горящих брёвен начавших уже рушиться домов, наступал, бежал вперёд…

Добив очередного бутовитовича, Довмонт оглянулся и не нашёл для себя противника. Их не осталось. Гедрусовичи, залитые кровью и с дикими после ярости боя глазами, разоряли то, что осталось от города. Их князь пошёл по пепелищу. Невысокий блондин перевязывал пожилому воину рану, второй блондин, как две капли воды похожий на первого, копался рядом в сундуке. Коренастый мужик пытался поймать корову с подпаленным хвостом. Войшвил с растрепавшейся бородой схватил какую-то девушку за волосы. «Когда те, кто были у машин, оказались в городе?» — подумал мой герой.

Женщин вообще даже никуда не оттаскивали, делая всё там, где их поймали. Довмонт тоже погнался за девушкой, на которой остались лишь обрывки одежды. Несмотря на доспехи, он нагнал её одним прыжком, схватил и кинул на землю.[42] Миниатюрная, тонкая, с огненно рыжими волосами, рыжими всюду, она скорее не упала, а сама легла на спину и посмотрела на него остекленевшими, ничего не выражавшими глазами. Тут Довмонт вспомнил про Марию, про то, что они связаны. Много чего ему в этот момент вспомнилось про них обоих. Он отвернулся от девушки и наткнулся на Юодгальва. Обвешанный всяким добром, он, видимо, про другое до сих пор не думал. Теперь подмигнул князю и набросился на оставленную тем девушку.

Город догорал. Солнце скрылось, будто не желая видеть всего этого.

Каким могло быть возвращение гедрусовичей домой после такой победы? Только триумфальным! Побеждён вековой враг, его земли присоединены. Все воины разбогатели, каждый захватил много добра, хватало и пленников. Радостно встречали дружину все, даже те, кто не дождался кого-то. Да и таких оказалось немного — за это, как и за победу, благодарили Довмнота и, конечно, избравшего его великого Ярилу.

Что бывает в таких, как эта, историях после подвига главного героя? Естественно, свадьба. Её отпраздновали вместе с победой, не откладывая. Всё там было: и пышные церемонии, и ломившиеся от угощений стол, и пиво рекой, и обрядовые песни, и пьяные песни, и разбитые лица, а после них примирения с новой порцией выпивки.

Примерно в полдень пятого дня рослый мужик с местами вырванной бородой прокукарекал с высокой крыши, и женщины стали накрывать на столы. Большинство гостей спали под теми же столами в обнимку с собаками и теперь, протирая глаза и мотая головами, снова садились на лавки. Постоянно сбиваясь, дудки заиграли одна за другой. Постепенно снова появились суета, шум, кто-то затянул очередную песню, его поддержали. К гостям вышли молодые, их встретили нестройным, но радостным гамом, для этого ногами растолкали тех, кто ещё спал.

На столах снова появились зажаренные на вертелах целиком туши, женщины стали наливать мужчинам пиво. Обычно это делали жёны, но иногда пленницы. Например, Юодгальву прислуживала миниатюрная рыжеволосая девушка, та самая, которую Довмонт пощадил в горящем городе. Всегда грубый Юодгальв к своей пленнице относился нежностью и даже заботливо. Вот и сейчас он своей заскорузлой рукой погладил её по щеке, когда та склонила кувшин и голову над его кубком.

Неожиданно пиво плеснуло Юодгальву в лицо — жена Юодгальва с визгом: «Пошла вон, тварь!» отдёрнула девушку за волосы, бросила на землю и накинулась на неё, стараясь натурально выцарапать глаза. Пленница, опомнившись, в долгу не оставалась. Все бросили свои дела, вытянули шеи; те, кому плохо было видно, даже привстали. Юодгальв не дал им насладиться зрелищем. Встав, он без видимой злобы, но с большой силой пнул жену ногой в лицо и, больше не обращая на неё внимания, сел снова, теперь уже с пленницей на коленях.

— А боевой мы народ, — усмехнулся кто-то за столом. — И даже бабы наши боевые.

— А я скажу вам всем вот что, — Юодгальв говорил и одновременно кормил рыжеволосую девушку с руки, как птичку, — бутовитовичи тоже боевые были, а уж немцы… Ничего бы не вышло без нашего князя. Он пришёл, и мы сразу победили!

Со всех сторон донеслось многоголосое: «А я об чём!» «Правильно!» «Ясный пень!». Сразу затянули песни, которую в честь Довмонта сочинили буквально пару дней назад.

— Цыц, — гаркнул Юодгальв, — я не закончил ещё!

Замолкли, не одновременно, но замолкли. Несколько пьяных голосов продолжали завывать песню, но устыдившись своего одиночества, тоже затихли.

— Так вот, — продолжал одноглазый воин, — помните, как он Владимира зарубил? Я говорил всем вам ещё тогда, что он нас поведёт и мы победим. А сейчас я говорю вам, что он нас не только на бутовитовичей поведёт. Мы многих порубаем с нашим Довмонтом! Настанет день, мы само логово этих гадов в железках подожжём и передушим их всех там!!

Выкрикнув последние слова Юодгальв сам затянул ту самую песню про князя, её сразу подхватили. Довмонт поднялся. Ни разу за эти дни он не напивался допьяна и отлично слышал всё за столом. Со своей осанкой европейского рыцаря и лицом почти без следов нескольких дней застолья он сейчас выглядел как единственный человек среди сборища свиней. Все умолкли, как один.

— Ярило мне помогает, спасибо ему, — начал князь. — потому и вправду мы не остановимся. Не знаю, насчёт немцев, их стены высоки и крепки, да в придачу из камня. А остальные узнают, кто такие гедрусовичи! Мы покажем, что мы сильный народ, который нельзя обижать!! И предел для нас — горизонт!! Храбрые воины, вы со мной?!!!!

Ответом ему было громовое «Да!!!!!!!!!».

Бывший рыцарь Ульрих фон Коберн привык держать слово. Обычно гедрусовичи делали пару набегов в году, ближе к концу лета или осенью. В этот год ещё Владимир учудил — повёл их ранней весной. Сейчас Довмонт постоянно водил куда-то дружину. И всегда удачно, с обильной добычей и с небольшими потерями. Уже в июне (Ульрих по привычке мыслил ещё европейским календарём) несколько соседних князей прислали послов и через них признали свою зависимость, выплатили дань. Конечно, помогали опыт Ульриха, новый для этих мест, знания Войшвила, но, безусловно было и то самое военное счастье, без которого ни один полководец ничего путного не сделает. Не нужно опыта и знаний для того, чтобы разбить врага, который, не успев организоваться, нападал на гедрусовичей небольшими отдельными группками. Просто повезло, когда во вражеской засаде заржала лошадь — тогда уже самой засаде пришлось несладко. Довмонт знал, что когда удача есть, нужно её «ловить», а не «экономить». Он и ловил.

Наступил самый длинный день в году — день Купалы.[43] Тогда именем Ивана он не назывался, это христиане позже привязали его ко дню рождества Иоанна Предтечи, потому и появился известный нам Иван Купала. Праздник — это всегда хорошо, а особенно хорошо, когда накануне успешно поработал. Накануне гедрусовичи вернулись из очередного удачного набега и теперь веселились от души. И снова лысая гора с очищением скота, кострами, музыкой, плясками, теперь ещё и купанием.

Мокрые после реки Довмонт и Мария бежали, держась за руки. Всё быстрее и быстрее мелькали их пятки, волосы подхватил ветер. Вот они с разбегу прыгнули, не разжимая рук. Их ступни почувствовали жар костра, а потом снова мягкую траву. Мария громко смеялась, её растрёпанные волосы разметались по спине и плечам, слегка порозовевшее лицо живо двигалось. Довомонт нешироко, но лучезарно улыбался. Он с удовлетворением смотрел на свою молодую жену, на своих дружиннков, так же с жёнами прыгавших через огонь. Ярилин день — праздник юности и буйства. Купалин день — праздник молодых семей. Здесь были воины знакомые уже с битвами, но ещё лёгкие на подъём — как раз нужные князю.

К центральному костру вышел Войшвил. Все сразу собрались вокруг него. Колдун стал кидать в огонь что-то, что доставал из кармана, в ответ из пламени вырывались языки самых причудливых цветов. Публика вскрикивала и ахала. Вот это да! Обычно на празднике не было ничего подобного! Довмонт тоже смотрел и тоже поражался не столько фокусом, сколько самим Войшвилом. Он знал удивительные вещи. Понятно, что всегда один мастер умеет делать своё дело лучше другого, но окрестные колдуны не имели понятия даже об областях знаний, в которых разбирался Войшвил. Как он всему этому научился? Как он мог заклинать дождь и строить при этом скорпионы?

«Купала никогда не появляется один, всегда со своей женой-сестрой — Марией. Так в обрядах, в песнях. И даже в названии цветка они вместе.[44] Конечно, не в честь Богоматери назвал Будивид свою дочь, а в честь жены Купалы, — об этом Довмонт много думал и раньше. Теперь он снова вспомнил всё это, глядя на смеющиеся лица вокруг. — Много чего-то думать стал последнее время, да всё не о деле» — упрекнул сам себя бывший рыцарь, обычно действительно не очень заботившийся не о далёком будущем, не об отвлечённых вопросах.

Довмонт и Мария бежали по вечернему лесу. Сумерки сгущались всё больше, но небо ещё оставалось светлым. Ветки, листья, кусты, цветы вокруг стояли обесцвеченные, сероватые, будто подёрнутые волшебной дымкой. Неподвижный тёплый воздух был полон запахов трав и цветов. Цветов. Именно один из них искала пара — папарать-кветку. Они бежали между деревьев, иногда держась за руки, иногда разделяясь, порой останавливаясь и заглядывая под кусты и поваленные деревья. Время от времени князь подхватывал жену и кружил. Вскоре они уже не искали, а просто наслаждались тем, что вместе, а заботы остались далеко.

Супруги выбежали на берег ручья. Мария чуть не полетела в воду, споткнувшись о корень огромного дуба. С весёлым взвизгом она схватилась за мужа и поцеловала его. Неглубокий поток бежал по песчаному с мелкими камешками дну, даже сейчас хорошо видимому. Деревья склонились над ним, почти смыкая ветви. Между деревьев росло много зверобоя. Опустившись на колени, Мария стала их рвать жёлтые цветы и плести венок. Прислонившись спиной к дубу, Довмонт наблюдал за ней. Совсем недавно Войшвил обвёл их с Марией вокруг такого дуба, объявляя мужем и женой. Только тот дуб свои корни лучше прятал в землю и стоял посреди той самой рощи возле города, в которой Ульрих ждал и сомневался, даст ли Ярило добро на его княжение. Вроде, было это так недавно, а казалось, уже очень-очень давно. Жизнь полностью изменилась с этих пор. Он смотрел, как быстро и ловко работали её пальчики и думал, чего он чуть не лишил себя, дав обет при вступлении в орден.

Неожиданно из-за дуба вышел человек — журчание ручья скрыло шаги. Довмонт отскочил в сторону, выхватывая кинжал, с которым не расставался. Он сразу опустил клинок — фигура оказалась женой Юодгальва с небольшой корзинкой. Она тоже испугалась и отшатнулась, выставив вперёд руку.

— Столько папарать-кветок набрала? — шутливо спросил Довмонт, указывая на корзинку, в которой лежало что-то зелёное и очень пахучее.

— Да, собираю тут травки, — засмущалась женщина.

Она торопливо прошла мимо, почти скрывшись в кустах обернусь.

— Юодгальв жениться на этой твари подумывает, — всхлипнула она. — А тогда он совсем забудет, кто ему первая, главная жена.

Она, похоже, хотела сказать ещё что-то, но передумала и ушла. Довмонт понял чем пахла её корзинка — мятой.

— Приворотное зелье она готовит, судя по запаху, — не поднимая головы ответила на его мысли Мария.

— Так он ведь по тому запаху сразу всё поймёт, — удивился бывший рыцарь.

— Готовое почти не пахнет, — усмехнулась Мария, — если варить правильно.

— Думаешь, что-то получится?

— Не знаю, — пожала плечами девушка, — может и получиться.

— Такое сильно зелье? — недоверчиво фыркнул Довмонт.

— Усиливает то, что есть, но Юодгальв не просто так на ней женился когда-то.

Спутница жизни Юодгальва была не просто гораздо старше соперницы. Фигура её с годами стала, что называется, необъятной и какой-то квадратной; черты лица всегда были грубоватыми, а с годами стали почти мужскими и дополнились уже морщинами. Характер тоже не внушал надежды на успех: этой женщине сварливости занимать не приходилось.

Мария поднялась с венками и одела один себе, другой, почти торжественно, Довмонту. Для него этот венок был ценнее, чем венец, который он когда-то в юности видел на голове своего герцога.

Князь с княгиней всю ночь то искали, то отдыхали. Уже забрезжил первый свет. Вокруг всё снова было в серой дымке. Не то, чтобы они надеялись найти, просто не хотелось возвращаться в город. Они снова шли вперёд, раздвигая руками ветки. Тогда они увидели его и застыли, раскрыв рты. Перед ними возвышался невероятных размеров папоротник, на верхушке которого блистал росой светло коричневый, немного даже золотистый колос. Вокруг росли маленькие побеги с верхушками того же цвета. Огромная папарть-кветка казалась им сияющей, несмотря на полумрак предрассветных сумерек. На самом деле сияли их лица — такая находка сулила удачу не только на будущий год, а, пожалуй, на всю оставшуюся жизнь.

Через пару дней Довмонт снова пробирался через лес ранним утром один и пеший. Последний раз он ходил здесь давно и не летом, а по безлистому лесу. Он с трудом разбирал дорогу, тем более, что дороги, как таковой, и не было: он переходил с одной звериной тропы на другую, надеясь, что придерживается верного направления. Берёзы и липы стали уступать место хвойным, и вскоре его со всех сторон окружали ели. Их лапы смыкались, почти не пропуская солнечного света. Не пели птицы, стояла полная тишина. На земле не росло не травинки, только расстилался рыжевато-коричневый ковёр из опавших иголок. Стволы и полог из лап казались не деревьями, а тяжёлой крышей с колоннами. Лес здесь оставлял гнетущее впечатление, казался неживым, вернее даже каким-то демоническим. Но Довмонт зашагал бодрее — здесь лето ничего не изменило. Наконец он дошёл до места, где ели слегка расступались, образуя полянку. На ней стояла маленькая, внешне казавшаяся старой и покосившейся избушка. Мой герой знал, что на самом деле она крепкая и внутри уютная. Он бодро постучал в дверь.

— Заходите князь, отрыто, — донеслось изнутри.

Фон Коберн толкнул дверь. Войшвил помешивал что-то в котелке, висевшем над открытым огнём.

— Доброе утро. Предупреждая Ваш вопрос, князь, мне птицы рассказали, кто идёт.

— Здравствуй, кудесник, — поприветствовал его Довмонт. Он действительно хотел спросить об этом. — Что за зелье у тебя на огне?

— Не поверите, каша. Почти готова, кстати. Будете завтракать?

— Вполне можно.

Они сели за стол. В котелке действительно была каша с какими-то душистыми травами. Колдун ел с аппетитом, даже причмокивал. Князь аккуратно пробовал каждую ложку и периодически озирался, хотя всю обстановку хижины давно и хорошо знал. Войшвил продолжал оставаться для него загадочным человек, и хотя он не видел ничего кроме добра, он до сих пор не знал, чего ждать.

— И зачем ты один совсем живёшь? — нарушил молчание Довмонт.

— Вы мне жениться предлагаете?

— Ну-у, собаку бы завёл, что ли. Лаяла бы на незваных гостей.

— А надо ли? Лес мне сам всё рассказывает.

— Кошку? С мышами-то надо как-то воевать.

— Никогда не надо лишний раз воевать. С мышами у меня мир. А здесь мне никто не нужен. Заботиться же надо, а я люблю только о себе заботиться, — колдун говорил с усмешкой, так что непонятно было, не шутит ли он.

— Лишний раз, конечно, не надо. Но нам с соседями воевать приходится, иначе уважать перестанут, — немного даже мечтательно заметил князь.

— А с этим есть проблемы?

— Слава богу, нет.

— Не забыли, слава какому богу?

— Яриле, — буркнул выходец с берегов Мозеля. Разговор вдруг напомнил ему допрос у учителя.

Немного помолчали.

— Думаю, сколько бы я не бил соседей, всё равно останусь мелким литвинским князьком, — с неуверенностью в голосу нарушил молчание Довмонт.

— Продолжайте мысль, — поощрил Войшвил.

— Нужно победить кого-то вправду сильного. Тогда другие пойдут за нами сами.

— Угу, — не разжимая жующего рта промычал колдун.

— Тогда нас все зауважают, тогда воевать будет незачем.

— Зрите в корень, — с этими словами Войшвил поднял к лицу луковицу.

— С сильным сложно справиться. Поддержит меня Ярила? — в вопросе снова слышалось сомнение.

— Поддержит, — уверенно ответил колдун.

— Вот откуда ты знаешь?! — хлопнул по столу князь.

— Спрашивал.

— Как это у тебя получается?

— А вы можете человеку голову пополам разрубить?

— Конечно, могу, — пожал плечами рыцарь.

— Как это получается?

— Просто бью получше, и получается, — ещё больше удивился мой герой.

— Вот и я просто спрашиваю получше, и получается. О каком таком сильном противнике думаете?

Они уже доедали. Довмонт долго сосредоточенно отскребал остатки каши от миски прежде, чем ответить:

— Думаю один из замков братьев ордена взять. Для этого через земли жмудинов надо пройти, да союзников неплохо было бы.

— Жмудины пропустят, ещё и помогут: они уже настрадались. А в союзники, скажем, Корибута можно взять. Там уже был набег ваших «братьев».

— Не мои это больше братья, — поморщился бывший крестоносец. — Стены там всё больше кирпичные. Проблема.

— Осадные башни можно сделать, vitiata teredine. Ещё что-нибудь придумаем.

— Вот скажи мне, пожалуйста, маг великий и ужасный, — пропустив мимо ушей незнакомое латинское название, сразу перешёл от задумчивости к атаке Довмонт, — откуда ты знаешь как строить скорпионы, перье и остальное? Говоришь Англия? Как ты туда попал из этих лесов? Или тебя духи туда перенесли, да не велели рассказывать? Или та Англия — это очередное литвинское племя? Почему скрываешь?

— Не скрываю, просто до сих пор не спрашивали. В шахматы играете? А то долгий разговор намечается, как видно.

— В шахматы не играю, только в кости, — князь готовился к разным ответам, но явно не к такому.

— В кости с любимцем бога? Спасибочки. Давайте хоть выпьем, а то скучно так просто сидеть и говорить.

С этими словами Войшвил пошёл к стоявшим в углу бочкам и вернулся с кувшином и двумя небольшими глиняными кружечками.

— Что будем пить? — недоверчиво спросил гость.

В кувшине плескалась золотистая жидкость по виду похожая на родной для Ульриха рислинг, но совсем с другим запахом.

— Brandy.[45] — ответил хозяин. — Про него я тоже в Англии узнал. Давайте так, вопрос Вы, вопрос я, чтобы никому не было обидно.

— Ладно. Начнём с самого начала. Откуда ты и откуда знаешь свои колдовские штучки? Может ты вообще не литвин?

— Я гедрусович. Колдует наш род испокон веков. Из всех детей и внуков мой дед передал дар мне, он так решил. Так у всех здесь.

— Дар мага, как феод, только одному из потомков передают?[46] Интересно. А недурной напиток. Из чего его делают? — бывший рыцарь, до сих пор не пивший ничего крепче пива успел попробовать золотистую жидкость. Вначале во рту появился приятный вкус и почти сразу дыхание перехватило, нёбо и горло просто обожгло; однако всё это быстро прошло, а по телу разлилась теплота.

— У меня бренди из яблок.

— Недурно, — повторил фон Коберн, сделав ещё один большой глоток. — А я пятый сын в семье не бедного, кстати, рыцаря...

— В семье старший получил всё наследство, — прервал его колдун, — некоторых за заслуги отца принял на службу герцог, кто поумнее, пошёл по духовной линии и сейчас, скажем, при дворе епископа. Вы с детства мечтали о подвигах, особенно о подвигах во славу Девы Марии, даже хотели идти паломником в Святую Землю. Но завертели дела. Нужно было помогать на войне брату. Потом семья собралась и стала решать, на какую дорогу жизни Вам пойти. Вы снова вспомнили о своей мечте, захотели отправиться в Палестину, скажем, к храмовникам.[47] Но остальные категорично заявили, что Палестина слишком далеко, да и слишком мало среди храмовников добрых рыцарей из Империи.[48] А в крестовый поход можно пойти и ближе.

— Всё так, — Ульрих был растерян и даже немного испуган, так точно всё совпало. Он решил, что колун умеет читать мысли и судорожно стал запрятывать их, то есть натурально представил себе картинку, как руками загоняет их глубже.

— Вот именно, что всё так. Всё типично, потому не интересно, — неожиданно Войшвил вперил взгляд в собеседника. — Представьте себе, что Вы можете вернуться в Европу, что больше нет обвинений в вероотступничестве. Что тогда?

— Как могут быть сняты эти обвинения? Погибнут все, кто меня видел среди литвинов? Не будет уверенности, что слух не пошёл от них дальше.

— Очень просто. Скажем, Воины христовы в Ливонии поддержат, хотя бы словом, не того кандидата в Риме, а победивший папа объявит их еретиками. Тогда все их враги сразу станут праведниками, а обвинения против Вас клеветническими измышлениями врагов истинной веры. Вы уедете в Европу, или останетесь с гедрусовичами?

— Марии плохо будет в Европе, — практически не раздумывая ответил Довмонт, после небольшой паузы, добавил. — И дружина на меня рассчитывает. Нет, теперь это мой народ.

Вошвил перестал сверлить его взглядом.

— Снова Ваша очередь.

— Как ты смог учиться в Англии? Латынь узнать тебе было негде, серебра на жизнь достать тоже, — Довмонт спросил не просто так: его брат Генрих с большим трудом освоил латынь, ему сопереживала вся семья; и именно из-за недостатка денег он решил, всё же, не ехать в Парижский университет, а ограничиться монастырской школой.

— Ну, я служил секретарём у одного каноника, тогда латынь и освоил. А деньги... Учился по Privilegium Paupertatis,[49] то есть поклявшись, что живу, как птичка небесная, чем Бог пошлёт. Потому наставникам ничего не платил.

— Хорошо, но нужно же где-то жить, как-то есть, в конце концов пить, — с этими словами Довмонт поднял очередную кружечку бренди.

— Зарабатывал. Пилил, строгал. Тогда много о механизмах узнал. Потом переписывал кодексы. Столько раз царапал пером начало второй книги Тита Ливия, там, где рассказывается о первых годах республики.[50] Полагаю, кстати, что когда там три консула за один год сменилось, всё было не так тихо и мирно, как Ливий рассказывает.

— Понял. Спрашивай.

— Что для Вас уважение соседей? Может, лучше их подчинить, чтобы уважение точно было.

— Так и подчиняем, — стукнул кулаком по столу Довмонт.

— А за этими соседями следующие.

— И их завоюем! И всех!!

— Vor Live Dovmont K?nig Lithuanian,[51] — поднял свою кружку Войшвил.

— Выпьем!! — по-литвински крикнул будущий король во вполне уже пьяном угаре, осушив свою порцию залпом.

— Так всё-таки, Войшвил, — Довмонт наклонился вперёд, приблизив к лицу колдуна своё, — как тебя занесло так далеко?

— Когда-то, когда я только перестал быть ребёнком, гедрусовичи ходили вместе с Полоцким князем Владимиром на город Укскуль, а потом и Гольм, чтобы отбить их у крестоносцев. Владимир, тот Владимир был хорошим воином, умел вести осады. Но там мы были бессильны. Тогда мы не привыкли к кирпичным крепостным стенам. Представьте себе, что наши воины развели большой костёр под такой стеной, пытаясь её поджечь. Немецкие метательные машины были чем-то доселе невиданным. Мы захватили одну из них, пытались из неё стрелять... Ранило многих наших, до немцев ничего не долетело. Вот тогда Кисель решил для себя, что не надо гедрусовичам никаких новшеств. А я понял обратное. Тогда с Владимиром ходил мой дед, очень сильный чародей, но он тоже был бессилен. Я и решил, что сколь многому не научил меня дед, этого отныне мало. Через несколько месяцев дед умер, передав мне свою силу. С того времени я и путешествовал. Знания деда не забыл, они мне много раз и в пути пригождались. Вначале добрался до Риги. Тогда там было много местных, у которых язык похож на литвинский. Я выучился там немецкому, тогда же у каноника узнал латынь. Но понял, что мудрости Европы там не найти. Устроился матросом на корабль в Англию и поплыл.

— Я бы лучше по земле добрался, — прервал рассказ бывший рыцарь. Его язык уже заметно заплетался. — Мы до Риги по морю пять дней плыли, так я такого натерпелся!

— Я тогда молодой был и глупый, — усмехнулся бывший матрос. Он решил не начинать ещё и лекцию по географии. — Давайте выпьем за добрых скакунов, что несут нас по сухим дорогам.

— Выпьем!

Довмонт опрокинул в себя очередную порцию, обмяк, опустил голову на стол и уснул.

Домой князь добрался только вечером, борясь с головной болью и слабостью во всём теле, и снова лёг спать.

Давно уже расцвело. Солнце ещё не спешило всходить, но оно было близко. Оно подсвечивало редкие, белые, внизу слегка розоватые облака, которые отбрасывали на землю блики. Солнце само не может давать таких бликов: оно слишком яркое, да и освещает всё сразу до горизонта. А свет от облаков давал небольшие пятна, только чуть-чуть светлее остальной земли. Пятна медленно ползли за ветром, вместе с облаками. Довмонт наблюдал за ними. Он сидел на главной площади на деревянном троне, скорее помпезном, нежели удобном. Он готов был следить за чем угодно, лишь бы отвлечься от соплеменников, толпой собиравшихся перед ним. Бывший рыцарь не любил дни суда. На них мелочные склоки вызывали слишком много гама. Причём многие даже не знали, из-за чего спор, просто им нравилось кричать.

Довмонт больше любил набеги, битвы: там не было времени на разговоры, всё решалось быстро, порой интуитивно. Многие обожают судить, обожают власть карать и миловать. Фон Коберн хорошо помнил, с каким удовольствием его старший брат приказывал пороть сервов; не просто так, конечно, и не за мелкие провинности, а именно тогда, когда и полагалось, но важно было удовольствие на его лице. Ульрих никогда этого не осуждал, просто ему такое было не по нутру, так же, как не по нутру было красное вино из Арвайля. Но он был князем, это обязывало.

Вперёд вышел Скирмунт — не первой уже молодости, средней руки воин. Он не блистал в боях, но никогда и не отлынивал от них. Такие — основа дружины, ведь она не может состоять из одних героев. Скирмунт требовал виру за старшего из своих сыновей — высокого, но тщедушного подростка с тонкими, умилительными, но совсем не мужественными чертами лица, который только в этом году приобщился к воинскому делу. Вот этого самого тщедушного подростка Юодгальв ударил в не мужественное лицо так, что выбил передний, самый заметный зуб.

— Потому, княже, — заканчивал свою речь Скирмунт, — наш дом требует с Юодгальва виру, какую положено по обычаю предков.

Вперёд, вальяжно переваливаясь с ноги на ногу, вышел Юодгальв, встал напротив Скирмунта и пренебрежительно зевнул.

— Ты всё сказал? На, держи: с меня не убудет.

С этими словами одноглазый воин кинул в пыль перед обиженным отцом требуемую шкурку. Юодгальв всегда и в битвах был в первых рядах, и в дележах добычи умел за себя постоять. А последние месяцы действительно было что делить, так что черноголовый силач стал по меркам гедрусовичей совсем не бедным человеком.

— Только скажи своему молокососу, — продолжил Юодгальв, — ещё раз увижу со своей женой, придушу, как котёнка.

— Да, она сама на него набросилась! — стал защищаться Скирмунт. — Сгребла в охапку и прижала к плетню. Она у тебя мощная такая. Как навалилась на моего паренька, он её и отпихнуть не смог. Она весит-то как цельная лосиха. А главное, специально всё так, чтоб ты видел. Она знала, что ты идёшь.

Вокруг смеялись: баба парня к плетню прижила! Что за парень такой? Кто-то выкрикивал пошлые шуточки, иные со смехом били друг друга по плечам и повторяли только: «Ты подумай...», «Слыхал?!»; иные просто громко роготали.

— Юодгальв, — крикнул своему дружиннику князь, — ты б жену отдал, как виру. Ты ж себе новую возьмёшь, а с этой пусть тот щегол теперь помучается.

— Моё пусть не тронет! — отрезал одноглазый и сплюнул.

Из всех, казалось, не смеялись только он, да Скирмунт, который слишком поздно понял, в каком свете выставил сына.

Вперёд протиснулся Кисель, как всегда сгорбленный и немощный, но на сей раз очень решительный. Старику пришлось именно протискиваться: чем больше ценили Довмонта, чем больше по советам Войшвила делали невиданное раньше, тем меньше уважали Киселя, несмотря на всего его седины. Он несколько раз пытался что-то сказать, но ничего не было слышно. Прошли те времена, когда все замолкали, когда он говорил. Наконец, более-менее угомонились.

— Не всё так просто, — начал Кисель. — Здесь о жене Юодгальва речь, это совсем другое дело. Послушать бы надо паренька.

— Зачем? — Скирмунт испугался не за виру, уже заткнутую за пояс, а за сына, которому все шуточки теперь могли повторить в лицо.

Довмонт закатил глаза. Он только-только поблагодарил всех богов за то, что хотя бы эта тяжба закончилась так легко и быстро, и даже весело. И вдруг....

— Не надо, — подал голос Юодгальв. — Пусть забирает, что хотел и разойдёмся.

— Нет, всё как предки завещали, будем делать, — настаивал Кисель.

Юодгальв снова сплюнул. Они с князем обменялись понимающими взглядами. При этом все знали, что Кисель прав. Скирмунт привёл сына. Тот был не избит, если не считать выбитого зуба, но очень испуган: когда Юодгальв поднял руку почесать за ухом, подросток отпрянул и весь, что называется, скукожился.

— Что ты делал с женой этого достойного человека? — начал допрос Кисель.

— Не я, а та тётка со мной.... — обиженно промямлил обвиняемый.

— Отвечай! — Кисель был тем более строг, что вокруг уже начинались смешки.

— Ну, целовала она меня, я даже губ не разжал, а дядька меня за волосы вытянул и в рожу....

— Слышь, — выкрикнул кто-то из зрителей, — может, это она твой зуб всосала?!

Новый взрыв хохота был неизбежен. На беднягу показывали пальцем и передавали его рассказ в пантомиме. Князь чуть не упал с трона. Многие и впрямь катались по земле. Паренёк бегал по лицам глазами, но не сходил с места, только густо-густо краснел. Кисель, с досадой поджав губы, ждал, пока все успокоятся, и можно будет продолжать.

Наконец, снова наступила относительная тишина, и старик снова взял слово:

— Юодгальв, за такую обиду ты можешь потребовать поединка.

— Ладно, пусть живет. Но если что, я сказал.

— Скирмунт, — не унимался Кисель, — Юодгальв мог и убить твоего сына на месте без всякой виры, таков завет отцов....

Довмонт поднял руку: спор становился совсем уж бессмысленным. Все головы сразу повернулись к князю:

— Тогда будем считать это не вирой, а подарком. Скирмунт, Юодгальв, вы довольны? — оба кивнули. — Отлично. Разобрались. Следующий.

Кисель уже открыл рот. Решал, конечно, князь, но каждый мог воззвать к справедливости и обычаям предков. Старик не успел.

На центральную площадь примчался деревенский мальчуган на почти загнанной кляче. Для германцев все литвины были дикари дикарями, но сами гедрусовичи отлично видели, кто из княжеского города, кто из отдалённой деревни: этот за свои лет 10 жизни бывал в городе, пожалуй, раза 2-3; удивительно ещё, что нашёл дорогу. Лошадка, низкая, как собака, и такая же мохнатая, тоже была явно деревенской. Она тяжело дышала и, мотая головой, разбрызгивала вокруг клочья пены. Мальчуган начал громко, но не очень связно кричать. Получалось: всадники в железе напали с рассветом, разорили, пожгли деревню, почти всех перебили, или связали. Они по-кривически кричали что-то про силу Христа, а также про то, что все здесь — холопы свободного Пскова.[52] Семья юного селянина спаслась в лесу, но отца ранили, и к князю он послал старшего из сыновей. Гонец кричал и кричал, сбивался, начинал заново. Его лошадь всё ниже склоняла голову, а потом упала внезапно, даже не захрипев. Седок еле успел высвободить ноги из верёвочных петлей, что висели вместо стремян. Кляча уже не дышала. Её юный хозяин упал на колени и зарыдал. Он выдержал, когда чуть не убили всё его семью (не убили же, в итоге), когда сгорел их дом, но потеря лошади, единственной в хозяйстве, его добила.

К рыдающему ребёнку подошёл князь, склонился и положил ему руку на плечо:

— Как зовут твоего отца?

— Вилкас

— Он достойный человек?

— Да.

— Тогда не позорь его имя. Встань, — мальчик встал и утёр лицо рукавом. — Ты молодец, что до меня доехал. За это я дарю тебе другую лошадь. Дружина, в поход!! — крикнул он как на поле боя: чётко и громогласно.

Довмонт затягивал подпруги. Европейские графы при всей своей прислуге на войне и то не редко седлали сами, тем более простые рыцари, и уж тем более литвинские князья: от того, правильно ли это сделано, могла зависеть жизнь. Неизвестно откуда с противным карканьем прилетела ворона, и опустилось прямо на седло. Князь от неё отмахнулся, потом стал сгонять всерьёз: не хотелось сидеть потом на следах её визита. Птица не улетала. Она топталась на месте, взлетала, снова садилась и каркала всё время. Довмонт заметил, что к её лапе что-то привязано. Он потянулся. Ворона сидела смирно, пока он не отвязал кусочек берёзовой коры, свёрнутый в трубочку, потом сразу же захлопала крыльями, тяжело снялась и стала улетать размеренно и неторопливо, будто с чувством исполненного долга. Развернув бересту, бывший ученик кобернского священника с трудом разобрал: «Prichodi nemedleno. Woischwil».[53] Без подписи было понятно, что грамотны в округе только колдун, да настоятель монастыря (и то с последним ещё не известно), а договориться с вороной и подавно мог только кудесник. Приказав дружине ехать пока рысью и вести с собой запасную лошадь для него, князь помчался к лесной хижине. «Только без brandy!» — подумал он и сразу устыдился этой мысли. Войшвил никогда не звал его таким способом. Да он вообще его никогда не звал, если уж на то пошло. Значит, дело тут действительно серьёзное и уж что-что, а поить его вряд ли будут.

По извилистым городским улочкам неудобно ехать быстрее, чем шагом, и Довмонт успел увидеть интересную сцену, проезжая мимо. Мальчик лет 6 бегал, играя, и, свернув за угол, нарвался на гусака. Птица была, пожалуй, даже больше своего противника. Она расправила крылья, вытянула шею и зашипела. Ребёнок в руках не держал даже палки, только маленькую дощечку, неизвестно уж что изображавшую в игре. Но он не растерялся, а этой самой дощечкой ударил по тянущейся к нему голове. Гусак оглушительно загоготал и подлетел чуть не выше своего роста. Мальчик от неожиданности отшатнулся и готов уже был убежать. Однако хозяин пернатого гарема сам подпрыгнул от испуга. Он развернулся и поспешно отступил, преследуемый победителем.

Довмонт всё вспоминал эту сцену, несясь по лесу. «Псковичи, как этот бойкий сорванец, — думал он. — Это просто набег небольшого отряда, не настоящая война. Они надеются испугать. А если мы не отступим, как тот гусак? Что если мы прыгнем не на месте, а на противника? Тогда мы их погоним, а не они нас». По тропинке явно давно не ездили верхом, если ездили вообще когда-нибудь: полог леса смыкался над головой пешехода или, как в данном случае, лошади, а всадник раздвигал его собой. Лошади было всё равно, она неслась вперёд без преград, а князю пришлось одеть шлем и, наклонив голову, использовать его как таран. Только перед особенно толстыми сучьями он нагибался к самой гриве. «Мы, конечно, не гусак, — думал он, ощущая, как еловые лапы хлещут по его железной скорлупе. — Сдаётся мне, при этом, что и из Пскова не шестилетние дети пришли. У многих доспехи. Не рыцарские, лишь шлем и кольчуга. От этого не легче. Ударим прямо на них — много наших может пасть. К скорпионам их не заманишь: они битвы не ищут, или сами выберут место, или столкнёмся, где придётся. И спускать им тоже нельзя — сядут на шею, свесив ноги, как говорит Войшвил. Интересно, что он скажет на этот счёт?».

Солнце уже оторвалось от горизонта, но ещё не начало по-настоящему припекать. Дружина пробиралась по звериным тропам рысью — нельзя было раньше времени утомлять лошадей. Во главе на огромном, по-европейски породистом, явно трофейном коне ехал рослый широкоплечий воин в бригантине (настоящие рыцарские доспехи гедрусовичи хоть и захватили, но не одевали, считая слишком тяжёлыми). Силач зарос чёрной бородой почти по глаза, вернее, по глаз — второй был закрыт повязкой. Из-под шлема с наносником выбивались такие же чёрные космы. Юодгальв смотрел своим единственным глазом сурово и гордо: именно его Довмонт оставил за главного, пока сам не вернётся. Ни при одном другом князе, не будучи ему роднёй, дружинник не мог надеяться на такое. В принципе, люди сами, без команд знали, что делать: работала привычка. Дружина ехала в суровом молчании. Только самые юные, волнуясь, иногда расспрашивали то про одно, то про другое. «А чего это псковичи на нас полезли?». Отвечали им нехотя: «Когда-то гедрусовичи им дань платили. Будивид лет 20 назад перестал. Решили, видно, снова собирать, как старый князь умер».

Топот копыт Юодгальв услышал издали и сразу понял, что лошадь одна и опасаться нечего. На одноглазого воина просто выскочил галопом его князь и резко осадил коня. Высоко к верхушкам деревьев взмыла сойка, которая до этого летела перед конской мордой. Вся дружина успела подтянуться, пока Довмонту помогали пересесть на другого скакуна: в полном доспехе не просто забраться в седло. Воины выстроились, насколько позволял лес, полукругом. От лидера ждали каких-нибудь слов, и он не обманул их ожиданий:

— Храбрые потомки Гедруса, вы знаете, что на нас напали, что наших людей уводят в рабство, их дома сжигают. Кто будет нас уважать, если мы стерпим? Кто будет платить нам дань, если мы сами начнём платить её другим? Мы опрокинем врага и растопчем его! Далеко отсюда Псков, и нечего здесь делать его людям! Силён враг, но мы сильнее. Войшвил обещал нам помощь русалок.

Довмонт сразу понял, что последнюю фразу он сказал зря. Дружинники переглядывались удивлённо и испуганно, как-то съёживались, некоторые уже разворачивали коней. Войшвил, конечно, знает, что говорит, но русалки — существа взбалмошные, от них лучше держаться подальше. Фон Коберн не ждал такого. Он взывал к их храбрости, напоминал, что ещё ни разу не подводил — без толку. Тогда он обратился к Юодгальву, на которого надеялся больше всего. Черноголовый силач ещё не поворачивал домой, но стоял в нерешительности и ничего не ответил. Вот тогда, когда надежда уже пропала, вперёд с криком «Я с князем!» выехал старший сын Скримунта. Довмонт опять забыл его имя и очень себя корил — тщедушный подросток спас всё дело. Теперь никто не хотел спасовать там, где не струсил этот, которого баба под себя подмяла в самом что ни на есть прямом смысле слова.

Псковичи ехали по лесу. Они радовались, слыша сзади грохот возов с добычей. На верёвках они тянули пленных — пожалуй, самый ценный из трофеев. Защитники купеческой республики собирались заехать ещё в пару деревень, а потом и домой. Думали ли они, что когда-нибудь так на аркане могут повести их семьи? Такие мысли свойственны не только современным людям. Что-то подобное воскликнул Публий Сципион Африканский Младший,[54] глядя на горящий Карфаген. Однако, Сципион был образованным человеком, пытавшимся понять мироустройство в целом, со всей его цикличностью. Псковские ратники просто радовались тому, что есть сейчас, а о будущем думали только в ключе попойки в честь победы. Может, так и правильнее? Может, лучше радоваться тому, что есть сейчас, а не бояться будущего? Горящий Рим не увидел ни сам Сципион, ни его соотечественники следующие 500 с лишним лет. Вернёмся, всё же, в литвинские леса.

«Ей, м?лодцы, куда путь держите?» — раздался голос откуда-то из кроны большого дуба. На ветке сидела красивая девушка, прикрывшая наготу только распущенными очень длинными волосами, светлорусыми с зеленоватым оттенком, которые она расчёсывала.[55] Вокруг всадников на ветвях появились и другие похожие девушки. Они соскочили на землю с невероятной лёгкостью и, смеясь, побежали к гостям из купеческой республики. Обычно ратник рад встрече с девушкой, тем более обнажённой (пленницы на арканах тоже были не очень одеты), но псковичи, даром что крещёные, хорошо знали, кто такие русалки. Они кинулись наутёк, кидая пленных и даже копья со щитами. Возницы соскакивали с козел и бежали чуть ли не быстрее всадников. Пленники тоже разбегались в ужасе. Русалки преследовали именно всадников, причём быстро, почти их догоняли. Тут и ударили гедрусовичи по не помышлявшим уже о битвах псковичам. Русалки сразу исчезли, будто испарились. Перепуганные псковичи не смогли дать отпор. Многих взяли живыми.

Преследуя невезучих кривичей, победители рассеялись по лесу. Довмонт скакал за коренастым немолодым уже воином. Его плешь, больше не прикрытая шлемом, мелькала впереди, как манящий болотный огонёк. Несколько раз почти удавалось его нагнать, но он пришпоривал коня и снова оказывался впереди. Как не быстро ехал фон Коберн, он успел заметить красные капли на листьях. Псковитянин наклонился к гриве и упал, лошадь понеслась дальше. Князь натянул поводья и спрыгнул на землю. Он застал врага на последнем издыхании: кто-то ещё в общей схватке всадил ему клинок в бедро, сейчас крови вытекло уже слишком много. Для таких целей и нужен мизеркорд, потому его и называют «кинжал милосердия».

Перекинув через седло трофейную кольчугу для кого-то из дружины Довмонт шагом, не изнуряя понапрасну лошадь, ехал назад. «Столько за ним гнался и в итоге — не моя работа!» — сокрушался рубака, с душой относившийся к своему делу.

— Князь, а князь, дай мне креста! — прервал его мысли певучий женский голос.

Недалеко от тропы он увидел небольшой прудик, скорее даже не пересыхающую летом лужу. На её берегу, откинувшись назад и опершись на локти, сидела русалка. Волосы она отвела за спину. Бывший крестоносец узнал, кто такие русалки недавно и нетвёрдо, а девушка была прекрасна. Он вряд ли смог бы рассказать, чем она его привлекала, но гладя на красавицу, он посчитал её совершенной. Ульрих с трудом вспомнил, что женат. Всё же вспомнил и с трудом отвернулся.

— Дай креста! — не унималась русалка. — Священники мне не дают, а я, может быть, очистилась бы.

— Я сейчас такого креста тебе дам! — к прудику подъехал на тарпане[56] Войшвил.

— Успел-таки. А я двоих с крестами так заманила,[57] — засмеялась девушка.

— Вам что отец сказал? Сегодня не время. Сгинь!

— Да ладно тебе, я просто поиграть.

— Вот я твоему отцу скажу! — рассердился Войшвил. — Сгинь, говорю!

Русалка соскользнула в прудик и скрылась под его тёмной поверхностью.

— Что значит «поиграть»? — спросил ошеломлённый Довмонт.

— Она бы Вас утопила, — покачал головой Войшвил.

— Здесь же воды, мне кажется, от силы по пояс.

— Ей бы хватило.

— Слушай, Войшвил, — продолжал понимать произошедшее князь, — кто их отец?

— Водяной местный.

— И ты ему приказал? — бывший крестоносец сейчас мог поверить в любые способности колдуна.

— Да нет, попросил. Мы старые знакомцы. Кстати, Вы по-прежнему считаете всех их н?честью?

— И не думаю. Все эти лешие, русалки не всегда злые, я давно это понял.... Особенно, когда за тебя такой колдун.

— Добрые, злые.... — усмехнулся «такой колдун», — просто иногда они за нас, иногда против, как люди. А если их пытаться извести, как ваши доминиканцы со своими кострами, то они отвечают, только и всего.

— Подожди, — осознал вдруг мой герой, — получается, они без нас могли псковичей погубить, заманить и потопить, или разогнать, а леший бы их в чаще запутал. Так ведь и с любыми врагами можно.

— Поехали, князь, — они пустили лошадей голова к голове. — Нельзя всех. Литвины иные тоже с лешим могут договориться, и русалок могут избежать, не разбегаясь, как голуби от ястреба. А с христианами иногда может получиться, и то не со всеми. Лет 20 назад с псковичами так и было. Будивид побоялся дать им отпор, а я русалок подговорил и лешего. Кто домой вернулся, выдумал про силу Будивида: стыдно ж признаться, что так без боя и убежали.

— Опасный ты человек, кудесник, — князь уже оправился и говорил полушутливо. — А теперь чего по-другому?

— А теперь как птицы мне сказали, я хотел по-старому, а потом решил авторитет Ваш поднять.

— Авторитет поднимать надо, — задумчиво протянул Довмонт, — только не мой, а всего племени, чтоб за данью точно уже никто не явился.

— И?

— Большой поход.

— О котором говорили?

— Да.... Ты поможешь?

— Как всегда.

В просторном (по литвинским меркам) пиршественном зале горело множество факелов: окон-то не было. По суровым, заросшим, нередко покрытым шрамами лицам воинов бегали пляшущие тени. Все физиономии были красными, то ли от света пламени, то ли от пива, которое пили бочками. Пировали уже не первый час, спели все главные песни и давно стали друг другу братьями. Они праздновали заключение союза. Князь брониусовичей Корибут принял предложение князя гедрусовичей Довмонта практически сразу. Их земли не граничили, взаимных обид между ними не накопилось, зато брониусовичи жили ближе к немцам, до них рейды докатывались уже не раз. Главное, Корибут многое успел услышать о Довмонте и уважал избранника Ярилы, не раз доказавшего, что бог ему и вправду помогает. Корибут оказался открытым, слегка даже простодушным человеком. Из 40 с лишним лет своей жизни он почти 30 воевал и более 10 княжил и научился всему, что требовалось для этого. Людей у него было гораздо больше, чем у Довмонта, но он согласился на союз на равных условиях, не допуская и мысли о подвохе. Договорились они уже давно, теперь требовалось союз закрепить и уважить дорогих гостей, что Корибут и делал со всей старательностью.

Лидеры племён сидели рядом во главе стола и говорили обо всём, что было в их княжеской жизни (об орденских и более ранних годах Ульрих не распространялся). Они успели обсудить лошадей, оружие, типажи дружинников, конечно, рассказать о самых выдающихся, которые сидели за тем же столом, поделиться бесчисленными военными уловками и похвастаться жёнами. Супруга Корибута подливала пиво им обоим: темноволосая бойкая красавица с маленьким немного вздёрнутым носиком в конце третьего десятка, она посмеивалась, ничего не говоря, и расплывалась в улыбке гостеприимной хозяйки. Марию Довмонт мог только описывать, он старался во всю.

Запасы Корибута казались бесконечными, желудки пирующих — бездонными. Войшвил заранее предупредил Довмонта ни от чего не отказываться, не то можно и обидеть хозяина. Недавний монах (пусть даже воинствующий) отведал, пожалуй, всех окрестных зверей и птиц, нередко фаршированных грибами и приправленных местными травами, всех каш и солений,[58] которые только умели делать литвинки и запил это всё огромным количеством пива. От такого и не хотелось отказываться, даже без совета колдуна. В итоге люди проиграли в неравной борьбе с выпивкой и закуской. Спать повалились здесь же на лавках, кто поважней — на стоявших у стены сундуках. Корибут сам проводил Довмонта к широкому ларю, застланному тюфяками и перинами, и улёгся на соседний. Хозяйка помогла дорогому гостю стянуть сапоги и продолжила, не останавливаясь, пока на нём не осталась одна рубаха. По-прежнему широко улыбаясь, она разделась сама тоже до рубахи и улеглась рядом. На утро он как сквозь туман вспоминал, как целовал её в губы, шею, как мял её в объятиях, как она стонала, впиваясь пальцами ему в спину.

Когда первые из «витязей» стали просыпаться, они не могли понять, сколько спали. На самом деле солнце стояло уже высоко, но в залу его лучи не проникали. Вместо факелов мрак рассеивали только стоявшие на столе лампадки. В этой почти полной темноте первые, кто смог еле-еле приоткрыть глаза, пытались встать, хотя обычно просто скатывались на пол. Ойкая и приглушённо ругаясь (по-настоящему шуметь с такой головой себе дороже), они шарили в поисках хоть какого-нибудь питья. Вошли, видно услышавшие эти попытки, женщины и принесли страждущим свежий холодный квас. Явление, сегодня называемое «утро в китайской деревне» описано в литературе многократно, здесь не стоит вдаваться в излишние подробности. Стоит лишь отметить, что мой герой не повторил всеобщей ошибки.

Проснувшись, он долго ещё лежал без движения, стараясь окончательно, уверенно открыть глаза. Он лучше, чем обычно стал чувствовать запахи (с похмелья у него такое иногда бывало). Постель пахла немного свалявшимся пером, а стол — свежеспиленной сосной. Он сам удивился своему обонянию, ведь стол-то стоял не возле него. На край его постели присела хозяйка дома, снова в праздничном платье, но в другом, чем накануне. Ткань была расшита не только узорами, но и бисером. Волосы удерживал серебряный, насколько удалось разобрать, обруч, на шее тускло поблёскивала гривна.[59] Довмонт мельком подумал, что если Корибута не разорят пиры, это сделают наряды жены. Она принесла гостю квас и не отрывала взгляд от его глаз, когда он приподнимался на локте, брал кувшин в свободную руку и медленно, боясь разжать плохо ещё слушавшиеся пальцы, поносил ко рту. Душистый квас пах хлебом и немножко, совсем чуть-чуть — мятой.

Отпить недавний рыцарь не успел — кувшин железной рукой схватил невесть откуда взявшийся Войшвил. Женщина пыталась его отпихнуть, но колдун второй рукой показал ей «рога» (выставил вперёд указательный палец и мизинец, прижав все остальные к ладони). Бедняжка испуганно отшатнулась и сдалась. Кувшин Войшвил передал Корибуту, который всё ещё с закрытыми глазами только что начал шарить руками вокруг себя, а Довмонту протянул другой, взятый со стола. Князь гедрусовичей мгновенно протрезвел. Он быстрым и на удивление твёрдым шагом направился к выходу, дёрнув колдуна за рукав, чтобы тот следовал за ним.

— Что там было? — спросил Довмонт, как только они вышли через сени во двор. Он так волновался, что почти не отреагировал ни на ударивший в лицо свежий воздух, ни на солнечный свет, особенно яркий после мрачного зала. — Не думаю, что яд, иначе ты бы его вылил. Что Корибут против меня замыслил?

— Не Корибут, — у Войшвила не слышалось и тени волнения.

— Это было зелье, правильно? Какое?!

— Приворотное.

— То есть?

— То есть, которое вызывает любовь.

— Зачем??

Колдун оставил вопрос без внимания как риторический. Князь обдумывал услышанное.

— Да, началось это ещё вечером, — после пары минут молчания стал размышлять вслух мой герой. — Мы с этой.... Я не знаю, как Корибут в меня кинжал не всадил. Я не знаю, как Марии в глаза теперь смотреть. Женщина — существо сладострастное, правильно говорил отец Гильберт, но я-то должен был подумать....

— Вечером было обычное гостеприимство, как мясо и пиво, — прервал его собеседник. — Надеюсь, Вы не додумались сопротивляться?

— Нет. То есть, это часть обычая?

— Наконец-то прозрение! — шутовски воздел руки к небу колдун. — Гость, дорогой гость, а не незваный, должен остаться доволен во всех смыслах. Мария Вашей христианской морали не знает и ничего зазорного в таком приёме не видит.

Довмонт облегчённо выдохнул и стал большими глотками вливать в себя квас. Несмотря на волнение, он не забыл прихватить с собой кувшин.

— Вечером она делала, что по правилам хорошего тона полагается, — Войшвил решил объяснить всё до конца. — А потом захотела, чтоб Вы Корибута убили и на ней женились, что ли. И зелье сделала умело. Не первый, видно, раз за последнее время.... Не завидую я Корибуту.

Мой герой ему тоже сочувствовал, но квас в данный момент интересовал больше. Вдруг Довмонта осенило, и он аж поперхнулся от неожиданной мысли:

— Так если ко мне гость познатнее приедет, Мария его так же примет?!

— Конечно. Идёмте, князь: ещё утренняя часть пира и проводы нашего посольства. Мы ведь не хотим обидеть хозяев?

Встречный ветер быстро трезвил. Всё же никто не решался ехать быстрее, чем шагом. Довмонт мало что замечал вокруг, погружённый в свои мысли, не о заключённом договоре (здесь всё давно было передумано и решено), а о Марии. Он вспоминал праздник Купалы, вспоминал то, как супруга встречала его из походов, выбегая навстречу, обнимая и прижимаясь к нему щекой. «Нет, — думал он, — я не стал настолько литвином. Других князей будем принимать так: дружина с дружиной. Заключили же Ричард Английский и Филипп Август Французский важнейших договор под вязом».[60] Перед его глазами вставала ночь на Яриловой плешке и их первый долгий взгляд глаза в глаза тогда в плену.

Страшная мысль пронзила его, будто иглой, он даже покачнулся в седле: Мария тогда не отрывала взгляда от его глаз так же, как этим утром жена Корибута. Теперь он вспомнил, что и у кваса был лёгкий запах мяты. Может, ему теперь так показалось? Нет, запах был, еле уловимый, но точно был. Мой герой пришпорил коня и почти всю дорогу до дома гнал его, рискуя совсем загубить. У дружины головы до сих пор оставались медными котлами, по которым при каждом резком движении били палкой с жутким гулом. Скачке явно не радовались, но авторитета князя пока хватало.

Тем же безудержным галопом проскочив еле успевшие открыться городские ворота и осадив коня только у своего дома, Довмонт, князь гедрусовичей, избранник Ярилы, удачливый на поле боя, как никто из соседей, влетел к себе во внутренние комнаты, краем глаза заметил вставшую из-за прялки Марию и захлопнул дверь за собой так, что затрясся косяк, оставив за дверь всех остальных в доме. Князь посмотрел на жену с такой ненавистью, с какой отец Гильберт посмотрел бы, наверное, на Войшвила и натурально зарычал почти по-звериному:

— Всё обман. С самого начала ты всё подстроила! Поганская мразь водила меня за нос! Да чтоб ты провалилась сквозь землю к своим дьявольским идолам!!

Он перевёл дыхание. Она стояла, сцепив ладони и прижав их к груди, вжавшись в стену и молчала.

— С самого начала ты опоила меня зельем! — продолжал неистовствовать князь. — То-то на Купалу так точно подметила, что мята нужна для приворотного. А на Ярилу, что сжигали в кострах?! Что за дурман стоял над всей плешкой?!! Как ядовитым туманом ты душишь меня своим колдовством!! И с самого-то начала всё это зелье!!!!

Он выдохся, выжал из себя весь воздух, как кузнечный мех, и захлебнулся в собственном крике. Тогда заговорила Мария. Она не отходила от стены и не отводила рук от груди, но в её голосе слышалась непривычная жёсткость, не металл, какой Ульрих помнил из раннего детства у матери, а какая-то непоколебимая уверенность в собственной правоте.

— Ты хотел, помню, пойти скитаться в далёкие страны, без меня ты бы и пошёл скитаться. Я последняя из детей Будивида. Без меня ты был просто чужак, которого погнали бы поганой метлой, а теперь ты князь, тебя уважают люди и бояться враги! Тогда, осенью я всего этого не знала, я просто полюбила тебя, жалкого пленника, которого достали из ямы!! Зелье? Зелье было!! Как иначе ты посмотрел бы на меня?! Ты не считал нас за людей, раз мы не приняли твоего Христа! Только с зельем ты открыл глаза, увидел, что здесь тоже можно полюбить!!

— Я думал, это любовь... Это лишь чары поганой ведьмы!! — выкрикнув это на родном наречии, фон Коберн выхватил меч и бросился на жену.

Дверь резко распахнулась и с силой ударилась о стену; звук почти физически остановил Ульриха.

— Вначале я напоил Марию таким зельем, потом она дала Вам, — на пороге стоял Войшвил, с виду как всегда невозмутимо спокойный, с руками, скрещенными на груди так, что кисти прятались за широкими рукавами.

— Так это ты всё подстроил?! — бывший крестоносец развернулся к колдуну; краем глаза он видел неподдельное удивление Марии.

— Я. И зелье для Вас Марии дал я, сама-то она готовить не умеет.

— Сдохни, козлобородый Вельзевул, — глухо прорычал рыцарь и прыгнул на колдуна.

Войшвил выбросил вперёд руку с пузырьком в ладони и плеснул чем-то противнику в глаза. Резкая боль пронзила голову моего героя до самой её глубины. Он рухнул на пол, полностью ослепнув. Только через некоторое время он смог сесть. Зрение постепенно возвращалось, хотя комната плыла, а перед глазами летали разноцветные искры. Всё это время он слышал размеренный с назидательными нотками голос Войшвила:

— Теперь слушайте главное, борец за великое, истинное и светлое чувство. Ни одно приворотное зелье столько не действует. Месяца два, в лучшем случае три. А поить им постоянно нельзя, иначе будет рвать, в прямом смысле без всяких иносказаний. Да и зелья Марии я больше не передавал, а сама она готовить не умеет и знает о напитке мало. Тогда, осенью, наверное, на солнце постоял кувшин, потому и стала слышна мята. Понимаете, гонитель Вельзевула? К концу плена зелье уже не действовало, тем более к празднику Ярилы. Приворотное даёт только первый толчок, указывает. Дурман быстро проходит, если за ним нет самой любви.

Картинка перед глазами перестала плыть, искры летали уже не целыми роями, а небольшими группками.

— Лучше бы я утонул в этом ручье: тогда ещё была надежда попасть на небо, — простонал Ульрих и выбежал на улицу.

Разворачивая коня к воротам города, он мельком видел на пороге сверлившего рыцаря взглядом Войшвила и плачущую у него на груди Марию.

Вечерело, когда бывший крестоносец Ульрих фон Коберн подъехал к воротам монастыря. Исходив все окрестности военными походами, он хорошо ориентировался. Несколько раз за последние месяцы он видел монастырь издали, потому нашёл его без труда. Внутрь он не заходил ни разу с кануна дня Ярилы, когда нашёл здесь приют после холодной ночи в лесу: отрёкшись от христианства, он считал себя не вправе переступать порог этого святого места. Над валом дозорный еле виднелся, настолько хорошо его скрывали укрепления; неудивительно, что в первый раз чуть живой Ульрих никого не заметил. Он окликнул монаха и вскоре сидел за столом в простой уютной комнате настоятеля.

— Я пришёл исповедоваться Вам, отец-настоятель, — прямо с порога начал запыхавшийся Ульрих, — ибо я страшно согрешил.

— Неужели содомия[61] с Войшвилом? Так кто кого.... того? — расхохотался хозяин. — Садитесь, князь, — добавил он добродушно, видя смущение и растерянность гостя, — поговорим. Хотите выпить?

— Спасибо, — сказал гость, присаживаясь к простому, зато крепкому столу, — выпить мне действительно нужно. В Вашем монастыре замечательное пиво, насколько я помню.

— В нашем монастыре плохого не делают, — не без самодовольства усмехнулся настоятель. — У меня есть другой замечательный напиток, называется brandy.[62] Его из чего только не делают, наш из яблок.

— Нет, не надо, — поспешно запротестовал мой герой. — Я пробовал у Войшвила.... Он сказал, его brandy тоже из яблок...

— Его brandy?!?!? — вскипел почтенный аббат. — Нет, конечно, раз бочка стоит у него, так бренди его. Прилюбодей длиннобородый! Ничего кроме зелий отродясь не варил, какую травку нашёл под ногами, такую и кинул в котёл! С бренди так нельзя, здесь с душой походить надо! Наш у него бренди, монастырский.

Рыцарь понял, что мог обидеть собеседника и поспешил исправиться:

— Я думаю, отец, для такого разговора нужна светлая голова.

— И то правда, — совсем успокоился любитель бренди и пошёл к бочонку в углу комнаты.

— Кстати, — добавил он, ставя на стол две кружки и кувшин пива, — меня зовут Шон мак Косгейр, а то тебе, сын мой, наверное, никто и не сказал. Литвины как-то не могут запомнить заморское имя.

— Для меня оно тоже непривычно звучит. Откуда вы?

— Из Коннахта,[63] что на самом западе. Дальше только Океан.[64] Океан свинцового цвета, там всегда высокие волны. Берег к нему не спускается, а падает утёсами. Получается как бы водопад, только каменный. Так что до воды почти и не добраться. И тучи чаек кружат над этим чёрным водопадом, над свинцовыми волнами. Страшно, неприветливо, но о-очень красиво.

— А монахи Ваши тоже оттуда? Их имена тоже какие-то необычные, — странные имена в сочетании с чистым литвинским говором занимали Ульриха ещё с первого посещения.

— Братья здешние, все поголовно. При постриге даётся новое имя, а я лучше знаю святых из своих мест.

— Ваш батюшка был рыцарем, или, может, даже бароном? — Ульрих всё не решался приступить к главному разговору, ради которого приехал.

— Мой отец был аббатом, так же, как мой дед и много-много поколений предков до этого.

Фон Коберн более, чем удивился, решив, что собеседник весь день пил бренди. Он смотрел на святого отца: тот сидел немного сутулясь, но, не качаясь, и язык у него не заплетался.

— Удивительно, сам знаю, — поспешил объяснить потомок многих аббатов. — Необычны наши монахи. Вы, князь, если моему монастырю удивляетесь, то в Коннахте совсем бы рассудка лишились. Так повелось на нашем острове: кто кем родился, тем и останется. Королём, понятное дело, надо родиться. Сказителем может быть только сын сказителем. Со многими так. Когда святой Патрик принёс нам свет учения Христа, во всех пяти королевствах стали строить монастыри. Тогда, наверное, и решили, что монахами и аббатами люди тоже должны рождаться. В наших монастырях живут семьями. Конечно, молятся, как и положено монахам. Я расспрашивал путешественников. Удалось как-то раз поговорить с братьями из Франции. Кажется, это были клюнийцы. Как их занесло через два пролива, до сих пор не знаю. Я понимал всё больше и больше, что не так что-то с нашими братьями. Вот. Потому я и поехал в Англию, в Оксфорд. Латыни меня отец с детства учил, латынь аббату полагается знать. В Оксфорде я много чего узнал, суть христианства из книг узнал. А монахи в Англии мне не понравились. Слишком много показного и мало истинной веры. Следят, чтоб за столом никто словом не обмолвился, как и положено по уставу, а в кельях та самая содомия. Там же на философском факультете я сдружился с Ульрихом. Это уже здесь он сознался, что он Войшвил, а тогда звался Ульрихом из Риги. Знаете, что такое философский факультет? Лекции, трактиры, диспуты, бордели, нищета, шествия вельмож прямо на твоей улице.... Сотни приключений за неделю.[65] Это горнило, в котором куётся смекалка, изворотливость и дружба, конечно. В Оксфорде мы с Ульрихом, Войшвилом то есть, и подружились. Он меня и убедил, что я нигде не найду идеала, его нужно создавать самому, с чистого листа. В Литве как раз и нашёлся такой чистый лист.

— Значит, и Вы стали жертвой заговора этого чернокнижника?! — вскричал фон Коберн. — Значит, Вас он тоже заманил и обманул??!

— Неужто я ненароком отгадал? — почесал тонузу мак Косгейр. — Теперь Вы, князь. Рассказывайте, в каком грехе пришли каяться.

— Я отрёкся от Христа.

— Плевали на распятие?

— Нет.

— Целовали копыто дьявола?

— Почти. Поклонялся кускам дерева, приносил жертву идолам.

Аббат призадумался. Он некоторое бремя теребил бритый подбородок. Наконец, заговорил:

— Помните то место в Евангелие, где Христос отделяет козлищ от агнцев?[66] Там сказано, какие дела нужны, чтобы попасть к агнцам, но не сказано, что для этого надо верить только в Христа, — настоятель надолго присосался к кружке, прежде чем продолжить. — Я знавал много литвинов, которые так и не пришли ко мне и не крестились. Я не верю, что всем им уготовано пекло. Среди них бывали настоящие праведники, достойные рая куда больше Ваших бывших братьев, которые зовут себя воинами Христа, а заветы Христа нарушают на каждом шагу....

В комнате повисла тишина. Слышался даже комариный писк. Бывший крестоносец положил голову на руки и задумался. Наконец, он приподнял лицо и выдавил из себя:

— Дайте мне знак паломника.[67] Пойду вымаливать прощение к Гробу Господню.

— Можно и к Гробу Господню, — протянул отец Шон. — Только знак ещё сделать надо. Ко мне с такими просьбами не обращались. Думаю, литвины вообще не знают, что до Иерусалима можно дойти ногами. Ничего, сделаем, — он снова приложился к кружке. — А можете ко мне податься. Соплеменники оставят в покое, таков неписанный закон: кто решил стать монахом, к тому без претензий. Правда, князья ещё не приходили....

— Всё этот колдун! — с этими словами Ульрих стал доливать себе из кувшина так нервно и судорожно, что чуть не расплескал пиво по всему столу. — Ничему не учился, небось, в этом Окс.... Окофоре....

— Он не учился?! — настоятель чуть не поперхнулся. — Магистр свободных искусства и бакалавр теологии.[68] В общем, не так-то много людей в самом Оксфорде более учёные, чем он!

— Тем хуже! Он всё изучил, а остался коварным язычником! Это его козни заманили меня сюда! — не унимался обманутый рыцарь. — Я недавно всё узнал: он опоил зельем Марию, она меня. И тогда всё это завертелось! Вас он тоже заманил сюда! Вы тоже жертва его коварного заговора!!

— Я доволен своей жизнью, — пожал плечами друг бакалавра теологии-язычника. Он помолчал, задумчиво постукивая пальцами по кружке, а потом добавил. — У каждого человека есть своё призвание. Каждого Господь зачем-то посылает в этот мир. Человек по-разному может прийти к этому. Сказано: Господь обратит зло в добро. А у местных есть пословица: никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Призвание чувствуется, сердце понимает, когда находишь нужное. Это дело получается лучше всего, что называется, с божьей милостью. Считаете, что Вы пришли, чтобы стать монахом? Считаете, что для паломничества? Я помогу. Скажу Вам одно: исполнять волю Господа можно только следуя своему призванию. А каково оно, понять можете только Вы сами.

«Господи, великий вседержитель, спаси от мерзких варваров, не верующих в тебя! Пронеси чашу сию! Богородица, Пречистая дева, сокрой нас от алчных глаз посланцев дьявола, сына твоего ради!». После многих, очень многих заученных молитв, отец Гильберт добавил от себя этот крик души. Он стоял на коленях посреди часовни, обратив к распятию лицо, мокрое от слёз и пота, красное от рыданий. Весной весь обоз смог бежать, бросив возы, и спасся от кровожадных литвинов, но теперь.... Священник не выдержал томительного ожидания. Не выносимо молиться, чтобы атаки врага не было, при этом ждать этой атаки каждую минуту. От напряжения ему казалось, что сейчас на него обрушатся сами стены, сговорившись с литвинами. Священник не выдержал, вскочил на ноги, которые сразу отозвались болью в давно не поднимавшихся с каменного пола коленях, и побежал искать попечителя. Гильберт верил в талант этого всегда спокойного, знающего своё дело воина, даже после весенней катастрофы.

Он нашёл фон Драхенфельдса на вершине одной из башен. Попечитель наблюдал за врагом.

— Здравствуй, благородный рыцарь, — начал священник, пытаясь не выдать волнение. — Что там язычники?

— Копошатся, — слегка повернув к нему лишь голову ответил попечитель.

— Не ведая об остроте наших мечей? Да ниспошлёт Вам Бог удачу во время вылазки, Вам и всем братьям.

— Какой вылазки? — теперь фон Драхенфельдс повернулся к собеседнику всем корпусу.

— Враги веры христовой который день под стенами Мартинбурга. Неужели Вы не прогоните их? Неужели так и будете сидеть за стенами, ожидая неизвестно чего?! — Гильберт боялся всё больше и начал горячиться.

— Многоуважаемый святой отец, — с ледяной вежливостью обратился к нему попечитель, сверля его взглядом, — я, кажется, никогда не учил Вас служить мессу. Прошу Вас, не учите меня оборонять замок. Кстати, сейчас всем нужно быть на своих местах, готовыми к отражению атак. Моё место здесь, а Ваше в часовне, где Вам надлежит неустанно молить Господа о нашей победе.

Бледный, с подкашивающимися ногами, отец Гильберт скорее сполз, чем сошёл с лестницы. Проходя через двор, он мельком увидел двух служащих братьев, с азартом игравших в кости. Литвины мало кого волновали в Мартинбурге. Священник был настолько напуган, что прошмыгнул к себе, не отругав негодников за такое богопротивное дело.

Конрад фон Драхенфельдс ликовал. После весенней катастрофы сама судьба давала ему шанс доказать всем, что ни его меч, ни его ум не затупились. Литвины были неспособны что-либо сделать с кирпичными стенами замка. Они как-то разожгли под башней огромный костёр, прикрываясь щитами из веток и шкур. Да, щиты сработали: лишь несколько язычников были ранены. Но что могло сделать пламя обожжённой глине? А вообще враг действовал вяло и нерешительно. Сейчас, как было видно с башни, они вдалеке сколачивали лестницы. Вот это обещало быть интереснее. «Вылазка? — думал попечитель. — Я не сделаю им такого подарка! Пусть вначале разобьются об эти стены, как волна о берег. А когда их трупы завалят ров, когда они побегут, тогда мы выйдем и добьём оставшихся».

Довмонт, князь гедрусовичей, избранник Ярилы, стоял, весь перемазанный глиной, на четвереньках и, обливаясь потом, долбил маленькой мотыжкой землю. Комья падали в корзину, которую временами утаскивали назад на верёвке, возвращали её пустой. Масляный светильник давал мало света, и бывший крестоносец всерьёз опасался мощных движений работавшего рядом Юодгальва. Низкий потолок тоннеля мешал как следует размахнуться. Довмонт давно перестал бояться, что он обрушится: на опасения просто не было сил, к тому же, за передовыми землекопами свод подпирали сосновыми палками. Страха не было, а теснота и духота остались, как в первый раз. Ох уж этот первый раз! Гедрусовичи быстро вырыли яму на опушке леса в кустах, чтобы не видели защитники замка. Однако превращать яму в подземный ход литвины не хотели ни в какую. Не помог даже приказ избранника Ярилы, понадобился его личный пример. Теперь он был среди периодически чередовавшихся землекопов, то есть временами спускался под землю и делал работу, которую любой рыцарь счёл бы унизительной.

Ульрих понял, где его призвание. При нём целое племя стало процветающим. Здесь его ценили, как нигде до этого. В походах он не раз чувствовал помощь высших сил, без неё, только своими умом и советами Войшвила, он не добился бы так быстро столь многого. Вернувшись из монастыря, он продолжил подготовку похода на Мартинбург, так что дружина и не поняла, что чуть не лишилась лидера. Через земли других князей его пропускали: послы накануне постарались на славу. Чем ближе они подходили, тем радушнее их встречали: жмудины уже достаточно натерпелись от немцев. Согласно плану, Корибут отправился разорять округу Мартинбурга, он же должен был не пустить к нему подкрепления, отвлекая их на себя.

Довмонт и Юодгальв стали пятиться, стараясь не задеть подпорки: они свою норму отработали. На поверхности землекопы чуть не упали в обморок от дуновения свежего ветерка. В тёмный лаз спустился Войшвил. Тогда, когда князь вернулся из монастыря, он спросил колдуна: «Нужен ли я тебе для каких-нибудь новых комбинаций? Потому, что твоя помощь мне по-прежнему необходима». Ну, может, сказал он не так ёмко и более эмоционально, но смысл был такой. Войшвил кивнул и стал помогать, как и раньше. Теперь он, показавшись снова на поверхности, объявил, что подземный ход точно под стеной и теперь надо рыть не вперёд, а в стороны. К вечеру всё уже было готово.

Сумерки. Они долгие в разгар лета. Дневная жара спадает, над землёй стелется мягко обволакивающее, почти ощутимое на ощупь тепло. Любой мало мальски грамотный командир в то время знал, что начинать атаку поздно: слишком мало времени осталось до темноты. Можно устроить маленькую стычку, можно продолжать начатое, но начинать полномасштабную атаку поздно. В Мартинбурге, надо сказать, даже когда атаку литвинов и ждали, не очень по этому поводу беспокоились. Теперь же доспехи были лишь на дозорных, да и те побросали кто куда свои шлемы и оружие, что потяжелее.

А литвины как раз готовились к атаке, атаке с помощью подкопа. Кто-то до сих пор считает, что подземные ходы в Средневековье рыли, чтобы вылезти из-под земли прямо посреди замка? Так вот, смею вас разуверить. После того, как первые нападающие вступят в рукопашную, перекрыть тонкий ручеёк подкреплений не составит труда. Действовали умнее.

Подземный ход заложили корой и сосновыми ветками. Такие горят даже свежесрезанные, с зелёной хвоей, а уж сухие.... Не забыли оставить и пуст?ты. Громко вознеся хвалу Яриле и попросив его помощи, Довмонт поджёг всё это и вскочил в седло. Остальные ждали его уже верхом. Заработали кузнечные меха, раздувая без того отлично занявшийся огонь. Солнце только-только скрылся за лесом, когда прогорели опоры. Случилось то, чего до сих пор старались избежать: потолок подземного хода обрушился. С удивлением гедрусовичи наблюдали, как проседает земля. Они ещё не видели такого дива. Траншея сама собой потянулась от кустов к замку. Вот она дошла до стены, вот кусок стены пошёл трещинами и.... рухнул. С места припустили в галоп, замедлились, только преодолевая кучу битого кирпича.

Гедрусовичи рассыпались по двору, рубя направо и налево. С криком: «За мной!» Довмонт устремился к башне. В замке башен было пять (по углам стены и главная в центре двора), и каждая могла превратиться в отдельную крепость. Дверь оказалась не заперта, на нижнем уровне никого. Князь с несколькими дружинниками взбежал на второй, там тоже никого. Бывший рыцарь знал, как тяжело обычно добраться до этих площадок. Не веря своей удаче, он ринулся выше. Каждую секунду он ждал сверху арбалетный болт. На вершине оказалось лишь несколько караульных, растерянных и беспомощных. Их изрубили в считанные секунды. С высоты башни замок был виден почти весь. Там шла резня. Неожиданно из конюшен выскочило несколько всадников. Размахивая оружием и грозно крича, они пересекли двор, заехали в пролом и скрылись. Гедрусовичи их пропустили, ведь вокруг ещё оставались более лёгкие жертвы.

Когда Довмонт спустился снова во двор, оказалось, что немногие защитники успели закрыться лишь в главной башне, самой большой и крепкой. Несколько дружинников уже работало огромным бревном. Хорошо, что внутри не оказалось арбалетчиков: ни одного болта не вылетало из бойниц. Массивная окованная железом дверь долго не поддавалась. Наконец затрещали петли и засовы. Предвкушая окончательную победу, гедрусовичи ринулись наверх.... и посыпались обратно, как вываленные из ведра камни, некоторые со сломанными о ступени шеями. На новый приступ пошли двое: один с топором, второй с коротким копьём, чтобы разить из-за спины первого. Лестницы в башнях замков не просто крутые, с высокими ступенями, часто они, как в этом случае, винтовые и закручены так, что нападающему удобнее действовать левой рукой, для правой мало места. А стоящий к нему лицом защитник наоборот свободно рубит рабочей правой рукой и один может сдержать полчище врагов. Очередной приступ закончился неудачей: копьеносец вышел, поддерживая раненного товарища.

В тёмный проём устремился Довмонт. Юодгальв его опередил. Силач поднялся наверх, неся перед собой труп. Просто взбежал по узкой лестнице, держа в левой руке тело взрослого мужчины и бросил его в защитника наверху. Несколько человек, повалившиеся друг на друга по принципу домино, пытались удержать равновесие. Юодгальв не собирался терять эти драгоценные секунды: разил немцев своей огромной палицей одного за другим, продвигаясь вверх. Довмонт следовал прямо за ним. Вот он поравнялся с дверью на второй уровень. За ней был зал собраний. Там всего за несколько месяцев до этого фон Драхенфельдс объявил о походе в союзе с гедрусовичами, на самом деле — против гедрусовичей. Теперь те самые гедрусовичи добивали последних из людей фон Драхенфельдса. В зале никого не было. На лестнице обороняться проще. С обеих сторон люди стояли друг за другом и ждали своей очереди. «Очереди на смерть», — пронеслось в голове Ульриха. Первый рывок Юодгальва закончился. Теперь его готовы были встретить. Тем не менее, он сокрушил ещё нескольких немцев, у бедняг просто не хватало сил парировать его мощные удары. Тут сам гигант отклонился назад и с бранным криком рухнул на лестницу, Довмонт еле успел отпрянуть в сторону.

Теперь князь оказался первым в страшной очереди. После падения Юодгальва противники оказались разделены несколькими ступенями. Защитник стоял высоко, закрывая собой вход уже на верхнюю площадку. Он ждал, не двигаясь. Ульрих, выросший в подобной башне, стал подниматься боком, правым боком вперёд. Через узкое окошко умирающий день почти не посылал света. Ничего, эти ступеньки мой герой успел выучить наизусть. Вверху белели знакомые крылышки на шлеме: сразиться предстояло с самим фон Драхенфельдсом.

Фон Коберн проверил свою устойчивость, мечи скрестились в первый раз. И началось. Клинки мелькали, звенели и скрежетали. Противники издавали боевые кличи и матерились. Друзья когда-то часто фехтовали для боевой подготовки и просто от скуки. Теперь Ульрих отметил, что Конрад будто пьян. Его удары были слабее, чем обычно, реакция немного медленнее. Он в очередной раз возблагодарил судьбу и сделал молниеносный выпад. Клинок вошёл в плоть, это чувствовалось. Фон Коберн выдернул меч. Он уже сожалел. На Яриловой плешке фон Драхенфельдс скакал на него явно не брататься, но, всё же, ещё недавно они были друзьями. Противник страшно закричал, выронил меч, схватился за пах, повернулся и рухнул. Знаменитый шлем покатился по ступеням, звеня как колокол. Ульрих снова успел увернуться только в последний момент. Снизу на него смотрело, дёргаясь в конвульсиях, морщинистое, слегка одутловатое лицо брата фон Ватзау. Князь гедрусовичей в несколько прыжков достиг площадки. На него посыпались удары со всех сторон. Но ни одного колющего, ни одного достаточно сильно, чтобы пробить доспехи. Через мгновение рядом оказались его дружинники, на площадке их становились всё больше. Защитники сражались с отчаянием обречённых. Последние из них, прижатые к зубцам, и то до со злостью рубили и кололи во все стороны.

Не все, правда. Ульрих заметил священника замка, отца Гильберта, в этом случае ошибки быть не могло. Несчастный вжался в один из зубцов и весь съёжился там. С криком: «Мой пленник!!» князь кинулся к священнику. Довмонт снял верёвку, которую Гильберт носил вместо пояса и связал ему же руки. Священник не сопротивлялся, он метал вокруг полные ужаса взгляды и бормотал что-то трясущимися губами.

После лязга и шума боя наступившая тишина ударила по ушам. Стало слышно ржание коней во дворе глубоко внизу. Кое-где ещё раздавались стоны. Они быстро обрывались звуком удара и хрипом. Довмонт шёл обратно к лестнице, ведя за собой отца Гильберта. Он старался не наступать на тела. Сумерки сгущались. Теперь только пристально всмотревшись, он мог различить черты лиц убитых. Бывший крестоносец не хотел этого делать. Не то, чтобы он чувствовал себя Иудой. Его вынудили на всё это, в конце концов. Просто не хотелось лишний раз убеждаться, что убито столько людей, которых он хорошо знал, некоторых уважал, над некоторыми подшучивал, но ни к кому по-настоящему не испытывал неприязни. На лестнице тел не было: их, видно, убрали, чтобы не мешали взбегать наверх. Он спросил у кого-то про Юодгальва. «Ему мечом в горло попали, — не задумываясь ответил дружинник. — Вон, всю лестницу кровью залил».

Во дворе Ульрих привязал руки отца Гильберта к седлу, повод его лошади перекинул через свою луку и, захватив факел, скорее чтобы видеть лицо пленника, направился к лесу. Пламя своим светом рассеивало по-настоящему уже ночную тьму лесной дороги. Утоптанная, кое-где уложенная половинками брёвен дорога была хорошо знакома обоим, хотя священник вряд ли пытался определить, куда его везут. Он понимал, что жить ему осталось не долго, силился, силился, но никак не мог сказать: «Да, Господи, я готов». Лично я не стану его за это винить. Многие ли из нас окажутся способны уйти спокойно, с полной уверенностью в ожидающем их там, за чертой?

— Скажите, отец, — нарушил молчание Ульрих, — к какому племени литвинов ехали братья из Мартинбурга этой весной? К гедрусовичам, или к бутовитовичам?

Фон Коберн прихлопнул комара. Священник встрепенулся от этого звука. Рыцарь повторил вопрос. Он говорил без угрозы, просто стараясь донести слова до собеседника.

— К бути.... бунта.... ко вторым, — выдавил из себя Гильберт.

— Как вели переговоры?

— Через купца.

— Через которого и о моём обмене хлопотали?

— Да, он сильно помог нам, — язык священника постепенно обретал подвижность, чего нельзя было сказать об остальном теле.

— Что обещал Владимир?

Пленник промолчал, только втянул голову в плечи.

— Вообще ничего? Он меня не ждал?

В ответ кивок.

— То есть, меня с отрядом посылали на смерть?

Гильберт затравленно покосился на фон Коберна и уронил голову на грудь.

— И тогда, в прошлом году у ручья тоже? — осенило Ульриха.

— На смерть, — не поднимая голову от груди подтвердил пленник.

Долго ехали молча. Ульрих, наконец, понял. Братья не отличили бутовитовичей от гедрусовичей и думали, что всё идёт по плану. По настоящему плану следующим пунктом была месть гедрусовичам за передовой отряд, якобы сбившийся с пути и зашедший в земли не того племени. С другой стороны, для гердусовичей его люди были частью набега, разорявшего все окрестные племена. Конечно, на него напали. Руководил этим всем Конрад, его друг Конрад, причём потому, что не удалось избавиться от него, Ульриха, накануне осенью. Я изложил всё лаконично, насколько получилось, но много же времени прошло, пока разрозненные возмущённые возгласы и более спокойные мысли в голове фон Коберна сложились в такую цельную картину.

Натренированным ухом князь гедрусовичей услышал, что в лесу рассыпается, чтобы их окружить, всадников пять. По поступи лошадей он понял, что это литвины. Наверняка брониусовичи: больше здесь было некому ездить. Вскоре они показались в свете факела, грозно подняв оружие. Поверх своих доспехов Довмонт давно уже не носил котту со знаками ордена. Причёска его стала уже совсем литвинская, а шлем он сейчас не одел. В целом, он выглядел не как немец, хотя и за литвина его не каждый мог принять.

— Слышь ты, куда поехал? — попытался разрешить загадку преградивший ему путь воин.

— Дай дорогу, — приказал Довмонт, — и передай Корибуту, что я утром жду его в захваченном замке.

— Ты кто, вообще, такой?! — возмутился литвин.

Тут «переговорщика» одёрнул товарищ. Князь пустил лошадь вперёд, а за спиной путников удивлённо и очень быстро перешёптывались литвины.

— Извести меня решил фон Драхенфельдс, — Ульрих перешёл снова на немецкий только когда их давно уже не мог слышать тот «патруль». — Вы, отец, знали обо всём этом? Кто ещё знал?

— Никто.

— Вы им всё равно не навредите. Кто ещё?

— Никто, — покачал головой священник. — Только мы тебя так ненавидели.

— За что? — в голосе фон Коберна не было ничего, кроме глубокого удивления.

— За поход осенью. Помнишь, там была жмудская деревня с теремом, чем-то похожим на костёл во Франкфурте. — Бывший участник похода кивнул. Сходство получалось очень уж отдалённым, но он помнил возглас отца Гильберта.

— Там была девушка, статная блондинка....

— Не старайтесь, отец. Девушек там мне не вспомнить, — фон Коберна не удивил сам интерес к женскому полу. В Мартинбурге все знали, что священник не отстаёт в этом деле от остальных братьев.

— Я никогда такого ещё не чувствовал, как тогда, — продолжал нарушитель целибата. — Я хотел забрать её с собой и всегда иметь под рукой. А брат Конрад захотел того же себе. Мы заспорили, а ты вдруг поскакал и снёс ей голову...

— Насколько я помню, тогда мы решили убить пленников, — пожав плечами Ульрих.

— Её нет! Она и стояла в стороне! — вскричал священник. Несмотря на ожидание смерти, в голосе чувствовалась обида. — Ты не поймёшь. Для меня лучше девушки не может быть на свете. Конрад говорил то же.

Мой герой был ошарашен. Он с трудом вспомнил эпизод, столь важный оказывается, для других.

— Всё же, я не должен был злоумышлять на брата своего, — снова заговорил Гильберт. — Прости меня, брат.

Ульрих не ответил. Вскоре они выехали на опушку. Впереди на фоне ещё не совсем чёрного неба высился другой немецкий замок, готовый к обороне от разорявших округу литвинов, но не тронутый ими. Фон Коберн достал кинжал. Священник зажмурился и.... почувствовал, что его руки свободны и на них мягко легли поводья.

— Христос учил: если брат твой семь раз за день предаст тебя и попросит прощения, прости его. А я Христа чту не меньше, чем Ярилу, — сказав это, Довмнот отдал отцу Гильберту факел и ускакал обратно в чащу.

Мартинбург возвышался на фоне ночного неба чёрной громадой, ни один огонёк не нарушал этой тёмной величественности. Довмонт пришпорил коня. «Неужели они ушли?» — пронеслась у него в голове нелепая мысль. Завернув за угол он галопом влетел в распахнутые ворота. Яркий свет ударил ему в глаза, перед грудью возникли наконечники копий: дружина по привычке развела огонь не в очагах башен, а прямо во дворе. Воины отдыхали и ужинали, но это не помешало им достойно встретить неизвестного всадника. Узнав князя, они отбросили копья, стащили его с коня и стали подбрасывать, даже несмотря на доспехи. Опустившись, наконец, на землю, победоносный полководец уселся к костру на наскоро сооружённый из сёдел трон. В главной башне стояло кресло попечителя, но Ульрих не стал за ним посылать: спонтанные решения воинов в таких случаях самые ценные, незачем их подстраивать под какие-то стандарты.

— Они здесь отменных свиней откормили, княже, — протянул ему кусок мяса... Юодгальв.

— Подожди, ты откуда здесь взялся?! — не сдержал возгласа удивления Довмонт. — Закололи же тебя на лестнице.

— Не родился ещё тот немец, который смог бы.... — выпятил грудь одноглазый, но осёкся на полуслове, вспомнив, почему стал таким. А потом продолжил даже немного смущённо. — У этих кишка на меня тонка была, в общем. Поскользнулся я. Спиной ещё так хорошо треснулся. Ну, и потоптались по мне. Еле отполз в этот зал, что ниже.

— Живучий, зараза! — со смехом потряс Довмонт гиганта за плечо. — Выпьем все за Юодгальва! Без него, не знаю, как бы мы взяли ту башню!!

Ульрих в правду очень обрадовался. Он уже привык доверять грубоватому силачу самые важные дела, рассчитывать и на его крепкую руку, и на сметливый ум. Из всех потерь этого дня князь на обратном пути по лесу жалел лишь об этой. Теперь он даже забыл на время то, что узнал о Конраде. На уме было лишь ликование от действительно великого с таким войском дела, а также иногда мелькала мысль, что если бы не трофейная бригантина, исход для Юодгальва мог бы быть и не таким удачным.

Объедались и праздновали после лишений и довольно скудного пайка осады всю ночь. Утром появились брониусовичи.

— Не понимаю, всё-таки, как так получилось!! — Корибут, наверное, в сотый раз проходил через пролом в стене. — Вот сколько не толкуй, не идёт в голову. Точно никакой великан не помогал??

— Нет, — вздохнул Довмонт, — всё сами. Вот и канава идёт к стене, — в начале ему было приятно видеть это удивление и принимать похвалы, но вскоре наскучило.

Неожиданная мысль поразила Корибута. Он резко повернулся к товарищу по походу и устремил на него горящие глаза:

— Так ведь это и Ригу можно так взять.

— Ещё рано для Риги, — уверенно ответил бывший крестоносец, мысленно смеявшийся над юношеским задором 40-летнего воина. — Далеко отсюда уходили твои?

— На день пути, — по-деловому доложил Корибут. — Кроме замков ни одной лачуги целой не оставили. Я жене ожерелье добыл, — он с гордостью показал трофей: несколько позолоченных медальонов, сверкавших как настоящее золото на кожаном ремешке. Его гордость не имела ничего общего с чувством превосходства, он скорее искал одобрения Довмонта.

— Ей понравится, — сдержанно усмехнулся Ульрих. Он-то отлично знал, что это часть конской сбруи, видно, кого-то из богатых пилигримов. Братьям подобная роскошь не дозволялась. — Нам сейчас важнее скот. На него надо взглянуть.

Пошли к коновязи. Когда Ульрих садился в седло, Корибут слегка склонился и поддержал его стремя. В этикете литвинов не было этого чисто европейского жеста вассальной почтительности, он получился непроизвольно. Во дворе гедрусовичи настраивали осадные машины. Их привезли с собой, но раньше не использовали. Теперь собирали, подтягивали торсионные элементы. Довмонт свистнул паре своих людей, те устремились за князем мгновенно. В этой поспешности было не только подчинение, но и частичка обожания: обычно воины даже перед лицом князя больше показывали свою значимость.

За замком в небольшой ложбинке мычала и блеяла добыча. О доле каждого князья условились заранее. Довмонт отбирал самых жирных, его помощники отгоняли их в сторону. Невдалеке несколько гедрусовичей обтачивали валун.

— Может, хватит уже, княже? — поднял голову один из них.

— Нет, — взглянув на их работу ответил князь. — Он должен быть как свернувшийся ёжик,[69] а пока он больше похож на репу.

Осмотр и отбор продолжился. Корибут порой мялся, шевелил, губами, но молчал. Довмонт продолжал абсолютно невозмутимо, он не обращал внимания на эту внутреннюю борьбу с жадностью, в конце концов, гедрусовичи вынесли в этом походе основную тяжесть и теперь имели право на награду, к тому же, скот нужен был для дела.

— Они же все настолько жирные, что еле ходят! — наконец решился князь брониусовичей. — Когда всё стадо такое, так либо погоня настигнет, либо все падут по дороге, — тревога звучала искренне. Он волновался не за свою долю.

— Не будет никакой погони. Мы останемся в этом замке.

— На совсем?!?!? — Корибут покачнулся в седле, но вовремя схватился за луку.

— Да нет, погостим немного и назад вернёмся.

— Так немцы вот-вот будут здесь!!!!

— Ну и будут. Потопчутся немного под стенами и уйдут, — Довмонт старался придать голосу даже некоторую небрежность.

— В лесу с немцами ещё можно сладить, даже в поле вокруг обскакать, да в спину, но за стенами от них не укроешься, кто пробовал, уже не с нами, — задумчиво протянул опытный воин.

— И «об их стены только зубы обломаешь»? — с усмешкой бывший крестоносец вспомнил собеседнику его прежние слова.

Собеседник долго смотрел на замок, на небо, хмурил брови, поджимал губы и непроизвольно поглаживал рукоять меча. Наконец, повернулся к Довмонту, посмотрел ему в глаза даже немного виновато, но заговорил уверенно:

— Мои люди не решатся остаться. Соседи сожгут наши дома, заберут наших женщин и убьют детей, если мы погибнем здесь.

— Я на это и не рассчитывал. Возвращайтесь домой.

До отъезда Корибут почти не поднимал головы. Все брониусовичи понурились. Тем выше в буквальном смысле слова задирали перед ними нос гедрусовичи. Они безгранично верили своему князю и не сомневались, что всё смогут.

Собеседники расположились неподалёку от Мартинбурга на опушке леса прямо на поваленных деревьях. Их люди не отходили далеко. Мастеру Генриху уже приходилось торговать с литвинами, он отлично знал их язык. Ульрих не признавался, что говорит по-немецки и старательно вслушивался в короткие фразы, которыми купец изредка перебрасывался с помощниками.

— Как раз сейчас на ратуше моего родного Гамбурга часы бьют три, — заметил Генрих.

— Вы их отсюда слышите? — пошутил фон Коберн. Сам он и до отъезда в орден редко обращал внимание на эти малопонятные стрелки и цифры.

— Просто знаю. Деловому человеку иначе в наши дни нельзя. Кстати, как деловой человек, напоминаю Вам: нашей компании нужны только доспехи благородных, железки простой пехоты дороже выйдет везти.

— То, что мы сейчас дали, компанию устраивает?

— Вполне, надеюсь, так же, как и цена. В дальнейшем она останется прежней. Кстати, зря вы отказались взять деньги. Посмотрите, — он достал из пояса серебряную монету, — это называется Geller Pfennig.[70] Он немного весит, его удобно носить с собой и легко спрятать, но за него можно купить доброго боевого коня или что угодно такой же ценности, — гость из Гамбурга безбожно завышал цену. Рыцарь с берегов Мозеля отлично это знал, но почти не подал вида.

— Я, признаться, долго думал, что вы еврей. Это они всюду пролезут и получат выгоду от любой войны.

— Да нет, — пожал плечами Генрих, — и в роду евреев не было. Просто мы тоже своей выгоды не упускаем. Кстати, Вы уверены, что выдержите осаду? Я тоже сильно рискую, за такую торговлю по головке не погладят.

Ульрих знал, что купец снова врёт. Он явно мало чем рисковал и в случае победы немцев готовился скупать тех пленных, которых не отправят сразу холопами на поля Ливонии. Он всё больше сомневался, не врёт ли собеседник и насчёт своей еврейской крови. В голове недавнего христианина не укладывалось, что немецкие верящие во Христа купцы могут так наживаться на убийстве христиан язычниками. Вслух он только заверил:

— Всё продумано и учтено заранее.

— Это хорошо, когда всё учтено, наша компания только так и работает. Я приеду, как только закончиться осада.

— Вы это почувствует, как бой часов? Я не могу сказать, когда она закончится.

— Я буду знать. Удачи Вам, князь. Ваш успех нужен нам обоим, — с этими словами мастер Генрих раскланялся.

Довмонт обходил посты. Литвины, может, и считались в Германии варварами, но выставлять дозоры их не пришлось учить. Попутно князь осматривал замок и в очередной раз мысленно спрашивал себя, не стоило ли ему уйти вместе с Корибутом. Он отлично знал, на что способны его бывшие соотечественники. Их регулярную осаду гедрусовичи ни за что не выдержат, но в этом походе немцы вряд ли будут рассчитывать на неё: им не хватит еды и фуража (в то время как в замке большой запас и того, и другого). Наспех собранные силы, скорее всего, вначале будут сильно удивлены уже тем, что литвины не скрылись в лесу при первом появлении рыцарей, потом попытаются взять замок штурмом, если это не получится, отступят, чтобы лучше подготовиться. Вот тогда можно будет и оставить Мартинбург — слава о князе, который может и взять, и удержать немецкий замок разнесётся по всей Литве, принесёт безмерное уважение гедрусовичам. Поход затевался именно ради этого. На племя с такой славой соседи долго ещё не будут нападать, дальние сильные князья будут искать союза. Тогда жизнь может стать по-настоящему безопасной, по крайней мере, на некоторое время.

Заманчивая перспектива. Но удастся ли отбить штурм? Воинов хватит, чтобы защитить всю недлинную стену. Пролом давно заделали. Войшвил предложил интересное решение: вначале из брёвен сделали каркас, а потом на него навалили землю, глину и обломки прежней кирпичной кладки. Вокруг замка нарыли достаточно «чесноков»[71] и «волчьих ям». Метательные орудия собрали и отладили, запасли для них достаточно снарядов. Все же, смогут ли?

С высоты стены он увидел нескольких всадников. Они спешили к замку. Их было слишком мало даже для передового отряда, над ними не виднелось ни знамён, ни наконечников копий. Вести же обычно привозил один человек, реже везли их вдвоём. Князь стал всматриваться в странную группу. Главный явно устал от долгой скачки, но продолжал держаться впереди. Вскоре Довмонт убедился, что это женщина, потом разглядел и черты лица. В Мартинбург спешила Мария. После последнего выяснения отношения он приложил много усилий, чтобы видеть жену только мельком. Днями он пропадал, то готовя поход, то охотясь. Он чувствовал, как наваждение колдовского зелья проходит и надеялся, что вернувшись из Мартинбурга не найдёт в себе даже его следа. Теперь он сам удивился, как встрепенулось всё нутро. Он почувствовал что-то давно забытое, так же, как когда увидел её на празднике Ярилы. Мысленно выругавшись на себя, Довмонт послал Скирмунта отправить княгиню обратно: жёнам было не место в осаждённом замке.

Ульрих продолжал осмотр нарочито медленно. Иногда он поглядывал за стену, надеясь увидеть ту же группу всадников, но теперь удаляющейся. Гедрусовичи всё сделали по плану. Но сомнения от этого не проходили. Сработает ли этот план? Со скрипом отворилась дверь: кто-то зашёл в башню. Петли специально не смазывали. Бесшумность в своём же замке не нужна, наоборот, скрип может предупредить в случае, не дай Бог, сдачи башни предателями.

Бывший рыцарь Христа в Ливонии смотрел со стены вдаль. Он стоял как раз недалеко от воротной башни. Перед его глазами петляла по полю и скрывалась в лесу коричневая дорога, утоптанная многими тысячами копыт и колёс так, что ни одна травинка не имела ни единого шанса на ней вырасти. Сколько раз он уезжал по этой дороге! Сколько раз возвращался по ней! Теперь вся она была сухой и пыльной. Но он хорошо помнил лужу возле третьего поворота. На ширину почти всей дороги, глубокая, она исчезала лишь в разгар лета, причём жаркого. В остальное время лужа заставляла и телеги, и всадников переходить на шаг, или обдавала их обильными грязными брызгами. Пешеходы вообще вынуждены были утопать в жидкой грязи чуть ли не по колено, или протискиваться между её краем и плотными колючими зарослями малины вперемежку с крапивой, рискуя упасть в ту же жидкую грязь, потому что вся дорога вокруг имела уклон к луже. Зимой на ней долго не мог встать лёд, потому что постоянно кто-то проезжал и разбивал его. Когда вода, наконец, замерзала, становилось ещё опаснее, особенно когда лёд припорашивал снег. И только под достаточно толстым белым покровом лужа переставала мешать, совсем как знойным летом, будто исчезала... до ближайшей оттепели. Дорога разветвлялась только после того поворота, все приезжавшие в Мартинбург знакомились с этой лужей.

Заскрипела дверь из башни на стену. Довмонт повернул голову. Перед ним стояла Мария вся в бурых пятнах: видно, она проскакала лужу галопом. Девушка почти повисла на зубце стены, так утомила её дорога. Несмотря на это, она нашла в себе силы подняться по крутой лестнице. Но отправлять её назад в таком состоянии действительно...

— Княжна сказала, что не уедет, пока не поговорит с мужем, — виновато протянул плётшийся за ней Скирмунт.

В этот момент дозорный на башне затрещал сорокой: он заметил крестоносцев.

— Немцы! Уведи княжну в главную башню! — бросил мой герой дружиннику. Не думал он, что начало этой осады станет таким облегчением. — Лучники на стены!! Пригнуться всем!!! — закричал он так, что услышали уже все гедрусовичи, но не враги, которые находились ещё слишком далеко для этого.

Лучшие стрелки дружины выскакивали на стену и сразу прятались за зубцы. Каждый знал своё место: они несколько раз тренировались накануне. Сам Довмонт показался лишь слегка. Только очень внимательный наблюдатель смог бы заметить его с дороги. Крестоносцам незачем было всматриваться: они ехали в разорённый и покинутый врагом замок (обрушенный и восстановленный участок стены находился с другой стороны и не был им виден). Они неторопливым шагом приближались к распахнутым настежь воротам. Ульрих, не отрываясь, следил за колонной, ловил взглядом каждое движение передних лошадей. Он ждал, когда они поравняются с большим кустом орешника — по нему накануне делали пристрелку. Гнедая слева еле заметно прихрамывала — всадник этого не замечал, но передняя правая подкова готова была слететь. Рыжая в центре шла уверенно, высоко подняв голову, иногда встряхивая гривой, тоже рыжей, хотя и более тёмной, чем шкура. Чёрная справа постоянно норовила сорвать на ходу травинку или листочек. Седок одергивал её поводом — не резко, не наказывая трензелем,[72] просто давал понять, что у него не забалуешь. Вот чёрная потянулась к орешнику.

Довмонт вскочил в полный рост с криком: «Бей их!!!!». Ворота сразу же захлопнулись со скрежетом и грохотом. Гнедая упала на колени. Она не споткнулась сильнее обычного — в передней ноге торчала стрела, и пронзительное ржание, визг боли не давало в этом усомниться. Рыжая с пробитой головой рухнула молча и сразу, придавив и наверняка сломав ногу всадника. Чёрная резко встала на дыбы. Седок вылетел, не смотря на высокие луки, а лошадь с диким ржанием и обезумевшими от страха глазами понеслась параллельно стене. Конники пытались развернуться все одновременно и мешали друг другу. В плотно сбившейся куче-мале те, под кем убили лошадь, валились на соседей. Крики, визг, мат и ржание слились в одну какофонию. Литвины не умели стрелять залпами, не было периодически взмывавших в небо туч стрел. Немцам от этого не легче не становилось. Гедрусовичи стреляли по лошадям, оставляя в покое тех, кто сбросил седоков, били и по успевшим спрыгнуть и убегавшим на своих двоих людям, причём целились в ноги, которые даже у рыцарей сзади обычно не имели защиты.

Через несколько минут всё было кончено. Те, кто успел, ускакали обратно в чащу. Из потерявших лошадей мало кто добрался до опушки. Раненные, в основном с перебитыми и переломанными ногами, россыпью устилали путь к деревьям. Некоторые тихо стонали, другие истошно вопили и визжали, как и раненные лошади, истекая кровью. На головах ратников без забрала и рыцарей, которые по беспечности ехали, сняв шлем, литвины иногда тренировали в меткость, но чаще выбирали для этого лошадей. Другие лежали не удачно, иные имели хорошую защиту головы. Такие не могли надеяться даже на «стрелу милосердия», а свои боялись приблизиться до наступления темноты. Постепенно поле затихало. Стали слетаться вороны. Кто мог шевелиться, отгонял их. Изредка литвины тренировали меткость и на птицах. Солнце пекло по-летнему нещадно.

Довмонт лично следил за тем, как смазывали петли ворот и внимательно вслушивался, но совсем не в затихавшие стоны. Был маленький шанс, что, получив такой отпор, крестоносцы отступят, чтобы перегруппироваться. Тогда можно было бы со спокойным сердцем возвращаться домой — по всей Литве пошёл бы слух, что гедрусовичи не только взяли замок, но и отбили от него железных всадников. Небольшой шанс, но всё же. Из леса не было слышно ничего, надежда из призрачной стала реальной. Петли смазали. Князь довольно улыбнулся, но сразу же разочарованно сплюнул и выругался: в лесу работали топорами, по всей видимости, готовили лагерь и лестницы. Он, в общем, на другое и не рассчитывал, но надежда ведь поманила и сразу обманула. Такое вероломство злило. Скрежеща зубами, Довмонт приказал всем, кроме дозорных, отдыхать, сам тоже лёг среди воинов прямо на землю недалеко от ворот.

Многолетняя привычка не подвела и на этот раз. Он проснулся, как раз когда только-только угасли последние лучи ушедшего дня. Гедрусовичи вокруг тоже вставали, отвязывали лошадей и подтягивали подпруги. В тусклом свете новорождённого месяца люди были еле различимы, ничего из снаряжения не бренчало, вышколенные на этот счёт лошади не ржали. Ночные налёты были литвинам не в новинку.

Ульрих знал, что теперь многие из немцев добрались, наконец, до побоища. В основном, не ради раненных, а в поисках наживы. На них и обрушились гедрусовичи. Ворота открылись без единого скрипа. Отработанным охотничьим приёмом литвины бесшумно окружили мародеров и ударили со всех сторон. Кто-то упал под ударами сразу, кто-то бросился прочь от страшных всадников и натолкнулся на другую часть загона. Упавших давили копытами. Среди всей этой сумятицы, паники, жажды погони и жестокости было два спокойных человека. Довмонт и Юодгальв стояли несколько в отдалении от общей свалки, застыв в сёдлах. Оба одновременно услышали и даже почувствовали топот в лесу. Обезумевшим, казалось, от крови гедрусовичам не пришлось подавать сигнал дважды, и наспех собранная рыцарская конница только раздавила в темноте новых раненных из числа своих, ворота уже закрылись за вернувшейся с новой победой дружиной.

Довмонт знал, что настоящая битва предстоит утром. Перед рассветом он снова обошёл все башни, с радостью отметил, что воины уже были на местах и с деловитым спокойствием затягивали ремни на панцирях. С башни он увидел Войшвила, который так же обходил осадные машины. Первые лучи солнца осветили небо. Острыми зубцами обозначился на его фоне лес. Над ними зажглась Венера. Темнота ещё покрывала поле перед замком, очень медленно слабые серые лучи утренних сумерек с трудом проникали туда. В лесу протяжно и гулко запели боевые рога. И.... ничего. Довмонт напрасно всматривался с высоты стены в опушку. От нетерпения внутри всё клокотало. Он принялся ходить по стене из стороны в сторону. Его воины вели себя гораздо хладнокровнее. Это рыцари обычно садились на коня и почти сразу, по крайней мере, видели противника. Литвины привыкли ждать в засаде часами или даже днями. Они стояли, опершись о зубцы, некоторые дремали сидя. Увидев это, Ульрих устыдился и попытался хотя бы выглядеть таким же спокойным.

Солнце позолотило верхушки сосен, когда снова запели рога и крестоносцы показались из леса. Они шли с лестницами, но прогулочным шагом: видно, надеялись, что враг покинул крепость ночью, или, по крайней мере, тихо ушёл на рассвете, испугавшись боевого клича могучего войска. Поток стрел со стен сразу их разубедил. Прикрывшись, насколько могли, щитами, немцы с рёвом бросились к стенам с трёх разных сторон. Довмонт с удовлетворением наблюдал, как они ломают ноги в «чесноках». В волчью яму провалилось сразу четверо, увлекая за собой конец лестницы, которая сломалась о край. В другой яме лестница встала вертикально, вылетев из рук угодивших в ловушку. Большие камни разбивали головы и ломали лестницы, болты скорпионов прошивали, порой, сразу двоих (с такой ношей люди вынуждены были идти друг за другом). Стоны, крики боли и проклятия снова понеслись над полем. С другой стороны замка слышалось то же самое. С третьей стороны атаковали ворота. Там не было ловушек, но зато большинство машин стреляло именно в ту сторону.

Лестницы уже стали поднимать и прислонять к стенам. Скирмунт схватил заготовленный крепкий сук и упёрся развилкой на конце в верхнюю перекладину одной из них. Довмонт остановил его. Несколько лестниц оттолкнули; упав, одни сломались, другие крестоносцы подняли и снова приставили. Князь ждал. Над стеной показалась верхушка шлема первого храбреца. С криком: «Давай!» мой герой схватил сук. Два дружинника помогли ему. Они почувствовали, как сук уходит всё дальше за стену. Высунувшись, несмотря на риск, за зубцы, они наблюдали, как лестница валится назад, увешанная людьми, будто спелая гроздь смородины ягодами. Насладившись этим зрелищем пару секунд, Ульрих ринулся к соседней лестнице. Её конец упирался немного ниже края, оттолкнуть её не получалось. Князь обругав дружинников, указал на кипевшую рядом воду. Первый немец уже почти поднялся и успел упереться в край котла, но сверху было больше рук, и поток кипятка окатил несчастных, проникая под скудные доспехи и через все слои одежды.[73] Буквально с одной лестницы штурмующие выбрались на стену (и то потому, что до этого её оттолкнули слишком рано). В начавшейся свалке не было места для нормального размаха, для фехтования в полном смысле этого слова. Каждый искал просвет в защите и резким движением пихал туда клинок, или хватал противника в охапку. Литвинов было явно больше, они быстро сбросили немцев со стены. Новые побоялись лезть наверх и беспорядочно побежали к лесу.

Бегущих провожали криками ликования и стрелами, некоторые попали в ловушки уже на обратном пути. Резким беспокойным движением Довмонт развернулся: со стороны ворот такое же ликование. Юодгальв справился с задачей, как и всегда. Князь вытер меч, вложил его в ножны и этим жестом унял возбуждение битвы внутри себя. Он снял шлем и подшлемник, с наслаждением вытер пот. «Одними лестницами без башен стены вообще сложно взять, если на них хватает защитников», — стал анализировать гордый тактик свою победу, размышляя уже спокойно среди гама радостных криков. Случайно он посмотрел налево. На участке третьей атаки схватка на стене была в разгаре, более того, литвинов теснили. Не тратя время даже на проклятие, Довмонт распорядился, кому оставаться на месте, а с остальными кинулся на выручку, отправив человека с приказом к защитникам ворот сделать то же самое.

Со стены литвинов уже почти вытеснили в башни, перед дверью осталось лишь несколько человек, которым никто не помогал. В башне ситуация была близка к смятению. Гедрусовичи не решались ни выйти наружу, ни запереть наоборот дверь. У стены стояли без дела луки. Появление князя вселило уверенности даже больше, чем приход подкрепления. Довмонт отправил лучников на верхний ярус. Немцев, уже выбившихся из сил, ошеломил новый натиск с одной, а потом и с другой стороны. Они попятились к середине, где на них сыпались стрелы. Теперь в панике прибывали штурмующие. Многие из них ринулись обратно на лестницы, в спешке прыгая сразу по двое-трое на верхнюю ступеньку, толкая друг друга, а подспудно и лестницы. В начале одна конструкция «поехала» вдоль стены в сторону, потом другая.... Когда ратники увидели, что пути к отступлению больше нет, они обречённо взвыли. Некоторые пытались спрыгнуть прямо со стены на землю, другие уже почти и не сопротивлялись.

Довмонт окинул взглядом стену и пространство перед ней. Крестоносцы в этот день потеряли много людей. Правда, он видел, что это в основном сброд, а не рыцари. Но, как бы то ни было, первая попытка штурма провалилась. Ульриха очень волновало, какой будет вторая. А стук топоров из леса явственно показывал, что вторая попытка будет.

Вспомните, какова ясная тёплая летняя ночь в деревне. Темнота, настоящая темнота. В городе такой не бывает даже в закоулках без фонарей: какой-то свет там всё равно есть. В деревне в комнате можно поднести руку к носу и не увидеть её. Звёзды в деревенском небе незабываемые, особенно во второй половине лета. Они яркие, их много, они причудливо раскиданы по небу. Всё это навевает лирическое настроение, умиротворение. Хочется сидеть где-нибудь во дворике, смотреть на бело-голубые точки и мечтать.

Вот такая ночь была после первого штурма. На небе россыпью светили в самых разных сочетаниях звёзды большие и поменьше. Ничего не прерывало обычных ночных звуков: ни топот копыт, ни бряцание оружия, ни ржание. Только вдалеке отчётливо слышался стук — работали плотники. Довмонта захлестнула мечтательность. Он был готов взлететь к этим манящим небесным огонькам. Он ехал без привычных доспехов, которые неминуемо звенели бы, только в плаще из медвежьей шкуры. Может быть, желание летать объяснялось так же этим. Расслабляться, однако, было нельзя: они подъезжали к первым постам крестоносцев.

«Умные» дозорные стояли возле костров. Помните, что бывает, когда сидишь ночью у костра? Чернота стоит кругом просто стеной, дальше маленькой, освещённой площадки ничего не видно, зато человек у костра отлично заметен издалека. Дозорные упали все разом, утыканные стрелами. Тревогу поднять они не успели. Лагерь крестоносцев остался в стороне. Поехали к мелькавшим между деревьев огням — там трудились плотники. Вечером прошёл настоящий летний короткий и сильный ливень. Мокрая земля приглушала поступь копыт, к тому же на них одели что-то вроде лаптей. Лошади, лучшие из тех, что были у гедрусовичей, привыкли к скрытным ночным атакам и не наступали на сухие, хрустящие ветки. Спешка здесь была не нужна. Вырубку вначале окружили. Ульрих поражался чёткости действий литвинов. Каждый отправился на свою позицию, как будто нападение много раз отрабатывали на этом самом месте. Гедрусовичи тихо пересвистывались, как ночные птицы. Свистом и дали понять князю, что все готовы. Теперь для уж точно не до лирического настроя: сейчас мог быть решён исход всей осады.

— Бе-ей, ру-у-би-и!!!! — протяжно закричал Довмонт и пустил коня галопом. Ему вторил страшный вой дружины.

На скаку Довмонт рубанул кого-то справа прямо в лицо, ткнул остриём кого-то слева, конь перескочил через что-то и приземлился на третьего. Вокруг царил ужас. Гедрусовичи казались обезумевшими от крови зверями. Нет, они совсем не обезумели. Большинство держало вырубку в кольце и сжимало его медленно. Только некоторые носились всюду и одних убивали, а других отгоняли к краям битвы, к кольцу окружения. Резким движением Довмонт отправил окровавленный меч в ножны и схватил факел, один из тех, которыми плотники освещали свою работу. Вообще-то, люди сейчас были не главной целью. С криком «Сжечь здесь всё!!!!» он поднёс факел к какой-то не законченной черепахе. Но свежесрубленные толстые брёвна загораются не так-то просто.

Над залитой кровью вырубкой разнёсся высокий пронзительный свист: кто-то из гедрусовичей заметил немецкую кавалерию. Литвины без паники, но все и сразу ринулись назад: из замка вышли только лучшие, для серьёзной битвы их было явно не достаточно. Часть крестоносцев устремилась из лагеря прямо к вырубке, а часть — к дороге, чтобы перекрыть врагу путь обратно к воротам. Гедрусовичи помчались к замку прямо через поле. Они специально оставили несколько проходов среди «чесноков» и «волчьих ям». Через один из них сейчас и проскочили, а потом вдоль стены доехали до ворот. Немцы на своих тяжеловесных конях не очень-то и пытались их преследовать.

За ночь Юодгальв ещё несколько раз водил немногих лучших за стены, остальные спали. Крестоносцы отвечали на вылазки, как и в первый раз, почти всем войском. В итоге, утро они встретили окончательно измотанными. Несмотря на это, Довмонт встал утром мрачным и задумчивым: осадные машины немцев не сожгли, а значит, второй штурм отменять не будут.

Впервые за много дней утро выдалось хмурым и прохладным. Монотонное серое небо висело низко над Мартинбургом. Казалось, пущенная навесом стрела застрянет в этом низком своде. После предыдущих жарких дней люди ежились. На опушке показались крестоносцы. Сейчас, собственно, людей видно и не было. К замку медленно катились две черепахи, оправдывая своё название. Первая ползла по дороге к воротам, где не было ловушек, вторая двигалась к стене по оставленному гедрусовичами без ловушек проходу — ночью копыта почти вспахали влажную землю, что чётко указывало путь. Теперь в этой влажной земле колёса вязли, несмотря на свою ширину и немалое количество людей внутри. Конструкция двигалась рывками по пару сантиметров, иногда надолго останавливалась. Упиравшиеся в торчащие из бортов палки внутри черепахи люди наверняка обливались потом и ярко показывали, насколько велик и могуч германский язык в целом и их родные диалекты в частности. Торчащий спереди железный наконечник тарана, почему-то конусовидный, казалось, никогда не достигнет стены. Довмонт лишь усмехнулся, глядя на всё это и оставил на той стене только дозорных, а с остальными отправился к воротам. Нет, он понимал, что рано или поздно черепаха до стены доберётся, но толку в этом не видел и только удивлялся глупости врага.

К воротам черепаха двигалась увереннее и ровнее. Со скрипом колодезного журавля крутились колёса, мощное бревно здесь с правильным плоским наконечником неумолимо приближалось к воротам. Вот наконечник поравнялся с большим кустом орешины, первый камень ударил в крышу черепахи и скатился по настилу вниз. Второй смял орешину, третий взрыл дорогу сзади черепахи. За камнями последовали стрелы, да не простые, а подожжённые. Многие из них даже не пробивали шкуры, которыми была обтянута черепаха. И ни одного дымка не поднималось от неприступных стен и крыши. Бессилен оказался даже грозный Ignis Graecus.[74] Под черепахой исчезали всё новые следы прежних путников и рытвины. Большой каменный шар ударил в стенку и пробил шкуру. Под ней оказались свежесрезанные ветки, под которыми явно скрывался прочный деревянный настил. В ту же секунду на головы гедрусовичей упали первые капли. Моросящий дождь, скорее осенний, чем летний по своей бесконечной вялости, продолжался до вечера. Не оставалось никакой надежды поджечь свежую зелень. Довмонт приказал не тратить стрелы и камни.

Мучительным было ожидание. Гедрусовичи нервно теребили свои плащи или ходили из стороны в сторону по стене. Довмонт стоял прямо над воротами. Он тоже волновался, всматривался в черепаху и постоянно прикидывал, сколько шагов ей осталось до ворот. Но показывать дружине он ничего не хотел и стоял неподвижно, а шлем с давно не поднимавшимся забралом скрывал эмоции на лице. Помогало. Не находившие себе места воины успокаивались при взгляде на эту застывшую стальную фигуру, просто олицетворявшую уверенность в себе.

Страшный домик на колёсах всё приближался. Вот крыша оказалась почти под воротной башней. Два валуна полетело из-за зубцов и скатились по покатой крыше на землю, как и до этого. В ожидании удара, который, казалось, пошатнёт не только ворота, но и весь замок, некоторые сели, прикрыв голову руками. Из забрала глухо прозвучала команда. Несколько воинов кинулись к заранее заготовленной циновке тоже из недавно срезанных зелёных веток и лозы. Не привыкшие к осадам литвины забыли об этой мере, хотя всё оговаривалось заранее. Костёр с кипевшим на нём котлом перенесли к зубцам башни как раз над тараном.

В черепахе воины налегли на тяжёлое бревно. Подвешенное на цепях к балкам крыши, оно качнулось вперёд и не достигнув ворот пошло назад. В следующий раз наконечник улетел дальше. Амплитуда всё увеличивалась и наконец — первый удар. Странно, но характерного грохота железа о дерево ворот не получилось. Немцы даже забыли качнуть бревно снова. Между тараном и воротами на верёвках висела циновка. Упругая и пружинистая, она принимала удар на себя и дерево створок его почти не ощущало. Подождали, когда таран остановится. Тогда двое полезли разрезать эту циновку. Они высунулись из дыры рядом с бревном и сразу с бабьим визгом укатились обратно. Остальные сразу стали срывать с обваренных одежду, чтобы потом её не пришлось отрывать вместе с кожей (доспехов бывшие в черепахе не одели: под защитой стен и крыши им не нужен был лишний вес, хватало веса самой черепахи). Повторять подвиг никто не захотел, стали бить в циновку.

Когда первая циновка измочалилась, её подняли, а вместо неё опустили другую. Их много можно было наготовить. Довмонт облегчённо вздохнул и снял шлем. По стене всё равно не стреляли: у не готовившихся к осаде крестоносцев не было метательных машин. Так таран и за месяц ничего не сделает. Именно в этот момент Войшвил похлопал его сзади по плечу. Вид у колдуна был очень озабоченный. Он молча повёл князя по стене через башни. Другая черепаха, наконец, добралась до стены. Странно, но ударов тарана слышно не было. Внизу вообще ничего не было слышно кроме тихого шуршания. Довмонт сделал вид, что внимательно вглядывается с высоты стены в черепаху, взял кудесника за плечо и повёл в ближайшую башню — не хотелось позорить его прилюдно, авторитет колдуна оставался важен для князя. На верхней площадке башни никого не было — это между штурмами там стоял дозор. Здесь князь залился тихим, но безудержным смехом.

— Вот ты, Войшвил, говорил, что знаком с осадными машинами, — немного ещё сквозь смех проговорил бывший крестоносец. — Должен бы знать, что таран кирпичной стене ничего не сделает. Каменной может, кирпичной — нет.[75]

— Это vitiata teredine,[76] — с могильной угрюмостью заметил Войшвил.

— Это что, таран особого вида? Я заметил, там нос острый. Так какая разница? Всё равно таран.

— Это vitiata teredine, — повторил выпускник Оксфорда. — Он не бьёт стену, а сверлит её.

— Насквозь просверлит, что ли? — ещё шутливо спросил Ульрих, но внутри у него уже что-то ёкнуло.

— Думаю, на две третьих.

— Так и пусть, — пожал плечами князь.

— Потом рядом просверлят другое такое отверстие, потом ещё несколько.

— И дальше?

— Потом забьют отверстия деревяшками и будут сверлить между ними.

— Не понимаю, — нахмурился Довмонт.

— Не понимаете? — Войшвил сурово заглянул ему в глаза и заговорил как учитель, раздражённый тупостью ученика. — Это как подкоп: когда деревяшки подожгут стена, потеряв опору, рухнет. Сколько лет замку?

— Двадцать где-то.

— Кто поставлял кирпич?

— Какие-то купцы, вроде рижские. Я их по именам знать должен, что ли?

— Неплохо было бы. Кирпич крошиться, как столетний. Vitiata teredine идёт, как через воск, судя по звуку.

Довмонт прислонился спиной к зубцу. Он даже не слышал про такое устройство. Новость просто ошарашила.

— До утра хоть стена продержится? — упавшим голосом спросил он.

— До утра да, — уверенно ответил Войшвил.

— Уже хорошо. Ночку мы им устроим весёлую.

— Очень надеюсь, — хмыкнул колдун.

Остаток дня немцы не только таранили ворота и буравили стену. Они принесли ещё щиты, сделанные так же, как и стенки черепахи, и поставили их как раз напротив потайных дверей, из которых гарнизон всегда делал вылазки. Вкопали щиты в землю наклонно, так что людей под ними нельзя было поразить ни спереди, ни с высоты замковых стен. Кто-то из осаждающих явно хорошо знал замок. Фон Коберн вспомнил о группе всадников, ускакавших в разгар штурма. Вспомнил он также, что фон Драхенфельдса среди убитых так и не видел.

Сумерки сгущались. Посередине караульной комнаты горел очаг, и потому казалось, что за окном уже совсем стемнело. Ульрих знал, что это не так: вблизи ещё можно было различить черты лица, хотя попасть в кого-нибудь со стены замка надежды не осталось. Крестоносцы воспользовались этим. Совсем недавно их бывший брат, стоя на стене, слышал, как к черепахе с буравом подошли свежие силы и сменили работавших днём. Шуршание, столь страшное, как оказалось, стояло у него в ушах до сих пор: работу наверняка решили не прекращать и ночью.

После довольно зябкого дня у очага было уютно, немного даже жарко. Небесный свод так и не прояснился, ночь обещала быть безлунной и беззвёздной. Это было хорошо для вылазки. Ульрих понимал, насколько она важна теперь. Он знал, что его дружинники в большинстве своём спят, готовясь к этому бою, часть в этой же башне этажом выше, а на самом её верху, как и на вершине других башен, бодрствуют часовые. Довмонт не назначал себя часовым. Тем не менее, он бодрствовал. Нет, многолетняя привычка не отказала, он просто не давал себе нужной команды. Он раз за разом прокручивал в голове детали предстоящего, стараясь ничего не упустить. Не отрываясь, бывший рыцарь смотрел на маленькие язычки пламени на паре поленьев в очаге.

Сверху спустилась Альдона — рыжеволосая пленница Юодгальва, который среди прочих спал наверху. Она, судя по кувшину в руках, хотела подать господину питьё, как только тот проснётся. Одноглазый волот на ней так и не женился. Сейчас жёны остались ждать мужей дома, а пленниц некоторые взяли с собой. Ими обычно делились с товарищами, как и всем, что у кого было — в походе иначе нельзя. Юодгальв к своей никого не подпускал.

— Там наверху хорошо подкрепились? — окликнул князь пленницу, не отрывая взгляд от огня.

— Накинулись на мясо, как волки, — усмехнулась Альдона.

— Это хорошо, — сказал сам себе, но вслух Довмонт. — Скоро им силы понадобятся. А теперь все спят? Или кто-то себе места не находят?

— Да нет, все уснули, как кабана завалив.

Девушка застыла в нерешительности с кувшином в руках. Она ждала, не будет ли нового вопроса. Князь по-прежнему смотрел в очаг и молчал, только шевелили губами.

— Мы на Mosel[77] тоже хорошо спали перед битвой, — это были мысли вслух, но Ульрих произносил их по литвински, он уже привык думать на этом языке. — Обычный набег на соседей. Однако мы мечтали, что он выльется во что-то большее. Надежда была, что со временем из нашего Herzog[78] мы сделаем Kaiser.[79] Ты видела когда-нибудь терем несказанной красоты, просторный и полный света?

— Терем всегда тёмный, сколько факелов на стены ни вешай, — Альдона говорила неуверенно. Разговор переходил во что-то вроде задушевной беседы, а бедная пленница боялась вести такую с грозным князем. — Вот в дубраве летом много света солнца, а деревья стоят вокруг как стены. Получается и полный света терем, в котором легко на сердце.

— Aachener Dom[80] такой: заходишь туда и застываешь на месте, столько там света и красоты. Я бывал там однажды и запомнил на всю жизнь. Был такой Karl der Gro?e.[81] Ты слышала про него? — Ульрих впервые бросил взгляд на собеседницу. — Конечно, не слышала. Он очень много земель собрал под своей властью. А символы своей власти он получал в Aachen, в этом самом красивейшем тереме.[82] Ходят легенды об одном рыцаре из Provence,[83] который влюбился в принцессу Jerusalem,[84] хотя знал только рассказы про неё. Он отправился в дальние страны, преодолел море и много опасностей ради своей любви. Вот то была чистая любовь, настоящая. Так далеко чары не нашлёшь. А когда видишь девушку, слышишь её и думаешь, что влюбился, велика опасность, что это всего лишь колдовство. Презренные происки злой ведьмы! То, что чувствуешь, когда видишь, может быть наваждением. Только то, что чувствуешь, когда слышишь мысль — истинно. Когда любуешься девушкой, касаешься её, она может околдовать. Когда слышишь о её добродетелях, её чары до тебя не доберутся. Только чистая возвышенная идея достойна служения! И меня вела такая идея, когда я приехал в Ливонию. Я прекрасно помню, как осаждал первый замок язычников. Мы несли им слово Христа, которого прославляют в Aachen, но одновременно мы расширяли германский мир, тот Reich,[85] который создали великие воины Karl der Gro?e. Мы добывали земли для Reich по праву сильного. Это и вправду самое справедливое, весомое право в этом мире. Рыцарскую силу уважают, ею восхищаются. Та принцесса Jerusalem тоже ответила рыцарю взаимностью за его силу, силу и храбрость. Ты любишь сильных воинов? — он обратился к Альдоне снова неожиданно, и опять не отрывая взгляда от огня.

— Юодгальв сильный, он сильнее всех, — улыбнулась девушка, тоже разглядывая языки пламени. Она давно присела к очагу напротив князя.

— Только жизнь несправедлива к сильным воинам! — стукнул себя по колену Довмонт. — Тот рыцарь добрался до Jerusalem и умер там от какой-то заразы. Те литвины в замке храбро сражались, они долго держались. Но мы сломали их ворота. Три дня работал таран и открыл их. Ночью мы предвкушали, как, наконец, ворвёмся в этот замок и пленим всех, кого не убьём. Каково это, попасть в плен, быть в рабстве? — он не дал ей возможности ответить и сразу продолжил. — Они тогда не захотели этого узнавать. Они сражались отчаянно и погибли все как один.

Ульрих замолчал. Альдона тоже молчала, но и не вставала. Почему-то ей не хотелось уходить от этого очага. Наконец бывший крестоносец продолжил:

— Тот терем Христа в Aachen очень красив. Все колонны, все хоры из цветного камня. Много-много разных цветов, и такие все яркие. И иногда граница между цветами чёткая, так то просто два разных камня рядом положили, а иногда граница расплывчатая такая, дымчатая. Пол тоже цветными камнями выложен. И окна ими закрыты. Но в окнах они сами собой светятся, и разноцветные зайчики света бегают всюду. И потолок светится. Он как настоящее небо, только золотой. Посреди сидит Христос, величественный, но добрый. Вокруг него четыре ангела, а по краям, уже у самых арок хоров толпа, верующих. У всех лица, как живые, хотя все нарисованные, и краски яркие, и глаза такие большие и выразительные.

Ульрих не двигался, даже взгляд застыл. Мысленно он был далеко, в Аахене или прямо на золотом небе среди ангелов.

— Штурмуя тот замок, я твёрдо знал, ради чего это делаю: ради того самого Христа на троне в центре золотого неба. Не страшно было и погибнуть ради него. А сейчас? Я полюбил свою принцессу не по рассказам, а увидев её. Всё оказалось наваждением! — он с силой стукнул кулаком себе во вторую ладонь. — И теперь мы как те литвины в замке. Они пробьют своей машиной стену, если сегодня мы не сожжём её. Нам не выстоять в рукопашной, — голос Ульриха постепенно менялся уже некоторое время и сейчас почти дрожал. — Я не знаю, не знаю, ради чего это будет. Долго-долго путеводной звездой мне был Христос на троне, окружённый ангелами. Я смотрел на него с благоговением, как те фигуры по краям купола. Потом меня вела за собой дева с именем Богородицы, вернее, жены Купалы. И оказалось, это был обман! Звезда оказалась болотным огоньком, который вёл в трясину! Я думал, что нужен этому племени, что смогу его возвеличить. Но ведь это не путеводная звезда. А теперь я просто ничего больше не знаю. Я запутался, как в лесной чаще, и выход из неё только кровавый.

Бывший рыцарь замолчал в очередной раз, закрыл лицо руками и сидел так какое-то время. Потом отнял руки. В глазах стояли слёзы, наверное, впервые с подростковых обид.

— Я тоже не могла себе представить, каково это, быть пленницей, — Альдона не то, что отвечала на прежний вопрос, а, скорее, в свою очередь делилась сокровенным. — Я стала ею, и жизнь не закончилась. Когда я жила у родителей, то влюбилась в юного воина. Вот наступил тот страшный день, и погибло наше племя, — в её голосе не было ни следа укора тому, из-за кого её племя погибло, она просто рассказывала. — Он выжил и пошёл скитаться по другим племенам, сражался то за одних, то за других. Недавно он пробрался ко мне, хотел увезти меня. Я отказалась.

— Ты полюбила Юодгальва?

— Не знаю. Никогда не думала об этом... Пожалуй, нет. Но он добр ко мне, не делает мне никакого зла. И потом, — она подняла глаза на князя, — не правильно уходить от тех, чьему князю помогает сам Ярило.

— Для тебя так важно, кто князь?

— Для кого это не важно? — пожала плечами девушка.

Ульрих теперь пристально вглядывался в Альдону. Её рыжие волосы мягко переходили в красноватый свет пламени вокруг, блики играли на миниатюрном, почти детском лице с плавными чертами. Она сидела, немного откинувшись назад, и оперевшись на руки. Очень похоже на то, как он увидел её впервые во взятом городе бутовитовичей. Теперь на ней было платье, но он вдруг подумал, насколько мало это меняло, и явственно увидел девушку как тогда. Князь обошёл очаг, присел рядом с пленницей на корточки и пробежался по ней взглядом от ступней до плеч.

Неожиданно он опомнился. Как он мог так разоткровенничаться фактически перед первой встречной, даже не из гедрусовичей? Довмонт явственно представил себе, как слухи об отчаянии положения и растерянности князя расползаются по замку и лишают воинов решимости. Он схватил Альдону за горло и прижал к полу.

— Не смей никому говорить, что сейчас услышала. Иначе я не посмотрю, насколько хороший воин Юодгальв.

Перепуганная девушка убежала во двор. Довмонт поднялся наверх и растолкал Юодагльва, еле увернувшись от его кулака. Тот потом долго извинялся. До полной темноты князь обсуждал со своим доверенным дружинником предстоящую вылазку. Они подходили к потайной двери, поднимались на стену и вслушивались в работу бурава. Обсудить было что, дело предстояло сложное. А также Ульрих не сомневался, что до вылазки пленница ничего не разболтает: первым, к кому она могла бы пойти, был её хозяин, которого она обожала и боялась, только после него она решится поделиться ещё с одним-двумя людьми, а возможно и не решиться...

После зябкого дня ночь выдалась не по-летнему холодная. Но в черепахе было уютно как в настоящем доме: приветливо потрескивал огонь костра, толстые стены и узкие бойницы почти не выпускали тепло, а полы тогда и во многих хижинах были земляными. Несколько воинов без лишней спешки двигали вправо-влево огромный лук — его тетива и вращала бурав. Остальные в ожидании своей очереди травили байки у огня или дремали, прислонившись к стене, двое играли в кости. Опасаться им было нечего: за весь день язычники не пробили крышу, что ни кидали со стен, не пробьют и ночью, а если полезут врукопашную, то первыми их примут другие, те, что у щитов возле совсем уже не потайной двери.

Начальник отряда, побывавший не на одной войне ветеран, с ухмылкой выкинул кости и разразился страшными проклятиями: на кубиках было четыре. Его обезображенное сразу двумя страшными шрамами и многолетним пьянством лицо перекосилось ещё больше. Его противником был блондин, которого можно было бы описать как смазливого, если бы не следы былой оспы на лице. Он с вежливой улыбкой подождал, пока начальник выскажет своё мнение об этих кусочках падали (костях, которые и вправду были частью скелета забитой коровы), об этом гробе на колёсиках (черепахе), обо всём этом походе и жизни старого воина в целом. Своей жизнью вполне довольный блондин вложил кости обратно в стакан, долго его тряс, наблюдая, как дёргается глаз противника, проигнорировал довольной грубый призыв бросать быстрее, наконец, опрокинул стакан и медленно, с наслаждением его поднял. Начальник снова разразился проклятиями, только теперь с лицом, расплывшимся в счастливой улыбке: выпало три. Блондин, молча с кислым лицом поднялся, кинул проигрыш, подчёркнуто размашистым движением распахнул дверь и шагнул в темноту, на ходу развязывая верёвку на штанах. Он сразу же упал обратно, хлеставшая из его шеи кровь залила и кости, и разбросанные вокруг них монеты.

Из амбразур внутрь черепахи полетели стрелы. Вскочив на ноги, начальник с длинным и смачным ругательством рывком навалился на дверь и захлопнул её, вытолкнув уже протискивавшего литвина. Засов сразу лёг на место. Уцелевшие воины отпрянули к стенам и стали наугад бить через амбразуры. Некоторые попали. «Наружу, скотоложцы хреновы, а то поджарят нас как раков в своём же панцире!!» — крикнул начальник. С таким трудом закрытая дверь распахнулась снова, распахнулась и вторая. Литвины этого не ожидали и были отброшены. Немцы раскидали действительно уже сложенный вокруг черепахи хворост и заскочили внутрь, кто успел...

Недавно столь спокойный отряд в черепахе стоял, прижавшись к стенам возле амбразур. Иногда в одну из них влетала наугад стрела, немец рядом тыкал клинком в черноту, из которой стрела вылетела. В дверь размеренно били чем-то тяжёлым. Открыли одну из них и выстрелили туда сразу из трёх арбалетов. Двери оставили в покое, но атаковали стены, видимо, топорами сразу в нескольких местах. Гулкие удары эхом отдавались в шлемах. По земле лилась кровь, валялось несколько тел, и только костёр в центре мирно потрескивал как до того.

Начальник заметил выбивавшуюся из-под стены сухую веточку. «Ну чего, висельнички, — ободряюще обратился он к своим людям, — нам снова за ворота». Они бросились за ним в ночь, кто с богохульствами, кто с криком: «Мамочка!», даже раненные поковыляли вслед за всеми. Теперь их встретил град стрел и ударов. Но они снова отбросили литвинов, снова разметали хворост и вернулись обратно в черепаху.

Командир обводил взглядом остатки своих людей. Почти никто не остался цел. Некоторые откровенно боялись, другие спокойно ждали новых событий, твёрдо решив дорого продать свои жизни. Однако мало осталось воинов, очень мало, вряд ли удастся в третий раз выйти за двери и вернуться. Рыцари всё не шли на помощь. Эти заносчивые фон Мухасрански в доспехах тяжелее, чем они сами сейчас, небось, дрыхли без задних ног. Старый воин клял последними словами и врагов, и своих, проявляя в этом недюжинную фантазию.

В этот самый момент Ульрих фон Коберн так же оглядывал воинов с большим беспокойством, так же проклинал и своих, и врагов, то есть бывших своих, но молча. Однако всё по порядку.

До ночи небо не прояснилось. Монотонная серость дня на нём сменилась серостью сумерек и беспросветной чернотой ночи. Дружина вся собралась во дворе замка, кроме дозорных на башнях. При свете факелов Довмонт видел спокойствие и решимость на их лицах. Первый отряд поднялся на стену: ему предстояло спуститься по верёвкам к черепахе с буравом. Остальные затянули подпруги и вскочили в сёдла. Медленно тянулись минуты, а может, только секунды, а может действительно часы. Ранее Ульрих видел свет, который уютно бил из амбразур черепахи. «Значит, стену они не видят, заметить наших не должны, — думал полководец. — Почему же эти улитки так медленно? Скорее бы они уже ударили, скорее бы».

Наконец-то! Началось!! Из-за стены послышались звуки боя. По приказу князя сразу же открылись ворота, несколько луков выстрелили внутрь черепахи с тараном. Сразу много палок упёрлись в конструкцию, она стала медленно отъезжать назад. Больше и больше. Потом к черепахе кинулись пехотинцы и подложили хворост под стены, немного поднимавшиеся над землёй. Огонь занялся быстро. Он сразу добрался до дерева, минуя шкуры и свежие ветки. Немцы выскочили и побежали к лесу. Тех, кто подвернулся под руку, зарубили, но остальных преследовать не стали: дорого было каждое мгновение. Гедрусовичи как могли быстро поскакали к опушке, где строилась вражеская кавалерия. Они без света и молча скакали к созвездию огоньков возле леса: немцы не могли без факелов.

Каждый ехал быстро, и дружина растянулась. Довмонту на своей трофейной рыцарской лошади было за ними не угнаться. Он видел, как огоньки впереди заметались, раздались крики и лязг железа. Битва была всё ближе, но по-прежнему впереди. Расстояние съедалось удивительно медленно. Вот он доехал, ударил первого противника наотмашь по шлему и поскакал дальше. Замахнулся на второго и увидел звериную шкуру на бригантине — свой. Еле успел повернуться в седле и отразить удар сзади. Гедрусовичи смешались с крестоносцами, если бы не разница в плащах и мате, сложно было понять, где враг. Немцы думали ударить под стенами, а не обороняться, и были явно обескуражены. Рыцари не могли разогнаться и использовать тяжесть своего вооружения, но доспехи спасали от многих ударов.

Довмонт бил и рубил во все стороны. Он сам уже получил несколько ударов, но броня пока выдерживала. В краткие мгновения передышки он смотрел в сторону бурава. Почему черепаха не горит до сих пор? Немцев у опушки было явно не перебить. Он не собирался побеждать, нужно было лишь дать время разобраться с буравом. Почему там медлили? Вот тогда и сыпал он мысленно проклятия. Лошадь под князем захрипела, дёрнулась вперёд и осела. Всадник вовремя успел выдернуть ноги из стремян и теперь твёрдо стоял на земле. Кинул взгляд в сторону своего повалившегося на бок скакуна: брюхо бедного животного оказалось распоротым, видно, кем-то из раненных с земли. На сантименты и переживания у Ульриха времени не было. Ближайшего коня он рубанул по шее. Всадник, который оказался рыцарем в полном вооружении, тоже смог вынуть ноги из стремян, но на землю поставить их не успел — получил колющий в глаз через щель своего похожего на ведро шлема. Теперь Ульрих уворачивался не только от ударов, но и от лошадей. А главное, мучил вопрос: что будет, когда настанет время отступать к замку. Рядом вырос Юодгальв. Левой рукой он держал мощного, видно рыцарского коня. Довмонт махнул рукой — в своём полном доспехе он не мог забраться на него. Гигант решительно схватил его за предплечье. Князь поставил ногу в стремя, оттолкнулся и почувствовал такой мощный толчок вверх, что залетел в седло, будто был как в одной рубахе. Подпихнувший его Юодгальв не успел ещё схватить свою палицу и точно получил бы топором, если бы князь не оказался быстрее. А пламени на месте бурава до сих пор не было...

К Довмонту пробился сын Скирмунта. Мой герой мысленно отругал себя за то, что снова забыл его имя. Он смутно помнил, что этого оставили в замке. «Княже, — закричал юноша, — немцы лестницу приставили и на стену лезут!!» Такого Ульрих не ждал. В замке почти никого не осталось. Он кинул последний взгляд в сторону бурава — по-прежнему никакого зарева. «Все назад!» — князь даже снял шлем, чтобы его услышали. Всадники смешались, но не сбились в плотную массу — выехать из свалки большинство гедрусовичей смогло легко. Не понимавшие их языка немцы не сразу кинулись в погоню. И снова дружина растянулась. И снова Довмонт оказался в хвосте. Рядом скакал какой-то немец, который принимал за своего этого рыцаря с повреждённым забралом.

Черепаха с тараном разгорелась по-настоящему. Обшивка из шкур долго действовала как труба камина, создавая тягу. Теперь она сморщилась, через неё прорывались языки пламени. Зарево заливало светом последний участок дороги, ворота были на периферии этого света. Вот они открылись. Первые гедрусовичи проскочили во двор. Неожиданно круг света заполнился людьми: крестоносцами в характерных коттах. Это оставленные у потайных дверей ратники решили встретить литвинов. Некоторые литвинские всадники на всём скаку прорубались через пехотинцев, другие вязли в этой массе, а сзади уже подъезжали всадники немецкие. Ульрих пришпорил коня и успел проскочить приблизительно половину массы пехотинцев, пока коня не убили (уже второго за этот день). Бывший рыцарь спрыгнул за секунду до того, как животное упало, ещё в воздухе орудуя мечом. Спешиться вынуждены были почти все гедрусовичи, не добравшиеся до ворот. Они соединялись в небольшие группки и прорубались ближе к замку. Довмонт колющим пронзил одного врага, вытаскивая клинок, яблоком ударил в челюсть другого, одновременно получил сразу два удара в спину, но кираса выдержала. Развернулся с широким рубящим ударом по горизонтали.

Людская масса сбивалась всё больше. Подоспевшие немецкие всадники тоже с трудом могли пробиться сквозь неё и помочь своим. Гедрусовичи в основном оказались уже во дворе, но вместе с ними там оказались и крестоносцы, через ворота проходили всё новые. Произошло самое страшное: враг прорвался в замок вместе с отступавшими защитниками и теперь не давал закрыть ворота. В отчаянии Довмонт пытался прорваться хотя бы к дверям одной из башен, там ещё была надежда организовать оборону. Пронеслась мысль о Марии, она наверняка осталась в башне главной, где защитников сейчас могло и не оказаться.

Потоки кипятка полились со стены на головы крестоносцев. Ошпаренные валялись по земле, те, что были за ними, отпрянули. Гедрусовичи не упустили свой шанс. На каждую створку ворот навалилось по несколько человек, в некоторых сразу вонзились клинки, но створки сдвинулись с места и вскоре захлопнулись. Оставшихся в замке крестоносцев оттеснили к воротам и периодически поливали с башни кипятком. Некоторые бросали оружие, но озлобленные гедрусовичи их всё равно не щадили: они многих потеряли в ту ночь, чуть не погибли сами и теперь мстили. Когда больше не кого было убивать, они ещё долго кричали и били оружием в щиты от возбуждения. Забравшихся на стену ещё раньше сбросили те, кто первым успел прорваться во двор и те, кто так и не смог поджечь бурав. Последние спокойно прошли через потайную дверь, оставленную охраной.

Не прошло и половины ночи, а страшная битва закончилась. С обеих сторон воинам перевязывали раны. Довмонт обходил свою дружину, благодарил всех за храбрость и умелость. Отдельно он благодарил Войшвила, особенно за кипяток у ворот. Многих дружинников он не досчитался, слишком многих. В оставшейся целой черепахе начальник среди почти полностью сменившейся команды, цедя что-то сквозь зубы, налегал на огромный лук — настала его очередь.

Довольно поздним уже утром Довмнонт поднялся на башню. Он не ждал атаки после такого ночного дела, просто нужно было куда-то себя деть. Он уже обошёл весь замок, сюда поднимался второй раз. Свинцовое небо будто давило его, потемневшие краски окружающего мира казались траурными. Дозорный по-прежнему сидел между зубцами, положив подбородок на опёртую о колено руку. Его поза со стороны могла показаться расслабленной, но князь знал, что на поле до опушки он видит каждое движение. У литвинов вообще было не принято указывать мужчине, как ему делать то, что поручили, начальник просто знал, справится тот или иной воин с поставленной задачей, или нет. В позе дозорного было что-то ещё, что-то угрюмое и задумчивое. Не только у этого часового, как заметил князь. Что-то гнетущее висело над замком. И не только запах уже понемногу разлагавшихся тел под стенами. Те, кто не помогал Войшвилу с раненными, слонялись по замку мрачными. Настроение гарнизона явно изменилось. Довмонт вначале думал на Альдону, и пленница действительно инстинктивно шарахалась к стене каждый раз, как видела князя. Но она могла и молчать, без рассказа о ночных откровениях князя все знали, что вылазка закончилась провалом, чуть не завершилась катастрофой, все слушали непрекращающееся шуршание бурава, которое определённо должно было значить что-то нехорошее.

Гнетущий день тянулся и тянулся до бесконечности. Довмонт обошёл всё посты, наверное, раз десять, потом опомнился и прекратил. Важно было, так же, постоянно быть с дружиной, как бы при деле, чтобы Мария не поймала его для того самого разговора. За эти дни он несколько раз видел жену, но всегда был в военных делах и вместе со своими, выяснение отношений получиться не могло и княгиня просто проходила мимо. И теперь никак нельзя было просто уйти в главную башню.

Вечером Довмонт и Войшвил сидели, прислонившись спинами к зубцам стены недалеко от ворот. Кирпич за последние дни стал мокрым и холодным, спасали только их плащи из шкур. Осоловелые глаза колдуна были полузакрыты: он с ночи и до этого времени не отходил от раненных, и ни минуты не сидел, сложа руки. Князь казался не менее измотанным, хотя весь день ничего и не делал, если вдуматься.

— Долго ещё осталось? — спросил Довмонт.

— До пасхи? Давно перестал вычислять, — слабым голосом пошутил магистр. Вычисление точной даты пасхи было одной из главных научных проблем тех веков.

— Долго ещё стена продержится? — не понял шутки далёкий от науки воин.

— Шорох прекратился буквально только что. Они закончили. Утром, думаю, подожгут, — колдун говорил с безразличием человека очень уставшего, причём не только от этого дня.

— Да, на ночь глядя немцы атаковать не будут, — с не меньшим безразличием заметил князь. — Договорился бы ты опять с русалками какими, что ли.

— Я здесь не знаю никого.

Войшвил пошёл спать, а Довмонт ещё сидел какое-то время на стене. Ему слышны были разговоры литвинов, и разговоры немцев за щитами у ворот, и мерещился шорох бурава, который на самом деле уже прекратился.

Наконец, князь поднялся. Спускался во двор он через дальнюю от себя башню. В нижней комнате он увидел Марию. Это не была её комната — княгиню разместили с б?льшим почётом. Позже он так и не стал выяснять, почему она оказалась там на сложенных возле очага дровах. Лазейка ещё оставалась: можно было быстро пройти мимо и мгновенно оказаться во дворе. Довмонт не стал этого делать. Он залюбовался. Мария сидела, сложив руки на коленях, и смотрела на пламя. Блики огня играли на её лице. Ульрих вспомнил, как запоминал каждую чёрточку на этом лице. Он смотрел на неё и понимал всё отчётливее, что и сейчас для него нет ничего красивее этого слегка вытянутого овала с мягко очерченным подбородком. Мой герой подошёл и присел на корточки с другой стороны очага. Мария посмотрела на него с улыбкой тихой радости и немного, совсем чуть-чуть виновато. Довмонт думал, что она сразу начнёт разговор, ради которого приехала и которого он избегал. Нет. Она молчала. Он тоже. Он вспоминал их жизнь вместе. Как бы то ни было, она была ему хорошей женой. Ещё на свадьбе Войшвил пожелал им в семье, прежде всего, гармонии. Гармония была. И в жизни всё было расставлено по местам, правильно, чуть ли не впервые за долгое время. Да, гармония была и любовь тоже. Нет, не любовь, а наваждение. Да, наваждение.

— Мы скоро все умрём? — тихо спросила Мария.

— Скоро они проломят стену. А дальше посмотрим, так просто мы не сдадимся, — ответил Довмонт.

Раньше он, наверное, соврал бы. Да нет, пожалуй, нет. Он всё мог рассказать жене. Она всегда понимала его и поддерживала. Не просто поддерживала, а именно понимала — редкое явление. Он вдруг осознал, что может завтра случиться с Марией. Вернее, нет. Он это знал давно, с самого начала осады. Сейчас он осознал, насколько он боится этого.

— Я рада умереть вместе с тобой, — в её словах не было пафоса, не было ничего показного.

Она сказала это просто, наверное, даже сама не зная зачем. Он заглянул в её глаза. Как и когда-то в заброшенной бане промелькнула мысль, что никому не отдаст эту девушку, не позволит себе это сделать.

Ульрина ходу он кинул свой медвежий плащ на сложенный рядом х обошёл очаг и обнял Марию сзади за плечи. Она прижалась к бородатой его щеке. Он понял, что наваждение от приворотного зелья не прошло, даже не ослабло и не пройдёт уже никогда. Главное, это наваждение делало его счастливым.

— Как ты думаешь, твои предки примут меня? — повернулась к нему Мария.

— Я отправлюсь к твоим, они примут князя гедрусовичей, — еле слышно ответил Довмонт.

Их губы соединились. Одежда полетела на пол, на ходу он кинул свой медвежий плащ на сложенный рядом хворост. Решительными движениями Ульрих вгонял её в этот плащ. Пусть это колдовство, но он снова кидал себя в сети колдовства, чтобы больше и не пытаться из них выпутаться, потому что только там было его счастье. Мария захватила ртом его плечо и прижалась вся к нему, вжалась в него. Размолвка была забыта. Забыты были и зелье, и замах мечом. И снова они были вместе, пусть для того, чтобы вскоре уйти из этого мира, но опять же вместе.

Помирившиеся супруги только успели привести себя в надлежащий вид, когда вошёл Войшвил (дверь никто не закрывал). Вошёл необычайно бодрым для недавней осоловелости шагом.

— Я знаю, что можно сделать. Вы нужны мне оба, — произнёс он предельно деловым, почти начальственным тоном.

Все трое пошли к деревянному сараю, которой прижался к одной из крепостных стен.

— Князь, откроете мне потайную дверь. Когда в немецком лагере лошади поднимут суматоху, атакуйте пешими, — на ходу сказал колдун.

Войшвил привёл их в дровяной склад. Там он воткнул три ножика в одно полено. Последний несколько раз падал — руки не очень хорошо слушались кудесника то ли от усталости, то ли от волнения, которое чувствовалось во всех его движениях. Мария, не отрываясь, смотрела на ножики, её глаза расширились. Именно к княгине было обращено следующее указание.

— Следи, чтобы сюда никто не входил, пока я не вернусь. Воины все заняты будут, да и твоего авторитета хватит.

— А если кто войдёт, что будет? Замок рухнет? — Довмонт спрашивал серьёзно. Он бы ничему уже не удивился.

— Войшвил уже не станет человеком, если один из ножиков сдвинуть, — ответила за колдуна Мария. — Я не знала, что он это умеет.

— Давно не делал, не люблю, — бросил через плечо выпускник Оксфорда. Он стоял спиной к паре, лицом к ножикам и явно на что-то решался, разминал руки, шумно дышал.

Наконец Войшвил что-то зашептал, а потом подпрыгнул и сделал в воздухе над ножиками настоящее сальто. Во время переворота его серая длинная одежда из не крашенного льна сделала тело похожим на бесформенный ком. Через мгновение этот ком стал ещё более бесформенным, даже как-то расплылся. С другой стороны бревна приземлился уже волк, настоящий серый волк, крупный, матёрый, с лёгкой сединой на нижней челюсти. Довмонт отшатнулся от зверя и освободил дорогу к выходу. Но волк посмотрел на князя понимающим, человеческим взглядом и даже слегка как бы кивнул на дверь. Тогда князь опомнился: серый хищник сам не сможет выбраться из замка.

Не прошло и двадцати минут, как у крестоносцев истошно заржали лошади. Потом к ржанию присоединился жуткий волчий вой. Вначале завыл один зверь откуда-то с опушки, к нему присоединился другой из чащи, потом им стал вторить целый хор. Летом волки обычно не подходили близко к людям, а здесь... В замке лошади были заперты, потому большой беды не сделали, хотя некоторые брёвна в крепком срубе смогли выбить. У крестоносцев ближе к лесу многие скакуны явно сорвались с привязи и носились по лагерю.

Гедрусовичи вышли, не скрываясь, прямо из ворот. Разбираться с их охраной оставили лишь некоторых, остальные побежали прямо к лагерю. Тяжелые трофейные доспехи пришлось оставить, да и времени не было их одевать. В лесу немцы выстроили настоящий укреплённый лагерь с валом, частоколом на нём и крепкими воротами. Теперь вал никто не охранял, через него легко перебрались.

Ульрих надолго запомнил этот краткий, но очень жестокий бой. Лошади с безумными глазами, топтавшие всё и всех, такие же обезумевшие люди, некоторые полуодетые, пожар от опрокинутых ламп и факелов, залитые кровью со звериными криками и кровожадными звериными глазами гедрусовичи и силуэт матёрого волка на фоне зарева. Мой герой рубил и колол, бил щитом и топтал, кричал как лесной демон. Языки пламени, конские фигуры, перекошенные лица своих и чужих слились в один страшный калейдоскоп, подёрнутый кровавой дымкой. Крики, визг, вой, лязг, треск слились в один заполнивший голову гул. Запахи пота, крови, гари, испуга забили нос. С того далёкого дня, когда ещё оруженосец фон Коберн впервые ударил копьём об щит не закреплённый на палке,[86] а прикрывавшей врага, он не видел такой беспорядочной и жестокой схватки.

Наконец, гедрусовичи утёрли пот и кровь с лица и осмотрелись. В небе во всю разгорался рассвет. Он уже начал освещать землю, устланную трупами. С этой стороны валов не осталось в живых ни одного немца. Волки перестали выть, выжившие лошади успокоились. Наступила странная после какофонии боя тишина. Только вдалеке был слышен треск сучьев: кто-то из крестоносцев пытался убежать. Пытался убежать! Прямо сейчас пару человек улепётывало через давно открытые ворота лагеря. Стали ловить лошадей и бросились в погоню.

Довмонт ехал за каким-то всадником, рыцарем, судя по его доспехам. Он нагонял притивника. Ещё недавно он только слышал его, теперь уже видел впереди неясный силуэт. Рыцарь знал о погоне и во всю работал шпорами. Но в битву он вступил в полном вооружении (видно, не снимал его на ночь, как и многие), и теперь это очень мешало. Силуэт становился всё чётче. Иногда он скрывался за очередным поворотом тропы, но очень не надолго. Новый поворот и Довмонт не увидел рыцаря. Тот не мог уехать настолько далеко. Князь отлично знал такие штуки. Он замедлился до рыси и поднял меч. Противник выскочил на него из-за куста, его породистая лошадь чуть не угодила шеей на выставленный вперёд меч. Всадник во время одёрнул её, развернул, сам уклонился от удара, отъехал от литвина и только потом снова развернулся. Мой герой понял, что имеет дело с опытным воином. На этой тропе они оказались одни. Противники смотрели друг на друга. О внезапности не могло быть и речи. Рыцарь перехватил меч левой рукой и открыл забрало. Новый день вступил в свои права уже достаточно, чтобы Ульрих смог рассмотреть черты лица. Перед ним был Конрад фон Драхенфельдс собственной персоной. Бывший попечитель усмехнулся. В Мартинбурге друзья много фехтовали, и начальник обычно выходил победителем, а теперь ещё и доспехи фон Коберна были гораздо хуже, вернее их не было. Оба всадника описывали круги друг вокруг друга, благо в этом месте кустов оказалось немного.

— Конрад, — заговорил первым фон Коберн, — я хочу знать правду.

— Перед смертью имеешь право.

— Это ты подставил меня в походе весной? И до того осенью у ручья?

— Я, — ответил без тени угрызения совести Конрад.

— Ты подставил брата.

— Я вывел на чистую воду скрытого врага, как видно сейчас.

— Не правда. Ты возненавидел меня за ту убитую мной девушку. Я теперь понимаю, каково это и прошу у тебя прощения.

— Предавшему Христа не может быть прощения. Ты знаешь, кто из нас лучший. Готовься к смерти, — с этими словами он снова закрыл забрало и поднял меч для боя.

Они сошлись. Не налетели друг на друга, а именно сошлись. Фон Драхенфельдс не любил сильные удары, ведь они занимали много времени, для них приходилось делать большой замах. Конрад обходился быстрыми неожиданными уколами в уязвимые места. Вот и теперь он проводил приём за приёмом, пытаясь пробить защиту врага. Сразу было видно, что чужие доспехи, не по мерке, мешали ему. Наверное, орден выделил ему чьи-то, а не заказал новые. Несмотря на это, Ульрих еле успевал парировать. Верхом он не мог отступать, только закрывался щитом и наносил свои удары, которые фон Драхенфельдс нередко пропускал: щита у него не было, но меч всё равно попадал по доспехам. По щиту литвинского князя пошла трещина. Довмонт выставил его под очередной удар. Дерево раскололось, клинок дошёл почти до руки, зато достать его за секунду не получалось. В этот момент фон Коберн рубанул со всего размаху. Попечителя, может быть, и не очень беспокоил этот удар: он явно шёл в нагрудник. Зря. Ульрих с детства мечтал бить как Роланд.[87] Он почувствовал, что меч проходит металл, ткань и ломает рёбра. Его бывший друг захрипел, согнулся и рухнул на землю, шлем покатился по лесному мху. Изо рта фон Драхенфельдса лилась кровь, на лице застыло неподдельное удивление — самая сильная эмоция, которую Ульрих когда-либо у него видел.

Довмонт заходил в Мартинбург через широко открытые ворота. Заходил один: его люди в основном остались разорять лагерь или всё ещё преследовали убегавших. На пороге дровяного склада ему на шею бросилась Мария, пачкая платье в залившей мужа крови. За спиной княгини утирая пот и восстанавливая дыхание, развалился на сложенных поленьях, как в кресле, Войшвил.

И снова летняя жара вступила в свои права. В бивших из окон лучах света медленно летала пыль, также медленно, лениво летали по комнате мухи. На столе пенилось холодное густое монастырское пиво в деревянных кружках с толстыми стенками, чтобы не быстро нагревалось. Слышно было, как собака за окном с урчанием грызёт кость.

— А мы тебя теперь вот так, — расплываясь в довольной улыбке приговаривал настоятель, снимая с шахматной доски последнего коня Войшвила.

— Да-а, — протянул колдун, — разрушил ты весь мой коварный план.

— Не я один, — заметил его собеседник. — Признайся, за последний год они все у тебя рушатся.

— Это ты что имеешь в виду, ловец литвинских душ? — поднял на него глаза приятель местного водяного.

— А с доблестным рыцарем твоим? — показал пальцем почему-то на нос собеседника настоятель.

— Ты, конечно, Шон, — с насмешливым видом сложил руки на груди и заложил ногу за ногу Войшвил, — давний мой друг, хороший человек и пиво у тебя замечательное, но как ты пустомелей ещё в Оксфорде был, так им и остался. Я рассчитывал, что фон Коберн станет правой рукой Будивида и поведёт гедрусовичей к победам и величию. Судьба с Будивидом поступила иначе, но фон Коберн-то всё равно повёл гедрусовичей и таких дел с ними понаделал.

— А то, что он Миндовгу поклонится ты тоже планировал? — опершись о стол, приблизил лицо к собеседнику Шон.

— Этого я не ждал, — потупился Войшвил.

— Мингдовг вообще размахнулся, — снова откинулся на спинку настоятель. — Теперь и гедрусовичи... Скоро этот нехристь всю Литву заграбастает.

— А была надежда, что её крещёный заграбастает?

— Да, нет. Давай, ходи, ейдололатрэс.[88] Или сдаёшься? — спросил проповедник из Коннахта.

— Сдаваться никогда не надо. Вместо одного плана может возникнуть другой.

— Вот теперь смотри на мой план, — потомок многих аббатов с торжеством поставил противнику шах.

— И долго ты над ним думал? — уверенным движение «ейдололатрэс» закрыл своего короля, одновременно поставив шах противнику. — Я надеялся, что это «мой рыцарь» объединит Литву. На это, конечно, ушли бы долгие годы, но шансы у него были. Интересно было бы, согласись: немец, бывший крестоносец — rex Lituanos.[89]

— А Мария — regina,[90] — продолжил мысль мак Косгейр. — Неравнодушен ты к её судьбе.

— Слушай, я дружил с её отцом, ещё когда он был юным княжичем, её саму знаю с рождения....

— …. и именно ты спас тогда и её, и её мать, — прервал его аббат. — Я помню, помню. Я тоже тогда там был, если ты не забыл. Будивид тогда почти уверовал, потому и дочь назвал именем Богоматери.

— Её назвали именем прабабки из рода князей пинских, — вздохнул Войшвил. — Мы сто раз об этом говорили.

— И каждый раз я тебе втолковывал, что всё это для отвода глаз, на самом деле именем Богоматери! — распалился Шон.

— Ай, с тобой спорить, что воду в ступе толочь, — махнул рукой со сбитой фигурой колдун. — Ты лучше скажи, тебя Миндовг и вправду канцлером зовёт.

— Миндовг? Зовёт. Barbarum[91] этот, небось, без Довмонта и не знал, что это за должность такая!

— Устроишь там «exchequer»?[92]

— Не знаю, как там, а здесь я устрою полный разгром. Check.[93]

— Вот тебе раз, — Войшвил пошевелил рукой бороду и передвинул фигуру.

— Вот тебе два. Снова check.

Колдун молча передвинул короля на новую позицию.

— А теперь всё! — настоятель с силой стукнул фигурой в нужную клетку. Это был мат.

* * *

Они ехали быстрым шагом молча, лишь хрустели под копытами сухие веточки и недавно опавшие листья. Они торопились, насколько могли. Только литвины так умели лететь «на своих быстрых конях», как писали про них немецкие хронисты. Позади оставались леса, и новые леса вырастали впереди. Они спешили на помощь жмуди, решив раз и навсегда покончить с врагом общими силами.

Крестоносцы отступали медленно: они не хотели бросать награбленную добычу. У жмудских воинов глаза горели при виде этой добычи: никто ничего не будет возвращать, воин захватит, что сможет, даже если узнает вещь соседа. Уже несколько дней жмудины вились вокруг крестоносцев, как осы. Кусали редко, но двигаться быстро не давали. Тогда и подоспела рать литвинов.

Одинокое дерево росло на краю обрыва в излучине реки. Его корни частью уже висели в воздухе. Они узловатыми щупальцами с шершавой почти чёрной корой тянулись к песку внизу и не могли дотянуться. Возле этого дерева и собрались полководцы. Довмонт поразился, насколько их было много. И литвинов, и жмудинов привело по нескольку вождей, с каждым была свита. «Потом много будет споров, кто же на самом деле командовал» — с усмешкой подумал мой герой. Благодаря излучине хорошо были видны крестоносцы ниже по течению там, где возле бродов берег полого уходил в воду.

Обсуждение шло бурное, не кричали, только потому, что на закате река хорошо разносит звуки. Литвинские князья в основном стояли за ночную атаку, когда хоть немного отдохнут их люди и особенно кони. Жмудины говорили, что здесь болота, ночью много всадников увязнет, остальные могут смешаться. Здесь же не пару десятков в дело пойдёт и даже не пару сотен. Потому, чтобы застать врага на этой стороне, не упустить его, нужно напасть прямо сейчас. Страсти накалялись. Князья обвиняли друг друга в желании погубить «союзников». Некоторые хватались уже за кинжалы, только что не выхватывали их.

— Не думаю, что они будут переправляться сегодня вечером или ночью, — подал голос Довмонт, которому надоели эти дрязги. — Мы спокойно может отдохнуть до утра.

Гедрусовичи входили в войско Миндовга, их князь формально не имел права голоса на этом совете, но этого человека уважали. Все знали, что совсем недавно он взял немецкий замок, отбил там штурм и только потом сжёг укрепления и ушёл. Подобного раньше никому не удавалось. К такому воину стоило прислушаться. Никто не знал его жизни до этого года, иначе, возможно, к нему прислушались бы ещё охотнее (или давно бы уже подняли на копья, кто знает). Разом все замолкли, переглядываясь, некоторые закивали.

— Главное, чтобы дождя ночью не было, — подал голос, вглядываясь в подозрительно чёрную хоть и одинокую тучу на горизонте Монтвид из ближайшей деревни под названием Сауле. — Развезёт, так тогда мы все как пешие будем. А сейчас наши кони проедут много где, а у этих в железках не очень.

— Можем ли мы надеяться на это, Войшвил, — спросил Мингдовг. В ответ он получил утвердительный кивок.

Никто не знал человека рядом с Довмонтом. По виду, похоже было, что это колдун, а по уважению в голосе Миндовга все поняли, что колдун это сильный.

Большое поле, два выстроившихся друг напротив друга войска и свет восходящего солнца, который играет на доспехах. Так начинались крупные битвы в Европе. Здесь всё было совсем не так. Не было даже большого поля, крестоносцев атаковали прямо в лесу и болоте, просто налетели на них с дикими криками и воем. Ульрих подумал, что когда-то именно так напали на его отряд. Почему когда-то? Всего несколько месяцев назад, но казалось, что прошли долгие годы.

Литвины налетели, ударили и отскочили. Их кинулись преследовать. Не все, лишь пару рыцарей со своими отрядами. Зря. Их звали назад, приказывали, но рыцарь плохо слушается приказов, к тому же их заглушает шлем кричащего и гораздо больше — шлем того, кому они отданы. Литвинская лавина повернула и поглотила отряды, как чёрные полчища поглощают брошенную в муравейник палочку.

Отправляясь в этот поход, Довмонт всё сокрушался, что нельзя взять его рыцарские доспехи и трофейные для его дружины, тем более, что незадолго до этого у Миндовга нашёлся оружейник, который смог исправить его забрало. Теперь он этому радовался. Легкие литвины лишь в звериных шкурах легко переходили в галоп, благо дождя за ночь действительно не было, а лошади тяжёлых крестоносцев уже на рыси начинали спотыкаться в болотистой земле, а то и падать.

Литвины снова атаковали и снова отскочили. Ульрих думал, что теперь никто не кинется в погоню. Он переоценил бывших братьев, снова несколько отрядов ринулось вперёд и не вернулось назад. Всё время это были немцы, их союзники из покорённых племён на такое не попадались, хоть и чувствовали себя здесь свободно, как и литвины. Довмонт видел перед собой земгалов. Они часто переглядывались, некоторые нервно дёргали поводья.

Новая атака. Земгалы не стали её дожидаться и хлынули назад, к реке. Крикнув своим следовать за ним и не трогать земгалов, Довмонт пришпорил коня. Через минуту гедрусовичи оказались среди врагов-балтов, которые в испуге шарахались и не нападали, ведь их кровь не лилась. От одного племени отпрянул назад целый их союз, отряды наскакивали друг на друга, теснились между деревьями. Гедрусовичи прошли их насквозь и ударили по немцам. Крестоносцы приняли их за земгалов и ударили по последним. Суматоха поднялась страшная. Отряды недавних союзников Христа метались от немцев к литвинам, а их сминала железная масса с крестами на коттах. Литвины опасались нападать на эту железную массу. Громовым голосом Довмонт призывал их к битве, ему вторил Юдгальв таким басом, что слышно было, наверное, даже его оставшейся на этот раз дома Альдоне. Уверенная фигура и знаки княжеской власти взяли своё, за Довмонтом пошло несколько племён, за ними ещё несколько. Они обрушились на не ждавших уже этого немцев, некоторых смяли.

Довмонт просто ехал вперёд и рубил, не очень разбирая кого и куда именно. Перед ним мелькали мечи, топоры, копья, шиты, фигуры людей и лошадиные головы. Но вот впереди он увидел только деревья и кусты: войско крестоносцев оказалось разрезанным надвое. Гедрусовичей князь повёл на меньшую отрезанную часть вражеского войска. Это оказались псковичи. Многие литвины устремились на них же. Им помогли, отбросив знамя с крестом, эсты, которые давно и много терпели от этих республик. Псковичи знали, как со всеми ними воевать. Ни один из них до этого не купился на ложное отступление и теперь они не теряли присутствия духа, но их оказалось пару сотен, может чуть больше против стольких врагов.

Пал последний из псковичей. Появилась минута перевести дух, вытереть пот с лица, осмотреться вокруг и проверить дружину. Потери среди гедрусовичей были, но незначительные. Битва явно шла к победе литвы и жмуди. Рыцарей и их отряды оттеснили от бродов, все покорённые племена их оставили. Немцы теперь сгрудились возле самого берега, обоз стоял уже частично в воде. Здесь не было деревьев, но земля оказалась ещё более топкой, чем в лесу.

Те, кто рубил псковичей, считал битву оконченной для себя. Теперь была очередь добычи. Гедрусовичи тоже не оставались в стороне, но они по приказу своего князя лишь снимали доспехи и примиряли на себя. По Мартинбургу они знали, что с немцев возьмут больше. Построив дружину, Довмонт повёл её прямо на знамя магистра. Он столько раз следовал за этим знаменем, смотрел на него, как на путеводную звезду.

Гедрусовичи в псковских кольчугах и шлемах не могли больше ехать галопом, но зато с большей уверенностью принимали на себя удары и продолжали наступать. Они сражались с элитой ордена. Где-то здесь был сам Фольквин фон Наумбург. Фон Коберн не знал, как выглядят его доспехи, он искал не его, он прорубался к знамени. Вокруг магистра сплотились лучшие рыцари, но гедрусовичи отлично помнили, сколько быков дают за каждый такой доспех и своего не упускали. Вот Довмонт принял на щит мощный удар сбоку и со всего размаху всадил меч в толстое древко знамени. Полированное красивое дерево затрещало и переломилось. Крестоносцы поднимали головы, открывали рты, в их глазах читалась растерянность, она чувствовалась даже в щелях забрал. За всю историю ордена его знамя ни разу не пало во время битвы. Больше ни у кого не было ни сил, ни воли сражаться. Некоторые пытались добраться до леса через вражеское войско, некоторые — до другого берега вплавь, несмотря на доспехи. В обоих случаях шансы были примерно равны.

И снова над лесом садилось солнце, безмятежное и безучастное. Лёгкий ветерок слегка колыхал верхушки деревьев, не проникая в гущу леса. Звуки боя утихли, навечно успокоившиеся воины лежали меж деревьев и кустов. Уже слеталось на них вороньё. Вся эта безмятежность нарушалась вознёй и частыми ссорами победителей, растаскивавшими не только обоз, но и «трофеи» с трупов. Довмонт не замечал этой суеты, но видел только общую умиротворённость после ярости боя. Он больше остальных вождей понимал, сколь значительной оказалась эта битва. Поражало количество не только убитых вообще, но именно убитых рыцарей, которых его глаз по привычке безошибочно вычленял из общей массы. Бывший крестоносец пытался их пересчитать и понять, остался ли в ордене хоть кто-нибудь из посвящённых в такое звание. Похоже было, что союз оправдал себя — общий враг, видимо, уничтожен. «Вот теперь, пожалуй, и Ригу можно взять» — мысленно отвечал мой герой на давний вопрос Корибуту.

В битве при Сауле в 1236 году погибло 48 рыцарей ордена, включая магистра. Из примерно 200 воинов Пскова выжило лишь около 20. После битвы восстали крещённые племена Прибалтики. В следующем году орден, позже получивший название меченосцев, прекратил своё существование: папа римский включил его в орден тевтонский. Так что угроза в целом не исчезла, только частично сменила название, а время брать Ригу не пришло никогда (лет через 300 с лишним её получили по договору). Тем не менее, эта победа осталась в веках и сыграла большую роль в истории. Возможно, поэтому и сегодня продолжают спорить, где она произошла (скорее всего, недалеко от современного Шауляя, но не все с этим согласны). Спорят также, кто возглавил коалицию против крестоносцев. Определённо могу сказать, что в судьбе моих героев она открыла новую страницу, о которой надо рассказывать новую историю. А с другой стороны, можно обмолвиться парой слов.

Процессия к собору подходила торжественная, красиво и богато одетая: никто не хотел ударить в грязь лицом перед другой стороной. Золотом блистали не только немцы, но и литвины. Эскорт будущего короля обращал на себя немало внимания. Молодых красавцев в начищенных до блеска доспехах возглавлял огромного роста широкоплечий командир с повязкой на одном глазу. Возраст посеребрил голову Юодгальва, но не согнул его. Миндовга окружали самые родовитые литвины и жмудины, Довмонт шёл где-то в середине процессии, но он отлично знал, насколько недоверчиво правитель относится к этой родовитой элите, которая не раз восставала против него. Мнение Довмонта обычно оказывалось весомее, чем их. На ступенях собора Миндовга ждала внушительная делегация духовенства. Ещё бы. Католичество принимал хозяин обширной земли и опасный в прошлом враг. Ульрих очень жалел, что Шон мак Косгейр, настоятель монастыря в литвинских чащах, не дожил до этого дня. Впрочем, его всё равно не было бы среди этих блистательных вельмож церкви. Возглавляли делегацию епископ и специально по этому поводу присланный нунций папы римского. Последний поймал на себе взгляд и кивнул еле заметно Довмонту. В свите мало кто знал, что во многом благодаря этому нунцию Миндовг, вопреки позиции ордена, вместе с крещением получал корону. Крупный учёный и опытный интриган, конкуренты которого исчезали иногда со сверхъестественной внезапностью, с удивительно ясным для его более чем почтенного возраста умом и крепким здоровьем, он имел не малый вес в папской курии. Не многие вместе с Довмонтом знали, сколько литвинского золота и скольких проблем его переслать стоило это влияние.

Церемония была проведена с подчёркнутой торжественностью. Немцы считали, что чем ярче будет церемония, тем скорее Миндовг исполнит свою часть договора. Фон Коберн под звуки давно не слышанного им органа вспоминал, сколько пришлось сделать, сколько воевать, чтобы теперь короновали правителя всей литвы, а в придачу и жмуди. Со стороны изменившего христианству крестоносца, возможно, было не разумно приезжать в немецкий город, но после битвы при Сауле и прошедших почти 20 лет в Ливонии вряд ли остались люди, которые могли бы узнать его, да и он сам сильно изменился.

После церемонии перед пиром было время пройтись по галереям епископского дворца и побеседовать об этом выдающемся событии. Довмонт и папский нунций шли по дорожкам сада. Здесь почти никого не было, хотя собеседники не боялись, что их кто-то увидит, они только следили, чтобы никто не подошёл настолько близко, чтобы услышать.

— Как жизнь, кудесник? — начал разговор князь. — Как здоровье?

— Не жалуюсь. В Италии хорошо. Только пиво они там варить не умеют нормального.

— Небось, там тоже сбиваешь кого-нибудь с христианского пути?

— Не без этого, — то ли согласился, то ли пошутил Войшвил, ибо нунцием был именно он. — Как у тебя? Как Мария?

— Здорова. Просто не взял её в такую дальнюю дорогу. Про тебя часто вспоминает.

— Я, думаю, смогу заехать по дороге. Скольких сыновей успел уже женить?

— Только старшего, пока, — вздохнул Ульрих, — зато уже есть первый внук. Будивидом назвали.

— В честь прадеда? Следующего Витенем назовёте?

— Не знаю. Может, это уже Будивид своего так назовёт.

Они беседовали и смотрели на галереи, построенные немцами, на готические своды, от которых один успел отвыкнуть, а другой видел последние годы постоянно. Немцы по-прежнему оставались врагами, несмотря на крещение короля. Коронация была славным финалом долгой истории, сложной борьбы. Но она была и началом новой истории, и продолжением вековой войны.

[1] И Драхенфельдс (Drahenfelds), и Коберн (Kobern) — реально существующие на западе Германии замки (в Коберне их даже два — Верхний и Нижний), но данные отпрыски владевших ими родов — чистый вымысел.

[2] Между ними по прямой без учёта рельефа получается 42 км, а по рекам (как тогда путешествовали) — почти 100 км.

[3] Данные знаки отличия носили братья-рыцари ордена, который уже после его исчезновения в источниках стали называть орденом меченосцев.

[4] В данном случае имеется в виду племенной союз живший на востоке современной Литвы и западе Беларуси (его территория доходила до Полоцка и Новогрудка).

[5] В те времена плен сам по себе не был позорен. В Европейских конфликтах рыцаря старались скорее не убить, а именно захватить, чтобы получить потом за него выкуп. Однако это касалось войн между христианами. В данном случае Ульрих опасался, что подозрительным будет именно его долгая жизнь среди язычников и цветущий вид по возвращении от них. В обычае местных племён было приносить пленников из числа немцев в жертву своим богам. Потому фон Коберн опасается обвинений в отступлении от христианства ради сохранения своей жизни.

[6] После церковного раскола 1054 года (схизмы) католики так называли православных.

[7] В данном случае опять же имеется в виду название народа, а не страны.

[8] В ордене состояли люди трёх категорий: братья-рыцари, братья-священники и служащие братья. Последние участвовали в боях, дополняя рыцарей в качестве менее тяжёлых родов войск, а также были обслуживающим персоналом.

[9] В немецких хрониках так называлось Гродно.

[10] Латгалы — восточно-балтский союз племён на востоке современной Латвии, довольно рано покорён германцами. И весь союз, и отдельные племена не редко участвовали в их походах в качестве лёгкой конницы как неравноправные союзники.

[11] Объяснение, надеюсь никому на самом деле не нужное: вступивший в орден давал обет безбрачия, о физическом вмешательстве речь не шла.

[12] Возможно, также и по этой причине огнестрельное оружие очень быстро вытеснило арбалеты, а с луками соперничало дольше. И арбалет, и аркебузу долго заряжать, но делать это можно даже не имея большого опыта. Однако арбалет не выдерживает долгого натяжения тетивы, а пороху и пуле ничего не мешает лежать в стволе сколько угодно, главное их не намочить.

[13] По поверьям нечистая сила боится отточенного железа (то есть медный клинок, пусть даже такой же острый, не сработал бы), также как и комбинации пальцев, называемой «фига», даже в кармане. По тем же поверьям нечисть бежит и от креста, и от молитвы, но эти данные получены этнографами уже в XIX веке, в практически не христианизированной местности последние способы не имели шансов.

[14] (Лат.) Зачем пришёл с мечом? «Все, взявшие меч, мечом погибнут» (Матф. 26 : 52).

[15] Привет вам, добрые христиане (нем.).

[16] Матф. 25 : 34-36, 40 в вольном неточном переводе.

[17] Названия осадных машин, метавших камни и болты (стрелы).

[18] Вопреки популярным романам рыцарь редко воевал один, он возглавлял значительный боевой отряд, потому пару рыцарей — это немалая сила.

[19] Не судите, да не судимы будете (Матф. 7 : 1)

[20] Господи, помяни его в Царствие твоём (лат.) — аллюзия на Лука 23 : 42.

[21] Строго говоря, этот принцип соблюдался в средневековье и у христиан, особенно в монарших домах, несмотря на все усилия церкви и лично некоторых из пап римских.

[22] Поднявшие восстание в 67 г. до н.э. иудеи столкнулись с дилеммой: как раз начинался так называемый субботний год, когда нужно было дать земле отдохнуть и ничего не сеять, но восстанию требовались припасы, для чего посевы были как раз необходимы. Восстание закончилось поражением, Иерусалим был взят штурмом, а Иерусалимский храм — разрушен, что христиане считали карой за распятие Спасителя, потому даже в Средневековье те события, хорошо описанные Иосифом Флавием, были известны в кругах образованных. Аббат намекает на то, что на самом деле выбор был очевиден, и только глупцы вроде иудеев могли поступить неправильно в такой ситуации.

[23] Шах (англ.)

[24] Испанский сапог — орудие пыток, постепенно сдавливавшее ногу всё сильнее, пока не ломались кости.

[25] Коровы в те времена были не чета современным, фактически размером с крупную овцу сегодня. Убедиться в этом можно, в частности, в Бресте на законсервированном раскопе древнего городища.

[26] Бей, кто в Господа верует (лат.).

[27] Современная посадка в своё время называлась татарской. Согнутые ноги позволяют сжимать лошадь коленями и за счёт этого даже без стремян привставать в седле. Средневековая европейская посадка была направлена, прежде всего, на то, чтобы вкладывать весь вес лошади и всадника в удар копьём, потому прямые ноги упирались в вынесенные немного вперёд, по направлению удара, стремена.

[28] В малограмотной среде некоторые апокрифы чтили не меньше, чем Писание и Предание. В данном случае рассказывается об обители аввы Феодосия в Скопеле, между Селевкией материковой и Россом Киликийским.

Иоанн Мосх. Луг Духовный. Глава 80 // От берегов Босфора до берегов Ефрата / пер., предисл. и коммент. С.С. Аверинцева. — М., 1987. — с. 278.

[29] Топоры для колки дров и боевой обладают тяжёлым лезвием и длинным топорищем, чтобы увеличить силу удара, но заточенная часть лезвия боевого топора полукруглая, что увеличивает её длину, у топора для колки дров — прямая.

[30] Варвар (нем.).

[31] В более поздние времена Ярило был отождествлён именно со св. Георгием, то есть Юрием, потому праздник Ярилы стали отмечать на Юрьев день.

[32] База (нем.)

[33] Идолы (лат.).

[34] Некоторые особо эрудированные читатели могут указать на то, что собственно Великобритания была создана почти через пол тысячелетия после описываемых событий. Но в те времена земли нередко назывались ещё на римский манер, потому, к примеру, Чехия чаще именовалась Богемией. Некоторые из этих названий употребляем и мы, такие как Италия и Германия.

[35] «Довмонт» в переводе с литовского как раз и означает «острие меча».

[36] На латыни «паганцы» означает «язычники» — для того времени действительно ругательное слово.

[37] Камни для метательных машин обтачивали до сферической формы (потому для пушек просто взяли те же самые камни и получились первые ядра). Тогда проще было рассчитать траекторию полёта снаряда и скорректировать прицел при следующем выстреле. Гедрусовичи не стали этого делать, потеряв в точности, но выиграв во времени на подготовку.

[38] Плотно сомкнутые боевые порядки пехоты с длинными пиками начали останавливать конницу на несколько десятилетий позже.

[39] Morgenshtern (в переводе с немецкого «утренняя звезда») — тип оружия, состоявшего из тяжёлого металлического шара с шипами и деревянной рукояти, которые соединялись длинной цепью. Получавший удар таким оружием еле успевал увидеть над головой шар с лучами, мелькавший быстро, как Венера на рассвете. Средневековым людям не откажешь в чувстве юмора.

[40] С латыни это название переводиться как «греческий огонь», так как изобрели его и впервые использовали византийцы (греки). Он горел даже на воде. В зависимости от состава его можно было запускать из метательной машины, а можно было выстреливать из трубки, получая аналог современного огнемёта. В Западной Европе секрет его изготовления стал известен только после IV Крестового похода 1204 года.

[41] Так называемый «чеснок» — это небольшая замаскированная ямка в земле с колом на дне. Наступивший в него на бегу обычно получал рану ступни и вывих лодыжки. Он не погибал, но надолго выбывал из строя.

[42] Не стоит думать, что в таких случаях рыцарь должен был снять доспехи. Это только в романах Т. Пратчетта есть железный гульфик, в настоящих доспехах там, как раз, оставляли открытое уязвимое, кстати, место.

[43] Это было не обязательно 24 июня — вряд ли календарь литвинов (как и славян) до крещения напоминал христианский. Особенно интересно в этой связи сегодняшнее празднование языческого праздника по православному календарю — 7 июля.

[44] Имеется в виду цветок иван-да-марья. Как уже было сказано выше, ассоциация Купалы с Иваном — более поздняя, в те времена цветок явно звали как-то по другому, но, скорее всего, похоже.

[45] Бренди (англ.). Он почти по современной рецептуре появился в Англии приблизительно в XII веке, хотя не сразу получил широкое распространение.

[46] Войшвил оставил это наблюдение без комментариев, но справедливости ради надо отметить, что оно не точное. Дар колдуна, в отличие от феода, передавали не обязательно старшему сыну; к тому же, не редко не сыну, а сразу внуку, так как у него способности оказывались лучше. Сегодня генетика действительно доказывает, что наследственные признаки могут ярче проявляться не в следующем поколении, а через поколение.

[47] Тамплиеры или храмовники — самый известный, пожалуй, из духовно-рыцарских орденов того времени

[48] Под Империей подразумевается Священная Римская империя. Немцев в ордене действительно было немного. В государствах крестоносцев в Палестине большинство феодов оказалось в руках у выходцев из французских земель. А европейцы тогда любили группироваться по нациям: в университетах, во время крестовых походов, при создании военно-монашеских орденов и т.д.

[49] Привилегия бедности (лат.).

[50] В высоком Средневековье в университетской среде книгу больше не переписывал один человек, такой способ остался лишь в монастырях. Книгу расшивали на отдельные тетради и отдавали сразу многим людям, каждый переписывал одно определённое место много раз, потому в конце, сшив плоды их трудов, получали целый «тираж» новых копий.

[51] До здравствует Довмонт, король литвинов (нем).

[52] Кривичи основали не только Полоцк, что в нашей стране широко известно, но и Псков, а также Смоленск.

[53] «Приходи немедленно. Войшвил» в транслитерации по немецким правилам.

[54] Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский Младший Нумантийский, чей отец победил Ганибала, руководил взятием и разрушением Карфагена в ходе III Пунической войны. Глядя на горящий город процитировал строки Гомера (интересно, что на языке оригинала) и сказал, что боиться, как бы такая же участь когда-нибудь не постигла Рим.

[55] Это у Андерсена и Диснея русалки с рыбьими хвостами, славянские обходятся без них и живут не всегда в воде.

[56] Тарпаны — это один из видов диких лошадей. Приземистые и крепкие с короткой жёсткой стоячей гривой они в зависимости от подвида были приспособлены к жизни в степи или в лесу. То есть, в бассеине Нёмана они инстинктивно знали, как пройти через чащу. Тарпаны обладали большой выносливостью. Иногда их приручали. Сегодня эти лошади истреблены.

[57] Позже, когда христианство закрепилось, на этих землях было много историй о русалках, которые заманивали людей под таким предлогом. А были и рассказы о русалках, которых захватывали в плен, надев на них крестик.

[58] Соленья можно делать, используя не поваренную соль, которой у литвинов в те времена не было много, а её заменители. Эти рецепты были известны и через 500 лет. Именно из-за них правительство приняло меры, приведшие к Соляному бунту.

[59] В такой глуши с плохо развитой торговлей украшения из драгоценных металлов стоили баснословно дорого. Пир, даже такой пышный и обильный, не мог даже приблизиться по цене к подобным вещам.

[60] В январе 1188 года воевавшие друг с другом Генрих II Английский и Филипп II Август встретились под тенью огромного старого Жизорского вяза, обнялись и вместе приняли крест — готовился III крестовый поход.

[61] Содомия — акт однополой любви между мужчинами.

[62] Бренди (англ.).

[63] Коннахт — королевство, существовавшее Средние века на западе Ирландии. Теперь это провинция Республики Ирландия.

[64] Океан по представлениям, сформировавшимся ещё в Античности — водное пространство (изначально — река), опоясывающее сушу (материк). Океан один, потому не имеет названия.

[65] В Средневековье в университетах обязательных экзаменов по истечению определённого срока не было, учился каждый, кто считал, что ему это нужно и он может себе это позволить. Каждый новопоступивший начинал с факультета 7 свободных искусства (он же философский). И лишь некоторые избранные переходили с него на один из высших факультетов. Шон мак Косгейр рассказывает про сборище юношей (девушек в университеты не принимали), из которых не все, скажем так, прилежно учились, объединённых корпоративным духом и предоставленным соблазнам города. Некоторые и не собирались получать степень даже бакалавра, в их биографии было достаточно того факта, что они одно время слушали лекции метров.

[66] Евангелие от Матфея гл.25 : 31-46

[67] На паломничество требовалось получить благословение, после чего на одежду нашивался специальный знак, дававший защиту. От разбойников, конечно, он не помогал, но всё же.

[68] Таких же учёных степеней позже достиг небезизвестный Ян Гус, после этого оставалось получить только звание доктора теологии для достижения наивысшей ступени этой отрасли науки.

[69] О ядрах для метательных машин см. выше (сноска 37).

[70] Геллерский пфенниг (нем.).

[71] Описание «чеснока» смотри выше (сноска 41).

[72] При каждом движении повода трензель (железная часть уздечки во рту лошади) бьёт чувствительно. Потому наказать скакуна можно резко дёрнув повод. Но если это делать часто, рот онемеет и лошадь перестанет понимать команды.

[73] Растительное масло для этих целей лучше, чем вода, но ни в замке, ни у литвинов не нашлось этого продукта в достаточном количестве.

[74] Греческий огонь (лат.).

[75] В каменной стене появляются трещины из-за постоянных сотрясений, потому тараном можно её разрушить; но кирпичная стена более эластична, что гасит эти сотрясения, и таран бессилен против неё, если кирпич не совсем старый.

[76] Бурав (лат).

[77] Мозель (нем.).

[78] Герцог (нем.).

[79] Император (нем.).

[80] Аахенский собор (нем.).

[81] Карл Великий (нем.).

[82] Ульрих ошибся. На самом деле возлагали на Карла королевскую корону франков в аббатстве Сен-Дени, а императорскую — в Риме. Аахен стал главной резиденцией этого правителя, и собор выстроен там по его приказу. Потому там, безусловно, живёт дух Карла Великого, его по сути ромейские росписи символизируют стремление действительно возродить Римскую империю, но коронации происходили не там.

[83] Прованс (нем.).

[84] Иерусалимскую (нем.).

[85] Империю (нем.).

[86] Тренировались тогда на устройстве следующей конструкции: в землю втыкали шест со штырём на конце, другая палка одевалась на этот штырь просверлненным в середине отверстием уже горизонтально, так что она могла поворачиваться. На одном конце этой горизонтальной палки закрепляли щит, на другой — мешок с песком. Всадник бил копьём по щиту и если при этом он ехал не достаточно быстро, мешок на другом конце повернувшейся палки сбивал его на землю.

[87] Главный герой «Песни о Роланде» разрубал одним ударом всадника в доспехах и лошадь.

[88] ???????????? — идолопоклонник (древнегреч.).

[89] Король литвинов (лат.).

[90] Королева (лат.).[91] Варвар (лат.).

[92] Палата шахматной доски. При дворе английского короля так назывался орган, контролировавший сбор налогов. В палате был стол в виде таблицы (то есть разделённый на квадраты), по которой в зависимости от собранных с определённой местности налогов передвигали фишки. Обычно возглавляли палату епископы, потому замечание имеет подтекст.

[93] Шах (англ.).