Кукушкины дети (джен)

— Дай прикурить.

— Дурацкая привычка, шеф.

— Мне что, дважды повторять?

— Не обязательно. Но привычка всё равно дурацкая.

— Значит, повторю. Дай прикурить!

Фанкфрид вздыхает без горькой печали, вынимает из верхнего ящика спички и швыряет не глядя: Фанкфрид и так прекрасно знает, что Спандам их не словит, а горячий вечерний чай ждать не будет — лучше уж уделить внимание тому, что может остыть.

Спандам, судя по шорохам, сухо плюёт и наклоняется подобрать коробок.

— Что случилось?

— Я ударил человека на допросе. Понимаешь? — Спандам чиркает спичкой, не разгибая спины и не глядя на Фанкфрида. — Нос ему разбил. Такие дела.

— А вас это так волнует?

— Хрен тебе! Гершти это видел. Теперь опять будут болтать, что я распускаю руки.

— Собака лает, ветер носит.

— Собака? Пф! Много чести. Псина вшивая…

Спандам курит какую-то дрянь, — видимо, опять не послушал совета старшего, и в кабинете тут же начинает вонять химической гарью, а Фанкфрид снова вздыхает — точно так же, как и в первый раз — и, встав из-за стола, тянется приоткрыть ставень.

— Шеф, вы такой ребёнок.

— Я старше тебя по званию, Петер!

Фанкфрид чувствует, что у него прыгают губы — еле-еле не кривятся в горькой улыбке: Спандам остригся, пока коротал два дня в травматологии под иглой и обезболивающим, и под глазами у него залегли чёрные синяки — до сих пор не прошли, и теперь шеф выглядит ещё моложе и худее.

Рваный шрам на щеке, видать, так и останется. Ну, не беда: болтают, что мужчин шрамы красят.

— Как чувствуете себя?

— Прекрасно, отлично и замечательно. Особенно со сломанным носом и зашитым хлебальником, — выдыхает Спандам вонючий дым прямо в сторону Фанкфрида.

— А если серьёзно?

— Отвратительно.

— И зачем курите, если чувствуете себя отвратительно?

— Чтобы забыть.

— Что именно забыть?

— То, что мне отвратительно, вот что!

Фанкфрид пьёт чай — травяной, почти сладкий, пахнущий лимоном и ромашкой, — и почти удивляется, когда Спандам, смяв в пепельнице окурок, бесцеремонно взбирается к нему на колени, скинув ботинки под стол; почти — потому что Спандам сейчас похож на кое-как остриженного перед операцией кота, тычущегося холодным носом в руки хозяйки, и сейчас для Фанкфрида такой жест доверия куда ожиданнее, чем если бы Спандам притащил ещё один стул, поставил его посреди кабинета, уселся и нудно перечислял по пунктам все свои проблемы, — то есть то, как бы Спандам, пусть и с малой вероятностью, жаловался.

— У нас во дворе был кот.

— Был?

— Пьяница Дживс выкинул.

— Красивый?

— Нет. И ухо порванное.

— Понятно. А что с ним случилось?

— Я подобрал, — говорит Спандам, и лицо у него невероятно кислое.

— Зачем?

— Не знаю.

— И что, — Фанкфрид допивает последний глоток, — оставите себе?

— Нет, конечно. Нахрена мне с моей работой кот?

— А зачем тогда подбирали?

— Я же говорю, не знаю! — Спандам молчит несколько секунд, изучая узел галстука Фанкфрида. — Жалко. Пропадёт же, если не подберут.

— Хозяев подыщете, да?

— Да. — Спандам улыбается — криво, а в глазах поволокой стоит тоска. — Договорился с одной семьёй. Ихнего кота машиной сбило.

— Не «ихнего», а…

— Знаю! Заткнись!

Фанкфрид ясно видит: Спандам орёт, пусть и молча, — от боли ли, от злобы, от постоянной усталости, и никогда не будет толком ясно — от чего, потому что Спандам так и не расскажет об этом вслух.

— Будете чай? Аптечный. Говорят, хорошо гоняет кровь.

— Была б ещё во мне эта кровь, Фанкфрид.