Кукушкины дети (джен)

— Подайте-ка воды!

— Где свежее?

— Лекарства к утру только будут.

— Дьявол бы побрал!

— Что именно?

— Да всё это! И беспорядки, и эпидемию, и парламент, черти бы его драли. Дьявол!

— Не кричи! Беду натянешь.

— Проваливал бы, святоша! И так хреново!

У тонкой санитарки, привычным движением промывающей крикливому офицеру прижжёные железом рваные раны, вздрагивают под повязкой — хоть и не видно того — губы, и её мокрые пальцы, оторвавшись от перевязки, ловко выкручивают буяну ухо.

— Заткнись, Амадей. Тут больные.

— Ай-й! Прости, Несса. — Офицер морщится, но послушно притихает и закрывает глаза: на молодом лице пролегают длинные, успевшие уже побелеть при солнце морщины.

Та на миг улыбается — видно по углам запавших хмурых глаз, — и заливает повязку спиртом.

— Вот и славно.

Несса — молодая, едва чуть за двадцать, возрастом девушка почти, да и можно было бы принять, кабы не ожестчевшие от холодной воды бледные худые руки и не явная осанка тяжёлой; Несса перевязывает привычно, ловко, сгребает мокрые от крови и кипятка тряпки в ведро и, распрямившись, идёт к следующему — молодой солдат хрипит, не глядя слепо шарит перед собой, и его правая половина лица вместе с глазами залиты кровью от отодранного уха.

Запах потрохов, лекарств, застарелой крови, горелого пороха грызёт и щиплет нос.

— Эй, Несса!

— Чего ещё? — У санитарки выбилась прядь из-под платка, намотанного поверх шикарных, наспех положенных в причёску светлых кос, и она щурит тёмно-серые глаза. — Я занята. Не видно?

— Оставила бы это. Не дело, когда ждёшь дитя, раненых таскать. Не жилец будет.

— А куда деваться? Спандайн тоже в мясорубке сейчас.

— То муж, а то ты. Мужчинам всегда приходится воевать, когда нет выхода. Такая уж работа. Ещё люди найдутся, не всё тебе делать.

— Ничего, поберегусь.

Женщина устало опирается ладонью в спину и, переведя дух, заново перевязывает за ушами марлевые повязки, отирая тыльной ладонью влажный от духоты и кислого жара лоб.

— Дай закурить, — неловко, не глядя тычет Амадей соседа в плечо здоровым, не подвязанным локтем.

— Только огонь есть.

— Давай. Самокрутку сделаю.

* * *

Несса, бросив перевязку, кашляет — долго, тяжело, хрипло переводя дыхание, вытирая рот ладонью правой руки, а левой стискивая передник и обнимая уже заметный живот — и замирает, молча разглядывая измазанные чёрной кровью руку и пальцы.

— Всё в порядке, Несса?

— Нет, доктор Юэ. — Санитарка с тоской поднимает потемневшие, залегшие в синеву глаза, нервно облизывает тонкие губы, морщится и сплёвывает кровь. — Помогите. Пожалуйста.

— Этого я и боялся.

Юэ, прибавивший за последние полгода двадцать лет и седину, помедлив, переводит взгляд на хрипящего под одеялом больного, мотает головой и, отмахнувшись, отворачивается.

— Всё равно помрёт уже.

За окном сыплет и сыплет холодный, затянувшийся на три дня поздний декабрьский дождь: ещё вот-вот, и сырость начнёт отравой просачиваться в госпиталь сквозь оконные ставни.

Несса снова дышит кровью и хрипом, судорожно зажимая рот марлевой повязкой.

— Не подходите ко мне, доктор Юэ. Я заразная.

— Кончай молоть чушь, дура. Мне без помощников никак. — Врач механически мешает что-то мутное в банке — однорукому бедняге, почерневшему и исхудавшему до костей, уже не доведётся это выпить. — А твой благоверный мне, если ты помрёшь, лично голову открутит.

— Но…

— Меньше болтай и не дыши на меня. Пей.

Несса пьёт — долго, часто переводя дыхание и кусая губы, морщась и глотая позывы рвоты, а Юэ, отодвинувшись подальше и стянув повязку на острый подбородок, наспех курит в пятый раз за день, выдыхая сизо-серый густой дым, и смотрит в стену, отстранённо слыша, как Андерсен — девятый с воскресенья уже — сплёвывает последние остатки изувеченных лёгких.

Сотни смертей будет мало для санитарки Нессы Грейджой и её ещё не рождённого ребёнка. Кого она родит в таком холоде и такой боли? Доносит ли до срока — до середины апреля, когда проглянет горько палящее солёное морское солнце?

«Господи, доктор, — как сейчас помнится, а ведь уже три года прошло, как хрупкую Нессу, совсем девочку, толком в училище ещё не добегавшую, в первый день работы при госпитале выворачивало наизнанку от запаха горелого мяса, — какая я неженка. Самой противно…»

А теперь она, подхватившая лёгочную хворь, сидит на кровати умирающего и пьёт его лекарство, ибо оно нужно живым, а не мёртвым. И уж тем более — живой с ещё одной, пускай и не шибко желанной, жизнью под сердцем.

Простой расчёт.

Юэ затягивается в последний раз и завязывает рот наново: эпидемия не ждёт.

* * *

— Доктор, вас начальство базы требуют!

— Пригляди за ней, Ганс. — Юэ отодвигает масляную лампу чуть подальше, тушит очередной окурок во вновь слишком скоро остывшей воде и, сощурясь, оправляет волосы роженице. — Так, я быстро.

Несса, ещё более измотанная, чем обычно, и совсем бледная, слабо пытается улыбнуться, говоря «спасибо» одними только глазами, — и, давясь вдохом, кусает себя за запястье, дугой выгнувшись в спазмах болезненной схватки.

Дура, какая же дура, тоскливо смотрит Юэ, как суетливый долговязый Ганс, позавчерашний студент-недоучка — растяпа, чем-то похожий на ту юную Нессу три с половиной года тому, которая до трясучки боялась крови и толком не знала, лить на рану йод или спирт, — кипятит воду, то и дело со страхом оглядываясь через плечо. Кто мешал тебе после чудом обошедшего стороной выкидыша прекратить бегать ко мне на подмогу, Несса? Кто мешал тебе остаться дома, когда из-за живота таскать инструменты в госпитале полувоенной части стало слишком неудобно?

Несса не сдерживается — надрывно кричит, как раненая, и Юэ, передёрнувшись, впервые за последние пять часов быстрым шагом выходит в коридор.

— Что с ней?! Отвечай, твою мать! Что стряслось?

— Ваша жена… — Юэ, стараясь не встречаться с посетителем взглядом, закусывает в углу рта уже пятую сигарету за последний час. — У неё преждевременные роды. Месяцем с лишним раньше.

— Иди ты в пень! — Спандайн, муж Нессы — плечистый, в командировке почерневший на ветрах и северном солнце, сухой, как чёрное дерево — стискивает в дрожащих пальцах незакрученную флягу и нервно отпивает последние глотки: с его дорожного пальто нитями льются струи дождя. — Всё скверно, Юэ?

— Вы же знаете, начальник Грейджой, она всегда была не особо крепка на здоровье. Плюс туберкулёз, когда по зиме заразилась…

— Знаю! Получше тебя! Хорош блеять! — Спандайн неожиданно порывисто заносит кулак для удара — доктор безучастно смотрит на этот жест, и начальник военной базы, стиснув зубы, медленно опускает руку. — Почему ты её не прогнал домой? Нечего ей тут делать!

— Она упрямая, не вышло. Да и хуже ничего уже быть не могло. Мне нужны были ещё одни руки, ей — врач рядом.

— Она слаба и в положении, скотина!

— Я именно про это хотел сказать. — Юэ поджигает шестую сигарету от окурка: в глазах подпирает зелёным от кислоты табачной травы. — Из-за беременности ей тяжелее. Двойная порция на двоих. Одна бы могла выбраться, может, и без последствий. А сейчас — да бог разберёт, что может быть с ребёнком: хворь выпила много крови…

Собеседник раздражённо вздыхает и закатывает глаза.

— Так. Говоришь, она мается?

— Пять часов, кажется.

— Вот и кончай заливать шары. — Спандайн, сплюнув, отбирает сигареты. — Скажи прямо. Я не понимаю этой всей ерунды.

Юэ в упор смотрит ему в глаза — для этого приходится чуть задрать голову.

— Мне спасать и мать, и ребёнка?

Спандайн, помедлив, механически закуривает сам, тяжело глядя в окно на затянутое в серый туман небо, — лишь с третьего раза удаётся поджечь сигарету: зажигалка упорно отказывается вспыхивать тлеющим огоньком надежды, — и лишь через минуту надтреснуто роняет, потирая жёсткими пальцами веки:

— К дьяволу. Спасай мою Нессу.

* * *

У Нессы нет сил ни приподняться, ни открыть глаза — пробивается мягкий красный свет, такой далёкий, и — она слышит — темь пахнет больницей, обезболивающим и какой-то горькой вечерней травой.

Ночная полынь — каменная северная жительница, пепельно-серая, в бело-серебряной росе. Тусклая, как ранняя седина, никому не нужная, кроме аптекарей, рожениц и раненых. Уж Несса-то знает: столько этой травы нарвала, когда не привозили лекарств, столько перевыжала, — не хватит лет, чтоб её пересчесть.

Мутно в глазах, будто туман. И — мешается с полынным запах масла, дождя и дороги.

Спандайн вернулся из-за границ, выходит. Скорее бы боль прошла — и обнять его, как прежде.

— Не подходите к ней, сэр! Она совсем слаба.

— Чтоб тебя…

Но, кажется, слушается.

Несса, вспомнив о важном, мутно моргает, кое-как пытается приподняться на локтях — те дрожат, как не свои, — и от боли красный туман душно дышит в глаза.

— Юэ…

— Ляг, дура!

— Юэ, где мой ребёнок?

Доктор не смотрит на неё — ничего не говорит.

— Юэ, скажи, он жив?

— Дышит. Да только совсем что-то тихий.

Пальцы судорожно сжимают измятое, наспех на смену мокрому принесённое жёсткое, давно уже не белое от стирок в морской воде одеяло.

— Это из-за меня всё.

— Глупости, Несса. Не в то время просто родился.

— Родился?..

— У тебя сын.

«Мальчишки рождаются в дурной час, Несси, — всплывает материно, заглушенное давно криками больных. — А ты счастливая. Третья девочка…» Да уж, счастливая. Младшая племянница стекольщика Шпигеля, швырнувшего кирпич в сторону короля на рождественской мессе.

Туберкулёз, недоедание, кровь горлом.

И — не кое-как согретый апрель для первого вдоха, а холодный, драно кровоточащий северный март, когда земля викингов, чёрная и почти бесплодная, оголяется по хребту побережья. Серая радость, чёрт возьми, как фамилия-то пришлась хорошо.

— Ладно тебе, право слово. Выживет, так выживет. Не выживет — ещё потом родишь…

Тело, спина и изножье особенно, болит так, будто изнутри кто-то рвал её стальными когтями наживо, а глазам и пальцам у глаз становится горячо и мокро.

Сквозь муть и тягость Несса слышит слабый детский писк, взлетающий громче — то, что ни с чем нельзя спутать, — и тупая, толком не заглушённая боль мгновенно начинает казаться не такой уж злой.

— Дайте его мне.

— Несса, окстись, ты с простынью одного цвета.

— Пожалуйста!

— Успокойся!

— Я так сказала!

Несса почти садится было — и без сил ложится: не падает, осторожно ложится, хоть и вновь в глазах мутно, — молча, без жалоб и вскрика боли.

— Какая же ты упрямая, — вздыхает Юэ.

Ребёнок в больничной простыне, разодранной на пеленание, такой беззащитный, маленький и тихий — будто не кричал несколько минут назад, вырывая право на жизнь, — и Несса, боясь обнять его крепче, смеётся и почти плачет, дыша в полную силу, и неловко целует дитя как придётся — грудь под рубашкой трёт и колет от молока, а слёзы щекотно сползают к ушам и сбившимся прядям на висках.

— Спандайн, гляди, это мальчик.

— Уже понял. Не придурок же.

Несса не видит — чувствует: Спандайн, в неснятом пальто прислонясь к косяку, смотрит на неё сквозь полумрак и устало улыбается.