Принц Полукровка: Изменённый рецепт | Детство (джен)

Не бечено.

Предисловие от Анфисы:

Дорогие читатели, все заслуги за выход этой главы лежат на плечах Elidionorа Prince, потому как сама я рада была бы вообще никогда её не видеть. Но дело сделано, работа над ней закончена и могу только понадеяться, что все те бесчисленные часы, проведенные над редактурой, были потрачены не зря. Приятного вам чтения!

Июньское солнце, настырное и уже жаркое даже в ранний час, тыкалось лучами в запыленное окно кухни дома Снейпов, как назойливый покупатель в закрытую дверь бакалейной лавки. Оно упорно пыталось растянуть золотистые полосы по чёрным половицам, выцветшим до неопределенного серо-болотного оттенка, но натыкалось на мрак, цепко державшийся в углах. Воздух был спертым, пропитанным запахом старой жарки, вечной подвальной сырости и чего-то еще — тяжелого, кислого, как прокисшее молоко. Молоко, которое в здешних краях и не появлялось вовсе.

Северус стоял спиной к этому солнцу, к этому окну, к этому миру. Он методично, с каменным лицом, тёр тарелку куском серого и крошащегося хозяйственного мыла. Каждое движение отзывалось тупой, глубокой болью под левой лопаткой и ноющим звоном в виске. Вода текла из крана тонкой ржавой струйкой, так что о скором окончании работы пока можно было и не мечтать, однако Северус все равно невольно торопил время — тонкая, застиранная до дыр светлая рубашка, которую Эйлин купила ему в секонд-хэнде пару лет назад на вырост, сжимала плечи, усиливая болезненные ощущения. Рубашка была уже маловата, но более подходящей для школы одежды у него не было.

Май в Паучьем тупике привычно стал сезоном обострения. Тобиас стал даже более чем обычно умело придумывать поводы для стычек, Эйлин снова погрузилась в какое-то странное оцепенение, а Северус вдруг понял, что ужасно, как никогда прежде устал от всего этого. Сегодня поводом для недовольства отца стала пропавшая бутылка — то ли Тобиас допил и забыл, то ли вовсе не покупал. Виновным, как всегда, оказался Северус. «Ведьминое отродье», «вороватый щенок», «глаза бы мои тебя не видели» — слова слились в привычный гул. Он пытался улизнуть, прежде чем случится что-нибудь более страшное, чем острые фразы, однако его старания прошли даром. Тобиас невероятным образом сумел-таки ухватиться и рывком швырнуть не успевшего сгруппироваться мальчика в стену. Там Северуса любезно встретил угол тумбочки, попавший ему аккурат под лопатку. Тобиасу такое наказание за мнимое преступление "начинающего алкаша" показалось недостаточным. В добавок к возможной трещине в кости Северус получил пару пинков в живот и один — в пах. А когда он попытался подняться на ноги, игнорируя боль, заслужил ещё и весомый удар в висок, от которого искры из глаз посыпались. Прежде чем уйти, оглушительно хлопнув дверью, Тобиас рыкнул сыну: «Лежи, падаль!». Северус, пусть нехотя, но повиновался — просто не хватило сил, ни физических, ни душевных, на то, чтобы встать.

Эйлин мелко дрожала, сидя на стуле у окна и уставившись в пустоту за стеклом, словно ничего не произошло. Или как будто только что произошедшее было сном. Или нормой. А, впрочем, для четы Снейпов такие ситуации, какими бы чудовищными они не казались, и вправду не являлись чем-то из ряда вон выходящим. Но что бы Северус по этому поводу ни думал — безразличие матери разбивало ему сердце.

Он лежал на полу, облокотившись головой о стену, и отчаянно сдерживал так и нарочившие хлынуть из глаз слёзы. Боль под лопаткой не давала ни на чём сосредоточиться — она ныла, иногда начиная пульсировать, от чего у Северуса буквально перехватывало дыхание. Он мог даже не проверять — и так ясно было, что синяк ему обеспечен. И не самый слабый синяк, к слову. А может и вовсе перелом, кто знает — вдруг на этот раз высшие силы его не уберегли? По сравнению с этим боль в виске и остальных частях тела казалась пустяком...

Внутри Северуса бушевала буря. Боль ядовитым, бурлящим коктейлем смешивалась в нём с уже ставшей обыденной яростью на Тобиаса, обидой на мать и стыдом. Стыдом за эту слабость, за немощь, за то, что не смог увернуться, отбиться. За то, что позволил этому… этому существу снова его унизить. А ещё к этому отвратительному пойлу из самых ужасных на свете вещей примешивался страх. Постоянный, подспудный страх того, что в следующий раз Тобиас не остановится. Что «Лежи, падаль» станет последними словами, которые он услышит.

Мысль о Хогвартсе, о свободе, как всегда была единственным светом в этом мраке. Год и два с половиной месяца. Четыресто двенадцать дней. После Бельтайна Северус возобновил счёт. Каждую ночь, засыпая под аккомпанемент пьяных криков или гнетущей тишины, он мысленно зачеркивал еще один день.

— Северус.

Голос Эйлин, сухой и безжизненный, как скрип несмазанной двери, заставил мальчика вздрогнуть. Он не слышал, как она поднялась.

— Возьми. К виску приложи. Видно, — мать стояла перед ним, бледная, как привидение, в своем вечно сером платье и держала в руке кусок льда, завернутый в обрывок грубой ткани. Никаких вопросов. Никакого сочувствия. Просто констатация факта и минимальное действие. Ее способ заботы. Возможно, отголосок тех редких моментов ласки вроде чтения сказки или подарка учебника по зельям, а может просто сухой расчет — всё-таки синяк на виске был слишком виден, слишком публичен.

Северус молча, не взглянув на мать, принял холодный сверток. Лед, прижатый к пульсирующей шишке, принес мгновенное, резкое облегчение, сменившееся пронизывающим до костей холодом. Слезы все-таки пересилили. Две солёные капли скатились по щекам, оставляя за собой мокрые полосы.

Он вытер их тыльной стороной свободной руки, прекрасно зная, как мама относится к слезам, однако она, несмотря на его опасения, никак не отреагировала на столь явное проявление слабости. Сейчас рядом с ним была не его мама — настоящая снежная королева: холодная, грубая, но такая дорогая, а лишь её подтаявшая, бесхарактерная тень...

— Спасибо, — пробормотал Северус, всё же поднимаясь на ноги и засовывая руку со льдом под рубашку, дабы приложить-таки его к саднящей лопатке. Прежде чем прикоснуться к ноющему участку мальчик подошёл к столу и уже через секунду порадовался своей предусмотрительности — едва только холодная ткань свёртка со льдом соприкоснулась с кожей как в глазах потемнело, а ноги подкосились.

Северус держал свёрток со льдом, пока тот не превратился в мокрую тряпку, которая потом отправилась прямиком в мусорное ведро. Конечно, такая пустая трата ресурсов была глупой, но он был слишком зол, чтобы рассуждать логически.

В раковине валялась целая куча грязной посуды. Пустить свой гнев в мирное русло. Вымыть ее... Но мальчик чувствовал, что сейчас скорее перебьет ее, чем вымоет. Мерлин знает, когда-нибудь ему все это окончательно надоест и этот дом взлетит в воздух! Или загорится! А что?! Устроить это он может и прямо сейчас! Не зря же учился зажигать свечки!

Надо было уходить, пока гнев не пересилил доводы рассудка, но он не ушел. Стиснул зубы, закатал рукава и открыл кран.

Закончив, Северус схватил свой потертый рюкзак, переполненный магловскими учебниками и тетрадками, и тихо выскользнул из ненавистного дома — привычка к незаметности пересилила мгновенное желание хлопнуть дверью.

Прошел несколько шагов по направлению к школе, чувствуя как расправляются напряженные мышцы, как расжимаются судорожно сжатые кулаки, шумно выдохнул. Свобода.

Дорога к дому Эвансов была довольно длинной и, как ни удивительно, его это радовало. Для Северуса этот путь каждый раз становился не только расстоянием, которое нужно было пройти, но и переходом. Переходом между мирами. По мосту через Коуквортский канал в парке — от серости, грязи и страха Паучьего Тупика — к аккуратным газонам, ярким краскам, ощущению… нормальности. К Лили.

Подруга уже ждала его на крыльце своего дома, переминаясь с ноги на ногу, как взволнованная птичка. Солнечные лучи скользили по меди ее рыжих волос, зажигая на них целые костры. На ней было новое, совсем летнее платьице — салатовое, в мелкий белый цветочек и с кружевными манжетами.

Приход Северуса Лили встретила ослепительной улыбкой, но радость на её лице погасла быстрее, чем вспыхнула. Ее взгляд, острый и тревожный, метнулся к его правому виску, к тому месту, где под черными, длинными волосами все еще угадывалась припухлость, да там и застыл.

— Сев! — Она бросилась к нему, рука инстинктивно потянулась к его лицу, но замерла в сантиметре от кожи. Лили ни в коем случае не хотела причинить ему боль. — Что это? Опять… он? — Голос ее дрогнул на последнем слове. «Он». Не «Тобиас». Не «отец», на крайняк. Безличное, страшное «он».

Северус почувствовал, как под маской равнодушия, которую он всегда надевал, чтобы не давать ей лишних поводов для беспокойства, чтобы не показывать, насколько ему плохо, вспыхивает знакомая, едкая ярость. К Тобиасу. К себе. К ситуации. К этой необходимости постоянно заставлять её переживать, портить ей настроение. К тому, что снова, в который уже раз не смог избежать расправы. Он машинально, отработанным движением отвел голову чуть вправо, закидывая волосы на висок. Жест был доведен до автоматизма.

— Пустяки. Не бери в голову, — отмахнулся мальчик, заставляя голос звучать ровно, даже слегка скучающе. Ну, это было не так уж сложно. Ему лишь нужно было подумать о том, насколько эта шишка незначительна по сравнению с тем пожаром, что расползался сейчас по спине... — Такое просто бывает, Лил.

Лили стало плохо. После Бельтайна, после слов Сева о сомнениях в сдержанности отца, она просто не могла реагировать на такое хоть сколько-нибудь спокойно...

— Очень больно? — спросила Лили, когда слезы наконец перестали ее душить.

— Голова — крепкий орешек, — Северус фыркнул, пытаясь придать голосу нотки бравады, но получилось скорее иронично. — Нормально, почти не болит. Не первый раз. А ты как? — он резко сменил тему, голос стал чуть живее, заинтересованнее. — Готова к контрольной по математике? Или опять будешь клясться, что цифры тебя ненавидят?

Слава Мерлину, это сработало. Лили надула губки, ее брови сдвинулись в обиженную гримаску. Ну а как же — любимая тема для нытья — школьные мучения, которые, по твердому убеждению подруги, обошли Северуса стороной, потому что «он же гений».

— Но они и правда ненавидят меня! — воскликнула она, забыв на мгновение о его синяке. — Особенно этот ужасный «икс»! Как можно найти то, что прячется? Это же чистое колдовство! Несправедливо!

Северус слушал, изредка кивая, поддерживая поток ее слов. Внутри он был благодарен ее болтливости. Лили отвлекалась. Ну... или правдоподобно делала вид, что отвлекалась. И если так — он был ей за это премного благодарен. Пусть лучше подруга тоже будет актёрствовать, делать вид, что ей всё равно, чем он будет ощущать на себе её пристальный настороженный взгляд или, того хуже, вновь успокаивать от слёз. Хотя, конечно, лучше было бы чтобы она и вовсе об этом не думала. Он как-нибудь перетерпит боль, а вот знать, что Лили из-за него, не дай Мерлин, плачет, было бы невыносимо.

Школа встретила их гулким эхом шагов в коридорах, визгом младшеклассников, запахом мела, пыли и пота. Они с Лили, как обычно, разошлись, едва переступили порог учебного заведения, но мысленно Северус все еще продолжал идти рядом с ней, расставаться не хотелось совсем. Его класс, куда он вошел, стараясь остаться невидимкой, был таким же как и всегда — душным, переполненным, с партами, испещренными творчеством поколений, которое даже слепой не назвал бы искусством, с витающими в воздухе скукой и немой агрессией.

Сел за свою парту — крайнюю у окна, последнюю в ряду. Позиция стратегическая: обзор входа, стена за спиной, минимум соседей.

Первый урок прошёл тихо. Единственное, что нарушало более-менее мирную атмосферу — не утихающая боль под лопаткой. Однако уже на втором уроке жизнь в очередной раз показала Северусу, что спокойное существование светит кому угодно, но только не ему.

Он сидел, полностью погружённый в решение задач по алгебре. Учительница, миссис Дженкинс, стояла у доски и бормотала что-то о квадратных уравнениях, а большинство учеников дремало, перешептывалось или рисовало в тетрадях. Большинство, но не все.

Даррен Мэлоун, главный тугодум его класса, утруждать себя учебой явно не собирался. Коренастый, рыжий, с лицом, навсегда искаженным злобной усмешкой, он сидел через два ряда, развалясь на стуле, и, оборачиваясь, то и дело бросал в сторону Северуса оценивающие взгляды. Его прихвостни — долговязый, прыщавый Кевин Брик и безмозглый Уэйн Гросс — перешептывались, кивая в его сторону. Очевидно, сегодняшний синяк на виске, который он не смог полностью скрыть, был для них, как красная тряпка для быка.

Лили, слава Мерлину, училась в параллельном классе и была слишком поглощена учебой, дружбой с Сарой и Джесс и своими переживаниями о «проклятом иксе». Она не видела этого. Не знала об этой глупой вечной войне, в которой ему в одиночку приходилось сражаться против всех. Северус молился богам, магловским и магическим, чтобы так и продолжалось.

Время тянулось как хорошо проверенная резина. Казалось, что действительность застыла в одном мгновении. Менялись только уравнения, которые он механически перерешивал одно за другим.

Зато когда прозвенел звонок, события полетели с безумной скоростью. Почти сразу как он прозвучал, Северус периферийным зрением увидел, как Даррен встает, потягивается и начинает медленно, с нарочитой развязностью, прохаживаться между рядами. Цель данного маневра была очевидна, однако сработать на опережение ему и на этот раз не удалось.

— Эй, Снупи! — прошипел Даррен, внезапно оказавшись прямо перед его партой. Зловонное дыхание, пахнущее луком и дешевой колой, ударило Северусу в лицо. — Заснул, что ли? — Он мотнул рукой, «случайно» задев вещи Северуса. Учебник соскользнул на пол с громким, в тишине класса прозвучавшим просто оглушительно, шлепком. — Опа! Не углядел, Снупи! Извиняй! — Весело, на публику. Цирк имени Даррена Мэлоуна начал свою работу.

Идиотский смех, наверное казавшийся этим придуркам злорадным, прокатился по рядам. Даже миссис Дженкинс на мгновение оторвалась от протирания доски, нахмурилась, но, увидев, что ничего серьезного не происходит, вернулась к своему занятию. Ей всегда было плевать на учеников. Кто такую вообще на работу в школу взял?

Северус медленно, с независимым видом, наклонился, чтобы поднять книгу. Надо было очистить и убрать ее поскорей. Маловероятно, что Фортуна будет на его стороне. Как и в большинстве случаев.

Ожидать повторения январского чуда с добротой Дженкинс было бы наивно..

Пальцы легко сомкнулись на книге. Никто не попытался выхватить или выбить учебник. Удивительно.

Наверное, все ещё могло бы обойтись...

Но сегодня Северус больше не собирался терпеть молча. Что бы то ни было.

— Не извиняйся, Мэлоун, — произнес он тихим, но четким голосом, не поднимая глаз от учебника, который вытирал рукавом. — Твои мыслительные способности и так работают на пределе, незачем перегружать их еще и зрительным восприятием. Можешь повредить последние извилины.

Тишина в классе стала гробовой. Смешки оборвались на полуслове.

Даррен замер. Лицо его начало медленно наливаться багровой краской, начиная от шеи и поднимаясь к самым корням волос. Он ненавидел, когда Снупи отвечал. Особенно умно. Особенно публично.

Это был вызов его авторитету.

— Что-о? — это должно было прозвучать остро, угрожающе, но оказалось лишь жалкой пародией на последнее предупреждение. В попытке напугать его, задавить своей силой, Мэлоун наклонился так низко, что его лицо оказалось в сантиметрах от лица Северуса. Его глаза были узкими, свиноподобными щелочками, полными чистой, неразбавленной ненависти, но ненавистью Северуса было не пронять. Уже очень давно. Как выяснилось, в этом и необходимости-то не было. Всегда существовал другой способ.

— Ты это мне, отброс Паучьего Тупика? Папаша-алкаш, когда не пинает тебя, как футбольный мяч, учит хамить? А может, твоя шлюха-мамаша, — Даррен намеренно понизил голос до грязного шепота, впрочем, нисколечко не тихого, — …научила тебя язычком водить?

Что-то внутри Северуса лопнуло. Белая, ослепляющая ярость, холодная и убийственная, накрыла его с головой. Упоминание Тобиаса — это было привычно. Неприятно — да, но привычно. Однако приплести Эйлин… Это было за гранью.

Вся его осторожность, все его расчеты испарились. В глазах потемнело уже второй раз за день, только на этот раз причина была совершенно иной.

Северус со стуком отложил учебник на пустой стул по соседству с ним. И поднялся. Теперь он на пол головы возвышался над Мэлоуном. Он не был под его властью.

И по лицам окруживших их детей было видно — они поняли, что роли сменились.

— Заткнись, Мэлоун, — выдохнул Северус. Голос был тише шепота, но в нем звенела сталь. — Заткнись. Прямо. Сейчас.

Но Даррен, в отличие от остальных, о смене ролей и не догадывался. Он хотел только одного — поставить этого жалкого выскочку на место. "Слишком много этот Снупи себе позволяет!" — яростной птицей билось у него в голове. И следуя естественному порыву растоптать, унизить, уничтожить, он легко и привычно отдался этой мысли целиком. Жажда крови заглушила рассудок.

Диким зверем Даррен вцепился в воротник рубашки Северуса, дёргая того наверх.

— Ах ты, Снупи! Да я тебе сейчас...

Что произошло дальше, Северус помнил смутно. Лишь трепыхались в мозгу отдельные эпизоды — словно обрывки изодранных в клочья фотографий.

Вот он выскочил из-за парты, чтобы избавиться от преграды, мешающей броситься к мерзавцу, столько лет отравлявшему и так не самое сладкое существование... Вот вскинул для удара руку...

Эйлин, слабая, беззащитная, не чувствующая к нему не капли жалости. Эйлин, которую уродец, стоящий перед ним, смел оскорблять... Она требовала, взывала о защите. Почему? Он не знал. Но не мог противостоять этому зову.

И все же Северус не успел. Не успел добраться до Мэлоуна первым. Не успел напасть. Прежде чем он смог до него дотянуться, его ослепила вспышка боли в левой скуле.

Увернувшись от следующего удара Северус сделал шаг в сторону и чуть было не упал от незаметно и подло поставленной кем-то подножки.

Впрочем, по-честному здесь и не играли.

Мэлоун воспользовался шансом, бросился на него и... Северус рефлекторно ответил ударом коленом вверх. Этот метод, мастерски отточенный в многочисленных стычках с Тобиасом, был сейчас как никогда кстати. Цель — пах. Твердый, точный удар.

И все закончилось... Даррен взвыл, высоким, визгливым, нечеловеческим голосом. Попытался внозь дотянуться до Северуса, но неудачно. А на его крики уже прибежал учитель физкультуры — мистер Барнс.

Он оторвал их друг от друга, а затем оглушительно, перекрывая даже гомон, царивший в кабинете, рявкнул:

— Прекратите! Сию же секунду! Это отвратительно!

Мистер Барнс отсадил Северуса, сумевшего молниеносно остыть, за парту и помог подняться Даррену, который, согнувшись пополам, хрипел и ругался матом, сквозь слезы боли и ярости обещая «прикончить гада».

Северус сидел, глубоко дыша через разом восстановившую былые позиции боль. Он чувствовал, как под левым глазом что-то набухает — быстро, неумолимо. Фингал, Мордред его подери! Рубашка теперь была порвана на воротнике, одна пуговица отлетела, а из разбитой губы сочилась кровь. На фоне утренних приобретений это все — ничто, да только почему-то это утешение действовало слабо. Слишком слабо на фоне разгорающейся боли.

Он не пытался броситься на своего противника снова — побыл дикарём пару минут, и достаточно. Своего добился. Сейчас главное — быть сильным.

Если изнеженный любовью обоих родителей-богатеев Мэлоун может позволить себе хныкать, то Северус Снейп, волшебник и, тем более, будущий слизеринец — нет. Не после того, что он уже перетерпел. Северус годами ковал себя не для того, чтобы разрыдаться из-за какого-то фингала. Эта боль ему знакома, она ему чуть ли не родная сестрица! Лишь бы только перетерпеть ураган, носящийся у него по спине!

Северус глядел поверх голов столпившихся вокруг одноклассников, на кусочек чистого синего неба за окном, но не видел ничего. Он был статуей. Статуей, которая не видит. Статуей, которая всё вытерпит. Статуей, у которой не могут трястись руки, ведь это против физиологии статуй, если такая у них, конечно, есть.

Посиделки в кабинете директора не предвещали ему ничего хорошего, но против истерично вопиющей: "Какое безобразие! Отвратительное, чудовищное поведение! Живо к директору!" миссис Дженкинс и натужно сопящего за их с Дарреном спинами мистера Барнса выбора особенно и не стояло.

Мистер Эдгарс — сухопарый человек с седыми висками и усталыми глазами, скрытыми толстыми очками, сидел за огромным, темным столом и с бесконечно терпеливым видом слушал гневную тираду миссис Дженкинс, изредка кивая. Его пальцы барабанили по столешнице.

— ...абсолютное дикарство, мистер Эдгарс! На глазах у всего класса! Драка! Этот... Снейп! — учительница ткнула толстым пальцем в сторону Северуса, стоявшего у стены, как преступник у позорного столба. — Весь класс кричал, что он спровоцировал! Ударил первым! Коленом в... в пах!

Даррен, сидевший на стуле рядом, хныкал, держась за пах и изображая нечеловеческие страдания.

Северус смотрел на него с нескрываемым презрением. А в душе презирал себя. И на такого малодушного бесхребетного идиота он сорвался? Поддался на столь бездарную провокацию? Он ли это был вообще? Или в нём взыграла звериная сущность?

Искать оправдания своему поступку было неправильно и глупо, но Северус искал. Конечно, совершенно не для того, чтобы делиться ими с другими. Так, для самоличного пользования.

Не будет же он вопить в лицо директору, тем более при сраном Мэлоуне, о том, каким адом является его жизнь и насколько она его достала? А иных оправданий не было. Он просто устал. Устал от побоев. Устал от страха. Устал быть драккловой нерушимой статуей.

Почему другим может быть больно? Почему другие могут быть безжалостными сволочами? Почему другие могут позволить себе плакать, когда он обязан эти слёзы сдерживать?

Эти вопросы Северус задавал себе просто так, пользуясь тем, что вряд ли он эти мгновения потом вспомнит. А значит, вполне можно позволить себе мысленно и поныть, всё равно эти идиоты ни к чему дельному не придут. Так нафига тратить на них своё внимание?

Часто Северус думал, что единственное, что его останавливает от превращения в стереотипного плоского злодея родом из трущоб, — это Лили. Вряд ли ей понравилось бы, превратись он в один прекрасный день в тварёныша, а позволить себе потерять её он себе не мог.

Хотя иногда эта идея казалась невероятно заманчивой. Хамить первым, материться направо и налево, отвешивать подзатыльники из вредности, а потом уматывать прочь. А потом можно будет научиться и магию эксплуатировать как-нибудь. Заодно бы выплёскивал ярость на отца куда-нибудь, а то всё копит, копит, а в итоге потом то на Лили, то на Петунью срывается, хотя они-то хорошие.

— Он первый начал! Обозвал! — стонал Мэлоун сквозь всхлипы. — А потом ударил! Без предупреждения! Я защищался!

Северус, вернувшийся из своих мыслей в реальность, молчал. Что он мог сказать? Что Мэлоун оскорбил его мать? Отца? Что он схватил его за горло? Кто возьмёт слова «Снейпа из Паучьего Тупика» в приоритет репликам «нормального парня Даррена Мэлоуна»? Его слово против их? Так было всегда. Он стоял, опустив глаза, чувствуя, как болит всё тело. Ему было плевать, что скажут эти люди. Он просто хотел, чтобы эти ощущения умолкли. Он хотел спокойный, счастливый день.

Мистер Эдгарс вздохнул, снял очки и медленно потер переносицу.

— Мальчики, мальчики... — его голос звучал устало, как у человека, видевшего это тысячу раз. — Конец учебного года. Жара. Нервы. Понимаю. Но драка... — Он покачал головой. — это неприемлемо. Мистер Мэлоун, вы получили... травму?

— Да! Ужасно больно! Он мог меня покалечить! — взвизгнул Даррен.

— Мистер Снейп, — директор посмотрел на него. — Вы признаете свою вину?

Северус поднял глаза. Взгляд директора был не злым, но пустым. Без интереса или желания докопаться до правды. Простая формальность. Но он попытается. Даже если надежды на то, что его могут услышать нет совсем.

— Нет, — твердо выдержав новый, уже более пристальный взгляд ответил Северус. — Он первый начал. Оскорблял. Схватил меня за воротник и ударил. Или вы считаете, я сам себе фингал поставил? — возможно, последняя фраза была совершенно лишней, но удержаться от ехидства он не смог.

— Вранье! — взревел Даррен.

— Свидетели? — спросил Эдгарс, оглядываясь на Барнса. Тот пожал плечами.

— Я вошел, когда они уже катались по полу. Парта была опрокинута, а Мэлоун кричал. Снейп был сверху. Их одноклассники, конечно, в один голос твердили, что виноват именно он. А Дженкинс... вы знаете, она по молодости страдает невнимательностью.

Директор вздохнул снова.

— Оба. Завтрашнее дежурство после уроков. Уборка спортзала. И... — он посмотрел на их лица, — ...приведите себя в порядок. Мистер Мэлоун, мистер Снейп. Идите к медсестре и чтобы больше такого не было. Все. Ступайте.

Он был прав. У директора нет желания добиться справедливости, только избавиться от них наконец. Наказание было смехотворным. Оно вообще, в этой школе таковым было всегда. Дежурство? Нет, ну это вообще серьёзно?

Даррен, едва выйдя из кабинета, остановился и злобно прошипел Северусу:

— Доигрался, падаль. Я тебе это припомню. Жди.

Мистер Барнс, прекрасно это слышавший, лишь мрачно ткнул пальцем в сторону медпункта:

— Шевелись, драчун.

У медсестры, миссис Гловер, вечно недовольной женщины с сизым носом и хриплым голосом, Северус отсидел положенные десять минут с пакетиком льда, прижатым к фингалу.

— Драчуны, — ворчала она, заполняя какую-то бумагу. — Доживете до каникул — и на том спасибо. Кровищи только попортили, — Она имела в виду его разбитую губу, которую только что смазала жгучей зеленкой. Северус даже ничего не почувствовал, настолько это было незначительно по сравнению с остальным.

Даррен, тоже вышедший из драки с фингалом, все еще прихрамывая, плюнул в сторону Северуса, когда выходил из медпункта.

Его свита, столпившаяся в коридоре, тут же принялась утешать "героя" и восхищаться его беспримерным подвигом.

Северус дождался, пока коридоры окончательно опустеют — уроки еще не кончились — и только тогда вышел. Мальчик зачесал волосы на пол лица ещё тщательнее, но огромный, уже багрово-синий фингал под левым глазом скрыть было невозможно. Он выглядел как боксер после тяжелого боя. И на протяжении всех оставшихся уроков, пока в его сторону тыкали пальцем и злорадно хихикали, буквально молился, чтобы Лили не стала его дожидаться и сразу же после уроков ушла домой. Хотя надежда была слабой.

И конечно она разбилась вдребезги у самых школьных ворот. Подруга ждала его. Как обычно.

Она стояла, прислонившись к кирпичной стене и рассеяно поглядывая в сторону школы.

Увидев Северуса, Лили замерла. Теперь уже она была похожа на статую. Очень испуганную статую. Огромные, изумрудные глаза были полны шока и ужаса.

А потом она сорвалась с места и подбежала к нему, забыв про всякую осторожность, про людей вокруг и схватила Северуса за плечи так крепко, что ему стало больно.

— Северус! — голос подруги сорвался на высокую, дрожащую ноту. — Боже мой! Что это?! Как?! Что случилось?! — Лили во все глаза вглядывалась в его лицо, в чудовищный, цветущий синяк, в разбитую, измазанную зеленкой губу и порванный воротник рубашки. Ее пальцы дрожали. — Ты же... ты же был в школе! Он пришел сюда?! — В ее глазах мелькнул настоящий, животный ужас при мысли, что Тобиас мог явиться в школу. Образ пьяного, жестокого мужчины в стенах ее относительно безопасного мира был кошмаром.

Северус внутренне сжался в комок. Он не мог допустить, чтобы она узнала правду о его школьной жизни. О том, как его здесь унижают. Это был его крест. Его позор. Не ее. Он должен был остановить это и остановить сейчас, пока она не накрутила себя еще больше и, чего доброго, не довела себя до нервного тика.

Он мягко, но очень настойчиво высвободился из ее цепких рук, сделал шаг назад и принял позу усталой досады. Даже глаза закатил, изображая легкое раздражение от ее паники.

— Успокойся, Лили, ради всего святого. Никто никуда не приходил. Никаких монстров из Паучьего Тупика в школе не было. Это все... — он тяжело вздохнул, — ...моя легендарная неуклюжесть. В квадрате. Нет, в кубе.

— Неуклюжесть? — Лили не верила. Да и кто бы на ее месте поверил? Глаза подруги метались от его лица к порванной рубашке и обратно. — Северус, это же синяк! От удара! И губа разбита! И рубашка!

— От удара дверью, если быть точным, — поправил Северус, нарочито спокойно, как будто объясняя очевидное ребенку. Он заранее, пока сидел у медсестры, оттачивал эту версию в уме и детали проработал до мелочей. Ведь детали были ключом. — Была большая перемена. Я выходил из туалета в конце коридора возле спортзала, а какой-то балбес из третьих или четвёртых классов, видимо, баловался с друзьями и рванул дверь со всей дури с другой стороны. Стальная дверь, знаешь? Тяжеленная. Бам! — Он сделал резкий жест рукой, изображая удар. — Попала прямо в лицо. Я упал, зацепился за что-то… вот и рубашка. Эффектно, правда? — Северус попытался улыбнуться, но гримаса боли исказила его лицо из-за разбитой губы. — Мистер Барнс как раз мимо шел и потому видел все. Отвел меня к медсестре и сказал, что найдет того идиота. Но вряд ли найдет, все сбежали сразу.

Он пристально, не мигая, смотрел на Лили. И старался отобразить в глазах только усталость и досаду на ситуацию, на глупую случайность. Ни капли лжи. Ни тени страха или стыда за ложь.

Лили вглядывалась в его лицо, ища трещину во вполне складной истории.

Дверь... Стальная. Да, такая там была. Мистер Барнс... Школьная сестра... Зеленка. Детали складывались в правдоподобную картину. Слишком правдоподобную в отличии от страшной версии про Тобиаса в школе или... или чего-то ещё, чего-то, про что она боялась и подумать. Она хотела верить в глупую, нелепую случайность. В хроническую неуклюжесть, которой никогда за другом не замечала. Но это было безопаснее. Не так страшно. Да и мог ли Северус так откровенно лгать ей? Увиливать от ответа — запросто, но лгать?

— Ох, Сев... — Лили выдохнула и ее плечи опустились. Напряжение начало спадать. Тревога на лице подруги постепенно сменялась облегчением, смешанным с сочувствием и легким раздражением. — Ну и... везучий же ты! Дверь в лицо! Прямо магнит для неприятностей. Сильно болит? Зеленка жжет?

— Как будто гиппогриф лягнул, — Северус пожал плечами, стараясь выглядеть стоически, но все же позволил легкой гримасе боли скользнуть по лицу. — Но лед и зелёнка помогли. Скоро пройдет. Не смертельно. Главное — не смотреть в зеркало, — он криво усмехнулся.

— Ты точно будешь гриффиндорцем, — вздохнула Лили, наконец позволяя себе слабую, почти нормальную улыбку. — Так героически переносишь удары судьбы... и дверей. Пойдем? На Пятно? Свежий воздух должен помочь. И... — ее глаза блеснули, а голос перешёл на заговорщический шёпот. — ...может, попробуем поколдовать? Поучишь меня?

Северус почувствовал, как огромный камень спадает с души. Она поверила. На этот раз пронесло. Он кивнул, стараясь, чтобы движение было естественным, не выдавшим его облегчение.

— Давай. Только если пообещаешь не швыряться камнями. У меня по этой части сегодня перебор.

Поляна под старым дубом встретила их вечерней прохладой и шелестом листвы. Длинные тени тянулись по траве, солнце клонилось к горизонту, окрашивая небо в персиковые и лиловые тона, коих не видно было в обыденной жизни.

Воздух был чистым, напоённым ароматом нагретой за день земли, хвои и диких цветов. После школьной духоты и напряжения оказаться здесь было чем-то сродни, глотку свежего воздуха. Хотя почему чем-то? Тем самым и было.

Северус опустился у корней дуба, его спина с облегчением уперлась в шершавую кору. Он старался не прижимать к дереву лопатки — синяк всё ещё ныл, хотя та нечеловеческая боль, преследовавшая его последние несколько часов, отступила, и можно было выдохнуть спокойно — не перелом. Фингал под глазом пылал, но особого дискомфорта не доставлял, а остальное было ерундой, не стоящей внимания.

Лили сбросила рюкзак и принялась расхаживать по поляне, собирая вытащенные из Коуквортского канала гладкие, отполированные временем и водой камешки, принесённые сюда Северусом, Ее движения были легкими, преувеличенно беззаботными, но изредка подруга бросала на него настороженные взгляды. А потом, закончив со своим занятием повернулась к нему.

— Ну, великий и ужасный профессор Снейп, — объявила она с театральным поклоном, явно стараясь отвлечь его и саму себя от тяжёлых мыслей. — Ваша скромная ученица готова к уроку. Показывайте мастер-класс.

Северус усмехнулся. Ее попытка разрядить обстановку, отвлечь его от "несчастного случая", была трогательной.

— Не жди чудес, Лили, — предупредил он, делая вид, что поправляет несуществующие очки на носу. — Я сегодня ужасно не собранный. Но я попробую.

Мальчик закрыл глаза на секунду, отгоняя остатки адреналина, боль и горечь лжи. Сосредоточился на внутреннем ощущении — на том самом тепле, на силе, что разрасталась в нём после Бельтайна и которую он с тех пор старался культивировать. Открыл глаза, устремил взгляд на небольшой, плоский, темно-серый камень у своих ног. Представил его невесомым. Легким. Неподвластным земному притяжению...

Камень взлетел и понёсся вокруг поляны, наращивая темп. Но... Северус со всё разрастающиеся разочарованием осознавал, что левитация этого жалкого камешка даётся ему сейчас почти так же трудно, как если бы он левитировал свой рюкзак.

Он так отвлёкся на самобичевание, что камень, будто почувствовав это, с тихим стуком опал на траву.

— Чертов..! — выдохнул Северус, сжимая кулаки до побеления костяшек. — Не хватает... фокуса. Или силы. Или всего сразу, — Он сделал резкий жест, изображая упадок сил.

— Но он же летел! — воскликнула Лили, совершенно искренне восхищенная. Она подбежала, присела рядом. Её глаза радостно сияли. — Сев, ты молодец! Он летел! Пусть недолго, пусть упал, но это было потрясающе! Теперь моя очередь! — Её энтузиазм, как всегда, был заразительным и Северус позволил себе чуть приглушить на перебой проклинающие его за рассеянность голоса в голове.

Лили сосредоточенно нахмурила бровки, уставившись на камень в своей руке. Ее лицо стало таким серьезным, таким напряженно-сосредоточенным, что Северус невольно рассмеялся — коротким, хрипловатым звуком, который тут же отозвался болью во всех его повреждённых местах.

— Ты похожа на филина, который увидел очень большую и очень вкусную мышь, — прокомментировал он, пряча улыбку.

— Тс-с-с-с! — зашипела Лили, не отрывая взгляда от камня. — Не мешай! Я концентрируюсь! — Она даже слегка покачивала рукой, будто надеясь, что камешку не хватает одного только первого импульса, чтобы взлететь.

Но ничего не происходило. Камень лежал на ее ладони неподвижно: совершенно безучастный и тяжелый. Северус даже думал было помочь ей, сделав всё за подругу, и подстроить все так, чтобы она подумала, что справляется самостоятельно, но прежде чем успел на что-то решиться, Лили надула щеки и разочарованно опустила руку.

— Ничего! Ну почему?

— Ты уставшая после школы, — мягко напомнил Северус, стараясь смягчить удар, нанесенный ее самолюбию. — Попробуй быть... расслабленнее. Сейчас ты пытаешься слишком сильно. Как будто давишь на камень взглядом, пытаясь заставить его взлететь от страха.

Лили рассмеялась. Этот звук был чистым и звонким, как колокольчик. Северус невольно, автоматически улыбнулся, как всегда делал, слыша её хихиканье. Каждый раз, стоило ему только услышать эти звонкие переливы, как сразу становилось легче на душе.

— Может, так и надо? Запугать камень? — Лили снова подняла руку, но уже с меньшим фанатизмом. Закрыла глаза и глубоко вдохнула полной грудью. — Ладно... Расслабиться... Представить... легкость... — шептала она себе под нос.

Северус наблюдал за подругой. Солнечные зайчики прыгали в ее рыжих волосах, превращая их в живой огонь, сосредоточенное, но уже не напряженное выражение лица очень шло этим милым чертам...

Он видел, как она пытается уловить то неуловимое чувство — связь между волей и материей, — которое ему самому давалось невозможно легко. Возможно это из-за того, что он — полукровка, а не маглорожденный? Но...

Вдруг, камень приподнялся на десять сантиметров, впрочем, тут же опустившись обратно.

— Видел?! — вскрикнула Лили, просто засияв от восторга. Возбуждённо подпрыгнула на месте. — Поднялся! Ты видел?!

— Видел, — подтвердил Северус, и его собственные усталость и боль на мгновение отступили перед искренностью ее радости. Это сияние на ее лице, этот чистый восторг — они всегда действовали на него сильнее обезболивающих, если он, конечно, правильно помнил, как они работали, всё-таки давно не использовал. — Браво, Лили! Прогресс налицо. Скоро камни будут танцевать по твоему повелению.

Они просидели на Пятне еще долго, пока солнце не начало касаться верхушек дальних сосен, окрашивая небо в багрянец.

Лили с упорством, достойным лучшего применения, пробовала ещё. Иногда получалось. Чаще — нет. Северус осторожно тренировал левитацию, поднимая камешки и удерживая их чуть дольше, чем в первый раз.

Разговор тёк легко. О школе — Лили снова жаловалась на уравнения, а он предлагал абсурдные "магические" алгоритмы решения, заставляя ее смеяться, — о прочитанных книгах, о предстоящих каникулах и их общих мечтах о Хогвартсе. Он старался не смотреть ей в глаза слишком долго, боясь, что она прочтет в них облегчение от удавшейся лжи и тяжесть от неё же, которую он носил в себе, как синяк под лопаткой, а Лили упорно ловила его, словно этот взгляд был солнечным лучиком, освещающим весь ее мир.

Когда на небе стали проявляться первые звёзды, они все-таки собрались идти обратно.

По дороге к выходу из парка Лили вдруг остановилась и повернулась к нему. Ее лицо стало серьезным.

— Знаешь, Сев, — сказала она тихо, — а может, тебе правда стоит быть осторожнее? Хотя бы в школе, пожалуйста, — В ее голосе звучали забота и глубокая и искренняя боль. — Хоть ты и ведешь себя иногда так, будто твое тело тебе не принадлежит...

Северус сглотнул комок, внезапно вставший в горле.

— Постараюсь, мама, — парировал он с привычным сарказмом, но беззлобно. — Буду обходить все двери и острые углы за три мили. И заказывать слуг, чтобы мыли полы передо мной, дабы я не подскальзывался. И носить шлем. Надеюсь, в Хогвартсе их выдают первокурсникам?

Лили улыбнулась ему, как-то грустно и устало, но промолчала. Никто из них так и не решился снова нарушить тишину.

Они расстались у ее дома. Лили, уже на крыльце, обернулась и крикнула:

— Выздоравливай, Сев! И смотри в оба! Увидимся завтра!

Северус кивнул и чуть постоял на дороге, глядя, как закрывается за подругой дверь. Фингал под глазом ныл, напоминая не только о кулаке Даррена, но и о весе лжи, который он теперь нес. Он тронул пальцем опухшую, болезненную кожу.

«Год и три месяца, — подумал Северус, глядя на яркую звезду, загоревшуюся в темнеющем над крышей Эвансов небе. — Всего год и три месяца».

Эти слова были его мантрой, его якорем в бушующем море. Там не будет Тобиаса. Не будет Даррена Мэлоуна. Не будет этих проклятых "дверей". Там будет магия. Будут знания, сила, уважение... и Лили.

Вера в это теплилась в груди, слабая, но упорная. Северус искренне надеялся, что как можно скорее она разгорится в нём пылающим огнём Бельтайновского костра, потому что она, эта вера, перевешивала боль, стыд и горечь. Пока перевешивала.

Он повернулся и зашагал в сторону Паучьего тупика. Его тень, длинная, худая и немного сгорбленная, тянулась по дороге, словно верный, но безмолвный страж всех его мрачных тайн и невысказанных слов.

Темнело в Коукворте быстро, а темнота ещё быстрее превращала унылые кирпичные коробки домов в угрожающие силуэты.

Воздух, еще недавно теплый, теперь пробирал сыростью и запахами гниющего мусора, дешевого угля и чего-то неопрятного, человеческого.

Северус шагал по знакомым, узким переулкам. Боль была глухим, ноющим аккомпанементом к его мрачным мыслям, а образы сегодняшнего мучительного дня вставали перед глазами, вызывая лишь одно желание — спать. Просто, чтобы ничего не чувствовать. Просто, чтобы не думать.

Он свернул на Сумеречный Переулок — самую гнилую артерию Паучьего тупика, и тут же уловил звуки, выбивающиеся из общего фона: злобный детский смех, приглушенные удары и... жалобное, прерывистое мяуканье. Не просто мяуканье — крик боли и страха.

Северус замер. Инстинкт самосохранения заставил его осторожно прижаться к стене, и, прячась в тени, медленно выглянуть за поворот.

Впереди, в круге света от единственного работающего фонаря, он увидел сцену, от которой кровь застыла в жилах.

Трое мальчишек, чуть младше него, грязных и лохматых, обступили что-то маленькое, темное, прижатое к стене. Один из них, самый крупный, с лицом, искаженным садистской усмешкой, тыкал палкой в этот клубок шерсти, другой пинал его ногой в тяжелом, стоптанном ботинке, а третий просто смеялся, подбадривая. И именно из центра этого круга жестокости доносился тот самый душераздирающий кошачий вопль.

— Давай, шевелись, тварь! — рычал крупный мальчишка, снова замахиваясь палкой. — Чего орешь? Мы же просто с тобой играем!

Северус узнал кошку. Ту самую, угольно-черную, с пронзительными живыми желтыми глазами, что так доверчиво следовала за ним в ночь Бельтайна. Сейчас она была лишь жалкой тенью той себя — неотразимой и грациозной. Была худой, взъерошенной, а ещё нещадно избитой. Задняя лапа кошки была неестественно вывернута, изо рта шла розовая пена.

Она пыталась шипеть, выгибать спину, но силы покидали ее. В глазах, тогда таких уверенных и ласковых, сейчас были только животный ужас и боль.

Что-то внутри Северуса сломалось, уже второй раз за день. Только сейчас ощущения были в разы серьёзнее. Белая, холодная ярость, гораздо более страшная, чем та, что он испытывал к Даррену, затопила его с головой. Это была не просто злость. Это было вселенское отвращение к бессмысленной жестокости, к боли слабого, к отражению всего того дерьма, что он видел в Тобиасе, в этих улицах, в себе самом иногда. Оно выжгло в нём все эмоции, лишило его тех принципов, которых он придерживался на протяжении всей жизни. Оставила только ледяную, убийственную решимость.

Он шагнул из тени в круг света фонаря. Его черные глаза, казалось, вобрали в себя всю тьму переулка и излучали теперь только абсолютный, бездонный холод.

— Отойдите. От нее. Сейчас же. — Его голос был тише шепота, но он прозвучал, как удар хлыста в тишине. Мальчишки вздрогнули, обернулись. Увидев его — высокого, худого, с огромным багровым фингалом под глазом, разбитой губой, порванной рубашкой и глазами, как у ночного хищника, — они попятились. Крупный мальчишка, пытаясь сохранить браваду, неуверенно тряхнул палкой.

— А тебе что? Это твоя кошка? Вали отсюда, уродец! Не твое дело!

— Я сказал, — повторил Северус, делая еще шаг вперед. Он не повышал голос, но каждый слог был как ледяная игла. — Отойдите. Или ваши кости будут хрустеть громче, чем ее.

Северус сам боялся своих слов, но чувствовал, что говорил правду. Он был магом, драккл его подери. И если эти идиоты сейчас же не отступят он забьёт на всё. На принципы вроде: «Не обидь, не убей». На Статут о секретности. На наказание, которое будет его ожидать, вплоть до заключения в Азкабан. С разочарованием в глазах Лили справиться будет сложнее прочего, но он осилит и это. Месть важнее.

Что-то в его тоне, в абсолютной уверенности, подействовало. Страх, первобытный и липкий, сковал мальчишек. Крупный бросил палку. Они отступили на шаг, потом еще. А затем и вовсе развернулись и побежали, спотыкаясь и толкая друг друга, растворяясь в темноте переулка.

Северус больше не смотрел на них. Все его внимание было приковано к черному комочку у стены. Кошка забилась в угол и пыталась шипеть, но получалось у нее слабо, прерывисто. Ее желтые глаза, полные боли и ужаса, смотрели на него так же, как и на обидчиков ещё минуту назад.

Он медленно, очень медленно опустился на корточки, стараясь не делать резких движений.

— Тс-с-с-с... — прошептал, протягивая руку, но не касаясь ее. — Тише, глупышка. Все кончено. Они ушли.

Ярость отступила и сейчас Северуса с головой затапливало отчаяние. Он понимал состояние кошки. Лапа, вероятно, сломана или вывихнута. Ссадины на боку. И самое страшное — розовая пена у рта и хриплое, затрудненное дыхание. Ей было больно дышать. Возможно, сломаны ребра. Возможно, повреждены легкие. Кто знает, что ей пришлось перетерпеть до его прихода?

Что бы то ни было, с тем она справилась. Но сейчас она умирала.

Что бы Северус не думал и какие бы эмоции не бушевали в нём, он прекрасно осознавал — ему нечем ей помочь. Во-первых, у него нет денег на ветеринара. А во-вторых, тут и ветеринар бессилен будет, скорее всего. Да и если бы даже кошку вылечили — кому бы она, вся искалеченная, нужна была бы? Ему? Нет! Северусу даже представлять не хотелось, что сотворил бы с этим несчастным созданием Тобиас. Он не мог обречь её на новые страдания. А обрекать становилось-то и не кого — жизнь вытекала из этого хрупкого тельца с каждым мгновением, с каждым хриплым вздохом, с каждой каплей крови, сочащейся из разодранного бока.

— Дура, — прошептал Северус, голос его вдруг сорвался. — Ну зачем ты вернулась сюда? Зачем?

Он осторожно, с бесконечной нежностью, которой никогда не позволял себе ни с кем, кроме Лили, протянул руки и поддел кошку снизу. Она слабо царапнула его руку, но сил сопротивляться у нее не было. Поднял ее, прижал к груди, чувствуя, как маленькое тельце судорожно вздрагивает с каждым хриплым вдохом. Она была легкой, как перышко.

Северус огляделся. Рядом был полуразрушенный сарайчик, прислоненный к стене давно пустующего дома. Там было сухо и относительно укрыто от ветра. Он занес кошку туда, снял свою куртку и устроил ей гнездо на полу. Осторожно уложил на мягкую ткань.

Если он что-то и мог для неё сделать, так это как только возможно облегчить страдания перед неминуемой смертью.

Всепоглощающая жалость затуманивала мысли, в горле с каждым взглядом на мечащееся в агонии создание вставал ком.

— Вот так, глупышка, — бормотал он, опускаясь рядом на колени. Руки дрожали. — Теплее? Теперь... теперь надо...

Северус смотрел на ее страдальческие попытки вдохнуть, на мутноватую пену на губах. Бессилие душило его сильнее, чем когда-либо. Он не мог помочь матери. Не мог защитить себя. И теперь не мог спасти это беззащитное существо, которое почему-то доверилось ему в ночь Бельтайна.

Ярость на тех мальчишек, на весь этот жестокий, несправедливый мир, на свою собственную беспомощность вскипела в нем с новой силой. Это была не холодная ярость, как в школе. Это был белый калёный жгуч, выжигающий все внутри.

— Нет! — вырвалось у него шепотом, полным отчаяния и гнева. Руки сами потянулись к кошке, но так и не коснулись её, просто нависли над измученным тельцем. — Нет! Не смей! Ты должна жить! Должна!

Он не думал о магии. Не вспоминал заклинаний из книг. Он просто хотел. Всем нутром, каждой искоркой своей израненной души. Он хотел, чтобы боль покинула это несчастное создание. Чтобы сломанная кость срослась. Чтобы раны затянулись. Чтобы хрипы прекратились. Чтобы эта маленькая, хрупкая жизнь продолжалась. Он впитывал ее боль, ее страх, ее агонию, делая их своими. И выталкивал из себя все, что у него было — свою силу, свою волю, свою жизнь — в нее.

Сначала ничего не происходило. Только его собственное тяжелое дыхание и хрипы кошки. А потом... Потом его раскрытые над её спиной ладони начали теплеть. Не просто теплеть — гореть. Из них, из самых кончиков пальцев, повалил слабый, золотистый дымок. Потом засветились сами кончики — тускло, как тлеющие угольки. Свет усиливался. Не ослепительный, а теплый, мягкий, как свет первого утреннего солнца, но исходящий из его рук.

Северус даже не осознавал этого зрелища. Он чувствовал только невероятное напряжение, как будто его самого выворачивают наизнанку. Каждая клетка его тела кричала, протестуя против этого оттока. Голова кружилась, в висках застучало. Но он не останавливался. Он вкладывал в нее все больше и больше.

— Живи... — снова прошептал он сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как силы стремительно покидают его. — Живи, глупая... Живи ради... ради звезд... ради теплого солнца... ради меня... Живи! — Его голос прерывался. Теплый свет окутал кошку, как невидимое одеяло. Он пульсировал в такт его бешено колотящемуся сердцу.

Под его рукой, в золотистом сиянии, рваные раны на боку кошки стянулись, как будто невидимые нити сшили кожу и мышцы. Сломанная лапа, вывернутая под немыслимым углом, мягко выпрямилась с тихим, едва слышным щелчком — кость встала на место. Алая пена у рта перестала пузыриться и исчезла, а хриплое, булькающее дыхание сменилось на глубокое, ровное, спокойное. Сумасшедший блеск ужаса в желтых глазах погас, сменившись на ясность, а затем на… изумление? И наконец — на знакомое ему по той волшебной ночи, доверчивое спокойствие.

Золотистый свет погас так же внезапно, как и вспыхнул. Северус ахнул, как будто его самого ударили в грудь.

Он почувствовал, будто из него выдернули стержень. Все тело стало ватным, невесомым и одновременно невероятно тяжелым. Мир поплыл перед глазами, цвета смешались. Он не удержал равновесия. Руки, только что излучавшие силу, безвольно упали.

Он рухнул на бок, на грязный пол сарая, рядом с кошкой, и был уже не в силах пошевелиться. Дыхание стало поверхностным, частым, как у птицы.

Теперь Северус чувствовал лишь пульсацию в висках и абсолютную, всепоглощающую слабость. А также боль, в этот момент ощущающуюся особенно остро. Он лежал на спине, уставившись в грязный потолок и был не в силах оторвать голову от пола. Он спас ее. Полностью. Но цена… цена была его собственными силами.

Кошка, свободная от боли, осторожно встала на все четыре лапы. Потянулась, выгнув спину дугой и как будто проверяя, всё ли на месте, а потом подошла к его лицу. Теплый, шершавый язык лизнул его разбитую, замазанную зеленкой губу.

Она тихо заурчала — низким, глубоким, довольным мурлыканьем, которого он никогда раньше у нее не слышал. Уткнулась мокрым носом в его щеку, а потом легла у него на груди, продолжая урчать, как маленький моторчик.

И вот тогда, лежа на грязном полу старого, полуразрушенного сарая рядом с неведомым образом исцелённой кошкой, Северус заплакал.

Это были не тихие слезы, которые он изредка, но всё же позволял себе ещё год назад. Это были рыдания. Глухие, сдавленные, вырывающиеся из самой глубины души, из того места, где он месяцами прятал всю свою боль, весь страх, все унижения.

Слезы текли по его грязным щекам, смешиваясь с пылью, а позже и с кровью, отчего-то потёкшей тонкой струйкой изо рта. Он плакал не только из-за жалости к кошке. Он плакал из-за всего. Из-за Тобиаса и его кулаков. Из-за холодной отстраненности Эйлин. Из-за Даррена и его тупой жестокости. Из-за невыносимой боли, тонкими иголками сейчас пронзающей его тело. Из-за лжи по отношению к Лили. Из-за своей собственной слабости и беспомощности. Из-за этого грязного, жестокого мира, в котором единственным существом, нуждавшимся в нем и доверившимся ему, оказалась бездомная кошка. Из-за невероятной, пугающей силы, что вырвалась из него почти ценой жизни. Из-за того, что он мог чувствовать такую всепоглощающую жалость и нежность к этому маленькому существу, когда у других в душе была лишь стена льда и колючей проволоки.

— Дура... — всхлипнул он сквозь рыдания, смотря в ответ кошке, буравящей его глазами. Обессилевшие руки нашли ее, мягко легли на шерсть. — Глупая… доверчивая дура... Как ты только на них напоролась? Ты же... ты же пришла ко мне, да? — Северус нёс откровенную чепуху и прекрасно это осознавал, но не мог себя остановить. Сегодня у него был день допущений — позволил Тобиасу себя избить, дал Дарену вывести себя на агрессию, а сейчас разрешал себе плакать и нести околесицу. Ну и пусть. Сегодня можно. — Ты... ты... — Он не мог договорить.

Кошка ответила громким мурлыканьем и, привстав, облизала его фингал, как будто тоже пытаясь его исцелить.

Северус лежал так долго, плача как ребёнок и совершенно себя не сдерживая — как не плакал с тех пор, как Эйлин его за это обругала.

Плакал, пока рыдания не сменились тихими всхлипами, а затем — глубокой, изможденной дрожью.

Кошка терлась о него, мурлыкала, грела.

Постепенно и дрожь прошла. Слабость осталась, но острая боль притупилась, как будто слезы вымыли из него всю грязь. Он проглотил поступившую к горлу кровь и устало открыл глаза. Кошка сидела рядом, вылизывая свою теперь уже идеально гладкую, черную шерстку. Завидев его взгляд, посмотрела в ответ своими желтыми глазами-лампами — спокойно, ясно, без тени страха или боли.

Северус с трудом приподнялся на локтях. Мир покачивался, но не плыл. Он был слаб невероятно, как младенец, но живой. И она — живая. Целая.

— Ладно... — прошептал мальчик хрипло, с трудом поднимаясь на ноги. Он шатался. Аж пришлось опереться о холодную кирпичную стену. — Ладно, глупышка... Пойдем... Только... только бы не быть здесь. Никогда больше здесь. Я покажу тебе свой настоящий дом.

Он не мог взять ее в Паучий тупик. Но и оставить одну в этом переулке после пережитого было немыслимо.

Северус встал, одел свою куртку и осторожно взял кошку на руки. Она не сопротивлялась, устроилась у него на груди, мурлыча, как маленький довольный котенок. Ее тепло и вибрации немного согревали его ледяную пустоту внутри.

Он пошел не домой, а в сторону парка, к их с Лили Пятну. Дорога казалась бесконечной. Каждый шаг давался через силу. Он спотыкался, останавливался, опираясь о деревья, переводя дух. Кошка терпеливо ждала.

Наконец, они добрались до их с Лили полянки и старого дуба.

Лунный свет серебрил траву. Здесь было тихо, безопасно, пахло землей и свободой.

Он опустился на колени в мягкую траву, вновь снял куртку и устроил кошке гнездо. Осторожно уложил ее в него. Она лениво потянулась, зевнула, показывая острые белые зубки, и свернулась калачиком на теплой ткани, продолжая урчать.

Северус уселся рядом, прислонившись спиной к дубу и безотрывно глядя на нее. Физическая слабость была всё ещё огромна, но внутри появилось странное, глубокое успокоение. И пустота. Как будто он отдал часть своей души. Или всю её.

Он протянул дрожащую руку, и кошка лениво ткнулась головой в его пальцы.

— Всё будет хорошо, — пообещал Северус ей тихо. Голос был все еще хриплым от слез. Он провел пальцем по ее идеально гладкой, черной шерстке. — Я отнесу тебя завтра в Гравлинг. Там... богатеи, там красиво. И там нет... таких, как они. Там тебе будет лучше, дурочка ты эдакая, — В словах не было раздражения, только усталая нежность. — Держись. Ты спасена. Ты сильная. Сильнее меня.

Он просидел с ней еще долго, пока луна не поднялась высоко в небо. Пока силы не вернулись хоть немного, чтобы он мог снова встать и, шатаясь, побрести к дому Лили.

Нужно было оставить подруге записку о том, что пару дней он будет занят и не пойдёт в школу.

Расспросов потом, конечно, будет не избежать, но он придумает что-то правдоподобное, не рассказывать же ей правду? Пусть хотя бы у Лили будет счастливое, сказочное детство, раз уж его разбилось о жестокость реальности.

А ещё он пропустит отработку... Ладно, потом всё решит. Сейчас главное, чтобы одна кошка, такая же невезучая, как и её спаситель, оказалась в безопасности, подальше от него, магнита для неприятностей.