Vale et me ama! (джен)

О том, что с Эмилией творится неладное, мне следовало задуматься еще в юности. Только сейчас я вспомнил тот теплый сентябрьский день, когда мы все сидели на уроке у ритора Луциния. Высокий, загорелый, с большой залысиной на макушке, он учил нас эллинской мудрости, да и сам чем-то неудержимо напоминал эллина. Нам всем как раз исполнилось шестнадцать, кроме Викентия, которому еще только предстояло вступить в этот возраст… В юности мы все хотим, чтобы время бежало быстрее… Легкая желтизна за окном тронула листья платана, но кипарис оставался невозмутимо зеленым. И вот в тот ранний осенний день наш ритор, расхаживая между нашими скамьями, изрек:

— Среди эллинских мудрецов особо выделяется Мегарская школа, знать которую обязан каждый образованный человек. Основал ее Эвбулид из Мегары, и по глубине мысли она едва ли не превосходит Аристотеля…

Клодия вытянула тонкую шейку: ей, похоже, было ужасно интересно, как можно превосходить великого Аристотеля. Да и меня, признаюсь, съедало любопытство. Об Эвбулиде я слышал с раннего детства. Матушка, если ей говорили о ком-то, что он очень умен, иногда презрительно фыркала: «Тоже мне, Эвбулид!» Дедушка тоже пару раз отозвался о нем как о великом мудреце. «Мегарская школа Эвбулида, что же ты хочешь! — как-то сказал он мне. — До мегарыев и элейским мудрецам далеко!» И вот теперь передо мной откроется тайна Эвбулида…

Эвбулид казался мне частью взрослой жизни — такой же, как выцветший от времени бюст Марка Порция Катона или рассказы дедушки о Сенате. Это было какой-то тайной взрослых, о которой мы, дети, могли только догадываться. Помню, как в саду у дедушки сидели друзья и обсуждали что-то про разгром «стоической оппозиции» кесарем Веспасианом. Был конец августа, и я, смотря на заросли травы возле фонтана, вдруг услышал фразу дедушки:

— Да ныне это уже и невозможно. Эвбулид заслонил все учения.

— И то верно, — подтвердил сенатор Антонин Фламний — пожилой тучный и весёлый старик, всегда даривший мне подарки. — Разве что ждать оппозиции мегарцев.

Друзья рассмеялись. Я слушал их смех, глядя, как непокорная трава все же прорастает через камни, когда вдруг дедушка заметил: «Эвбулид был слишком большой приспособленец, чтобы мегарцы стали опасны». Сенатор Фламиний под общий смех заметил, что мегарцы докажут даже, что наши красные тоги на самом деле синие или чёрные. Я, естественно, спросил дедушку про Эвбулида, но тот лишь улыбнулся: «Ты еще слишком мал, чтобы это понять. Для Эвбулида нужно вырасти и кое-что самому пережить». После его слов я мечтал поскорее вырасти, чтобы узнать про Эвбулида и загадочных мегарцев. И вот теперь мне откроется одна из самых взрослых тайн!

— Самого Аристотеля? — шепнул Теренций Титу, сидящему перед нами.

— Я не стану наказывать за нарушение дисциплины, ибо понимаю твое изумление, — повернулся к нему ритор Луций. — Но это так! — Его смуглое лицо было покрыто морщинами, словно мелкой сеткой. — Эвбулид из Мегары был спустя двести лет особо чтим в Пергамском царстве, а оттуда его мудрость пришла и к нам.

Я прищурился, представляя себе беломраморные колонны Пергама и его неповторимый алтарь Юпитера. Моей тайной мечтой было оказаться там вместе с Клодией. Я представлял, как мы, взявшись за руки, побежим по мраморной лестнице к морю, и тонкие ножки Клод с самыми изящными в мире коленками будут мелькать рядом с моими. Я сожму ее нежную ладошку и оглянусь на знаменитую библиотеку, где хранится множество мудрых списков. А потом мы побежим к воде мимо невозмутимо Пергамского парка и, наслаждаясь пахучей хвоей, врежемся в морскую гладь. И я, ударив по воде ладонью, обрызгаю визжащую Клодию, а потом мы сольемся в поцелуе… Интересно, почему в городе моей мечты так любили этого самого Эвбулида?

— …Эвбулид учил искусству спора, — продолжал наш ритор. — Логике элейцев он противопоставил деструкцию базовых посылок оппонента. Не спорь в поле оппонента, а заставь его доказывать свои аксиомы…

Мы притихли. Даже вечно сопящий Тит смотрел на Луция с интересом. Только Эмилия почему-то мотнула головой.

— Эвбулид сочинил несколько парадоксов, разрешить которые не могли мудрецы, — с удовольствием вздохнул наш ритор. — Возьмите парадокс «Куча». Сколько зерен я должен положить, чтобы была куча? Одно зерно куча? — посмотрел Луций на нас. — Вот одно зерно?

— Нет! — ответил я.

— Правильно, нет! А два зерна куча?

— Н-н-н-нет… — неуверенно сказала Клодия, покачав головкой.

— Нет. А три зерна куча? — на губах ритора мелькнула легкая улыбка.

— Нет! — ответили мы хором.

— А со скольки зерен будет куча? — прищурился наш учитель.

— С десяти? — предположил Викентий.

— С десяти, — кивнул Луций. — А ты отличишь зрительно десять зерен от девяти? Или от одиннадцати?

— Нет, наверное… — опешил Тит.

— Значит, кучи не существует. Отлично. Эвбулид мог доказать также, что наш Тит — лысый!

Мы грохнули, забыв о дисциплине и наказаниях. Вместе с нами улыбнулся и ритор. Похоже, Эвбулид был ему очень симпатичен. Тит покраснел, как вареный рак, под ехидным взглядом Эмилии.

— Давайте представим, что у входа стоит Тит, а у стены — такой же Тит, но лысый, — невозмутимо сказал наш ритор. — Приставим к голове Тита один волосок. Только один волосок, — уточнил он. — Тит волосатый?

— Нет, — покачал головой Теренций.

— Два волоска?

Дневное солнце хлынуло в наш класс новым потоком ярких лучей. Викентий, сидевший ближе всех к окну, прищурился.

— Нет, — покачали мы с Теренцием головами.

— Три волоска? Четыре? — обвел нас взглядом Луций. — Вот видите, мы не можем четко сказать, с какого момента ты «еще лысый» или «уже не лысый». Еще более тонок его парадокс «Лжец». «Солгал ли критянин, когда сказал, что все критяне лгут?» — с легкой улыбкой на губах посмотрел он на нас.

— Почему солгал? — хлопнула ресницами Клодия. — Лгут и…

— Но ведь он тоже критянин! — не удержался я. — Значит, мог и солгать!

— А поч… — начала Клодия. Я не мог оторваться от ее синих глаз, словно погружался в жару в тягучую морскую гладь.

— Ведь все критяне лгут! — прокрутил я палец в воздухе.

— А… правда… — опешила Клодия. — Мог и солгать…

— Но ведь он сказал, что критяне лгут. И сам критянин. Значит, лжет — критяне говорят правду! — потянул шею Викентий.

— Я запутался… — пробормотал Тит, отчаянно глядя на нас.

— Погоди… — мне не терпелось разгадать тайну. — Кто сказал, что все критяне врут? Критянин. Значит, он солгал, и не все критяне лгут.

— Правда… — неуверенно сказала Клодия, послав мне ласковую улыбку, от которой мне сразу захотелось расправить плечи.

— Но… — нахмурился Викентий. — Если не все критяне лгут, то критянин мог сказать правду! И тогда выходит, что все критяне лгут?

— Это еще почему? — сказал я. Только сейчас я заметил, что Эмилия сидит с отрешенным видом: ей, похоже, был не интересен наш спор.

— А почему ты думаешь, что он сказал неправду? — задумчиво протянул Викентий.

— Потому что он критянин! — ответил я в запале.

— Тогда ты признаешь, что все критяне лгут, и тот критянин тоже!

Я ошалело посмотрел, слегка сраженный этим доводом, хотя и не был убежден до конца. Такая простая фраза с этим критянином, а вот пойди разберись… Я неуверенно посмотрел вокруг. Наш ритор улыбался, словно того и ждал: даже темные глаза весело сияли из-под морщин. Клодия хлопала ресницами, пытаясь разобраться, что к чему, а Теренций морщился: хотел разрешить загадку.

— Теперь вы увидели сами, каков был ум Эвбулида! — улыбнулся ритор Луций. — Не корите себя: лучшие умы, включая Сенеку, не смогли разрешить эту загадку. Но не думайте, что логические загадки — это все, что придумал Эвбулид! Не меньше внимания он уделял общему познанию мира. Эвбулид учил относительности любой истины, — вздохнул он, расхаживая между нами.

— Любой? — удивился Викентий.

 — Каждая аксиома была изречена кем-то, и надо делать поправку на это. Никогда не стоит забывать, что теоремы выводятся из аксиом, а аксиомы практически никто не доказал. И тот, кто их изрекает, тоже человек и может ошибаться… Мы должны делать поправку на то, что это всего лишь мнение, и оно может быть ошибочным.

— А если это божественный дар? — вдруг тихо спросила Эмилия. Я обернулся: неужели ее хоть что-то заинтересовало?

— Эвбулид из Мегары учил, что передающий его тоже может ошибаться, и его трактовка тоже субъективна. Когда мы говорим о теореме Пифагора, мы должны помнить: это только версия Пифагора и не более того!

— То есть? Расчеты Пифагора не верны? — удивился я.

— Согласно Эвбулиду, мы этого не знаем, — улыбка мягко украсила губы ритора. — Мы можем только предполагать наличие истины, но никогда ее не достигать.

— Истины не существует? — вдруг спросила Эмилия. В ее глазах мелькнула необычная серьезность.

— Об этом есть хорошая легенда, — ответил наш ритор и почему-то подмигнул мне. — Аристотель, узнав от Платона историю Атлантиды, сказал: «Платон мне друг, но истина дороже». Когда эти слова дошла до Эвбулида, он сказал: «А кто это сказал, что истина дороже друга?» Возможно, это легенда. Но она блестяще передает суть открытий Эвбулида!

— Тогда все… — замялся Теренций.

Ритор осмотрел нас, а потом прищурился на солнечный луч.

— Сократ изрек: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Демокрит Афинский посрамил его: «А я даже этого не знаю!» А Эвбулид из Мегары оказался еще мудрее, спросив: «А что такое знать? И что такое все или ничего?» Подумайте об этом дома, а я научу вас завтра мудрости мегарцев!

Урок закончился. Мы вышли из класса. Теренций что-то пытался доказать Титу про критян, и тот кивал квадратной головой, хотя, похоже, не очень понимал, о чем идёт речь. Сначала я думал, что Эмилия ждала Клод или своего верного оруженосца Викентия, но ошибся: она высматривала меня. Меня! Похоже, ей не терпелось обсудить что-то именно со мной, хотя что именно, я не знал. Я подошел к ней, и Эмилия странно посмотрела на меня.

— Ты согласен? — вдруг спросила она без всяких размышлений.

— Согласен с чем? — посмотрел я на нее. — С Эвбулидом? Еще понять бы его…

— А что тут понимать, Валерий? — Эмилия смотрела на меня так, словно была разочарована моим ответом. — Это не мудрость: это скотство! — в ее глазах стояли огни.

— Скотство? Прости, не понял. Ты говоришь о Мегарской школе или о критянине?

Эмилия прищурилась, а затем посмотрела на меня в упор:

— Ты ведь тоже понимаешь, что это скотство, не правда ли? Я убью невинного человека и скажу: «А с чьей это точки зрения он невинный?» Или: «А что такое убийство?» Я предам друзей и нагло спрошу: «А что такое предательство?» Я буду требовать надеть шкуры и бегать в лесах, говоря: «А с чьей это точки зрения мы должны жить нормально?»

Я немного опешил: Эмилия редко говорила со мной один на один. Каким-то чувством я ощущал некоторую правоту ее слов, но в то же время понимал, что она говорит глупости.

— Эвбулид имел в виду не это… — опешил я. — Он писал об истине и научном споре…

Наши приятели ушли вперед, и мы остались вдвоем возле старого, но весьма напыщенного домуса. Солнце как раз прошло полдень и нещадно светило, не отбрасывая теней кипарисов.

— Может, и о научном споре, но то, к чему он, призывает это чудовищно! — воскликнула Эмилия. — Если мы усомнимся во всем, то к чему мы придем? Мы вернемся в животное состояние!

Я задумчиво начертил сандалией линию. Мы остановились возле богатого домуса с густым садом. Солнце не могло пробить густую крону деревьев, между которыми, как и положено, стояла статуя особо почитаемого данным родом римлянина. Я присмотрелся: это был Люций Корнелий Сулла, которого так не жаловали в нашем роду. Сулла стоял в тени деревьев и, кажется, вполне равнодушно созерцал тихий фонтан.

— Ты преувеличиваешь, — прищурился я. — Эвбулид только учил, что в мире нет посылок, которые можно было бы принять на абсолютную веру.

Эмилия остановилась, а затем посмотрела на сад со статуей. Мне показалось, будто она заметила там что-то, чего не мог заметить я сам.

— С этой жуткой философией можно зайти очень… Очень… — покачала она головой.

— Ты не ценишь великого Эвбулида? — удивился я.

— Не вижу, в чем его величие! — отрезала Эмилия в такт журчащей воде фонтана.

Вода в самом деле продолжала журчать, утекая вниз по желобу. Ветви груши, еще не тронутые желтизной, закрывали воду и Суллу от палящего солнца. Я тоже смотрел на зелень и не мог понять, как это Эмилия не может признать величия Эвбулида. Зачем ей отрицать очевидное? Сулла, как мне казалось, продолжал смотреть с легкой усмешкой, словно говорил: «Ну, поспорьте, поспорьте, всё равно со временем все поймете!»

…Много лет спустя мы будем гулять по садику, и Эмилия, глядя на куст роз, скажет: «Эвбулид из Мегары был шарлатаном и мерзавцем». Не с того ли момента началось падение нашей Эмилии? Я вспомнил бюстик Суллы, возле которого мы стояли в тот теплый осенний день. Эмилия сочла себя мудрее эллинских мудрецов, за что и поплатилась. Глупышка! Как ты не понимала, что все, о чем ты думала, давно было продумано и передумано не такими умами, как наши? Ты захотела стать мудрее мудрых, не изучив их мудрость. Что же, теперь ты хорошо видишь, к чему тебя это привело, да только сделать что-то, боюсь, уже поздно.

* * *

— Мы должны отправится к Квинктиллии… — голос Павла Пронция отвлек меня от размышлений.

— Кто входит в Траурную комиссию Сената? — прищурился Валент.

— Вы, я и сенатор Фабий, — кивнул Пронций. — Мы сейчас же едем к Эмилии Квинктиллии, чтобы огласить приговор.

Я кивнул. Кивнул просто так, не вникая в детали. Мысль о том, что я должен буду огласить Эмилии смертный приговор, казалась дикой, но выбирать не приходилось. Я посмотрел на Клодию, но она, поправив тунику, поспешила к выходу. За минувшие годы она слегла пополнела, что явно не украшало ее. Впрочем, кому как — может, и есть любители мягкого белого тела. Клодия уходила разочарованной: она явно рассчитывала, что Эмилию отправят на съедение зверям. Впрочем, пусть считает… Такого удовольствия я ей не доставлю.

Несколько мгновений я ловил себя на мысли, что хочу поговорить с Клодией, но затем прогнал эту мысль. Что, собственно, я скажу ей? «А помнишь…» Нет, это правда глупо. Наше прошлое нельзя просто помнить: оно либо живо, либо нет. И если оно умерло, то самое лучшее — сохранить о нем в сердце немного воспоминаний, как о сладком сне, из которого не хочется просыпаться: его хочется вспоминать, чтобы сладко уснуть.

— Господин Фабий… — прошептал подбежавший Публий. — Господин Теренций Варр хочет повидаться с арестованной Эмилией Квинктиллией!

— Пусти, — тихо сказал я, глядя, как Пронций упаковывает пергаментные списки. — Пусти, только пусть изложит потом результаты беседы на папирусе…

— А, он тоже с нами работает? — в голосе Публия зазвучало уважение: вот, мол, какая интересная комбинация вышла!

— Другого мы бы к ней и не подпустили… — ответил я с оттенком покровительства. Интересно, стану ли я сам через энное количество лет копией Валента или всё же буду кем-то иным?

«Ну что, не очень доволен мной?» — мысленно спросил я дедушку, садясь в носилки. До сих он остается самым близким мне человеком, и я часто мысленно общаюсь и советуюсь с ним. Его ответы я знаю хорошо, потому что знал дедушку лучше матери и отца. Иногда мне кажется, что он улыбается мне в солнечном луче, и кое-что там после смерти все-таки есть.

«Ты совершил ошибку… — сенатор Марк Фабий прикрыл морщинистые веки. — Ты захотел сделать из врага друга, а так не бывает. Врага можно только перекупить за золото, но не сделать его единомышленником».

«А Эмилия Квинктиллия нам враг?» — фыркнул я про себя, глядя на мелькавшие за окном ионические колонны. Мы жить не можем без этих эллинских безделушек!

«Увы, да! — ответил дедушка. — Признай это, наконец, как данность: как поспевание винограда в сентябре и дождь в январе».

«Почему?» — пожал я плечами.

«Это уже другой вопрос, — развел руками дедушка. — В нем, не спорю, интересно разобраться, почему римлянка из такого рода приняла учение невежественной толпы, да еще и врагов Отечества. Но это уже иная проблема».

«Тогда я не смогу склонить ее к раскаянию», — вздохнул я. Мальчишки, несмотря на жару, играли на мостовой в палки. Как некогда играли и мы…

«И не сможешь, если она не захочет, — покачал головой Марк Фабий. — В конце концов, у нее своя голова на плечах. Она не ребенок: знала на что шла, связавшись с врагами. Ты предложил ей спасение — она пренебрегла им. Пусть отвечает за свои поступки!»

«Но Клодия отвратительна!» — почему-то сказал я.

«Ты прав, нельзя мешать правосудие с личными обидами, — кивнул дедушка. — Но ведь, — лукаво прищурился он, как в жизни, — и ты из дружеских чувств в чем-то действуешь в ущерб правосудию, разве нет?»

Я мотнул головой. Пожалуй, дедушка ответил бы мне именно так. Я осуждаю Клодию, но сам не беспристрастен, только в другую сторону. А между тем, все мы учили мудрость Цицерона: «Истинный судья тот, кто умеет вынести приговор самому себе». Постараюсь быть беспристрастным. Раз уж Эмилия выбрала такой путь… Ну почему, Юпитер, я, именно я, должен возиться с ней, как с неразумным ребенком?

Наши кортежи остановились возле до боли знакомого домуса со множеством окон. Что же, пора. Я прищурился, посмотрев на вход, украшенный колоннами. Никогда в юности мне и в голову не могло прийти, что я приеду сюда для оглашения смертного приговора его хозяйке. Раб одернул занавеску носилок, и я поскорее вышел из них. В конце концов, это только мгновение, всего лишь одно мгновение, которое сразу становится прошлым. Валент и Пронций тоже выходили не спеша, словно им тоже неприятно что-то. Наверное, то, что предстоит огласить смертный приговор представительнице одной из наиболее уважаемых фамилий Рима. Одно дело бить врага, другое — посылать на смерть своих…

«Помнишь, мы говорили здесь про Ливия? — грустно подумал я, глядя на палящее солнце. — Все великие римляне погибли за свои идеалы, и такая смерть завидна?»

Мне почудилось, будто в солнечных бликах я вижу лицо Эмилии. Только не нынешней, а той, юной, что была центром и солнцем всей нашей компании,

«Даже Клодия тогда кивала нам, точно хотела сражаться с фалангой Пирра!» — вдруг улыбнулась она мне из света.

«Значит, помнишь?» — спросил я.

«Я-то помню, а вот ты, кажется, забыл!» — юная Эмилия из солнечного света словно решила меня подразнить.

— Нас здесь никто не встретит… — заметил я, глядя, как легионеры у дверей отдают нам честь. — У нее нет служанок, — сказал на ходу, чтобы заглушить неприятные мысли.

— Кто же омоет нам руки? — удивился Пронций, когда мы вошли в светлый коридор.

«Удивительная тишина… Точно уже смерть…» — подумал я.

Атриум снова был заперт, хотя сейчас мне ужасно хотелось заглянуть в него. Но он был закрыт для меня, как мое прошлое. Как Эмилия. Как Клодия.

— Я это сделаю сама, — раздался ласковый голос Эмилии. Она снова весело и легко вышла к нам в своем синем восточном покрывале, неся в руке кувшин.

— Мы пришли по поручению Специальной комиссии Сената… — начал было Пронций, но Эмилия ловко поставила тазик.

— Руки, господа, руки… Я ожидала вас сегодня или вчера…

— Мы пришли зачитать вам приговор, — Валент потер морщинистые руки под струями воды.

— Я знаю! И, поверьте, жду! — Эмилия непринужденно отодвинула кувшин.

Я протянул руки, пытаясь угадать, действительно ли для нее это не значит ничего, или моя старая подруга остается прекрасной актрисой. Мне показалось, что Эмилия опустила веки: мол, все, о чем мы говорили, останется тайной. Хотя, кто знает, может, я придумываю, и она просто так здоровается лично со мной?

— По правилам мы должны огласить приговор в гостиной, — сказал Пронций.

— Сейчас у меня главная комната — библиотека. Проходите, почтенные сенаторы, проходите… — кивнула нам хозяйка.

Это обращение «почтенные сенаторы» так и отдавало временами Суллы. Тогда тоже были в ходу проскрипции против неугодных.

Мы росли, завидуя Гракхам, Помпею и Цицерону. Мы с молоком матери впитали, что каждый римлянин должен умереть за свои убеждения, и такая смерть завидна. Но мы думали, что эти времена канули в Лету, и нам осталось только завидовать предкам. И вот они вернулись. Причём из-за чего вернулись? Каких-то иудейских споров? Почему они вообщем должны быть интересны нам, римлянам? Мы присели в библиотеке, а вот Эмилия остановилась у окна — приговор положено выслушивать стоя. Я с ужасом подумал, что заранее знаю ее ответ. Нет, нет, не может быть…

Пронций, тем временем, развернул пергамент и начал читать:

— В девятый день месяца июня третьего года правления Пресветлого Принцепса Тита Элия Адриана Антонина в городе Таренте была поймана секта сторонников Распятого, — начал бесстрастно зачитывать он пергамент. — Основу секты составили пятнадцать убежденных сторонников Распятого, которые преступно вовлекали в нее новых участников. Им удалось обратить в свою веру около ста жителей города, двадцать шесть из которых стали их верными помощниками… В соответствии с рескриптами Пресветлого Принцепса Траяна им предъявлено обвинение в участии в антигосударственном тайном обществе, имевшем целью покушение на власть Кесаря и…»

«Зачем они тебе, глупая? — посмотрел я грустно на Эмилию. — Зачем? Ну, сиди дома, читай книги и верь в своего распятого, раз уж так веришь…»

«Надо!» — словно ответила мне Эмилия.

Пронций тем временем читал текст. Тот же текст, что недавно зачитывал Публий. Только в его голосе не было напыщенности Публия. Просто он делал своё дело…

— По приговору закрытого экстраординарного суда, одобренного комиссией Сената, — нераскаявшиеся участники преступной группы должны умереть на играх! — продолжал Пронций. — Однако Эмилии Александрине Квинктилии, как Римской гражданке и в знак признания заслуг ее рода, комиссия Сената дарует право на почетную смерть. Приговор будет приведен в исполнение после игр!» — свернул он пергамент.

Эмилия прикрыла глаза. На какой-то миг мне показалось, что она размышляет о чем-то. Валент также смотрел на неё с каким-то снисходительным любопытством. «Только бы согласилась! — подумал я. — А там поразмыслит, да, глядишь, раскается».

— Я прослушала почтенную комиссию сената, — спокойно сказала Эмилия. — Я благодарна за предоставление мне права умереть почётной смертью. Тронута вашей заботой, — в ее голосе послышалась чуть заметная ирония. — Однако я вынуждена отказаться от этой привилегии.

— Вы отказываетесь от права римской гражданки на почетную казнь? — от удивления брови Пронций поднял брови.

— Да, отказываюсь, — спокойно ответила Эмилия. — Я прошу даровать мне право умереть той же смертью, что и моим собратьям во Христе.

Я посмотрел на синее небо, видневшееся только краешком в узком окне. Эмилия по какой-то причине не закрыла его шторами — может, потому что ей не хватало солнца, а может, просто забыла. «Такое синее и такое бездонное!» — подумал я.

— Ваше решение обдуманно? — прищурился Валент.

— Безусловно, — снова наклонила голову Эмилия. Валент со вздохом посмотрел на меня: скажи, мол, хоть что-нибудь.

— Вы понимаете, что вернуть обратно приговор будет уже невозможно? — спросил я.

— Разумеется. Я не ребёнок, сенатор Фабий, поверьте! — Эмилия снова бросила на меня насмешливый взгляд.

— В таком случае прошу вас оформить отказ от почётной казни по форме, — сухо сказал Валент.

«Отказ… от казни… Боги, какая глупость!» — подумал я.

— Хорошо? Где и что мне подписать? — так же непринужденно спросила хозяйка. Неужели ее правда не волновало, на какую ужасную смерть она идет?

Пронций развернул еще один свиток. Эмилия легко сделала шаг навстречу. Это был конец. Мне захотелось подбежать к ней, схватить за руку, потянуть на себя, но я не мог этого сделать. Я видел, как спокойно Эмилия делает шаг навстречу своей смерти. А я стоял рядом и ничем не мог ей помешать. Я не мог даже заплакать или закричать. И глядя на ее фигуру, я вдруг вспомнил фразу, которую мы вместе учились писать в далеком детстве:

«Туллия испачкала тунику. Туллия плачет. Сира дала Туллии новую тунику. Туллия рада».