Не меньше, чем барон (гет)

Вечером после прогулки Софика узнаёт, что граф Уильям прислал ей в подарок пару новеньких красных сапожек — довольно удобных, весьма симпатичных и определённо нужного размера. На сапожках красуются тиснёные узоры, а позолоченная шнуровка придаёт им весьма дорогой вид.

Мачехина кузина с довольно одобрительной улыбкой называет подарок хорошим знаком для всего пансиона — она, кажется, говорит о том, что столь раннее преподнесение подарков одной из воспитанниц может служить почти гарантией того, что хотя бы половина девушек в пансионе к концу сезона окажется помолвлена. Мачехина кузина, кажется, даже забывает — кому именно из девушек преподнесён этот подарок. Софика не особенно вникает в то, что слышит — а Руфина шепчет ей, что в знак о первом «гардеробном» подарке скоро на её, Софики, театральном платье должна появиться вышивка на локтях или на груди.

О, Софике нет ровным счётом никакого дела до того, как будет выглядеть её театральное платье в ближайшем будущем, которое всё равно кажется ей чересчур отдалённым и призрачным!

Она теперь гораздо больше озабочена тем, как ей увидеть дом Тобиаса изнутри — и Софика даже с досадой думает о том, что ей, пожалуй, следовало отвечать отказом на его предложение руки и сердца уже после того, как она смогла бы удовлетворить своё любопытство и взглянуть на комнаты того дома.

Дома у Тобиаса, должно быть, на окнах висят какие-нибудь модные занавески — вроде тех, которые в каком-то журнале Марты и Камиллы увидела Амалья, — а стулья и диваны обиты узорчатым шёлком. Книжные шкафы — Софика уверена, что книжных шкафов в доме Тобиаса много, ведь такой человек просто не может не быть начитанным, — должно быть, выточены из красного дерева и отделаны наподобие шкафов с иллюстраций в одной из любимых книжек Гесима. И возможно, в доме у Тобиаса даже есть бильярдный стол — Софика не знает, что это такое, но Долли заверяет её, что истинный джентльмен едва ли может обойтись без этого предмета гардероба.

Софика тут же строго одёргивает себя — кто знает, быть может, для этого бы пришлось действительно выйти за него замуж, наступив на горло собственной гордыне, что оставляет едва ли не ожоги в её сердце при каждом упоминании о достопочтенной леди Еве. О, этого совсем нельзя было бы допустить!

В конце концов, Софика совсем не знает всех этих правил на счёт того, в каком случае девушка может посещать мужчину, не приходящегося ей роднёй. Так что остаётся лишь кусать губы с досады и выдумывать себе картинки интерьеров в доме Тобиаса Сиенара, основываясь лишь на иллюстрациях из детских книжек и новомодных дамских журналов.

Руфина одновременно и горда, и обеспокоена — кажется, тем, что Софика может нечаянно навлечь на себя общественное осуждение, если её популярность окажется чрезмерно велика. Руфина, впрочем, шепчет за ужином, что рада, что подарок достался не Амалье — та, по мнению Руфины, имеет слишком уж слабую волю, чтобы сопротивляться связанным с популярностью искушениям. Руфина даже, поджав губы, тяжело вздыхает, что готовность Амальи следовать принципам хорошего тона, внушает ей большие опасения.

— А моя готовность следовать принципам тебе опасений не внушает? — улыбается Софика, зачерпывая ложкой немного мороженого из стеклянной креманки. — Помнится мне, что именно я в этом гостеприимном и чудном доме, а вовсе не Амалья, считаюсь легкомысленной дурочкой и совершенно взбалмошной особой!

Поданное к десерту ежевичное мороженое никак не может оставить Софику равнодушной. Она даже думает, что за этот чудесный десерт вполне готова простить несносное занудство мачехиной кузине.

— Я не всегда согласна с твоими принципами, — качает головой Руфина, — но я вполне уверена в твоей готовности их придерживаться. И я, по правде сказать, считаю тебя скорее своевольной, чем легкомысленной.

Круглое личико Руфины сейчас совсем бледное и чрезмерно серьёзное — и насмешливый ответ о том, что Руфина считает своеволием, застревает у Софики на губах, прежде, чем сорваться с них. И Софика, у которой просто не достаёт духу сейчас её расстроить, прикусывает язычок — и продолжает лакомиться прелестным поданным мороженым.

Софика, впрочем, успевает подумать, что вышло вполне неплохо, что Амалье не довелось услышать этого разговора — о, Амалья, должно быть, пришла бы в бешенство, если бы кто-то из родных посмел бы сказать ей, что она, Амалья, заслуживает подарков и популярности в свете меньше, чем Софика.

Но Амалья, на их счастье, всё ещё лежит в постели — голова у неё сегодня разболелась не на шутку, и Руфина даже просит мачехину кузину дозволить слугам отнести Амалье немного мороженого в её комнату, чтобы хоть как-то скрасить приступ — и никак не может слышать этих слов.

Софика слышит, как мачехина кузина выражает надежду, что завтра Амалье станет лучше — потому что завтрашним вечером воспитанницам пансиона надлежит посетить свой пятый бал, а сёстрам Траммо, утром того же дня, стоит ещё отправиться в цирк с графом Уильямом, а мачехина кузина совсем не желает лишать «этого белокурого ангела» этих маленьких удовольствий.

Пять минут спустя Софика забывает и о бале, и о Руфине, и об Амалье: Жюли, выйдя из-за стола, шепчет Софике что-то о том, что у одной из девушек — Софика как-то пропускает её имя — совсем недавно пропала брошка. Это прискорбное происшествие кажется Жюли отличной возможностью попробовать себя в роли сыщика — настоящего, как в тех романах, что она так обожает. Только, со вздохом отмечает Жюли, для этого следует хотя бы неделю вести себя как можно более благоразумно — ведь разве возможно представить себе сыщика, у которого не будет доставать благоразумия? Жюли, что прочла уже с десяток детективов, уверяет Софику, что это точно исключено. Благоразумия не достаёт только героям авантюрных романов, твердит Жюли — тем самым, кто полагается лишь на счастливый случай и милость фортуны.

Жюли твердит, что благоразумие совершенно необходимо хорошему сыщику, если он желает хоть какого-то успеха на своём поприще. Софика, не прочитавшая ещё ни одного детектива, пожалуй, вполне готова с ней согласиться — только прочтёт хотя бы ту книжку, которую Жюли ей одалживала.

По лестнице, когда согласно существующей здесь традиции все воспитанницы расходятся по своим комнатам, Жюли и Софика идут, продолжая перешёптываться о том, с чего им стоит начать поиск преступника, похитившего брошку. Ведь преступник обязательно существует — Жюли готова за это поручиться. И Софика чувствует, что её тоже захлёстывает этот азарт.

О, Софике вдруг кажется, что она и не знала о себе раньше, как бывает азартна! Её едва не бросает в дрожь от одного предвкушения будущего расследования, для которого им с Жюли придётся призвать не только всё своё благоразумие (Софика, впрочем, склонна полагать, что этот ресурс у них обеих весьма ограничен), но и вовсе все способности своего разума.

В любом случае, Софика и Жюли приходят к мысли, что эту неделю им стоит воздержаться от любых опрометчивых поступков — Жюли называет их детскими шалостями, которым нет места в работе настоящих борцов с преступностью — и сначала потренировать свою наблюдательность, а потом, подобно сыщикам из книжек, опросить всех возможных свидетелей похищения брошки и поискать все возможные улики, что могли бы дать им ответ на интересующий вопрос.

— Веди себя прилично завтра в цирке! — Руфина хватает Софику за руки мгновением позже того, как к себе в комнату отправляется Жюли. — Тебя, кажется, уже многие в городе знают — твоё опрометчивое поведение может быть плачевно сказаться на нашей репутации!

Руфина обеспокоена ни на шутку — не то чтобы Софика этого не заслуживает. Да и взволнованное состояние Руфины скорее норма, чем нечто необыкновенное — Руфина переживает за обеих младших сестёр и за старшего брата так, словно это именно она, а вовсе не отец с мачехой, несёт за них ответственность. В родной деревне Руфина вздыхала и волновалась, что Софика будет казаться слишком неуместной в столице. Но теперь, когда Софике не только присылают множество букетов каждое утро, но и отправили «гардеробный подарок», Руфина, кажется, нервничает ещё больше.

— О, Руфина! Я готова обещать тебе целую неделю быть благоразумной и не ввязываться ни в одну авантюру! — со вздохом отвечает Софика, вспоминая уговор с Жюли и с сожалением думая о том, как же ей продержаться хотя бы эту неделю, если они не сумеют отыскать похитителя злосчастной брошки достаточно быстро. — Мы с Жюли дали друг другу это обещание — и, должно быть, чтобы меня не сочли клятвопреступницей, мне стоит его сдержать!..

Лицо Руфины принимает уставшее, несколько снисходительное выражение. И Софика вдруг думает, что слова её отчего-то Руфину и смешат, и не в полной мере удовлетворяют. Но Руфина кивает и улыбается мягко — и этим напоминает вдруг Софике кого-то давным-давно забытого, вытесненного из памяти кучей разных событий. Кого-то родного. И из-за того, что этот «кто-то» оказался давным-давно забыт почему-то становится крайне стыдно.

А Руфина отправляется в свою с Амальей спальню последняя — других девушек уже нет в коридоре. Кажется, Руфина даже собирается лечь спать сразу — не зажигая свет и не принимаясь ни за чтение, ни за рукоделие вопреки извечному обыкновению, — чтобы не потревожить Амалью слишком сильно.

Софика, почти воровато оглядевшись вокруг, спешно проскальзывает за дверь своей тесной комнатки, которая, впрочем, нравится ей гораздо больше общей спальни с Амальей и Руфиной.

В проживании в отдельной комнатушке — даже такой маленькой, как эта — определённо есть свои преимущества, думается Софике, не смотря на то, что мачехина кузина отчего-то считает иначе. Самое главное из преимуществ является так же и самым очевидным — в случае отдельного проживания на горизонте далеко не всегда присутствует человек, которого может раздражать зажжённый свет посреди ночи или кашель, или скрип старенькой кровати, что отзывается жалобным стоном всякий раз, стоит на ней перевернуться на другой бок. Другое преимущество — едва ли менее важное, чем предыдущее — жизни в отдельной комнатке заключается в том, что теперь мачехина кузина стала заглядывать к ней гораздо реже, видимо, больше не беспокоясь на тот счёт, что Софика своим дурным влиянием способна испортить своих сестёр.

Софика принимается за чтение одолженной книжки почти сразу же — даже не переодевается, прыгает на кровать прямо в своём новеньком коричневом повседневном платье, озаботиться сохранностью и пристойным видом которого забывает ещё в ту минуту, когда его надела.

На этот раз чтение даётся Софике легко. О, она проглатывает все эти описания украденных у знатной леди украшений словно запоем. Каждое слово впечатывается в её ум так легко, словно её сознание является самой послушной глиной в руках талантливого автора. Картины сменяются в её воображении, рисуя ей сначала довольно безмятежные сцены семейной жизни веснушчатого рыжего сыщика и его весьма бесцветной супруги, годной лишь на то, чтобы подносить сыщику поднос с чаем и ворковать над разбитыми коленками детей, затем гораздо более любопытну. сцену его разговора с давним другом-инспектором, не слишком гениальным, но довольно-таки расторопным, вовлёкшим его в очередное полицейское расследование, а после картины сменяют одна другую — допрос свидетелей, а после сцены обеда в доме знатной леди сыщик принимается размышлять о том, что всё дело связано с появлением в городе знаменитого похитителя драгоценностей...

Как раз на сцене размышлений — сыщик как раз называет имя возможного похитителя своему другу и убеждает его, что необходимо пустить слух о прибытии в город графини Н., богатой вдовы с множеством фамильных драгоценностей — раздаётся стук обо что-то деревянное, и Софика вздрагивает и кидает на книжку раздосадованный взгляд.

— Войдите! — тут же отзывается Софика, торопливо пряча книжку под подушку — это единственное место, которое сейчас приходит ей в голову, так как она из разговоров воспитанниц уже наслышана о том, что если не отвечать на стук слишком долго, мачехина кузина вполне способна провести обыск в комнате.

На её удивление — дверь никто не открывает. Софика даже успевает нахмуриться этому. Зато справа от кровати она слышит какой-то едва знакомый скрип, а затем снова стук. Она инстинктивно поворачивается на этот странный звук.

— Джек! — Софика не может сдержать восхищённого вскрика и тут же зажимает себе рот обеими руками. — Да это вы!

Джек прикладывает палец к своим губам и ловко перелезает через подоконник, попадая таким образом в спальню к Софике. Джек выглядит довольным словно кот, дорвавшийся до жирной сметаны. Джек одет весьма нарядно (пусть дырка на его сюртуке не совсем удачно и скрыта бутоном жёлтой лилии), и от него чуть ли не за милю разит каким-то дешёвым и довольно резким одеколоном.

И Софике приходит в голову мысль, что определённо нужно будет попросить у него флакончик на тот случай, если запах не выветрится к завтрашнему утру — иначе к Софике возникнет ряд вопросов, на которые она совсем не захочет отвечать. В конце концов, у неё попросту не будет подобающих ответов. А бубнить себе под нос неподобающие, чувствуя полное недоверие со стороны мачехиной кузины — и, возможно, Руфины, — определённо кажется Софике выше её сил.

— Говорите тише или хотя бы зовите меня Гесимом, если вам приспичило покричать! — приглушённо смеётся Джек, прицокнув языком. — Не забывайте — ваша наставница считает меня вашим братом! Выйдет довольно неловко, если ей откроется вся правда нашего общения.

Глаза у Джека блестят тем безудержным, отчаянным весельем, которое вполне можно счесть чрезмерным и даже неприличным. Судя по выражению его донельзя довольного лица, он, должно быть, уже успел придумать какую-нибудь шалость на грани лёгкой степени безумия, и Софике вмиг передаётся его настроение, и она в один момент напрочь забывает про клятвенное обещание, данное Жюли — быть благоразумной всю эту неделю.

О, да и могло ли это обещание быть хоть сколько-нибудь крепким?..

— Вы бы напугали меня до смерти, если бы я уже успела уснуть, как и полагается в это время суток! — весело отвечает ему Софика, в нетерпении слезая с кровати. — И разве братья лазают в окна к своим сёстрам?

На Софике всё ещё то самое платье, в котором она каталась в лодке сегодня днём — вместе с Джеком, Руфиной и Гесимом. Она ещё не расплела волосы — они так и остались заплетены в две косички с самого утра. Должно быть, завтра — если Софика так и не соизволит расплести свои косы — волосы её будут виться.

Софика опасливо оглядывается на дверь (не хватает ещё, чтобы в комнату зашёл кто-нибудь — в особенности, конечно, мачехина кузина, но видеть в этот миг Руфину или даже Жюли тоже нет никакого желания), достаёт из-под подушки книгу и, загнув уголок странице на том месте, где она остановилась, отправляет книгу в платяной шкаф под груду белья и старых домашних платьев — всё равно, теперь Софика вряд ли сумеет скоро вернуться к чтению, а это место чуточку более надёжно в том случае, если мачехина кузина решит войти в её комнату.

Судя по всему — Джек едва ли настроен уйти сразу же, как только пришёл. А раз так — Софике едва ли будет интересен даже придуманный сыщик, на которого они с Жюли отчасти хотели бы походить (ну — Жюли, конечно, больше, так как она, в отличие от Софики дочитала почти все книги до конца). В конце концов — возможно, впрочем, что Жюли с этой точкой зрения не согласится — реальный, из плоти и крови, Джек куда приятнее выдуманного, «бумажного» сыщика.

— Благовоспитанные барышни разве не должны говорить «отойти ко сну» вместо «уснуть»? — интересуется Джек насмешливо и словно бы лениво. — А на счёт братьев — вы, всё-таки, при всей своей отважности весьма наивны, и, очевидно, знаете жизнь лишь из довольно-таки пристойных книжек.

Софика фыркает. Вторую часть речи Джека она, правда, со свойственной ей лёгкостью, пропускает мимо ушей, слишком уж задумавшись, как следует ответить на первую.

Насмешливые, едва ли хоть самую малость серьёзные разговоры с Джеком о благовоспитанности, о благородстве и обо всех этих скучных пристойностях, пожалуй, вот-вот станут своеобразной традицией — той самой приятной мелочью, которую не захочется нарушать.

— Будь я благовоспитанной барышней, — она расплывается в широкой улыбке, когда эта мысль приходит ей в голову, — вы бы ко мне не пришли!

Джек смотрит на неё пару мгновений каким-то странным, почти восхищённым взглядом, а потом довольно громко фыркает, кажется, позабыв о собственном призыве к тишине.

Софику обдаёт неожиданно сильным порывом ветра из раскрытого настежь окна, и она с усмешкой думает, что разденься она, как и подобает, впору было бы продрогнуть. Сразу вспоминаются обычные охи страдающей мигренью Амальи о том, что, должно быть, голова болит к буре.

Руфина, должно быть, всё ещё сидит у постели сестры и утешает её — Амалья, как и Гесим, в эти приступы головной боли становится совсем невыносимой, и обыкновенно требует от своей неустанной сиделки всего и сразу, невзирая на то, что некоторые из требований можно счесть взаимоисключающими. И Софика не уверена, что ей самой хватило бы терпения вытерпеть хотя бы часть из них — от Амальи. Гесима-то Софика всегда готова была терпеть гораздо больше, чем сестёр.

— И то верно! К вашей серьёзной сестре Руфине я бы не пришёл ни за что в жизни! — смеётся Джек, запрокидывая голову назад. — Ну что? Вы готовы к маленькому ночному приключению? Я, кажется, обещал снабдить вас компрометирующей информацией на мой счёт.

Руфина бы и не пустила Джека к себе в комнату — думается Софике, и эта мысль раздаётся в её голове словно бы издалека. Разве что Джек оказался бы серьёзно ранен, и Руфине просто стало бы его жаль. Но и в этом случае она завизжала бы от ужаса, если бы кто-то, кого она совсем не ожидает, проник бы в её комнату поздно вечером. Да ещё и таким путём.

Амалья бы тоже завопила — куда громче и истошнее Руфины, стоит отдать ей должное. У Амальи сам голос всегда был сильнее — и стоило кому-то из мальчишек в их родной деревни как-нибудь её обидеть, все бабушки и матери в округе узнавали об этом даже быстрее, чем узнавали, что кто-то из мальчишек получил в нос от Софики. О том, что кто-то посмел обидеть Руфину, родители обыкновенно узнавали либо от Амальи, всегда готовой кого-то «заложить», либо от Софики.

Джек подходит снова к раскрытому окну и перелезает через подоконник с той же ловкостью, с какой перепрыгнул через него, когда забирался к Софике. Мачехина кузина всё ещё не показывается в комнате, как не показывается там и Руфина, и Софике приходит в голову мысль, что не случится совершенно ничего дурного, если она сейчас последует за Джеком.

В конце концов, чего ей бояться?

Джек, в конце концов, является другом Гесима, а разве друг Гесима способен сделать нечто дурное ей, Софике? Бояться следует лишь за репутацию — но она, кажется Софики, и без того трещит по швам ещё после того первого бала, и вряд ли ей сделается так уж хуже от безобидной ночной прогулки.

К тому же, любопытство терзает Софику сейчас не хуже маленькой надоедливой кусачей собачки вроде тех, что отчего-то обожает мачеха — и удержаться от этого маленького безумия оттого всё сложнее с каждым мгновеньем. Софика определённо хочет пойти вслед за Джеком — и в этом, пожалуй, и будет заключаться её основная вина в глазах мачехиной кузины. Если той, конечно, по несчастливой для Софики случайности, удастся прознать про сегодняшнюю ночь.

— Я смогу спуститься и сама! — когда Джек пытается подать ей руку, Софика хихикает и смело — и довольно проворно — вылезает из своей комнаты без его помощи. — На мне сегодня нет ни корсета, ни неудобных туфель!

О, Софика сейчас и вправду вполне способна вылезти из окна своей спальни самостоятельно — в конце концов, не ей ли уже приходилось покидать комнату ещё в день знакомства с Джеком? А платье на ней такое же удобное, как и в тот день, и на голове нет какой-нибудь громоздкой, неудобной причёски, что могла бы хоть сколько-нибудь ей помешать!..

Они спускаются вниз — Джек просто прыгает, а Софика добирается до толстой ветки дерева, и спускается по нему, про себя молясь о том, чтобы никто не заметил её побега. С дерева Джек помогает Софике спрыгнуть, ловко подхватив её за талию, и Софике хочется запищать от какого-то непонятного восторга, охватившего её сердце.

А потом они устремляются прочь от дома мачехиной кузины.

Ночной город в миг, когда Софика может по нему гулять, не находясь под бдительным оком мачехиной кузины — или под неусыпным контролем почти всегда правильной и довольно скучной, стоит уж это честно признать, Руфины, — гораздо красивее и чудеснее. Софику словно пьянит это призрачное чувство свободы, что пронзает её всю с макушки до пят миллионом крошечных ледяных иголочек.

На их пути почти не встречается женщин — разве что несколько, кто сидит в открытых колясках вроде той, что принадлежит Тобиасу, и направляется, должно быть, в театр. Зато джентльменов — в том числе, весьма нарядно одетых — на пути встречается весьма много.

— Куда мы идём? — интересуется Софика, едва не повиснув на руке Джека, засмотревшись на огни на одной из аллей, в которых Софика уж успела запутаться. — Ну расскажите же! Мне ведь любопытно!

В окнах дома, мимо которого они проходят, видна не самая красивая сцена — женский силуэт отвешивает мужскому пощёчину и бросается на кресло или диван (понять по очертаниям, чем именно является этот предмет, едва ли возможно) ничком.

— Я уверен, что вам понравится! — Джек улыбается, наклонившись почти к уху Софики. — Местечко это весьма недурно, пусть благовоспитанным барышням — да и джентльменам, наверное, тоже — там, пожалуй, не место. Но там весело, шумно и ярко, и там совсем не нужно быть леди. Я нередко там бываю — меня, пусть у меня никогда не бывает много денег, даже считают завсегдатаем.

Местечко — они приходят туда, должно быть, минут через пятнадцать после этого разговора — и в правду оказывается недурным — как Джек и обещал. Софика глядит, словно завороженная на едва освещённый зал, на сцену, обрамлённую роскошным бархатным занавесом, на многочисленные накрытые столы, на которых стоят бутылки вина, дорогие даже на вид, и бокалы. По четыре бокала на каждом столе. Здесь гремит весёлая, задорная музыка, под которую хочется то ли хохотать в голос, то ли хихикать в изгиб плеча, то ли пуститься в пляс.

На сцене — не очень высокой и не очень большой — ловко и весьма непринуждённо танцуют под задорную музыку девушки. И танцуют они совсем не так, как привыкла видеть танцы Софика — девушки задирают ноги так высоко, что хочется закрыть глаза от смущения.

— Да у них же видны не только нижние юбки, но чулки и даже панталоны, когда они танцуют! — восклицает Софика то ли восхищённо, то ли возмущённо, всплёскивая руками и поворачиваясь к Джеку. — Право слово, это уж чересчур! Я никогда не была настоящей леди, но даже мне это кажется бесстыдством!

Софика едва сможет посмотреть этим девушкам в лицо — ей кажется, что это будет даже более стыдно, чем заглянуть им под юбки. Но дыхание у Софики захватывает, а в груди разливается то полусумасшедшее веселье, которое, пожалуй, не должно посещать девушек из хороших семей. И отвести взгляда от сцены просто не хватает духу.

— Пока ещё репетиция! — почти равнодушно отзывается Джек, пожимая плечами и ловко подхватывая с одного из столов бутылку, которую тут же прячет в своей одежде. — Через час здесь будет полным-полно народу, и вот тогда это будет бесстыдство!

Софике кажется, что это какое-то безумие. Звонкий стук каблучков по деревянной сцене словно завораживает её, а гремящая музыка, которую тарабанит на стареньком рояле пианист в аляпистом розовом фраке, не жалея ни инструмента, ни собственных пальцев, только заставляет улыбаться.

Софике вдруг приходит в голову — даже Гесим не одобрил бы её здесь присутствия. Впрочем, стоит ли об этом думать сейчас, когда сердце бьётся так часто, а юбки мелькают, словно сотня разноцветных бабочек с огромными крыльями...

— Проскользнём за кулисы! — усмехается Джек, осторожно подхватывая Софику за острый локоток и почти оттаскивая в сторону, прочь от сцены и от бесстыдных девиц с их танцем. — Аманта накануне обещала поделиться со мной пирожными и ромом, если её кавалер на них расщедрится. Пирожные я не слишком люблю — а вот тебе они придутся кстати.

Спустя какое-то мгновенье они оказываются в широком коридоре, где оказывается едва ли не более шумно, чем в зале с роялем и скачущими девушками. По коридору то и дело снуют девицы в подобных нарядах, что и те, на сцене. И Софика успевает заметить, что почти все из них густо нарумянены — так, как категорически запрещает румяниться своим воспитанницам мачехина кузина — и напомажены. У некоторых из девушек на головах просто невообразимые причёски — у двоих из них Софика в пышно взбитых волосах замечает деревянную модельку парусника, и от этого она даже успевает ахнуть.

Некоторые их девушек и вовсе не вполне одеты — на парочке из них нет юбок вовсе, только белые панталоны, нижние рубашки да корсеты. Впрочем, никто из них, кажется, не обращает никакого внимания на Джека, хотя Софика почти уверена, что в пансионе даже она завизжала бы или хотя бы смутилась, если бы Джек застал её не одетой.

Он всё ещё придерживает Софику за локоть и ведёт в сторону комнаты упомянутой им Аманты.

В комнате, куда Джек приводит Софику, никакой девушки не оказывается — только полноватый невысокий мужчина, надушенный так, что глаза начинают слезиться. Комнатка довольно небольшая, и большую часть пространства в ней занимают туалетный столик с множеством всяких разных баночек и скляночек, мягкий даже с виду пуфик и весьма большой диван, на котором, без сомнения, легко сумеют сесть человек шесть.

— Не до тебя, Джек! Проваливай отсюда! — едва ли не плачущим голосом отзывается надушенный невысокий мужчина в малиновом сюртуке, замечая их приход. — Аманта заболела — говорит, отравилась каким-то нелепым подарком. А какое без неё будет выступление?

Джек — должно быть, от неожиданности — даже выпускает локоть Софики. На лице у невысокого надушенного мужчины отражается самое настоящее отчаяние, видя которое Софике даже хочется его пожалеть, хотя человек этот определённо не кажется ей хоть сколько-нибудь приятным. Джек шагает к нему.

— Ну, хватит тебе так убиваться, Ролли! — Джек, широко улыбаясь, хлопает своего собеседника по плечу. — Насколько я знаю, эта прелестная барышня знает как минимум две песенки из репертуара нашей чудесной Аманты!

Ролли оглядывает Софику придирчивым взглядом, от которого мурашки бегут у неё по спине. Нехорошее предчувствие закрадывается ей в душу, а щёки в один миг становятся пунцовыми.

— Я?! — у Софики дыхание перехватывает от возмущения при одной мысли об этом. — И мои нижние юбки тоже будут видны?! Я, может быть, и дура, но всё же не настолько же!

Джек успевает отскочить от неё за спину Ролли вполне вовремя, чтобы увернуться от весьма уместной — а, главное, заслуженной — по мнению Софики пощёчины. В глазах у Джека блещут искорки веселья — и Софика почти узнаёт это веселье, которому и сама всегда поддаётся, позабыв о голосе разума и обо всём на свете. Но сейчас Софике совсем не хочется веселиться.

— Нет, барышня будет в мужском костюме! — принимается заискивающе причитать Ролли с той очаровательной улыбочкой, за которую Софике хочется ударить его гораздо больше, чем Джека. — Если только барышня напоёт сейчас куплеты!

— Какие? — только и может спросить Софика, тут же делая шажок назад и опираясь на туалетный столик.

Ролли называет несколько — и некоторые из них Софика действительно неплохо знает благодаря Гесиму ещё с детства. Песенок оказывается больше, чем предположил Джек — пять, а вовсе не две. Ролли кажется довольным, как будто бы выиграл в лотерею огромную сумму, а Софике приходит в голову, что возможность появиться на сцене в мужском костюме — Ролли успевает показать его в перерывы между её пением, — пожалуй, стоит её маленького возможного позора.

— Мари! — кричит Ролли, когда Софика допевает последнюю из песенок, и из-за приоткрытой двери появляется курчавая макушка. — Помоги барышне переодеться в костюм Аманты да причеши её как следует!

Мари проскальзывает в комнату. Это оказывается прелестная темнокожая девчушка с копной сильно вьющихся чёрных волос и белоснежными зубами. Мари, кажется, едва ли намного старше Софики. Мари одета много приличнее других девушек — на ней голубое аккуратное платьице с множеством рюшей, а на шее повязан красивый тёмно-синий шарф.

Мари широко улыбается Софике и кидается за костюмом — примерно тогда Ролли, всё продолжая приторно улыбаться, хватает Джека едва ли не за шиворот (и ему, кажется, даже не мешает разница в их росте), и за каких-то пару секунд выпроваживает его в коридор, куда выходит и сам.

— А знаешь, Ролли, — доносится до Софики насмешливый голос Джека, — кажется, я понял, что называется семейным темпераментом.

Софика почти хочет кинуться, чтобы ответить ему что-нибудь нелицеприятное — но Мари поспевает вовремя, чтобы приняться стаскивать с Софики сначала туфли и чулки, а затем и платье, а затем так же проворно облачить её в мужской костюм, принадлежащий Аманте.

И спустя каких-то пару минут Софика уже вертится перед зеркалом в гримёрке и оказывается вполне довольна увиденным, несмотря на всё своё былое раздражение — чёрный пиджак, чёрные брюки, зауженные таким образом, чтобы подчеркнуть ноги и бёдра певицы (это, пожалуй, кажется Софике почти смущающим), белая рубашка со стоячим воротничком, расшитый не слишком сложными узорами тёмно-серый жилет да не слишком туго завязанный пурпурный шейный платок. Костюм несколько широк Софике в талии — но и с этой проблемой Мари довольно проворно справляется.

Волосы Софики Мари скоро расплетает и заплетает вновь — уже в довольно тугую косу, которую закрепляет узлом на самой макушке. Тут же достаёт из шкафа чёрный цилиндр, который закрепляет на голове Софики так крепко и надёжно, что, кажется, окажись она вниз головой, тот и тогда бы не упал.

— Мисс — настоящая красавица! — довольно отзывается Мари, оглядывая плоды своих трудов. — Нисколько не хуже мисс Аманты!

Софика оборачивается к ней и открывает рот, желая что-то спросить. Но вопрос никак не приходит ей в голову.

— Мисс Аманта в тяжести, — протягивает Мари с улыбкой, отвечая на незаданный вопрос, но тут же пугается и смотрит на Софику почти умоляюще. — Вы только мистеру Ролли этого не говорите — он считает, что она просто отравилась несвежим пирожным!

На сцену Софику тоже провожает Мари — она же и знакомит с дюжиной смешливых девиц в разноцветных юбках. Эти девицы дружно хихикают, и тут же принимаются наперебой шептать Софике всякие глупости, которых она в общем гомоне не в силах разобрать.

Девицы вертят Софику, словно волчок, щупают, тискают за щёки, смотрят почти восторженно, и всё продолжают хихикать и шептаться. Софику о чём-то спрашивают — наперебой, и она не успевает отвечать. И девицы каждый раз разражаются вполне дружным хохотом, и принимаются спрашивать и спрашивать снова. Мари, впрочем, не отходит от них ни на шаг, хотя и не принимает участия во всеобщем веселье.

О том, что выступление вот-вот должно начаться, тоже говорит Мари — она же, прошептав что-то о том, что нужно будет сделать реверанс перед началом выступления и после его окнчания, и ведёт Софику к выходу на сцену, рядом с которым уже стоит Джек. Софика слышит даже отсюда, как гремит рояль в зале, пусть со своего места пока не может его разглядеть.

— Вы, спору нет, отважны, Софика, но весьма несообразительны — коль уж вам хотелось отвертеться от этого выступления, следовало сделать вид, что вы не знаете фривольных песенок! — насмешливо шепчет ей Джек, подавая руку, чтобы помочь забраться на сцену по двум довольно высоким ступенькам.

На этот раз увернуться от пощёчины Джек не успевает. На его щеке остаётся алый отпечаток ладони Софики — и это последнее, что она видит прежде чем выбежать на сцену вслед за толпой разноцветных девиц, что вмиг перестали хихикать, как только очутились в зале.

Сам выход на сцену кружит голову словно сотня каруселей. Софика не видит никого в зале — настолько её переполняет волнение. Вспомнив наставления Мари, она делает реверанс — довольно небрежный, пожалуй — и улыбается. Бросает взгляд на пианиста — тот как раз принимается играть вступление к первой из песенок, которые должна спеть Софика. Она набирает в грудь побольше воздуха и...

Начинает.

Это оказывается совсем не так плохо и волнительно, как казалось минуту назад. Песню Софика действительно знает — и знает неплохо, благодаря Гесиму. Голос её — звонкий и высокий — совсем не дрожит, вопреки всем сомнениям.

В разгар своего выступления — она как раз допевает вторую песню — Софике приходит в голову мысль, что ей действительно нравится петь на сцене — и, пожалуй, теперь она вполне начинает понимать Амалью, которая о своей карьере певицы мечтает с тех пор, как впервые выучила ноты. Софике нравится встречать аплодисменты на своё не слишком-то хорошее исполнение. Софике нравится... быть в центре всеобщего внимания.

Уже под конец пятой песни (песня эта нравится Софике гораздо больше прочих), взгляд Софики случайно падает на четвёртый столик по центру — за ним она отчётливо видит барона Тобиаса Сиенара, по взгляду которого она явственно понимает, что он её тоже узнал.

Присутствие Тобиаса в этом заведении сегодняшним вечером кажется Софике едва ли не издёвкой со стороны судьбы. Только какое-то врождённое упрямство заставляет её не замолкнуть в тот миг, как она видит Тобиаса — и Софика продолжает петь, весело и словно непринуждённо. А после окончания — снова улыбается и садится в реверансе под оглушительные аплодисменты.

Сойдя со сцены Софика почти падает Джеку в руки. Тот кажется весьма обеспокоенным. И она с усмешкой думает, что беспокойство это явно запоздало.

— Не стоило мне... — говорит он как-то неожиданно виновато, помогая Софике, бледной от волнения, удержаться на ногах. — Я никогда не думаю наперёд, и живу лишь сиюминутными помыслами, которые у меня едва ли бывают разумными — не просто так ваш братец называет меня идиотом.

Та может лишь хихикнуть, и на лице Джека, помимо волнения, появляется ещё замешательство.

— Было даже здорово! — выдыхает Софика, цепляясь за его руку изо всех своих сил побелевшими тонкими пальцами. — Но если вы ещё хотя бы раз позволите себе нечто подобное — одной пощёчиной вы не отделаетесь!

Джек провожает Софику до ближайшего кресла, в которое она и опускается. Скорее даже — валится, потому как ноги у неё подкашиваются. Стайка разноцветных девиц проносится мимо неё — они, как поясняет девица в ярко-оранжевой юбке, должны переодеться для следующего выступления.

Концерт, кажется, ещё не закончен, но к Софике уже подходит один из джентльменов — высокий, усатый, в дорогом светло-сером костюме, — с желанием познакомиться поближе. Джентльмен Софике не нравится — пусть она никогда не была против мужского внимания, этот отчего-то кажется ей едва ли не опасным. Софика бросает беспомощный взгляд на Джека, и тот, широко улыбнувшись — почти оскалившись — почти выталкивает неприятного джентльмена обратно в зал.

Ещё двоих назойливых кавалеров Джеку удаётся спровадить подальше от Софики ещё до того, как они подбираются к ней достаточно близко, чтобы причинить хотя бы крошечное неудобство. Троим удаётся подойти к ней — но их Джек тоже спроваживает прочь.

И как раз в тот момент, когда Джек ругается о чём-то с последним из них, за кулисы проскальзывает Тобиас. На нём тёмно-красный, почти даже коричневый, костюм, а в руках у него резная трость, тяжёлая даже на вид. Лицо у Тобиаса крайне бледное, так что, из-за его смуглого цвета кожи, кажется почти серым.

— Желаете отчитать меня за моё легкомыслие? — усмехается Софика, стараясь выглядеть вполне равнодушной, но, должно быть, совсем неуместная сейчас дрожь всё-таки слышна в её голосе. — Если так — прошу вас не тратить ни своё, ни моё время.

Софика прекрасно знает, что сейчас, как ещё никогда раньше, заслуживает упрёков в легкомыслии — и потому чувствует, что любой намёк на это обстоятельство окажется невыносимым. Ей кажется, что она завопит в голос — так, чтобы на её вопль немедленно выбежал Джек, готовый отогнать от неё очередного назойливого кавалера. В конце концов — стоило отдать Джеку должное — пока ещё никому из джентльменов не удалось с ней заговорить.

Мужской костюм всё ещё на Софике — в конце концов, ей ещё не представлялась возможность переодеться в своё коричневое платье, — а щёки раскраснелись так, что впору разогревать на них обед. У Софики сбивается дыхание от пережитого волнения, что захлестнуло её с головой с этим выступлением.

Нет. У Софики сбивается дыхание не от этого — скорее от самого присутствия Тобиаса. Не выступление было тому виной, что Софику теперь ноги не держат — виной этому был именно Тобиас, случайное появление которого в зале едва не лишило Софику чувств прямо на сцене.

И Софике оттого хочется на него рассердиться, разгневаться — не окажись его там, ей бы не пришлось прибегать к помощи Джека при общении с прилипчивыми джентльменами! Не окажись его там — Софика едва ли ушла бы со сцены совершенно обессиленной!

— Думаю, что желаю скорее извиниться за свою резкость, — говорит Тобиас мягко и тихо своим приятным голосом, который Софике очень уж хочется слушать и слушать. — И смиренно сообщить, что я не вызвал на дуэль ещё ни одного из ваших поклонников — пусть и считаю, что они того вполне заслуживают.

Софика встречается с Тобиасом взглядом, и весь её гнев, все её сожаления тают в воздухе, словно бы их никогда и не бывало, словно они — лишь мираж. И Софика снова готова забыть обо всём на свете, будто бы и не было того злосчастного разговора о дуэлях на музыкальном вечере.

— Извиняйтесь! — Софика кокетливо улыбается и вытягивает руку перед собой таким образом, чтобы Тобиасу пришлось наклониться к ней и поцеловать. — За резкость...

Тобиас приникает к её холодным пальцам губами и задерживается несколько дольше того, чем позволяют приличия. Софика тут же злится на себя — о каких приличиях может идти речь, если она, Софика, каких-то десять-пятнадцать минут назад в мужском костюме распевала на сцене песенки, даже слышать о которых приличной барышне строго-настрого воспрещается?..

Софике стыдно за сегодняшнее выступление — пусть и радостно, и почти что боязно за возможные последствия. Софике досадно из-за того, что она нарушила своё обещание Жюли в первый же день. И Софика не уверена, что после этого события заслуживает тех слов Руфины о принципах. От последнего на душе становится почти что тошно — почти, потому как восторг от примирения с Тобиасом перечёркивает все остальные чувства в сердце Софики.

— Могу ли я надеяться на возобновление нашего знакомства, Софика, уж коли вы меня простили? — голос у Тобиаса действительно полон надежды, и так мягок, что едва ли возможно ему отказать.

О, сейчас Софика готова пообещать всё, что угодно! Нет — ей хочется обещать. Хочется смеяться, шутить, кокетничать напропалую, словно последней вертихвостке. Ей хочется улыбаться. И даже танцевать. Прямо здесь — можно даже на злосчастной сцене. И Софика только улыбается Тобиасу и не отнимает руки из его тёплых ладоней.

Ей отчего-то кажется — этого вполне достаточно. Едва ли Софика сейчас, будучи столь взволнованной и уставшей, сумеет выдавить из себя что-то более осмысленное.

— Оставите для меня хотя бы один из танцев на вашем шестом балу, милая Софика? — осведомляется Тобиас, убедившись в, вероятно, положительном ответе на предыдущий вопрос.

Мысль о шестом бале теперь приводит Софику в ещё больший восторг — бал должен случиться через несколько дней (после пятого бала, что случится завтра вечером, выступления в роли Осени, которое произойдёт послезавтра днём да двух пикников, что назначены на следующие после выступления два дня), и он должен стать весьма знаменательным событием в жизни юных девиц, воспитанниц мачехиной кузины, что в этот год впервые выходят в свет.

— Я не прочь станцевать с вами мазурку и кадриль — боюсь, вальс уже обещан, — улыбается она.

Софика не говорит — кому обещан вальс. Но в глазах Тобиаса мелькает понимание и огонёк ревности, который он явно старается потушить. Он гонит от себя эту приглушённую ревность — пытается укротить её, насколько только возможно. И Софика благодарна ему за это едва ли не больше, чем за недавние извинения.

Тобиас вполне удовлетворяется двумя обещанными танцами — пусть, кажется, и хочет несколько большего, как думается вдруг Софике. В конце концов, на первом балу Софика протанцевала весь бал только с ним — быть может, он желал повторения этого и на шестом.

— И я могу снова пригласить вас в театр? — мягко интересуется Тобиас. — Или, быть может, на выставку?

Софика со смешком подпускает к сердцу весьма кощунственную для Амальи мысль — она бы с гораздо большим удовольствием посетила бы выставку, а совсем не скучную долгую оперу, которые она никогда не понимала. Быть может, будь выступление в театре похоже на собственное выступление Софики сегодня в этом едва ли приличном месте, выбор был бы более сложным.

Сама мысль о выставке вызывает радость и предвкушение. В конце концов, Софика никогда прежде не посещала их: в родной деревушке едва ли могло быть место музею — слишком уж маленькой та была, чтобы было, что выставлять, — а мачехина кузина, кажется, не считала хоть сколько-нибудь необходимым посещение подобных мероприятий барышнями на выданье.

— Я слышала, что здесь, в столице, есть чудесный музей со всякими паровыми штуками! — щебечет Софика вполне непринуждённо и весело. — Но и в театр я тоже бы сходила — Амалья убьёт меня, если узнает, что вы приглашали нас туда, а я выбрала выставку!

Тобиасу кажутся забавными её слова. Он смеётся. Действительно искренне — не из вежливости. И Софика снова чувствует себя полностью счастливой — даже когда к ней подлетает встревоженная растрёпанная Мари, пробормотавшая несколько сбивчивых извинений по отношению к Тобиасу.

— Пойдёмте, мисс! — шепчет Мари, за руки поднимая Софику из кресла. — Вам пора переодеться и идти домой, мисс! Лучше бы сделать это, пока мистер Ролли ещё в зале, мисс!

Софика вполне послушно идёт вслед за ней — в конце концов, она попросту не способна сейчас думать о чём-нибудь. А у Мари тёплые и нежные руки и уверенный голос — с чего бы не сходить и не переодеться в своё коричневое платьице? В конце концов, Софике ведь надо вернуться домой, а в мужском костюме делать это — сущее безумие даже для неё.

— Могу ли я надеяться, что в одну из ближайших наших встреч я смогу с вами... объясниться? — окликает Софику Тобиас как раз тогда, когда Мари уже открывает дверь в шумный коридор.

Софика не совсем понимает значение слова «объясниться», и не совсем понимает, хорошо ли это для неё. Софика почти надеется, что это не очередное предложение руки и сердца — о, помыслить о том, чтобы согласиться на это, с тех пор, как Софике стало известно о леди Еве, едва ли представляется хоть сколько-нибудь возможным. А теперь... Теперь Софика не может быть уверена, что сумеет дать отказ. Только не Тобиасу.

— Надейтесь! — кокетливо улыбается Софика, обернувшись к нему через плечо. — Боюсь только, что Руфина может не захотеть оставлять нас наедине — она вас, кажется, невзлюбила!