Не меньше, чем барон (гет)

На следующее утро Софика просыпается с большим трудом — и только благодаря приложенным Руфиной, должно быть, титаническим усилиям, чтобы её разбудить. Руфина тормошит сестру за плечо так, словно от пробуждения той зависит по меньшей мере судьба семейства Траммо. И Софика сквозь сон вяло думает, что стоит быть благодарной судьбе за то, что будить её пришла не Амалья — с той станется и просто вылить на сестру стакан воды, если та не подскочит с первой же попытки. Амалья, следует заметить, с самого детства была почти начисто лишена всякого сострадания.

— Выглядишь так, будто не спала всю ночь! — хмуро выносит свой вердикт Руфина, когда Софика всё-таки поднимается с подушки и трёт глаза руками.

Софика лениво потягивается и недовольно морщит нос на замечание — весьма точное, пожалуй — старшей сестры. О, больше всего на свете Софике сейчас хочется завалиться обратно в кровать и отослать Руфину куда подальше — можно даже обратно к родителям, в деревню. О, Софика сейчас готова отдать всё, что угодно, чтобы только её оставили в покое!

Софика и сама не прочь оказаться в родной деревне — там, по крайней мере, мачеха позволила бы ей отоспаться всласть, если бы только заметила её уставший вид.

Впрочем, нет!..

Софика сдёргивает с себя эту мысль, словно наваждение — в родной деревне нет ни Джека, ни Гесима, ни Тобиаса, ни графа Уильяма. Не теперь, когда Софика может с радостью сказать, что она почти помирилась с Тобиасом — и за это примирение ей определённо стоит сказать спасибо Джеку с его дурацкими идеями. Когда-нибудь, когда Софика сможет полностью честно сказать, что больше на него не сердится. Например — завтра. Или через неделю.

— Я, быть может, и не спала! — фыркает она, заставляя себя поставить босые ноги на прикроватный коврик, и тут же капризно кривится. — О, я никак не могу понять, почему нельзя бодрствовать ночью, когда так хорошо и прохладно, а не утром, когда так не хочется вылезать из постели!..

Софика поднимается с кровати и снова потягивается, не одёргивая задравшуюся почти до колен ночную рубашку. Она подходит к шкафу, достаёт оттуда красное клетчатое платье, которое, сменив надетую, вероятно, каких-то пару часов назад ночнушку на панталоны и нижнюю рубашку, сразу же надевает.

Волосы — Софика забыла на ночь переплести их, — теперь, когда она распускает их, неровными локонами рассыпаются по её спине. Софика спешно заплетает их в тугую косу — в одну, а не в две, как заплетает обыкновенно, — не особенно заботясь об аккуратности причёски.

— В таком случае, это весьма безответственно с твоей стороны! — хмурится Руфина, заметив книгу в шкафу Софики и тотчас наклонившись, чтобы поднять её. — Не спать ночью — так вредно для здоровья!.. И уж тем более — не спать из-за чтения глупых романов!

Софика пожимает плечами и достаёт из шкафа свои ботинки — и, нацепив их на ноги, садится на корточки, чтобы было удобнее зашнуровать.

Руфина брезгливо морщится и едва не отбрасывает книгу в сторону, как только читает название — лишь природная бережливость, должно быть, не позволяет ей поступить подобным образом. Впрочем, на лице Руфины прекрасно читается всё её презрение к подобному виду литературы.

Софике в этот миг приходит в голову мысль, что знай Руфина истинную причину её бессонницы, сочла бы чтение глупых романов гораздо более безобидным развлечением. В конце концов, выступление на сцене весьма сомнительного заведения — да ещё и в мужском костюме — куда неприличнее и возмутительнее, нежели бессонная ночь даже на самой ничтожной книжкой.

Этой мысли Софика усмехается. Она почти представляет, что станет с Руфиной, если это событие каким-либо образом раскроется — лицо у той, должно быть, сначала покраснеет, затем побледнеет, а потом покроется красными неровными пятнами. И взгляд у Руфины сначала станет совсем потерянный — за пару секунд до того, как Руфина превратится в самую настоящую фурию. Не хуже мачехиной кузины в тот вечер, когда Софика вместе с Джеком скакала по лужам под окнами чьего-то особняка. Впрочем, рассказывать о ночном приключении Руфине Софика определённо не станет, а из других источников — Софика надеется на это всей своей душой — информация едва ли просочится в эту унылую обитель.

Руфина сама никогда не решится даже на чтение книжек, которые могут показаться ей фривольными — что уж тут говорить о ночных приключениях с едва знакомым мужчиной, что посещает места, о которых хоть сколько-нибудь приличной девушке, наверное, едва ли стоит знать. Руфина даже никогда не прицепит на своё платье бумажный цветок — потому как это считается не в полной мере приличным...

Руфина, впрочем, смешок сестры понимает как-то по-своему, и тут же обижается, чего, пожалуй, и следовало ожидать.

Впрочем, Софика едва в состоянии сообразить — на что, хотя, должно быть, в любое другое время догадалась бы быстрее. Но сейчас Софика гораздо больше занята тем, что вспоминает свою дрожь волнения в тот миг, на сцене, в мужском костюме, в котором она смотрелась поистине прелестно, с аккуратным цилиндром на голове, распевая песни, которые определённо не стоит знать леди.

Нижняя губа у Руфины начинает дрожать — как всегда, когда она оказывается чем-то в достаточной мере обижена. Лицо Руфины в миг заливает румянец, а с губ вдруг начинают слетать слова тех скучных, глупых наставлений из её книжек и тех проповедей, что читают им с детства все подряд — отец, соседи, мачеха, мачехина кузина... Но сейчас привычные слова кажутся Софике почти издевательскими. Слышать их в этот миг — выше всяких душевных сил.

— Не ворчи! — кривится Софика, словно от головной боли, и инстинктивно прикрывает ладонями уши, желая закрыться от вполне заслуженных упрёков. — Это всего лишь книжка про сыщика и расследования — только и всего!

Какое-то глухое, едкое раздражение разливается в груди Софики — ей хочется закричать то ли от досады, то ли от ярости, хочется выплеснуть всё своё дурное настроение на сестру. Софика словно бы хочет защититься, напав прежде, чем начнут нападать на неё. Где-то в глубине души она чувствует себя виноватой за ночную выходку. И потому ей хочется вести себя ещё хуже.

Софика старается не смотреть в сторону Руфины — старается заглушить в себе своё раздражение, не дать ему сорваться с её губ, не дать ему показаться на белый свет. Софика почти заставляет себя дышать глубже, размереннее, заставляет себя думать о предстоящем походе в цирк вместе с графом Уильямом, думать о Джеке, на которого она должна сердиться, но не может этого сделать в полной мере, думать о Гесиме, который, должно быть, сначала рассердится, если узнает об этом приключении, а затем будет хохотать, думать о Тобиасе... И не смотреть — только не смотреть на Руфину. И последнее никак не получается.

И Софика надеется — отчаянно, болезненно надеется, — что Руфине достанет сейчас проницательности оставить её одну, наедине с её мыслями и чувствами, которых она не в силах до конца обуздать.

Но Руфина определённо не замечает отчаянной попытки сестры держать себя в руках. Руфина, должно быть, в свою очередь злится на небрежность тона, с каким был высказан призыв не ворчать. О, в конце концов, Руфина — и как только Софика могла хоть на миг позабыть об этом? — бывает не менее вспыльчивой и темпераментной, чем она, Софика, или их брат, Гесим! Пусть и старается большую часть времени скрывать, обуздывать свой нрав.

— Это — пустая книга, которая не приносит пользы ни душе, ни уму! — вскидывается Руфина, и вид у неё делается самый решительный. — Я сейчас же отдам её мадам Шенно — скажу, что нашла в саду, — этой книге не место в стенах пансиона, и я думаю, что мадам со мной в этом согласится!

Последние слова Руфины отчего-то заставляют Софику не на шутку разозлиться, хотя вроде бы они едва ли хоть малость отличаются от тех, что Руфина обыкновенно ей говорит. Оттого ли, что книгу следует вернуть Жюли после прочтения? От того ли, что Жюли могут наказать, если роман попадёт в руки мачехиной кузине? Ведь узнать, что книга принадлежит именно Жюли окажется совсем просто, если только мачехина кузина задастся целью. О, Софика не знает этого! Просто ярость вдруг заполняет её сознание, и в душе вмиг не остаётся места другим чувствам и эмоциям.

— Будто бы от проповедей, что ты читаешь, больно много пользы!.. — мстительно огрызается Софика и резко вырывает из рук Руфины книгу, не заботясь о том, что так можно и порвать её. — Посмеешь сказать грымзе, что я читала — я доберусь до твоих книжек и сожгу их! Все! До единой!

Руфина бледнеет почти мгновенно. В её тёмных глазах отражаются обида вперемешку с самым искреннем непониманием, но Софика не чувствует и тени стыда. Софика кидает небрежно книгу Жюли обратно в платяной шкаф, запихивает её в какой-то дальний угол, сваливает сверху смятое домашнее платье, а затем со злостью захлопывает дверцу, едва не сломав её.

Софика бросает взгляд на своё отражение в зеркале и хмурится мысли, что сейчас ей совершенно не хочется предстать перед всеми взъерошенной, неопрятной — такого раньше с ней ещё не бывало. Софика любуется своими скулами в зеркале, любуется чистым, высоким лбом, тёмными бровями, тоном своей кожи, и вдруг находит себя почти что красавицей.

Подумав немного, Софика бросается к прикроватной тумбочке и хватает с неё расчёску. Косу она тут же расплетает — и тут же с каким-то странным, отстранённым удовольствием любуется своими густыми длинными волосами, словно видит их впервые. Софика принимается расчёсывать свои волосы резко, торопливо, едва не вырывая некоторые пряди.

— Софика, — выдыхает Руфина как-то совсем растерянно и жалобно, и голос у неё словно сорванный.

Но Софика не чувствует к её состоянию ровным счётом никакой жалости. Она всё продолжает яростно орудовать расчёской, не обращая внимания на некоторую боль и не поворачиваясь от зеркала.

— Отцепись от меня! — неожиданно для самой себя холодно отвечает Софика, где-то в глубине души чувствуя, что, должно быть, назавтра будет стыдиться своей резкости. — Надоело! Всё я делаю не так! То читаю не то, что нужно, то смеюсь слишком громко, то сужу слишком вольно и свободно, то виновата в том, что мужчины на меня смотрят, что не могу запомнить всех этих бессмысленных, дурацких правил, то лишена сочувствия к маленьким негодяям, то... Мне надоело вечно быть во всём виноватой! Отцепись! Отстань! Оставь же меня в покое!

Коса — снова одна — заплетается словно сама собой. Тугая. И можно сказать — идеальная. Руфина всё ещё стоит в комнате Софики и как будто боится даже пошевелиться. Лицо у неё, когда Софика к ней поворачивается, удивлённо-беспомощное, непонимающее, и от этого Софика чувствует вовсе не вину — лишь острое, едкое раздражение вперемешку с неиспытанным ранее презрением.

И Софика, ещё раз оглядев себя в зеркале с головы до ног и огладив поспешно юбку своего клетчатого платья, быстро, но отчего-то не бегом, покидает свою комнату, напоследок громко хлопнув дверью. По лестнице она тоже, вопреки своему обыкновению, не сбегает — нет, спускается быстрым шагом.

Отвесив мачехиной кузине положенный книксен, Софика принимается писать коротенькие благодарственные записки джентльменам, что подарили ей цветы. Некоторые из записок приходится переписывать по два раза — торопясь, она оставляет на некоторых листах бумаги жирные кляксы. Софика пишет и старается не думать лишний раз о Руфине — отчего-то каждая мысль о сестре отзывается новой вспышкой раздражения в её сердце. Вместо этого она разглядывает букеты и старается ответить на них в достаточной мере вежливо.

На букет от Тобиаса — алые георгины и какие-то мелкие жёлтые цветы, названия которым Софика не знает, но которые нравятся ей чуточку больше прочих — Софика смотрит почти с улыбкой. Теперь, после их встречи сегодняшней ночью, смотреть на присланные им цветы ей приятно почти до дрожи в сердце. Записка Тобиасу получается несколько длиннее, чем остальным — впрочем, на всякий случай, Софика не пишет в ней ничего такого, что могло бы вызвать беспокойство или подозрение мачехиной кузины. Софика не уверена, что в состоянии объяснять той все тонкости своего общения с бароном Сиенаром. Пару мелких жёлтых цветков Софика тайком от мачехиной кузины срывает, в надежде показать Жюли — та, кажется, говорила, что неплохо разбирается в растениях. Все записки ложатся на невысокий столик.

На завтраке Софика появляется слишком взвинченная и нервная от случившейся недавно размолвки и, подумав несколько мгновений, садится подальше от обеих своих сестёр — занимает место между Жюли и Долли. Короткие кудри Жюли сегодня в полнейшем беспорядке, а на плечи Долли накинут кружевной платок, закрывающий большую часть её шеи.

Жюли и Долли переглядываются между собой, когда Софика садится с ними. Амалья сидит со своими подругами и вовсю шушукается с ними о чём-то — должно быть, о новомодных иберских туалетах, которые — о, какое несчастье — не совсем прилично носить незамужним молоденьким девушкам. Руфине приходится сесть рядом с местом мачехиной кузины — все остальные места оказываются заняты.

— Ты сегодня выглядишь так!.. Так... — замечает Долли как-то растерянно и немного расстроенно, когда мачехина кузина садится за стол, и им приносят утренний какао и тарелки с довольно внушительными по размерам тыквенными оладьями. — Кто-то обидел тебя?

Софика чувствует почти физическую боль в груди. Ей вдруг кажется — хватит какой-то мелочи, чтобы слёзы брызнули из её глаз. Софика смотрит в свою тарелку. Там лежат две оладьи, довольно аппетитные на вид, а на ободке тарелки находится немного сметаны. Софика отрезает от оладьи маленький кусочек и макает его в сметану, прежде чем поднести ко рту. И тут же с тихим звоном опускает вилку обратно на тарелку, не в силах заставить себя съесть даже эту малость.

Впервые за сегодняшнее утро её беспокоит чувство вины за собственную вспыльчивость — даже раньше, чем сама Софика могла предположить там, в своей комнате.

— Мне всё так надоело... — шепчет Софика едва слышно, отодвигая от себя тарелку. — И я не хочу говорить ни с Руфиной, ни с Амальей... Я накричала на Руфину сегодня, и мне, наверное, должно быть стыдно за это. Но мне почти не стыдно.

Жюли и Долли, кажется, переглядываются. Софика подносит ко рту стакан с какао и делает глоток. А затем — вторым допивает оставшееся. Рот она вытирает подвернувшейся под руку салфеткой.

На другом конце стола сидит Руфина. Софика бросает на неё взгляд, опасаясь увидеть заплаканное лицо сестры. Но та кажется скорее рассерженной, чем расстроенной, и утихшее было раздражение Софики разгорается с новой силой, оставив чувство вины далеко позади. Она снова пододвигает к себе тарелку. На этот раз Софика уминает оладьи с завидным аппетитом — злость будит в ней чувство голода. Не в пример чувствам вины и стыда, покинувшим её в одну секунду.

Раз уж Руфина не выглядит расстроенной недавней размолвкой — и Софике явно не следует. В конце концов, если уж на то пошло, Руфина порой бывает ужасно правильной, что хочется завопить от возмущения. И сегодняшнее утро — явно как раз этот случай, раз уж Руфине пришло в голову, что нужно отнести одолженную Жюли книжку мачехиной кузине.

— Это нормально! — сочувственно улыбается вдруг Долли, положив ладонь на плечо Софики, и та даже вздрагивает от неожиданности. — Сёстры иногда бывают удивительно невыносимы и нет ничего дурного в том, чтобы изредка прикрикнуть на них!

Взгляд у Долли — понимающий, добрый и чуточку озорной. И это заставляет Софику улыбнуться ей в ответ. В конце концов, думается вдруг Софике, она ссорится с Руфиной не в первый раз в жизни — та с детства была занудой и ябедой, что хотелось как следует ей наподдать. С чего бы сейчас Софике сокрушаться по этому поводу сильнее, чем когда-либо прежде?..

И Софика вдруг — впервые в своей недолгой, безмятежной жизни — думает, что, похоже, обзавелась подругами. Весьма недурное приобретение, учитывая некоторую безвольность хорошенькой куколки Амальи и раздражающую, навязчивую принципиальность прилежной и правильной Руфины.

Жюли и Долли, кажется, гораздо ближе к ней, к Софике. Они вроде как похожи с ней характерами. Они обе — хохотушки, непослушницы и озорницы, вероятно, понимающие её гораздо больше родных сестёр. И Софика вдруг думает, что, должно быть, именно поэтому Амалья так стремится побольше общаться с другими девочками из пансиона.

Не только с сёстрами.

— Скажите лучше, что это за цветок? — Софика, оглянувшись прежде на мачехину кузину и убедившись, что та её не видит, показывает Долли и Жюли маленькие жёлтые соцветия, сорванные с букета Тобиаса.

— Рута! — отзывается Долли прежде, чем Жюли успевает раскрыть рот. — На языке цветов обычно обозначает раскаяние.

Смутное предчувствие чего-то дурного, нехорошего укалывает Софику прямо в сердце и вмиг растворяется, словно ничего не случилось. «Рута» — это название Софика смакует на языке. Название это отдаёт какой-то горечью и солью — должно быть, от слов Долли о раскаянии.

В чём вообще может раскаиваться Тобиас?.. Софике приходит мысль, что, вероятно, в сделанном так поспешно предложении о браке — в конце концов, он, должно быть, после сегодняшнего её выступления, счёл её неподобающей особой для подобного. Эта мысль кажется Софике не лишённой смысла — и она определённо чувствует себя несколько расстроенной этим фактом, пусть и не удивлённой.

По любопытному личику Долли вполне возможно увидеть, как сильно она желает спросить что-то у Софики. Жюли тоже замечает это, и тут же хмурит лоб.

— Я сегодня сбегу и попробую разузнать всё в парке! — опередив Долли, с усмешкой шепчет Жюли, накалывая на вилку последний кусочек тыквенной оладьи из своей тарелки. — Мадам Шенно запрёт меня сегодня в комнате, когда вы все отправитесь на бал!.. С вас обеих требуется придумать мне какое-нибудь оправдание, если мадам поднимется ко мне раньше, чем я вернусь!..

Узнать в деталях, что именно Жюли собирается делать (та определённо собирается сказать что-то ещё), Софике не дают — мачехина кузина громко объявляет, что сёстрам Траммо стоит собираться, если они всё ещё хотят успеть ответить на любезное приглашение джентльмена.

Руфина и Амалья поднимаются со своих мест, и Софика решает, что ей, пожалуй, тоже стоит. Она улыбается Долли и Жюли — те улыбаются ей в ответ — и, встав из-за стола, проходит мимо мачехиной кузины и даже делает перед ней книксен — по примеру Амальи и Руфины, что прошли раньше.

Через холл Софика проходит чуть помедлив — оглядывается снова на присланный Тобиасом букет и не может сдержать расстроенного вздоха, которому так не хотела давать вырваться из своей груди. Всё вполне справедливо и правильно, мысленно замечает Софика. Тобиас, должно быть, счёл нужным переключиться на другую девушку — ту, что соответствует его положению и светлому облику покойной леди Евы гораздо больше, чем легкомысленная, глупая и ветреная Софика. Не стоит удивляться. И не стоит переживать, пусть и хочется броситься в объятья любимой мачехи и разрыдаться. Просто не могло быть иначе — и Софика, пожалуй, предчувствовала нечто похожее в самом начале их знакомства.

— Вы, наконец, перестали быть неразлучны? — беспечно хихикает Амалья, подождав Софику на лестнице. — Девочкам крайне интересно — ты её довела до белого каления или она тебя?

Амалья ненаблюдательна, если только дело не касается её персоны, думается Софике. В хорошенькой белокурой головке Амальи вообще не возникает мыслей, что не касаются её напрямую — все мысли, касающиеся кого-то ещё, вложены кем-то другим. Чаще — мачехой или отцом. Или умиляющимися ангельским нравом младшей из сестёр Траммо соседками, или мачехиной кузиной. Но, кажется, иногда и подругами.

— Думаю, что это работает в обе стороны одновременно! — отзывается Софика не слишком дружелюбно, ускоряя шаг.

До своей комнаты Софика едва не бежит — говорить с Амальей (нет, скорее — сплетничать) о дурном характере Руфины представляется Софике едва ли не подлым. Руфина, быть может, сейчас будит в её сердце гораздо больше отрицательных эмоций, но уж точно не заслуживает сплетен за своей спиной.

В комнате Софики оказываются комплект нижних рубашек и панталон (шёлковых, а не хлопковых, как она привыкла носить), корсет, две нижние юбки, новенькие сапожки (те самые, что присланы Уильямом) и ярко-жёлтое платье для пикника. То самое, в котором Софика впервые встретилась с Уильямом. То самое, в котором так прекрасно провела свой первый в жизни столичный пикник и в котором впервые услышала о леди Еве — между прочим, именно от него.

Софика начинает переодеваться.

Мачехина кузина в этот раз лично затягивает на Софике корсет — поднимается в её комнату и, войдя без стука и придирчиво оглядев царящий в комнате беспорядок, заставляет успевшую натянуть шёлковые рубашку, панталоны и одну из нижних юбок Софику упереться руками в дверцу шкафа.

Руки у мачехиной кузины сильные. И эта женщина определённо не стремится щадить Софику — затягивает так сильно, что та успевает тут же пожалеть о столь плотном завтраке и понадеяться, что содержимое желудка не полезет обратно при первом удобном случае. Мачехина кузина, кажется, предпочитает не задумываться о таких досадных мелочах. Хотя ей, пожалуй, стоило бы.

— Будьте осмотрительнее с мужчинами, барышня, — говорит она строго, вероятно, завязывая тесёмки, ибо усиления давления на свой живот Софика больше не замечает. — Вы, пожалуй, одна из самых успешных моих дебютанток, чему я, признаюсь честно, весьма удивлена, и это накладывает на вас куда большую ответственность, чем лежит на тех, кто не пользуется таким успехом.

А Софика может думать лишь о том, что корсет на её талии затянут так сильно, что она едва ли сможет нормально дышать — остаётся лишь надеяться, что не возникнет ни единой ситуации, что могла бы потребовать от Софики чуть большей подвижности, чем обычно полагается юным леди.

Пусть её талия и кажется прелестно тонкой в этом орудии пыток — Софика, пожалуй, не совсем готова на такие жертвы во имя собственной красоты. По правде говоря, скорее — совсем не готова, потому как всегда предпочитала (и всё ещё предпочитает) удобство и комфорт красоте и изяществу.

Мачехина кузина пока не трогает Софику больше — даже даёт ей посидеть на кровати и привыкнуть к этому давящему ощущению. Это оказывается вполне кстати, чтобы немного прийти в себя.

— Не сказала бы, что это успех — я вечно всё путаю! — отзывается Софика почти весело, разглядывая своё отражение — отчего-то вспоминается, как в день музыкального вечера она уже любовалась собой в том прелестном красном платье — и стараясь восстановить своё дыхание.

Мачехина кузина жестом просит её встать с кровати, а, когда Софика слушается её, помогает надеть то ярко-жёлтое платье для пикника. Шёлковое. Оно, как и в прошлый раз, видится Софике вполне прелестным и уж точно удивительно подходящим к её овальному лицу и тёмным волосам.

— Вы приковываете к себе внимание, барышня, — вновь говорит мачехина кузина, на этот раз с тяжёлым вздохом. — Уж не знаю, чем. Но на вас все смотрят. Ваша неосмотрительность привлечёт к себе гораздо больше взглядов, чем неосмотрительность любой девушки из моего пансиона.

Неосмотрительность! О, Софика, должно быть, само воплощение неосмотрительности! Как иначе можно объяснить сегодняшнюю ночную вылазку с Джеком?! Как иначе можно объяснить ту прогулку по крыше театра? Те прыжки в саду?.. Как иначе можно объяснить тот трепет в груди каждый раз при виде Тобиаса?.. Или то странное чувство, посетившее её, когда Уильям вылечил её ноги?..

Отец как-то шутил, что старшей и средней его дочерям стоит поменяться именами, чтобы те соответствовали их характерам. Софика едва ли может служить примером мудрости сейчас — и, судя по её взбалмошному, неугомонному нраву, вряд ли будет когда-нибудь, — тогда как жёлтый цвет слишком ярок для Руфины.

— Не уверена, что смогу денно и нощно вести себя безукоризненно, мадам! — говорит Софика почти миролюбиво. — Я никогда не была близка к идеалу.

Софика вдруг ловит себя на мысли, что сейчас совершенно не желает ссориться с мачехиной кузиной — та, в конце концов, обращалась с ней вполне недурно в последнее время. Мысль эта кажется новой. Странной. Нелепой. И едва ли подходящей Софике.

Ох, как же хочется Софике сейчас всё бросить — на этот раз точно, не так, как утром! Как же хочется ей вернуться домой — не быть здесь, среди всех этих чужих для неё людей, которые никогда её не поймут и которых она, в свою очередь, тоже отказывается понимать!

Но Софика молчит, стоит ровно, почти не шевелясь, и старается не выдыхать слишком резко, чтобы не помутнело в глазах. Она даже не знает, зачем всё ещё старается иногда вести себя хоть малость пристойно. Из чистого упрямства, не иначе.

— Да, думаю, так и есть! — растерянно замечает мачехина кузина, закрепляя косу Софики узлом на затылке. — Вы — крайне взбалмошная, легкомысленная и вздорная особа. Но когда я смотрю в ваши глаза, мне отчего-то кажется, что какое-то подобие здравого смысла в вашей голове всё-таки есть.

Софика не совсем уверена в справедливости последней фразы. Вот Руфина — само воплощение здравого смысла (и иногда это бывает невыносимо). А она, Софика... Да она не уверена, что даже призрачная тень здравомыслия может уживаться с её норовом и не слишком-то большим умом, если на то пошло.

— Спускайтесь в холл, барышня, — говорит мачехина кузина, придирчиво оглядев Софику с головы до ног. — И, всё-таки, старайтесь помнить о приличиях и своей репутации. Для женщины репутация слишком много значит.

Софика выходит из комнаты, оставляя мачехину кузину за своей спиной — та, наверное, пока ещё далека от идеи устраивать обыск прямо сейчас (да и нежелание Софики оставлять её в комнате одну могло бы лишь привлечь больше внимания). Во всяком случае, Софика на это надеется.

Амалья и Руфина уже стоят в холле к её приходу — тоже одетые в платья для пикника. Волосы у Амальи оказываются густо завиты и уложены на её голове в несколько рядов — крупные свободно ниспадают ей на плечи, тогда как средние и мелкие приподняты и уложены в несколько весьма странных конструкций, которые кажутся Софике смехотворными.

Руфина одета просто — и, кажется, чувствует от того неловкость. Её волосы тоже завиты, но просто убраны от лица. Без всяких громоздких конструкций. И это определённо ей к лицу — пусть Амалья выглядит румяным очаровательным ангелочком даже с такой смехотворной причёской на голове, Руфине бы подобное точно не подошло.

— И почему мне ещё не прислали ни одного букета? — то ли возмущается, то ли досадует Амалья, рассматривая одолженный кем-то из девчонок пансиона веер.

Веер довольно красив — это отмечает мысленно даже Софика, не слишком хорошо смыслящая в изящных вещицах и уместности их использования. И он — светло-голубой с изящным белым тиснением — весьма подходит к голубому бархатному платью для пикника, которое сейчас на Амалье.

— Пришлют, должно быть, после шестого бала, — отвечает ей Руфина растерянно. — Ты ведь знаешь, что обычно никому до шестого бала цветы не посылают.

Если Амалья и хочет ответить на подобное замечание что-нибудь резкое или обидное, то никак не показывает это внешне. Лицо её — теперь Амалья чуть поворачивается, и Софика видит его в пол оборота — остаётся весьма бесстрастным, так что Софика даже начинает сомневаться, что слышала в голосе Амальи именно досаду.

Но у Амальи дрожат светлые ресницы — и когда Софика подходит ближе, это становится слишком заметно. Амалья злится на сестру — или, быть может, на обеих сестёр сразу, — пусть и силится это скрыть.

Руфина же поджимает губы, едва увидев Софику. И той приходится напомнить себе — Руфина тоже обижена. Руфина тоже не особенно желает сталкиваться с ней взглядами и, должно быть, предпочла бы под каким-нибудь предлогом остаться в своей комнате в сегодняшнее утро, но, вероятно, опасается легкомыслия младших сестёр. Обеих. Амальи — тоже.

— Я ведь просто шучу, Руфина! — улыбается Амалья, и голос у неё прямо ангельский. — Ты не должна принимать все мои слова всерьёз!

И Софика вдруг — по изменившемуся голосу ли, по каким другим мелким деталям — понимает, что Амалья почувствовала, что на лестницу ступила мачехина кузина. Так и оказывается — мачехина кузина спускается в холл. Степенно. Неторопливо. И, взглянув на сестёр Траммо и на часы — они висят в холле — неспешным шагом подходит к окну, а затем кивает.

Мачехина кузина поворачивается к сёстрам Траммо и жестом показывает им, что стоит поторопиться — Уильям, должно быть, уже ждёт у крыльца. Затем мачехина кузина шагает к двери и отпирает её, раскрыв так широко, что с улицы, должно быть, можно увидеть даже двери в классные комнаты.

— Мадам! — говорят сёстры Траммо по очереди, отвешивая мачехиной кузине реверансы перед тем, как выйти из дома.

На этот раз Софика даже не путается.

На Уильяме расшитая серебром, золотом и жемчугом голубая накидка. Уильям самодовольно улыбается. Он сам — сплошное самолюбование и самодовольство, думается Софике. Он, должно быть, влюблён в собственное отражение в зеркале — и Софика вдруг осознаёт, что совсем не собирается его за это осуждать. Не сегодня, когда она и сама не прочь любоваться своим. Сегодня Софика вполне готова простить ему этот порок.

Уильям помогает забраться в свою коляску сначала Софике — на этот раз она спускается с лестницы первая, не то что в день, когда Тобиас сделал ей предложение, — а затем Амалье и Руфине. Амалья смотрит на Уильяма из-под опущенных в наигранной стыдливости ресниц и улыбается довольно вызывающе. Руфина — смотрит вполне открыто недоверчиво, и в каждом движении её тела, рук, каждом взгляде её очевидно некоторое предубеждение. Руфина — это прекрасно заметно не только хорошо знающим её Софике и Амалье — определённо не горит желанием ехать.

Амалья же — напротив, весьма воодушевлена.

Коляска трогается. Руфина беспокойно оглядывается на дом мачехиной кузины и обхватывает себя руками, словно бы от холода, в то время как Софика и Амалья вертятся и стараются увидеть новые дома — в этот раз они едут в несколько ином направлении, нежели когда-либо.

— Вам понравился мой подарок? — непринуждённо интересуется Уильям у Софики, когда коляска отъезжает от дома мачехиной кузины достаточно далеко.

Софика отчего-то не может сдержать хихиканья — вполне уместного, судя по расплывшейся по лицу Уильяма улыбке. Амалья подносит веер к своему лицу и тихонько, неестественно кашляет — при этом глядит на Софику довольно-таки укоризненно и определённо весело.

А Руфина смотрит на Уильяма волком. Руфина готова подскочить со своего места и бросить в Уильяма полные праведного гнева слова. Или даже выхватить из рук Амальи прелестный веер и швырнуть в лицо их сегодняшнему сопроводителю. Должно быть, Уильям нарушил своим вопросом одно из многочисленных бессмысленных правил — так, во всяком случае, кажется Софике.

Амалья, кажется, считает то, как напряглась Руфина, от невинного вопроса, весьма невежливым — Амалья довольно-таки сильно толкает ногу Руфины своей и приглушённо шипит, всем своим видом выражая крайнее негодование.

— Сапожки чудные! — улыбается Софика совершенно искренне. — Я вам за них очень благодарна!

— Если вам понадобится ещё что-нибудь — без стеснения пишите мне! — тут же довольно отзывается Уильям, и Софика замечает, как жадно заблестели глаза Амальи. — Я, стоит заметить, не стеснён в средствах, и вполне не прочь порадовать даму маленьким презентом.

А вот по лицу Руфины — Софика видит его лишь краем глаза, но даже этого весьма довольно, чтобы понять, что к чему — заметно, как сильно та сердится на графа за его слова.

— Обязательно напишу! — хихикает Софика, не давая Руфине возможности вслух возмутиться предложением графа Уильяма. — И, возможно, даже скажу вам лично прямо сегодня, если только что-нибудь такое придёт мне в голову!

Софика определённо не собирается этого делать — уж не сегодня точно и точно не вслух (пусть Амалья, вероятно, и считает иначе, судя по тому, какой довольной и воодушевлённой она становится после этих слов). Но возможность позлить Руфину кажется весьма удачной для подобной выходки. В конце концов, коли уж Руфина начисто лишена чувства юмора, она вполне заслуживает некоторой порции маленьких издёвок и подначек.

Взгляд Руфины становится строгим. Почти суровым. Софике кажется — в этот раз вся строгость направлена именно на неё. Даже не на Уильяма, который почти удивлённо ахает и тут же одобрительно смеётся, хлопнув в ладоши. Нет — Руфина смотрит на Софику сурово, недовольно, и словно вот-вот готова окликнуть, одёрнуть её... Отчитать.

И в голове на мгновенье всплывает нечёткий, расплывчатый образ темноволосой женщины в простом чистом платье, которая строго — не выкрикивала, нет, — произносила её, Софики, имя. И иногда, в этих воспоминаниях, имя Гесима. Эта женщина никогда не повышала голос в обрывочных воспоминаниях Софики — нет, но сам облик её внушает Софике какое-то необъяснимое отторжение. И хочется отстраниться от этого образа, укрыться от него...

О, плевать! Софика с каким-то нарочитым пренебрежением отворачивается от Руфины и, усмехнувшись, просит Уильяма поподробнее рассказать о предстоящем представлении.

И Уильям с радостью рассказывает — до тех самых пор, пока они не оказываются перед каменным куполообразным зданием. На крыше здания установлена скульптура — дюжина собак, впряжённых в колесницу, в которой восседает презабавная мартышка. Под колесницей красуется крупная надпись — золотыми буквами выведено слово «цирк».

В цирке оказывается гораздо больше семей с детьми, чем кавалеров с юными дамами — Амалья, кажется, особенно на это сетует, когда занимает полагающееся ей место. И тут же забывает обо всём своём недовольстве, когда видит одетого в красный мундирчик молодого человека с огромным подносом в руках. В подносе лежат разноцветные фигурные леденцы — и Амалья оборачивается к Софике с самым умоляющим взглядом, призывая её упросить Уильяма купить им по штучке.

Уильям, впрочем, всё понимает без всяких просьб — покупает сразу шесть разноцветных леденцов. И Амалья, которой достаются розовый в форме нарядной барышни и красный в виде столичного щёголя, счастливо улыбается, хватает Софику (Софике достаются фиолетовый слон и синий ястреб) свободной рукой за запястье и оттесняет её от Руфины — Амалья говорит, что собирается сесть рядом с Софикой (с другой стороны от средней из сестёр Траммо располагается Уильям), а Руфина, должно быть, не желает, чтобы её сёстры шушукались, перегнувшись со своих кресел за её спиной.

Амалья, несмотря на некоторое своё изначальное недоверие к публике цирка, всё-таки, приходит в полный восторг, когда слышит барабанную дробь, когда на арене цирка появляется мужчина в золотом мундире — яркий, обаятельный, со звучным, сильным голосом, который слышно в любом уголке каменного шатра.

О, Амалья трещит почти без умолку, едва давая Софике и Уильяму вставить хоть словечко — комментирует всё происходящее на арене: смеётся над выступлениями клоуна, обезьянок, крошечных умных собачек, как заворожённая следит за тем, как кувыркаются прямо под куполом цирка ловкие акробаты (и даже это не заставляет Амалью помолчать хотя бы минуту). И Софика хохочет — смех её не столь аристократичен и достоин юной леди, как у Амальи, — и ахает, и толкает локтём то Амалью, то Уильяма, который и сам, кажется, очарован представлением.

Наконец, слышится звонок — как в театре. Мужчина в золотом мундире с важностью и гордостью объявляет, что во втором акте представления — когда гости цирка уже получат возможность угоститься предложенными восточно-иберскими сладостями за вполне умеренную плату — выступят укротители с самыми опасными животными, которых только можно вообразить, и иллюзионисты с самыми увлекательными и невозможными фокусами.

Уильям — к восторгу Амальи и недовольству Руфины — покупает и ещё леденцов, и всяких разных лакомств в шебуршащих бумажных пакетиках. В одном из пакетиков — он, к счастью, достаётся Софике — обнаруживаются лакричные конфеты. Софика достаёт одну из них из пакетика и с удовольствием — по лицу Амальи явно читается недоумение — отправляет её к себе в рот.

За всем этим — Амалья тормошит Софику едва ли не ежесекундно — Софика как-то пропускает появление неподалёку незнакомца в накидке, что ужасно напоминает накидку Уильяма. У незнакомца волосы гораздо светлее, чем у Уильяма — такого же цвета, как и у Амальи, — а ростом он чуточку выше, пусть и несколько уже в плечах. Да и на лице его больше неловкости и любознательности, а не насмешливого самодовольства.

— Вильгельм, ты слыхал о дуэли барона Сиенара сегодняшним утром? — нетерпеливо интересуется у Уильяма незнакомец, заставляя на мгновенье замолчать даже щебечущую о прошедшем выступлении акробатов Амалью. — Говорят, он вызвал на дуэль юного герцога Майнорта ночью!..

Повисает мучительная пауза.

— Дуэль? — сердце Софики сжимается до боли, и она едва не подскакивает со своего места, когда известие окончательно достигает её сознания.

Ей кажется, что сердце её вот-вот выпрыгнет из груди от ужаса, какого она никогда прежде в жизни не испытывала. Голос её не дрожит, но Софике кажется, что это оттого, что связки её превратились в натянутые струны, которые вот-вот лопнут, стоит лишь приложить хоть чуточку усилий.

Софике ужасно хочется сорваться со своего места, выбежать из цирка, броситься к Тобиасу — она не знает, где он может оказаться и куда ей стоит бежать — и, возможно, выплеснуть наружу весь свой страх. Прямо сейчас — оттолкнуть Уильяма, сидящего ближе к проходу, оттолкнуть этого несносного незнакомца, принёсшего дурную весть.

Софика вдруг с ужасом вспоминает утренний букет от Тобиаса и жёлтые мелкие соцветия руты.

Рута переводится с языка цветов как «раскаяние».

Раскаяние — связанное с вызовом кого-то на дуэль, а вовсе не с выбором другой девушки. И Софика думает, что второй вариант теперь кажется ей гораздо более предпочтительным.

А у Руфины лицо искажается презрением — Руфина считает дуэли совершенно аморальными. Руфина никогда в жизни не заговорит без крайней необходимости с дуэлянтом. И презрение её к Тобиасу словно ножом режет сердце Софики.

— Альберт! Милый мой братец! — укоризненно качает головой Уильям, который определённо выглядит недовольным, и незнакомец по имени Альберт тут же тушуется под его взглядом. — Зачем вы говорите о дуэли в присутствии трёх впечатлительных дебютанток?..

Уильям говорит ещё что-то — но Софика ничего не слышит. Её словно оглушили этим известием. Словно лишили всех сил. И дышать становится так тяжело, что в глазах едва ли не рябит.

Остаток представления Софика почти не видит — смотрит на него невидящими глазами и старается иногда невпопад поддакивать Амалье, которая определённо не в состоянии заметить перемены в настроении сестры. Восторг Амальи от представления, кажется, неспособна умалить даже смерть близкого ей человека — не то что известие о дуэли случайного знакомца.

А потом... По дороге домой Софика едва в состоянии связно разговаривать (и по пути к коляске Уильяма чуть не падает, споткнувшись о подол собственного платья). Нет — Софика старается улыбаться, старается держать себя в руках и не выглядеть слишком уж обеспокоенной, но беззаботно щебетать, как щебечет Амалья, Софика никак не может. Она и слушать щебет Амальи может лишь в полуха, как и слушать некоторые комментарии Уильяма, касающиеся встречающихся по дороге домов.

Софика хочет то ли домой, то ли к Гесиму, то ли к Тобиасу. Она боится — боится так сильно, как не боялась никогда в жизни. И в этом страхе она, пожалуй, едва ли имеет право поделиться с кем-либо из родных. Разве что, быть может, с Жюли...

Время тянется неумолимо и вместе с тем бежит, словно бешенное — Софика теряется в ощущениях и с трудом дышит. У неё болят рёбра и пульсирует в висках. И когда коляска останавливается перед домом мачехиной кузины, Софика спрыгивает из неё первая, опережая попытку Уильяма подать ей руку — и едва удерживается на ногах, что, кажется, остаётся незамеченным.

Судя по шелесту юбок, следующей из коляски вылезает Амалья.

— Дуэли, — с безжалостным легкомыслием чеканит она, хихикая так же легкомысленно и безжалостно, когда Уильям помогает ей вылезти из коляски перед домом мачехиной кузины, и голос Амальи вдруг слышится Софике как нельзя звонко и чётко, — имеют обыкновение оканчиваться смертью одного из противников. Я об этом читала!

В романах Амальи множество сцен с дуэлями. Софика, улыбнувшись (довольно-таки натянуто, пожалуй,) напоследок Уильяму и сделав книксен, неторопливо шагает к крыльцу. Уильям, кажется, помогает спуститься Руфине — и та даже говорит несколько ничего не значащих приличествующих ситуации фраз.

До крыльца остаются считанные шаги.

Совсем некстати вспоминается: в многочисленных дурацких книжках Амальи всегда побеждает молодой герой — очаровательный, полный энергии, сил, восторженного блеска светлых глаз и некоторой беспечности юности. Более старший герой всегда остаётся лежать в луже собственной крови где-нибудь за заброшенным старым зданием или в чистом поле. И в памяти всплывают слова Альберта из цирка — Тобиас вызвал на дуэль юного герцога... как его там звали?..

Софика представляет вдруг побледневшее, мёртвое лицо Тобиаса, представляет, словно наяву, кровь на белоснежной рубашке.

В глазах у Софики почти тут же темнеет, и она падает, словно подкошенная, услышав напоследок лишь приглушённое чертыхание и почувствовав, как чьи-то руки подхватывают её бесчувственное тело.