Tied for Last / Нити привязанностей (гет)

При виде открывшейся их глазам картины Мина и Годрик тут же рванули обратно вверх по лестнице, чтобы остаться незамеченными.

Несколько минут назад они услышали громкие голоса и решили проверить, в чем дело. Однако, спустившись на нужный этаж и застав Риддла и Гермиону целующимися, они поспешили ретироваться.

— Она за обедом даже не поинтересовалась, все ли со мной в порядке, — сказала Мина.

— Ну, знаешь, по твоему виду было сложно что-то заподозрить. Ты всегда производишь впечатление человека, способного стоически выдерживать любые испытания, — засмеялся Годрик.

На это Мина только пожала плечами:

— И все равно она должна была догадаться, что что-то явно не так.

Годрик поцеловал ее в лоб.

— Слушай… если она счастлива с Риддлом, то, возможно, нам стоит просто оставить ее в покое. Мы и до этого никогда толком не знали, что именно их связывает, а теперь еще и лично убедились в том, что от Риддла лучше держаться подальше. Я не вижу смысла подвергать нас опасности, если в конечном итоге это выльется лишь в очередную перепалку с Гермионой по поводу ее с ним отношений.

— Может, ты и прав. Но я просто… у меня такое чувство, что мы подводим ее… как друзья, понимаешь? Он… есть что-то такое в том, как он… — она покачала головой.

— Я понимаю, — сказал Годрик, — понимаю.

— Ну, а пока, — с ухмылкой сказала Мина, — предлагаю найти местечко, где нас не отвлечет никакой шум в коридоре.

Улыбнувшийся в ответ Годрик взял ее за руку и помог пройти через портретный проем.

* * *

Гермиона спускалась по лестнице. Ступенька за ступенькой. Сотни ступенек. Бесконечные ступеньки. Глаза ее были сухи. После недавнего срыва ее слегка подташнивало. Разум был пуст. Она должна была предвидеть, что это случится, но ей не хотелось самой себе в этом признаваться. Не отдавая себе в том отчета, она вышла из замка и несколько часов бродила по заснеженным окрестностям, пока наконец не очнулась лежащей в снегу на берегу озера. Из последних сил наложив на себя согревающую тело Каленту, Гермиона позволила себе забыться беспокойным сном без сновидений.

Она проснулась на рассвете.

Обхватив колени руками, Гермиона посмотрела на раскинувшееся перед ней замерзшее озеро, чья неровная от застывших волн поверхность темнела под плоским серым полотном неба.

Она так старательно пыталась сохранить в тайне всё, что она пережила, оставить это при себе… нет, даже не при себе. Она запрятала это куда-то под себя. Она старалась лишний раз не ворошить прошлое, не давать ему шанса снова напомнить о себе, и в целом, за исключением момента ссоры с Миной, когда та кричала на нее, и некоторых ночей, когда ее мучали кошмары, ей это удавалось. И вот теперь все ее усилия пошли прахом. Одного лишь призрачного намека на искреннее дружеское расположение оказалось достаточно, чтобы обвести ее вокруг пальца. Она с горечью подумала, что Риддл со своей стороны никогда по-настоящему не вкладывался в эту «дружбу». Казалось, он всего лишь мирился с ее обществом. Точно в ней была червоточина, точно она была слабым звеном, изъяном в его плане. Грязнокровка… Она ни разу не слышала от него в свой адрес ни одного доброго слова. Он ни разу не был с ней любезен. Лишь по чистой случайности она могла истолковать все его действия в пользу того, что они с ним неплохо ладили…

Гермиона склонила голову и прижалась сомкнутыми веками к коленям. Мир погрузился в непроглядную черноту. Однако даже с закрытыми глазами она продолжала видеть лицо Риддла за секунду до того, как он ее поцеловал. Он смотрел на нее так, будто сожалел о содеянном. Будто чувствовал вину. Будто он мог вообще что-то чувствовать. В морозном воздухе раздался ее сдавленный всхлип.

Все, что Риддл когда-либо делал, он делал для того, чтобы она приняла предложенное им сливочное пиво, видя в этом лишь проявление дружеской заботы и желания поддержать ее в трудную минуту. Ей следовало поостеречься пить что-либо из его рук. Она должна была расслышать предупреждение в шипении воздуха, когда открывала бутылку. Она должна была разглядеть коварство в его глазах. Она должна была почуять это в воздухе той комнаты. Она не должна была притрагиваться к тому пиву. Что сказал бы Грозный Глаз Грюм?

Но Грозный Глаз был мертв. Как и все остальные. Как и она сама.

Ей казалось, что она не сидит на земле, а парит где-то над ней, что, стоит ей хотя бы сделать вдох, как она снова упадет и провалится в этот черный океан отчаяния.

Какой смысл был убиваться сейчас? Она всегда знала, что он попытается причинить ей боль, снова и снова. Если уж Том Риддл вознамерился сделать кому-то больно, то он всегда добивается успеха. Непременно. Неизменно.

Что ж, по крайней мере, теперь он получил все, что хотел, а значит, она может с чистой совестью больше никогда с ним не разговаривать. От этой мысли Гермиона испытала почти облегчение. Наконец-то она чувствовала по отношению к Тому Риддлу то, что должна была чувствовать все это время: отвращение, нежелание впредь иметь с ним дела, тошноту от самого факта его существования, безразличие, безучастность…

Но тогда почему она была несчастна? Это полностью противоречило здравому смыслу. Она знала, что он еще не раз предпримет попытки обмануть ее. Она знала, что он может заставить ее страдать. Она знала, что он Лорд Волдеморт. Она вступила в игру, прекрасно зная все это. Она могла быть в лучшем случае раздосадована, но никак не удивлена подобным исходом.

Интересно, что он делает в эту самую минуту? Может быть, с властным видом восседает на своем черном кожаном диване: ноги небрежно вытянуты, на губах как обычно играет злая усмешка, а темные глаза горят торжеством? Наверняка он вне себя от радости, ведь ему наконец-то удалось достичь своей цели. Он так долго корпел над тем зельем, так упорно завоевывал ее доверие, и все его усилия окупились с лихвой, потому что в конечном итоге она все же ослабила свою бдительность. Она пустила его в свое сознание и показала ему все плоды его трудов, весь ужас террора, темноту, пытки. Скорее всего, он сейчас внутренне ликует при мысли о том, что весь волшебный мир у его ног, что теперь все боятся его.

Но как он мог радоваться, видя несчастья других? Этого Гермиона никак не могла взять в толк. Почему он вел себя так, словно миссией всей его жизни было нести смерть, боль и страдания людям, которые не сделали ему ничего плохого?

Она до крови прикусила щеку изнутри, и эта боль отвлекла ее, не дав снова расплакаться. Гермиона приоткрыла рот, и алая капля сорвалась с кончика ее языка. Упав наземь, она растопила снег, точно красная слеза; точно кровавая слеза, пролитая ее предательскими, вероломными губами; губами, которые никогда не должны были касаться горлышка той бутылки; губами, которые никогда не должны были касаться его губ.

Поцелуй… Гермиона не могла о нем припомнить ровным счетом ничего, кроме того, что она ждала, пока он прекратится… Затем она вспомнила лицо Риддла, когда он наконец отпустил ее… этот неистовый, голодный и полный страсти взгляд. Еще ни в одних глазах она не видела подобного слепого вожделения и никогда не думала, что в принципе способна его кому-то внушить. И теперь… теперь она не желала видеть это выражение снова. Никогда больше. Особенно на этом лице. Особенно в этих бархатных глазах, которым никогда нельзя доверять. На что он надеялся? Что сможет вскружить ей голову лишь одним поцелуем?

На Гермиону накатила тошнота, и она уныло икнула.

Выражение его лица было таким… человечным перед самим поцелуем и после него… но при этом он целовал ее так требовательно… Губы Гермионы до сих пор немного саднило, и ей захотелось стереть их в кровь, дабы избавиться от этого ощущения. Ей хотелось прижечь их раскаленной кочергой, чтобы выжечь этот неправильный, полученный обманом первый поцелуй, который у нее случился после Рона… который был таким хорошим… у которого было невероятно доброе сердце. С Роном она чувствовала себя на седьмом небе от счастья, а сейчас как будто провалилась в преисподнюю, низвергнутая туда кознями и обманом Тома Риддла.

В ней ничего не осталось. Безразличие. Одиночество. Пустота.

Гермиона откинулась на снег, сняла действие согревающих чар и подумала о том, как было бы прекрасно замерзнуть и уснуть вечным сном. Может, тогда боль утихнет. Может, тогда она сможет понять, почему чувствует себя так, словно ее сердце разбито.

* * *

— Гермиона, уже правда очень поздно… Гермиона?

Мина откинула идеально заправленное покрывало и потрясенно уставилась на пустую постель, точно и впрямь ожидала обнаружить под ним распластанную Гермиону. Охваченная страхом она сглотнула. Гермиона же не могла… перейти в другой мир? Может, она провела ночь с Риддлом? От этой мысли Мину передернуло. Надо подождать, подождать, увидит ли она Гермиону сегодня…

Но Гермионы не было ни на завтраке, ни на обеде. Во второй половине дня не на шутку встревоженные Мина, Альбус и Годрик не выдержали и отправились на ее поиски. Это было невозможно. Гермиона не провела здесь еще и двух месяцев. Она не могла покинуть этот мир так скоро. Это казалось маловероятным.

— Гермиона? — крикнула Мина, подойдя к берегу озера и оглядываясь вокруг.

— Я здесь, Мина, — раздался укоризненный голос всего в паре метров от нее, заставив Мину подпрыгнуть от неожиданности. Днем прошел снегопад, и разглядеть лежащую на земле, укрытую почти метровым слоем снега Гермиону можно было, только подойдя к ней почти вплотную.

— Мерлин, ты нас так напугала, — сказала Мина. — Мы думали, что ты перешла в другой мир… С тобой все хорошо?

— Все нормально. Я просто какое-то время тренировалась на метле, а затем решила немного помедитировать.

Мина кивнула.

— Ладно. Э-э-э… понятно. Пожалуй, я тогда оставлю тебя одну. Ты на ужин пойдешь?

— Может быть.

Махнув ей на прощание, Мина с облегчением отправилась обратно в замок, чтобы успокоить Годрика и Альбуса.

Немного повернув голову направо, Гермиона посмотрела на выросший вокруг нее сугроб. Мина ничего не заподозрила. Гермиона должна была радоваться, но вместо этого чувствовала себя преданной. Наверное, потому что подсознательно ждала, что любой человек, кто по своей сути был хоть немного лучше Тома Риддла, окажется более чутким и восприимчивым к скрываемым эмоциям. Она была разочарована.

* * *

Солнце уже начало клониться к закату, а Риддл по-прежнему лежал в постели, где провел весь сегодняшний день. В конце концов, что интересного его могло ждать за пределами этой комнаты? Он внезапно ощутил, что смертельно устал от той почтительной дистанции, на которой люди обычно держались от него из страха, устал от этого барьера между ним и остальным миром. Он почти начал мечтать об обществе Араминты, ведь она, по крайней мере, считала его обычным восемнадцатилетним подростком и общалась с ним как ни в чем не бывало. Однако мечтать о том, чтобы забыться в подобном заблуждении, было глупо. Араминта не имела ни малейшего представления о том, каким он был на самом деле. Все же, кто это представление имели, предпочитали сохранять с Риддлом дистанцию. Даже Абраксас — один из самых дружелюбных людей во всем замке — даже он аккуратно уклонялся от сближения и приятельского общения с ним, и Риддл чувствовал, что, если сейчас он встанет и, выйдя из своей комнаты, вновь столкнется с таким отношением, это его в конец разозлит.

Около трех пополудни к нему заглянул Абраксас, просто чтобы убедиться, что он не перешел в другой мир.

— О, ты все еще здесь, — сказал он. — Хорошо.

— Да, — разочарованно пробормотал Риддл. — Я здесь.

Абраксас чуть склонил на прощание голову и быстро ушел, не спрашивая даже, почему у Риддла в комнате высажена дверь. А Риддл хотел, чтобы он спросил. Ему отчаянно хотелось поговорить о случившемся с кем-то, кто не станет об этом трепаться, с кем-то, кто растолковал бы ему, что сейчас могло происходить в голове у восемнадцатилетней девчонки.

Риддл прикрыл глаза. Всю свою жизнь он рассчитывал только на самого себя, и нынешняя ситуация, самая пустяковая из всех возможных пустяков, явно не была поводом изменять этой привычке. На самом деле, это был повод праздновать. Это была победа. Все было хорошо. Он должен радоваться, а не… хандрить.

Он мысленно вернулся к своим ощущениям во время поцелуя… который, к слову, случился абсолютно спонтанно. Надо было придерживаться изначального плана. Нельзя было привыкать к ее чертовой улыбке и постоянному смеху, ее манере закатывать глаза и сдувать упавшую на глаза прядь, ее привычке пытаться его исправлять, из-за чего им, в результате, приходилось перерывать всю библиотеку, чтобы выяснить, кто же из них прав. Нельзя было привыкать к этому ее упрямому взгляду, тому, как она то и дело невзначай обращалась к нему по имени, и как она не оставляла его в покое, неважно, напускал ли он на себя безразличный или разгневанный вид — что бы он ни делал, она всегда оставалась с ним ровно столько, сколько хотела сама, ни секундой меньше, ни секундой больше, и он примирился с этим и даже начал под это подстраиваться. Он начал подстраиваться под неё в целом.

Когда он закончил ее целовать, в груди у него возникло странное тянущее ощущение, которого он прежде никогда не испытывал. Казалось, кто-то душил его изнутри. Риддл ощутил жар в районе солнечного сплетения, заметил, что его руки почти трясутся… а потом это выражение ее лица. Пустое, мертвое. Она даже не подумала ответить на поцелуй. Для нее об этом не могло идти и речи.

Охваченный приступом ярости Риддл резко перевернулся, словно обиженный ребенок, зарывшись лицом в подушку. Что за детский сад?! Он, видите ли, поцеловал девчонку, а она не захотела целовать его в ответ. Какой ужас. Мир теперь точно рухнет. Затем он забеспокоился, что, возможно, дело было в том, что ей не понравилось, как он целуется. Однако, стоило Риддлу подумать об этом, как на его лице впервые за целый день появилась легкая ухмылка. До этого ни одна девушка не жаловалась…

Ну вот! Теперь он себя еще и успокаивает! Было бы из-за чего! Можно подумать, это имело какое-то значение! Можно подумать, чувства какой-то девчонки были важны!

Риддл застонал в подушку от бессилия. Гермионе такие мысли точно пришлись бы не по вкусу. Она бы заявила ему, что чувства каждого важны, что каждый имеет право быть счастливым и прочее бла-бла-бла… Она так искренне верила в это… даже после… после всего, что с ней было.

В его памяти непрошено вспыхнули яркие, причиняющие боль образы из ее воспоминаний. Он сжал зубы, чтобы не вскрикнуть, вторя крику, раздавшемуся в его ушах, и крепко зажмурил глаза, чтобы не видеть Гермиону, с обезумевшими от страха глазами бегущую по коридору и надрывно всхлипывающую. И снова, то же самое чувство у него в груди, чувство, вызывающее желание защитить, чувство… праведного гнева.

Риддл тихонько зарычал. Он никогда не испытывал эмоций по поводу происходящего с другими людьми. Это было глупо. Глупо. Ему и своих забот хватало, нечего и говорить о том, чтобы сочувствовать посторонним, которые, вполне вероятно, лучше него разбирались во всех этих чувствах и прочей ерунде.

Почему же тогда это чувство никак не ослабевало?

Она все испортила.

Риддл задумался о том, что на Земле он сейчас был повелителем всего магического сообщества, продолжателем благородного дела Салазара Слизерина, указывающего магглорожденным их подобающее место в обществе, проводя в жизнь специальные законопроекты. Больше всего на свете ему всегда хотелось преподавать, потому что, Мерлин свидетель, преподавание было великолепным способом демонстрировать свои блестящие магические умения и, если получится, передавать в процессе эти знания горстке достойных учеников. Но быть бессмертным властителем волшебного мира… это тоже казалось заманчивой перспективой.

Риддл поднял руку и, прикоснувшись к своему лицу, с некоторым беспокойством проследил бледными пальцами его черты. Чем было вызвано его физическое преображение? Может, в результате какого-то несчастного случая ему пришлось подвергнуться плохо выполненной реконструкции лица? В семьдесят лет люди не выглядят… так. Лысый череп, лишенное всякой растительности лицо, красные глаза… с такой внешностью было не похоже, что у него вообще мог быть возраст. Скорее, создавалось впечатление, что он существовал на Земле с начала времен или же абсолютно вне времени. Определить, сколько ему лет, было невозможно ни по самому лицу, ни по застывшему на нем злобному выражению.

Риддл сглотнул. Те руки напоминали орудия пыток с длинными и пугающе тонкими пальцами, которые, впрочем, всё с теми же благоговением и изящной небрежностью, что и всегда, расслабленно придерживали древко волшебной палочки.

Он не знал, что и думать о своем будущем Я. Столкнись он с ним лицом к лицу, Риддл был бы напуган этим полузмеиным обликом, в котором осталось так мало человеческого…

Однако, если он преуспел в создании крестражей, то его уже нельзя было считать обычным человеком. Он был сверхчеловеком. Он был кем-то гораздо бóльшим, чем простой смертный.

Но в таком случае… почему он больше походил на монстра, нежели бога?

Хотя, в сущности, внешность была не так уж важна. Ведь у него было… всё, что он хотел.

Тем не менее он не мог не думать без осуждения о том темном страшном Хогвартсе будущего. Школа была для Риддла местом, где у него впервые в жизни появилось что-то свое. И за это он был перед ней в долгу. Именно в Хогвартсе он начал собирать своих первых последователей, лучше понимать свое призвание, особенно, если учесть, что мир магглов был…

Но даже если не брать во внимание чертовых магглов, Риддл пребывал в смятении оттого, что он уничтожил Хогвартс как место, где юные волшебники и волшебницы могли получать образование. Наверняка среди тогдашних студентов нашлись бы те, кто были не лишены потенциала, не говоря уже о детях, которым еще только предстояло начать учиться и которые могли оказаться полезными в будущем. Нет, разрушение Хогвартса было крайне неудачным и прискорбным исходом. Особенно учитывая… то, что творилось в учебных классах, которые были для Риддла почти священны, поскольку были своеобразной точкой отсчета всего, что действительно имело для него значение в этом мире. Он не понимал… неужели Лорд Волдеморт будущего позабыл об этом? Всему, что помогает становлению и росту личности, присуще особое величие, но Волдеморт будущего, т.е. Волдеморт настоящего, покусился на это, посмев осквернить, что было Риддлу совсем не по нраву. Как-никак слизеринцы всегда относились с молчаливым уважением к чему-либо поистине великому, и Хогвартс, вне всякого сомнения, таковым являлся.

И снова мысли Риддла вопреки его воле вернулись к Гермионе Грейнджер. Собственно, с ним это происходило весь день, что можно было считать весьма неутешительным итогом. Риддлу никак не давало покоя то, что он приказал своим последователям пытать и убивать каких-то подростков. Что сталось с его умением убеждать и манипулировать, раз ему не удалось убедить их присоединиться к его великому делу? И что за великое дело это было в принципе? В воспоминаниях Грейнджер он не заметил никаких следов, свидетельствующих о стремлении Волдеморта к чему-то большему. Что он надеялся достичь после захвата и взятия под свой контроль Министерства магии? Планировал ли он после внесения ряда сегрегационных поправок в устав восстановить Хогвартс и заставить школу работать в обычном режиме, словно в ее стенах ровным счетом ничего не произошло? Риддл вспомнил, что где-то на задворках ее памяти ему попадалось нечто подобное. Идея была неплоха… вот только неужели кто-то согласится вернуться преподавать в Хогвартс после того, как с его подачи каждый класс там обагрился кровью, а стены коридоров хранили отзвуки криков и стонов? Правда, он мог отправить учить своих верных последователей и разработать собственную учебную программу, включавшую в себя все необходимые предметы…

Но все это были такие мелочи, возиться с которыми ему, как верховному правителю, не подобало. Неужели его жизнь повернется так, что все задания он будет вынужден поручать своим менее одаренным последователям, а сам оставаться в стороне наедине со своими мыслями, одинокий, как никогда прежде? Какое жалкое существование.

Что же до Гарри Поттера, то он показался Риддлу глупцом. Этот мальчишка принес своим друзьям столько бед и страданий… Будь Риддл там, он нашел бы способ обернуть это себе на пользу и выяснить всё, что ему было нужно. Поттер немного раздражал Риддла своим подростковым максимализмом и незрелым поведением, равно как и его дружок Рон.

При мысли о рыжем пареньке Риддл непроизвольно сжал зубы. Очевидно, что он и Гермиона были… вместе. Однако при этом было также совершенно очевидно и то, что этот Рон абсолютно ничего не смыслил в том, что являлось для Гермионы по-настоящему важным, и не проявлял к ее интересам должного уважения. Один раз он просто… сбежал, бросив Поттера и Грейнджер в тех опасных лесах. Чего она так расстроилась, когда этот дурень избавил их от своего общества? Все равно он был для них больше обузой, чем помощником, обладая весьма посредственным умом и закатывая скандалы, сопоставимые по степени накала разве что с истериками Поттера. Что привлекательного Грейнджер могла найти в этом?

Затем Риддл вспомнил про Дамблдора. Дамблдора, чья белая гробница ослепительно сияла при свете дня. Дамблдора, у которого были самые пышные похороны, которые Риддл только мог себе представить, с прощанием, прошедшем в атмосфере искренней любви и скорби, и на которых Гермиона рыдала. Теперь Риддл понял, почему она так сильно цеплялась за дружбу с Дамблдором в этом мире, почему так тянулась к нему. Она знала его при жизни, знала, что он погиб, и питала огромную привязанность к тому старому Дамблдору. Риддл беспокойно заворочался в постели, рассеянно ковыряя пальцем дырку в простыне. Альбус Дамблдор… мертв. Это было трудно представить, трудно осознать. Что он сделал, чтобы заслужить такую лютую ненависть Лорда Волдеморта? Ведь здесь дело было явно не в детских обидах, полученных в Хогвартсе. В случае с подобным убийством ставки были слишком высоки.

Живот Риддла недовольно заурчал. Слишком погруженный в свои мысли Риддл весь день ничего не ел.

Он задрал рубашку и изучающе уставился на свой чуть впалый, в данный момент пустовавший живот. Пять тонких белых линий крест-накрест пересекали мышцы пресса и груди — узор нанесенных самому себе в результате инсценировки ранений.

Опустив рубашку и заправив ее в брюки, Риддл медленно поднялся с кровати и лениво взмахнул палочкой — с громким треском починенная дверь встала на положенное место в проем. Риддл побрел на ужин. Он до последнего оттягивал момент, когда ему придется войти в Большой зал и увидеть четыре факультетских стола с сидящими за ними людьми, среди которых было лишь двое, общество кого он мог выносить. Веселый стук тарелок и приборов, сопровождавший трапезу, отдаленно доносился до Риддла, пока он медлил, стоя перед дубовыми створками. Он бросил взгляд на главный вход Хогвартса, в котором виднелось только-только коснувшееся горизонта солнце и чья-то фигура, входящая в замок через распахнутые массивные двери.

При виде Гермионы, идущей в его сторону, Риддл испытал шок, словно подсознательно ждал, что после того, как он провел целый день, прокручивая у себя в голове ее проклятые воспоминания и раз за разом мысленно возвращаясь к моменту поцелуя, она каким-то образом исчезнет из этого мира.

Он смотрел, как она вошла внутрь, остановилась в холле и стряхнула снег со своей одежды. Затем, высушив волосы при помощи привычного заклинания, избавляющего ее вьющуюся копну от колтунов, она прямиком направилась в Большой зал.

Если она и заметила Риддла, то вида не подала, пройдя всего в метре от него с абсолютно невозмутимым лицом, на котором не было и намека на то, что она его намеренно игнорирует. Он же, не отрываясь, следил, как, пройдя вдоль столов, она спокойно опустилась на место рядом с Миной и Альбусом напротив Годрика. Она села как обычно лицом к слизеринскому столу, что стало для Риддла настоящим испытанием, потому что, заняв свое привычное место за столом лицом к гриффиндорцам, он понял, что не в состоянии ни на секунду отвести глаз от ее лица.

Он был словно под действием какого-то чертового проклятия. Вдобавок, по обыкновению, за столом к нему никто не смел обратиться первым, поэтому на протяжении всего ужина его внимание оставалось полностью приковано к ней.

Она казалась… обессилевшей. Она отвечала на вопросы и участвовала в общем разговоре, но глаза у нее были потухшими. Даже отсюда, с расстояния разделявших их шести метров, Риддл узнал этот взгляд — точно такой же, как когда исчез ее друг Кинг. Однако на этот раз ей удалось хорошенько спрятать это выражение. Трое ее друзей, судя по всему, ничего не заметили.

Внезапно на ее губах появилась хорошо знакомая ему озорная улыбка, и она звонко рассмеялась. Звук ее смеха точно расколол атмосферу витавшего вокруг Риддла напряжения. Он сжал зубы и машинально положил свои нож и вилку на тарелку перед собой. Внутри него вдруг вспыхнула злость. Беспричинная ярость.

Его взгляд метнулся от Мины к спине Годрика. Это они во всем виноваты. Даже после того, как ему пришлось уйти, они остались. Даже после всех его попыток избавиться от них, они победили, и от этой мысли на Риддла накатила волна тошноты.

Он тихо ждал. Гермиона ушла первой, через десять минут за ней последовал Дамблдор, а еще через пять из-за стола поднялись Мина и Годрик. Риддл последовал за ними.

Они дошли до Большой лестницы, но, поднявшись по ней, не стали сворачивать в коридор, ведущий в гриффиндорскую гостиную, а продолжили свой путь дальше. Риддл не знал, куда они направляются, но, к счастью для него, в коридорах сейчас не было ни души. Он следовал за ними, держась на безопасном расстоянии. Они его даже не заметили.

Безумная злоба все еще владела им, лишь усугубляя его отстранённость и неумолимость. В этот самый момент ничего не имело для него значения, кроме маячивших впереди спин двух гриффиндорцев, которые внезапно остановились и обернулись.

— Зачем ты идешь за нами? — с тревогой в голосе спросил Годрик и невольно опешил, встретившись с Риддлом взглядом. Глаза слизеринца были опасно прищурены, а темные брови гневно сведены. А еще Годрик был готов поклясться, что видел, как в глазах Риддла полыхнули алые отблески. Какого черта ему от них понадобилось?

— Это вы во всем виноваты, — прошипел Риддл.

Мина бросила на Годрика слегка встревоженный взгляд.

— Что ты…?

— Это вы во всем виноваты, — повторил Риддл на этот раз еще тише и медленно втянул в себя воздух. Миг — и в его пальцах появилась волшебная палочка. Мина в страхе схватила Годрика за руку. Взгляд Риддла остановился на их сцепленных руках, и, казалось, это стало для него последней каплей…

—Круцио, — тихо произнес он. Не верилось, что он вот так в открытую применяет Непростительное посреди коридора, всего в шести метрах от входа в больничное крыло и каких-то пятнадцати от Большой лестницы. Это было чем-то просто невероятным и ужасно неожиданным…

Его заклятие угодило в Мину. Как подкошенная, она рухнула на колени и, откинув голову назад, пронзительно закричала. Громко. Оглушительно громко…

Годрик яростно зарычал и швырнул в Риддла заклинанием, заставившим того наколдовать перед собой переливающийся как бриллиант оранжевый щит. Это отвлекло его, и боль Круциатуса отпустила Мину. С побелевшим лицом, по которому разметались черные волосы, она опустилась на четвереньки, едва способная разлепить слабо подрагивающие веки.

— Ты совсем спятил! — заорал Годрик, яростно глядя на Риддла. — Ты больной!

От последнего слова у Риддла внутри точно что-то щелкнуло. Он заморгал, сделал небольшой шаг назад, и все эмоции в мгновение ока исчезли с его лица, уступив место обычной маске. А затем он развернулся и бросился прочь.

Годрик заключил Мину в объятия, ласково поглаживая и убирая упавшие ей на лицо волосы.

— О, Мерлин, Мина… скажи что-нибудь…

Она часто дышала, а взгляд ее казался безумным.

— Я… я в порядке, Годрик, я просто…

Она судорожно вздохнула. Годрик прикоснулся своей палочкой к ее виску, и все тело Мины окутало серебристое свечение. Ее дыхание выровнялось, и она смогла широко раскрыть глаза. Было заметно, что ей стало лучше.

— Я даже не знаю… что… — зашептала она, беспомощно встречаясь с ним глазами.

— Он сумасшедший, — пробурчал Годрик, все еще кипя от ярости, а затем успокаивающе погладил Мину по щеке. — Мы должны рассказать…

— Нет, — сказала Мина, тут же распахивая глаза. — Он найдет нас. Он убьет нас.

— Эй, ты забыла, что мы не можем здесь умереть? — слабо усмехнулся Годрик, помогая ей подняться на ноги. На это Мина лишь закатила глаза.

— Слабое утешение, — ответила она, и Годрик, к своему огромному облегчению, понял, что она потихоньку начинает приходить в себя. — Больше он этого не сделает, — решительно произнесла она. — Мы будем… мы просто будем за ним следить, чтобы он впредь не смог за нами увязаться. Думаю, это нам вполне по силам.

— Мина, — покачал головой Годрик, — он использовал Круциатус. Он темный волшебник. Я нигде не доверяю таким, как он.

Мина сглотнула.

— Я даже не поняла, что я такого сделала. Я ему ничего не делала.

Годрик на секунду задумался. Возможно ли…

— Это из-за Гермионы, — медленно озвучил он свою догадку. — Он… он ревнует. Ревнует к нашей дружбе, к тому, что мы гриффиндорцы.

Глаза Мины расширились.

— Похоже на то. Господи, что за… то есть… что нам с этим делать?

— Ну, раз она с ним целуется, то, по всей вероятности, понятия не имеет о том, какой он на самом деле, — прошептал Годрик, — и навряд ли нам поверит, если мы просто, ну, ты понимаешь, сразу вывалим на нее, что ее парень темный маг, не гнушающийся Непростительными… Я не знаю, что мы можем сделать.

Мина, собиравшая волосы в хвост и напряженно думавшая, прикусила губу. Она вспомнила, как Гермиона как-то раз сказала им: «Он тот еще манипулятор. И плохой человек».

— Может быть, она уже в курсе, — предположила Мина.

— Если бы она знала, что он использует этот раздел темной магии, то точно бы не стала с ним водиться.

— Ну, в таком случае единственное, что мы можем сделать ­­­- это держаться от Гермионы подальше.

Годрик неверяще на нее посмотрел.

— Но… это же… трусость.

— Нет, это инстинкт самосохранения, — настойчиво возразила Мина. Трясущимися руками она подняла с пола свою волшебную палочку и убрала ее обратно в карман. — Только если ты не хочешь испытать действие этого заклинания на себе, что, поверь, тебе явно не понравится.

Зеленые глаза Годрика пронзительно смотрели в серые глаза Мины. Сам он не боялся получить от Риддла Круциатус, но Мина?

— Я больше никогда не позволю ему снова сделать это с тобой. Никогда.

— Как мы ей об этом скажем? — деловито поинтересовалась Мина.

— Мы не можем сказать ей, — вздохнул Годрик. — Иначе она рассердится. Представь, если бы она сказала тебе: «Мина, послушай, я не могу с тобой прилюдно общаться, потому что твой Годрик злобный ублюдок», как бы ты это восприняла? Думаю, не очень.

Мина невесело усмехнулась.

— Ты прав, — мягко сказала она, целуя его. — Ладно. Если единственный способ ­- это…

— Я надеюсь, это не слишком ее заденет, — сказал Годрик.

— Гермиона сильная, — с усмешкой заверила его Мина. — Она себя в обиду не даст. Ты видел ее в Дуэльном клубе.

Годрик согласно кивнул.

— Пошли отсюда, — предложил он, и они поспешили обратно в гриффиндорскую гостиную.

Тем временем крайне обеспокоенные Джаред Пиппин и Мунго Бонам проскользнули обратно в двери больничного крыла. Внутри было тихо. Из пациентов на койке лежала лишь бесчувственная Миранда Гуссокл.

— Я не могу поверить, что Риддл… — выдохнул Мунго. Он выглядел подавленным и потрясенным.

— Ага, я тоже, дружище. Но те двое… они не собираются никому об этом рассказывать.

— А кому они расскажут? — устало вздохнул Мунго. — За порядок в этом месте никто не отвечает.

— Послушай. Это их дело, и, я думаю, будет лучше, если мы не станем в это вмешиваться.

Мунго засмеялся.

— Джаред, — сказал он, — не припомню, чтобы тебе хоть раз удалось не совать свой нос в чужие дела.

— В этом ты прав, — задумчиво откликнулся Пиппин и с застенчивой улыбкой откинул назад волосы.

Лицо Мунго вновь стало обеспокоенным.

— Как люди вообще могут творить такое? — как бы размышляя вслух, поинтересовался он. — Что заставляет их считать, что это в порядке вещей?

Джаред лишь покачал головой и ободряюще положил руку Мунго на плечо.

— Зло навсегда, навсегда останется загадкой, — ответил он. — Но тебе, красавчик, не нужно ломать над этим голову, потому что наш долг ­­- это с любовью лечить тех, кто к нам попадает, а затем отправлять их здоровых восвояси. Верно?

— Верно, — подтвердил Мунго. — Спасибо, дружище. Ты всегда умеешь меня подбодрить.

— Это моя работа, — тепло улыбнулся ему в ответ Джаред и, легко поцеловав Мунго, хлопнул его по плечу. — А теперь пошли искать зелье для нашей коматозной подружки, — он кивком указал на Миранду и мягко потянул Мунго в сторону шкафа, где хранились снадобья.

* * *

— Слушай, Альбус, дружище, тебе нельзя говорить Гермионе, почему мы с ней не разговариваем, — торопливо говорил Годрик. — Я… просто… кто захочет узнать такое о своем бойфренде?

Альбус медленно кивнул, заметно поникнув при упоминании последнего слова.

— Я бы и тебе посоветовала держаться от нее подальше, — сказала Мина, — но, похоже, что тебя Риддл почему-то ненавидит не так сильно, как нас.

— Просто я могу дать отпор темной магии, — просто ответил Дамблдор. Мина и Годрик обменялись удивленными взглядами.

— Вот и отлично! — несколько нервно засмеялся Годрик, кивая Альбусу, но затем уже серьезно добавил, — И… пожалуйста, ничего ей не говори, — понизив голос, попросил он.

— Обещаю, — ответил Альбус, но едва парочка удалилась, как он устало потер рукой лоб и вздохнул. Либо Гермионе Грейнджер была присуще чрезмерная самоуверенность, либо ­— недостаток здравомыслия. А, возможно, и то, и то. Он и представить себе не мог, что она и Риддл встречаются. Однако, если Риддл так легко направо и налево бросался Круциатусами, то, похоже, имел даже бóльшую склонность к Темным искусствам, чем Альбус предполагал изначально.

* * *

Все это время Гермионой владело странное состояние. До Рождественского бала оставалось три дня, и большинство девчонок были вне себя от предвкушения, она же ощущала лишь… подавленность. Тем не менее Гермиона все же обратилась к ловцу гриффиндорской сборной Каталине Лайтфут с просьбой сшить ей платье. Впрочем, без особого энтузиазма, несмотря на обрадованное выражение Каталины, которая тут же начала порхать вокруг нее, снимая мерки.

— У тебя прекрасная фигура, — ослепительно улыбнувшись, заметила Каталина, напевая себе под нос и помечая себе длину и обхват различных частей тела неподвижно застывшей Гермионы…

— Спасибо, — поблагодарила та с усталой улыбкой. Каталина и правда оказалась очень милой, как Мина и говорила.

Мысли о Мине причиняли Гермионе боль. На второй день после инцидента с Риддлом Мина и Годрик без какого-либо объяснения начали резко ее избегать. Теперь они сидели с краю гриффиндорского стола вместе с другими игроками сборной, оставив Гермиону одну вместе с Альбусом.

Но и с ним творилось что-то неладное. Он казался все время погруженным в свои невеселые мысли. Гарри всегда переживал из-за того, что Дамблдор никогда ему ничего толком не рассказывал, заставляя томиться в полном неведении, и сейчас Гермиона на собственном опыте получила возможность испытать то же самое. Время от времени они обменивались взглядами и отдельными репликами, но все это было крайне неловко. Казалось, между ними разверзлась пропасть. Гермиона часто пыталась завязать с ним беседу, однако в ответ на ее вопросы он лишь неопределенно пожимал плечами, либо же обнадеживающее похлопывал ее по плечу.

С каждым днем она все более отчетливо осознавала, что этот Альбус не был тем Дамблдором, которого она знала на Земле. Он никогда не появлялся на вкладышах шоколадных лягушек, не встречал Гарри Поттера, не одерживал победу над Грин-де-Вальдом, никогда не был преподавателем трансфигурации у Тома Р… но это уже было несущественно. Главное, что этот Дамблдор был другим человеком, прошедшим совершенно другой жизненный путь. Он даже возраста был другого. На Земле Дамблдору было уже больше ста лет, а этому Альбусу в пересчет на реальные годы — лишь около шестидесяти. Это тоже не давало Гермионе покоя. Ей казалось, что никто не имел права претендовать на то, чтобы зваться Альбусом Дамблдором, если на самом деле не являлся Дамблдором с Земли…

Кроме того, они виделись с ним только во время приемов пищи. Гермиона предполагала, что все свое свободное время он проводил у Миранды. В результате, она снова оказалась полностью предоставлена сама себе и скрашивала свое одиночество, погрузившись в книги и исследования. Гермиона так и не предприняла каких-либо попыток проверить теорию нитей, потому что, заново пережив все кошмары своего прошлого, она внезапно поняла, что… страшится возвращаться на Землю. У нее ушло столько времени, чтобы выработать устойчивость к собственным воспоминаниям, обрести то непоколебимое мужество, что толкало ее хотеть вернуться на Землю… но от всего этого теперь не осталось и следа. Теперь ее разум утратил прежнюю концентрацию, и она больше не доверяла ему, потому что стоило ей хоть на секунду позволить себе расслабиться, как ее тут же преследовали мысли о Томе Риддле.

Он все время смотрел на нее в Большом зале. Неотрывно и настойчиво. Каждый раз, поднимая глаза и встречаясь с ним взглядом, Гермиона думала, что расплачется, за что мысленно отвешивала себе оплеуху. Чего он добивался? Разве он не получил от нее все, что хотел? Что за странное, прежде незнакомое выражение теперь все время читалось у него на лице? Почему он просто не мог оставить ее в покое после того, как полностью вывернул наизнанку ее душу, осквернил ее память и чувство собственного достоинства…

Чего еще он мог хотеть? Осквернить ее физически, или что? Должно быть, изнасилование невинной гриффиндорки оставалось пока что единственным невыполненным пунктом в его списке обязательных к совершению злодеяний. Гермиона не исключала такую возможность, памятуя о выражении его лица сразу после поцелуя… об этом желании в его глазах… голоде. Вспоминая об этом, она всякий раз вздрагивала.

Но вне зависимости от того, сколько времени она думала о нем, о поцелуе, о том, что ему теперь было от нее нужно, или о том, почему он иногда окликал ее в коридорах, будто всерьез надеясь, что она ответит… сколько бы времени она ни проводила за всеми этими размышлениями, она ни за что не собиралась давать слабину и вновь возобновлять их общение. Ничто не могло заставить ее пересмотреть свое отношение и позволить какой-либо исходящей от него крупице информации отравить ее сознание. Не важно, что именно он пытался ей сообщить. Шла ли речь о том, почему он смотрел на нее так, словно она теперь была для него единственным светом в окошке, или объяснении, что им двигало во время каждого из его преступлений. Пусть даже он хотел ей поведать о каком-нибудь шокирующем детском опыте, в котором, возможно, нашлось бы объяснение тому заключенному в нем абсолютному злу. Все это было не важно.

Потому что Том Риддл был злым и плохим человеком, виновником всех ее бед, и это было единственное, о чем ей следовало помнить. Она могла фантазировать о том, как на его голову обрушиваются всевозможные кары, могла быть по-прежнему на нем зациклена, могла быть даже совершенно одна, но она ни за что не позволила бы себе сломаться. Или хотя бы прогнуться. Как она тогда сказала ему: «Нет. Больше никогда». Больше никогда ему не удастся втянуть ее в свои дурацкие игры разума. Больше никогда она не позволит ему играть собой как кошка с мышью. Она так устала от жизни — что казалось чертовски ироничным — от самого существования, что при одной только мысли о том, чтобы когда-нибудь вновь с ним заговорить, она тут же чувствовала себя измотанной.

И вместе с тем, было удивительно, как быстро исчезло ее прежнее любопытство, от которого теперь не осталось и следа.

Теперь осталось лишь темное притяжение, которому она упорно противилась всеми фибрами души.

* * *

По дороге в свою комнату Риддл успел не раз мысленно проклясть свой импульсивный Круциатус. Почему он так на них разозлился?

Из-за нее. Тогда в его голове пульсировала лишь мысль, что они победили. Но нет. Это он победил. Это он знал все. Свое прошлое, свое будущее. Они же не знали ничего! Почему же его привело в такую ярость то, что девчонка осталась с ними, когда ему теперь было известно о ней все, что имело значение, все, что могло оказаться полезным?

С другой стороны, разве он был не в своем праве, желая оставить ее себе? Том Риддл всегда получал то, что хотел… и было бессмысленно отрицать, что ее он хотел. В конце концов… с кем еще он мог поговорить об увиденном? Все остальные сочли бы его сумасшедшим. Она была единственным человеком, кто был в курсе всех его деяний…

С тех пор как отпугнутые его заклятием Гриффиндор и его подружка покинули ее, она все время была одна. Как эгоистично с их стороны. Двое гриффиндорцев, бросающих подругу лишь при одном намеке на опасность. Храбрецы, ничего не скажешь.

Он продолжал свои безуспешные попытки привлечь ее внимание. Порой в Большом зале она задерживала на нем ничего не выражающий взгляд, но затем, безразлично моргнув, обычно отводила глаза, будто он был пустым местом. Когда же при встрече в коридоре он обращался к ней по имени, она делала вид, что не слышит, приводя его тем самым в бешенство. Не раз он подумывал о том, чтобы насильно затащить ее в какой-нибудь пустой класс, где она больше не смогла бы его игнорировать, но затем неизменно отметал эту идею. Он и так уже причинил ей слишком много боли, чтобы теперь силой навязывать ей свое общество. Ни к чему хорошему это бы не привело. Нет. Силовыми методами от нее ничего не добиться. Как же утомительно.

Он смирился и перестал отрицать очевидное. По необъяснимой причине, он хотел вернуть эту грязнокровную девчонку. Плевать на ее наследие, плевать на то, что она гриффиндорка, на все плевать. Он отчаянно желал, чтобы она вернулась. Он жаждал этого до такой степени, что уже был готов поверить в то, что сожалеет о своем обмане.

К тому же он осознал, что внутри него что-то переменилось. Он понял, что больше никогда не хочет делать ей больно. Том Риддл всегда говорил себе, что люди его ближайшего круга общения должны привыкнуть к боли, и их страдания его никогда не волновали… но с ней все было по-другому. Он просто не хотел больше подвергать ее этой опасности. Он больше не хотел видеть ее такой… — как ни досадно, но он был вынужден признать, что помнил каждое выражение ее лица, как будто ее мимика обладала какой-то особой значимостью — такой… расстроенной. Отчасти, это было вызвано тем, что, всякий раз вспоминая ее грустные глаза, Риддл ощущал прилив необъяснимой злости. Он не был уверен, была ли эта злость направлена на нее, однако хватало и того, что образ ее несчастного лица напрочь въелся ему в душу, лишая покоя и доводя до белого каления.

Он окончательно и бесповоротно изменил своему правилу не запоминать ничьи лица, потому что ее лицо во всех мельчайших подробностях чуть что вставало у него перед глазами. Но опять же, она заслуживала того, чтобы ради нее делать исключения. Каким-то образом ей удалось произвести на него неизгладимое впечатление. Ей удалось донести до него, что она была не просто марионеткой в его руках, а точно таким же человеком, как и он. Тем самым в его глазах она выросла больше, чем кому-либо удавалось до нее. Она больше не была для него еще одним препятствием или ступенькой на пути к достижению желаемого. Она не была очередной безликой куклой, легко вводимой в заблуждение его внешностью и легко пробиваемой насквозь его Непростительными… Риддл подумал, что неистребимый оптимизм в ней странным образом сочетался с изрядной долей цинизма…

Он с удивлением понял, что хочет, чтобы она вновь стала собой прежней. Что он сделал с ее личностью? Куда девался ее гриффиндорский пробивной характер? Она казалась измученной. Она казалась мертвой.

И Риддл почти не удивился, осознав, что теперь это имело значение. И большое. Для него.