Tied for Last / Нити привязанностей (гет)

Риддла не покидало ощущение, что он что-то упускает.

То ему казалось, что у него есть всё, о чем он только мог мечтать, то, что у него нет абсолютно ничего.

Поскольку теперь все обитатели замка знали, на что он был способен, его безупречной репутации пришел конец ­­— обстоятельство, вне всякого сомнения, крайне досадное. С другой стороны, у него по-прежнему оставались его последователи, на которых он мог в случае чего положиться. За исключением Абраксаса, который полностью прекратил с ним общение, и чья отчужденность продолжала доставлять Риддлу неожиданно сильный внутренний дискомфорт.

Но при этом, у него была Гермиона, которая, по собственному утверждению, — Я твоя — принадлежала ему. Его интеллектуальная ровня, идеально его дополняющая.

Риддл неоднократно пытался взглянуть на эту ситуацию с разных углов, но всякий раз у него возникало чувство, что он упускает из виду нечто важное. Некий важный фактор, который он не учел.

Возможно, крестражи? То, что почти все они были уничтожены, его однозначно беспокоило. Однако при мысли о них на него обычно сразу же накатывала волна паники, которой в данном случае не наблюдалось. Значит, дело было все-таки не в них. Но тогда в чем?

— Ты выглядишь задумчивым. Больше обычного, — раздался сбоку голос Гермионы.

Риддл скосил на нее глаза.

— Я никак не могу кое-что понять, и меня это беспокоит.

— И что же это?

— Нет, не так. Меня что-то беспокоит, и я никак не могу понять, что именно, — вздохнул Риддл и устало потер глаза. — И это, само собой, ужасно раздражает.

— Э-э-э, понятно… Это как-то связано с Абраксасом? — осторожно спросила Гермиона. В последнее время поведение Малфоя стало в некотором смысле больной темой: Абраксас не удостаивал Риддла даже взглядом, что последний, в свою очередь, расценивал как проявление неуважения. Неуважения, которое, похоже, слишком сильно било по хрупкому самолюбию Тома Риддла.

— Нет.

— Это как-то связано со мной? — продолжала допытываться она, и Том уже открыл было рот, чтобы сказать «нет», как вдруг замер, нахмурился и, внимательно на нее посмотрев, натянуто ответил:

— Вообще-то, да.

После этого на его лице появилось удовлетворенное выражение, и с заметно повеселевшим видом он вернулся к чтению своей книги.

— Ну, а объяснить мне, в чем дело, ты не хочешь? — поинтересовалась она таким тоном, словно это было нечто само собой разумеющееся.

— Нет, — ответил Риддл, не поднимая глаз от книги. — Такого желания я не испытываю.

На деле же, все было гораздо сложнее. Начинать расспрашивать сейчас Гермиону об обстоятельствах ее смерти было бы неразумно — слишком велик был риск все испортить. Однако на случай, если она все же продолжила бы на него наседать — а именно это она, судя по всему, и собиралась делать — у Риддла в запасе имелся к ней еще один вопрос, способный отвлечь ее внимание от истинной, более глубинной причины его задумчивости.

— Прекрасно, — недовольно скрестив руки на груди и откинувшись на спинку дивана, Гермиона начала буравить Риддла пристальным взглядом.

Какое-то время он делал вид, что не замечает этого, но в итоге не выдержал:

— Мне, конечно, известно, что любоваться мной — твое любимейшее времяпрепровождение, однако, сделай милость, позволь мне спокойно почитать.

— Нет. Что тебе не дает покоя?

— Кроме твоего неискоренимого упрямства?

— Да, кроме этого.

Заложив страницу, Риддл закрыл книгу и отложил ее на столик, затем поднялся и с зевком потянулся.

— Мне кажется, что ты не захочешь об этом говорить.

Выжидающее выражение на лице Гермионы сменилось смирением.

— Ну и отлично, — мелодраматично вздохнув, она поднялась на ноги и громко захлопнула свою книгу. — В таком случае, Том, я, пожалуй, пойду.

И она ушла, намеренно сильно захлопнув за собой дверь. Риддл закатил глаза. Ее склонность к чрезмерному драматизму не переставала его удивлять.

Снова усевшись в кресло, он еще какое-то время провел за чтением исследования «Пытки и потенциал: сводящие с ума стимулы» — выбор, который Гермиона, разумеется, не одобрила, хотя на самом деле книга была невероятно захватывающая.

Мысленно возвращаясь к тому вечеру, когда он проник в ее разум, Риддл не понимал, как получилось, что обстоятельства ее смерти не фигурировали среди ее самых ярких и свежих воспоминаний. Искать же тогда с ее стороны какой-то подвох ему и в голову не пришло, так как само допущение, что под влиянием сваренного им любовного зелья Гермиона окажется способной что-либо от него скрыть, казалось нелепым.

Кроме того, в какой-то момент он закрыл глаза, невольно пропуская некоторые временные отрезки ее жизни… после чего совсем покинул ее сознание. То есть, как ни прискорбно это было признавать, но вероятность, что он мог пропустить воспоминание о ее гибели, все же существовала. С одной стороны, Риддл легко мог понять ее желание скрыть кое-какие эпизоды, с которых лучше было не срывать покров тайны, но с другой, едва ли смерть Гермионы могла сравниться с остальными ужасными событиями ее жизни, свидетелем которых он стал благодаря легилименции. Может, ему просто спросить об этом напрямую?

Нет. Она не расскажет. До этого она уже неоднократно отказывалась даже заговаривать с ним на эту тему. Причем вид у нее в эти моменты всегда становился ужасно подавленным.

Но это любопытство! Оно не давало Риддлу покоя, снедало его, жгло, отбрасывая на Гермиону тень подозрения всякий раз, когда он на нее смотрел. Это даже немного настораживало. Теперь, наблюдая даже за тем, как она мирно читает, Риддл непременно задавался вопросом: «Что же ты от меня скрываешь?», но затем каждый раз усилием воли заставлял себя отвлечься от этой мысли. С другой точки зрения, учитывая, сколько ему уже удалось о ней узнать, концентрироваться на том, чего он еще не знал о Гермионе, было неправильно. И Риддл это понимал.

Тем более, что сама она при этом знала о нем ничтожно мало.

А что, если предложить ей в обмен на то воспоминание доступ к своему сознанию? Может, это поможет ее умаслить?

Риддл нервно сглотнул, обдумывая эту идею, и в поисках успокоения машинально коснулся своей волшебной палочки. То, что сторговаться с Гермионой будет задачкой не из легких, сомнений не вызывало. При ее упёртости шанс на взаимовыгодный исход переговоров был практически равен нулю, а любую попытку выпытать у нее это окольным путем Гермиона бы распознала в два счета. К тому же Риддл не мог просто взять и предложить ей показать одно из собственных воспоминаний на свое усмотрение. Его прошлое не было ей досконально известно, а, следовательно, четкого представления о том, какое воспоминание было бы справедливо потребовать взамен, она не имела.

Но, опять же, он ведь видел всю ее жизнь. Всё, что с ней когда-либо происходило. В данном случае она, вероятно, сочтет, что единственным приемлемым компромиссом будет, если в обмен на все ее воспоминания он предложит ей свои собственные. Во всей их полноте.

Где-то глубоко внутри него вновь шевельнулась зловредность, и Риддл оскалился. Что за бессмысленные, по-детски наивные размышления? Если она принадлежала ему, разве он не мог попросту потребовать от нее показать воспоминание?

С превеликим сожалением Риддл заставил себя выбросить эту мысль из головы.

Мало-помалу он начал свыкаться с необходимостью предоставить Гермионе доступ к своей памяти. Прежде он никогда и никому не позволял ничего подобного, а потому затея эта представлялась ему весьма пугающей. Сам Риддл, разумеется, знал, что она могла увидеть в его воспоминаниях. Однако, следовало признать, что к некоторым из них Гермиона могла оказаться не готова… совершенно не готова. Что, если, когда она вынырнет из его сознания, в ее глазах будет отвращение? Или того хуже… жалость? От захлестнувшей его злости по всему телу Риддла распространилось легкое покалывание. Жалость. Как будто у нее было право смотреть на него сверху вниз.

В прошлом, правда, она была достаточно осторожна, и он ни разу не замечал жалости в ее взгляде. Чтобы испытывать жалость требуется удивление. Не знай Гермиона его истинное лицо с самого начала, возможно, тогда она еще и могла бы начать жалеть его за то, каким он был. Тем не менее ввиду ее изначальной осведомленности это было априори невозможно.

Но в то же время сама идея, сама мысль, что кто-то... будет рыться в его сознании… Можно подумать, кто-то был и впрямь достоин проникнуть в его разум, в его святая святых…

Сам он при просмотре воспоминаний Гермионы отнесся ко всему увиденному без осуждения. Он просто наблюдал за тем, в каком положении она оказывалась и как выходила из той или иной ситуации. Наверняка Гермиона поведёт себя точно так же… если, конечно, он предоставит ей такую возможность…

Примириться с этим было нелегко, но в итоге Риддл, к своему удивлению, обнаружил, что эта идея уже не кажется ему невообразимо отталкивающей, что означало…

Что означало, что у него наконец появилось нечто, что он мог предложить ей взамен, и что она абсолютно точно не сможет отвергнуть. Собственно, если бы она отклонила его предложение, это бы не просто шокировало Риддла — он был бы до глубины души оскорблен. Ведь, чтобы Том Риддл самолично и добровольно дал кому-то право залезть к себе голову…? Нет, такими предложениями, определенно, нельзя было разбрасываться.

Нужно поговорить с ней об этом в самое ближайшее время, пока любопытство его окончательно не сожрало изнутри.

Риддл бросил взгляд на дверь.

Прошло уже около получаса, и, очевидно, что возвращаться Гермиона не спешила.

Только бы она не обиделась на него всерьез. Это было бы очень некстати.

Отложив книгу, он направился в ее комнату. На свою дверь Гермиона установила пароль «Пушки Педдл», сказав, что это название команды по квиддичу, чем немного озадачила Риддла. В конце концов, она вроде говорила, что никогда не была ярой фанаткой этого спорта, даже его земной менее жестокой версии. У Риддла квиддич тоже не вызывал большого интереса. В особенности его земная более гуманная разновидность.

Коснувшись волшебной палочкой замка, он коротко постучал и толкнул заскрипевшую дверь.

— ­Слушай, я… — он осекся, заметив Гермиону, лежащую на постели. Ее веки были плотно сомкнуты, а рот слегка приоткрыт, пальцы судорожно вцепились в простыни, точно она пыталась помешать кому-то сдернуть себя с кровати. Она что-то бормотала сквозь плотно сжатые зубы, очевидно, видя дурной сон.

Быстро подойдя к кровати, Риддл склонился над Гермионой и уже протянул руку, чтобы дотронуться до ее плеча, как вдруг в невнятном бормотании его слух различил одно единственное слово.

Рон.

Рука Риддла дрогнула и бессильно опустилась, так и не коснувшись Гермионы, а она тем временем снова повторила:

— Рон. Нет… пожалуйста… кто угодно, только не Рон, — по напряжённому звучанию ее голоса можно было легко догадаться, что открывшееся во сне зрелище причиняло Гермионе почти физическую боль. А затем с ее губ слетели два слова. Два слова, от которых у Риддла сжалось сердце. Два слова, которые заставили его опасно прищуриться.

— Мой Рон, — прошептала Гермиона.

Риддл снова потянул к ней руку, но в последний момент опять ее отдернул. Резко развернувшись, он вышел из комнаты.

Все его последующие попытки углубиться в чтение оказались напрасными. Он решительно не мог сосредоточиться. Какое ему вообще было дело до ее придурочного бывшего? Этот Рон остался там, на Земле, Риддл же был с Гермионой здесь. Вот что по-настоящему имело значение, ведь так?

Увы, не так. Если она продолжала думать о Роне, грезить о нем, значит, те отрадные слова, сказанные ею, — Я твоя — были ложью.

Эта мысль привела Риддла в неописуемую ярость.

Зарывшись рукой в волосы, он начал лихорадочно расхаживать взад и вперед перед камином. Неужели то же самое испытывала и Гермиона, когда приревновала его к Араминте?

Нет. Эти два чувства были друг с другом несопоставимы. Ни в коей мере. Разлученные волею рока Рон и Гермиона были вместе, у них были отношения, они были влюблены. Затем так вышло, что Гермиона застряла здесь, где ей в конечном итоге и подвернулся Том. На какую-то долю секунды Риддлу почудилось, что ему не под силу тягаться с образом Рона Уизли, — говорят же, что вынужденная разлука только укрепляет чувства — однако он поспешил отогнать эту мысль. Теперь она была с ним. Несмотря на все их различия, несмотря на все их конфликты, она была с ним. Не с Роном. Уже нет.

И все же, если бы ей пришлось выбирать между ним и Роном, кого из них она бы предпочла?

Риддл полностью отдавал себе отчет в том, что от любого среднестатистического индивида он отличался настолько, насколько это только было возможно. Рон же, напротив, казался самым обыкновенным, нормальным парнем, по всей видимости, даже подпадающим под определение хорошего человека. В его обществе Гермиона могла себе позволить расслабиться, могла без опаски над ним подшучивать. Ему Гермионе не требовалось бы буквально на пальцах объяснять, что значит быть прямодушным и искренним. Этого Риддл ей дать не мог, как не мог и притвориться, что способен на это. Что, если… что, если у нее еще остались чувства к Рону? Что, если Рон внезапно объявится здесь? Кого из них Гермиона выберет тогда?

Риддлу как никому другому было известно, насколько сильными могут оказаться воспоминания. И теперь… теперь воспоминание об этом чертовом Роне — при этом даже не его собственное! — начинало действовать ему на нервы.

Швырнув в камин полено, Риддл повернулся и увидел стоящую на пороге заспанную Гермиону.

— Чего тебе? — спросил он, не успев осознать, насколько грубо это прозвучало.

Она вскинула брови.

— Сделаю вид, что не слышала этого, — ядовито ответила она. — Так или иначе, я пришла, чтобы извиниться за свою чрезмерную настойчивость ранее.

Риддл отвернулся от нее. Оперевшись руками на каминную полку, он склонил голову и коснулся лбом холодного мрамора. Шедший от огня жар приятно согревал.

— Не хочешь рассказать, что тебе только что снилось?

— В смысле?

— Я зашел к тебе, чтобы извиниться за свое легкомысленное поведение, и обнаружил, что ты, оказывается, разговариваешь во сне, — сказал Риддл.

Гермиона резко втянула воздух. Она была уверена, что это уже давно перестала это делать. Что он мог услышать? В памяти не осталось ровным счетом ничего из того, что ей снилось. Тем более, что и спала-то она не сказать чтобы долго.

— Правда? — выдавила она.

— Да, — тоже с усилием произнес он и обернулся к ней. На фоне пылающего камина его высокая фигура, заслонившая весь источник света, смотрелась зловеще. — Подойди.

— Нет, — отказалась она, — и не надо мне тут приказывать. Мне это не нравится.

Том помрачнел ещё больше и, оттолкнувшись от каминной полки, двинулся в ее сторону.

— Я знаю, что ты сама не ведала, что говоришь, но услышанное меня, и правда, немного… обеспокоило, — сказал он, нервно теребя длинные рукава своей мантии.

— Я понятия не имею, о чем ты, — тихо сказала Гермиона, немного напуганная тем, с каким хищным видом он продолжал на нее надвигаться.

— Не знаю, врешь ты мне или нет, но если то, что ты сказала во сне — правда, то я просто не знаю, что и думать.

— Но я же спала, Том! Хватит, прекрати, ты меня пугаешь.

Эти слова, казалось, несколько его отрезвили. Он моргнул и остановился от нее примерно на расстоянии вытянутой руки. Затем нахмурился и слегка помассировал пальцем висок, словно отгоняя какую-то мысль.

— Извини.

— Просто скажи мне, о чем речь, — попросила Гермиона, но вместо ответа Риддл лишь резко прижал ее к стене и впился в ее губы требовательным поцелуем.

Когда он отстранился, Гермиона подумала, что он хочет что-то сказать, однако взгляд темных глаз был все так же прикован к ее губам. Не говоря ни слова, Риддл поцеловал ее еще раз, а затем потянул обратно к камину. Опасливо покосившись на него, Гермиона опустилась рядом с ним на диван.

— По сути, ты сказала: «Мой Рон», — не глядя на нее, прошептал он.

У Гермионы перехватило дыхание. Она не могла говорить с ним о Роне. Если начнет, то рано или поздно обязательно разрыдается, а эта перспектива ее нисколько не прельщала.

— Понятно…

— Я не привык быть на втором месте, — сказал он, — и никогда с подобным не смирюсь.

Риддл поднял на нее глаза, которые показались Гермионе какими-то потухшими. Он выглядел так, словно о чем-то просил, словно в чертах его лица притаилась какая-то невысказанная мольба.

— Я знаю, — ответила она. — Ты действительно крайне редко бываешь вторым. И сейчас точно не этот случай.

Она потянулась к нему, но Риддл уклонился от ее руки.

— Ты все еще его любишь? — спросил он.

Гермионе показалось, что время остановилось и земля перестала вращаться. Этот вопрос. Тот самый, что она неделями напролет задавала себе. Вопрос, от которого ее начинало изнутри разъедать чувство вины, стоило ей вспомнить, кто именно занял место Рона.

— Я не знаю, — это был единственный честный ответ, который она могла в данный момент ему предложить.

Прикрыв глаза, Риддл шумно выдохнул.

— Гермиона, — начал он, старательно пытаясь скрыть в своем голосе раздражение, — что я, по-твоему, должен с этим делать? Дать тебе время, чтобы ты смогла пережить свое расставание с ним, или что-то в этом духе? Если ты до сих пор… любишь кого-то другого, тогда это всё не более чем пустая трата времени, моего и твоего.

От этих слов Гермиона похолодела.

— Я не считаю это пустой тратой своего времени, — сказала она. — Это я знаю точно.

Он снова устремил свой взгляд в огонь, медленно перебирая пальцами складки свисающей с колен мантии.

— Я не знаю, что ты со мной делаешь, — проронил он. — Обычно мне совершенно не свойственно терзаться подобными переживаниями, и я совсем не в восторге от этого нового поселившегося во мне чувства неуверенности. Не то чтобы этот мальчишка представлял для меня какую-то угрозу. Нет. Но просто тогда с какой стати мне вообще есть до всего этого дело?

— Ты не можешь осознанно выбирать, до чего тебе есть дело, а до чего — нет. То, что ты переживаешь из-за моих отношений с Роном, означает, тебе не все равно. Вот и все.

— Такими темпами моего терпения надолго не хватит. Есть столько вопросов, которые не дают мне покоя, — он взглянул на нее с лихорадочным от переполнявшего его беспокойства блеском в глазах. — Думаешь ли ты о нем, когда мы с тобой разговариваем? Может… я не знаю… ты как-то подсознательно сравниваешь нас между собой, каждый мой жест — с его? А когда я касаюсь тебя, ты жаждешь моих прикосновений или его? Думаешь ли ты о нем, когда я тебя целую?

Гермиона вздохнула.

— Можешь не сомневаться, во время наших с тобой поцелуев я ни разу не думала о Роне. Ни разу. — Он недоверчиво уставился на нее. Словно не верил, словно не понимал. — Ты меня слышишь? — прошептала она. — Я бы никогда так не поступила. Я бы не смогла, даже если бы захотела.

Риддл закрыл глаза, смакуя это признание — единственное подводное течение утешения в бурлящем океане ревности.

А Гермиона тем временем продолжала:

— Да, я любила Рона, но мне сложно сказать, что я к нему испытываю сейчас. Я в полном смятении и особенно насчет моих чувств к нему, но вся суть в том, что на самом деле это не важно. Какими бы ни были мои чувства к нему ­­- это не важно. Его здесь нет. Я не с ним.

Ей было больно говорить, но уже не так, как прежде. Старая рана постепенно затягивалась.

Гермиона сглотнула. Она чувствовала, что если не замолчит, то обязательно сболтнет что-нибудь, что заденет Тома. Например, каким-нибудь неосторожным словом или жестом выкажет свои теплые чувства к Рону. Поэтому она молча откинулась на спинку дивана и стала ждать, что он ей на это ответит.

Он не ответил ничего.

— Так, ладно, — сказала Гермиона, поднимаясь на ноги. — Я иду на ужин. Не хочешь присоединиться?

Риддл на это лишь коротко мотнул головой. Вздохнув, Гермиона наклонилась и поцеловала его в лоб.

— Я знаю, это выше твоих сил, но все же постарайся не зацикливаться на мыслях об этом.

Однако сама она по дороге в Большой зал тоже погрузилась в невеселые размышления. Кто бы мог подумать, что Тома так сильно заденет то, что у нее оставались чувства к Рону. Она всегда считала, что ввиду своей непомерно завышенной самооценки он в принципе был не способен допустить мысль, что она может уйти к другому, что она может даже помыслить об этом. Но самое главное ­- Гермиона в полной мере осознала, что ее всерьез тревожат возможные последствия его ревности. А что, если он из-за этого начнет от нее постепенно отдаляться? Будет ли он сторониться ее, стараясь сохранить между ними дистанцию, как он всегда делал в прошлом?

Хотя, собственно говоря, почему в прошлом? Он по-прежнему продолжал удерживать ее на известном от себя расстоянии. Она по-прежнему не знала о его прошлом ничего, кроме горстки фактов и предположений. Ему же было известно о ней буквально всё. Он хозяйничал в ее мыслях, подчинил себе ее чувства, даже обладал некой властью над ее телом. И где, спрашивается, справедливость?

Гермиона пыталась убедить себя в том, что он делает это не специально, что это не еще одна его манипуляция, что он не стремится навязать ей модель отношений, при которой вся власть была бы сосредоточена лишь в его руках, но поняла, что не очень в это верит. Когда она была с Риддлом, ее захлестывали эмоции такой силы, какой она не могла припомнить с… хм, если честно, то она не могла припомнить, чтобы вообще когда-то отдавалась романтическим чувствам с подобным самозабвением. С Роном к ее любви всегда примешивался страх перед тем, что творилось вокруг, злость после их какой-нибудь очередной перебранки, переживания за его безопасность. Но в случае Тома Риддла, его безопасность была, наверное, единственным, по поводу чего Гермиона могла совершенно точно не переживать. У него всегда все было под контролем, так что волноваться по поводу его защиты было бы как минимум странно. Даже если… даже если бы он вновь оказался на Земле… даже если бы там всегда был он.

С Роном, из них двоих Гермиона была всегда и во всем лучше, сильнее. Тем не менее ее нынешний партнер обладал силой, которая могла не только сравниться с ее, но и без колебаний демонстрировалась всякий раз, когда ему это было угодно. На Земле, рядом с Роном, Гермиона могла бояться всего на свете, но только не его — он был ее убежищем. Теперь же, с Риддлом, она не боялась никого и ничего, кроме него самого, и это… ее странным образом будоражило. Она чувствовала, что все время рискует. Ее не переставало поражать, что она могла попросить его что-то сделать, и он это делал. То, что она имела влияние на этот гениальный и опасный ум, казалось Гермионе невероятным.

Слишком погруженная в свои думы, чтобы обращать внимание на устремившиеся на нее взгляды, она села с краю гриффиндорского стола. То, что Тому было о ней так много известно, а ей о нем ­- так мало, было нечестно. Просто в корне нечестно, если так уж рассудить. Внутри Гермионы поднялась волна негодования. Докопавшись до самых потаенных уголков ее сознания, он разбередил ее раны. Разве за это он не должен открыть ей по крайней мере хоть что-то о своем прошлом? Уснувшее на время любопытство — то самое, которое, казалось, умерло в ней после того, как Риддл ее обманул, — вновь вспыхнуло в ней с новой силой.

Медленно жуя кусок пирога, Гермиона нахмурилась.

Тот единственный раз, когда он позволил переполнявшим его чувствам взять верх, глубоко запечатлелся в ее памяти. Весь тот спектр эмоций, проступивших на его лице столь молниеносно, словно они всегда были где-то там, скрытые под маской, но только и ждущие возможности, чтобы явить себя. Прежде она никогда не видела его таким, и все из-за сказанного ею: «Мне жаль». Вот только слова эти выражали сопереживание, а не вежливое сожаление, что, должно быть, и спровоцировало последовавшую за этим вспышку ярости. Риддл просто не мог позволить, чтобы кто-нибудь считал, что может понять его. Ну, разумеется, нет.

Но она должна была понять, что за выражение появилось тогда на его лице, должна была понять, в какой момент в его жизни все пошло наперекосяк. Возможно, это дало бы ключ к разгадке, почему он не мог испытывать раскаяние. Риддл говорил, что чувствовал вину за то, что сделал ей больно, и даже вину за все разрушенные им жизни на Земле, но этого было недостаточно. Он должен был ощутить раскаяние. Истинное, чистосердечное, горькое, глубочайшее раскаяние. Не важно, чем оно будет вызвано. Не важно, как. Он во что бы то ни стало должен был испытать его, должен был прочувствовать, что причинять другим людям боль — это неправильно, а не просто с легким уколом сожаления признавать факт причиненного им зла.

Взяв чистую тарелку, Гермиона начала накладывать в нее еду для Тома. Отказавшись от ужина, он явно погорячился. К этому времени он, скорее всего, уже сильно проголодался. Откинув назад волосы, она со вздохом поднялась из-за стола. Ужасно досадно, что она говорила во сне… нельзя было допустить, чтобы он это услышал, чтобы он узнал именно эту крайне важную вещь.

Гермиона не знала, как Риддл поведет себя дальше. В конце концов… похоже, что она была единственным человеком, чье благополучие, за исключением своего собственного, его по-настоящему волновало. Он оберегал ее. Он ее ревновал. Возможно, впервые за всю свою жизнь, и понимание этого неожиданно тяжким бременем легло на ее плечи.

Как ей удалось этого добиться? Гермиона не помнила. Все это время она лишь пыталась разузнать о нем как можно больше, пока, к своему смятению, не осознала, что в какой-то момент ее практический интерес перерос в нечто большее…

Постучав, она коснулась палочкой дверной ручки. Риддл, как и прежде, сидел на диване на том же самом месте. Молча приняв протянутую ему тарелку, он начал есть, а опустившаяся рядом Гермиона вновь с удивлением отметила нахлынувшее на нее влечение, которые в ней пробуждали его манера держать себя, его голос, его глаза — все в нем с ног до головы.

Сглотнув, Гермиона сползла ниже по спинке дивана. Интересно, как он отреагирует, если она употребит при нем слово «люблю» в контексте признания в любви. Что он на это ответит? Что он сделает? Ей однозначно придется дать ему время все хорошенько обдумать, дать ему время хотя бы просто понять, что она имела в виду, говоря это… Он ведь наверняка понятия не имеет, что это значит. Даже нормальные люди, и те в большинстве своем не были способны четко сформулировать, что означает «любить» кого-то.

При этом, каким-то странным, неизъяснимым образом, Гермиона предчувствовала, что не за горами был тот день, когда она действительно скажет ему это слово. В каком-то смысле она уже любила его. Она любила то, к чему в итоге пришли их отношения, любила то, каким он сумел стать, любила то, что он сошёл с того пути, которому следовал на Земле...

Очередной прилив влечения...

Переполняя ее, оно становилось все сильнее и сильнее, пока не достигло крещендо в кончиках ее пальцев и не расцвело внутри Гермионы пульсирующей нежностью.

Он поставил тарелку на стол и наконец, наконец, посмотрел на неё.

— Я веду себя как ребёнок, — тихо сказал он.

— Нет, ты ведёшь себя как обычный человек.

Риддл медленно выдохнул.

— Так значит… все в порядке? Ты все понимаешь?

— Я очень редко тебя понимаю, но, кажется, в этот раз, я к этому близка.

Их поцелуй был нежен и почти целомудрен.

— Ты… столько для меня сделала, — сказал Риддл. — Я кажусь себе мелочным, закатывая тебе сцены по такому поводу.

— Этот повод едва ли можно назвать несущественным, — с этими словами Гермиона положила свою руку на его, и Риддл переплел их пальцы. Она старалась подобрать нужные слова, но они упорно не шли ей на ум, поэтому Гермиона просто поцеловала его, а затем медленно поднялась вслед за ним с дивана. Все так же нежно сжимая обе ее руки в своих, Риддл подвел ее к постели, на которую они опустились, задернув за собой полог.

А между тем Риддл никак не мог унять свой бесперебойный мыслительный процесс. Вести себя по отношению к Гермионе так же, как он обращался с другими охмуренными им девицами: ни на секунду не отвлекаться от своих размышлений, дабы всецело переключить свое внимание на партнершу, было, конечно, в высшей степени неуважительно. Но он просто не мог заставить себя отвлечься от беспрестанных мыслей о ее прошлом, начиная со всех тех кошмарных сцен и заканчивая ее преждевременной смертью. Смерть, обстоятельств которой он так и не знал, а спросить напрямик пока еще не набрался смелости…

Руки Гермионы исчезли с его груди, и она отстранилась.

— Том, ты в порядке? Если хочешь побыть один, я могу уйти.

Он озадаченно моргнул. Ну, конечно. Она всегда замечала, когда его мысли витали где-то далеко. Она отличалась от всех его предыдущих девушек. Она его знала. Она была рядом, готовая помочь и поддержать. Как никто и никогда до нее.

Он не ответил, лишь перевернулся на бок и притянул Гермиону спиной к себе, чувствуя, как изгибы ее тела идеально вписываются в его объятия так, словно он и она были двумя частями единого целого. Отодвинув каштановые пряди, он запечатлел на ее шее поцелуй, а затем прошептал:

— Это гораздо лучше, чем быть одному.

Его ноги переплелись с ее. Спиной Гермиона ощущала исходящее от его груди тепло. Подавшись назад, она придвинулась к Риддлу вплотную, чувствуя, как кольцо его рук сомкнулось вокруг нее. А затем они просто лежали вместе, дыша почти в унисон и не смея ни о чем думать, опасаясь, что другой может подслушать их сокровенные тайны.

* * *

Абраксас пришел, чтобы извиниться. Ну, или что-то типа того. И хотя возможная реакция Тома его несколько и страшила, Малфой почему-то никак не мог отделаться от мысли, что был несправедлив к Риддлу, несмотря на всю абсурдность данного переживания, если учесть, как тот с ним до этого обходился. Ну так что же? Когда дело касалось Тома Риддла на грани абсурда балансировало очень многое, в том числе чувства и суждения. Как бы то ни было, но за это время Абраксас успел сильно соскучиться по общению с Гермионой. К тому же, хоть это и могло показаться со стороны дико странным, компании Риддла ему в некотором смысле тоже недоставало.

Абраксаса не покидало ощущение, что, если бы Риддл был нормальным человеком, они с ним вполне могли бы стать друзьями, поскольку на данный момент то, что Риддл был злым и жестоким мерзавцем, являлось пожалуй, единственным для этого препятствием. Но кто его знает? Может, он сразу таким уродился, мало ли?

Тихонько постучав, Малфой дотронулся волшебной палочкой до дверной ручки. Время близилось к полудню. Риддл наверняка уже давно встал.

Однако он ошибся. Полог кровати был задёрнут, и единственное, что нарушало царившую в комнате тишину, был звук глубокого дыхания.

Абраксасом овладело непреодолимое любопытство. Как выглядел спящий Риддл? Каким он был в своем расслабленном и, что самое главное, наиболее уязвимом состоянии?

Дивясь собственной смелости, Абраксас приблизился к кровати, бесшумно ступая по деревянному полу. Взмахнув палочкой, он зашторил окна, чтобы льющийся из них свет случайно не разбудил Риддла, а затем чуть отодвинул край полога.

От открывшейся его глазам картины Малфою показалось, что у него из легких вышибли весь воздух. Риддл был в постели не один. Рядом с ним лежала Гермиона, и вид их двоих, спящих вместе, поразил Абраксаса до глубины души. Она с чуть порозовевшими во сне щеками прижималась к обнаженной груди Риддла, который подбородком слегка касался ее макушки, руки его покоились у неё на талии. Абраксас перевел взгляд на Гермиону — на ее губах застыла еле заметная улыбка.

Но больше всего Малфоя поразило выражение лица Риддла: залёгшая между темными бровями складка, напряженная челюсть. Во всей его позе было нечто оберегающее. Точно он боялся, что кто-то может попытаться забрать у него девушку. Но вместе с тем на лице у него не было написано ни самодовольства, ни торжества, ни даже мрачного удовлетворения.

Обычно Риддл производил впечатление человека, привыкшего считать, что желаемое всегда само идёт ему в руки; что всё бывает только, как захочет он, и никак иначе. Несомненно, что и дружеское расположение Абраксаса он всегда принимал как должное. Однако в данный момент Риддл ни капли не походил на человека, упивающегося своим очередным триумфом. Наоборот, сейчас в нем ощущалась какая-то робость и сдержанность. Как будто спавшая в его объятиях Гермиона стала для него подарком судьбы, за который он был благодарен.

Какого черта?

Абраксас, должно быть, простоял возле кровати по меньшей мере минуту, прежде чем к нему вернулась возможность ясно мыслить. Подсмотренная им идиллия совершенно не вязалась с его предположениями о том, что отношения этих двоих зиждились на боли и манипуляции. Они выглядели как двое самых обычных людей наедине. Как двое влюбленных.

Абраксас сглотнул. Когда-то и у него было похожее выражение лица. Еще до создания крестража, до того, как он поддался алчности и захотел провести вечность с ней. С Кассиопеей Блэк, прекрасной, вспыльчивой, надменной и гордой девушкой его мечты. Он прекрасно помнил, каково это было — быть рядом с ней. Помнил, что, когда они с ней были вместе, он вел себя точно так же, как Риддл вел себя сейчас с Гермионой.

А затем он создал крестраж и неожиданно для себя оказался здесь, словно часть его души просочилась сквозь границу миров. Каким обманутым он почувствовал себя в тот момент. Он был в отчаянии, что все его надежды рухнули. Он мечтал о вечной жизни подле Касси, а не вдали от нее.

До той поры, пока не узнал, что на Земле он продолжал жить и здравствовать, вот только… сильно изменился. Как стало известно Абраксасу, на более позднем этапе своей жизни он, среди прочего, пытался убедить Визенгамот принять законопроект, который запретил бы магглорожденным занимать в Министерстве высокопоставленные должности. Его фамильные предубеждения против нечистокровных явно переросли в самую настоящую ненависть. И в довершение всего, если верить Ар-Джею Кингу, учившемуся в Хогвартсе одновременно с Люциусом, его сын вырос избалованным сучонышем каких свет не видывал.

Задернув полог, Абраксас спешно покинул покои старост. Растревоженные воспоминания причиняли боль. Был ли он до сих пор жив на Земле? Что стало с его крестражем? Сколько ему еще предстоит томиться в этой проклятой ловушке междумирья? Может, крестраж уже уничтожен, и здесь его удерживает какая-то иная сила? Если так, то это внушало надежду, потому что, кроме крестражных, все магические нити истончались относительно быстро, и в таком случае — вкупе с той ноющей болью в груди, которую он каждый раз испытывал при мысли о том, как эгоистично он тогда убил ту женщину — он сможет покинуть это место. Двинуться дальше. Как он и хотел уже очень-очень давно.

* * *

Пробуждение Гермионы было весьма приятным — ее разбудил поцелуй Риддла.

— Доброе утро, — прошептала она, чувствуя, как он медленно скользит губами по ее щеке.

— И правда, доброе, — прозвучал его глубокий, нисколько не охрипший со сна голос.

— Почему?

Риддл, чьи губы теперь уже исследовали ее шею, не удосужился оторваться от своего занятия, чтобы ответить. Его зубы нежно прикусили чувствительную кожу, и Гермиона с трудом подавила рвущийся наружу неприличный стон.

Со вздохом отстранившись, Риддл поудобнее приобнял ее и ответил:

— Потому что я могу делать так, а ты даже не пытаешься меня за это проклясть.

Повернув к нему голову, Гермиона вскинула бровь.

— Если я захочу тебя проклясть, я это сделаю, — сказала она. — Без всяких «попыток».

Риддл усмехнулся.

— Как скажешь.

Гермиона ткнула его локтем в ребра. Он в долгу не остался и тоже легонько толкнул ее плечом.

Перевернувшись на бок, она положила руку Риддлу на грудь. Ее теплое дыхание слегка щекотало его бледную кожу, на которой она легким движением большого пальца снова и снова выводила невидимые круги. Скользнув вниз, его ладонь удобно устроилась у нее на пояснице. Гермиона закрыла глаза. Внутри задернутого полога царил полумрак, кое-где прорезаемый лучами уже вставшего солнца, и в приглушенном утреннем свете Гермиона впервые за долгое время почувствовала себя полностью умиротворенной.

Но умиротворение ее продлилось недолго.

— Гермиона, — сказал Риддл. — У меня есть к тебе предложение.